ЖуковскийШуйскийВересаевЖуковскийШуйскийВересаев Ἄνδρα μοι ἔννεπε, Μοῦσα, πολύτροπον, ὃς μάλα πολλὰ πλάγχθη, ἐπεὶ Τροίης ἱερὸν πτολίεθρον ἔπερσε· πολλῶν δ᾽ ἀνθρώπων ἴδεν ἄστεα καὶ νόον ἔγνω, πολλὰ δ᾽ ὅ γ᾽ ἐν πόντῳ πάθεν ἄλγεα ὃν κατὰ θυμόν, ἀρνύμενος ἥν τε ψυχὴν καὶ νόστον ἑταίρων. ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς ἑτάρους ἐρρύσατο, ἱέμενός περ· αὐτῶν γὰρ σφετέρῃσιν ἀτασθαλίῃσιν ὄλοντο, νήπιοι, οἳ κατὰ βοῦς Ὑπερίονος Ἠελίοιο ἤσθιον· αὐτὰρ ὁ τοῖσιν ἀφείλετο νόστιμον ἦμαρ. τῶν ἁμόθεν γε, θεά, θύγατερ Διός, εἰπὲ καὶ ἡμῖν. ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες, ὅσοι φύγον αἰπὺν ὄλεθρον, οἴκοι ἔσαν, πόλεμόν τε πεφευγότες ἠδὲ θάλασσαν· τὸν δ᾽ οἶον, νόστου κεχρημένον ἠδὲ γυναικός, νύμφη πότνι᾽ ἔρυκε Καλυψώ, δῖα θεάων, ἐν σπέεσι γλαφυροῖσι, λιλαιομένη πόσιν εἶναι. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἔτος ἦλθε περιπλομένων ἐνιαυτῶν, τῷ οἱ ἐπεκλώσαντο θεοὶ οἶκόνδε νέεσθαι εἰς Ἰθάκην, οὐδ᾽ ἔνθα πεφυγμένος ἦεν ἀέθλων καὶ μετὰ οἷσι φίλοισι· θεοὶ δ᾽ ἐλέαιρον ἅπαντες νόσφι Ποσειδάωνος· ὁ δ᾽ ἀσπερχὲς μενέαινεν ἀντιθέῳ Ὀδυσῆϊ πάρος ἣν γαῖαν ἱκέσθαι. ἀλλ᾽ ὁ μὲν Αἰθίοπας μετεκίαθε τηλόθ᾽ ἐόντας, Αἰθίοπας, τοὶ διχθὰ δεδαίαται, ἔσχατοι ἀνδρῶν, οἱ μὲν δυσομένου Ὑπερίονος, οἱ δ᾽ ἀνιόντος, ἀντιόων ταύρων τε καὶ ἀρνειῶν ἑκατόμβης. ἔνθ᾽ ὅ γε τέρπετο δαιτὶ παρήμενος· οἱ δὲ δὴ ἄλλοι Ζηνὸς ἐνὶ μεγάροισιν Ὀλυμπίου ἁθρόοι ἦσαν. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε πατὴρ ἀνδρῶν τε θεῶν τε· μνήσατο γὰρ κατὰ θυμὸν ἀμύμονος Αἰγίσθοιο, τόν ῥ᾽ Ἀγαμεμνονίδης τηλεκλυτὸς ἔκταν᾽ Ὀρέστης· τοῦ ὅ γ᾽ ἐπιμνησθεὶς ἔπε᾽ ἀθανάτοισι μετηύδα· "ὢ πόποι, οἷον δή νυ θεοὺς βροτοὶ αἰτιόωνται. ἐξ ἡμέων γάρ φασι κάκ᾽ ἔμμεναι· οἱ δὲ καὶ αὐτοὶ σφῇσιν ἀτασθαλίῃσιν ὑπὲρ μόρον ἄλγε᾽ ἔχουσιν, ὡς καὶ νῦν Αἴγισθος ὑπὲρ μόρον Ἀτρεΐδαο γῆμ᾽ ἄλοχον μνηστήν, τὸν δ᾽ ἔκτανε νοστήσαντα, εἰδὼς αἰπὺν ὄλεθρον, ἐπεὶ πρό οἱ εἴπομεν ἡμεῖς, Ἑρμείαν πέμψαντες, ἐΰσκοπον Ἀργεϊφόντην, μήτ᾽ αὐτὸν κτείνειν μήτε μνάασθαι ἄκοιτιν· ἐκ γὰρ Ὀρέσταο τίσις ἔσσεται Ἀτρεΐδαο, ὁππότ᾽ ἂν ἡβήσῃ τε καὶ ἧς ἱμείρεται αἴης. ὣς ἔφαθ᾽ Ἑρμείας, ἀλλ᾽ οὐ φρένας Αἰγίσθοιο πεῖθ᾽ ἀγαθὰ φρονέων· νῦν δ᾽ ἁθρόα πάντ᾽ ἀπέτεισε." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "ὦ πάτερ ἡμέτερε Κρονίδη, ὕπατε κρειόντων, καὶ λίην κεῖνός γε ἐοικότι κεῖται ὀλέθρῳ, ὡς ἀπόλοιτο καὶ ἄλλος ὅτις τοιαῦτά γε ῥέζοι. ἀλλά μοι ἀμφ᾽ Ὀδυσῆϊ δαΐφρονι δαίεται ἦτορ, δυσμόρῳ, ὃς δὴ δηθὰ φίλων ἄπο πήματα πάσχει νήσῳ ἐν ἀμφιρύτῃ, ὅθι τ᾽ ὀμφαλός ἐστι θαλάσσης, νῆσος δενδρήεσσα, θεὰ δ᾽ ἐν δώματα ναίει, Ἄτλαντος θυγάτηρ ὀλοόφρονος, ὅς τε θαλάσσης πάσης βένθεα οἶδεν, ἔχει δέ τε κίονας αὐτὸς μακράς, αἳ γαῖάν τε καὶ οὐρανὸν ἀμφὶς ἔχουσι. τοῦ θυγάτηρ δύστηνον ὀδυρόμενον κατερύκει, αἰεὶ δὲ μαλακοῖσι καὶ αἱμυλίοισι λόγοισι θέλγει, ὅπως Ἰθάκης ἐπιλήσεται· αὐτὰρ Ὀδυσσεύς, ἱέμενος καὶ καπνὸν ἀποθρῴσκοντα νοῆσαι ἧς γαίης, θανέειν ἱμείρεται. οὐδέ νυ σοί περ ἐντρέπεται φίλον ἦτορ, Ὀλύμπιε; οὔ νύ τ᾽ Ὀδυσσεὺς Ἀργείων παρὰ νηυσὶ χαρίζετο ἱερὰ ῥέζων Τροίῃ ἐν εὐρείῃ; τί νύ οἱ τόσον ὠδύσαο, Ζεῦ;" τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς· "τέκνον ἐμόν, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων. πῶς ἂν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆος ἐγὼ θείοιο λαθοίμην, ὃς περὶ μὲν νόον ἐστὶ βροτῶν, περὶ δ᾽ ἱρὰ θεοῖσιν ἀθανάτοισιν ἔδωκε, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν; ἀλλὰ Ποσειδάων γαιήοχος ἀσκελὲς αἰὲν Κύκλωπος κεχόλωται, ὃν ὀφθαλμοῦ ἀλάωσεν, ἀντίθεον Πολύφημον, ὅου κράτος ἐστὶ μέγιστον πᾶσιν Κυκλώπεσσι· Θόωσα δέ μιν τέκε νύμφη, Φόρκυνος θυγάτηρ, ἁλὸς ἀτρυγέτοιο μέδοντος, ἐν σπέεσι γλαφυροῖσι Ποσειδάωνι μιγεῖσα. ἐκ τοῦ δὴ Ὀδυσῆα Ποσειδάων ἐνοσίχθων οὔ τι κατακτείνει, πλάζει δ᾽ ἀπὸ πατρίδος αἴης. ἀλλ᾽ ἄγεθ᾽ ἡμεῖς οἵδε περιφραζώμεθα πάντες νόστον, ὅπως ἔλθῃσι· Ποσειδάων δὲ μεθήσει ὃν χόλον· οὐ μὲν γάρ τι δυνήσεται ἀντία πάντων ἀθανάτων ἀέκητι θεῶν ἐριδαινέμεν οἶος." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "ὦ πάτερ ἡμέτερε Κρονίδη, ὕπατε κρειόντων, εἰ μὲν δὴ νῦν τοῦτο φίλον μακάρεσσι θεοῖσι, νοστῆσαι Ὀδυσῆα πολύφρονα ὅνδε δόμονδε, Ἑρμείαν μὲν ἔπειτα, διάκτορον Ἀργεϊφόντην, νῆσον ἐς Ὠγυγίην ὀτρύνομεν, ὄφρα τάχιστα νύμφῃ ἐϋπλοκάμῳ εἴπῃ νημερτέα βουλήν, νόστον Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος, ὥς κε νέηται. αὐτὰρ ἐγὼν Ἰθάκηνδε ἐλεύσομαι, ὄφρα οἱ υἱὸν μᾶλλον ἐποτρύνω καί οἱ μένος ἐν φρεσὶ θείω, εἰς ἀγορὴν καλέσαντα κάρη κομόωντας Ἀχαιοὺς πᾶσι μνηστήρεσσιν ἀπειπέμεν, οἵ τέ οἱ αἰεὶ μῆλ᾽ ἁδινὰ σφάζουσι καὶ εἰλίποδας ἕλικας βοῦς. πέμψω δ᾽ ἐς Σπάρτην τε καὶ ἐς Πύλον ἠμαθόεντα νόστον πευσόμενον πατρὸς φίλου, ἤν που ἀκούσῃ, ἠδ᾽ ἵνα μιν κλέος ἐσθλὸν ἐν ἀνθρώποισιν ἔχῃσιν." ὣς εἰποῦσ᾽ ὑπὸ ποσσὶν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα, ἀμβρόσια χρύσεια, τά μιν φέρον ἠμὲν ἐφ᾽ ὑγρὴν ἠδ᾽ ἐπ᾽ ἀπείρονα γαῖαν ἅμα πνοιῇσ᾽ ἀνέμοιο. εἵλετο δ᾽ ἄλκιμον ἔγχος, ἀκαχμένον ὀξέϊ χαλκῷ, βριθὺ μέγα στιβαρόν, τῷ δάμνησι στίχας ἀνδρῶν ἡρώων, τοῖσίν τε κοτέσσεται ὀβριμοπάτρη, βῆ δὲ κατ᾽ Οὐλύμποιο καρήνων ἀΐξασα, στῆ δ᾽ Ἰθάκης ἐνὶ δήμῳ ἐπὶ προθύροισ᾽ Ὀδυσῆος, οὐδοῦ ἐπ᾽ αὐλείου· παλάμῃ δ᾽ ἔχε χάλκεον ἔγχος, εἰδομένη ξείνῳ, Ταφίων ἡγήτορι, Μέντῃ. εὗρε δ᾽ ἄρα μνηστῆρας ἀγήνορας· οἱ μὲν ἔπειτα πεσσοῖσι προπάροιθε θυράων θυμὸν ἔτερπον, ἥμενοι ἐν ῥινοῖσι βοῶν, οὓς ἔκτανον αὐτοί. κήρυκες δ᾽ αὐτοῖσι καὶ ὀτρηροὶ θεράποντες οἱ μὲν ἄρ᾽ οἶνον ἔμισγον ἐνὶ κρητῆρσι καὶ ὕδωρ, οἱ δ᾽ αὖτε σπόγγοισι πολυτρήτοισι τραπέζας νίζον καὶ πρότιθεν, τοὶ δὲ κρέα πολλὰ δατεῦντο. τὴν δὲ πολὺ πρῶτος ἴδε Τηλέμαχος θεοειδής· ἧστο γὰρ ἐν μνηστῆρσι φίλον τετιημένος ἦτορ, ὀσσόμενος πατέρ᾽ ἐσθλὸν ἐνὶ φρεσίν, εἴ ποθεν ἐλθὼν μνηστήρων τῶν μὲν σκέδασιν κατὰ δώματα θείη, τιμὴν δ᾽ αὐτὸς ἔχοι καὶ κτήμασιν οἷσιν ἀνάσσοι. τὰ φρονέων μνηστῆρσι μεθήμενος εἴσιδ᾽ Ἀθήνην, βῆ δ᾽ ἰθὺς προθύροιο, νεμεσσήθη δ᾽ ἐνὶ θυμῷ ξεῖνον δηθὰ θύρῃσιν ἐφεστάμεν· ἐγγύθι δὲ στὰς χεῖρ᾽ ἕλε δεξιτερὴν καὶ ἐδέξατο χάλκεον ἔγχος, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "χαῖρε, ξεῖνε, παρ᾽ ἄμμι φιλήσεαι· αὐτὰρ ἔπειτα δείπνου πασσάμενος μυθήσεαι ὅττεό σε χρή." ὣς εἰπὼν ἡγεῖθ᾽, ἡ δ᾽ ἕσπετο Παλλὰς Ἀθήνη. οἱ δ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἔντοσθεν ἔσαν δόμου ὑψηλοῖο, ἔγχος μέν ῥ᾽ ἔστησε φέρων πρὸς κίονα μακρὴν δουροδόκης ἔντοσθεν ἐϋξόου, ἔνθα περ ἄλλα ἔγχε᾽ Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος ἵστατο πολλά, αὐτὴν δ᾽ ἐς θρόνον εἷσεν ἄγων, ὑπὸ λῖτα πετάσσας, καλὸν δαιδάλεον· ὑπὸ δὲ θρῆνυς ποσὶν ἦεν. πὰρ δ᾽ αὐτὸς κλισμὸν θέτο ποικίλον, ἔκτοθεν ἄλλων μνηστήρων, μὴ ξεῖνος ἀνιηθεὶς ὀρυμαγδῷ δείπνῳ ἀηδήσειεν, ὑπερφιάλοισι μετελθών, ἠδ᾽ ἵνα μιν περὶ πατρὸς ἀποιχομένοιο ἔροιτο. χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος, νίψασθαι· παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν. σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα, εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων· δαιτρὸς δὲ κρειῶν πίνακας παρέθηκεν ἀείρας παντοίων, παρὰ δέ σφι τίθει χρύσεια κύπελλα, κῆρυξ δ᾽ αὐτοῖσιν θάμ᾽ ἐπῴχετο οἰνοχοεύων. ἐς δ᾽ ἦλθον μνηστῆρες ἀγήνορες· οἱ μὲν ἔπειτα ἑξείης ἕζοντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε. τοῖσι δὲ κήρυκες μὲν ὕδωρ ἐπὶ χεῖρας ἔχευαν, σῖτον δὲ δμῳαὶ παρενήεον ἐν κανέοισι, κοῦροι δὲ κρητῆρας ἐπεστέψαντο ποτοῖο. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο μνηστῆρες, τοῖσιν μὲν ἐνὶ φρεσὶν ἄλλα μεμήλει, μολπή τ᾽ ὀρχηστύς τε· τὰ γάρ τ᾽ ἀναθήματα δαιτός. κῆρυξ δ᾽ ἐν χερσὶν κίθαριν περικαλλέα θῆκε Φημίῳ, ὅς ῥ᾽ ἤειδε παρὰ μνηστῆρσιν ἀνάγκῃ. ἦ τοι ὁ φορμίζων ἀνεβάλλετο καλὸν ἀείδειν, αὐτὰρ Τηλέμαχος προσέφη γλαυκῶπιν Ἀθήνην, ἄγχι σχὼν κεφαλήν, ἵνα μὴ πευθοίαθ᾽ οἱ ἄλλοι· "ξεῖνε φίλ᾽, ἦ καί μοι νεμεσήσεαι ὅττι κεν εἴπω; τούτοισιν μὲν ταῦτα μέλει, κίθαρις καὶ ἀοιδή, ῥεῖ᾽, ἐπεὶ ἀλλότριον βίοτον νήποινον ἔδουσιν, ἀνέρος, οὗ δή που λεύκ᾽ ὀστέα πύθεται ὄμβρῳ κείμεν᾽ ἐπ᾽ ἠπείρου, ἢ εἰν ἁλὶ κῦμα κυλίνδει. εἰ κεῖνόν γ᾽ Ἰθάκηνδε ἰδοίατο νοστήσαντα, πάντες κ᾽ ἀρησαίατ᾽ ἐλαφρότεροι πόδας εἶναι ἢ ἀφνειότεροι χρυσοῖό τε ἐσθῆτός τε. νῦν δ᾽ ὁ μὲν ὣς ἀπόλωλε κακὸν μόρον, οὐδέ τις ἥμιν θαλπωρή, εἴ πέρ τις ἐπιχθονίων ἀνθρώπων φῇσιν ἐλεύσεσθαι· τοῦ δ᾽ ὤλετο νόστιμον ἦμαρ. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον· τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες; ὁπποίης τ᾽ ἐπὶ νηὸς ἀφίκεο; πῶς δέ σε ναῦται ἤγαγον εἰς Ἰθάκην; τίνες ἔμμεναι εὐχετόωντο; οὐ μὲν γάρ τί σε πεζὸν ὀΐομαι ἐνθάδ᾽ ἱκέσθαι. καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ, ἠὲ νέον μεθέπεις, ἦ καὶ πατρώϊός ἐσσι ξεῖνος, ἐπεὶ πολλοὶ ἴσαν ἀνέρες ἡμέτερον δῶ ἄλλοι, ἐπεὶ καὶ κεῖνος ἐπίστροφος ἦν ἀνθρώπων." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "τοιγὰρ ἐγώ τοι ταῦτα μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. Μέντης Ἀγχιάλοιο δαΐφρονος εὔχομαι εἶναι υἱός, ἀτὰρ Ταφίοισι φιληρέτμοισιν ἀνάσσω. νῦν δ᾽ ὧδε ξὺν νηῒ κατήλυθον ἠδ᾽ ἑτάροισι, πλέων ἐπὶ οἴνοπα πόντον ἐπ᾽ ἀλλοθρόους ἀνθρώπους, ἐς Τεμέσην μετὰ χαλκόν, ἄγω δ᾽ αἴθωνα σίδηρον. νηῦς δέ μοι ἥδ᾽ ἕστηκεν ἐπ᾽ ἀγροῦ νόσφι πόληος, ἐν λιμένι Ῥείθρῳ, ὑπὸ Νηΐῳ ὑλήεντι. ξεῖνοι δ᾽ ἀλλήλων πατρώϊοι εὐχόμεθ᾽ εἶναι ἐξ ἀρχῆς, εἴ πέρ τε γέροντ᾽ εἴρηαι ἐπελθὼν Λαέρτην ἥρωα, τὸν οὐκέτι φασὶ πόλινδε ἔρχεσθ᾽, ἀλλ᾽ ἀπάνευθεν ἐπ᾽ ἀγροῦ πήματα πάσχειν γρηῒ σὺν ἀμφιπόλῳ, ἥ οἱ βρῶσίν τε πόσιν τε παρτιθεῖ, εὖτ᾽ ἄν μιν κάματος κατὰ γυῖα λάβῃσιν ἑρπύζοντ᾽ ἀνὰ γουνὸν ἀλῳῆς οἰνοπέδοιο. νῦν δ᾽ ἦλθον· δὴ γάρ μιν ἔφαντ᾽ ἐπιδήμιον εἶναι, σὸν πατέρ᾽· ἀλλά νυ τόν γε θεοὶ βλάπτουσι κελεύθου. οὐ γάρ πω τέθνηκεν ἐπὶ χθονὶ δῖος Ὀδυσσεύς, ἀλλ᾽ ἔτι που ζωὸς κατερύκεται εὐρέϊ πόντῳ, νήσῳ ἐν ἀμφιρύτῃ, χαλεποὶ δέ μιν ἄνδρες ἔχουσιν, ἄγριοι, οἵ που κεῖνον ἐρυκανόωσ᾽ ἀέκοντα. αὐτὰρ νῦν τοι ἐγὼ μαντεύσομαι, ὡς ἐνὶ θυμῷ ἀθάνατοι βάλλουσι καὶ ὡς τελέεσθαι ὀΐω, οὔτε τι μάντις ἐὼν οὔτ᾽ οἰωνῶν σάφα εἰδώς. οὔ τοι ἔτι δηρόν γε φίλης ἀπὸ πατρίδος αἴης ἔσσεται, οὐδ᾽ εἴ πέρ τε σιδήρεα δέσματ᾽ ἔχῃσι· φράσσεται ὥς κε νέηται, ἐπεὶ πολυμήχανός ἐστιν. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, εἰ δὴ ἐξ αὐτοῖο τόσος πάϊς εἰς Ὀδυσῆος. αἰνῶς μὲν κεφαλήν τε καὶ ὄμματα καλὰ ἔοικας κείνῳ, ἐπεὶ θαμὰ τοῖον ἐμισγόμεθ᾽ ἀλλήλοισι, πρίν γε τὸν ἐς Τροίην ἀναβήμεναι, ἔνθα περ ἄλλοι Ἀργείων οἱ ἄριστοι ἔβαν κοίλῃσ᾽ ἐνὶ νηυσίν· ἐκ τοῦ δ᾽ οὔτ᾽ Ὀδυσῆα ἐγὼν ἴδον οὔτ᾽ ἐμὲ κεῖνος." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε, μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. μήτηρ μέν τέ μέ φησι τοῦ ἔμμεναι, αὐτὰρ ἐγώ γε οὐκ οἶδ᾽· οὐ γάρ πώ τις ἑὸν γόνον αὐτὸς ἀνέγνω. ὡς δὴ ἐγώ γ᾽ ὄφελον μάκαρός νύ τευ ἔμμεναι υἱὸς ἀνέρος, ὃν κτεάτεσσιν ἑοῖσ᾽ ἔπι γῆρας ἔτετμε. νῦν δ᾽ ὃς ἀποτμότατος γένετο θνητῶν ἀνθρώπων, τοῦ μ᾽ ἔκ φασι γενέσθαι, ἐπεὶ σύ με τοῦτ᾽ ἐρεείνεις." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "οὐ μέν τοι γενεήν γε θεοὶ νώνυμνον ὀπίσσω θῆκαν, ἐπεὶ σέ γε τοῖον ἐγείνατο Πηνελόπεια. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον· τίς δαίς, τίς δὲ ὅμιλος ὅδ᾽ ἔπλετο; τίπτε δέ σε χρεώ; εἰλαπίνη ἦε γάμος; ἐπεὶ οὐκ ἔρανος τάδε γ᾽ ἐστίν, ὥς τέ μοι ὑβρίζοντες ὑπερφιάλως δοκέουσι δαίνυσθαι κατὰ δῶμα. νεμεσσήσαιτό κεν ἀνὴρ αἴσχεα πόλλ᾽ ὁρόων, ὅς τις πινυτός γε μετέλθοι." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ξεῖν᾽, ἐπεὶ ἂρ δὴ ταῦτά μ᾽ ἀνείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς, μέλλεν μέν ποτε οἶκος ὅδ᾽ ἀφνειὸς καὶ ἀμύμων ἔμμεναι, ὄφρ᾽ ἔτι κεῖνος ἀνὴρ ἐπιδήμιος ἦεν· νῦν δ᾽ ἑτέρως ἐβόλοντο θεοὶ κακὰ μητιόωντες, οἳ κεῖνον μὲν ἄϊστον ἐποίησαν περὶ πάντων ἀνθρώπων, ἐπεὶ οὔ κε θανόντι περ ὧδ᾽ ἀκαχοίμην, εἰ μετὰ οἷσ᾽ ἑτάροισι δάμη Τρώων ἐνὶ δήμῳ, ἠὲ φίλων ἐν χερσίν, ἐπεὶ πόλεμον τολύπευσε. τῶ κέν οἱ τύμβον μὲν ἐποίησαν Παναχαιοί, ἠδέ κε καὶ ᾧ παιδὶ μέγα κλέος ἤρατ᾽ ὀπίσσω. νῦν δέ μιν ἀκλειῶς Ἅρπυιαι ἀνηρέψαντο· οἴχετ᾽ ἄϊστος ἄπυστος, ἐμοὶ δ᾽ ὀδύνας τε γόους τε κάλλιπεν· οὐδέ τι κεῖνον ὀδυρόμενος στεναχίζω οἶον, ἐπεί νύ μοι ἄλλα θεοὶ κακὰ κήδε᾽ ἔτευξαν. ὅσσοι γὰρ νήσοισιν ἐπικρατέουσιν ἄριστοι, Δουλιχίῳ τε Σάμῃ τε καὶ ὑλήεντι Ζακύνθῳ, ἠδ᾽ ὅσσοι κραναὴν Ἰθάκην κάτα κοιρανέουσι, τόσσοι μητέρ᾽ ἐμὴν μνῶνται, τρύχουσι δὲ οἶκον. ἡ δ᾽ οὔτ᾽ ἀρνεῖται στυγερὸν γάμον οὔτε τελευτὴν ποιῆσαι δύναται· τοὶ δὲ φθινύθουσιν ἔδοντες οἶκον ἐμόν· τάχα δή με διαῤῥαίσουσι καὶ αὐτόν." τὸν δ᾽ ἐπαλαστήσασα προσηύδα Παλλὰς Ἀθήνη· "ὢ πόποι, ἦ δὴ πολλὸν ἀποιχομένου Ὀδυσῆος δεύῃ, ὅ κε μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφείη. εἰ γὰρ νῦν ἐλθὼν δόμου ἐν πρώτῃσι θύρῃσι σταίη, ἔχων πήληκα καὶ ἀσπίδα καὶ δύο δοῦρε, τοῖος ἐὼν οἷόν μιν ἐγὼ τὰ πρῶτ᾽ ἐνόησα οἴκῳ ἐν ἡμετέρῳ πίνοντά τε τερπόμενόν τε, ἐξ Ἐφύρης ἀνιόντα παρ᾽ Ἴλου Μερμερίδαο· - ᾤχετο γὰρ καὶ κεῖσε θοῆς ἐπὶ νηὸς Ὀδυσσεὺς φάρμακον ἀνδροφόνον διζήμενος, ὄφρα οἱ εἴη ἰοὺς χρίεσθαι χαλκήρεας· ἀλλ᾽ ὁ μὲν οὔ οἱ δῶκεν, ἐπεί ῥα θεοὺς νεμεσίζετο αἰὲν ἐόντας, ἀλλὰ πατήρ οἱ δῶκεν ἐμός· φιλέεσκε γὰρ αἰνῶς· - τοῖος ἐὼν μνηστῆρσιν ὁμιλήσειεν Ὀδυσσεύς· πάντες κ᾽ ὠκύμοροί τε γενοίατο πικρόγαμοί τε. ἀλλ᾽ ἦ τοι μὲν ταῦτα θεῶν ἐν γούνασι κεῖται, ἤ κεν νοστήσας ἀποτείσεται, ἦε καὶ οὐκί, οἷσιν ἐνὶ μεγάροισι· σὲ δὲ φράζεσθαι ἄνωγα, ὅππως κε μνηστῆρας ἀπώσεαι ἐκ μεγάροιο. εἰ δ᾽ ἄγε νῦν ξυνίει καὶ ἐμῶν ἐμπάζεο μύθων· αὔριον εἰς ἀγορὴν καλέσας ἥρωας Ἀχαιοὺς μῦθον πέφραδε πᾶσι, θεοὶ δ᾽ ἐπὶ μάρτυροι ἔστων. μνηστῆρας μὲν ἐπὶ σφέτερα σκίδνασθαι ἄνωχθι, μητέρα δ᾽, εἴ οἱ θυμὸς ἐφορμᾶται γαμέεσθαι, ἂψ ἴτω ἐς μέγαρον πατρὸς μέγα δυναμένοιο· οἱ δὲ γάμον τεύξουσι καὶ ἀρτυνέουσιν ἔεδνα πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα ἔοικε φίλης ἐπὶ παιδὸς ἕπεσθαι. σοὶ δ᾽ αὐτῷ πυκινῶς ὑποθήσομαι, αἴ κε πίθηαι· νῆ᾽ ἄρσας ἐρέτῃσιν ἐείκοσιν, ἥ τις ἀρίστη, ἔρχεο πευσόμενος πατρὸς δὴν οἰχομένοιο, ἤν τίς τοι εἴπῃσι βροτῶν, ἢ ὄσσαν ἀκούσῃς ἐκ Διός, ἥ τε μάλιστα φέρει κλέος ἀνθρώποισι. πρῶτα μὲν ἐς Πύλον ἐλθὲ καὶ εἴρεο Νέστορα δῖον, κεῖθεν δὲ Σπάρτηνδε παρὰ ξανθὸν Μενέλαον· ὃς γὰρ δεύτατος ἦλθεν Ἀχαιῶν χαλκοχιτώνων. εἰ μέν κεν πατρὸς βίοτον καὶ νόστον ἀκούσῃς, ἦ τ᾽ ἂν τρυχόμενός περ ἔτι τλαίης ἐνιαυτόν· εἰ δέ κε τεθνηῶτος ἀκούσῃς μηδ᾽ ἔτ᾽ ἐόντος, νοστήσας δὴ ἔπειτα φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν σῆμά τέ οἱ χεῦαι καὶ ἐπὶ κτέρεα κτερεΐξαι πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα ἔοικε, καὶ ἀνέρι μητέρα δοῦναι. αὐτὰρ ἐπὴν δὴ ταῦτα τελευτήσῃς τε καὶ ἕρξῃς, φράζεσθαι δὴ ἔπειτα κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν, ὅππως κε μνηστῆρας ἐνὶ μεγάροισι τεοῖσι κτείνῃς ἠὲ δόλῳ ἢ ἀμφαδόν· οὐδέ τί σε χρὴ νηπιάας ὀχέειν, ἐπεὶ οὐκέτι τηλίκος ἐσσί. ἦ οὐκ ἀΐεις οἷον κλέος ἔλλαβε δῖος Ὀρέστης πάντας ἐπ᾽ ἀνθρώπους, ἐπεὶ ἔκτανε πατροφονῆα, Αἴγισθον δολόμητιν, ὅ οἱ πατέρα κλυτὸν ἔκτα; καὶ σύ, φίλος, μάλα γάρ σ᾽ ὁρόω καλόν τε μέγαν τε, ἄλκιμος ἔσσ᾽, ἵνα τίς σε καὶ ὀψιγόνων ἐῢ εἴπῃ. αὐτὰρ ἐγὼν ἐπὶ νῆα θοὴν κατελεύσομαι ἤδη ἠδ᾽ ἑτάρους, οἵ πού με μάλ᾽ ἀσχαλόωσι μένοντες· σοὶ δ᾽ αὐτῷ μελέτω, καὶ ἐμῶν ἐμπάζεο μύθων." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ξεῖν᾽, ἦ τοι μὲν ταῦτα φίλα φρονέων ἀγορεύεις, ὥς τε πατὴρ ᾧ παιδί, καὶ οὔ ποτε λήσομαι αὐτῶν. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἐπίμεινον, ἐπειγόμενός περ ὁδοῖο, ὄφρα λοεσσάμενός τε τεταρπόμενός τε φίλον κῆρ δῶρον ἔχων ἐπὶ νῆα κίῃς, χαίρων ἐνὶ θυμῷ, τιμῆεν, μάλα καλόν, ὅ τοι κειμήλιον ἔσται ἐξ ἐμεῦ, οἷα φίλοι ξεῖνοι ξείνοισι διδοῦσι." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "μή μ᾽ ἔτι νῦν κατέρυκε, λιλαιόμενόν περ ὁδοῖο· δῶρον δ᾽ ὅττι κέ μοι δοῦναι φίλον ἦτορ ἀνώγῃ, αὖτις ἀνερχομένῳ δόμεναι οἶκόνδε φέρεσθαι, καὶ μάλα καλὸν ἑλών· σοὶ δ᾽ ἄξιον ἔσται ἀμοιβῆς." ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς εἰποῦσ᾽ ἀπέβη γλαυκῶπις Ἀθήνη, ὄρνις δ᾽ ὣς ἀνόπαια διέπτατο· τῷ δ᾽ ἐνὶ θυμῷ θῆκε μένος καὶ θάρσος, ὑπέμνησέν τέ ἑ πατρὸς μᾶλλον ἔτ᾽ ἢ τὸ πάροιθεν. ὁ δὲ φρεσὶν ᾗσι νοήσας θάμβησεν κατὰ θυμόν· ὀΐσατο γὰρ θεὸν εἶναι. αὐτίκα δὲ μνηστῆρας ἐπῴχετο ἰσόθεος φώς. τοῖσι δ᾽ ἀοιδὸς ἄειδε περικλυτός, οἱ δὲ σιωπῇ εἵατ᾽ ἀκούοντες· ὁ δ᾽ Ἀχαιῶν νόστον ἄειδε λυγρόν, ὃν ἐκ Τροίης ἐπετείλατο Παλλὰς Ἀθήνη. τοῦ δ᾽ ὑπερωϊόθεν φρεσὶ σύνθετο θέσπιν ἀοιδὴν κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια· κλίμακα δ᾽ ὑψηλὴν κατεβήσετο οἷο δόμοιο, οὐκ οἴη, ἅμα τῇ γε καὶ ἀμφίπολοι δύ᾽ ἕποντο. ἡ δ᾽ ὅτε δὴ μνηστῆρας ἀφίκετο δῖα γυναικῶν, στῆ ῥα παρὰ σταθμὸν τέγεος πύκα ποιητοῖο, ἄντα παρειάων σχομένη λιπαρὰ κρήδεμνα· ἀμφίπολος δ᾽ ἄρα οἱ κεδνὴ ἑκάτερθε παρέστη. δακρύσασα δ᾽ ἔπειτα προσηύδα θεῖον ἀοιδόν· "Φήμιε, πολλὰ γὰρ ἄλλα βροτῶν θελκτήρια οἶδας ἔργ᾽ ἀνδρῶν τε θεῶν τε, τά τε κλείουσιν ἀοιδοί· τῶν ἕν γέ σφιν ἄειδε παρήμενος, οἱ δὲ σιωπῇ οἶνον πινόντων· ταύτης δ᾽ ἀποπαύε᾽ ἀοιδῆς λυγρῆς, ἥ τέ μοι αἰὲν ἐνὶ στήθεσσι φίλον κῆρ τείρει, ἐπεί με μάλιστα καθίκετο πένθος ἄλαστον. τοίην γὰρ κεφαλὴν ποθέω μεμνημένη αἰεὶ ἀνδρός, τοῦ κλέος εὐρὺ καθ᾽ Ἑλλάδα καὶ μέσον Ἄργος." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "μῆτερ ἐμή, τί τ᾽ ἄρα φθονέεις ἐρίηρον ἀοιδὸν τέρπειν ὅππῃ οἱ νόος ὄρνυται; οὔ νύ τ᾽ ἀοιδοὶ αἴτιοι, ἀλλά ποθι Ζεὺς αἴτιος, ὅς τε δίδωσιν ἀνδράσιν ἀλφηστῇσιν ὅπως ἐθέλῃσιν ἑκάστῳ. τούτῳ δ᾽ οὐ νέμεσις Δαναῶν κακὸν οἶτον ἀείδειν· τὴν γὰρ ἀοιδὴν μᾶλλον ἐπικλείουσ᾽ ἄνθρωποι, ἥ τις ἀϊόντεσσι νεωτάτη ἀμφιπέληται. σοὶ δ᾽ ἐπιτολμάτω κραδίη καὶ θυμὸς ἀκούειν· οὐ γὰρ Ὀδυσσεὺς οἶος ἀπώλεσε νόστιμον ἦμαρ ἐν Τροίῃ, πολλοὶ δὲ καὶ ἄλλοι φῶτες ὄλοντο. ἀλλ᾽ εἰς οἶκον ἰοῦσα τὰ σ᾽ αὐτῆς ἔργα κόμιζε, ἱστόν τ᾽ ἠλακάτην τε, καὶ ἀμφιπόλοισι κέλευε ἔργον ἐποίχεσθαι· μῦθος δ᾽ ἄνδρεσσι μελήσει πᾶσι, μάλιστα δ᾽ ἐμοί· τοῦ γὰρ κράτος ἔστ᾽ ἐνὶ οἴκῳ." ἡ μὲν θαμβήσασα πάλιν οἶκόνδε βεβήκει· παιδὸς γὰρ μῦθον πεπνυμένον ἔνθετο θυμῷ. ἐς δ᾽ ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶ κλαῖεν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα, φίλον πόσιν, ὄφρα οἱ ὕπνον ἡδὺν ἐπὶ βλεφάροισι βάλε γλαυκῶπις Ἀθήνη. μνηστῆρες δ᾽ ὁμάδησαν ἀνὰ μέγαρα σκιόεντα· πάντες δ᾽ ἠρήσαντο παραὶ λεχέεσσι κλιθῆναι. τοῖσι δὲ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἤρχετο μύθων· "μητρὸς ἐμῆς μνηστῆρες, ὑπέρβιον ὕβριν ἔχοντες, νῦν μὲν δαινύμενοι τερπώμεθα, μηδὲ βοητὺς ἔστω, ἐπεὶ τό γε καλὸν ἀκουέμεν ἐστὶν ἀοιδοῦ τοιοῦδ᾽ οἷος ὅδ᾽ ἐστί, θεοῖσ᾽ ἐναλίγκιος αὐδήν. ἠῶθεν δ᾽ ἀγορήνδε καθεζώμεσθα κιόντες πάντες, ἵν᾽ ὕμιν μῦθον ἀπηλεγέως ἀποείπω, ἐξιέναι μεγάρων· ἄλλας δ᾽ ἀλεγύνετε δαῖτας, ὑμὰ κτήματ᾽ ἔδοντες, ἀμειβόμενοι κατὰ οἴκους. εἰ δ᾽ ὕμιν δοκέει τόδε λωΐτερον καὶ ἄμεινον ἔμμεναι, ἀνδρὸς ἑνὸς βίοτον νήποινον ὀλέσθαι, κείρετ᾽· ἐγὼ δὲ θεοὺς ἐπιβώσομαι αἰὲν ἐόντας, αἴ κέ ποθι Ζεὺς δῷσι παλίντιτα ἔργα γενέσθαι· νήποινοί κεν ἔπειτα δόμων ἔντοσθεν ὄλοισθε." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ὀδὰξ ἐν χείλεσι φύντες Τηλέμαχον θαύμαζον, ὃ θαρσαλέως ἀγόρευε. τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος προσέφη, Εὐπείθεος υἱός· "Τηλέμαχ᾽, ἦ μάλα δή σε διδάσκουσιν θεοὶ αὐτοὶ ὑψαγόρην τ᾽ ἔμεναι καὶ θαρσαλέως ἀγορεύειν. μὴ σέ γ᾽ ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ βασιλῆα Κρονίων ποιήσειεν, ὅ τοι γενεῇ πατρώϊόν ἐστιν." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀντίνο᾽, εἴ πέρ μοι καὶ ἀγάσσεαι ὅττι κεν εἴπω, καί κεν τοῦτ᾽ ἐθέλοιμι Διός γε διδόντος ἀρέσθαι. ἦ φῂς τοῦτο κάκιστον ἐν ἀνθρώποισι τετύχθαι; οὐ μὲν γάρ τι κακὸν βασιλευέμεν· αἶψά τέ οἱ δῶ ἀφνειὸν πέλεται καὶ τιμηέστερος αὐτός. ἀλλ᾽ ἦ τοι βασιλῆες Ἀχαιῶν εἰσὶ καὶ ἄλλοι πολλοὶ ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ, νέοι ἠδὲ παλαιοί, τῶν κέν τις τόδ᾽ ἔχῃσιν, ἐπεὶ θάνε δῖος Ὀδυσσεύς· αὐτὰρ ἐγὼν οἴκοιο ἄναξ ἔσομ᾽ ἡμετέροιο καὶ δμώων, οὕς μοι ληΐσσατο δῖος Ὀδυσσεύς." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἀντίον ηὔδα· "Τηλέμαχ᾽, ἦ τοι ταῦτα θεῶν ἐν γούνασι κεῖται, ὅς τις ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ βασιλεύσει Ἀχαιῶν· κτήματα δ᾽ αὐτὸς ἔχοις καὶ δώμασι σοῖσιν ἀνάσσοις. μὴ γὰρ ὅ γ᾽ ἔλθοι ἀνήρ, ὅς τίς σ᾽ ἀέκοντα βίηφι κτήματ᾽ ἀποῤῥαίσει᾽, Ἰθάκης ἔτι ναιεταούσης. ἀλλ᾽ ἐθέλω σε, φέριστε, περὶ ξείνοιο ἐρέσθαι, ὁππόθεν οὗτος ἀνήρ· ποίης δ᾽ ἐξ εὔχεται εἶναι γαίης; ποῦ δέ νύ οἱ γενεὴ καὶ πατρὶς ἄρουρα; ἠέ τιν᾽ ἀγγελίην πατρὸς φέρει ἐρχομένοιο, ἦ ἑὸν αὐτοῦ χρεῖος ἐελδόμενος τόδ᾽ ἱκάνει; οἷον ἀναΐξας ἄφαρ οἴχεται, οὐδ᾽ ὑπέμεινε γνώμεναι· οὐ μὲν γάρ τι κακῷ εἰς ὦπα ἐῴκει." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Εὐρύμαχ᾽, ἦ τοι νόστος ἀπώλετο πατρὸς ἐμοῖο· οὔτ᾽ οὖν ἀγγελίῃ ἔτι πείθομαι, εἴ ποθεν ἔλθοι, οὔτε θεοπροπίης ἐμπάζομαι, ἥν τινα μήτηρ ἐς μέγαρον καλέσασα θεοπρόπον ἐξερέηται. ξεῖνος δ᾽ οὗτος ἐμὸς πατρώϊος ἐκ Τάφου ἐστί, Μέντης δ᾽ Ἀγχιάλοιο δαΐφρονος εὔχεται εἶναι υἱός, ἀτὰρ Ταφίοισι φιληρέτμοισιν ἀνάσσει." ὣς φάτο Τηλέμαχος, φρεσὶ δ᾽ ἀθανάτην θεὸν ἔγνω. οἱ δ᾽ εἰς ὀρχηστύν τε καὶ ἱμερόεσσαν ἀοιδὴν τρεψάμενοι τέρποντο, μένον δ᾽ ἐπὶ ἕσπερον ἐλθεῖν. τοῖσι δὲ τερπομένοισι μέλας ἐπὶ ἕσπερος ἦλθε· δὴ τότε κακκείοντες ἔβαν οἶκόνδε ἕκαστος. Τηλέμαχος δ᾽, ὅθι οἱ θάλαμος περικαλλέος αὐλῆς ὑψηλὸς δέδμητο, περισκέπτῳ ἐνὶ χώρῳ, ἔνθ᾽ ἔβη εἰς εὐνὴν πολλὰ φρεσὶ μερμηρίζων. τῷ δ᾽ ἄρ᾽ ἅμ᾽ αἰθομένας δαΐδας φέρε κεδνὰ ἰδυῖα Εὐρύκλει᾽, Ὦπος θυγάτηρ Πεισηνορίδαο, τήν ποτε Λαέρτης πρίατο κτεάτεσσιν ἑοῖσι, πρωθήβην ἔτ᾽ ἐοῦσαν, ἐεικοσάβοια δ᾽ ἔδωκεν, ἶσα δέ μιν κεδνῇ ἀλόχῳ τίεν ἐν μεγάροισιν, εὐνῇ δ᾽ οὔ ποτ᾽ ἔμικτο, χόλον δ᾽ ἀλέεινε γυναικός· ἥ οἱ ἅμ᾽ αἰθομένας δαΐδας φέρε καί ἑ μάλιστα δμῳάων φιλέεσκε καὶ ἔτρεφε τυτθὸν ἐόντα. ὤϊξεν δὲ θύρας θαλάμου πύκα ποιητοῖο, ἕζετο δ᾽ ἐν λέκτρῳ, μαλακὸν δ᾽ ἔκδυνε χιτῶνα· καὶ τὸν μὲν γραίης πυκιμηδέος ἔμβαλε χερσίν. ἡ μὲν τὸν πτύξασα καὶ ἀσκήσασα χιτῶνα, πασσάλῳ ἀγκρεμάσασα παρὰ τρητοῖσι λέχεσσι, βῆ ῥ᾽ ἴμεν ἐκ θαλάμοιο, θύρην δ᾽ ἐπέρυσσε κορώνῃ ἀργυρέῃ, ἐπὶ δὲ κληῗδ᾽ ἐτάνυσσεν ἱμάντι. ἔνθ᾽ ὅ γε παννύχιος, κεκαλυμμένος οἰὸς ἀώτῳ, βούλευε φρεσὶν ᾗσιν ὁδόν, τὴν πέφραδ᾽ Ἀθήνη. Ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, ὤρνυτ᾽ ἄρ᾽ ἐξ εὐνῆφιν Ὀδυσσῆος φίλος υἱός, εἵματα ἑσσάμενος, περὶ δὲ ξίφος ὀξὺ θέτ᾽ ὤμῳ, ποσσὶ δ᾽ ὑπὸ λιπαροῖσιν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα, βῆ δ᾽ ἴμεν ἐκ θαλάμοιο θεῷ ἐναλίγκιος ἄντην. αἶψα δὲ κηρύκεσσι λιγυφθόγγοισι κέλευσε κηρύσσειν ἀγορήνδε κάρη κομόωντας Ἀχαιούς. οἱ μὲν ἐκήρυσσον, τοὶ δ᾽ ἠγείροντο μάλ᾽ ὦκα. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἤγερθεν ὁμηγερέες τ᾽ ἐγένοντο, βῆ ῥ᾽ ἴμεν εἰς ἀγορήν, παλάμῃ δ᾽ ἔχε χάλκεον ἔγχος, οὐκ οἶος, ἅμα τῷ γε δύω κύνες ἀργοὶ ἕποντο. θεσπεσίην δ᾽ ἄρα τῷ γε χάριν κατέχευεν Ἀθήνη· τὸν δ᾽ ἄρα πάντες λαοὶ ἐπερχόμενον θηεῦντο. ἕζετο δ᾽ ἐν πατρὸς θώκῳ, εἶξαν δὲ γέροντες. τοῖσι δ᾽ ἔπειθ᾽ ἥρως Αἰγύπτιος ἦρχ᾽ ἀγορεύειν, ὃς δὴ γήραϊ κυφὸς ἔην καὶ μυρία ᾔδη. καὶ γὰρ τοῦ φίλος υἱὸς ἅμ᾽ ἀντιθέῳ Ὀδυσῆϊ Ἴλιον εἰς εὔπωλον ἔβη κοίλῃσ᾽ ἐνὶ νηυσίν, Ἄντιφος αἰχμητής· τὸν δ᾽ ἄγριος ἔκτανε Κύκλωψ ἐν σπῆϊ γλαφυρῷ, πύματον δ᾽ ὁπλίσσατο δόρπον. τρεῖς δέ οἱ ἄλλοι ἔσαν, καὶ ὁ μὲν μνηστῆρσιν ὁμίλει, Εὐρύνομος, δύο δ᾽ αἰὲν ἔχον πατρώϊα ἔργα· ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς τοῦ λήθετ᾽ ὀδυρόμενος καὶ ἀχεύων. τοῦ ὅ γε δάκρυ χέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "κέκλυτε δὴ νῦν μευ, Ἰθακήσιοι, ὅττι κεν εἴπω. οὔτε ποθ᾽ ἡμετέρη ἀγορὴ γένετ᾽ οὔτε θόωκος ἐξ οὗ Ὀδυσσεὺς δῖος ἔβη κοίλῃσ᾽ ἐνὶ νηυσί. νῦν δὲ τίς ὧδ᾽ ἤγειρε; τίνα χρειὼ τόσον ἵκει ἠὲ νέων ἀνδρῶν ἢ οἳ προγενέστεροί εἰσιν; ἠέ τιν᾽ ἀγγελίην στρατοῦ ἔκλυεν ἐρχομένοιο, ἥν χ᾽ ἥμιν σάφα εἴποι, ὅτε πρότερός γε πύθοιτο; ἦέ τι δήμιον ἄλλο πιφαύσκεται ἠδ᾽ ἀγορεύει; ἐσθλός μοι δοκεῖ εἶναι, ὀνήμενος. εἴθε οἱ αὐτῷ Ζεὺς ἀγαθὸν τελέσειεν, ὅ τι φρεσὶν ᾗσι μενοινᾷ." ὣς φάτο, χαῖρε δὲ φήμῃ Ὀδυσσῆος φίλος υἱός, οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔτι δὴν ἧστο, μενοίνησεν δ᾽ ἀγορεύειν, στῆ δὲ μέσῃ ἀγορῇ· σκῆπτρον δέ οἱ ἔμβαλε χειρὶ κῆρυξ Πεισήνωρ, πεπνυμένα μήδεα εἰδώς. πρῶτον ἔπειτα γέροντα καθαπτόμενος προσέειπεν· "ὦ γέρον, οὐχ ἑκὰς οὗτος ἀνήρ, τάχα δ᾽ εἴσεαι αὐτός, ὃς λαὸν ἤγειρα· μάλιστα δέ μ᾽ ἄλγος ἱκάνει. οὔτε τιν᾽ ἀγγελίην στρατοῦ ἔκλυον ἐρχομένοιο, ἥν χ᾽ ὕμιν σάφα εἴπω, ὅτε πρότερός γε πυθοίμην, οὔτε τι δήμιον ἄλλο πιφαύσκομαι οὐδ᾽ ἀγορεύω, ἀλλ᾽ ἐμὸν αὐτοῦ χρεῖος, ὅ μοι κακὰ ἔμπεσεν οἴκῳ, δοιά· τὸ μὲν πατέρ᾽ ἐσθλὸν ἀπώλεσα, ὅς ποτ᾽ ἐν ὑμῖν τοίσδεσσιν βασίλευε, πατὴρ δ᾽ ὣς ἤπιος ἦεν· νῦν δ᾽ αὖ καὶ πολὺ μεῖζον, ὃ δὴ τάχα οἶκον ἅπαντα πάγχυ διαῤῥαίσει, βίοτον δ᾽ ἀπὸ πάμπαν ὀλέσσει. μητέρι μοι μνηστῆρες ἐπέχραον οὐκ ἐθελούσῃ, τῶν ἀνδρῶν φίλοι υἷες οἳ ἐνθάδε γ᾽ εἰσὶν ἄριστοι, οἳ πατρὸς μὲν ἐς οἶκον ἀπεῤῥίγασι νέεσθαι Ἰκαρίου, ὅς κ᾽ αὐτὸς ἐεδνώσαιτο θύγατρα, δοίη δ᾽ ᾧ κ᾽ ἐθέλοι καί οἱ κεχαρισμένος ἔλθοι· οἱ δ᾽ εἰς ἡμετέρου πωλεύμενοι ἤματα πάντα, βοῦς ἱερεύοντες καὶ ὄϊς καὶ πίονας αἶγας, εἰλαπινάζουσιν πίνουσί τε αἴθοπα οἶνον μαψιδίως· τὰ δὲ πολλὰ κατάνεται. οὐ γὰρ ἔπ᾽ ἀνήρ, οἷος Ὀδυσσεὺς ἔσκεν, ἀρὴν ἀπὸ οἴκου ἀμῦναι. ἡμεῖς δ᾽ οὔ νύ τι τοῖοι ἀμυνέμεν· ἦ καὶ ἔπειτα λευγαλέοι τ᾽ ἐσόμεσθα καὶ οὐ δεδαηκότες ἀλκήν. ἦ τ᾽ ἂν ἀμυναίμην, εἴ μοι δύναμίς γε παρείη· οὐ γὰρ ἔτ᾽ ἀνσχετὰ ἔργα τετεύχαται, οὐδ᾽ ἔτι καλῶς οἶκος ἐμὸς διόλωλε· νεμεσσήθητε καὶ αὐτοί, ἄλλους τ᾽ αἰδέσθητε περικτίονας ἀνθρώπους, οἳ περιναιετάουσι· θεῶν δ᾽ ὑποδείσατε μῆνιν, μή τι μεταστρέψωσιν ἀγασσάμενοι κακὰ ἔργα. λίσσομαι ἠμὲν Ζηνὸς Ὀλυμπίου ἠδὲ Θέμιστος, ἥ τ᾽ ἀνδρῶν ἀγορὰς ἠμὲν λύει ἠδὲ καθίζει· σχέσθε, φίλοι, καί μ᾽ οἶον ἐάσατε πένθεϊ λυγρῷ τείρεσθ᾽, εἰ μή πού τι πατὴρ ἐμὸς ἐσθλὸς Ὀδυσσεὺς δυσμενέων κάκ᾽ ἔρεξεν ἐϋκνήμιδας Ἀχαιούς, τῶν μ᾽ ἀποτεινύμενοι κακὰ ῥέζετε δυσμενέοντες, τούτους ὀτρύνοντες. ἐμοὶ δέ κε κέρδιον εἴη ὑμέας ἐσθέμεναι κειμήλιά τε πρόβασίν τε· εἴ χ᾽ ὑμεῖς γε φάγοιτε, τάχ᾽ ἄν ποτε καὶ τίσις εἴη· τόφρα γὰρ ἂν κατὰ ἄστυ ποτιπτυσσοίμεθα μύθῳ χρήματ᾽ ἀπαιτίζοντες, ἕως κ᾽ ἀπὸ πάντα δοθείη· νῦν δέ μοι ἀπρήκτους ὀδύνας ἐμβάλλετε θυμῷ." ὣς φάτο χωόμενος, ποτὶ δὲ σκῆπτρον βάλε γαίῃ, δάκρυ᾽ ἀναπρήσας· οἶκτος δ᾽ ἕλε λαὸν ἅπαντα. ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες ἀκὴν ἔσαν, οὐδέ τις ἔτλη Τηλέμαχον μύθοισιν ἀμείψασθαι χαλεποῖσιν· Ἀντίνοος δέ μιν οἶος ἀμειβόμενος προσέειπε· "Τηλέμαχ᾽ ὑψαγόρη, μένος ἄσχετε, ποῖον ἔειπες ἡμέας αἰσχύνων, ἐθέλοις δέ κε μῶμον ἀνάψαι. σοὶ δ᾽ οὔ τι μνηστῆρες Ἀχαιῶν αἴτιοί εἰσιν, ἀλλὰ φίλη μήτηρ, ἥ τοι περὶ κέρδεα οἶδεν. ἤδη γὰρ τρίτον ἐστὶν ἔτος, τάχα δ᾽ εἶσι τέταρτον, ἐξ οὗ ἀτέμβει θυμὸν ἐνὶ στήθεσσιν Ἀχαιῶν. πάντας μέν ῥ᾽ ἔλπει, καὶ ὑπίσχεται ἀνδρὶ ἑκάστῳ, ἀγγελίας προϊεῖσα· νόος δέ οἱ ἄλλα μενοινᾷ. ἡ δὲ δόλον τόνδ᾽ ἄλλον ἐνὶ φρεσὶ μερμήριξε· στησαμένη μέγαν ἱστὸν ἐνὶ μεγάροισιν ὕφαινε, λεπτὸν καὶ περίμετρον· ἄφαρ δ᾽ ἡμῖν μετέειπε· κοῦροι, ἐμοὶ μνηστῆρες, ἐπεὶ θάνε δῖος Ὀδυσσεύς, μίμνετ᾽ ἐπειγόμενοι τὸν ἐμὸν γάμον, εἰς ὅ κε φᾶρος ἐκτελέσω, μή μοι μεταμώνια νήματ᾽ ὄληται, Λαέρτῃ ἥρωϊ ταφήϊον, εἰς ὅτε κέν μιν μοῖρ᾽ ὀλοὴ καθέλῃσι τανηλεγέος θανάτοιο, μή τίς μοι κατὰ δῆμον Ἀχαιϊάδων νεμεσήσῃ, αἴ κεν ἄτερ σπείρου κεῖται πολλὰ κτεατίσσας. ὣς ἔφαθ᾽, ἡμῖν δ᾽ αὖτ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. ἔνθα καὶ ἠματίη μὲν ὑφαίνεσκεν μέγαν ἱστόν, νύκτας δ᾽ ἀλλύεσκεν, ἐπὴν δαΐδας παραθεῖτο. ὣς τρίετες μὲν ἔληθε δόλῳ καὶ ἔπειθεν Ἀχαιούς· ἀλλ᾽ ὅτε τέτρατον ἦλθεν ἔτος καὶ ἐπήλυθον ὧραι, καὶ τότε δή τις ἔειπε γυναικῶν, ἣ σάφα ᾔδη, καὶ τήν γ᾽ ἀλλύουσαν ἐφεύρομεν ἀγλαὸν ἱστόν. ὣς τὸ μὲν ἐξετέλεσσε καὶ οὐκ ἐθέλουσ᾽, ὑπ᾽ ἀνάγκης· σοὶ δ᾽ ὧδε μνηστῆρες ὑποκρίνονται, ἵν᾽ εἰδῇς αὐτὸς σῷ θυμῷ, εἰδῶσι δὲ πάντες Ἀχαιοί· μητέρα σὴν ἀπόπεμψον, ἄνωχθι δέ μιν γαμέεσθαι τῷ ὅτεῴ τε πατὴρ κέλεται καὶ ἁνδάνει αὐτῇ. εἰ δ᾽ ἔτ᾽ ἀνιήσει γε πολὺν χρόνον υἷας Ἀχαιῶν, τὰ φρονέουσ᾽ ἀνὰ θυμόν, ἅ οἱ περὶ δῶκεν Ἀθήνη, ἔργα τ᾽ ἐπίστασθαι περικαλλέα καὶ φρένας ἐσθλὰς κέρδεά θ᾽, οἷ᾽ οὔ πώ τιν᾽ ἀκούομεν οὐδὲ παλαιῶν, τάων αἳ πάρος ἦσαν ἐϋπλοκαμῖδες Ἀχαιαί, Τυρώ τ᾽ Ἀλκμήνη τε ἐϋστέφανός τε Μυκήνη· τάων οὔ τις ὁμοῖα νοήματα Πηνελοπείῃ ᾔδη· ἀτὰρ μὲν τοῦτό γ᾽ ἐναίσιμον οὐκ ἐνόησε. - τόφρα γὰρ οὖν βίοτόν τε τεὸν καὶ κτήματ᾽ ἔδονται, ὄφρα κε κείνη τοῦτον ἔχῃ νόον, ὅν τινά οἱ νῦν ἐν στήθεσσι τιθεῖσι θεοί· μέγα μὲν κλέος αὐτῇ ποιεῖτ᾽, αὐτὰρ σοί γε ποθὴν πολέος βιότοιο. ἡμεῖς δ᾽ οὔτ᾽ ἐπὶ ἔργα πάρος γ᾽ ἴμεν οὔτε πῃ ἄλλῃ, πρίν γ᾽ αὐτὴν γήμασθαι Ἀχαιῶν ᾧ κ᾽ ἐθέλῃσι." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀντίνο᾽, οὔ πως ἔστι δόμων ἀέκουσαν ἀπῶσαι ἥ μ᾽ ἔτεχ᾽, ἥ μ᾽ ἔθρεψε, πατὴρ δ᾽ ἐμὸς ἄλλοθι γαίης, ζώει ὅ γ᾽ ἦ τέθνηκε· κακὸν δέ με πόλλ᾽ ἀποτίνειν Ἰκαρίῳ, αἴ κ᾽ αὐτὸς ἑκὼν ἀπὸ μητέρα πέμψω. ἐκ γὰρ τοῦ πατρὸς κακὰ πείσομαι, ἄλλα δὲ δαίμων δώσει, ἐπεὶ μήτηρ στυγερὰς ἀρήσετ᾽ ἐρινῦς οἴκου ἀπερχομένη· νέμεσις δέ μοι ἐξ ἀνθρώπων ἔσσεται· ὣς οὐ τοῦτον ἐγώ ποτε μῦθον ἐνίψω. ὑμέτερος δ᾽ εἰ μὲν θυμὸς νεμεσίζεται αὐτῶν, ἔξιτέ μοι μεγάρων, ἄλλας δ᾽ ἀλεγύνετε δαῖτας ὑμὰ κτήματ᾽ ἔδοντες ἀμειβόμενοι κατὰ οἴκους. εἰ δ᾽ ὕμιν δοκέει τόδε λωΐτερον καὶ ἄμεινον ἔμμεναι, ἀνδρὸς ἑνὸς βίοτον νήποινον ὀλέσθαι, κείρετ᾽· ἐγὼ δὲ θεοὺς ἐπιβώσομαι αἰὲν ἐόντας, αἴ κέ ποθι Ζεὺς δῷσι παλίντιτα ἔργα γενέσθαι· νήποινοί κεν ἔπειτα δόμων ἔντοσθεν ὄλοισθε." ὣς φάτο Τηλέμαχος, τῷ δ᾽ αἰετὼ εὐρύοπα Ζεὺς ὑψόθεν ἐκ κορυφῆς ὄρεος προέηκε πέτεσθαι. τὼ δ᾽ ἕως μέν ῥ᾽ ἐπέτοντο μετὰ πνοιῇσ᾽ ἀνέμοιο, πλησίω ἀλλήλοισι τιταινομένω πτερύγεσσιν· ἀλλ᾽ ὅτε δὴ μέσσην ἀγορὴν πολύφημον ἱκέσθην, ἔνθ᾽ ἐπιδινηθέντε τιναξάσθην πτερὰ πυκνά, ἐς δ᾽ ἰδέτην πάντων κεφαλάς, ὄσσοντο δ᾽ ὄλεθρον· δρυψαμένω δ᾽ ὀνύχεσσι παρειὰς ἀμφί τε δειρὰς δεξιὼ ἤϊξαν διά τ᾽ οἰκία καὶ πόλιν αὐτῶν. θάμβησαν δ᾽ ὄρνιθας, ἐπεὶ ἴδον ὀφθαλμοῖσιν· ὥρμηναν δ᾽ ἀνὰ θυμὸν ἅ περ τελέεσθαι ἔμελλον. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε γέρων ἥρως Ἁλιθέρσης Μαστορίδης· ὁ γὰρ οἶος ὁμηλικίην ἐκέκαστο ὄρνιθας γνῶναι καὶ ἐναίσιμα μυθήσασθαι· ὅ σφιν ἐῢ φρονέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "κέκλυτε δὴ νῦν μευ, Ἰθακήσιοι, ὅττι κεν εἴπω· μνηστῆρσιν δὲ μάλιστα πιφαυσκόμενος τάδε εἴρω. τοῖσιν γὰρ μέγα πῆμα κυλίνδεται· οὐ γὰρ Ὀδυσσεὺς δὴν ἀπάνευθε φίλων ὧν ἔσσεται, ἀλλά που ἤδη ἐγγὺς ἐὼν τοίσδεσσι φόνον καὶ κῆρα φυτεύει, πάντεσσιν· πολέσιν δὲ καὶ ἄλλοισιν κακὸν ἔσται, οἳ νεμόμεσθ᾽ Ἰθάκην εὐδείελον. ἀλλὰ πολὺ πρὶν φραζώμεσθ᾽ ὥς κεν καταπαύσομεν· οἱ δὲ καὶ αὐτοὶ παυέσθων· καὶ γάρ σφιν ἄφαρ τόδε λώϊόν ἐστιν. οὐ γὰρ ἀπείρητος μαντεύομαι, ἀλλ᾽ ἐῢ εἰδώς· καὶ γὰρ κείνῳ φημὶ τελευτηθῆναι ἅπαντα, ὥς οἱ ἐμυθεόμην, ὅτε Ἴλιον εἰσανέβαινον Ἀργεῖοι, μετὰ δέ σφιν ἔβη πολύμητις Ὀδυσσεύς. φῆν κακὰ πολλὰ παθόντ᾽, ὀλέσαντ᾽ ἄπο πάντας ἑταίρους, ἄγνωστον πάντεσσιν ἐεικοστῷ ἐνιαυτῷ οἴκαδ᾽ ἐλεύσεσθαι· τὰ δὲ δὴ νῦν πάντα τελεῖται." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἀντίον ηὔδα· "ὦ γέρον, εἰ δ᾽ ἄγε δὴ μαντεύεο σοῖσι τέκεσσιν οἴκαδ᾽ ἰών, μή πού τι κακὸν πάσχωσιν ὀπίσσω· ταῦτα δ᾽ ἐγὼ σέο πολλὸν ἀμείνων μαντεύεσθαι. ὄρνιθες δέ τε πολλοὶ ὑπ᾽ αὐγὰς ἠελίοιο φοιτῶσ᾽, οὐδέ τε πάντες ἐναίσιμοι· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ὤλετο τῆλ᾽, ὡς καὶ σὺ καταφθίσθαι σὺν ἐκείνῳ ὤφελες· οὐκ ἂν τόσσα θεοπροπέων ἀγόρευες, οὐδέ κε Τηλέμαχον κεχολωμένον ὧδ᾽ ἀνιείης, σῷ οἴκῳ δῶρον ποτιδέγμενος, αἴ κε πόρῃσιν. ἀλλ᾽ ἔκ τοι ἐρέω, τὸ δὲ καὶ τετελεσμένον ἔσται· αἴ κε νεώτερον ἄνδρα παλαιά τε πολλά τε εἰδὼς παρφάμενος ἐπέεσσιν ἐποτρύνῃς χαλεπαίνειν, αὐτῷ μέν οἱ πρῶτον ἀνιηρέστερον ἔσται, πρῆξαι δ᾽ ἔμπης οὔ τι δυνήσεται εἵνεκα τῶνδε· σοὶ δὲ, γέρον, θῳὴν ἐπιθήσομεν, ἥν κ᾽ ἐνὶ θυμῷ τίνων ἀσχάλλῃς· χαλεπὸν δέ τοι ἔσσεται ἄλγος. Τηλεμάχῳ δ᾽ ἐν πᾶσιν ἐγὼν ὑποθήσομαι αὐτός· μητέρα ἣν ἐς πατρὸς ἀνωγέτω ἀπονέεσθαι· οἱ δὲ γάμον τεύξουσι καὶ ἀρτυνέουσιν ἔεδνα πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα ἔοικε φίλης ἐπὶ παιδὸς ἕπεσθαι. οὐ γὰρ πρὶν παύσεσθαι ὀΐομαι υἷας Ἀχαιῶν μνηστύος ἀργαλέης, ἐπεὶ οὔ τινα δείδιμεν ἔμπης, οὔτ᾽ οὖν Τηλέμαχον, μάλα περ πολύμυθον ἐόντα, οὔτε θεοπροπίης ἐμπαζόμεθ᾽, ἣν σύ, γεραιέ, μυθέαι ἀκράαντον, ἀπεχθάνεαι δ᾽ ἔτι μᾶλλον. χρήματα δ᾽ αὖτε κακῶς βεβρώσεται, οὐδέ ποτ᾽ ἶσα ἔσσεται, ὄφρα κεν ἥ γε διατρίβῃσιν Ἀχαιοὺς ὃν γάμον· ἡμεῖς δ᾽ αὖ ποτιδέγμενοι ἤματα πάντα εἵνεκα τῆς ἀρετῆς ἐριδαίνομεν, οὐδὲ μετ᾽ ἄλλας ἐρχόμεθ᾽, ἃς ἐπιεικὲς ὀπυιέμεν ἐστὶν ἑκάστῳ." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Εὐρύμαχ᾽ ἠδὲ καὶ ἄλλοι, ὅσοι μνηστῆρες ἀγαυοί, ταῦτα μὲν οὐχ ὑμέας ἔτι λίσσομαι οὐδ᾽ ἀγορεύω· ἤδη γὰρ τὰ ἴσασι θεοὶ καὶ πάντες Ἀχαιοί. ἀλλ᾽ ἄγε μοι δότε νῆα θοὴν καὶ εἴκοσ᾽ ἑταίρους, οἵ κέ μοι ἔνθα καὶ ἔνθα διαπρήσσωσι κέλευθον. εἶμι γὰρ ἐς Σπάρτην τε καὶ ἐς Πύλον ἠμαθόεντα, νόστον πευσόμενος πατρὸς δὴν οἰχομένοιο, ἤν τίς μοι εἴπῃσι βροτῶν, ἢ ὄσσαν ἀκούσω ἐκ Διός, ἥ τε μάλιστα φέρει κλέος ἀνθρώποισιν. εἰ μέν κεν πατρὸς βίοτον καὶ νόστον ἀκούσω, ἦ τ᾽ ἂν τρυχόμενός περ ἔτι τλαίην ἐνιαυτόν· εἰ δέ κε τεθνηῶτος ἀκούσω μηδ᾽ ἔτ᾽ ἐόντος, νοστήσας δὴ ἔπειτα φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν σῆμά τέ οἱ χείω καὶ ἐπὶ κτέρεα κτερεΐξω πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα ἔοικε, καὶ ἀνέρι μητέρα δώσω." ἦ τοι ὅ γ᾽ ὣς εἰπὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο, τοῖσι δ᾽ ἀνέστη Μέντωρ, ὅς ῥ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος ἦεν ἑταῖρος, καί οἱ ἰὼν ἐν νηυσὶν ἐπέτρεπεν οἶκον ἅπαντα, πείθεσθαί τε γέροντι καὶ ἔμπεδα πάντα φυλάσσειν· ὅ σφιν ἐῢ φρονέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "κέκλυτε δὴ νῦν μευ, Ἰθακήσιοι, ὅττι κεν εἴπω· μή τις ἔτι πρόφρων ἀγανὸς καὶ ἤπιος ἔστω σκηπτοῦχος βασιλεύς, μηδὲ φρεσὶν αἴσιμα εἰδώς, ἀλλ᾽ αἰεὶ χαλεπός τ᾽ εἴη καὶ αἴσυλα ῥέζοι, ὡς οὔ τις μέμνηται Ὀδυσσῆος θείοιο λαῶν, οἷσιν ἄνασσε, πατὴρ δ᾽ ὣς ἤπιος ἦεν. ἀλλ᾽ ἦ τοι μνηστῆρας ἀγήνορας οὔ τι μεγαίρω ἕρδειν ἔργα βίαια κακοῤῥαφίῃσι νόοιο· σφὰς γὰρ παρθέμενοι κεφαλὰς κατέδουσι βιαίως οἶκον Ὀδυσσῆος, τὸν δ᾽ οὐκέτι φασὶ νέεσθαι. νῦν δ᾽ ἄλλῳ δήμῳ νεμεσίζομαι, οἷον ἅπαντες ἧσθ᾽ ἄνεω, ἀτὰρ οὔ τι καθαπτόμενοι ἐπέεσσι παύρους μνηστῆρας κατερύκετε πολλοὶ ἐόντες." τὸν δ᾽ Εὐηνορίδης Λειώκριτος ἀντίον ηὔδα· "Μέντορ ἀταρτηρέ, φρένας ἠλεέ, ποῖον ἔειπες ἡμέας ὀτρύνων καταπαυέμεν. ἀργαλέον δὲ ἀνδράσι καὶ πλεόνεσσι μαχέσσασθαι περὶ δαιτί. εἴ περ γάρ κ᾽ Ὀδυσεὺς Ἰθακήσιος αὐτὸς ἐπελθὼν δαινυμένους κατὰ δῶμα ἑὸν μνηστῆρας ἀγαυοὺς ἐξελάσαι μεγάροιο μενοινήσει᾽ ἐνὶ θυμῷ, οὔ κέν οἱ κεχάροιτο γυνή, μάλα περ χατέουσα, ἐλθόντ᾽, ἀλλά κεν αὐτοῦ ἀεικέα πότμον ἐπίσποι, εἰ πλεόνεσσι μάχοιτο· σὺ δ᾽ οὐ κατὰ μοῖραν ἔειπες. ἀλλ᾽ ἄγε, λαοὶ μὲν σκίδνασθ᾽ ἐπὶ ἔργα ἕκαστος, τούτῳ δ᾽ ὀτρυνέει Μέντωρ ὁδὸν ἠδ᾽ Ἁλιθέρσης, οἵ τέ οἱ ἐξ ἀρχῆς πατρώϊοί εἰσιν ἑταῖροι. ἀλλ᾽, ὀΐω, καὶ δηθὰ καθήμενος ἀγγελιάων πεύσεται εἰν Ἰθάκῃ, τελέει δ᾽ ὁδὸν οὔ ποτε ταύτην." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν, λῦσεν δ᾽ ἀγορὴν αἰψηρήν. οἱ μὲν ἄρ᾽ ἐσκίδναντο ἑὰ πρὸς δώμαθ᾽ ἕκαστος, μνηστῆρες δ᾽ ἐς δώματ᾽ ἴσαν θείου Ὀδυσῆος. Τηλέμαχος δ᾽ ἀπάνευθε κιὼν ἐπὶ θῖνα θαλάσσης, χεῖρας νιψάμενος πολιῆς ἁλός, εὔχετ᾽ Ἀθήνῃ· "κλῦθί μευ, ὃ χθιζὸς θεὸς ἤλυθες ἡμέτερον δῶ καί μ᾽ ἐν νηῒ κέλευσας ἐπ᾽ ἠεροειδέα πόντον, νόστον πευσόμενον πατρὸς δὴν οἰχομένοιο, ἔρχεσθαι· τὰ δὲ πάντα διατρίβουσιν Ἀχαιοί, μνηστῆρες δὲ μάλιστα, κακῶς ὑπερηνορέοντες." ὣς ἔφατ᾽ εὐχόμενος, σχεδόθεν δέ οἱ ἦλθεν Ἀθήνη, Μέντορι εἰδομένη ἠμὲν δέμας ἠδὲ καὶ αὐδήν, καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "Τηλέμαχ᾽, οὐδ᾽ ὄπιθεν κακὸς ἔσσεαι οὐδ᾽ ἀνοήμων· εἰ δή τοι σοῦ πατρὸς ἐνέστακται μένος ἠΰ, οἷος κεῖνος ἔην τελέσαι ἔργον τε ἔπος τε, οὔ τοι ἔπειθ᾽ ἁλίη ὁδὸς ἔσσεται οὐδ᾽ ἀτέλεστος. εἰ δ᾽ οὐ κείνου γ᾽ ἐσσὶ γόνος καὶ Πηνελοπείης, οὔ σε ἔπειτα ἔολπα τελευτήσειν ἃ μενοινᾷς. παῦροι γάρ τοι παῖδες ὁμοῖοι πατρὶ πέλονται, οἱ πλέονες κακίους, παῦροι δέ τε πατρὸς ἀρείους. ἀλλ᾽ ἐπεὶ οὐδ᾽ ὄπιθεν κακὸς ἔσσεαι οὐδ᾽ ἀνοήμων, οὐδέ σε πάγχυ γε μῆτις Ὀδυσσῆος προλέλοιπεν, ἐλπωρή τοι ἔπειτα τελευτῆσαι τάδε ἔργα. τῶ νῦν μνηστήρων μὲν ἔα βουλήν τε νόον τε ἀφραδέων, ἐπεὶ οὔ τι νοήμονες οὐδὲ δίκαιοι· οὐδέ τι ἴσασιν θάνατον καὶ κῆρα μέλαιναν, ὡς δή σφιν σχεδόν ἐστιν ἐπ᾽ ἤματι πάντας ὀλέσθαι. σοὶ δ᾽ ὁδὸς οὐκέτι δηρὸν ἀπέσσεται ἣν σὺ μενοινᾷς· τοῖος γάρ τοι ἑταῖρος ἐγὼ πατρώϊός εἰμι, ὅς τοι νῆα θοὴν στελέω καὶ ἅμ᾽ ἕψομαι αὐτός. ἀλλὰ σὺ μὲν πρὸς δώματ᾽ ἰὼν μνηστῆρσιν ὁμίλει, ὅπλισσόν τ᾽ ἤϊα καὶ ἄγγεσιν ἄρσον ἅπαντα, οἶνον ἐν ἀμφιφορεῦσι καὶ ἄλφιτα, μυελὸν ἀνδρῶν, δέρμασιν ἐν πυκινοῖσιν· ἐγὼ δ᾽ ἀνὰ δῆμον ἑταίρους αἶψ᾽ ἐθελοντῆρας συλλέξομαι. εἰσὶ δὲ νῆες πολλαὶ ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ, νέαι ἠδὲ παλαιαί· τάων μέν τοι ἐγὼν ἐπιόψομαι ἥ τις ἀρίστη, ὦκα δ᾽ ἐφοπλίσσαντες ἐνήσομεν εὐρέϊ πόντῳ." ὣς φάτ᾽ Ἀθηναίη, κούρη Διός· οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔτι δὴν Τηλέμαχος παρέμιμνεν, ἐπεὶ θεοῦ ἔκλυεν αὐδήν. βῆ δ᾽ ἴμεναι πρὸς δῶμα, φίλον τετιημένος ἦτορ, εὗρε δ᾽ ἄρα μνηστῆρας ἐνὶ μεγάροισιν ἑοῖσιν αἶγας ἀνιεμένους σιάλους θ᾽ εὕοντας ἐν αὐλῇ. Ἀντίνοος δ᾽ ἰθὺς γελάσας κίε Τηλεμάχοιο· ἔν τ᾽ ἄρα οἱ φῦ χειρὶ ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "Τηλέμαχ᾽ ὑψαγόρη, μένος ἄσχετε, μή τί τοι ἄλλο ἐν στήθεσσι κακὸν μελέτω ἔργον τε ἔπος τε, ἀλλὰ μάλ᾽ ἐσθιέμεν καὶ πινέμεν, ὡς τὸ πάρος περ. ταῦτα δέ τοι μάλα πάντα τελευτήσουσιν Ἀχαιοί, νῆα καὶ ἐξαίτους ἐρέτας, ἵνα θᾶσσον ἵκηαι ἐς Πύλον ἠγαθέην μετ᾽ ἀγαυοῦ πατρὸς ἀκουήν." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀντίνο᾽, οὔ πως ἔστιν ὑπερφιάλοισι μεθ᾽ ὑμῖν δαίνυσθαί τ᾽ ἀκέοντα καὶ εὐφραίνεσθαι ἕκηλον. ἦ οὐχ ἅλις, ὡς τὸ πάροιθεν ἐκείρετε πολλὰ καὶ ἐσθλὰ κτήματ᾽ ἐμά, μνηστῆρες, ἐγὼ δ᾽ ἔτι νήπιος ἦα; νῦν δ᾽ ὅτε δὴ μέγας εἰμί, καὶ ἄλλων μῦθον ἀκούων πυνθάνομαι, καὶ δή μοι ἀέξεται ἔνδοθι θυμός, πειρήσω, ὥς κ᾽ ὔμμι κακὰς ἐπὶ κῆρας ἰήλω, ἠὲ Πύλονδ᾽ ἐλθὼν ἢ αὐτοῦ τῷδ᾽ ἐνὶ δήμῳ. εἶμι μέν, οὐδ᾽ ἁλίη ὁδὸς ἔσσεται ἣν ἀγορεύω, ἔμπορος· οὐ γὰρ νηὸς ἐπήβολος οὐδ᾽ ἐρετάων γίνομαι· ὥς νύ που ὔμμιν ἐείσατο κέρδιον εἶναι." ἦ ῥα, καὶ ἐκ χειρὸς χεῖρα σπάσατ᾽ Ἀντινόοιο ῥεῖα· μνηστῆρες δὲ δόμον κάτα δαῖτα πένοντο. οἱ δ᾽ ἐπελώβευον καὶ ἐκερτόμεον ἐπέεσσιν· ὧδε δέ τις εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "ἦ μάλα Τηλέμαχος φόνον ἥμιν μερμηρίζει. ἤ τινας ἐκ Πύλου ἄξει ἀμύντορας ἠμαθόεντος, ἢ ὅ γε καὶ Σπάρτηθεν, ἐπεί νύ περ ἵεται αἰνῶς· ἠὲ καὶ εἰς Ἐφύρην ἐθέλει, πίειραν ἄρουραν, ἐλθεῖν, ὄφρ᾽ ἔνθεν θυμοφθόρα φάρμακ᾽ ἐνείκῃ, ἐν δὲ βάλῃ κρητῆρι καὶ ἡμέας πάντας ὀλέσσῃ." ἄλλος δ᾽ αὖτ᾽ εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "τίς δ᾽ οἶδ᾽, εἴ κε καὶ αὐτὸς ἰὼν κοίλης ἐπὶ νηὸς τῆλε φίλων ἀπόληται ἀλώμενος ὥς περ Ὀδυσσεύς; οὕτω κεν καὶ μᾶλλον ὀφέλλειεν πόνον ἄμμιν· κτήματα γάρ κεν πάντα δασαίμεθα, οἰκία δ᾽ αὖτε τούτου μητέρι δοῖμεν ἔχειν ἠδ᾽ ὅς τις ὀπυίοι." ὣς φάν· ὁ δ᾽ ὑψόροφον θάλαμον κατεβήσετο πατρός, εὐρύν, ὅθι νητὸς χρυσὸς καὶ χαλκὸς ἔκειτο ἐσθής τ᾽ ἐν χηλοῖσιν ἅλις τ᾽ εὐῶδες ἔλαιον. ἐν δὲ πίθοι οἴνοιο παλαιοῦ ἡδυπότοιο ἕστασαν, ἄκρητον θεῖον ποτὸν ἐντὸς ἔχοντες, ἑξείης ποτὶ τοῖχον ἀρηρότες, εἴ ποτ᾽ Ὀδυσσεὺς οἴκαδε νοστήσειε καὶ ἄλγεα πολλὰ μογήσας. κληϊσταὶ δ᾽ ἔπεσαν σανίδες πυκινῶς ἀραρυῖαι, δικλίδες· ἐν δὲ γυνὴ ταμίη νύκτας τε καὶ ἦμαρ ἔσχ᾽, ἣ πάντ᾽ ἐφύλασσε νόου πολυϊδρείῃσιν, Εὐρύκλει᾽, Ὦπος θυγάτηρ Πεισηνορίδαο. τὴν τότε Τηλέμαχος προσέφη θάλαμόνδε καλέσσας· "μαῖ᾽, ἄγε δή μοι οἶνον ἐν ἀμφιφορεῦσιν ἄφυσσον ἡδύν, ὅτις μετὰ τὸν λαρώτατος, ὃν σὺ φυλάσσεις, κεῖνον ὀϊομένη τὸν κάμμορον, εἴ ποθεν ἔλθοι διογενὴς Ὀδυσεὺς θάνατον καὶ κῆρας ἀλύξας. δώδεκα δ᾽ ἔμπλησον καὶ πώμασιν ἄρσον ἅπαντας. ἐν δέ μοι ἄλφιτα χεῦον ἐϋῤῥαφέεσσι δοροῖσιν· εἴκοσι δ᾽ ἔστω μέτρα μυληφάτου ἀλφίτου ἀκτῆς. αὐτὴ δ᾽ οἴη ἴσθι· τὰ δ᾽ ἁθρόα πάντα τετύχθω· ἑσπέριος γὰρ ἐγὼν αἱρήσομαι, ὁππότε κεν δὴ μήτηρ εἰς ὑπερῷ᾽ ἀναβῇ κοίτου τε μέδηται· εἶμι γὰρ ἐς Σπάρτην τε καὶ ἐς Πύλον ἠμαθόεντα, νόστον πευσόμενος πατρὸς φίλου, ἤν που ἀκούσω." ὣς φάτο, κώκυσεν δὲ φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια, καί ῥ᾽ ὀλοφυρομένη ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "τίπτε δέ τοι, φίλε τέκνον, ἐνὶ φρεσὶ τοῦτο νόημα ἔπλετο; πῇ δ᾽ ἐθέλεις ἰέναι πολλὴν ἐπὶ γαῖαν μοῦνος ἐὼν ἀγαπητός; ὁ δ᾽ ὤλετο τηλόθι πάτρης διογενὴς Ὀδυσεὺς ἀλλογνώτῳ ἐνὶ δήμῳ. οἱ δέ τοι αὐτίκ᾽ ἰόντι κακὰ φράσσονται ὀπίσσω, ὥς κε δόλῳ φθίῃς, τάδε δ᾽ αὐτοὶ πάντα δάσωνται. ἀλλὰ μέν᾽ αὖθ᾽ ἐπὶ σοῖσι καθήμενος· οὐδέ τί σε χρὴ πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον κακὰ πάσχειν οὐδ᾽ ἀλάλησθαι." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "θάρσει, μαῖ᾽, ἐπεὶ οὔ τοι ἄνευ θεοῦ ἥδε γε βουλή. ἀλλ᾽ ὄμοσον μὴ μητρὶ φίλῃ τάδε μυθήσασθαι, πρίν γ᾽ ὅτ᾽ ἂν ἑνδεκάτη τε δυωδεκάτη τε γένηται, ἢ αὐτὴν ποθέσαι καὶ ἀφορμηθέντος ἀκοῦσαι, ὡς ἂν μὴ κλαίουσα κατὰ χρόα καλὸν ἰάπτῃ." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, γρηῢς δὲ θεῶν μέγαν ὅρκον ἀπώμνυ. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ὄμοσέν τε τελεύτησέν τε τὸν ὅρκον, αὐτίκ᾽ ἔπειτά οἱ οἶνον ἐν ἀμφιφορεῦσιν ἄφυσσεν, ἐν δέ οἱ ἄλφιτα χεῦεν ἐϋῤῥαφέεσσι δοροῖσι· Τηλέμαχος δ᾽ ἐς δώματ᾽ ἰὼν μνηστῆρσιν ὁμίλει. ἔνθ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· Τηλεμάχῳ εἰκυῖα κατὰ πτόλιν ᾤχετο πάντῃ, καί ῥα ἑκάστῳ φωτὶ παρισταμένη φάτο μῦθον, ἑσπερίους δ᾽ ἐπὶ νῆα θοὴν ἀγέρεσθαι ἀνώγει. ἡ δ᾽ αὖτε Φρονίοιο Νοήμονα φαίδιμον υἱὸν ᾔτεε νῆα θοήν· ὁ δέ οἱ πρόφρων ὑπέδεκτο. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί· καὶ τότε νῆα θοὴν ἅλαδ᾽ εἴρυσε, πάντα δ᾽ ἐν αὐτῇ ὅπλ᾽ ἐτίθει, τά τε νῆες ἐΰσσελμοι φορέουσι. στῆσε δ᾽ ἐπ᾽ ἐσχατιῇ λιμένος, περὶ δ᾽ ἐσθλοὶ ἑταῖροι ἁθρόοι ἠγερέθοντο· θεὰ δ᾽ ὤτρυνεν ἕκαστον. ἔνθ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· βῆ ῥ᾽ ἴμεναι πρὸς δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο· ἔνθα μνηστήρεσσιν ἐπὶ γλυκὺν ὕπνον ἔχευε, πλάζε δὲ πίνοντας, χειρῶν δ᾽ ἔκβαλλε κύπελλα. οἱ δ᾽ εὕδειν ὤρνυντο κατὰ πτόλιν, οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔτι δὴν εἵατ᾽, ἐπεί σφισιν ὕπνος ἐπὶ βλεφάροισιν ἔπιπτεν. αὐτὰρ Τηλέμαχον προσέφη γλαυκῶπις Ἀθήνη ἐκπροκαλεσσαμένη μεγάρων ἐὺ ναιεταόντων, Μέντορι εἰδομένη ἠμὲν δέμας ἠδὲ καὶ αὐδήν· "Τηλέμαχ᾽, ἤδη μέν τοι ἐϋκνήμιδες ἑταῖροι εἵατ᾽ ἐπήρετμοι, τὴν σὴν ποτιδέγμενοι ὁρμήν· ἀλλ᾽ ἴομεν, μὴ δηθὰ διατρίβωμεν ὁδοῖο." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἡγήσατο Παλλὰς Ἀθήνη καρπαλίμως· ὁ δ᾽ ἔπειτα μετ᾽ ἴχνια βαῖνε θεοῖο. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλυθον ἠδὲ θάλασσαν, εὗρον ἔπειτ᾽ ἐπὶ θινὶ κάρη κομόωντας ἑταίρους. τοῖσι δὲ καὶ μετέειφ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο· "δεῦτε, φίλοι, ἤϊα φερώμεθα· πάντα γὰρ ἤδη ἁθρό᾽ ἐνὶ μεγάρῳ· μήτηρ δ᾽ ἐμὴ οὔ τι πέπυσται, οὐδ᾽ ἄλλαι δμῳαί, μία δ᾽ οἴη μῦθον ἄκουσεν." ὣς ἄρα φωνήσας ἡγήσατο, τοὶ δ᾽ ἅμ᾽ ἕποντο. οἱ δ᾽ ἄρα πάντα φέροντες ἐϋσσέλμῳ ἐνὶ νηῒ κάτθεσαν, ὡς ἐκέλευσεν Ὀδυσσῆος φίλος υἱός. ἂν δ᾽ ἄρα Τηλέμαχος νηὸς βαῖν᾽, ἦρχε δ᾽ Ἀθήνη, νηῒ δ᾽ ἐνὶ πρυμνῇ κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο· ἄγχι δ᾽ ἄρ᾽ αὐτῆς ἕζετο Τηλέμαχος. τοὶ δὲ πρυμνήσι᾽ ἔλυσαν, ἂν δὲ καὶ αὐτοὶ βάντες ἐπὶ κληῗσι καθῖζον. τοῖσιν δ᾽ ἴκμενον οὖρον ἵει γλαυκῶπις Ἀθήνη, ἀκραῆ ζέφυρον, κελάδοντ᾽ ἐπὶ οἴνοπα πόντον. Τηλέμαχος δ᾽ ἑτάροισιν ἐποτρύνων ἐκέλευσεν ὅπλων ἅπτεσθαι· τοὶ δ᾽ ὀτρύνοντος ἄκουσαν. ἱστὸν δ᾽ εἰλάτινον κοίλης ἔντοσθε μεσόδμης στῆσαν ἀείραντες, κατὰ δὲ προτόνοισιν ἔδησαν, ἕλκον δ᾽ ἱστία λευκὰ ἐϋστρέπτοισι βοεῦσιν. ἔμπρησεν δ᾽ ἄνεμος μέσον ἱστίον, ἀμφὶ δὲ κῦμα στείρῃ πορφύρεον μεγάλ᾽ ἴαχε νηὸς ἰούσης· [ἡ δ᾽ ἔθεεν κατὰ κῦμα διαπρήσσουσα κέλευθον.] δησάμενοι δ᾽ ἄρα ὅπλα θοὴν ἀνὰ νῆα μέλαιναν στήσαντο κρητῆρας ἐπιστεφέας οἴνοιο, λεῖβον δ᾽ ἀθανάτοισι θεοῖσ᾽ αἰειγενέτῃσιν, ἐκ πάντων δὲ μάλιστα Διὸς γλαυκώπιδι κούρῃ. παννυχίη μέν ῥ᾽ ἥ γε καὶ ἠῶ πεῖρε κέλευθον. Ἠέλιος δ᾽ ἀνόρουσε, λιπὼν περικαλλέα λίμνην, οὐρανὸν ἐς πολύχαλκον, ἵν᾽ ἀθανάτοισι φαείνοι καὶ θνητοῖσι βροτοῖσιν ἐπὶ ζείδωρον ἄρουραν· οἱ δὲ Πύλον, Νηλῆος ἐϋκτίμενον πτολίεθρον, ἷξον· τοὶ δ᾽ ἐπὶ θινὶ θαλάσσης ἱερὰ ῥέζον, ταύρους παμμέλανας, ἐνοσίχθονι κυανοχαίτῃ. ἐννέα δ᾽ ἕδραι ἔσαν, πεντηκόσιοι δ᾽ ἐν ἑκάστῃ εἵατο, καὶ προὔχοντο ἑκάστοθι ἐννέα ταύρους. εὖθ᾽ οἱ σπλάγχνα πάσαντο, θεῷ δ᾽ ἐπὶ μηρί᾽ ἔκηαν, οἱ δ᾽ ἰθὺς κατάγοντο ἰδ᾽ ἱστία νηὸς ἐΐσης στεῖλαν ἀείραντες, τὴν δ᾽ ὥρμισαν, ἐκ δ᾽ ἔβαν αὐτοί· ἐκ δ᾽ ἄρα Τηλέμαχος νηὸς βαῖν᾽, ἦρχε δ᾽ Ἀθήνη. τὸν προτέρη προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "Τηλέμαχ᾽, οὐ μέν σε χρὴ ἔτ᾽ αἰδοῦς οὐδ᾽ ἠβαιόν· τοὔνεκα γὰρ καὶ πόντον ἐπέπλως, ὄφρα πύθηαι πατρός, ὅπου κύθε γαῖα καὶ ὅν τινα πότμον ἐπέσπεν. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἰθὺς κίε Νέστορος ἱπποδάμοιο· εἴδομεν ἥν τινα μῆτιν ἐνὶ στήθεσσι κέκευθε. λίσσεσθαι δέ μιν αὐτόν, ὅπως νημερτέα εἴπῃ· ψεῦδος δ᾽ οὐκ ἐρέει· μάλα γὰρ πεπνυμένος ἐστί." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Μέντορ, πῶς τ᾽ ἄρ᾽ ἴω, πῶς τ᾽ ἂρ προσπτύξομαι αὐτόν; οὐδέ τί πω μύθοισι πεπείρημαι πυκινοῖσιν· αἰδὼς δ᾽ αὖ νέον ἄνδρα γεραίτερον ἐξερέεσθαι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "Τηλέμαχ᾽, ἄλλα μὲν αὐτὸς ἐνὶ φρεσὶ σῇσι νοήσεις, ἄλλα δὲ καὶ δαίμων ὑποθήσεται· οὐ γὰρ ὀΐω οὔ σε θεῶν ἀέκητι γενέσθαι τε τραφέμεν τε." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἡγήσατο Παλλὰς Ἀθήνη καρπαλίμως· ὁ δ᾽ ἔπειτα μετ᾽ ἴχνια βαῖνε θεοῖο. ἷξον δ᾽ ἐς Πυλίων ἀνδρῶν ἄγυρίν τε καὶ ἕδρας, ἔνθ᾽ ἄρα Νέστωρ ἧστο σὺν υἱάσιν, ἀμφὶ δ᾽ ἑταῖροι δαῖτ᾽ ἐντυνόμενοι κρέα τ᾽ ὤπτων ἄλλα τ᾽ ἔπειρον. οἱ δ᾽ ὡς οὖν ξείνους ἴδον, ἁθρόοι ἦλθον ἅπαντες, χερσίν τ᾽ ἠσπάζοντο καὶ ἑδριάασθαι ἄνωγον. πρῶτος Νεστορίδης Πεισίστρατος ἐγγύθεν ἐλθὼν ἀμφοτέρων ἕλε χεῖρα καὶ ἵδρυσεν παρὰ δαιτὶ κώεσιν ἐν μαλακοῖσιν, ἐπὶ ψαμάθοισ᾽ ἁλίῃσι, πάρ τε κασιγνήτῳ Θρασυμήδεϊ καὶ πατέρι ᾧ. δῶκε δ᾽ ἄρα σπλάγχνων μοίρας, ἐν δ᾽ οἶνον ἔχευε χρυσείῳ δέπαϊ· δειδισκόμενος δὲ προσηύδα Παλλάδ᾽ Ἀθηναίην, κούρην Διὸς αἰγιόχοιο· "εὔχεο νῦν, ὦ ξεῖνε, Ποσειδάωνι ἄνακτι· τοῦ γὰρ καὶ δαίτης ἠντήσατε δεῦρο μολόντες. αὐτὰρ ἐπὴν σπείσῃς τε καὶ εὔξεαι, ἣ θέμις ἐστί, δὸς καὶ τούτῳ ἔπειτα δέπας μελιηδέος οἴνου σπεῖσαι, ἐπεὶ καὶ τοῦτον ὀΐομαι ἀθανάτοισιν εὔχεσθαι· πάντες δὲ θεῶν χατέουσ᾽ ἄνθρωποι. ἀλλὰ νεώτερός ἐστιν, ὁμηλικίη δ᾽ ἐμοὶ αὐτῷ· τοὔνεκα σοὶ προτέρῳ δώσω χρύσειον ἄλεισον." ὣς εἰπὼν ἐν χερσὶ τίθει δέπας ἡδέος οἴνου· χαῖρε δ᾽ Ἀθηναίη πεπνυμένῳ ἀνδρὶ δικαίῳ, οὕνεκα οἷ προτέρῃ δῶκε χρύσειον ἄλεισον· αὐτίκα δ᾽ εὔχετο πολλὰ Ποσειδάωνι ἄνακτι· "κλῦθι, Ποσείδαον γαιήοχε, μηδὲ μεγήρῃς ἡμῖν εὐχομένοισι τελευτῆσαι τάδε ἔργα. Νέστορι μὲν πρώτιστα καὶ υἱάσι κῦδος ὄπαζε, αὐτὰρ ἔπειτ᾽ ἄλλοισι δίδου χαρίεσσαν ἀμοιβὴν σύμπασιν Πυλίοισιν ἀγακλειτῆς ἑκατόμβης. δὸς δ᾽ ἔτι Τηλέμαχον καὶ ἐμὲ πρήξαντα νέεσθαι, οὕνεκα δεῦρ᾽ ἱκόμεσθα θοῇ σὺν νηῒ μελαίνῃ." ὣς ἄρ᾽ ἔπειτ᾽ ἠρᾶτο καὶ αὐτὴ πάντα τελεύτα. δῶκε δὲ Τηλεμάχῳ καλὸν δέπας ἀμφικύπελλον· ὣς δ᾽ αὔτως ἠρᾶτο Ὀδυσσῆος φίλος υἱός. οἱ δ᾽ ἐπεὶ ὤπτησαν κρέ᾽ ὑπέρτερα καὶ ἐρύσαντο, μοίρας δασσάμενοι δαίνυντ᾽ ἐρικυδέα δαῖτα. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, τοῖσ᾽ ἄρα μύθων ἦρχε Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ· "νῦν δὴ κάλλιόν ἐστι μεταλλῆσαι καὶ ἐρέσθαι ξείνους, οἵ τινές εἰσιν, ἐπεὶ τάρπησαν ἐδωδῆς. ὦ ξεῖνοι, τίνες ἐστέ; πόθεν πλεῖθ᾽ ὑγρὰ κέλευθα; ἤ τι κατὰ πρῆξιν ἦ μαψιδίως ἀλάλησθε οἷά τε ληϊστῆρες ὑπεὶρ ἅλα, τοί τ᾽ ἀλόωνται ψυχὰς παρθέμενοι, κακὸν ἀλλοδαποῖσι φέροντες;" τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα, θαρσήσας· αὐτὴ γὰρ ἐνὶ φρεσὶ θάρσος Ἀθήνη θῆχ᾽, ἵνα μιν περὶ πατρὸς ἀποιχομένοιο ἔροιτο, [ἠδ᾽ ἵνα μιν κλέος ἐσθλὸν ἐν ἀνθρώποισιν ἔχῃσιν·] "ὦ Νέστορ Νηληϊάδη, μέγα κῦδος Ἀχαιῶν, εἴρεαι ὁππόθεν εἰμέν· ἐγὼ δέ κέ τοι καταλέξω. ἡμεῖς ἐξ Ἰθάκης Ὑπονηΐου εἰλήλουθμεν· πρῆξις δ᾽ ἥδ᾽ ἰδίη, οὐ δήμιος, ἣν ἀγορεύω. πατρὸς ἐμοῦ κλέος εὐρὺ μετέρχομαι, ἤν που ἀκούσω, δίου Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος, ὅν ποτέ φασι σὺν σοὶ μαρνάμενον Τρώων πόλιν ἐξαλαπάξαι. ἄλλους μὲν γὰρ πάντας, ὅσοι Τρωσὶν πολέμιζον, πευθόμεθ᾽, ἧχι ἕκαστος ἀπώλετο λυγρῷ ὀλέθρῳ· κείνου δ᾽ αὖ καὶ ὄλεθρον ἀπευθέα θῆκε Κρονίων. οὐ γάρ τις δύναται σάφα εἰπέμεν ὁππόθ᾽ ὄλωλεν, εἴ θ᾽ ὅ γ᾽ ἐπ᾽ ἠπείρου δάμη ἀνδράσι δυσμενέεσσιν, εἴ τε καὶ ἐν πελάγει μετὰ κύμασιν Ἀμφιτρίτης. τοὔνεκα νῦν τὰ σὰ γούναθ᾽ ἱκάνομαι, αἴ κ᾽ ἐθέλῃσθα κείνου λυγρὸν ὄλεθρον ἐνισπεῖν, εἴ που ὄπωπας ὀφθαλμοῖσι τεοῖσιν, ἢ ἄλλου μῦθον ἄκουσας πλαζομένου· περὶ γάρ μιν ὀϊζυρὸν τέκε μήτηρ· μηδέ τί μ᾽ αἰδόμενος μειλίσσεο μηδ᾽ ἐλεαίρων, ἀλλ᾽ εὖ μοι κατάλεξον ὅπως ἤντησας ὀπωπῆς. λίσσομαι, εἴ ποτέ τοί τι πατὴρ ἐμός, ἐσθλὸς Ὀδυσσεύς, ἢ ἔπος ἠέ τι ἔργον ὑποστὰς ἐξετέλεσσε δήμῳ ἔνι Τρώων, ὅθι πάσχετε πήματ᾽ Ἀχαιοί· τῶν νῦν μοι μνῆσαι, καί μοι νημερτὲς ἐνίσπες." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ· "ὦ φίλ᾽, ἐπεί μ᾽ ἔμνησας ὀϊζύος, ἣν ἐν ἐκείνῳ δήμῳ ἀνέτλημεν μένος ἄσχετοι υἷες Ἀχαιῶν, ἠμὲν ὅσα ξὺν νηυσὶν ἐπ᾽ ἠεροειδέα πόντον πλαζόμενοι κατὰ ληΐδ᾽, ὅπῃ ἄρξειεν Ἀχιλλεύς, ἠδ᾽ ὅσα καὶ περὶ ἄστυ μέγα Πριάμοιο ἄνακτος μαρνάμεθ᾽· ἔνθα δ᾽ ἔπειτα κατέκταθεν ὅσσοι ἄριστοι· ἔνθα μὲν Αἴας κεῖται ἀρήϊος, ἔνθα δ᾽ Ἀχιλλεύς, ἔνθα δὲ Πάτροκλος, θεόφιν μήστωρ ἀτάλαντος, ἔνθα δ᾽ ἐμὸς φίλος υἱός, ἅμα κρατερὸς καὶ ἀταρβής, Ἀντίλοχος, περὶ μὲν θείειν ταχὺς ἠδὲ μαχητής· ἄλλα τε πόλλ᾽ ἐπὶ τοῖς πάθομεν κακά· τίς κεν ἐκεῖνα πάντα γε μυθήσαιτο καταθνητῶν ἀνθρώπων; οὐδ᾽ εἰ πεντάετές γε καὶ ἑξάετες παραμίμνων ἐξερέοις, ὅσα κεῖθι πάθον κακὰ δῖοι Ἀχαιοί· πρίν κεν ἀνιηθεὶς σὴν πατρίδα γαῖαν ἵκοιο. εἰνάετες γάρ σφιν κακὰ ῥάπτομεν ἀμφιέποντες παντοίοισι δόλοισι, μόγις δ᾽ ἐτέλεσσε Κρονίων. ἔνθ᾽ οὔ τίς ποτε μῆτιν ὁμοιωθήμεναι ἄντην ἤθελ᾽, ἐπεὶ μάλα πολλὸν ἐνίκα δῖος Ὀδυσσεὺς παντοίοισι δόλοισι, πατὴρ τεός, εἰ ἐτεόν γε κείνου ἔκγονός ἐσσι· σέβας μ᾽ ἔχει εἰσορόωντα. ἦ τοι γὰρ μῦθοί γε ἐοικότες, οὐδέ κε φαίης ἄνδρα νεώτερον ὧδε ἐοικότα μυθήσασθαι. ἔνθ᾽ ἦ τοι εἷος μὲν ἐγὼ καὶ δῖος Ὀδυσσεὺς οὔτε ποτ᾽ εἰν ἀγορῇ δίχ᾽ ἐβάζομεν οὔτ᾽ ἐνὶ βουλῇ, ἀλλ᾽ ἕνα θυμὸν ἔχοντε νόῳ καὶ ἐπίφρονι βουλῇ φραζόμεθ᾽ Ἀργείοισιν ὅπως ὄχ᾽ ἄριστα γένοιτο. αὐτὰρ ἐπεὶ Πριάμοιο πόλιν διεπέρσαμεν αἰπήν, [βῆμεν δ᾽ ἐν νήεσσι, θεὸς δ᾽ ἐκέδασσεν Ἀχαιούς,] καὶ τότε δὴ Ζεὺς λυγρὸν ἐνὶ φρεσὶ μήδετο νόστον Ἀργείοισ᾽, ἐπεὶ οὔ τι νοήμονες οὐδὲ δίκαιοι πάντες ἔσαν· τῶ σφεων πολέες κακὸν οἶτον ἐπέσπον μήνιος ἐξ ὀλοῆς γλαυκώπιδος ὀβριμοπάτρης, ἥ τ᾽ ἔριν Ἀτρεΐδῃσι μετ᾽ ἀμφοτέροισιν ἔθηκε. τὼ δὲ καλεσσαμένω ἀγορὴν ἐς πάντας Ἀχαιούς, μάψ, ἀτὰρ οὐ κατὰ κόσμον, ἐς ἠέλιον καταδύντα, - οἱ δ᾽ ἦλθον οἴνῳ βεβαρηότες υἷες Ἀχαιῶν, - μῦθον μυθείσθην, τοῦ εἵνεκα λαὸν ἄγειραν. ἔνθ᾽ ἦ τοι Μενέλαος ἀνώγει πάντας Ἀχαιοὺς νόστου μιμνῄσκεσθαι ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης· οὐδ᾽ Ἀγαμέμνονι πάμπαν ἑήνδανε· βούλετο γάρ ῥα λαὸν ἐρυκακέειν ῥέξαι θ᾽ ἱερὰς ἑκατόμβας, ὡς τὸν Ἀθηναίης δεινὸν χόλον ἐξακέσαιτο, νήπιος, οὐδὲ τὸ ᾔδη, ὃ οὐ πείσεσθαι ἔμελλεν· οὐ γάρ τ᾽ αἶψα θεῶν τρέπεται νόος αἰὲν ἐόντων. ὣς τὼ μὲν χαλεποῖσιν ἀμειβομένω ἐπέεσσιν ἕστασαν· οἱ δ᾽ ἀνόρουσαν ἐϋκνήμιδες Ἀχαιοὶ ἠχῇ θεσπεσίῃ, δίχα δέ σφισιν ἥνδανε βουλή. νύκτα μὲν ἀέσαμεν χαλεπὰ φρεσὶν ὁρμαίνοντες ἀλλήλοισ᾽· ἐπὶ γὰρ Ζεὺς ἤρτυε πῆμα κακοῖο· ἠῶθεν δ᾽ οἱ μὲν νέας ἕλκομεν εἰς ἅλα δῖαν κτήματά τ᾽ ἐντιθέμεσθα βαθυζώνους τε γυναῖκας. ἡμίσεες δ᾽ ἄρα λαοὶ ἐρητύοντο μένοντες αὖθι παρ᾽ Ἀτρεΐδῃ Ἀγαμέμνονι, ποιμένι λαῶν· ἡμίσεες δ᾽ ἀναβάντες ἐλαύνομεν· αἱ δὲ μάλ᾽ ὦκα ἔπλεον, ἐστόρεσεν δὲ θεὸς μεγακήτεα πόντον. ἐς Τένεδον δ᾽ ἐλθόντες ἐρέξαμεν ἱρὰ θεοῖσιν, οἴκαδε ἱέμενοι· Ζεὺς δ᾽ οὔ πω μήδετο νόστον, σχέτλιος, ὅς ῥ᾽ ἔριν ὦρσε κακὴν ἔπι δεύτερον αὖτις. οἱ μὲν ἀποστρέψαντες ἔβαν νέας ἀμφιελίσσας ἀμφ᾽ Ὀδυσῆα ἄνακτα δαΐφρονα ποικιλομήτην, αὖτις ἐπ᾽ Ἀτρεΐδῃ Ἀγαμέμνονι ἦρα φέροντες· αὐτὰρ ἐγὼ σὺν νηυσὶν ἀολλέσιν, αἵ μοι ἔποντο, φεῦγον, ἐπεὶ γίνωσκον, ὃ δὴ κακὰ μήδετο δαίμων. φεῦγε δὲ Τυδέος υἱὸς ἀρήϊος, ὦρσε δ᾽ ἑταίρους. ὀψὲ δὲ δὴ μετὰ νῶϊ κίε ξανθὸς Μενέλαος, ἐν Λέσβῳ δ᾽ ἔκιχεν δολιχὸν πλόον ὁρμαίνοντας, ἢ καθύπερθε Χίοιο νεοίμεθα παιπαλοέσσης, νήσου ἔπι Ψυρίης, αὐτὴν ἐπ᾽ ἀριστέρ᾽ ἔχοντες, ἦ ὑπένερθε Χίοιο παρ᾽ ἠνεμόεντα Μίμαντα. ᾐτέομεν δὲ θεὸν φῆναι τέρας· αὐτὰρ ὅ γ᾽ ἥμιν δεῖξε, καὶ ἠνώγει πέλαγος μέσον εἰς Εὔβοιαν τέμνειν, ὄφρα τάχιστα ὑπὲκ κακότητα φύγοιμεν. ὦρτο δ᾽ ἐπὶ λιγὺς οὖρος ἀήμεναι· αἱ δὲ μάλ᾽ ὦκα ἰχθυόεντα κέλευθα διέδραμον, ἐς δὲ Γεραιστὸν ἐννύχιαι κατάγοντο· Ποσειδάωνι δὲ ταύρων πόλλ᾽ ἐπὶ μῆρ᾽ ἔθεμεν, πέλαγος μέγα μετρήσαντες. τέτρατον ἦμαρ ἔην, ὅτ᾽ ἐν Ἄργεϊ νῆας ἐΐσας Τυδεΐδεω ἕταροι Διομήδεος ἱπποδάμοιο ἵστασαν· αὐτὰρ ἐγώ γε Πύλονδ᾽ ἔχον, οὐδέ ποτ᾽ ἔσβη οὖρος, ἐπεὶ δὴ πρῶτα θεὸς προέηκεν ἀῆναι. ὣς ἦλθον, φίλε τέκνον, ἀπευθής, οὐδέ τι οἶδα κείνων, οἵ τ᾽ ἐσάωθεν Ἀχαιῶν οἵ τ᾽ ἀπόλοντο. ὅσσα δ᾽ ἐνὶ μεγάροισι καθήμενος ἡμετέροισι πεύθομαι, ἣ θέμις ἐστί, δαήσεαι, οὐδέ σε κεύσω. εὖ μὲν Μυρμιδόνας φάσ᾽ ἐλθέμεν ἐγχεσιμώρους, οὓς ἄγ᾽ Ἀχιλλῆος μεγαθύμου φαίδιμος υἱός, εὖ δὲ φιλοκτήτην, Ποιάντιον ἀγλαὸν υἱόν. πάντας δ᾽ Ἰδομενεὺς Κρήτην εἰσήγαγ᾽ ἑταίρους, οἳ φύγον ἐκ πολέμου, πόντος δέ οἱ οὔ τιν᾽ ἀπηύρα. Ἀτρεΐδην δὲ καὶ αὐτοὶ ἀκούετε νόσφιν ἐόντες, ὥς τ᾽ ἦλθ᾽ ὥς τ᾽ Αἴγισθος ἐμήσατο λυγρὸν ὄλεθρον. ἀλλ᾽ ἦ τοι κεῖνος μὲν ἐπισμυγερῶς ἀπέτεισεν. ὡς ἀγαθὸν καὶ παῖδα καταφθιμένοιο λιπέσθαι ἀνδρός, ἐπεὶ καὶ κεῖνος ἐτείσατο πατροφονῆα, Αἴγισθον δολόμητιν, ὅ οἱ πατέρα κλυτὸν ἔκτα. καὶ σύ, φίλος, μάλα γάρ σ᾽ ὁρόω καλόν τε μέγαν τε, ἄλκιμος ἔσσ᾽, ἵνα τίς σε καὶ ὀψιγόνων ἐῢ εἴπῃ." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ὦ Νέστορ Νηληϊάδη, μέγα κῦδος Ἀχαιῶν, καὶ λίην κεῖνος μὲν ἐτείσατο, καί οἱ Ἀχαιοὶ οἴσουσι κλέος εὐρὺ καὶ ἐσσομένοισιν ἀοιδήν. αἲ γὰρ ἐμοὶ τοσσήνδε θεοὶ δύναμιν περιθεῖεν, τείσασθαι μνηστῆρας ὑπερβασίης ἀλεγεινῆς, οἵ τέ μοι ὑβρίζοντες ἀτάσθαλα μηχανόωνται. ἀλλ᾽ οὔ μοι τοιοῦτον ἐπέκλωσαν θεοὶ ὄλβον, πατρί τ᾽ ἐμῷ καὶ ἐμοί· νῦν δὲ χρὴ τετλάμεν ἔμπης." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ· "ὦ φίλ᾽, ἐπεὶ δὴ ταῦτά μ᾽ ἀνέμνησας καὶ ἔειπες, φασὶ μνηστῆρας σῆς μητέρος εἵνεκα πολλοὺς ἐν μεγάροισ᾽ ἀέκητι σέθεν κακὰ μηχανάασθαι. εἰπέ μοι, ἠὲ ἑκὼν ὑποδάμνασαι, ἦ σέ γε λαοὶ ἐχθαίρουσ᾽ ἀνὰ δῆμον, ἐπισπόμενοι θεοῦ ὀμφῇ. τίς δ᾽ οἶδ᾽ εἴ κέ ποτέ σφι βίας ἀποτείσεται ἐλθών, ἢ ὅ γε μοῦνος ἐὼν ἢ καὶ σύμπαντες Ἀχαιοί; εἰ γάρ σ᾽ ὣς ἐθέλοι φιλέειν γλαυκῶπις Ἀθήνη, ὡς τότ᾽ Ὀδυσσῆος περικήδετο κυδαλίμοιο δήμῳ ἔνι Τρώων. ὅθι πάσχομεν ἄλγε᾽ Ἀχαιοί· - οὐ γάρ πω ἴδον ὧδε θεοὺς ἀναφανδὰ φιλεῦντας, ὡς κείνῳ ἀναφανδὰ παρίστατο Παλλὰς Ἀθήνη· - εἴ σ᾽ οὕτως ἐθέλοι φιλέειν κήδοιτό τε θυμῷ, τῶ κέν τις κείνων γε καὶ ἐκλελάθοιτο γάμοιο." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ὦ γέρον, οὔ πω τοῦτο ἔπος τελέεσθαι ὀΐω· λίην γὰρ μέγα εἶπες· ἄγη μ᾽ ἔχει. οὐκ ἂν ἐμοί γε ἐλπομένῳ τὰ γένοιτ᾽, οὐδ᾽ εἰ θεοὶ ὣς ἐθέλοιεν." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "Τηλέμαχε, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων. ῥεῖα θεός γ᾽ ἐθέλων καὶ τηλόθεν ἄνδρα σαώσαι. βουλοίμην δ᾽ ἂν ἐγώ γε καὶ ἄλγεα πολλὰ μογήσας οἴκαδέ τ᾽ ἐλθέμεναι καὶ νόστιμον ἦμαρ ἰδέσθαι, ἢ ἐλθὼν ἀπολέσθαι ἐφέστιος, ὡς Ἀγαμέμνων ὤλεθ᾽ ὑπ᾽ Αἰγίσθοιο δόλῳ καὶ ἧς ἀλόχοιο. ἀλλ᾽ ἦ τοι θάνατον μὲν ὁμοίϊον οὐδὲ θεοί περ καὶ φίλῳ ἀνδρὶ δύνανται ἀλαλκέμεν, ὁππότε κεν δὴ μοῖρ᾽ ὀλοὴ καθέλῃσι τανηλεγέος θανάτοιο." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Μέντορ, μηκέτι ταῦτα λεγώμεθα κηδόμενοί περ· κείνῳ δ᾽ οὐκέτι νόστος ἐτήτυμος, ἀλλά οἱ ἤδη φράσσαντ᾽ ἀθάνατοι θάνατον καὶ κῆρα μέλαιναν. νῦν δ᾽ ἐθέλω ἔπος ἄλλο μεταλλῆσαι καὶ ἐρέσθαι Νέστορ᾽, ἐπεὶ περίοιδε δίκας ἠδὲ φρόνιν ἄλλων· τρὶς γὰρ δή μίν φασιν ἀνάξασθαι γένε᾽ ἀνδρῶν, ὥς τέ μοι ἀθάνατος ἰνδάλλεται εἰσοράασθαι. ὦ Νέστορ Νηληϊάδη, σὺ δ᾽ ἀληθὲς ἐνίσπες· πῶς ἔθαν᾽ Ἀτρεΐδης εὐρὺ κρείων Ἀγαμέμνων; ποῦ Μενέλαος ἔην; τίνα δ᾽ αὐτῷ μήσατ᾽ ὄλεθρον Αἴγισθος δολόμητις, ἐπεὶ κτάνε πολλὸν ἀρείω; ἦ οὐκ Ἄργεος ἦεν Ἀχαιϊκοῦ, ἀλλά πῃ ἄλλῃ πλάζετ᾽ ἐπ᾽ ἀνθρώπους, ὁ δὲ θαρσήσας κατέπεφνε;" τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, τέκνον, ἀληθέα πάντ᾽ ἀγορεύσω. ἦ τοι μὲν τόδε καὐτὸς ὀΐεαι, ὥς κεν ἐτύχθη, εἰ ζώοντ᾽ Αἴγισθον ἐνὶ μεγάροισιν ἔτετμεν Ἀτρεΐδης Τροίηθεν ἰών, ξανθὸς Μενέλαος· τῶ κέ οἱ οὐδὲ θανόντι χυτὴν ἐπὶ γαῖαν ἔχευαν, ἀλλ᾽ ἄρα τόν γε κύνες τε καὶ οἰωνοὶ κατέδαψαν κείμενον ἐν πεδίῳ ἑκὰς ἄστεος, οὐδὲ κέ τίς μιν κλαῦσεν Ἀχαιϊάδων· μάλα γὰρ μέγα μήσατο ἔργον. ἡμεῖς μὲν γὰρ κεῖθι πολέας τελέοντες ἀέθλους ἥμεθ᾽· ὁ δ᾽ εὔκηλος μυχῷ Ἄργεος ἱπποβότοιο πόλλ᾽ Ἀγαμεμνονέην ἄλοχον θέλγεσκεν ἔπεσσιν. ἡ δ᾽ ἦ τοι τὸ πρὶν μὲν ἀναίνετο ἔργον ἀεικές, δῖα Κλυταιμνήστρη· φρεσὶ γὰρ κέχρητ᾽ ἀγαθῇσι· πὰρ δ᾽ ἄρ᾽ ἔην καὶ ἀοιδὸς ἀνήρ, ᾧ πόλλ᾽ ἐπέτελλεν Ἀτρεΐδης Τροίηνδε κιὼν εἴρυσθαι ἄκοιτιν. ἀλλ᾽ ὅτε δή μιν μοῖρα θεῶν ἐπέδησε δαμῆναι, δὴ τότε τὸν μὲν ἀοιδὸν ἄγων ἐς νῆσον ἐρήμην κάλλιπεν οἰωνοῖσιν ἕλωρ καὶ κύρμα γενέσθαι, τὴν δ᾽ ἐθέλων ἐθέλουσαν ἀνήγαγεν ὅνδε δόμονδε. πολλὰ δὲ μηρί᾽ ἔκηε θεῶν ἱεροῖσ᾽ ἐπὶ βωμοῖς, πολλὰ δ᾽ ἀγάλματ᾽ ἀνῆψεν, ὑφάσματά τε χρυσόν τε, ἐκτελέσας μέγα ἔργον, ὃ οὔ ποτε ἔλπετο θυμῷ. ἡμεῖς μὲν γὰρ ἅμα πλέομεν Τροίηθεν ἰόντες, Ἀτρεΐδης καὶ ἐγώ, φίλα εἰδότες ἀλλήλοισιν· ἀλλ᾽ ὅτε Σούνιον ἱρὸν ἀφικόμεθ᾽, ἄκρον Ἀθηνέων, ἔνθα κυβερνήτην Μενελάου Φοῖβος Ἀπόλλων οἷσ᾽ ἀγανοῖσι βέλεσσιν ἐποιχόμενος κατέπεφνε, πηδάλιον μετὰ χερσὶ θεούσης νηὸς ἔχοντα, Φρόντιν Ὀνητορίδην, ὃς ἐκαίνυτο φῦλ᾽ ἀνθρώπων νῆα κυβερνῆσαι, ὁπότε σπέρχοιεν ἄελλαι. ὣς ὁ μὲν ἔνθα κατέσχετ᾽, ἐπειγόμενός περ ὁδοῖο, ὄφρ᾽ ἕταρον θάπτοι καὶ ἐπὶ κτέρεα κτερίσειεν. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ καὶ κεῖνος ἰὼν ἐπὶ οἴνοπα πόντον ἐν νηυσὶ γλαφυρῇσι Μαλειάων ὄρος αἰπὺ ἷξε θέων, τότε δὴ στυγερὴν ὁδὸν εὐρύοπα Ζεὺς ἐφράσατο, λιγέων δ᾽ ἀνέμων ἐπ᾽ ἀϋτμένα χεῦε κύματά τε τροφόεντα πελώρια, ἶσα ὄρεσσιν. ἔνθα διατμήξας τὰς μὲν Κρήτῃ ἐπέλασσεν, ἧχι Κύδωνες ἔναιον Ἰαρδάνου ἀμφὶ ῥέεθρα. ἔστι δέ τις λισσὴ αἰπεῖά τε εἰς ἅλα πέτρη ἐσχατιῇ Γόρτυνος ἐν ἠεροειδέϊ πόντῳ· ἔνθα νότος μέγα κῦμα ποτὶ σκαιὸν ῥίον ὠθεῖ, ἐς Φαιστόν, μικρὸς δὲ λίθος μέγα κῦμ᾽ ἀποέργει. αἱ μὲν ἄρ᾽ ἔνθ᾽ ἦλθον, σπουδῇ δ᾽ ἤλυξαν ὄλεθρον ἄνδρες, ἀτὰρ νῆάς γε ποτὶ σπιλάδεσσιν ἔαξαν κύματ᾽· ἀτὰρ τὰς πέντε νέας κυανοπρωείρους Αἰγύπτῳ ἐπέλασσε φέρων ἄνεμός τε καὶ ὕδωρ. ὣς ὁ μὲν ἔνθα πολὺν βίοτον καὶ χρυσὸν ἀγείρων ἠλᾶτο ξὺν νηυσὶ κατ᾽ ἀλλοθρόους ἀνθρώπους· τόφρα δὲ ταῦτ᾽ Αἴγισθος ἐμήσατο οἴκοθι λυγρά, κτείνας Ἀτρεΐδην, δέδμητο δὲ λαὸς ὑπ᾽ αὐτῷ. ἑπτάετες δ᾽ ἤνασσε πολυχρύσοιο Μυκήνης, τῷ δέ οἱ ὀγδοάτῳ κακὸν ἤλυθε δῖος Ὀρέστης ἂψ ἀπ᾽ Ἀθηνάων, κατὰ δ᾽ ἔκτανε πατροφονῆα, [Αἴγισθον δολόμητιν, ὅ οἱ πατέρα κλυτὸν ἔκτα.] ἦ τοι ὁ τὸν κτείνας δαίνυ τάφον Ἀργείοισι μητρός τε στυγερῆς καὶ ἀνάλκιδος Αἰγίσθοιο· αὐτῆμαρ δέ οἱ ἦλθε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος, πολλὰ κτήματ᾽ ἄγων, ὅσα οἱ νέες ἄχθος ἄειραν. καὶ σύ, φίλος, μὴ δηθὰ δόμων ἄπο τῆλ᾽ ἀλάλησο, κτήματά τε προλιπὼν ἄνδρας τ᾽ ἐν σοῖσι δόμοισιν οὕτω ὑπερφιάλους, μή τοι κατὰ πάντα φάγωσι κτήματα δασσάμενοι, σὺ δὲ τηϋσίην ὁδὸν ἔλθῃς. ἀλλ᾽ ἐς μὲν Μενέλαον ἐγὼ κέλομαι καὶ ἄνωγα ἐλθεῖν· κεῖνος γὰρ νέον ἄλλοθεν εἰλήλουθεν, ἐκ τῶν ἀνθρώπων, ὅθεν οὐκ ἔλποιτό γε θυμῷ ἐλθέμεν, ὅν τινα πρῶτον ἀποσφήλωσιν ἄελλαι ἐς πέλαγος μέγα τοῖον, ὅθεν τέ περ οὐδ᾽ οἰωνοὶ αὐτόετες οἰχνεῦσιν, ἐπεὶ μέγα τε δεινόν τε. ἀλλ᾽ ἴθι νῦν σὺν νηΐ τε σῇ καὶ σοῖσ᾽ ἑτάροισιν· εἰ δ᾽ ἐθέλεις πεζός, πάρα τοι δίφρος τε καὶ ἵπποι, πὰρ δέ τοι υἷες ἐμοί, οἵ τοι πομπῆες ἔσονται ἐς Λακεδαίμονα δῖαν, ὅθι ξανθὸς Μενέλαος. λίσσεσθαι δέ μιν αὐτός, ἵνα νημερτὲς ἐνίσπῃ· ψεῦδος δ᾽ οὐκ ἐρέει· μάλα γὰρ πεπνυμένος ἐστίν." ὣς ἔφατ᾽, ἠέλιος δ᾽ ἄρ᾽ ἔδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθε. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "ὦ γέρον, ἦ τοι ταῦτα κατὰ μοῖραν κατέλεξας· ἀλλ᾽ ἄγε τάμνετε μὲν γλώσσας, κεράασθε δὲ οἶνον, ὄφρα Ποσειδάωνι καὶ ἄλλοισ᾽ ἀθανάτοισι σπείσαντες κοίτοιο μεδώμεθα· τοῖο γὰρ ὥρη. ἤδη γὰρ φάος οἴχεθ᾽ ὑπὸ ζόφον, οὐδὲ ἔοικε δηθὰ θεῶν ἐν δαιτὶ θαασσέμεν, ἀλλὰ νέεσθαι." ἦ ῥα Διὸς θυγάτηρ, οἱ δ᾽ ἔκλυον αὐδησάσης· τοῖσι δὲ κήρυκες μὲν ὕδωρ ἐπὶ χεῖρας ἔχευαν, κοῦροι δὲ κρητῆρας ἐπεστέψαντο ποτοῖο, νώμησαν δ᾽ ἄρα πᾶσιν ἐπαρξάμενοι δεπάεσσι· γλώσσας δ᾽ ἐν πυρὶ βάλλον, ἀνιστάμενοι δ᾽ ἐπέλειβον. αὐτὰρ ἐπεὶ σπεῖσάν τε πίον θ᾽ ὅσον ἤθελε θυμός, δὴ τότ᾽ Ἀθηναίη καὶ Τηλέμαχος θεοειδὴς ἄμφω ἱέσθην κοίλην ἐπὶ νῆα νέεσθαι· Νέστωρ αὖ κατέρυκε καθαπτόμενος ἐπέεσσι· "Ζεὺς τό γ᾽ ἀλεξήσειε καὶ ἀθάνατοι θεοὶ ἄλλοι, ὡς ὑμεῖς παρ᾽ ἐμεῖο θοὴν ἐπὶ νῆα κίοιτε ὥς τέ τευ ἢ παρὰ πάμπαν ἀνείμονος ἠὲ πενιχροῦ, ᾧ οὔ τι χλαῖναι καὶ ῥήγεα πόλλ᾽ ἐνὶ οἴκῳ, οὔτ᾽ αὐτῷ μαλακῶς οὔτε ξείνοισιν ἐνεύδειν. αὐτὰρ ἐμοὶ πάρα μὲν χλαῖναι καὶ ῥήγεα καλά. οὔ θην δὴ τοῦδ᾽ ἀνδρὸς Ὀδυσσῆος φίλος υἱὸς νηὸς ἐπ᾽ ἰκριόφιν καταλέξεται, ὄφρ᾽ ἂν ἐγώ γε ζώω, ἔπειτα δὲ παῖδες ἐνὶ μεγάροισι λίπωνται ξείνους ξεινίζειν, ὅς τίς κ᾽ ἐμὰ δώμαθ᾽ ἵκηται." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "εὖ δὴ ταῦτά γ᾽ ἔφησθα, γέρον φίλε· σοὶ δὲ ἔοικε Τηλέμαχον πείθεσθαι, ἐπεὶ πολὺ κάλλιον οὕτω. ἀλλ᾽ οὗτος μὲν νῦν σοι ἅμ᾽ ἕψεται, ὄφρα κεν εὕδῃ σοῖσιν ἐνὶ μεγάροισιν· ἐγὼ δ᾽ ἐπὶ νῆα μέλαιναν εἶμ᾽, ἵνα θαρσύνω θ᾽ ἑτάρους εἴπω τε ἕκαστα. οἶος γὰρ μετὰ τοῖσι γεραίτερος εὔχομαι εἶναι· οἱ δ᾽ ἄλλοι φιλότητι νεώτεροι ἄνδρες ἕπονται, πάντες ὁμηλικίη μεγαθύμου Τηλεμάχοιο. ἔνθα κε λεξαίμην κοίλῃ παρὰ νηῒ μελαίνῃ, νῦν· ἀτὰρ ἠῶθεν μετὰ Καύκωνας μεγαθύμους εἶμ᾽, ἔνθα χρεῖός μοι ὀφέλλεται, οὔ τι νέον γε οὐδ᾽ ὀλίγον· σὺ δὲ τοῦτον, ἐπεὶ τεὸν ἵκετο δῶμα, πέμψον σὺν δίφρῳ τε καὶ υἱέϊ· δὸς δέ οἱ ἵππους, οἵ τοι ἐλαφρότατοι θείειν καὶ κάρτος ἄριστοι." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἀπέβη γλαυκῶπις Ἀθήνη φήνῃ εἰδομένη· θάμβος δ᾽ ἕλε πάντας Ἀχαιούς. θαύμαζεν δ᾽ ὁ γεραιός, ὅπως ἴδεν ὀφθαλμοῖσι· Τηλεμάχου δ᾽ ἕλε χεῖρα, ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "ὦ φίλος, οὔ σε ἔολπα κακὸν καὶ ἄναλκιν ἔσεσθαι, εἰ δή τοι νέῳ ὧδε θεοὶ πομπῆες ἕπονται. οὐ μὲν γάρ τις ὅδ᾽ ἄλλος Ὀλύμπια δώματ᾽ ἐχόντων, ἀλλὰ Διὸς θυγάτηρ, ἀγελείη Τριτογένεια, ἥ τοι καὶ πατέρ᾽ ἐσθλὸν ἐν Ἀργείοισιν ἐτίμα. ἀλλά, ἄνασσ᾽, ἵληθι, δίδωθι δέ μοι κλέος ἐσθλόν, αὐτῷ καὶ παίδεσσι καὶ αἰδοίῃ παρακοίτι· σοὶ δ᾽ αὖ ἐγὼ ῥέξω βοῦν ἤνιν εὐρυμέτωπον, ἀδμήτην, ἣν οὔ πω ὑπὸ ζυγὸν ἤγαγεν ἀνήρ· τήν τοι ἐγὼ ῥέξω χρυσὸν κέρασιν περιχεύας." ὣς ἔφατ᾽ εὐχόμενος, τοῦ δ᾽ ἔκλυε Παλλὰς Ἀθήνη. τοῖσιν δ᾽ ἡγεμόνευε Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ, υἱάσι καὶ γαμβροῖσιν, ἑὰ πρὸς δώματα καλά. ἀλλ᾽ ὅτε δώμαθ᾽ ἵκοντο ἀγακλυτὰ τοῖο ἄνακτος, ἑξείης ἕζοντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε· τοῖς δ᾽ ὁ γέρων ἐλθοῦσιν ἀνὰ κρητῆρα κέρασσεν οἴνου ἡδυπότοιο, τὸν ἑνδεκάτῳ ἐνιαυτῷ ὤϊξεν ταμίη καὶ ἀπὸ κρήδεμνον ἔλυσε· τοῦ ὁ γέρων κρητῆρα κεράσσατο, πολλὰ δ᾽ Ἀθήνῃ εὔχετ᾽ ἀποσπένδων, κούρῃ Διὸς αἰγιόχοιο. αὐτὰρ ἐπεὶ σπεῖσάν τε πίον θ᾽ ὅσον ἤθελε θυμός, οἱ μὲν κακκείοντες ἔβαν οἶκόνδε ἕκαστος, τὸν δ᾽ αὐτοῦ κοίμησε Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ, Τηλέμαχον, φίλον υἱὸν Ὀδυσσῆος θείοιο, τρητοῖσ᾽ ἐν λεχέεσσιν, ὑπ᾽ αἰθούσῃ ἐριδούπῳ, πὰρ δ᾽ ἄρ᾽ ἐϋμμελίην Πεισίστρατον, ὄρχαμον ἀνδρῶν, ὅς οἱ ἔτ᾽ ἠΐθεος παίδων ἦν ἐν μεγάροισιν. αὐτὸς δ᾽ αὖτε καθεῦδε μυχῷ δόμου ὑψηλοῖο· τῷ δ᾽ ἄλοχος δέσποινα λέχος πόρσυνε καὶ εὐνήν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, ὤρνυτ᾽ ἄρ᾽ ἐξ εὐνῆφι Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ, ἐκ δ᾽ ἐλθὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπὶ ξεστοῖσι λίθοισιν, οἵ οἱ ἔσαν προπάροιθε θυράων ὑψηλάων λευκοί, ἀποστίλβοντες ἀλείφατος· οἷσ᾽ ἔπι μὲν πρὶν Νηλεὺς ἵζεσκεν, θεόφιν μήστωρ ἀτάλαντος· ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἤδη κηρὶ δαμεὶς Ἄϊδόσδε βεβήκει, Νέστωρ αὖ τότ᾽ ἐφῖζε Γερήνιος, οὖρος Ἀχαιῶν, σκῆπτρον ἔχων. περὶ δ᾽ υἷες ἀολλέες ἠγερέθοντο ἐκ θαλάμων ἐλθόντες, Ἐχέφρων τε Στρατίος τε Περσεύς τ᾽ Ἄρητός τε καὶ ἀντίθεος Θρασυμήδης. τοῖσι δ᾽ ἔπειθ᾽ ἕκτος Πεισίστρατος ἤλυθεν ἥρως, πὰρ δ᾽ ἄρα Τηλέμαχον θεοείκελον εἷσαν ἄγοντες. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ· "καρπαλίμως μοι, τέκνα φίλα, κρηήνατ᾽ ἐέλδωρ, ὄφρ᾽ ἦ τοι πρώτιστα θεῶν ἱλάσσομ᾽ Ἀθήνην, ἥ μοι ἐναργὴς ἦλθε θεοῦ ἐς δαῖτα θάλειαν. ἀλλ᾽ ἄγ᾽ ὁ μὲν πεδίονδ᾽ ἐπὶ βοῦν ἴτω, ὄφρα τάχιστα ἔλθῃσιν, ἐλάσῃ δὲ βοῶν ἐπιβουκόλος ἀνήρ· εἷς δ᾽ ἐπὶ Τηλεμάχου μεγαθύμου νῆα μέλαιναν πάντας ἰὼν ἑτάρους ἀγέτω, λιπέτω δὲ δύ᾽ οἴους· εἷς δ᾽ αὖ χρυσοχόον Λαέρκεα δεῦρο κελέσθω ἐλθεῖν, ὄφρα βοὸς χρυσὸν κέρασιν περιχεύῃ. οἱ δ᾽ ἄλλοι μένετ᾽ αὐτοῦ ἀολλέες, εἴπατε δ᾽ εἴσω δμῳῇσιν κατὰ δώματ᾽ ἀγακλυτὰ δαῖτα πένεσθαι, ἕδρας τε ξύλα τ᾽ ἀμφὶ καὶ ἀγλαὸν οἰσέμεν ὕδωρ." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐποίπνυον· ἦλθε μὲν ἂρ βοῦς ἐκ πεδίου, ἦλθον δὲ θοῆς παρὰ νηὸς ἐΐσης Τηλεμάχου ἕταροι μεγαλήτορος, ἦλθε δὲ χαλκεὺς ὅπλ᾽ ἐν χερσὶν ἔχων χαλκήϊα, πείρατα τέχνης, ἄκμονά τε σφῦράν τ᾽ εὐποίητόν τε πυράγρην, οἷσίν τε χρυσὸν ἐργάζετο· ἦλθε δ᾽ Ἀθήνη ἱρῶν ἀντιόωσα. γέρων δ᾽ ἱππηλάτα Νέστωρ χρυσὸν ἔδωχ᾽· ὁ δ᾽ ἔπειτα βοὸς κέρασιν περίχευεν ἀσκήσας, ἵν᾽ ἄγαλμα θεὰ κεχάροιτο ἰδοῦσα. βοῦν δ᾽ ἀγέτην κεράων Στρατίος καὶ δῖος Ἐχέφρων. χέρνιβα δέ σφ᾽ Ἄρητος ἐν ἀνθεμόεντι λέβητι ἤλυθεν ἐκ θαλάμοιο φέρων, ἑτέρῃ δ᾽ ἔχεν οὐλὰς ἐν κανέῳ· πέλεκυν δὲ μενεπτόλεμος Θρασυμήδης ὀξὺν ἔχων ἐν χειρὶ παρίστατο, βοῦν ἐπικόψων. Περσεὺς δ᾽ ἀμνίον εἶχε. γέρων δ᾽ ἱππηλάτα Νέστωρ χέρνιβά τ᾽ οὐλοχύτας τε κατήρχετο, πολλὰ δ᾽ Ἀθήνῃ εὔχετ᾽ ἀπαρχόμενος, κεφαλῆς τρίχας ἐν πυρὶ βάλλων. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ εὔξαντο καὶ οὐλοχύτας προβάλοντο, αὐτίκα Νέστορος υἱός, ὑπέρθυμος Θρασυμήδης, ἤλασεν ἄγχι στάς· πέλεκυς δ᾽ ἀπέκοψε τένοντας αὐχενίους, λῦσεν δὲ βοὸς μένος· αἱ δ᾽ ὀλόλυξαν θυγατέρες τε νυοί τε καὶ αἰδοίη παράκοιτις Νέστορος, Εὐρυδίκη, πρέσβα Κλυμένοιο θυγατρῶν. οἱ μὲν ἔπειτ᾽ ἀνελόντες ἀπὸ χθονὸς εὐρυοδείης ἔσχον· ἀτὰρ σφάξεν Πεισίστρατος, ὄρχαμος ἀνδρῶν. τῆς δ᾽ ἐπεὶ ἐκ μέλαν αἷμα ῥύη, λίπε δ᾽ ὀστέα θυμός, αἶψ᾽ ἄρα μιν διέχευαν, ἄφαρ δ᾽ ἐκ μηρία τάμνον πάντα κατὰ μοῖραν, κατά τε κνίσῃ ἐκάλυψαν, δίπτυχα ποιήσαντες, ἐπ᾽ αὐτῶν δ᾽ ὠμοθέτησαν. καῖε δ᾽ ἐπὶ σχίζῃσ᾽ ὁ γέρων, ἐπὶ δ᾽ αἴθοπα οἶνον λεῖβε· νέοι δὲ παρ᾽ αὐτὸν ἔχον πεμπώβολα χερσίν. αὐτὰρ ἐπεὶ κατὰ μῆρ᾽ ἐκάη καὶ σπλάγχνα πάσαντο, μίστυλλόν τ᾽ ἄρα τἆλλα καὶ ἀμφ᾽ ὀβελοῖσιν ἔπειρον, ὤπτων δ᾽ ἀκροπόρους ὀβελοὺς ἐν χερσὶν ἔχοντες. τόφρα δὲ Τηλέμαχον λοῦσεν καλὴ Πολυκάστη, Νέστορος ὁπλοτάτη θυγάτηρ Νηληϊάδαο. αὐτὰρ ἐπεὶ λοῦσέν τε καὶ ἔχρισεν λίπ᾽ ἐλαίῳ, ἀμφὶ δέ μιν φᾶρος καλὸν βάλεν ἠδὲ χιτῶνα, ἔκ ῥ᾽ ἀσαμίνθου βῆ δέμας ἀθανάτοισιν ὁμοῖος· πὰρ δ᾽ ὅ γε Νέστορ᾽ ἰὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο, ποιμένα λαῶν. οἱ δ᾽ ἐπεὶ ὤπτησαν κρέ᾽ ὑπέρτερα καὶ ἐρύσαντο, δαίνυνθ᾽ ἑζόμενοι· ἐπὶ δ᾽ ἀνέρες ἐσθλοὶ ὄροντο οἶνον οἰνοχοεῦντες ἐνὶ χρυσέοις δεπάεσσιν. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ· "παῖδες ἐμοί, ἄγε Τηλεμάχῳ καλλίτριχας ἵππους ζεύξαθ᾽ ὑφ᾽ ἅρματ᾽ ἄγοντες, ἵνα πρήσσῃσιν ὁδοῖο." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα τοῦ μάλα μὲν κλύον ἠδ᾽ ἐπίθοντο, καρπαλίμως δ᾽ ἔζευξαν ὑφ᾽ ἅρμασιν ὠκέας ἵππους. ἐν δὲ γυνὴ ταμίη σῖτον καὶ οἶνον ἔθηκεν ὄψα τε, οἷα ἔδουσι διοτρεφέες βασιλῆες. ἂν δ᾽ ἄρα Τηλέμαχος περικαλλέα βήσετο δίφρον· πὰρ δ᾽ ἄρα Νεστορίδης Πεισίστρατος, ὄρχαμος ἀνδρῶν, ἐς δίφρον τ᾽ ἀνέβαινε καὶ ἡνία λάζετο χερσί, μάστιξεν δ᾽ ἐλάαν, τὼ δ᾽ οὐκ ἀέκοντε πετέσθην ἐς πεδίον, λιπέτην δὲ Πύλου αἰπὺ πτολίεθρον. οἱ δὲ πανημέριοι σεῖον ζυγὸν ἀμφὶς ἔχοντες. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί· ἐς Φηρὰς δ᾽ ἵκοντο Διοκλῆος ποτὶ δῶμα, υἱέος Ὀρτιλόχοιο, τὸν Ἀλφειὸς τέκε παῖδα. ἔνθα δὲ νύκτ᾽ ἄεσαν, ὁ δ᾽ ἄρα ξεινήϊα δῶκεν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, ἵππους τ᾽ ἐζεύγνυντ᾽ ἀνά θ᾽ ἅρματα ποικίλ᾽ ἔβαινον, [ἐκ δ᾽ ἔλασαν προθύροιο καὶ αἰθούσης ἐριδούπου·] μάστιξεν δ᾽ ἐλάαν, τὼ δ᾽ οὐκ ἀέκοντε πετέσθην. ἷξον δ᾽ ἐς πεδίον πυρηφόρον, ἔνθα δ᾽ ἔπειτα ἦνον ὁδόν· τοῖον γὰρ ὑπέκφερον ὠκέες ἵπποι. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί. Οἱ δ᾽ ἷξον κοίλην Λακεδαίμονα κητώεσσαν, πρὸς δ᾽ ἄρα δώματ᾽ ἔλων Μενελάου κυδαλίμοιο. τὸν δ᾽ εὗρον δαινύντα γάμον πολλοῖσιν ἔτῃσιν υἱέος ἠδὲ θυγατρὸς ἀμύμονος ᾧ ἐνὶ οἴκῳ. τὴν μὲν Ἀχιλλῆος ῥηξήνορος υἱέϊ πέμπεν· ἐν Τροίῃ γὰρ πρῶτον ὑπέσχετο καὶ κατένευσε δωσέμεναι, τοῖσιν δὲ θεοὶ γάμον ἐξετέλειον· τὴν ἄρ᾽ ὅ γ᾽ ἔνθ᾽ ἵπποισι καὶ ἅρμασι πέμπε νέεσθαι Μυρμιδόνων προτὶ ἄστυ περικλυτόν, οἷσιν ἄνασσεν. υἱέϊ δὲ Σπάρτηθεν Ἀλέκτορος ἤγετο κούρην, ὅς οἱ τηλύγετος γένετο κρατερὸς Μεγαπένθης ἐκ δούλης· Ἑλένῃ δὲ θεοὶ γόνον οὐκέτ᾽ ἔφαινον, ἐπεὶ δὴ τὸ πρῶτον ἐγείνατο παῖδ᾽ ἐρατεινήν, Ἑρμιόνην, ἣ εἶδος ἔχε χρυσῆς Ἀφροδίτης. ὣς οἱ μὲν δαίνυντο καθ᾽ ὑψερεφὲς μέγα δῶμα γείτονες ἠδὲ ἔται Μενελάου κυδαλίμοιο, τερπόμενοι· μετὰ δέ σφιν ἐμέλπετο θεῖος ἀοιδὸς φορμίζων· δοιὼ δὲ κυβιστητῆρε κατ᾽ αὐτοὺς μολπῆς ἐξάρχοντες ἐδίνευον κατὰ μέσσους. τὼ δ᾽ αὖτ᾽ ἐν προθύροισι δόμων αὐτώ τε καὶ ἵππω, Τηλέμαχός θ᾽ ἥρως καὶ Νέστορος ἀγλαὸς υἱός, στῆσαν· ὁ δὲ προμολὼν ἴδετο κρείων Ἐτεωνεύς, ὀτρηρὸς θεράπων Μενελάου κυδαλίμοιο, βῆ δ᾽ ἴμεν ἀγγελέων διὰ δώματα ποιμένι λαῶν, ἀγχοῦ δ᾽ ἱστάμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ξείνω δή τινε τώδε, διοτρεφὲς ὦ Μενέλαε, ἄνδρε δύω, γενεῇ δὲ Διὸς μεγάλοιο ἔϊκτον. ἀλλ᾽ εἴπ᾽, ἤ σφωϊν καταλύσομεν ὠκέας ἵππους, ἦ ἄλλον πέμπωμεν ἱκανέμεν, ὅς κε φιλήσῃ." τὸν δὲ μέγ᾽ ὀχθήσας προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "οὐ μὲν νήπιος ἦσθα, Βοηθοΐδη Ἐτεωνεῦ, τὸ πρίν· ἀτὰρ μὲν νῦν γε πάϊς ὣς νήπια βάζεις. ἦ μὲν δὴ νῶϊ ξεινήϊα πολλὰ φαγόντες ἄλλων ἀνθρώπων δεῦρ᾽ ἱκόμεθ᾽, αἴ κέ ποθι Ζεὺς ἐξοπίσω περ παύσῃ ὀϊζύος. ἀλλὰ λύ᾽ ἵππους ξείνων, ἐς δ᾽ αὐτοὺς προτέρω ἄγε θοινηθῆναι." ὣς φάθ᾽, ὁ δὲ μεγάροιο διέσσυτο, κέκλετο δ᾽ ἄλλους ὀτρηροὺς θεράποντας ἅμα σπέσθαι ἑοῖ αὐτῷ. οἱ δ᾽ ἵππους μὲν λῦσαν ὑπὸ ζυγοῦ ἱδρώοντας· καὶ τοὺς μὲν κατέδησαν ἐφ᾽ ἱππείῃσι κάπῃσι, πὰρ δ᾽ ἔβαλον ζειάς, ἀνὰ δὲ κρῖ λευκὸν ἔμειξαν, ἅρματα δ᾽ ἔκλιναν πρὸς ἐνώπια παμφανόωντα, αὐτοὺς δ᾽ εἰσῆγον θεῖον δόμον. οἱ δὲ ἰδόντες θαύμαζον κατὰ δῶμα διοτρεφέος βασιλῆος· ὥς τε γὰρ ἠελίου αἴγλη πέλεν ἠὲ σελήνης δῶμα καθ᾽ ὑψερεφὲς Μενελάου κυδαλίμοιο. αὐτὰρ ἐπεὶ τάρπησαν ὁρώμενοι ὀφθαλμοῖσιν, ἔς ῥ᾽ ἀσαμίνθους βάντες ἐϋξέστας λούσαντο. τοὺς δ᾽ ἐπεὶ οὖν δμῳαὶ λοῦσαν καὶ χρῖσαν ἐλαίῳ, ἀμφὶ δ᾽ ἄρα χλαίνας οὔλας βάλον ἠδὲ χιτῶνας, ἔς ῥα θρόνους ἕζοντο παρ᾽ Ἀτρεΐδην Μενέλαον. χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος, νίψασθαι· παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν. σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα, εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων. [δαιτρὸς δὲ κρειῶν πίνακας παρέθηκεν ἀείρας παντοίων, παρὰ δέ σφι τίθει χρύσεια κύπελλα.] τὼ καὶ δεικνύμενος προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "σίτου θ᾽ ἅπτεσθον καὶ χαίρετον· αὐτὰρ ἔπειτα δείπνου πασσαμένω εἰρησόμεθ᾽ οἵ τινές ἐστον ἀνδρῶν· οὐ γὰρ σφῶν γε γένος ἀπόλωλε τοκήων, ἀλλ᾽ ἀνδρῶν γένος ἐστὲ διοτρεφέων βασιλήων σκηπτούχων, ἐπεὶ οὔ κε κακοὶ τοιούσδε τέκοιεν." ὣς φάτο, καί σφιν νῶτα βοὸς παρὰ πίονα θῆκεν ὄπτ᾽ ἐν χερσὶν ἑλών, τά ῥά οἱ γέρα πάρθεσαν αὐτῷ. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, δὴ τότε Τηλέμαχος προσεφώνεε Νέστορος υἱόν, ἄγχι σχὼν κεφαλήν, ἵνα μὴ πευθοίαθ᾽ οἱ ἄλλοι· "φράζεο, Νεστορίδη, τῷ ἐμῷ κεχαρισμένε θυμῷ, χαλκοῦ τε στεροπὴν κατὰ δώματα ἠχήεντα χρυσοῦ τ᾽ ἠλέκτρου τε καὶ ἀργύρου ἠδ᾽ ἐλέφαντος. Ζηνός που τοιήδε γ᾽ Ὀλυμπίου ἔνδοθεν αὐλή, ὅσσα τάδ᾽ ἄσπετα πολλά· σέβας μ᾽ ἔχει εἰσορόωντα." τοῦ δ᾽ ἀγορεύοντος ξύνετο ξανθὸς Μενέλαος, καί σφεας φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "τέκνα φίλ᾽, ἦ τοι Ζηνὶ βροτῶν οὐκ ἄν τις ἐρίζοι· ἀθάνατοι γὰρ τοῦ γε δόμοι καὶ κτήματ᾽ ἔασιν· ἀνδρῶν δ᾽ ἤ κέν τίς μοι ἐρίσσεται, ἠὲ καὶ οὐκί, κτήμασιν. ἦ γὰρ πολλὰ παθὼν καὶ πόλλ᾽ ἐπαληθεὶς ἠγαγόμην ἐν νηυσὶ καὶ ὀγδοάτῳ ἔτει ἦλθον, Κύπρον Φοινίκην τε καὶ Αἰγυπτίους ἐπαληθείς, Αἰθίοπάς θ᾽ ἱκόμην καὶ Σιδονίους καὶ Ἐρεμβοὺς καὶ Λιβύην, ἵνα τ᾽ ἄρνες ἄφαρ κεραοὶ τελέθουσι. τρὶς γὰρ τίκτει μῆλα τελεσφόρον εἰς ἐνιαυτόν· ἔνθα μὲν οὔτε ἄναξ ἐπιδευὴς οὔτε τι ποιμὴν τυροῦ καὶ κρειῶν οὐδὲ γλυκεροῖο γάλακτος, ἀλλ᾽ αἰεὶ παρέχουσιν ἐπηετανὸν γάλα θῆσθαι. εἷος ἐγὼ περὶ κεῖνα πολὺν βίοτον ξυναγείρων ἠλώμην, τεῖός μοι ἀδελφεὸν ἄλλος ἔπεφνε λάθρῃ, ἀνωϊστί, δόλῳ οὐλομένης ἀλόχοιο. ὣς οὔ τοι χαίρων τοῖσδε κτεάτεσσιν ἀνάσσω· - καὶ πατέρων τάδε μέλλετ᾽ ἀκουέμεν, οἵ τινες ὕμιν εἰσίν· - ἐπεὶ μάλα πολλὰ πάθον καὶ ἀπώλεσα οἶκον εὖ μάλα ναιετάοντα, κεχανδότα πολλὰ καὶ ἐσθλά. ὧν ὄφελον τριτάτην περ ἔχων ἐν δώμασι μοῖραν ναίειν, οἱ δ᾽ ἄνδρες σόοι ἔμμεναι, οἳ τότ᾽ ὄλοντο Τροίῃ ἐν εὐρείῃ, ἑκὰς Ἄργεος ἱπποβότοιο. ἀλλ᾽ ἔμπης, πάντας μὲν ὀδυρόμενος καὶ ἀχεύων, πολλάκις ἐν μεγάροισι καθήμενος ἡμετέροισιν ἄλλοτε μέν τε γόῳ φρένα τέρπομαι, ἄλλοτε δ᾽ αὖτε παύομαι· αἰψηρὸς δὲ κόρος κρυεροῖο γόοιο· - τῶν πάντων οὐ τόσσον ὀδύρομαι, ἀχνύμενός περ, ὡς ἑνός, ὅς τέ μοι ὕπνον ἀπεχθαίρει καὶ ἐδωδὴν, μνωομένῳ, ἐπεὶ οὔ τις Ἀχαιῶν τόσσ᾽ ἐμόγησεν, ὅσσ᾽ Ὀδυσεὺς ἐμόγησε καὶ ἤρατο. τῷ δ᾽ ἄρ᾽ ἔμελλεν αὐτῷ κήδε᾽ ἔσεσθαι, ἐμοὶ δ᾽ ἄχος αἰὲν ἄλαστον κείνου, ὅπως δὴ δηρὸν ἀποίχεται, οὐδέ τι ἴδμεν, ζώει ὅ γ᾽ ἦ τέθνηκεν. ὀδύρονται νύ που αὐτὸν Λαέρτης θ᾽ ὁ γέρων καὶ ἐχέφρων Πηνελόπεια Τηλέμαχός θ᾽, ὃν ἔλειπε νέον γεγαῶτ᾽ ἐνὶ οἴκῳ." ὣς φάτο, τῷ δ᾽ ἄρα πατρὸς ὑφ᾽ ἵμερον ὦρσε γόοιο· δάκρυ δ᾽ ἀπὸ βλεφάρων χαμάδις βάλε πατρὸς ἀκούσας, χλαῖναν πορφυρέην ἄντ᾽ ὀφθαλμοῖιν ἀνασχὼν ἀμφοτέρῃσιν χερσί. νόησε δέ μιν Μενέλαος, μερμήριξε δ᾽ ἔπειτα κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν, ἠέ μιν αὐτὸν πατρὸς ἐάσειε μνησθῆναι, ἦ πρῶτ᾽ ἐξερέοιτο ἕκαστά τε πειρήσαιτο. εἷος ὁ ταῦθ᾽ ὥρμαινε κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν, ἐκ δ᾽ Ἑλένη θαλάμοιο θυώδεος ὑψορόφοιο ἤλυθεν Ἀρτέμιδι χρυσηλακάτῳ ἐϊκυῖα. τῇ δ᾽ ἄρ᾽ ἅμ᾽ Ἀδρήστη κλισίην εὔτυκτον ἔθηκεν, Ἀλκίππη δὲ τάπητα φέρεν μαλακοῦ ἐρίοιο, Φυλὼ δ᾽ ἀργύρεον τάλαρον φέρε, τόν οἱ ἔδωκεν Ἀλκάνδρη, Πολύβοιο δάμαρ, ὃς ἔναι᾽ ἐνὶ Θήβῃς Αἰγυπτίῃσ᾽, ὅθι πλεῖστα δόμοισ᾽ ἐν κτήματα κεῖται· ὃς Μενελάῳ δῶκε δύ᾽ ἀργυρέας ἀσαμίνθους, δοιοὺς δὲ τρίποδας, δέκα δὲ χρυσοῖο τάλαντα. χωρὶς δ᾽ αὖθ᾽ Ἑλένῃ ἄλοχος πόρε κάλλιμα δῶρα· χρυσῆν τ᾽ ἠλακάτην τάλαρόν θ᾽ ὑπόκυκλον ὄπασσεν ἀργύρεον, χρυσῷ δ᾽ ἐπὶ χείλεα κεκράαντο. τόν ῥά οἱ ἀμφίπολος Φυλὼ παρέθηκε φέρουσα νήματος ἀσκητοῖο βεβυσμένον· αὐτὰρ ἐπ᾽ αὐτῷ ἠλακάτη τετάνυστο ἰοδνεφὲς εἶρος ἔχουσα. ἕζετο δ᾽ ἐν κλισμῷ, ὑπὸ δὲ θρῆνυς ποσὶν ἦεν. αὐτίκα δ᾽ ἥ γ᾽ ἐπέεσσι πόσιν ἐρέεινεν ἕκαστα· "ἴδμεν δή, Μενέλαε διοτρεφές, οἵ τινες οἵδε ἀνδρῶν εὐχετόωνται ἱκανέμεν ἡμέτερον δῶ; ψεύσομαι ἦ ἔτυμον ἐρέω; κέλεται δέ με θυμός. οὐ γάρ πώ τινά φημι ἐοικότα ὧδε ἰδέσθαι οὔτ᾽ ἄνδρ᾽ οὔτε γυναῖκα, σέβας μ᾽ ἔχει εἰσορόωσαν, ὡς ὅδ᾽ Ὀδυσσῆος μεγαλήτορος υἷι ἔοικε, Τηλεμάχῳ, τὸν ἔλειπε νέον γεγαῶτ᾽ ἐνὶ οἴκῳ κεῖνος ἀνήρ, ὅτ᾽ ἐμεῖο κυνώπιδος εἵνεκ᾽ Ἀχαιοὶ ἤλθεθ᾽ ὑπὸ Τροίην, πόλεμον θρασὺν ὁρμαίνοντες." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "οὕτω νῦν καὶ ἐγὼ νοέω, γύναι, ὡς σὺ ἐΐσκεις· κείνου γὰρ τοιοίδε πόδες τοιαίδε τε χεῖρες ὀφθαλμῶν τε βολαὶ κεφαλή τ᾽ ἐφύπερθέ τε χαῖται. καὶ νῦν ἦ τοι ἐγὼ μεμνημένος ἀμφ᾽ Ὀδυσῆϊ μυθεόμην, ὅσα κεῖνος ὀϊζύσας ἐμόγησεν ἀμφ᾽ ἐμοί, αὐτὰρ ὁ πυκνὸν ὑπ᾽ ὀφρύσι δάκρυον εἶβε, χλαῖναν πορφυρέην ἄντ᾽ ὀφθαλμοῖιν ἀνασχών." τὸν δ᾽ αὖ Νεστορίδης Πεισίστρατος ἀντίον ηὔδα· "Ἀτρεΐδη Μενέλαε διοτρεφές, ὄρχαμε λαῶν, κείνου μέν τοι ὅδ᾽ υἱὸς ἐτήτυμον, ὡς ἀγορεύεις· ἀλλὰ σαόφρων ἐστί, νεμεσσᾶται δ᾽ ἐνὶ θυμῷ ὧδ᾽ ἐλθὼν τὸ πρῶτον ἐπεσβολίας ἀναφαίνειν ἄντα σέθεν, τοῦ νῶϊ θεοῦ ὣς τερπόμεθ᾽ αὐδῇ. αὐτὰρ ἐμὲ προέηκε Γερήνιος ἱππότα Νέστωρ τῷ ἅμα πομπὸν ἕπεσθαι· ἐέλδετο γάρ σε ἰδέσθαι, ὄφρα οἱ ἤ τι ἔπος ὑποθήεαι ἠέ τι ἔργον. πολλὰ γὰρ ἄλγε᾽ ἔχει πατρὸς πάϊς οἰχομένοιο ἐν μεγάροισ᾽, ᾧ μὴ ἄλλοι ἀοσσητῆρες ἔωσιν, ὡς νῦν Τηλεμάχῳ ὁ μὲν οἴχεται, οὐδέ οἱ ἄλλοι εἴσ᾽, οἵ κεν κατὰ δῆμον ἀλάλκοιεν κακότητα." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δὴ φίλου ἀνέρος υἱὸς ἐμὸν δῶ ἵκεθ᾽, ὃς εἵνεκ᾽ ἐμεῖο πολέας ἐμόγησεν ἀέθλους· καί μιν ἔφην ἐλθόντα φιλησέμεν ἔξοχα πάντων Ἀργείων, εἰ νῶϊν ὑπεὶρ ἅλα νόστον ἔδωκε νηυσὶ θοῇσι γενέσθαι Ὀλύμπιος εὐρύοπα Ζεύς. καί κέ οἱ Ἄργεϊ νάσσα πόλιν καὶ δώματ᾽ ἔτευξα, ἐξ Ἰθάκης ἀγαγὼν σὺν κτήμασι καὶ τέκεϊ ᾧ καὶ πᾶσιν λαοῖσι, μίαν πόλιν ἐξαλαπάξας, αἳ περιναιετάουσιν, ἀνάσσονται δ᾽ ἐμοὶ αὐτῷ. καί κε θάμ᾽ ἐνθάδ᾽ ἐόντες ἐμισγόμεθ᾽· οὐδέ κεν ἥμεας ἄλλο διέκρινεν φιλέοντέ τε τερπομένω τε, πρίν γ᾽ ὅτε δὴ θανάτοιο μέλαν νέφος ἀμφεκάλυψεν. ἀλλὰ τὰ μέν που μέλλεν ἀγάσσασθαι θεὸς αὐτός, ὃς κεῖνον δύστηνον ἀνόστιμον οἶον ἔθηκεν." ὣς φάτο, τοῖσι δὲ πᾶσιν ὑφ᾽ ἵμερον ὦρσε γόοιο. κλαῖε μὲν Ἀργείη Ἑλένη, Διὸς ἐκγεγαυῖα, κλαῖε δὲ Τηλέμαχός τε καὶ Ἀτρεΐδης Μενέλαος, οὐδ᾽ ἄρα Νέστορος υἱὸς ἀδακρύτω ἔχεν ὄσσε· μνήσατο γὰρ κατὰ θυμὸν ἀμύμονος Ἀντιλόχοιο, τόν ῥ᾽ Ἠοῦς ἔκτεινε φαεινῆς ἀγλαὸς υἱός. τοῦ ὅ γ᾽ ἐπιμνησθεὶς ἔπεα πτερόεντ᾽ ἀγόρευεν· "Ἀτρεΐδη, περὶ μέν σε βροτῶν πεπνυμένον εἶναι Νέστωρ φάσχ᾽ ὁ γέρων, ὅτ᾽ ἐπιμνησαίμεθα σεῖο οἷσιν ἐνὶ μεγάροισι καὶ ἀλλήλους ἐρέοιμεν· καὶ νῦν, εἴ τί που ἔστι, πίθοιό μοι· οὐ γὰρ ἐγώ γε τέρπομ᾽ ὀδυρόμενος μεταδόρπιος, ἀλλὰ καὶ Ἠὼς ἔσσεται ἠριγένεια· νεμεσσῶμαί γε μὲν οὐδὲν κλαίειν, ὅς κε θάνῃσι βροτῶν καὶ πότμον ἐπίσπῃ. τοῦτό νυ καὶ γέρας οἶον ὀϊζυροῖσι βροτοῖσι, κείρασθαί τε κόμην βαλέειν τ᾽ ἀπὸ δάκρυ παρειῶν. καὶ γὰρ ἐμὸς τέθνηκεν ἀδελφεός, οὔ τι κάκιστος Ἀργείων· μέλλεις δὲ σὺ ἴδμεναι· - οὐ γὰρ ἐγώ γε ἤντησ᾽ οὐδὲ ἴδον· - περὶ δ᾽ ἄλλων φασὶ γενέσθαι Ἀντίλοχον, περὶ μὲν θείειν ταχὺν ἠδὲ μαχητήν." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "ὦ φίλ᾽, ἐπεὶ τόσα εἶπες, ὅσ᾽ ἂν πεπνυμένος ἀνὴρ εἴποι καὶ ῥέξειε, καὶ ὃς προγενέστερος εἴη· τοίου γὰρ καὶ πατρός, ὃ καὶ πεπνυμένα βάζεις. ῥεῖα δ᾽ ἀρίγνωτος γόνος ἀνέρος, ᾧ τε Κρονίων ὄλβον ἐπικλώσῃ γαμέοντί τε γεινομένῳ τε, ὡς νῦν Νέστορι δῶκε διαμπερὲς ἤματα πάντα αὐτὸν μὲν λιπαρῶς γηρασκέμεν ἐν μεγάροισιν, υἱέας αὖ πινυτούς τε καὶ ἔγχεσιν εἶναι ἀρίστους. ἡμεῖς δὲ κλαυθμὸν μὲν ἐάσομεν, ὃς πρὶν ἐτύχθη, δόρπου δ᾽ ἐξαῦτις μνησώμεθα, χερσὶ δ᾽ ἐφ᾽ ὕδωρ χευάντων· μῦθοι δὲ καὶ ἠῶθέν περ ἔσονται Τηλεμάχῳ καὶ ἐμοὶ διαειπέμεν ἀλλήλοισιν." ὣς ἔφατ᾽, Ἀσφαλίων δ᾽ ἄρ᾽ ὕδωρ ἐπὶ χεῖρας ἔχευεν, ὀτρηρὸς θεράπων Μενελάου κυδαλίμοιο. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. ἔνθ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησ᾽ Ἑλένη Διὸς ἐκγεγαυῖα· αὐτίκ᾽ ἄρ᾽ εἰς οἶνον βάλε φάρμακον, ἔνθεν ἔπινον, νηπενθές τ᾽ ἄχολόν τε, κακῶν ἐπίληθον ἁπάντων. ὃς τὸ καταβρόξειεν, ἐπὴν κρητῆρι μιγείη, οὔ κεν ἐφημέριός γε βάλοι κατὰ δάκρυ παρειῶν, οὐδ᾽ εἴ οἱ κατατεθναίη μήτηρ τε πατήρ τε, οὐδ᾽ εἴ οἱ προπάροιθεν ἀδελφεὸν ἢ φίλον υἱὸν χαλκῷ δηϊόῳεν, ὁ δ᾽ ὀφθαλμοῖσιν ὁρῷτο. τοῖα Διὸς θυγάτηρ ἔχε φάρμακα μητιόεντα, ἐσθλά, τά οἱ Πολύδαμνα πόρεν, Θῶνος παράκοιτις, Αἰγυπτίη, τῇ πλεῖστα φέρει ζείδωρος ἄρουρα φάρμακα, πολλὰ μὲν ἐσθλὰ μεμιγμένα, πολλὰ δὲ λυγρά, ἰητρὸς δὲ ἕκαστος ἐπιστάμενος περὶ πάντων ἀνθρώπων· ἦ γὰρ Παιήονός εἰσι γενέθλης. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐνέηκε κέλευσέ τε οἰνοχοῆσαι, ἐξαῦτις μύθοισιν ἀμειβομένη προσέειπεν· "Ἀτρεΐδη Μενέλαε διοτρεφὲς ἠδὲ καὶ οἵδε ἀνδρῶν ἐσθλῶν παῖδες, ἀτὰρ θεὸς ἄλλοτε ἄλλῳ Ζεὺς ἀγαθόν τε κακόν τε διδοῖ· δύναται γὰρ ἅπαντα· - ἦ τοι νῦν δαίνυσθε καθήμενοι ἐν μεγάροισι καὶ μύθοις τέρπεσθε· ἐοικότα γὰρ καταλέξω. πάντα μὲν οὐκ ἂν ἐγὼ μυθήσομαι οὐδ᾽ ὀνομήνω, ὅσσοι Ὀδυσσῆος ταλασίφρονός εἰσιν ἄεθλοι· ἀλλ᾽ οἷον τόδ᾽ ἔρεξε καὶ ἔτλη καρτερὸς ἀνὴρ δήμῳ ἔνι Τρώων, ὅθι πάσχετε πήματ᾽ Ἀχαιοί. αὐτόν μιν πληγῇσιν ἀεικελίῃσι δαμάσσας, σπεῖρα κάκ᾽ ἀμφ᾽ ὤμοισι βαλών, οἰκῆϊ ἐοικώς, ἀνδρῶν δυσμενέων κατέδυ πόλιν εὐρυάγυιαν. ἄλλῳ δ᾽ αὐτὸν φωτὶ κατακρύπτων ἤϊσκε Δέκτῃ, ὃς οὐδὲν τοῖος ἔην ἐπὶ νηυσὶν Ἀχαιῶν· τῷ ἴκελος κατέδυ Τρώων πόλιν, οἱ δ᾽ ἀβάκησαν πάντες· ἐγὼ δέ μιν οἴη ἀνέγνων τοῖον ἐόντα, καί μιν ἀνειρώτευν· ὁ δὲ κερδοσύνῃ ἀλέεινεν. ἀλλ᾽ ὅτε δή μιν ἐγὼ λόεον καὶ χρῖον ἐλαίῳ, ἀμφὶ δὲ εἵματα ἕσσα καὶ ὤμοσα καρτερὸν ὅρκον, μή με πρὶν Ὀδυσῆα μετὰ Τρώεσσ᾽ ἀναφῆναι, πρίν γε τὸν ἐς νῆάς τε θοὰς κλισίας τ᾽ ἀφικέσθαι, καὶ τότε δή μοι πάντα νόον κατέλεξεν Ἀχαιῶν. πολλοὺς δὲ Τρώων κτείνας ταναήκεϊ χαλκῷ ἦλθε μετ᾽ Ἀργείους, κατὰ δὲ φρόνιν ἤγαγε πολλήν. ἔνθ᾽ ἄλλαι Τρῳαὶ λίγ᾽ ἐκώκυον· αὐτὰρ ἐμὸν κῆρ χαῖρ᾽, ἐπεὶ ἤδη μοι κραδίη τέτραπτο νεέσθαι ἂψ οἶκόνδ᾽, ἄτην δὲ μετέστενον, ἣν Ἀφροδίτη δῶχ᾽, ὅτε μ᾽ ἤγαγε κεῖσε φίλης ἀπὸ πατρίδος αἴης, παῖδά τ᾽ ἐμὴν νοσφισσαμένην θάλαμόν τε πόσιν τε οὔ τευ δευόμενον, οὔτ᾽ ἂρ φρένας οὔτε τι εἶδος." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "ναὶ δὴ ταῦτά γε πάντα, γύναι, κατὰ μοῖραν ἔειπες. ἤδη μὲν πολέων ἐδάην βουλήν τε νόον τε ἀνδρῶν ἡρώων, πολλὴν δ᾽ ἐπελήλυθα γαῖαν· ἀλλ᾽ οὔ πω τοιοῦτον ἐγὼν ἴδον ὀφθαλμοῖσιν οἷον Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος ἔσκε φίλον κῆρ. οἷον καὶ τόδ᾽ ἔρεξε καὶ ἔτλη καρτερὸς ἀνὴρ ἵππῳ ἔνι ξεστῷ, ἵν᾽ ἐνήμεθα πάντες ἄριστοι Ἀργείων, Τρώεσσι φόνον καὶ κῆρα φέροντες. ἦλθες ἔπειτα σὺ κεῖσε· κελευσέμεναι δέ σ᾽ ἔμελλε δαίμων, ὃς Τρώεσσιν ἐβούλετο κῦδος ὀρέξαι· καί τοι Δηΐφοβος θεοείκελος ἕσπετ᾽ ἰούσῃ. τρὶς δὲ περίστειξας κοῖλον λόχον ἀμφαφόωσα, ἐκ δ᾽ ὀνομακλήδην Δαναῶν ὀνόμαζες ἀρίστους, πάντων Ἀργείων φωνὴν ἴσκουσ᾽ ἀλόχοισιν· αὐτὰρ ἐγὼ καὶ Τυδεΐδης καὶ δῖος Ὀδυσσεὺς ἥμενοι ἐν μέσσοισιν ἀκούσαμεν, ὡς ἐβόησας. νῶϊ μὲν ἀμφοτέρω μενεήναμεν ὁρμηθέντες ἢ ἐξελθέμεναι ἢ ἔνδοθεν αἶψ᾽ ὑπακοῦσαι· ἀλλ᾽ Ὀδυσεὺς κατέρυκε καὶ ἔσχεθεν ἱεμένω περ. ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες ἀκὴν ἔσαν υἷες Ἀχαιῶν, Ἄντικλος δὲ σέ γ᾽ οἶος ἀμείψασθαι ἐπέεσσιν ἤθελεν· ἀλλ᾽ Ὀδυσεὺς ἐπὶ μάστακα χερσὶ πίεζε νωλεμέως κρατερῇσι, σάωσε δὲ πάντας Ἀχαιούς· τόφρα δ᾽ ἔχ᾽, ὄφρα σε νόσφιν ἀπήγαγε Παλλὰς Ἀθήνη." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀτρεΐδη Μενέλαε διοτρεφές, ὄρχαμε λαῶν, ἄλγιον· οὐ γάρ οἵ τι τό γ᾽ ἤρκεσε λυγρὸν ὄλεθρον, οὐδ᾽ εἴ οἱ κραδίη γε σιδηρέη ἔνδοθεν ἦεν. ἀλλ᾽ ἄγετ᾽ εἰς εὐνὴν τράπεθ᾽ ἥμεας, ὄφρα καὶ ἤδη ὕπνῳ ὕπο γλυκερῷ ταρπώμεθα κοιμηθέντες." ὣς ἔφατ᾽, Ἀργείη δ᾽ Ἑλένη δμῳῇσι κέλευσε δέμνι᾽ ὑπ᾽ αἰθούσῃ θέμεναι καὶ ῥήγεα καλὰ πορφύρε᾽ ἐμβαλέειν, στορέσαι τ᾽ ἐφύπερθε τάπητας χλαίνας τ᾽ ἐνθέμεναι οὔλας καθύπερθεν ἕσασθαι. αἱ δ᾽ ἴσαν ἐκ μεγάροιο δάος μετὰ χερσὶν ἔχουσαι, δέμνια δ᾽ ἐστόρεσαν· ἐκ δὲ ξείνους ἄγε κῆρυξ. οἱ μὲν ἄρ᾽ ἐν προδόμῳ δόμου αὐτόθι κοιμήσαντο, Τηλέμαχός θ᾽ ἥρως καὶ Νέστορος ἀγλαὸς υἱός· Ἀτρεΐδης δὲ καθεῦδε μυχῷ δόμου ὑψηλοῖο, πὰρ δ᾽ Ἑλένη τανύπεπλος ἐλέξατο, δῖα γυναικῶν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, ὤρνυτ᾽ ἄρ᾽ ἐξ εὐνῆφι βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος εἵματα ἑσσάμενος, περὶ δὲ ξίφος ὀξὺ θέτ᾽ ὤμῳ, ποσσὶ δ᾽ ὑπὸ λιπαροῖσιν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα, βῆ δ᾽ ἴμεν ἐκ θαλάμοιο θεῷ ἐναλίγκιος ἄντην, Τηλεμάχῳ δὲ παρῖζεν, ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "τίπτε δέ σε χρειὼ δεῦρ᾽ ἤγαγε, Τηλέμαχ᾽ ἥρως, ἐς Λακεδαίμονα δῖαν ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης; δήμιον ἦ ἴδιον; τόδε μοι νημερτὲς ἐνίσπες." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀτρεΐδη Μενέλαε διοτρεφές, ὄρχαμε λαῶν, ἤλυθον εἴ τινά μοι κληηδόνα πατρὸς ἐνίσποις. ἐσθίεταί μοι οἶκος, ὄλωλε δὲ πίονα ἔργα, δυσμενέων δ᾽ ἀνδρῶν πλεῖος δόμος, οἵ τέ μοι αἰεὶ μῆλ᾽ ἁδινὰ σφάζουσι καὶ εἰλίποδας ἕλικας βοῦς, μητρὸς ἐμῆς μνηστῆρες ὑπέρβιον ὕβριν ἔχοντες. τοὔνεκα νῦν τὰ σὰ γούναθ᾽ ἱκάνομαι, αἴ κ᾽ ἐθέλῃσθα κείνου λυγρὸν ὄλεθρον ἐνισπεῖν, εἴ που ὄπωπας ὀφθαλμοῖσι τεοῖσιν ἢ ἄλλου μῦθον ἄκουσας πλαζομένου· περὶ γάρ μιν ὀϊζυρὸν τέκε μήτηρ. μηδέ τί μ᾽ αἰδόμενος μειλίσσεο μηδ᾽ ἐλεαίρων, ἀλλ᾽ εὖ μοι κατάλεξον, ὅπως ἤντησας ὀπωπῆς. λίσσομαι, εἴ ποτέ τοί τι πατὴρ ἐμός, ἐσθλὸς Ὀδυσσεύς, ἢ ἔπος ἠέ τι ἔργον ὑποστὰς ἐξετέλεσσε δήμῳ ἔνι Τρώων, ὅθι πάσχετε πήματ᾽ Ἀχαιοί· τῶν νῦν μοι μνῆσαι, καί μοι νημερτὲς ἐνίσπες." τὸν δὲ μέγ᾽ ὀχθήσας προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δὴ κρατερόφρονος ἀνδρὸς ἐν εὐνῇ ἤθελον εὐνηθῆναι ἀνάλκιδες αὐτοὶ ἐόντες. ὡς δ᾽ ὁπότ᾽ ἐν ξυλόχῳ ἔλαφος κρατεροῖο λέοντος νεβροὺς κοιμήσασα νεηγενέας γαλαθηνοὺς κνημοὺς ἐξερέῃσι καὶ ἄγκεα ποιήεντα βοσκομένη, ὁ δ᾽ ἔπειτα ἑὴν εἰσήλυθεν εὐνήν, ἀμφοτέροισι δὲ τοῖσιν ἀεικέα πότμον ἐφῆκεν, ὣς Ὀδυσεὺς κείνοισιν ἀεικέα πότμον ἐφήσει. αἲ γάρ, Ζεῦ τε πάτερ καὶ Ἀθηναίη καὶ Ἄπολλον, τοῖος ἐὼν οἷός ποτ᾽ ἐϋκτιμένῃ ἐνὶ Λέσβῳ ἐξ ἔριδος Φιλομηλεΐδῃ ἐπάλαισεν ἀναστάς, κὰδ δ᾽ ἔβαλε κρατερῶς, κεχάροντο δὲ πάντες Ἀχαιοί, τοῖος ἐὼν μνηστῆρσιν ὁμιλήσειεν Ὀδυσσεύς· πάντες κ᾽ ὠκύμοροί τε γενοίατο πικρόγαμοί τε. ταῦτα δ᾽, ἅ μ᾽ εἰρωτᾷς καὶ λίσσεαι, οὐκ ἂν ἐγώ γε ἄλλα παρὲξ εἴποιμι παρακλιδὸν οὐδ᾽ ἀπατήσω· ἀλλὰ τὰ μέν μοι ἔειπε γέρων ἅλιος νημερτής, τῶν οὐδέν τοι ἐγὼ κρύψω ἔπος οὐδ᾽ ἐπικεύσω. Αἰγύπτῳ μ᾽ ἔτι δεῦρο θεοὶ μεμαῶτα νέεσθαι ἔσχον, ἐπεὶ οὔ σφιν ἔρεξα τεληέσσας ἑκατόμβας· οἱ δ᾽ αἰεὶ βούλοντο θεοὶ μεμνῆσθαι ἐφετμέων. νῆσος ἔπειτά τις ἔστι πολυκλύστῳ ἐνὶ πόντῳ Αἰγύπτου προπάροιθε, Φάρον δέ ἑ κικλήσκουσι, τόσσον ἄνευθ᾽, ὅσσον τε πανημερίη γλαφυρὴ νηῦς ἤνυσεν, ᾗ λιγὺς οὖρος ἐπιπνείῃσιν ὄπισθεν. ἐν δὲ λιμὴν εὔορμος, ὅθεν τ᾽ ἀπὸ νῆας ἐΐσας ἐς πόντον βάλλουσιν, ἀφυσσάμενοι μέλαν ὕδωρ. ἔνθα μ᾽ ἐείκοσιν ἤματ᾽ ἔχον θεοί, οὐδέ ποτ᾽ οὖροι πνείοντες φαίνονθ᾽ ἁλιαέες, οἵ ῥά τε νηῶν πομπῆες γίνονται ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης. καί νύ κεν ἤϊα πάντα κατέφθιτο καὶ μένε᾽ ἀνδρῶν, εἰ μή τίς με θεῶν ὀλοφύρατο καί μ᾽ ἐλέησε, Πρωτέος ἰφθίμου θυγάτηρ ἁλίοιο γέροντος, Εἰδοθέη· τῇ γάρ ῥα μάλιστά γε θυμὸν ὄρινα· ἥ μ᾽ οἴῳ ἔῤῥοντι συνήντετο νόσφιν ἑταίρων· αἰεὶ γὰρ περὶ νῆσον ἀλώμενοι ἰχθυάασκον γναμπτοῖσ᾽ ἀγκίστροισιν, ἔτειρε δὲ γαστέρα λιμός. ἡ δέ μευ ἄγχι στᾶσα ἔπος φάτο φώνησέν τε· νήπιός εἰς, ὦ ξεῖνε, λίην τόσον ἠδὲ χαλίφρων, ἦε ἑκὼν μεθιεῖς καὶ τέρπεαι ἄλγεα πάσχων; ὡς δὴ δήθ᾽ ἐνὶ νήσῳ ἐρύκεαι, οὐδέ τι τέκμωρ εὑρέμεναι δύνασαι, μινύθει δέ τοι ἦτορ ἑταίρων. ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· ἐκ μέν τοι ἐρέω, ἥ τις σύ πέρ ἐσσι θεάων, ὡς ἐγὼ οὔ τι ἑκὼν κατερύκομαι, ἀλλά νυ μέλλω ἀθανάτους ἀλιτέσθαι, οἳ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν. ἀλλὰ σύ πέρ μοι εἰπέ, θεοὶ δέ τε πάντα ἴσασιν, ὅς τίς μ᾽ ἀθανάτων πεδάᾳ καὶ ἔδησε κελεύθου, νόστον θ᾽, ὡς ἐπὶ πόντον ἐλεύσομαι ἰχθυόεντα. ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο δῖα θεάων· τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε, μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. πωλεῖταί τις δεῦρο γέρων ἅλιος νημερτής, ἀθάνατος, Πρωτεὺς Αἰγύπτιος, ὅς τε θαλάσσης πάσης βένθεα οἶδε, Ποσειδάωνος ὑποδμώς· τὸν δέ τ᾽ ἐμόν φασιν πατέρ᾽ ἔμμεναι ἠδὲ τεκέσθαι. τόν γ᾽ εἴ πως σὺ δύναιο λοχησάμενος λελαβέσθαι, ὅς κέν τοι εἴπῃσιν ὁδὸν καὶ μέτρα κελεύθου νόστον θ᾽, ὡς ἐπὶ πόντον ἐλεύσεαι ἰχθυόεντα. καὶ δέ κέ τοι εἴπῃσι, διοτρεφές, αἴ κ᾽ ἐθέλῃσθα, ὅττι τοι ἐν μεγάροισι κακόν τ᾽ ἀγαθόν τε τέτυκται οἰχομένοιο σέθεν δολιχὴν ὁδὸν ἀργαλέην τε. ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· αὐτὴ νῦν φράζευ σὺ λόχον θείοιο γέροντος, μή πώς με προϊδὼν ἠὲ προδαεὶς ἀλέηται· ἀργαλέος γάρ τ᾽ ἐστὶ θεὸς βροτῷ ἀνδρὶ δαμῆναι. ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο δῖα θεάων· [τοιγὰρ ἐγώ τοι ταῦτα μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω.] ἦμος δ᾽ ἠέλιος μέσον οὐρανὸν ἀμφιβεβήκῃ, τῆμος ἄρ᾽ ἐξ ἁλὸς εἶσι γέρων ἅλιος νημερτὴς πνοιῇ ὕπο ζεφύροιο, μελαίνῃ φρικὶ καλυφθείς, ἐκ δ᾽ ἐλθὼν κοιμᾶται ὑπὸ σπέεσι γλαφυροῖσιν· ἀμφὶ δέ μιν φῶκαι νέποδες καλῆς ἁλοσύδνης ἁθρόαι εὕδουσιν, πολιῆς ἁλὸς ἐξαναδῦσαι, πικρὸν ἀποπνείουσαι ἁλὸς πολυβενθέος ὀδμήν. ἔνθα σ᾽ ἐγὼν ἀγαγοῦσα ἅμ᾽ ἠόϊ φαινομένηφιν εὐνάσω ἑξείης· σὺ δ᾽ ἐῢ κρίνασθαι ἑταίρους τρεῖς, οἵ τοι παρὰ νηυσὶν ἐϋσσέλμοισιν ἄριστοι. πάντα δέ τοι ἐρέω ὀλοφώϊα τοῖο γέροντος. φώκας μέν τοι πρῶτον ἀριθμήσει καὶ ἔπεισιν· αὐτὰρ ἐπὴν πάσας πεμπάσσεται ἠδὲ ἴδηται, λέξεται ἐν μέσσῃσι, νομεὺς ὣς πώεσι μήλων. τὸν μὲν ἐπὴν δὴ πρῶτα κατευνηθέντα ἴδησθε, καὶ τότ᾽ ἔπειθ᾽ ὕμιν μελέτω κάρτος τε βίη τε, αὖθι δ᾽ ἔχειν μεμαῶτα, καὶ ἐσσύμενόν περ ἀλύξαι. πάντα δὲ γινόμενος πειρήσεται, ὅσσ᾽ ἐπὶ γαῖαν ἑρπετὰ γίνονται καὶ ὕδωρ καὶ θεσπιδαὲς πῦρ· ὑμεῖς δ᾽ ἀστεμφέως ἐχέμεν μᾶλλόν τε πιέζειν. ἀλλ᾽ ὅτε κεν δή σ᾽ αὐτὸς ἀνείρηται ἐπέεσσι, τοῖος ἐών, οἷόν κε κατευνηθέντα ἴδηαι, καὶ τότε δὴ σχέσθαι τε βίης λῦσαί τε γέροντα, ἥρως, εἴρεσθαι δέ, θεῶν ὅς τίς σε χαλέπτει, νόστον θ᾽, ὡς ἐπὶ πόντον ἐλεύσεαι ἰχθυόεντα. ὣς εἰποῦσ᾽ ὑπὸ πόντον ἐδύσετο κυμαίνοντα· αὐτὰρ ἐγὼν ἐπὶ νῆας, ὅθ᾽ ἕστασαν ἐν ψαμάθοισιν, ἤϊα· πολλὰ δέ μοι κραδίη πόρφυρε κιόντι. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλυθον ἠδὲ θάλασσαν, δόρπον θ᾽ ὁπλισάμεσθ᾽ ἐπί τ᾽ ἤλυθεν ἀμβροσίη νύξ, δὴ τότε κοιμήθημεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, καὶ τότε δὴ παρὰ θῖνα θαλάσσης εὐρυπόροιο ἤϊα, πολλὰ θεοὺς γουνούμενος· αὐτὰρ ἑταίρους τρεῖς ἄγον, οἷσι μάλιστα πεποίθεα πᾶσαν ἐπ᾽ ἰθύν. τόφρα δ᾽ ἄρ᾽ ἥ γ᾽ ὑποδῦσα θαλάσσης εὐρέα κόλπον τέσσαρα φωκάων ἐκ πόντου δέρματ᾽ ἔνεικε· - πάντα δ᾽ ἔσαν νεόδαρτα· - δόλον δ᾽ ἐπεμήδετο πατρί. εὐνὰς δ᾽ ἐν ψαμάθοισι διαγλάψασ᾽ ἁλίῃσιν ἧστο μένουσ᾽· ἡμεῖς δὲ μάλα σχεδὸν ἤλθομεν αὐτῆς· ἑξείης δ᾽ εὔνησε, βάλεν δ᾽ ἐπὶ δέρμα ἑκάστῳ. ἔνθα κεν αἰνότατος λόχος ἔπλετο· τεῖρε γὰρ αἰνῶς φωκάων ἁλιοτρεφέων ὀλοώτατος ὀδμή· τίς γάρ κ᾽ εἰναλίῳ παρὰ κήτεϊ κοιμηθείη; ἀλλ᾽ αὐτὴ ἐσάωσε καὶ ἐφράσατο μέγ᾽ ὄνειαρ· ἀμβροσίην ὑπὸ ῥῖνα ἑκάστῳ θῆκε φέρουσα ἡδὺ μάλα πνείουσαν, ὄλεσσε δὲ κήτεος ὀδμήν. πᾶσαν δ᾽ ἠοίην μένομεν τετληότι θυμῷ· φῶκαι δ᾽ ἐξ ἁλὸς ἦλθον ἀολλέες. αἱ μὲν ἔπειτα ἑξῆς εὐνάζοντο παρὰ ῥηγμῖνι θαλάσσης· ἔνδιος δ᾽ ὁ γέρων ἦλθ᾽ ἐξ ἁλός, εὗρε δὲ φώκας ζατρεφέας, πάσας δ᾽ ἄρ᾽ ἐπῴχετο, λέκτο δ᾽ ἀριθμόν. ἐν δ᾽ ἡμέας πρώτους λέγε κήτεσιν, οὐδέ τι θυμῷ ὠΐσθη δόλον εἶναι· ἔπειτα δὲ λέκτο καὶ αὐτός. ἡμεῖς δὲ ἰάχοντες ἐπεσσύμεθ᾽, ἀμφὶ δὲ χεῖρας βάλλομεν· οὐδ᾽ ὁ γέρων δολίης ἐπελήθετο τέχνης, ἀλλ᾽ ἦ τοι πρώτιστα λέων γένετ᾽ ἠϋγένειος, αὐτὰρ ἔπειτα δράκων καὶ πάρδαλις ἠδὲ μέγας σῦς· [γίνετο δ᾽ ὑγρὸν ὕδωρ καὶ δένδρεον ὑψιπέτηλον.] ἡμεῖς δ᾽ ἀστεμφέως ἔχομεν τετληότι θυμῷ. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἀνίαζ᾽ ὁ γέρων ὀλοφώϊα εἰδώς, καὶ τότε δή μ᾽ ἐπέεσσιν ἀνειρόμενος προσέειπε· τίς νύ τοι, Ἀτρέος υἱέ, θεῶν συμφράσσατο βουλάς, ὄφρα μ᾽ ἕλοις ἀέκοντα λοχησάμενος; τέο σε χρή; ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· οἶσθα, γέρον· τί με ταῦτα παρατροπέων ἐρεείνεις; ὡς δὴ δήθ᾽ ἐνὶ νήσῳ ἐρύκομαι, οὐδέ τι τέκμωρ εὑρέμεναι δύναμαι, μινύθει δέ μοι ἔνδοθεν ἦτορ. ἀλλὰ σύ πέρ μοι εἰπέ, θεοὶ δέ τε πάντα ἴσασιν, ὅς τίς μ᾽ ἀθανάτων πεδάᾳ καὶ ἔδησε κελεύθου, νόστον θ᾽, ὡς ἐπὶ πόντον ἐλεύσομαι ἰχθυόεντα. ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπεν· ἀλλὰ μάλ᾽ ὤφελλες Διί τ᾽ ἄλλοισίν τε θεοῖσι ῥέξας ἱερὰ κάλ᾽ ἀναβαινέμεν, ὄφρα τάχιστα σὴν ἐς πατρίδ᾽ ἵκοιο πλέων ἐπὶ οἴνοπα πόντον. οὐ γάρ τοι πρὶν μοῖρα φίλους τ᾽ ἰδέειν καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐϋκτίμενον καὶ σὴν ἐς πατρίδα γαῖαν, πρίν γ᾽ ὅτ᾽ ἂν Αἰγύπτοιο, διιπετέος ποταμοῖο, αὖτις ὕδωρ ἔλθῃς ῥέξῃς θ᾽ ἱερὰς ἑκατόμβας ἀθανάτοισι θεοῖσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσι· καὶ τότε τοι δώσουσιν ὁδὸν θεοί, ἣν σὺ μενοινᾷς. ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐμοί γε κατεκλάσθη φίλον ἦτορ, οὕνεκά μ᾽ αὖτις ἄνωγεν ἐπ᾽ ἠεροειδέα πόντον Αἴγυπτόνδ᾽ ἰέναι, δολιχὴν ὁδὸν ἀργαλέην τε. ἀλλὰ καὶ ὧς μύθοισιν ἀμειβόμενος προσέειπον· ταῦτα μὲν οὕτω δὴ τελέω, γέρον, ὡς σὺ κελεύεις. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, ἢ πάντες σὺν νηυσὶν ἀπήμονες ἦλθον Ἀχαιοί, οὓς Νέστωρ καὶ ἐγὼ λίπομεν Τροίηθεν ἰόντες, ἦέ τις ὤλετ᾽ ὀλέθρῳ ἀδευκέϊ ἧς ἐπὶ νηὸς ἠὲ φίλων ἐν χερσίν, ἐπεὶ πόλεμον τολύπευσεν. ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπεν· Ἀτρεΐδη, τί με ταῦτα διείρεαι; οὐδέ τί σε χρὴ ἴδμεναι, οὐδὲ δαῆναι ἐμὸν νόον· οὐδέ σέ φημι δὴν ἄκλαυτον ἔσεσθαι, ἐπεί κ᾽ ἐῢ πάντα πύθηαι. πολλοὶ μὲν γὰρ τῶν γε δάμεν, πολλοὶ δὲ λίποντο· ἀρχοὶ δ᾽ αὖ δύο μοῦνοι Ἀχαιῶν χαλκοχιτώνων ἐν νόστῳ ἀπόλοντο· μάχῃ δέ τε καὶ σὺ παρῆσθα. εἷς δ᾽ ἔτι που ζωὸς κατερύκεται εὐρέϊ πόντῳ. Αἴας μὲν μετὰ νηυσὶ δάμη δολιχηρέτμοισι· Γυρῇσίν μιν πρῶτα Ποσειδάων ἐπέλασσε πέτρῃσιν μεγάλῃσι καὶ ἐξεσάωσε θαλάσσης· καί νύ κεν ἔκφυγε κῆρα, καὶ ἐχθόμενός περ Ἀθήνῃ, εἰ μὴ ὑπερφίαλον ἔπος ἔκβαλε καὶ μέγ᾽ ἀάσθη· φῆ ῥ᾽ ἀέκητι θεῶν φυγέειν μέγα λαῖτμα θαλάσσης. τοῦ δὲ Ποσειδάων μεγάλ᾽ ἔκλυεν αὐδήσαντος· αὐτίκ᾽ ἔπειτα τρίαιναν ἑλὼν χερσὶ στιβαρῇσιν ἤλασε Γυραίην πέτρην, ἀπὸ δ᾽ ἔσχισεν αὐτήν· καὶ τὸ μὲν αὐτόθι μεῖνε, τὸ δὲ τρύφος ἔμπεσε πόντῳ, τῷ ῥ᾽ Αἴας τὸ πρῶτον ἐφεζόμενος μέγ᾽ ἀάσθη· τὸν δ᾽ ἐφόρει κατὰ πόντον ἀπείρονα κυμαίνοντα. [ὣς ὁ μὲν ἔνθ᾽ ἀπόλωλεν, ἐπεὶ πίεν ἁλμυρὸν ὕδωρ.] σὸς δέ που ἔκφυγε κῆρας ἀδελφεὸς ἠδ᾽ ὑπάλυξεν ἐν νηυσὶ γλαφυρῇσι· σάωσε δὲ πότνια Ἥρη. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τάχ᾽ ἔμελλε Μαλειάων ὄρος αἰπὺ ἵξεσθαι, τότε δή μιν ἀναρπάξασα θύελλα πόντον ἐπ᾽ ἰχθυόεντα φέρεν βαρέα στενάχοντα, ἀγροῦ ἐπ᾽ ἐσχατιήν, ὅθι δώματα ναῖε Θυέστης τὸ πρίν, ἀτὰρ τότ᾽ ἔναιε Θυεστιάδης Αἴγισθος. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ καὶ κεῖθεν ἐφαίνετο νόστος ἀπήμων, ἂψ δὲ θεοὶ οὖρον στρέψαν, καὶ οἴκαδ᾽ ἵκοντο, ἦ τοι ὁ μὲν χαίρων ἐπεβήσετο πατρίδος αἴης, καὶ κύνει ἁπτόμενος ἣν πατρίδα· πολλὰ δ᾽ ἀπ᾽ αὐτοῦ δάκρυα θερμὰ χέοντ᾽, ἐπεὶ ἀσπασίως ἴδε γαῖαν. τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ἀπὸ σκοπιῆς εἶδε σκοπός, ὅν ῥα καθεῖσεν Αἴγισθος δολόμητις ἄγων, ὑπὸ δ᾽ ἔσχετο μισθὸν χρυσοῦ δοιὰ τάλαντα· φύλασσε δ᾽ ὅ γ᾽ εἰς ἐνιαυτόν, μή ἑ λάθοι παριών, μνήσαιτο δὲ θούριδος ἀλκῆς. βῆ δ᾽ ἴμεν ἀγγελέων πρὸς δώματα ποιμένι λαῶν. αὐτίκα δ᾽ Αἴγισθος δολίην ἐφράσσατο τέχνην· κρινάμενος κατὰ δῆμον ἐείκοσι φῶτας ἀρίστους εἷσε λόχον, ἑτέρωθι δ᾽ ἀνώγει δαῖτα πένεσθαι· αὐτὰρ ὁ βῆ καλέων Ἀγαμέμνονα, ποιμένα λαῶν, ἵπποισιν καὶ ὄχεσφιν, ἀεικέα μερμηρίζων. τὸν δ᾽ οὐκ εἰδότ᾽ ὄλεθρον ἀνήγαγε καὶ κατέπεφνε δειπνίσσας, ὥς τίς τε κατέκτανε βοῦν ἐπὶ φάτνῃ. οὐδέ τις Ἀτρεΐδεω ἑτάρων λίπεθ᾽, οἵ οἱ ἕποντο, οὐδέ τις Αἰγίσθου, ἀλλ᾽ ἔκταθεν ἐν μεγάροισιν. ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐμοί γε κατεκλάσθη φίλον ἦτορ, κλαῖον δ᾽ ἐν ψαμάθοισι καθήμενος, οὐδέ νύ μοι κῆρ ἤθελ᾽ ἔτι ζώειν καὶ ὁρᾶν φάος ἠελίοιο. αὐτὰρ ἐπεὶ κλαίων τε κυλινδόμενός τε κορέσθην, δὴ τότε με προσέειπε γέρων ἅλιος νημερτής· μηκέτι, Ἀτρέος υἱέ, πολὺν χρόνον ἀσκελὲς οὕτω κλαῖ᾽, ἐπεὶ οὐκ ἄνυσίν τινα δήομεν· ἀλλὰ τάχιστα πείρα, ὅπως κεν δὴ σὴν πατρίδα γαῖαν ἵκηαι. ἢ γάρ μιν ζωόν γε κιχήσεαι, ἤ κεν Ὀρέστης κτεῖνεν ὑποφθάμενος· σὺ δέ κεν τάφου ἀντιβολήσαις. ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐμοὶ κραδίη καὶ θυμὸς ἀγήνωρ αὖτις ἐνὶ στήθεσσι καὶ ἀχνυμένῳ περ ἰάνθη, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· τούτους μὲν δὴ οἶδα· σὺ δὲ τρίτον ἄνδρ᾽ ὀνόμαζε, ὅς τις ἔτι ζωὸς κατερύκεται εὐρέϊ πόντῳ [ἠὲ θανών· ἐθέλω δὲ καὶ ἀχνύμενός περ ἀκοῦσαι.] ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπεν· υἱὸς Λαέρτεω, Ἰθάκῃ ἔνι οἰκία ναίων· τὸν δ᾽ ἴδον ἐν νήσῳ θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντα, νύμφης ἐν μεγάροισι Καλυψοῦς, ἥ μιν ἀνάγκῃ ἴσχει· ὁ δ᾽ οὐ δύναται ἣν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι· οὐ γάρ οἱ πάρα νῆες ἐπήρετμοι καὶ ἑταῖροι, οἵ κέν μιν πέμποιεν ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης. σοὶ δ᾽ οὐ θέσφατόν ἐστι, διοτρεφὲς ὦ Μενέλαε, Ἄργει ἐν ἱπποβότῳ θανέειν καὶ πότμον ἐπισπεῖν, ἀλλά σ᾽ ἐς Ἠλύσιον πεδίον καὶ πείρατα γαίης ἀθάνατοι πέμψουσιν, ὅθι ξανθὸς Ῥαδάμανθυς, - τῇ περ ῥηΐστη βιοτὴ πέλει ἀνθρώποισιν· οὐ νιφετός, οὔτ᾽ ἂρ χειμὼν πολὺς οὔτε ποτ᾽ ὄμβρος, ἀλλ᾽ αἰεὶ ζεφύροιο λιγὺ πνείοντος ἀήτας Ὠκεανὸς ἀνίησιν ἀναψύχειν ἀνθρώπους, - οὕνεκ᾽ ἔχεις Ἑλένην καί σφιν γαμβρὸς Διός ἐσσι. ὣς εἰπὼν ὑπὸ πόντον ἐδύσετο κυμαίνοντα, αὐτὰρ ἐγὼν ἐπὶ νῆας ἅμ᾽ ἀντιθέοισ᾽ ἑτάροισιν ἤϊα, πολλὰ δέ μοι κραδίη πόρφυρε κιόντι. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλθομεν ἠδὲ θάλασσαν, δόρπον θ᾽ ὁπλισάμεσθ᾽ ἐπί τ᾽ ἤλυθεν ἀμβροσίη νύξ, δὴ τότε κοιμήθημεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, νῆας μὲν πάμπρωτον ἐρύσσαμεν εἰς ἅλα δῖαν, ἐν δ᾽ ἱστοὺς τιθέμεσθα καὶ ἱστία νηυσὶν ἐΐσῃς· ἂν δὲ καὶ αὐτοὶ βάντες ἐπὶ κληῖσι καθῖζον, ἑξῆς δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἂψ δ᾽ εἰς Αἰγύπτοιο, διιπετέος ποταμοῖο, στῆσα νέας καὶ ἔρεξα τεληέσσας ἑκατόμβας. αὐτὰρ ἐπεὶ κατέπαυσα θεῶν χόλον αἰὲν ἐόντων, χεῦ᾽ Ἀγαμέμνονι τύμβον, ἵν᾽ ἄσβεστον κλέος εἴη. ταῦτα τελευτήσας νεόμην, ἔδοσαν δέ μοι οὖρον ἀθάνατοι, τοί μ᾽ ὦκα φίλην ἐς πατρίδ᾽ ἔπεμψαν. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἐπίμεινον ἐνὶ μεγάροισιν ἐμοῖσιν, ὄφρα κεν ἑνδεκάτη τε δυωδεκάτη τε γένηται· καὶ τότε σ᾽ εὖ πέμψω, δώσω δέ τοι ἀγλαὰ δῶρα, τρεῖς ἵππους καὶ δίφρον ἐΰξοον· αὐτὰρ ἔπειτα δώσω καλὸν ἄλεισον, ἵνα σπένδῃσθα θεοῖσιν ἀθανάτοισ᾽ ἐμέθεν μεμνημένος ἤματα πάντα." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀτρεΐδη, μὴ δή με πολὺν χρόνον ἐνθάδ᾽ ἔρυκε. καὶ γάρ κ᾽ εἰς ἐνιαυτὸν ἐγὼ παρὰ σοί γ᾽ ἀνεχοίμην ἥμενος, οὐδέ κέ μ᾽ οἴκου ἕλοι πόθος οὐδὲ τοκήων· αἰνῶς γὰρ μύθοισιν ἔπεσσί τε σοῖσιν ἀκούων τέρπομαι· ἀλλ᾽ ἤδη μοι ἀνιάζουσιν ἑταῖροι ἐν Πύλῳ ἠγαθέῃ· σὺ δέ με χρόνον ἐνθάδ᾽ ἐρύκεις. δῶρον δ᾽, ὅττι κέ μοι δώῃς, κειμήλιον ἔστω· ἵππους δ᾽ εἰς Ἰθάκην οὐκ ἄξομαι, ἀλλὰ σοὶ αὐτῷ ἐνθάδε λείψω ἄγαλμα· σὺ γὰρ πεδίοιο ἀνάσσεις εὐρέος, ᾧ ἔνι μὲν λωτὸς πολύς, ἐν δὲ κύπειρον πυροί τε ζειαί τε ἰδ᾽ εὐρυφυὲς κρῖ λευκόν. ἐν δ᾽ Ἰθάκῃ οὔτ᾽ ἂρ δρόμοι εὐρέες οὔτε τι λειμών· αἰγίβοτος, καὶ μᾶλλον ἐπήρατος ἱπποβότοιο. οὐ γάρ τις νήσων ἱππήλατος οὐδ᾽ εὐλείμων, αἵ θ᾽ ἁλὶ κεκλίαται· Ἰθάκη δέ τε καὶ περὶ πασέων." ὣς φάτο, μείδησεν δὲ βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος, χειρί τέ μιν κατέρεξεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "αἵματός εἰς ἀγαθοῖο, φίλον τέκος, οἷ᾽ ἀγορεύεις· τοιγὰρ ἐγώ τοι ταῦτα μεταστήσω· δύναμαι γάρ. δώρων δ᾽, ὅσσ᾽ ἐν ἐμῷ οἴκῳ κειμήλια κεῖται, δώσω, ὃ κάλλιστον καὶ τιμηέστατόν ἐστι. δώσω τοι κρητῆρα τετυγμένον· ἀργύρεος δὲ ἔστιν ἅπας, χρυσῷ δ᾽ ἐπὶ χείλεα κεκράανται, ἔργον δ᾽ Ἡφαίστοιο· πόρεν δέ ἑ Φαίδιμος ἥρως, Σιδονίων βασιλεύς, ὅθ᾽ ἑὸς δόμος ἀμφεκάλυψε κεῖσέ με νοστήσαντα· τεῒν δ᾽ ἐθέλω τόδ᾽ ὀπάσσαι." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον, δαιτυμόνες δ᾽ ἐς δώματ᾽ ἴσαν θείου βασιλῆος. οἱ δ᾽ ἦγον μὲν μῆλα, φέρον δ᾽ εὐήνορα οἶνον· σῖτον δέ σφ᾽ ἄλοχοι καλλικρήδεμνοι ἔπεμπον. ὣς οἱ μὲν περὶ δεῖπνον ἐνὶ μεγάροισι πένοντο, μνηστῆρες δὲ πάροιθεν Ὀδυσσῆος μεγάροιο δίσκοισιν τέρποντο καὶ αἰγανέῃσιν ἱέντες, ἐν τυκτῷ δαπέδῳ, ὅθι περ πάρος, ὕβριν ἔχοντες. Ἀντίνοος δὲ καθῆστο καὶ Εὐρύμαχος θεοειδής, ἀρχοὶ μνηστήρων, ἀρετῇ δ᾽ ἔσαν ἔξοχ᾽ ἄριστοι. τοῖς δ᾽ υἱὸς Φρονίοιο Νοήμων ἐγγύθεν ἐλθὼν Ἀντίνοον μύθοισιν ἀνειρόμενος προσέειπεν· "Ἀντίνο᾽, ἤ ῥά τι ἴδμεν ἐνὶ φρεσὶν ἦε καὶ οὐκί, ὁππότε Τηλέμαχος νεῖτ᾽ ἐκ Πύλου ἠμαθόεντος; νῆά μοι οἴχετ᾽ ἄγων· ἐμὲ δὲ χρεὼ γίνεται αὐτῆς Ἤλιδ᾽ ἐς εὐρύχορον διαβήμεναι, ἔνθα μοι ἵπποι δώδεκα θήλειαι, ὑπὸ δ᾽ ἡμίονοι ταλαεργοὶ ἀδμῆτες· τῶν κέν τιν᾽ ἐλασσάμενος δαμασαίμην." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἀνὰ θυμὸν ἐθάμβεον· οὐ γὰρ ἔφαντο ἐς Πύλον οἴχεσθαι Νηλήϊον, ἀλλά που αὐτοῦ ἀγρῶν ἢ μήλοισι παρέμμεναι ἠὲ συβώτῃ. τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος προσέφη, Εὐπείθεος υἱός· "νημερτές μοι ἔνισπε· πότ᾽ ᾤχετο καὶ τίνες αὐτῷ κοῦροι ἕποντ᾽; Ἰθάκης ἐξαίρετοι, ἦ ἑοὶ αὐτοῦ θῆτές τε δμῶές τε; δύναιτό κε καὶ τὸ τελέσσαι. καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ, ἤ σε βίῃ ἀέκοντος ἀπηύρα νῆα μέλαιναν, ἦε ἑκών οἱ δῶκας, ἐπεὶ προσπτύξατο μύθῳ." τὸν δ᾽ υἱὸς Φρονίοιο Νοήμων ἀντίον ηὔδα· "αὐτὸς ἑκών οἱ δῶκα· τί κεν ῥέξειε καὶ ἄλλος, ὁππότ᾽ ἀνὴρ τοιοῦτος, ἔχων μελεδήματα θυμῷ, αἰτίζῃ; χαλεπόν κεν ἀνήνασθαι δόσιν εἴη. κοῦροι δ᾽, οἳ κατὰ δῆμον ἀριστεύουσι μεθ᾽ ἡμέας, οἵ οἱ ἕποντ᾽· ἐν δ᾽ ἀρχὸν ἐγὼ βαίνοντ᾽ ἐνόησα Μέντορα ἠὲ θεόν, τῷ δ᾽ αὐτῷ πάντα ἐῴκει. ἀλλὰ τὸ θαυμάζω· ἴδον ἐνθάδε Μέντορα δῖον χθιζὸν ὑπηοῖον. τότε δ᾽ ἔμβη νηῒ Πύλονδε." ὣς ἄρα φωνήσας ἀπέβη πρὸς δώματα πατρός, τοῖσιν δ᾽ ἀμφοτέροισιν ἀγάσσατο θυμὸς ἀγήνωρ. μνηστῆρας δ᾽ ἄμυδις κάθισαν καὶ παῦσαν ἀέθλων. τοῖσιν δ᾽ Ἀντίνοος μετέφη, Εὐπείθεος υἱός, ἀχνύμενος· μένεος δὲ μέγα φρένες ἀμφιμέλαιναι πίμπλαντ᾽, ὄσσε δέ οἱ πυρὶ λαμπετόωντι ἐΐκτην· "ὢ πόποι, ἦ μέγα ἔργον ὑπερφιάλως ἐτελέσθη Τηλεμάχῳ ὁδὸς ἥδε· φάμεν δέ οἱ οὐ τελέεσθαι. εἰ τοσσῶνδ᾽ ἀέκητι νέος πάϊς οἴχεται αὔτως, νῆα ἐρυσσάμενος κρίνας τ᾽ ἀνὰ δῆμον ἀρίστους, ἄρξει καὶ προτέρω κακὸν ἔμμεναι· ἀλλά οἱ αὐτῷ Ζεὺς ὀλέσειε βίην, πρὶν ἥβης μέτρον ἱκέσθαι. ἀλλ᾽ ἄγε μοι δότε νῆα θοὴν καὶ εἴκοσ᾽ ἑταίρους, ὄφρα μιν αὖτις ἰόντα λοχήσομαι ἠδὲ φυλάξω ἐν πορθμῷ Ἰθάκης τε Σάμοιό τε παιπαλοέσσης, ὡς ἂν ἐπισμυγερῶς ναυτίλεται εἵνεκα πατρός." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπῄνεον ἠδ᾽ ἐκέλευον· αὐτίκ᾽ ἔπειτ᾽ ἀνστάντες ἔβαν δόμον εἰς Ὀδυσῆος. οὐδ᾽ ἄρα Πηνελόπεια πολὺν χρόνον ἦεν ἄπυστος μύθων, οὓς μνηστῆρες ἐνὶ φρεσὶ βυσσοδόμευον. κῆρυξ γάρ οἱ ἔειπε Μέδων, ὃς ἐπεύθετο βουλὰς αὐλῆς ἐκτὸς ἐών· οἱ δ᾽ ἔνδοθι μῆτιν ὕφαινον. βῆ δ᾽ ἴμεν ἀγγελέων διὰ δώματα Πηνελοπείῃ· τὸν δὲ κατ᾽ οὐδοῦ βάντα προσηύδα Πηνελόπεια· "κῆρυξ, τίπτε δέ σε πρόεσαν μνηστῆρες ἀγαυοί; ἦ εἰπέμεναι δμῳῇσιν Ὀδυσσῆος θείοιο ἔργων παύσασθαι, σφίσι δ᾽ αὐτοῖς δαῖτα πένεσθαι; μὴ μνηστεύσαντες μηδ᾽ ἄλλοθ᾽ ὁμιλήσαντες ὕστατα καὶ πύματα νῦν ἐνθάδε δειπνήσειαν· οἳ θάμ᾽ ἀγειρόμενοι βίοτον κατακείρετε πολλόν, κτῆσιν Τηλεμάχοιο δαΐφρονος. οὐδέ τι πατρῶν ὑμετέρων τὸ πρόσθεν ἀκούετε, παῖδες ἐόντες, οἷος Ὀδυσσεὺς ἔσκε μεθ᾽ ὑμετέροισι τοκεῦσιν, οὔτε τινὰ ῥέξας ἐξαίσιον οὔτε τι εἰπὼν ἐν δήμῳ; ἥ τ᾽ ἐστὶ δίκη θείων βασιλήων· ἄλλον κ᾽ ἐχθαίρῃσι βροτῶν, ἄλλον κε φιλοίη. κεῖνος δ᾽ οὔ ποτε πάμπαν ἀτάσθαλον ἄνδρα ἐώργει· ἀλλ᾽ ὁ μὲν ὑμέτερος θυμὸς καὶ ἀεικέα ἔργα φαίνεται, οὐδέ τίς ἐστι χάρις μετόπισθ᾽ εὐεργέων." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε Μέδων, πεπνυμένα εἰδώς· "εἰ γὰρ δή, βασίλεια, τόδε πλεῖστον κακὸν εἴη. ἀλλὰ πολὺ μεῖζόν τε καὶ ἀργαλεώτερον ἄλλο μνηστῆρες φράζονται, ὃ μὴ τελέσειε Κρονίων· Τηλέμαχον μεμάασι κατακτάμεν ὀξέϊ χαλκῷ οἴκαδε νισόμενον· ὁ δ᾽ ἔβη μετὰ πατρὸς ἀκουὴν ἐς Πύλον ἠγαθέην ἠδ᾽ ἐς Λακεδαίμονα δῖαν." ὣς φάτο, τῆς δ᾽ αὐτοῦ λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ· δὴν δέ μιν ἀφασίη ἐπέων λάβε, τὼ δέ οἱ ὄσσε δακρυόφιν πλῆσθεν, θαλερὴ δέ οἱ ἔσχετο φωνή. ὀψὲ δὲ δή μιν ἔπεσσιν ἀμειβομένη προσέειπε· "κῆρυξ, τίπτε δέ μοι πάϊς οἴχεται; οὐδέ τί μιν χρεὼ νηῶν ὠκυπόρων ἐπιβαινέμεν, αἵ θ᾽ ἁλὸς ἵπποι ἀνδράσι γίνονται, περόωσι δὲ πουλὺν ἐφ᾽ ὑγρήν. ἦ ἵνα μηδ᾽ ὄνομ᾽ αὐτοῦ ἐν ἀνθρώποισι λίπηται;" τὴν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα Μέδων πεπνυμένα εἰδώς· "οὐκ οἶδ᾽, ἤ τίς μιν θεὸς ὤρορεν, ἦε καὶ αὐτοῦ θυμὸς ἐφωρμήθη ἴμεν ἐς Πύλον, ὄφρα πύθηται πατρὸς ἑοῦ ἢ νόστον ἢ ὅν τινα πότμον ἐπέσπεν." ὣς ἄρα φωνήσας ἀπέβη κατὰ δῶμ᾽ Ὀδυσῆος. τὴν δ᾽ ἄχος ἀμφεχύθη θυμοφθόρον, οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔτ᾽ ἔτλη δίφρῳ ἐφέζεσθαι πολλῶν κατὰ οἶκον ἐόντων, ἀλλ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ οὐδοῦ ἷζε πολυκμήτου θαλάμοιο οἴκτρ᾽ ὀλοφυρομένη· περὶ δὲ δμῳαὶ μινύριζον πᾶσαι, ὅσαι κατὰ δώματ᾽ ἔσαν νέαι ἠδὲ παλαιαί. τῇς δ᾽ ἁδινὸν γοόωσα μετηύδα Πηνελόπεια· "κλῦτε, φίλαι· περὶ γάρ μοι Ὀλύμπιος ἄλγε᾽ ἔδωκεν ἐκ πασέων, ὅσσαι μοι ὁμοῦ τράφον ἠδ᾽ ἐγένοντο, ἣ πρὶν μὲν πόσιν ἐσθλὸν ἀπώλεσα θυμολέοντα, παντοίῃσ᾽ ἀρετῇσι κεκασμένον ἐν Δαναοῖσιν, ἐσθλόν, τοῦ κλέος εὐρὺ καθ᾽ Ἑλλάδα καὶ μέσον Ἄργος. νῦν αὖ παῖδ᾽ ἀγαπητὸν ἀνηρέψαντο θύελλαι ἀκλέα ἐκ μεγάρων, οὐδ᾽ ὁρμηθέντος ἄκουσα. σχέτλιαι, οὐδ᾽ ὑμεῖς περ ἐνὶ φρεσὶ θέσθε ἑκάστη ἐκ λεχέων μ᾽ ἀνεγεῖραι, ἐπιστάμεναι σάφα θυμῷ, ὁππότε κεῖνος ἔβη κοίλην ἐπὶ νῆα μέλαιναν. εἰ γὰρ ἐγὼ πυθόμην ταύτην ὁδὸν ὁρμαίνοντα, τῶ κε μάλ᾽ ἤ κεν ἔμεινε, καὶ ἐσσύμενός περ ὁδοῖο, ἤ κέ με τεθνηυῖαν ἐνὶ μεγάροισιν ἔλειπεν. ἀλλά τις ὀτρηρῶς Δολίον καλέσειε γέροντα, δμῶ᾽ ἐμόν, ὅν μοι δῶκε πατὴρ ἔτι δεῦρο κιούσῃ, καί μοι κῆπον ἔχει πολυδένδρεον, ὄφρα τάχιστα Λαέρτῃ τάδε πάντα παρεζόμενος καταλέξῃ, εἰ δή πού τινα κεῖνος ἐνὶ φρεσὶ μῆτιν ὑφήνας ἐξελθὼν λαοῖσιν ὀδύρεται, οἳ μεμάασιν ὃν καὶ Ὀδυσσῆος φθεῖσαι γόνον ἀντιθέοιο." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "νύμφα φίλη, σὺ μὲν ἄρ με κατάκτανε νηλέϊ χαλκῷ, ἢ ἔα ἐν μεγάρῳ· μῦθον δέ τοι οὐκ ἐπικεύσω. ᾔδε᾽ ἐγὼ τάδε πάντα, πόρον δέ οἱ, ὅσσ᾽ ἐκέλευσε, σῖτον καὶ μέθυ ἡδύ· ἐμεῦ δ᾽ ἕλετο μέγαν ὅρκον μὴ πρὶν σοὶ ἐρέειν, πρὶν δωδεκάτην γε γενέσθαι ἤ σ᾽ αὐτὴν ποθέσαι καὶ ἀφορμηθέντος ἀκοῦσαι, ὡς ἂν μὴ κλαίουσα κατὰ χρόα καλὸν ἰάπτῃς. ἀλλ᾽ ὑδρηναμένη, καθαρὰ χροῒ εἵμαθ᾽ ἑλοῦσα, εἰς ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶν εὔχε᾽ Ἀθηναίῃ κούρῃ Διὸς αἰγιόχοιο· ἡ γάρ κέν μιν ἔπειτα καὶ ἐκ θανάτοιο σαώσαι. μηδὲ γέροντα κάκου κεκακωμένον· οὐ γὰρ ὀΐω πάγχυ θεοῖς μακάρεσσι γονὴν Ἀρκεισιάδαο ἔχθεσθ᾽, ἀλλ᾽ ἔτι πού τις ἐπέσσεται, ὅς κεν ἔχῃσι δώματά θ᾽ ὑψερεφέα καὶ ἀπόπροθι πίονας ἀγρούς." ὣς φάτο, τῆς δ᾽ εὔνησε γόον, σχέθε δ᾽ ὄσσε γόοιο. ἡ δ᾽ ὑδρηναμένη, καθαρὰ χροῒ εἵμαθ᾽ ἑλοῦσα, εἰς ὑπερῷ᾽ ἀνέβαινε σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξίν, ἐν δ᾽ ἔθετ᾽ οὐλοχύτας κανέῳ, ἠρᾶτο δ᾽ Ἀθήνῃ· "κλῦθί μευ, αἰγιόχοιο Διὸς τέκος, Ἀτρυτώνη, εἴ ποτέ τοι πολύμητις ἐνὶ μεγάροισιν Ὀδυσσεὺς ἢ βοὸς ἢ ὄϊος κατὰ πίονα μηρία κῆε, τῶν νῦν μοι μνῆσαι καί μοι φίλον υἷα σάωσον, μνηστῆρας δ᾽ ἀπάλαλκε κακῶς ὑπερηνορέοντας." ὣς εἰποῦσ᾽ ὀλόλυξε, θεὰ δέ οἱ ἔκλυεν ἀρῆς. μνηστῆρες δ᾽ ὁμάδησαν ἀνὰ μέγαρα σκιόεντα· ὧδε δέ τις εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "ἦ μάλα δὴ γάμον ἄμμι πολυμνήστη βασίλεια ἀρτύει, οὐδέ τι οἶδεν, ὅ οἱ φόνος υἷϊ τέτυκται." ὣς ἄρα τις εἴπεσκε, τὰ δ᾽ οὐκ ἴσαν, ὡς ἐτέτυκτο. τοῖσιν δ᾽ Ἀντίνοος ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "δαιμόνιοι, μύθους μὲν ὑπερφιάλους ἀλέασθε πάντες ὁμῶς, μή πού τις ἀπαγγείλῃσι καὶ εἴσω. ἀλλ᾽ ἄγε σιγῇ τοῖον ἀναστάντες τελέωμεν μῦθον, ὃ δὴ καὶ πᾶσιν ἐνὶ φρεσὶν ἤραρεν ἥμιν." ὣς εἰπὼν ἐκρίνατ᾽ ἐείκοσι φῶτας ἀρίστους, βὰν δ᾽ ἰέναι ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης. νῆα μὲν οὖν πάμπρωτον ἁλὸς βένθοσδε ἔρυσσαν, ἐν δ᾽ ἱστόν τε τίθεντο καὶ ἱστία νηῒ μελαίνῃ, ἠρτύναντο δ᾽ ἐρετμὰ τροποῖσ᾽ ἐν δερματίνοισι [πάντα κατὰ μοῖραν· ἀνά θ᾽ ἱστία λευκὰ πέτασσαν·] τεύχεα δέ σφ᾽ ἤνεικαν ὑπέρθυμοι θεράποντες. ὑψοῦ δ᾽ ἐν νοτίῳ τήν γ᾽ ὥρμισαν, ἐκ δ᾽ ἔβαν αὐτοί· ἔνθα δὲ δόρπον ἕλοντο, μένον δ᾽ ἐπὶ ἕσπερον ἐλθεῖν. ἡ δ᾽ ὑπερωΐῳ αὖθι περίφρων Πηνελόπεια κεῖτ᾽ ἄρ᾽ ἄσιτος, ἄπαστος ἐδητύος ἠδὲ ποτῆτος, ὁρμαίνουσ᾽, ἤ οἱ θάνατον φύγοι υἱὸς ἀμύμων, ἦ ὅ γ᾽ ὑπὸ μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισι δαμείη. ὅσσα δὲ μερμήριξε λέων ἀνδρῶν ἐν ὁμίλῳ δείσας, ὁππότε μιν δόλιον περὶ κύκλον ἄγωσι, τόσσα μιν ὁρμαίνουσαν ἐπήλυθε νήδυμος ὕπνος· εὗδε δ᾽ ἀνακλινθεῖσα, λύθεν δέ οἱ ἅψεα πάντα. ἔνθ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· εἴδωλον ποίησε, δέμας δ᾽ ἤϊκτο γυναικί, Ἰφθίμῃ, κούρῃ μεγαλήτορος Ἰκαρίοιο, τὴν Εὔμηλος ὄπυιε, Φερῇσ᾽ ἔνι οἰκία ναίων. πέμπε δέ μιν πρὸς δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο, εἷος Πηνελόπειαν ὀδυρομένην γοόωσαν παύσειε κλαυθμοῖο γόοιό τε δακρυόεντος. ἐς θάλαμον δ᾽ εἰσῆλθε παρὰ κληῖδος ἱμάντα, στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ὑπὲρ κεφαλῆς καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπεν· "εὕδεις, Πηνελόπεια, φίλον τετιημένη ἦτορ; οὐ μέν σ᾽ οὐδὲ ἐῶσι θεοὶ ῥεῖα ζώοντες κλαίειν οὐδ᾽ ἀκάχησθαι, ἐπεί ῥ᾽ ἔτι νόστιμός ἐστι σὸς πάϊς· οὐ μὲν γάρ τι θεοῖσ᾽ ἀλιτήμενός ἐστι." τὴν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα περίφρων Πηνελόπεια, ἡδὺ μάλα κνώσσουσ᾽ ἐν ὀνειρείῃσι πύλῃσιν· "τίπτε, κασιγνήτη, δεῦρ᾽ ἤλυθες; οὔ τι πάρος γε πωλέ᾽, ἐπεὶ μάλα πολλὸν ἀπόπροθι δώματα ναίεις· καί με κέλεαι παύσασθαι ὀϊζύος ἠδ᾽ ὀδυνάων πολλέων, αἵ μ᾽ ἐρέθουσι κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν· ἣ πρὶν μὲν πόσιν ἐσθλὸν ἀπώλεσα θυμολέοντα, παντοίῃσ᾽ ἀρετῇσι κεκασμένον ἐν Δαναοῖσιν, ἐσθλόν, τοῦ κλέος εὐρὺ καθ᾽ Ἑλλάδα καὶ μέσον Ἄργος. νῦν αὖ παῖς ἀγαπητὸς ἔβη κοίλης ἐπὶ νηός, νήπιος, οὔτε πόνων εὖ εἰδὼς οὔτ᾽ ἀγοράων. τοῦ δὴ ἐγὼ καὶ μᾶλλον ὀδύρομαι ἤ περ ἐκείνου. τοῦ δ᾽ ἀμφιτρομέω καὶ δείδια μή τι πάθῃσιν, ἢ ὅ γε τῶν ἐνὶ δήμῳ, ἵν᾽ οἴχεται, ἢ ἐνὶ πόντῳ· δυσμενέες γὰρ πολλοὶ ἐπ᾽ αὐτῷ μηχανόωνται, ἱέμενοι κτεῖναι, πρὶν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενον προσέφη εἴδωλον ἀμαυρόν· "θάρσει, μηδέ τι πάγχυ μετὰ φρεσὶ δείδιθι λίην· τοίη γάρ οἱ πομπὸς ἅμ᾽ ἔρχεται, ἥν τε καὶ ἄλλοι ἀνέρες ἠρήσαντο παρεστάμεναι, δύναται γάρ, Παλλὰς Ἀθηναίη· σὲ δ᾽ ὀδυρομένην ἐλεαίρει· ἣ νῦν με προέηκε τεῒν τάδε μυθήσασθαι." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "εἰ μὲν δὴ θεός ἐσσι, θεοῖό τε ἔκλυες αὐδήν, εἰ δ᾽ ἄγε μοι καὶ κεῖνον ὀϊζυρὸν κατάλεξον, ἤ που ἔτι ζώει καὶ ὁρᾷ φάος ἠελίοιο, ἦ ἤδη τέθνηκε καὶ εἰν Ἀΐδαο δόμοισι." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενον προσέφη εἴδωλον ἀμαυρόν· "οὐ μέν τοι κεῖνόν γε διηνεκέως ἀγορεύσω, ζώει ὅ γ᾽ ἦ τέθνηκε· κακὸν δ᾽ ἀνεμώλια βάζειν." ὣς εἰπὸν σταθμοῖο παρὰ κληῖδα λιάσθη ἐς πνοιὰς ἀνέμων· ἡ δ᾽ ἐξ ὕπνου ἀνόρουσε κούρη Ἰκαρίοιο· φίλον δέ οἱ ἦτορ ἰάνθη, ὥς οἱ ἐναργὲς ὄνειρον ἐπέσσυτο νυκτὸς ἀμολγῷ. μνηστῆρες δ᾽ ἀναβάντες ἐπέπλεον ὑγρὰ κέλευθα, Τηλεμάχῳ φόνον αἰπὺν ἐνὶ φρεσὶν ὁρμαίνοντες. ἔστι δέ τις νῆσος μέσσῃ ἁλὶ πετρήεσσα, μεσσηγὺς Ἰθάκης τε Σάμοιό τε παιπαλοέσσης, Ἀστερίς, οὐ μεγάλη, λιμένες δ᾽ ἔνι ναύλοχοι αὐτῇ ἀμφίδυμοι· τῇ τόν γε μένον λοχόωντες Ἀχαιοί. Ἠὼς δ᾽ ἐκ λεχέων παρ᾽ ἀγαυοῦ Τιθωνοῖο ὤρνυθ᾽, ἵν᾽ ἀθανάτοισι φόως φέροι ἠδὲ βροτοῖσιν· οἱ δὲ θεοὶ θῶκόνδε καθίζανον, ἐν δ᾽ ἄρα τοῖσι Ζεὺς ὑψιβρεμέτης, οὗ τε κράτος ἐστὶ μέγιστον. τοῖσι δ᾽ Ἀθηναίη λέγε κήδεα πόλλ᾽ Ὀδυσῆος μνησαμένη· μέλε γάρ οἱ ἐὼν ἐν δώμασι νύμφης· "Ζεῦ πάτερ ἠδ᾽ ἄλλοι μάκαρες θεοὶ αἰὲν ἐόντες, μή τις ἔτι πρόφρων ἀγανὸς καὶ ἤπιος ἔστω σκηπτοῦχος βασιλεύς, μηδὲ φρεσὶν αἴσιμα εἰδώς, ἀλλ᾽ αἰεὶ χαλεπός τ᾽ εἴη καὶ αἴσυλα ῥέζοι, ὡς οὔ τις μέμνηται Ὀδυσσῆος θείοιο λαῶν, οἷσιν ἄνασσε, πατὴρ δ᾽ ὣς ἤπιος ἦεν. ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἐν νήσῳ κεῖται κρατέρ᾽ ἄλγεα πάσχων, νύμφης ἐν μεγάροισι Καλυψοῦς, ἥ μιν ἀνάγκῃ ἴσχει· ὁ δ᾽ οὐ δύναται ἣν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι· οὐ γάρ οἱ πάρα νῆες ἐπήρετμοι καὶ ἑταῖροι, οἵ κέν μιν πέμποιεν ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης. νῦν αὖ παῖδ᾽ ἀγαπητὸν ἀποκτεῖναι μεμάασιν οἴκαδε νισόμενον· ὁ δ᾽ ἔβη μετὰ πατρὸς ἀκουὴν ἐς Πύλον ἠγαθέην ἠδ᾽ ἐς Λακεδαίμονα δῖαν." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς· "τέκνον ἐμόν, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων. οὐ γὰρ δὴ τοῦτον μὲν ἐβούλευσας νόον αὐτή, ὡς ἦ τοι κείνους Ὀδυσεὺς ἀποτείσεται ἐλθών; Τηλέμαχον δὲ σὺ πέμψον ἐπισταμένως, δύνασαι γάρ, ὥς κε μάλ᾽ ἀσκηθὴς ἣν πατρίδα γαῖαν ἵκηται, μνηστῆρες δ᾽ ἐν νηῒ παλιμπετὲς ἀπονέωνται." ἦ ῥα, καὶ Ἑρμείαν, υἱὸν φίλον, ἀντίον ηὔδα· "Ἑρμεία· σὺ γὰρ αὖτε τά τ᾽ ἄλλα περ ἄγγελός ἐσσι· νύμφῃ ἐϋπλοκάμῳ εἰπεῖν νημερτέα βουλήν, νόστον Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος, ὥς κε νέηται, οὔτε θεῶν πομπῇ οὔτε θνητῶν ἀνθρώπων· ἀλλ᾽ ὅ γ᾽ ἐπὶ σχεδίης πολυδέσμου πήματα πάσχων ἤματι εἰκοστῷ Σχερίην ἐρίβωλον ἵκοιτο, Φαιήκων ἐς γαῖαν, οἳ ἀγχίθεοι γεγάασιν· οἵ κέν μιν περὶ κῆρι θεὸν ὣς τιμήσουσι, πέμψουσιν δ᾽ ἐν νηῒ φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν, χαλκόν τε χρυσόν τε ἅλις ἐσθῆτά τε δόντες, πόλλ᾽, ὅσ᾽ ἂν οὐδέ ποτε Τροίης ἐξήρατ᾽ Ὀδυσσεύς, εἴ περ ἀπήμων ἦλθε, λαχὼν ἀπὸ ληΐδος αἶσαν. ὣς γάρ οἱ μοῖρ᾽ ἐστὶ φίλους τ᾽ ἰδέειν καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐς ὑψόροφον καὶ ἑὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς ἔφατ᾽, οὐδ᾽ ἀπίθησε διάκτορος Ἀργεϊφόντης. αὐτίκ᾽ ἔπειθ᾽ ὑπὸ ποσσὶν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα, ἀμβρόσια χρύσεια, τά μιν φέρον ἠμὲν ἐφ᾽ ὑγρὴν ἠδ᾽ ἐπ᾽ ἀπείρονα γαῖαν ἅμα πνοιῇσ᾽ ἀνέμοιο. εἵλετο δὲ ῥάβδον, τῇ τ᾽ ἀνδρῶν ὄμματα θέλγει, ὧν ἐθέλει, τοὺς δ᾽ αὖτε καὶ ὑπνώοντας ἐγείρει· τὴν μετὰ χερσὶν ἔχων πέτετο κρατὺς Ἀργεϊφόντης. Πιερίην δ᾽ ἐπιβὰς ἐξ αἰθέρος ἔμπεσε πόντῳ· σεύατ᾽ ἔπειτ᾽ ἐπὶ κῦμα λάρῳ ὄρνιθι ἐοικώς, ὅς τε κατὰ δεινοὺς κόλπους ἁλὸς ἀτρυγέτοιο ἰχθῦς ἀγρώσσων πυκινὰ πτερὰ δεύεται ἅλμῃ· τῷ ἴκελος πολέεσσιν ὀχήσατο κύμασιν Ἑρμῆς. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τὴν νῆσον ἀφίκετο τηλόθ᾽ ἐοῦσαν, ἔνθ᾽ ἐκ πόντου βὰς ἰοειδέος ἤπειρόνδε ἤϊεν, ὄφρα μέγα σπέος ἵκετο, τῷ ἔνι νύμφη ναῖεν ἐϋπλόκαμος· τὴν δ᾽ ἔνδοθι τέτμεν ἐοῦσαν. πῦρ μὲν ἐπ᾽ ἐσχαρόφιν μέγα καίετο, τηλόσε δ᾽ ὀδμὴ κέδρου τ᾽ εὐκεάτοιο θύου τ᾽ ἀνὰ νῆσον ὀδώδει δαιομένων· ἡ δ᾽ ἔνδον ἀοιδιάουσ᾽ ὀπὶ καλῇ ἱστὸν ἐποιχομένη χρυσείῃ κερκίδ᾽ ὕφαινεν. ὕλη δὲ σπέος ἀμφὶ πεφύκει τηλεθόωσα, κλήθρη τ᾽ αἴγειρός τε καὶ εὐώδης κυπάρισσος. ἔνθα δέ τ᾽ ὄρνιθες τανυσίπτεροι εὐνάζοντο, σκῶπές τ᾽ ἴρηκές τε τανύγλωσσοί τε κορῶναι εἰνάλιαι, τῇσίν τε θαλάσσια ἔργα μέμηλεν. ἡ δ᾽ αὐτοῦ τετάνυστο περὶ σπείους γλαφυροῖο ἡμερὶς ἡβώωσα, τεθήλει δὲ σταφυλῇσι. κρῆναι δ᾽ ἑξείης πίσυρες ῥέον ὕδατι λευκῷ, πλησίαι ἀλλήλων τετραμμέναι ἄλλυδις ἄλλη. ἀμφὶ δὲ λειμῶνες μαλακοὶ ἴου ἠδὲ σελίνου θήλεον. ἔνθα κ᾽ ἔπειτα καὶ ἀθάνατός περ ἐπελθὼν θηήσαιτο ἰδὼν καὶ τερφθείη φρεσὶν ᾗσιν. ἔνθα στὰς θηεῖτο διάκτορος Ἀργεϊφόντης. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πάντα ἑῷ θηήσατο θυμῷ, αὐτίκ᾽ ἄρ᾽ εἰς εὐρὺ σπέος ἤλυθεν. οὐδέ μιν ἄντην ἠγνοίησεν ἰδοῦσα Καλυψώ, δῖα θεάων· οὐ γάρ τ᾽ ἀγνῶτες θεοὶ ἀλλήλοισι πέλονται ἀθάνατοι, οὐδ᾽ εἴ τις ἀπόπροθι δώματα ναίει. οὐδ᾽ ἄρ᾽ Ὀδυσσῆα μεγαλήτορα ἔνδον ἔτετμεν, ἀλλ᾽ ὅ γ᾽ ἐπ᾽ ἀκτῆς κλαῖε καθήμενος, ἔνθα πάρος περ, δάκρυσι καὶ στοναχῇσι καὶ ἄλγεσι θυμὸν ἐρέχθων πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον δερκέσκετο δάκρυα λείβων. Ἑρμείαν δ᾽ ἐρέεινε Καλυψώ, δῖα θεάων, ἐν θρόνῳ ἱδρύσασα φαεινῷ σιγαλόεντι· "τίπτε μοι, Ἑρμεία χρυσόῤῥαπι, εἰλήλουθας, αἰδοῖός τε φίλος τε; πάρος γε μὲν οὔ τι θαμίζεις. αὔδα ὅ τι φρονέεις· τελέσαι δέ με θυμὸς ἄνωγεν, εἰ δύναμαι τελέσαι γε καὶ εἰ τετελεσμένον ἐστίν. [ἀλλ᾽ ἕπεο προτέρω, ἵνα τοι πὰρ ξείνια θείω.]" ὣς ἄρα φωνήσασα θεὰ παρέθηκε τράπεζαν ἀμβροσίης πλήσασα, κέρασσε δὲ νέκταρ ἐρυθρόν· αὐτὰρ ὁ πῖνε καὶ ἦσθε διάκτορος Ἀργεϊφόντης. αὐτὰρ ἐπεὶ δείπνησε καὶ ἤραρε θυμὸν ἐδωδῇ, καὶ τότε δή μιν ἔπεσσιν ἀμειβόμενος προσέειπεν· "εἰρωτᾷς μ᾽ ἐλθόντα θεὰ θεόν· αὐτὰρ ἐγώ τοι νημερτέως τὸν μῦθον ἐνισπήσω· κέλεαι γάρ. Ζεὺς ἐμέ γ᾽ ἠνώγει δεῦρ᾽ ἐλθέμεν οὐκ ἐθέλοντα· τίς δ᾽ ἂν ἑκὼν τοσσόνδε διαδράμοι ἁλμυρὸν ὕδωρ ἄσπετον; οὐδέ τις ἄγχι βροτῶν πόλις, οἵ τε θεοῖσιν ἱερά τε ῥέζουσι καὶ ἐξαίτους ἑκατόμβας. ἀλλὰ μάλ᾽ οὔ πως ἔστι Διὸς νόον αἰγιόχοιο οὔτε παρεξελθεῖν ἄλλον θεὸν οὔθ᾽ ἁλιῶσαι. φησί τοι ἄνδρα παρεῖναι ὀϊζυρώτατον ἄλλων, τῶν ἀνδρῶν, οἳ ἄστυ πέρι Πριάμοιο μάχοντο εἰνάετες, δεκάτῳ δὲ πόλιν πέρσαντες ἔβησαν οἴκαδ᾽· ἀτὰρ ἐν νόστῳ Ἀθηναίην ἀλίτοντο, ἥ σφιν ἐπῶρσ᾽ ἄνεμόν τε κακὸν καὶ κύματα μακρά. ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες ἀπέφθιθεν ἐσθλοὶ ἑταῖροι, τὸν δ᾽ ἄρα δεῦρ᾽ ἄνεμός τε φέρων καὶ κῦμα πέλασσε. τὸν νῦν σ᾽ ἠνώγειν ἀποπεμπέμεν ὅττι τάχιστα· οὐ γάρ οἱ τῇδ᾽ αἶσα φίλων ἀπονόσφιν ὀλέσθαι, ἀλλ᾽ ἔτι οἱ μοῖρ᾽ ἐστὶ φίλους τ᾽ ἰδέειν καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐς ὑψόροφον καὶ ἑὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς φάτο, ῥίγησεν δὲ Καλυψώ, δῖα θεάων, καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "σχέτλιοί ἐστε, θεοί, ζηλήμονες ἔξοχον ἄλλων, οἵ τε θεαῖσ᾽ ἀγάασθε παρ᾽ ἀνδράσιν εὐνάζεσθαι ἀμφαδίην, ἤν τίς τε φίλον ποιήσετ᾽ ἀκοίτην. ὣς μὲν ὅτ᾽ Ὠρίων᾽ ἕλετο ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, τόφρα οἱ ἠγάασθε θεοὶ ῥεῖα ζώοντες, ἕως μιν ἐν Ὀρτυγίῃ χρυσόθρονος Ἄρτεμις ἁγνὴ οἷσ᾽ ἀγανοῖσι βέλεσσιν ἐποιχομένη κατέπεφνεν. ὣς δ᾽ ὁπότ᾽ Ἰασίωνι ἐϋπλόκαμος Δημήτηρ, ᾧ θυμῷ εἴξασα, μίγη φιλότητι καὶ εὐνῇ νειῷ ἔνι τριπόλῳ· οὐδὲ δὴν ἦεν ἄπυστος Ζεύς, ὅς μιν κατέπεφνε βαλὼν ἀργῆτι κεραυνῷ. ὣς δ᾽ αὖ νῦν μοι ἄγασθε, θεοί, βροτὸν ἄνδρα παρεῖναι. τὸν μὲν ἐγὼν ἐσάωσα περὶ τρόπιος βεβαῶτα οἶον, ἐπεί οἱ νῆα θοὴν ἀργῆτι κεραυνῷ Ζεὺς ἐλάσας ἐκέασσε μέσῳ ἐνὶ οἴνοπι πόντῳ. ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες ἀπέφθιθεν ἐσθλοὶ ἑταῖροι, τὸν δ᾽ ἄρα δεῦρ᾽ ἄνεμός τε φέρων καὶ κῦμα πέλασσε. τὸν μὲν ἐγὼ φίλεόν τε καὶ ἔτρεφον ἠδὲ ἔφασκον θήσειν ἀθάνατον καὶ ἀγήραον ἤματα πάντα. ἀλλ᾽ ἐπεὶ οὔ πως ἔστι Διὸς νόον αἰγιόχοιο οὔτε παρεξελθεῖν ἄλλον θεὸν οὔθ᾽ ἁλιῶσαι, ἐῤῥέτω, εἴ μιν κεῖνος ἐποτρύνει καὶ ἀνώγει, πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον. πέμψω δέ μιν οὔ πῃ ἐγώ γε· οὐ γάρ μοι πάρα νῆες ἐπήρετμοι καὶ ἑταῖροι, οἵ κέν μιν πέμποιεν ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης. αὐτάρ οἱ πρόφρων ὑποθήσομαι οὐδ᾽ ἐπικεύσω, ὥς κε μάλ᾽ ἀσκηθὴς ἣν πατρίδα γαῖαν ἵκηται." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε διάκτορος Ἀργεϊφόντης· "οὕτω νῦν ἀπόπεμπε, Διὸς δ᾽ ἐποπίζεο μῆνιν, μή πώς τοι μετόπισθε κοτεσσάμενος χαλεπήνῃ." ὣς ἄρα φωνήσας ἀπέβη κρατὺς Ἀργεϊφόντης· ἡ δ᾽ ἐπ᾽ Ὀδυσσῆα μεγαλήτορα πότνια νύμφη ἤϊ᾽, ἐπεὶ δὴ Ζηνὸς ἐπέκλυεν ἀγγελιάων. τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ ἀκτῆς εὗρε καθήμενον· οὐδέ ποτ᾽ ὄσσε δακρυόφιν τέρσοντο, κατείβετο δὲ γλυκὺς αἰὼν νόστον ὀδυρομένῳ, ἐπεὶ οὐκέτι ἥνδανε νύμφη. ἀλλ᾽ ἦ τοι νύκτας μὲν ἰαύεσκεν καὶ ἀνάγκῃ ἐν σπέεσι γλαφυροῖσι παρ᾽ οὐκ ἐθέλων ἐθελούσῃ· ἤματα δ᾽ ἂμ πέτρῃσι καὶ ἠϊόνεσσι καθίζων [δάκρυσι καὶ στοναχῇσι καὶ ἄλγεσι θυμὸν ἐρέχθων] πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον δερκέσκετο δάκρυα λείβων. ἀγχοῦ δ᾽ ἱσταμένη προσεφώνεε δῖα θεάων· "κάμμορε, μή μοι ἔτ᾽ ἐνθάδ᾽ ὀδύρεο, μηδέ τοι αἰὼν φθινέτω· ἤδη γάρ σε μάλα πρόφρασσ᾽ ἀποπέμψω. ἀλλ᾽ ἄγε δούρατα μακρὰ ταμὼν ἁρμόζεο χαλκῷ εὐρεῖαν σχεδίην· ἀτὰρ ἴκρια πῆξαι ἐπ᾽ αὐτῆς ὑψοῦ, ὥς σε φέρῃσιν ἐπ᾽ ἠεροειδέα πόντον. αὐτὰρ ἐγὼ σῖτον καὶ ὕδωρ καὶ οἶνον ἐρυθρὸν ἐνθήσω μενοεικέ᾽, ἅ κέν τοι λιμὸν ἐρύκοι, εἵματά τ᾽ ἀμφιέσω· πέμψω δέ τοι οὖρον ὄπισθεν, ὥς κε μάλ᾽ ἀσκηθὴς σὴν πατρίδα γαῖαν ἵκηαι, αἴ κε θεοί γ᾽ ἐθέλωσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν, οἵ μευ φέρτεροί εἰσι νοῆσαί τε κρῆναί τε." ὣς φάτο, ῥίγησεν δὲ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἄλλο τι δὴ σύ, θεά, τόδε μήδεαι οὐδέ τι πομπήν, ἥ με κέλεαι σχεδίῃ περάαν μέγα λαῖτμα θαλάσσης, δεινόν τ᾽ ἀργαλέον τε· τὸ δ᾽ οὐδ᾽ ἐπὶ νῆες ἐῖσαι ὠκύποροι περόωσιν, ἀγαλλόμεναι Διὸς οὔρῳ. οὐδ᾽ ἂν ἐγώ γ᾽ ἀέκητι σέθεν σχεδίης ἐπιβαίην, εἰ μή μοι τλαίης γε, θεά, μέγαν ὅρκον ὀμόσσαι μή τί μοι αὐτῷ πῆμα κακὸν βουλευσέμεν ἄλλο." ὣς φάτο, μείδησεν δὲ Καλυψώ, δῖα θεάων, χειρί τέ μιν κατέρεξεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "ἦ δὴ ἀλιτρός γ᾽ ἐσσὶ καὶ οὐκ ἀποφώλια εἰδώς, οἷον δὴ τὸν μῦθον ἐπεφράσθης ἀγορεῦσαι. ἴστω νῦν τόδε γαῖα καὶ οὐρανὸς εὐρὺς ὕπερθε καὶ τὸ κατειβόμενον Στυγὸς ὕδωρ, ὅς τε μέγιστος ὅρκος δεινότατός τε πέλει μακάρεσσι θεοῖσι, μή τί τοι αὐτῷ πῆμα κακὸν βουλευσέμεν ἄλλο. ἀλλὰ τὰ μὲν νοέω καὶ φράσσομαι, ἅσσ᾽ ἂν ἐμοί περ αὐτῇ μηδοίμην, ὅτε με χρειὼ τόσον ἵκοι· καὶ γὰρ ἐμοὶ νόος ἐστὶν ἐναίσιμος, οὐδέ μοι αὐτῇ θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι σιδήρεος, ἀλλ᾽ ἐλεήμων." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἡγήσατο δῖα θεάων καρπαλίμως· ὁ δ᾽ ἔπειτα μετ᾽ ἴχνια βαῖνε θεοῖο. ἷξον δὲ σπεῖος γλαφυρὸν θεὸς ἠδὲ καὶ ἀνήρ· καί ῥ᾽ ὁ μὲν ἔνθα καθέζετ᾽ ἐπὶ θρόνου, ἔνθεν ἀνέστη Ἑρμείας, νύμφη δ᾽ ἐτίθει πάρα πᾶσαν ἐδωδήν, ἔσθειν καὶ πίνειν, οἷα βροτοὶ ἄνδρες ἔδουσιν· αὐτὴ δ᾽ ἀντίον ἷζεν Ὀδυσσῆος θείοιο, τῇ δὲ παρ᾽ ἀμβροσίην δμῳαὶ καὶ νέκταρ ἔθηκαν. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ τάρπησαν ἐδητύος ἠδὲ ποτῆτος, τοῖσ᾽ ἄρα μύθων ἦρχε Καλυψώ, δῖα θεάων· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, οὕτω δὴ οἶκόνδε φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν αὐτίκα νῦν ἐθέλεις ἰέναι; σὺ δὲ χαῖρε καὶ ἔμπης. εἴ γε μὲν εἰδείης σῇσι φρεσίν, ὅσσα τοι αἶσα κήδε᾽ ἀναπλῆσαι, πρὶν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι, ἐνθάδε κ᾽ αὖθι μένων σὺν ἐμοὶ τόδε δῶμα φυλάσσοις ἀθάνατός τ᾽ εἴης, ἱμειρόμενός περ ἰδέσθαι σὴν ἄλοχον, τῆς τ᾽ αἰὲν ἐέλδεαι ἤματα πάντα. οὐ μέν θην κείνης γε χερείων εὔχομαι εἶναι, οὐ δέμας οὐδὲ φυήν, ἐπεὶ οὔ πως οὐδὲ ἔοικε θνητὰς ἀθανάτῃσι δέμας καὶ εἶδος ἐρίζειν." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "πότνα θεά, μή μοι τόδε χώεο· οἶδα καὶ αὐτὸς πάντα μάλ᾽, οὕνεκα σεῖο περίφρων Πηνελόπεια εἶδος ἀκιδνοτέρη μέγεθός τ᾽ εἰσάντα ἰδέσθαι· ἡ μὲν γὰρ βροτός ἐστι, σὺ δ᾽ ἀθάνατος καὶ ἀγήρως. ἀλλὰ καὶ ὧς ἐθέλω καὶ ἐέλδομαι ἤματα πάντα οἴκαδέ τ᾽ ἐλθέμεναι καὶ νόστιμον ἦμαρ ἰδέσθαι. εἰ δ᾽ αὖ τις ῥαίῃσι θεῶν ἐνὶ οἴνοπι πόντῳ, τλήσομαι ἐν στήθεσσιν ἔχων ταλαπενθέα θυμόν· ἤδη γὰρ μάλα πολλὰ πάθον καὶ πολλὰ μόγησα κύμασι καὶ πολέμῳ· μετὰ καὶ τόδε τοῖσι γενέσθω." ὣς ἔφατ᾽, ἠέλιος δ᾽ ἄρ᾽ ἔδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθεν· ἐλθόντες δ᾽ ἄρα τώ γε μυχῷ σπείους γλαφυροῖο τερπέσθην φιλότητι, παρ᾽ ἀλλήλοισι μένοντες. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, αὐτίχ᾽ ὁ μὲν χλαῖνάν τε χιτῶνά τε ἕννυτ᾽ Ὀδυσσεύς, αὐτὴ δ᾽ ἀργύφεον φᾶρος μέγα ἕννυτο νύμφη, λεπτὸν καὶ χαρίεν, περὶ δὲ ζώνην βάλετ᾽ ἰξυῖ καλὴν χρυσείην, κεφαλῇ δ᾽ ἐφύπερθε καλύπτρην. καὶ τότ᾽ Ὀδυσσῆϊ μεγαλήτορι μήδετο πομπήν· δῶκε μέν οἱ πέλεκυν μέγαν, ἄρμενον ἐν παλάμῃσι, χάλκεον, ἀμφοτέρωθεν ἀκαχμένον· αὐτὰρ ἐν αὐτῷ στειλειὸν περικαλλὲς ἐλάϊνον, εὖ ἐναρηρός· δῶκε δ᾽ ἔπειτα σκέπαρνον ἐΰξοον· ἦρχε δ᾽ ὁδοῖο νήσου ἐπ᾽ ἐσχατιήν, ὅθι δένδρεα μακρὰ πεφύκει, κλήθρη τ᾽ αἴγειρός τ᾽, ἐλάτη τ᾽ ἦν οὐρανομήκης, αὖα πάλαι, περίκηλα, τά οἱ πλώοιεν ἐλαφρῶς. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ δεῖξ᾽ ὅθι δένδρεα μακρὰ πεφύκει, ἡ μὲν ἔβη πρὸς δῶμα Καλυψώ, δῖα θεάων, αὐτὰρ ὁ τάμνετο δοῦρα· θοῶς δέ οἱ ἤνυτο ἔργον. εἴκοσι δ᾽ ἔκβαλε πάντα, πελέκκησεν δ᾽ ἄρα χαλκῷ, ξέσσε δ᾽ ἐπισταμένως καὶ ἐπὶ στάθμην ἴθυνε. τόφρα δ᾽ ἔνεικε τέρετρα Καλυψώ, δῖα θεάων· τέτρηνεν δ᾽ ἄρα πάντα καὶ ἥρμοσεν ἀλλήλοισι, γόμφοισιν δ᾽ ἄρα τήν γε καὶ ἁρμονίῃσιν ἄρασσεν. ὅσσον τίς τ᾽ ἔδαφος νηὸς τορνώσεται ἀνὴρ φορτίδος εὐρείης, εὖ εἰδὼς τεκτοσυνάων, τόσσον ἐπ᾽ εὐρεῖαν σχεδίην ποιήσατ᾽ Ὀδυσσεύς. ἴκρια δὲ στήσας, ἀραρὼν θαμέσι σταμίνεσσι, ποίει· ἀτὰρ μακρῇσιν ἐπηγκενίδεσσι τελεύτα. ἐν δ᾽ ἱστὸν ποίει καὶ ἐπίκριον ἄρμενον αὐτῷ· πρὸς δ᾽ ἄρα πηδάλιον ποιήσατο, ὄφρ᾽ ἰθύνοι. φράξε δέ μιν ῥίπεσσι διαμπερὲς οἰσυΐνῃσι, κύματος εἶλαρ ἔμεν· πολλὴν δ᾽ ἐπεχεύατο ὕλην. τόφρα δὲ φάρε᾽ ἔνεικε Καλυψώ, δῖα θεάων, ἱστία ποιήσασθαι· ὁ δ᾽ εὖ τεχνήσατο καὶ τά. ἐν δ᾽ ὑπέρας τε κάλους τε πόδας τ᾽ ἐνέδησεν ἐν αὐτῇ, μοχλοῖσιν δ᾽ ἄρα τήν γε κατείρυσεν εἰς ἅλα δῖαν. τέτρατον ἦμαρ ἔην, καὶ τῷ τετέλεστο ἅπαντα· τῷ δ᾽ ἄρα πέμπτῳ πέμπ᾽ ἀπὸ νήσου δῖα Καλυψώ, εἵματά τ᾽ ἀμφιέσασα θυώδεα καὶ λούσασα. ἐν δέ οἱ ἀσκὸν ἔθηκε θεὰ μέλανος οἴνοιο τὸν ἕτερον, ἕτερον δ᾽ ὕδατος μέγαν, ἐν δὲ καὶ ᾖα κωρύκῳ, ἐν δέ οἱ ὄψα τίθει μενοεικέα πολλά· οὖρον δὲ προέηκεν ἀπήμονά τε λιαρόν τε. γηθόσυνος δ᾽ οὔρῳ πέτασ᾽ ἱστία δῖος Ὀδυσσεύς. αὐτὰρ ὁ πηδαλίῳ ἰθύνετο τεχνηέντως ἥμενος· οὐδέ οἱ ὕπνος ἐπὶ βλεφάροισιν ἔπιπτε Πληϊάδας τ᾽ ἐσορῶντι καὶ ὀψὲ δύοντα Βοώτην Ἄρκτον θ᾽, ἣν καὶ ἄμαξαν ἐπίκλησιν καλέουσιν, ἥ τ᾽ αὐτοῦ στρέφεται καί τ᾽ Ὠρίωνα δοκεύει, οἴη δ᾽ ἄμμορός ἐστι λοετρῶν Ὠκεανοῖο· τὴν γὰρ δή μιν ἄνωγε Καλυψώ, δῖα θεάων, ποντοπορευέμεναι ἐπ᾽ ἀριστερὰ χειρὸς ἔχοντα. ἑπτὰ δὲ καὶ δέκα μὲν πλέεν ἤματα ποντοπορεύων, ὀκτωκαιδεκάτῃ δ᾽ ἐφάνη ὄρεα σκιόεντα γαίης Φαιήκων, ὅθι τ᾽ ἄγχιστον πέλεν αὐτῷ· εἴσατο δ᾽ ὡς ὅτε ῥινὸν ἐν ἠεροειδέϊ πόντῳ. τὸν δ᾽ ἐξ Αἰθιόπων ἀνιὼν κρείων ἐνοσίχθων τηλόθεν ἐκ Σολύμων ὀρέων ἴδεν· εἴσατο γάρ οἱ πόντον ἐπιπλείων. ὁ δ᾽ ἐχώσατο κηρόθι μᾶλλον, κινήσας δὲ κάρη προτὶ ὃν μυθήσατο θυμόν· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δὴ μετεβούλευσαν θεοὶ ἄλλως ἀμφ᾽ Ὀδυσῆϊ ἐμεῖο μετ᾽ Αἰθιόπεσσιν ἐόντος· καὶ δὴ Φαιήκων γαίης σχεδόν, ἔνθα οἱ αἶσα ἐκφυγέειν μέγα πεῖραρ ὀϊζύος, ἥ μιν ἱκάνει. ἀλλ᾽ ἔτι μέν μίν φημι ἅδην ἐλάαν κακότητος." ὣς εἰπὼν σύναγεν νεφέλας, ἐτάραξε δὲ πόντον χερσὶ τρίαιναν ἑλών· πάσας δ᾽ ὀρόθυνεν ἀέλλας παντοίων ἀνέμων, σὺν δὲ νεφέεσσι κάλυψε γαῖαν ὁμοῦ καὶ πόντον· ὀρώρει δ᾽ οὐρανόθεν νύξ. σὺν δ᾽ εὖρός τε νότος τ᾽ ἔπεσον ζέφυρός τε δυσαὴς καὶ βορέης αἰθρηγενέτης, μέγα κῦμα κυλίνδων. καὶ τότ᾽ Ὀδυσσῆος λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ, ὀχθήσας δ᾽ ἄρα εἶπε πρὸς ὃν μεγαλήτορα θυμόν· "ὤ μοι ἐγὼ δειλός, τί νύ μοι μήκιστα γένηται; δείδω μὴ δὴ πάντα θεὰ νημερτέα εἶπεν, ἥ μ᾽ ἔφατ᾽ ἐν πόντῳ, πρὶν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι, ἄλγε᾽ ἀναπλήσειν· τὰ δὲ δὴ νῦν πάντα τελεῖται. οἵοισιν νεφέεσσι περιστέφει οὐρανὸν εὐρὺν Ζεύς, ἐτάραξε δὲ πόντον, ἐπισπέρχουσι δ᾽ ἄελλαι παντοίων ἀνέμων· νῦν μοι σῶς αἰπὺς ὄλεθρος. τρὶς μάκαρες Δαναοὶ καὶ τετράκις, οἳ τότ᾽ ὄλοντο Τροίῃ ἐν εὐρείῃ, χάριν Ἀτρεΐδῃσι φέροντες. ὡς δὴ ἐγώ γ᾽ ὄφελον θανέειν καὶ πότμον ἐπισπεῖν ἤματι τῷ ὅτε μοι πλεῖστοι χαλκήρεα δοῦρα Τρῶες ἐπέῤῥιψαν περὶ Πηλεΐωνι θανόντι. τῶ κ᾽ ἔλαχον κτερέων, καί μευ κλέος ἦγον Ἀχαιοί· νῦν δέ με λευγαλέῳ θανάτῳ εἵμαρτο ἁλῶναι." ὣς ἄρα μιν εἰπόντ᾽ ἔλασεν μέγα κῦμα κατ᾽ ἄκρης, δεινὸν ἐπεσσύμενον, περὶ δὲ σχεδίην ἐλέλιξε. τῆλε δ᾽ ἀπὸ σχεδίης αὐτὸς πέσε, πηδάλιον δὲ ἐκ χειρῶν προέηκε· μέσον δέ οἱ ἱστὸν ἔαξε δεινὴ μισγομένων ἀνέμων ἐλθοῦσα θύελλα· τηλοῦ δὲ σπεῖρον καὶ ἐπίκριον ἔμπεσε πόντῳ. τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόβρυχα θῆκε πολὺν χρόνον, οὐδὲ δυνάσθη αἶψα μάλ᾽ ἀνσχεθέειν μεγάλου ὑπὸ κύματος ὁρμῆς· εἵματα γάρ ἑ βάρυνε, τά οἱ πόρε δῖα Καλυψώ. ὀψὲ δὲ δή ῥ᾽ ἀνέδυ, στόματος δ᾽ ἐξέπτυσεν ἅλμην πικρήν, ἥ οἱ πολλὴ ἀπὸ κρατὸς κελάρυζεν. ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς σχεδίης ἐπελήθετο, τειρόμενός περ, ἀλλὰ μεθορμηθεὶς ἐνὶ κύμασιν ἐλλάβετ᾽ αὐτῆς, ἐν μέσσῃ δὲ καθῖζε τέλος θανάτου ἀλεείνων. τὴν δ᾽ ἐφόρει μέγα κῦμα κατὰ ῥόον ἔνθα καὶ ἔνθα. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ὀπωρινὸς βορέης φορέῃσιν ἀκάνθας ἂμ πεδίον, πυκιναὶ δὲ πρὸς ἀλλήλῃσιν ἔχονται. ὣς τὴν ἂμ πέλαγος ἄνεμοι φέρον ἔνθα καὶ ἔνθα· ἄλλοτε μέν τε νότος βορέῃ προβάλεσκε φέρεσθαι, ἄλλοτε δ᾽ αὖτ᾽ εὖρος ζεφύρῳ εἴξασκε διώκειν. τὸν δὲ ἴδεν Κάδμου θυγάτηρ, καλλίσφυρος Ἰνώ, Λευκοθέη, ἣ πρὶν μὲν ἔην βροτὸς αὐδήεσσα, νῦν δ᾽ ἁλὸς ἐν πελάγεσσι θεῶν ἐξέμμορε τιμῆς. ἥ ῥ᾽ Ὀδυσῆ᾽ ἐλέησεν ἀλώμενον, ἄλγε᾽ ἔχοντα· αἰθυίῃ δ᾽ εἰκυῖα ποτῇ ἀνεδύσετο λίμνης, ἷζε δ᾽ ἐπὶ σχεδίης καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπε· "κάμμορε, τίπτε τοι ὧδε Ποσειδάων ἐνοσίχθων ὠδύσατ᾽ ἐκπάγλως, ὅτι τοι κακὰ πολλὰ φυτεύει; οὐ μὲν δή σε καταφθείσει, μάλα περ μενεαίνων. ἀλλὰ μάλ᾽ ὧδ᾽ ἕρξαι, δοκέεις δέ μοι οὐκ ἀπινύσσειν· εἵματα ταῦτ᾽ ἀποδὺς σχεδίην ἀνέμοισι φέρεσθαι κάλλιπ᾽, ἀτὰρ χείρεσσι νέων ἐπιμαίεο νόστου γαίης Φαιήκων, ὅθι τοι μοῖρ᾽ ἐστὶν ἀλύξαι. τῆ δέ, τόδε κρήδεμνον ὑπὸ στέρνοιο τανύσσαι ἄμβροτον· οὐδέ τί τοι παθέειν δέος οὐδ᾽ ἀπολέσθαι. αὐτὰρ ἐπὴν χείρεσσιν ἐφάψεαι ἠπείροιο, ἂψ ἀπολυσάμενος βαλέειν εἰς οἴνοπα πόντον πολλὸν ἀπ᾽ ἠπείρου, αὐτὸς δ᾽ ἀπονόσφι τραπέσθαι." ὣς ἄρα φωνήσασα θεὰ κρήδεμνον ἔδωκεν, αὐτὴ δ᾽ ἂψ ἐς πόντον ἐδύσετο κυμαίνοντα αἰθυίῃ εἰκυῖα· μέλαν δέ ἑ κῦμ᾽ ἐκάλυψεν. αὐτὰρ ὁ μερμήριξε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, ὀχθήσας δ᾽ ἄρα εἶπε πρὸς ὃν μεγαλήτορα θυμόν· "ὤ μοι ἐγώ, μή τίς μοι ὑφαίνῃσιν δόλον αὖτε ἀθανάτων, ὅ τέ με σχεδίης ἀποβῆναι ἀνώγει. ἀλλὰ μάλ᾽ οὔ πω πείσομ᾽, ἐπεὶ ἑκὰς ὀφθαλμοῖσι γαῖαν ἐγὼν ἰδόμην, ὅθι μοι φάτο φύξιμον εἶναι. ἀλλὰ μάλ᾽ ὧδ᾽ ἕρξω, δοκέει δέ μοι εἶναι ἄριστον· ὄφρ᾽ ἂν μέν κεν δούρατ᾽ ἐν ἁρμονίῃσιν ἀρήρῃ, τόφρ᾽ αὐτοῦ μενέω καὶ τλήσομαι ἄλγεα πάσχων· αὐτὰρ ἐπὴν δή μοι σχεδίην διὰ κῦμα τινάξῃ, νήξομ᾽, ἐπεὶ οὐ μέν τι πάρα προνοῆσαι ἄμεινον." εἷος ὁ ταῦθ᾽ ὥρμαινε κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν, ὦρσε δ᾽ ἐπὶ μέγα κῦμα Ποσειδάων ἐνοσίχθων, δεινόν τ᾽ ἀργαλέον τε, κατηρεφές, ἤλασε δ᾽ αὐτόν. ὡς δ᾽ ἄνεμος ζαὴς ᾔων θημῶνα τινάξῃ καρφαλέων, τὰ μὲν ἄρ τε διεσκέδασ᾽ ἄλλυδις ἄλλῃ, ὣς τῆς δούρατα μακρὰ διεσκέδασ᾽. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἀμφ᾽ ἑνὶ δούρατι βαῖνε, κέληθ᾽ ὡς ἵππον ἐλαύνων, εἵματα δ᾽ ἐξαπέδυνε, τά οἱ πόρε δῖα Καλυψώ. αὐτίκα δὲ κρήδεμνον ὑπὸ στέρνοιο τάνυσσεν, αὐτὸς δὲ πρηνὴς ἁλὶ κάππεσε, χεῖρε πετάσσας, νηχέμεναι μεμαώς. ἴδε δὲ κρείων ἐνοσίχθων, κινήσας δὲ κάρη προτὶ ὃν μυθήσατο θυμόν· "οὕτω νῦν κακὰ πολλὰ παθὼν ἀλόω κατὰ πόντον, εἰς ὅ κεν ἀνθρώποισι διοτρεφέεσσι μιγήῃς. ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς σε ἔολπα ὀνόσσεσθαι κακότητος." ὣς ἄρα φωνήσας ἵμασεν καλλίτριχας ἵππους, ἵκετο δ᾽ εἰς Αἰγάς, ὅθι οἱ κλυτὰ δώματ᾽ ἔασιν. αὐτὰρ Ἀθηναίη, κούρη Διός, ἄλλ᾽ ἐνόησεν· ἦ τοι τῶν ἄλλων ἀνέμων κατέδησε κελεύθους, παύσασθαι δ᾽ ἐκέλευσε καὶ εὐνηθῆναι ἅπαντας· ὦρσε δ᾽ ἐπὶ κραιπνὸν βορέην, πρὸ δὲ κύματ᾽ ἔαξεν, εἷος ὃ Φαιήκεσσι φιληρέτμοισι μιγείη διογενὴς Ὀδυσεύς, θάνατον καὶ κῆρας ἀλύξας. ἔνθα δύω νύκτας δύο τ᾽ ἤματα κύματι πηγῷ πλάζετο, πολλὰ δέ οἱ κραδίη προτιόσσετ᾽ ὄλεθρον. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τρίτον ἦμαρ ἐϋπλόκαμος τέλεσ᾽ Ἠώς, καὶ τότ᾽ ἔπειτ᾽ ἄνεμος μὲν ἐπαύσατο ἠδὲ γαλήνη ἔπλετο νηνεμίη· ὁ δ᾽ ἄρα σχεδὸν εἴσιδε γαῖαν ὀξὺ μάλα προϊδών, μεγάλου ὑπὸ κύματος ἀρθείς. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἂν ἀσπάσιος βίοτος παίδεσσι φανήῃ πατρός, ὃς ἐν νούσῳ κεῖται κρατέρ᾽ ἄλγεα πάσχων, δηρὸν τηκόμενος, στυγερὸς δέ οἱ ἔχραε δαίμων, ἀσπάσιον δ᾽ ἄρα τόν γε θεοὶ κακότητος ἔλυσαν, ὣς Ὀδυσῆ᾽ ἀσπαστὸν ἐείσατο γαῖα καὶ ὕλη, νῆχε δ᾽ ἐπειγόμενος ποσὶν ἠπείρου ἐπιβῆναι. ἀλλ᾽ ὅτε τόσσον ἀπῆν, ὅσσον τε γέγωνε βοήσας, καὶ δὴ δοῦπον ἄκουσε ποτὶ σπιλάδεσσι θαλάσσης· - ῥόχθει γὰρ μέγα κῦμα ποτὶ ξερὸν ἠπείροιο δεινὸν ἐρευγόμενον, εἴλυτο δὲ πάνθ᾽ ἁλὸς ἄχνῃ· οὐ γὰρ ἔσαν λιμένες νηῶν ὀχοί, οὐδ᾽ ἐπιωγαί, ἀλλ᾽ ἀκταὶ προβλῆτες ἔσαν σπιλάδες τε πάγοι τε· - καὶ τότ᾽ Ὀδυσσῆος λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ, ὀχθήσας δ᾽ ἄρα εἶπε πρὸς ὃν μεγαλήτορα θυμόν· "ὤ μοι, ἐπεὶ δὴ γαῖαν ἀελπέα δῶκεν ἰδέσθαι Ζεύς, καὶ δὴ τόδε λαῖτμα διατμήξας ἐπέρησα, ἔκβασις οὔ πῃ φαίνεθ᾽ ἁλὸς πολιοῖο θύραζε· ἔκτοσθεν μὲν γὰρ πάγοι ὀξέες, ἀμφὶ δὲ κῦμα βέβρυχεν ῥόθιον, λισσὴ δ᾽ ἀναδέδρομε πέτρη, ἀγχιβαθὴς δὲ θάλασσα, καὶ οὔ πως ἔστι πόδεσσι στήμεναι ἀμφοτέροισι καὶ ἐκφυγέειν κακότητα· μή πώς μ᾽ ἐκβαίνοντα βάλῃ λίθακι ποτὶ πέτρῃ κῦμα μέγ᾽ ἁρπάξαν· μελέη δέ μοι ἔσσεται ὁρμή. εἰ δέ κ᾽ ἔτι προτέρω παρανήξομαι, ἤν που ἐφεύρω ἠϊόνας τε παραπλῆγας λιμένας τε θαλάσσης, δείδω μή μ᾽ ἐξαῦτις ἀναρπάξασα θύελλα πόντον ἐπ᾽ ἰχθυόεντα φέρῃ βαρέα στενάχοντα, ἠέ τί μοι καὶ κῆτος ἐπισσεύῃ μέγα δαίμων ἐξ ἁλός, οἷά τε πολλὰ τρέφει κλυτὸς Ἀμφιτρίτη· οἶδα γὰρ ὥς μοι ὀδώδυσται κλυτὸς ἐννοσίγαιος." εἷος ὁ ταῦθ᾽ ὥρμαινε κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν, τόφρα δέ μιν μέγα κῦμα φέρεν τρηχεῖαν ἐπ᾽ ἀκτήν. ἔνθα κ᾽ ἀπὸ ῥινοὺς δρύφθη, σὺν δ᾽ ὀστέ᾽ ἀράχθη, εἰ μὴ ἐπὶ φρεσὶ θῆκε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· ἀμφοτέρῃσι δὲ χερσὶν ἐπεσσύμενος λάβε πέτρης, τῆς ἔχετο στενάχων, εἷος μέγα κῦμα παρῆλθε. καὶ τὸ μὲν ὣς ὑπάλυξε, παλιῤῥόθιον δέ μιν αὖτις πλῆξεν ἐπεσσύμενον, τηλοῦ δέ μιν ἔμβαλε πόντῳ. ὡς δ᾽ ὅτε πουλύποδος θαλάμης ἐξελκομένοιο πρὸς κοτυληδονόφιν πυκιναὶ λάϊγγες ἔχονται, ὣς τοῦ πρὸς πέτρῃσι θρασειάων ἀπὸ χειρῶν ῥινοὶ ἀπέδρυφθεν· τὸν δὲ μέγα κῦμ᾽ ἐκάλυψεν. ἔνθα κε δὴ δύστηνος ὑπὲρ μόρον ὤλετ᾽ Ὀδυσσεύς, εἰ μὴ ἐπιφροσύνην δῶκε γλαυκῶπις Ἀθήνη· κύματος ἐξαναδύς, τά τ᾽ ἐρεύγεται ἤπειρόνδε, νῆχε παρέξ, ἐς γαῖαν ὁρώμενος, εἴ που ἐφεύροι ἠϊόνας τε παραπλῆγας λιμένας τε θαλάσσης. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ποταμοῖο κατὰ στόμα καλλιρόοιο ἷξε νέων, τῇ δή οἱ ἐείσατο χῶρος ἄριστος, λεῖος πετράων, καὶ ἐπὶ σκέπας ἦν ἀνέμοιο· ἔγνω δὲ προρέοντα καὶ εὔξατο ὃν κατὰ θυμόν· "κλῦθι, ἄναξ, ὅτις ἐσσί· πολύλλιστον δέ σ᾽ ἱκάνω φεύγων ἐκ πόντοιο Ποσειδάωνος ἐνιπάς. αἰδοῖος μέν τ᾽ ἐστὶ καὶ ἀθανάτοισι θεοῖσιν, ἀνδρῶν ὅς τις ἵκηται ἀλώμενος, ὡς καὶ ἐγὼ νῦν σόν τε ῥόον σά τε γούναθ᾽ ἱκάνω πολλὰ μογήσας. ἀλλ᾽ ἐλέαιρε, ἄναξ· ἱκέτης δέ τοι εὔχομαι εἶναι." ὣς φάθ᾽, ὁ δ᾽ αὐτίκα παῦσεν ἑὸν ῥόον, ἔσχε δὲ κῦμα, πρόσθε δέ οἱ ποίησε γαλήνην, τὸν δ᾽ ἐσάωσεν ἐς ποταμοῦ προχοάς. ὁ δ᾽ ἄρ᾽ ἄμφω γούνατ᾽ ἔκαμψε χεῖράς τε στιβαράς· ἁλὶ γὰρ δέδμητο φίλον κῆρ· ᾤδεε δὲ χρόα πάντα, θάλασσα δὲ κήκιε πολλὴ ἂν στόμα τε ῥῖνάς θ᾽· ὁ δ᾽ ἄρ᾽ ἄπνευστος καὶ ἄναυδος κεῖτ᾽ ὀλιγηπελέων, κάματος δέ μιν αἰνὸς ἵκανεν. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἄμπνυτο καὶ ἐς φρένα θυμὸς ἀγέρθη, καὶ τότε δὴ κρήδεμνον ἀπὸ ἕο λῦσε θεοῖο. καὶ τὸ μὲν ἐς ποταμὸν ἁλιμυρήεντα μεθῆκεν, ἂψ δ᾽ ἔφερεν μέγα κῦμα κατὰ ῥόον, αἶψα δ᾽ ἄρ᾽ Ἰνὼ δέξατο χερσὶ φίλῃσιν· ὁ δ᾽ ἐκ ποταμοῖο λιασθεὶς σχοίνῳ ὑπεκλίνθη, κύσε δὲ ζείδωρον ἄρουραν. ὀχθήσας δ᾽ ἄρα εἶπε πρὸς ὃν μεγαλήτορα θυμόν· "ὤ μοι ἐγώ, τί πάθω; τί νύ μοι μήκιστα γένηται; εἰ μέν κ᾽ ἐν ποταμῷ δυσκηδέα νύκτα φυλάσσω, μή μ᾽ ἄμυδις στίβη τε κακὴ καὶ θῆλυς ἐέρση ἐξ ὀλιγηπελίης δαμάσῃ κεκαφηότα θυμόν· αὔρη δ᾽ ἐκ ποταμοῦ ψυχρὴ πνέει ἠῶθι πρό. εἰ δέ κεν ἐς κλειτὺν ἀναβὰς καὶ δάσκιον ὕλην θάμνοισ᾽ ἐν πυκινοῖσι καταδράθω, εἴ με μεθείη ῥῖγος καὶ κάματος, γλυκερὸς δέ μοι ὕπνος ἐπέλθοι, δείδω μὴ θήρεσσιν ἕλωρ καὶ κύρμα γένωμαι." ὣς ἄρα οἱ φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι· βῆ ῥ᾽ ἴμεν εἰς ὕλην· τὴν δὲ σχεδὸν ὕδατος εὗρεν ἐν περιφαινομένῳ. δοιοὺς δ᾽ ἄρ᾽ ὑπήλυθε θάμνους ἐξ ὁμόθεν πεφυῶτας· ὁ μὲν φυλίης, ὁ δ᾽ ἐλαίης. τοὺς μὲν ἄρ᾽ οὔτ᾽ ἀνέμων διάη μένος ὑγρὸν ἀέντων, οὔτε ποτ᾽ ἠέλιος φαέθων ἀκτῖσιν ἔβαλλεν, οὔτ᾽ ὄμβρος περάασκε διαμπερές· ὣς ἄρα πυκνοὶ ἀλλήλοισιν ἔφυν ἐπαμοιβαδίς· οὓς ὑπ᾽ Ὀδυσσεὺς δύσετ᾽. ἄφαρ δ᾽ εὐνὴν ἐπαμήσατο χερσὶ φίλῃσιν εὐρεῖαν· φύλλων γὰρ ἔην χύσις ἤλιθα πολλή, ὅσσον τ᾽ ἠὲ δύω ἠὲ τρεῖς ἄνδρας ἔρυσθαι ὥρῃ χειμερίῃ, εἰ καὶ μάλα περ χαλεπαίνοι. τὴν μὲν ἰδὼν γήθησε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, ἐν δ᾽ ἄρα μέσσῃ λέκτο, χύσιν δ᾽ ἐπεχεύατο φύλλων. ὡς δ᾽ ὅτε τις δαλὸν σποδιῇ ἐνέκρυψε μελαίνῃ ἀγροῦ ἐπ᾽ ἐσχατιῆς, ᾧ μὴ πάρα γείτονες ἄλλοι, σπέρμα πυρὸς σῴζων, ἵνα μή ποθεν ἄλλοθεν αὕοι, ὣς Ὀδυσεὺς φύλλοισι καλύψατο. τῷ δ᾽ ἄρ᾽ Ἀθήνη ὕπνον ἐπ᾽ ὄμμασι χεῦ᾽, ἵνα μιν παύσειε τάχιστα δυσπονέος καμάτοιο, φίλα βλέφαρ᾽ ἀμφικαλύψας. Ὣς ὁ μὲν ἔνθα καθεῦδε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς ὕπνῳ καὶ καμάτῳ ἀρημένος· αὐτὰρ Ἀθήνη βῆ ῥ᾽ ἐς Φαιήκων ἀνδρῶν δῆμόν τε πόλιν τε· οἳ πρὶν μέν ποτ᾽ ἔναιον ἐν εὐρυχόρῳ Ὑπερείῃ, ἀγχοῦ Κυκλώπων ἀνδρῶν ὑπερηνορεόντων, οἵ σφεας σινέσκοντο, βίηφι δὲ φέρτεροι ἦσαν. ἔνθεν ἀναστήσας ἄγε Ναυσίθοος θεοειδής, εἷσεν δὲ Σχερίῃ, ἑκὰς ἀνδρῶν ἀλφηστάων, ἀμφὶ δὲ τεῖχος ἔλασσε πόλει καὶ ἐδείματο οἴκους καὶ νηοὺς ποίησε θεῶν καὶ ἐδάσσατ᾽ ἀρούρας. ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἤδη κηρὶ δαμεὶς Ἄϊδόσδε βεβήκει, Ἀλκίνοος δὲ τότ᾽ ἦρχε, θεῶν ἄπο μήδεα εἰδώς. τοῦ μὲν ἔβη πρὸς δῶμα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη, νόστον Ὀδυσσῆϊ μεγαλήτορι μητιόωσα. βῆ δ᾽ ἴμεν ἐς θάλαμον πολυδαίδαλον, ᾧ ἔνι κούρη κοιμᾶτ᾽ ἀθανάτῃσι φυὴν καὶ εἶδος ὁμοίη, Ναυσικάα, θυγάτηρ μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο, πὰρ δὲ δύ᾽ ἀμφίπολοι, Χαρίτων ἄπο κάλλος ἔχουσαι, σταθμοῖϊν ἑκάτερθε· θύραι δ᾽ ἐπέκειντο φαειναί. ἡ δ᾽ ἀνέμου ὡς πνοιὴ ἐπέσσυτο δέμνια κούρης, στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ὑπὲρ κεφαλῆς καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπεν, εἰδομένη κούρῃ ναυσικλειτοῖο Δύμαντος, ἥ οἱ ὁμηλικίη μὲν ἔην, κεχάριστο δὲ θυμῷ. τῇ μιν ἐεισαμένη προσέφη γλαυκῶπις Ἀθήνη· "Ναυσικάα, τί νύ σ᾽ ὧδε μεθήμονα γείνατο μήτηρ; εἵματα μέν τοι κεῖται ἀκηδέα σιγαλόεντα, σοὶ δὲ γάμος σχεδόν ἐστιν, ἵνα χρὴ καλὰ μὲν αὐτὴν ἕννυσθαι, τὰ δὲ τοῖσι παρασχεῖν, οἵ κέ σ᾽ ἄγωνται· ἐκ γάρ τοι τούτων φάτις ἀνθρώπους ἀναβαίνει ἐσθλή, χαίρουσιν δὲ πατὴρ καὶ πότνια μήτηρ. ἀλλ᾽ ἴομεν πλυνέουσαι ἅμ᾽ ἠόϊ φαινομένηφι· καί τοι ἐγὼ συνέριθος ἅμ᾽ ἕψομαι, ὄφρα τάχιστα ἐντύνεαι, ἐπεὶ οὔ τοι ἔτι δὴν παρθένος ἔσσεαι· ἤδη γάρ σε μνῶνται ἀριστῆες κατὰ δῆμον πάντων Φαιήκων, ὅθι τοι γένος ἐστὶ καὶ αὐτῇ. ἀλλ᾽ ἄγ᾽ ἐπότρυνον πατέρα κλυτὸν ἠῶθι πρὸ ἡμιόνους καὶ ἄμαξαν ἐφοπλίσαι, ἥ κεν ἄγῃσι ζῶστρά τε καὶ πέπλους καὶ ῥήγεα σιγαλόεντα. καὶ δὲ σοὶ ὧδ᾽ αὐτῇ πολὺ κάλλιον ἠὲ πόδεσσιν ἔρχεσθαι· πολλὸν γὰρ ἄπο πλυνοί εἰσι πόληος." ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς εἰποῦσ᾽ ἀπέβη γλαυκῶπις Ἀθήνη Οὔλυμπόνδ᾽, ὅθι φασὶ θεῶν ἕδος ἀσφαλὲς αἰεὶ ἔμμεναι· οὔτ᾽ ἀνέμοισι τινάσσεται οὔτε ποτ᾽ ὄμβρῳ δεύεται οὔτε χιὼν ἐπιπίλναται, ἀλλὰ μάλ᾽ αἴθρη πέπταται ἀννέφελος, λευκὴ δ᾽ ἐπιδέδρομεν αἴγλη· τῷ ἔνι τέρπονται μάκαρες θεοὶ ἤματα πάντα. ἔνθ᾽ ἀπέβη γλαυκῶπις, ἐπεὶ διεπέφραδε κούρῃ. αὐτίκα δ᾽ Ἠὼς ἦλθεν ἐΰθρονος, ἥ μιν ἔγειρε Ναυσικάαν εὔπεπλον· ἄφαρ δ᾽ ἀπεθαύμασ᾽ ὄνειρον, βῆ δ᾽ ἴμεναι διὰ δώμαθ᾽, ἵν᾽ ἀγγείλειε τοκεῦσι, πατρὶ φίλῳ καὶ μητρί· κιχήσατο δ᾽ ἔνδον ἐόντας. ἡ μὲν ἐπ᾽ ἐσχάρῃ ἧστο σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξίν, ἠλάκατα στρωφῶσ᾽ ἁλιπόρφυρα· τῷ δὲ θύραζε ἐρχομένῳ ξύμβλητο μετὰ κλειτοὺς βασιλῆας ἐς βουλήν, ἵνα μιν κάλεον Φαίηκες ἀγαυοί. ἡ δὲ μάλ᾽ ἄγχι στᾶσα φίλον πατέρα προσέειπε· "πάππα φίλ᾽, οὐκ ἂν δή μοι ἐφοπλίσσειας ἀπήνην ὑψηλὴν εὔκυκλον, ἵνα κλυτὰ εἵματ᾽ ἄγωμαι ἐς ποταμὸν πλυνέουσα, τά μοι ῥερυπωμένα κεῖται; καὶ δὲ σοὶ αὐτῷ ἔοικε μετὰ πρώτοισιν ἐόντα βουλὰς βουλεύειν καθαρὰ χροῒ εἵματ᾽ ἔχοντα. πέντε δέ τοι φίλοι υἷες ἐνὶ μεγάροις γεγάασιν, οἱ δύ᾽ ὀπυίοντες, τρεῖς δ᾽ ἠΐθεοι θαλέθοντες· οἱ δ᾽ αἰεὶ ἐθέλουσι νεόπλυτα εἵματ᾽ ἔχοντες ἐς χορὸν ἔρχεσθαι· τὰ δ᾽ ἐμῇ φρενὶ πάντα μέμηλεν." ὣς ἔφατ᾽· αἴδετο γὰρ θαλερὸν γάμον ἐξονομῆναι πατρὶ φίλῳ· ὁ δὲ πάντα νόει καὶ ἀμείβετο μύθῳ· "οὔτε τοι ἡμιόνων φθονέω, τέκος, οὔτε τευ ἄλλου. ἔρχευ· ἀτάρ τοι δμῶες ἐφοπλίσσουσιν ἀπήνην ὑψηλὴν εὔκυκλον, ὑπερτερίῃ ἀραρυῖαν." ὣς εἰπὼν δμώεσσιν ἐκέκλετο, τοὶ δ᾽ ἐπίθοντο. οἱ μὲν ἄρ᾽ ἐκτὸς ἄμαξαν ἐΰτροχον ἡμιονείην ὅπλεον ἡμιόνους θ᾽ ὕπαγον ζεῦξάν θ᾽ ὑπ᾽ ἀπήνῃ· κούρη δ᾽ ἐκ θαλάμοιο φέρεν ἐσθῆτα φαεινήν. καὶ τὴν μὲν κατέθηκεν ἐϋξέστῳ ἐπ᾽ ἀπήνῃ· μήτηρ δ᾽ ἐν κίστῃ ἐτίθει μενοεικέ᾽ ἐδωδὴν παντοίην, ἐν δ᾽ ὄψα τίθει, ἐν δ᾽ οἶνον ἔχευεν ἀσκῷ ἐν αἰγείῳ· κούρη δ᾽ ἐπεβήσετ᾽ ἀπήνης. δῶκεν δὲ χρυσέῃ ἐν ληκύθῳ ὑγρὸν ἔλαιον, εἷος χυτλώσαιτο σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξίν. ἡ δ᾽ ἔλαβεν μάστιγα καὶ ἡνία σιγαλόεντα, μάστιξεν δ᾽ ἐλάαν· καναχὴ δ᾽ ἦν ἡμιόνοιϊν· αἱ δ᾽ ἄμοτον τανύοντο, φέρον δ᾽ ἐσθῆτα καὶ αὐτήν, οὐκ οἴην· ἅμα τῇ γε καὶ ἀμφίπολοι κίον ἄλλαι. αἱ δ᾽ ὅτε δὴ ποταμοῖο ῥόον περικαλλέ᾽ ἵκοντο, ἔνθ᾽ ἦ τοι πλυνοὶ ἦσαν ἐπηετανοί, πολὺ δ᾽ ὕδωρ καλὸν ὑπεκπρόρεεν μάλα περ ῥυπόωντα καθῆραι, ἔνθ᾽ αἵ γ᾽ ἡμιόνους μὲν ὑπεκπροέλυσαν ἀπήνης. καὶ τὰς μὲν σεῦαν ποταμὸν πάρα δινήεντα τρώγειν ἄγρωστιν μελιηδέα· ταὶ δ᾽ ἀπ᾽ ἀπήνης εἵματα χερσὶν ἕλοντο καὶ ἐσφόρεον μέλαν ὕδωρ, στεῖβον δ᾽ ἐν βόθροισι θοῶς, ἔριδα προφέρουσαι. αὐτὰρ ἐπεὶ πλῦνάν τε κάθηράν τε ῥύπα πάντα, ἑξείης πέτασαν παρὰ θῖν᾽ ἁλός, ἧχι μάλιστα λάϊγγας ποτὶ χέρσον ἀποπτύεσκε θάλασσα. αἱ δὲ λοεσσάμεναι καὶ χρισάμεναι λίπ᾽ ἐλαίῳ δεῖπνον ἔπειθ᾽ εἵλοντο παρ᾽ ὄχθῃσιν ποταμοῖο, εἵματα δ᾽ ἠελίοιο μένον τερσήμεναι αὐγῇ. αὐτὰρ ἐπεὶ σίτου τάρφθεν δμῳαί τε καὶ αὐτή, σφαίρῃ ταὶ δ᾽ ἄρ᾽ ἔπαιζον, ἀπὸ κρήδεμνα βαλοῦσαι, τῇσι δὲ Ναυσικάα λευκώλενος ἤρχετο μολπῆς. οἵη δ᾽ Ἄρτεμις εἶσι κατ᾽ οὔρεα ἰοχέαιρα, ἢ κατὰ Τηΰγετον περιμήκετον ἢ Ἐρύμανθον, τερπομένη κάπροισι καὶ ὠκείῃσ᾽ ἐλάφοισι· τῇ δέ θ᾽ ἅμα Νύμφαι, κοῦραι Διὸς αἰγιόχοιο, ἀγρονόμοι παίζουσι· γέγηθε δέ τε φρένα Λητώ· πασάων δ᾽ ὑπὲρ ἥ γε κάρη ἔχει ἠδὲ μέτωπα, ῥεῖά τ᾽ ἀριγνώτη πέλεται, καλαὶ δέ τε πᾶσαι· ὣς ἥ γ᾽ ἀμφιπόλοισι μετέπρεπε παρθένος ἀδμής. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἄρ᾽ ἔμελλε πάλιν οἶκόνδε νέεσθαι ζεύξασ᾽ ἡμιόνους πτύξασά τε εἵματα καλά, ἔνθ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη, ὡς Ὀδυσεὺς ἔγροιτο, ἴδοι τ᾽ εὐώπιδα κούρην, ἥ οἱ Φαιήκων ἀνδρῶν πόλιν ἡγήσαιτο. σφαῖραν ἔπειτ᾽ ἔῤῥιψε μετ᾽ ἀμφίπολον βασίλεια· ἀμφιπόλου μὲν ἅμαρτε, βαθείῃ δ᾽ ἔμβαλε δίνῃ. αἱ δ᾽ ἐπὶ μακρὸν ἄϋσαν· ὁ δ᾽ ἔγρετο δῖος Ὀδυσσεύς, ἑζόμενος δ᾽ ὥρμαινε κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν· "ὤ μοι ἐγώ, τέων αὖτε βροτῶν ἐς γαῖαν ἱκάνω; ἤ ῥ᾽ οἵ γ᾽ ὑβρισταί τε καὶ ἄγριοι οὐδὲ δίκαιοι, ἦε φιλόξεινοι καί σφιν νόος ἐστὶ θεουδής; ὥς τέ με κουράων ἀμφήλυθε θῆλυς ἀϋτή, Νυμφάων, αἳ ἔχουσ᾽ ὀρέων αἰπεινὰ κάρηνα καὶ πηγὰς ποταμῶν καὶ πίσεα ποιήεντα· ἦ νύ που ἀνθρώπων εἰμὶ σχεδὸν αὐδηέντων. ἀλλ᾽ ἄγ᾽ ἐγὼν αὐτὸς πειρήσομαι ἠδὲ ἴδωμαι." ὣς εἰπὼν θάμνων ὑπεδύσετο δῖος Ὀδυσσεύς, ἐκ πυκινῆς δ᾽ ὕλης πτόρθον κλάσε χειρὶ παχείῃ φύλλων, ὡς ῥύσαιτο περὶ χροῒ μήδεα φωτός. βῆ δ᾽ ἴμεν ὥς τε λέων ὀρεσίτροφος, ἀλκὶ πεποιθώς, ὅς τ᾽ εἶσ᾽ ὑόμενος καὶ ἀήμενος, ἐν δέ οἱ ὄσσε δαίεται· αὐτὰρ ὁ βουσὶ μετέρχεται ἢ ὀΐεσσιν ἠὲ μετ᾽ ἀγροτέρας ἐλάφους· κέλεται δέ ἑ γαστὴρ μήλων πειρήσοντα καὶ ἐς πυκινὸν δόμον ἐλθεῖν· ὣς Ὀδυσεὺς κούρῃσιν ἐϋπλοκάμοισιν ἔμελλε μείξεσθαι, γυμνός περ ἐών· χρειὼ γὰρ ἵκανε. σμερδαλέος δ᾽ αὐτῇσι φάνη κεκακωμένος ἅλμῃ, τρέσσαν δ᾽ ἄλλυδις ἄλλη ἐπ᾽ ἠϊόνας προὐχούσας. οἴη δ᾽ Ἀλκινόου θυγάτηρ μένε· τῇ γὰρ Ἀθήνη θάρσος ἐνὶ φρεσὶ θῆκε καὶ ἐκ δέος εἵλετο γυίων. στῆ δ᾽ ἄντα σχομένη· ὁ δὲ μερμήριξεν Ὀδυσσεύς, ἢ γούνων λίσσοιτο λαβὼν εὐώπιδα κούρην, ἦ αὔτως ἐπέεσσιν ἀποσταδὰ μειλιχίοισι λίσσοιτ᾽, εἰ δείξειε πόλιν καὶ εἵματα δοίη. ὣς ἄρα οἱ φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι, λίσσεσθαι ἐπέεσσιν ἀποσταδὰ μειλιχίοισι, μή οἱ γοῦνα λαβόντι χολώσαιτο φρένα κούρη. αὐτίκα μειλίχιον καὶ κερδαλέον φάτο μῦθον· "γουνοῦμαί σε, ἄνασσα· θεός νύ τις ἦ βροτός ἐσσι; εἰ μέν τις θεός ἐσσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν, Ἀρτέμιδί σε ἐγώ γε, Διὸς κούρῃ μεγάλοιο, εἶδός τε μέγεθός τε φυήν τ᾽ ἄγχιστα ἐΐσκω· εἰ δέ τίς ἐσσι βροτῶν, οἳ ἐπὶ χθονὶ ναιετάουσι, τρὶς μάκαρες μὲν σοί γε πατὴρ καὶ πότνια μήτηρ, τρὶς μάκαρες δὲ κασίγνητοι· μάλα πού σφισι θυμὸς αἰὲν ἐϋφροσύνῃσιν ἰαίνεται εἵνεκα σεῖο, λευσσόντων τοιόνδε θάλος χορὸν εἰσοιχνεῦσαν. κεῖνος δ᾽ αὖ περὶ κῆρι μακάρτατος ἔξοχον ἄλλων, ὅς κέ σ᾽ ἐέδνοισι βρίσας οἶκόνδ᾽ ἀγάγηται. οὐ γάρ πω τοιοῦτον ἴδον βροτὸν ὀφθαλμοῖσιν, οὔτ᾽ ἄνδρ᾽ οὔτε γυναῖκα· σέβας μ᾽ ἔχει εἰσορόωντα. Δήλῳ δή ποτε τοῖον Ἀπόλλωνος παρὰ βωμῷ φοίνικος νέον ἔρνος ἀνερχόμενον ἐνόησα· ἦλθον γὰρ καὶ κεῖσε, πολὺς δέ μοι ἕσπετο λαός, τὴν ὁδόν, ᾗ δὴ μέλλεν ἐμοὶ κακὰ κήδε᾽ ἔσεσθαι· ὣς δ᾽ αὔτως καὶ κεῖνο ἰδὼν ἐτεθήπεα θυμῷ, δήν, ἐπεὶ οὔ πω τοῖον ἀνήλυθεν ἐκ δόρυ γαίης, ὡς σέ, γύναι, ἄγαμαί τε τέθηπά τε, δείδια δ᾽ αἰνῶς γούνων ἅψασθαι· χαλεπὸν δέ με πένθος ἱκάνει. χθιζὸς ἐεικοστῷ φύγον ἤματι οἴνοπα πόντον· τόφρα δέ μ᾽ αἰεὶ κῦμα φόρει κραιπναί τε θύελλαι νήσου ἀπ᾽ Ὠγυγίης· νῦν δ᾽ ἐνθάδε κάββαλε δαίμων, ὄφρα τί που καὶ τῇδε πάθω κακόν· οὐ γὰρ ὀΐω παύσεσθ᾽, ἀλλ᾽ ἔτι πολλὰ θεοὶ τελέουσι πάροιθεν. ἀλλά, ἄνασσ᾽, ἐλέαιρε· σὲ γὰρ κακὰ πολλὰ μογήσας ἐς πρώτην ἱκόμην, τῶν δ᾽ ἄλλων οὔ τινα οἶδα ἀνθρώπων, οἳ τήνδε πόλιν καὶ γαῖαν ἔχουσιν. ἄστυ δέ μοι δεῖξον, δὸς δὲ ῥάκος ἀμφιβαλέσθαι, εἴ τί που εἴλυμα σπείρων ἔχες ἐνθάδ᾽ ἰοῦσα. σοὶ δὲ θεοὶ τόσα δοῖεν, ὅσα φρεσὶ σῇσι μενοινᾷς, ἄνδρα τε καὶ οἶκον, καὶ ὁμοφροσύνην ὀπάσειαν ἐσθλήν· οὐ μὲν γὰρ τοῦ γε κρεῖσσον καὶ ἄρειον, ἢ ὅθ᾽ ὁμοφρονέοντε νοήμασιν οἶκον ἔχητον ἀνὴρ ἠδὲ γυνή· πόλλ᾽ ἄλγεα δυσμενέεσσι, χάρματα δ᾽ εὐμενέτῃσι· μάλιστα δέ τ᾽ ἔκλυον αὐτοί." τὸν δ᾽ αὖ Ναυσικάα λευκώλενος ἀντίον ηὔδα· "ξεῖν᾽, ἐπεὶ οὔτε κακῷ οὔτ᾽ ἄφρονι φωτὶ ἔοικας, Ζεὺς δ᾽ αὐτὸς νέμει ὄλβον Ὀλύμπιος ἀνθρώποισιν, ἐσθλοῖσ᾽ ἠδὲ κακοῖσιν, ὅπως ἐθέλῃσιν, ἑκάστῳ· καί που σοὶ τά γ᾽ ἔδωκε, σὲ δὲ χρὴ τετλάμεν ἔμπης. νῦν δ᾽, ἐπεὶ ἡμετέρην τε πόλιν καὶ γαῖαν ἱκάνεις, οὔτ᾽ οὖν ἐσθῆτος δευήσεαι οὔτε τευ ἄλλου, ὧν ἐπέοιχ᾽ ἱκέτην ταλαπείριον ἀντιάσαντα. ἄστυ δέ τοι δείξω, ἐρέω δέ τοι οὔνομα λαῶν· Φαίηκες μὲν τήνδε πόλιν καὶ γαῖαν ἔχουσιν, εἰμὶ δ᾽ ἐγὼ θυγάτηρ μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο, τοῦ δ᾽ ἐκ Φαιήκων ἔχεται κάρτος τε βίη τε." ἦ ῥα, καὶ ἀμφιπόλοισιν ἐϋπλοκάμοισι κέλευσε· "στῆτέ μοι ἀμφίπολοι· πόσε φεύγετε φῶτα ἰδοῦσαι; ἦ μή πού τινα δυσμενέων φάσθ᾽ ἔμμεναι ἀνδρῶν; οὐκ ἔσθ᾽ οὗτος ἀνὴρ διερὸς βροτὸς οὐδὲ γένηται, ὅς κεν Φαιήκων ἀνδρῶν ἐς γαῖαν ἵκηται δηϊοτῆτα φέρων· μάλα γὰρ φίλοι ἀθανάτοισιν. οἰκέομεν δ᾽ ἀπάνευθε πολυκλύστῳ ἐνὶ πόντῳ, ἔσχατοι, οὐδέ τις ἄμμι βροτῶν ἐπιμίσγεται ἄλλος. ἀλλ᾽ ὅδε τις δύστηνος ἀλώμενος ἐνθάδ᾽ ἱκάνει, τὸν νῦν χρὴ κομέειν· πρὸς γὰρ Διός εἰσιν ἅπαντες ξεῖνοί τε πτωχοί τε, δόσις δ᾽ ὀλίγη τε φίλη τε. ἀλλὰ δότ᾽, ἀμφίπολοι, ξείνῳ βρῶσίν τε πόσιν τε, λούσατέ τ᾽ ἐν ποταμῷ, ὅθ᾽ ἐπὶ σκέπας ἔστ᾽ ἀνέμοιο." ὣς ἔφαθ᾽, αἱ δ᾽ ἔσταν τε καὶ ἀλλήλῃσι κέλευσαν, κὰδ δ᾽ ἄρ᾽ Ὀδυσσέα εἷσαν ἐπὶ σκέπας, ὡς ἐκέλευσε Ναυσικάα, θυγάτηρ μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο· πὰρ δ᾽ ἄρα οἱ φᾶρός τε χιτῶνά τε εἵματ᾽ ἔθηκαν, δῶκαν δὲ χρυσέῃ ἐν ληκύθῳ ὑγρὸν ἔλαιον, ἤνωγον δ᾽ ἄρα μιν λοῦσθαι ποταμοῖο ῥοῇσι. δή ῥα τότ᾽ ἀμφιπόλοισι μετηύδα δῖος Ὀδυσσεύς· "ἀμφίπολοι, στῆθ᾽ οὕτω ἀπόπροθεν, ὄφρ᾽ ἐγὼ αὐτὸς ἅλμην ὤμοιϊν ἀπολούσομαι, ἀμφὶ δ᾽ ἐλαίῳ χρίσομαι· ἦ γὰρ δηρὸν ἀπὸ χροός ἐστιν ἀλοιφή. ἄντην δ᾽ οὐκ ἂν ἐγώ γε λοέσσομαι· αἰδέομαι γὰρ γυμνοῦσθαι κούρῃσιν ἐϋπλοκάμοισι μετελθών." ὣς ἔφαθ᾽, αἱ δ᾽ ἀπάνευθεν ἴσαν, εἶπον δ᾽ ἄρα κούρῃ. αὐτὰρ ὁ ἐκ ποταμοῦ χρόα νίζετο δῖος Ὀδυσσεὺς ἅλμην, ἥ οἱ νῶτα καὶ εὐρέας ἄμπεχεν ὤμους· ἐκ κεφαλῆς δ᾽ ἔσμηχεν ἁλὸς χνόον ἀτρυγέτοιο. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πάντα λοέσσατο καὶ λίπ᾽ ἄλειψεν, ἀμφὶ δὲ εἵματα ἕσσαθ᾽ ἅ οἱ πόρε παρθένος ἀδμής, τὸν μὲν Ἀθηναίη θῆκεν, Διὸς ἐκγεγαυῖα, μείζονά τ᾽ εἰσιδέειν καὶ πάσσονα, κὰδ δὲ κάρητος οὔλας ἧκε κὄμας, ὑακινθίνῳ ἄνθει ὁμοίας. ὡς δ᾽ ὅτε τις χρυσὸν περιχεύεται ἀργύρῳ ἀνὴρ ἴδρις, ὃν Ἥφαιστος δέδαεν καὶ Παλλὰς Ἀθήνη τέχνην παντοίην, χαρίεντα δὲ ἔργα τελείει, ὣς ἄρα τῷ κατέχευε χάριν κεφαλῇ τε καὶ ὤμοις. ἕζετ᾽ ἔπειτ᾽ ἀπάνευθε κιὼν ἐπὶ θῖνα θαλάσσης, κάλλεϊ καὶ χάρισι στίλβων· θηεῖτο δὲ κούρη. δή ῥα τότ᾽ ἀμφιπόλοισιν ἐϋπλοκάμοισι μετηύδα· "κλῦτέ μοι, ἀμφίπολοι λευκώλενοι, ὄφρα τι εἴπω. οὐ πάντων ἀέκητι θεῶν, οἳ Ὄλυμπον ἔχουσι, Φαιήκεσσ᾽ ὅδ᾽ ἀνὴρ ἐπιμείξεται ἀντιθέοισι· πρόσθεν μὲν γὰρ δή μοι ἀεικέλιος δέατ᾽ εἶναι, νῦν δὲ θεοῖσιν ἔοικε, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν. αἲ γὰρ ἐμοὶ τοιόσδε πόσις κεκλημένος εἴη ἐνθάδε ναιετάων, καί οἱ ἅδοι αὐτόθι μίμνειν. ἀλλὰ δότ᾽, ἀμφίπολοι, ξείνῳ βρῶσίν τε πόσιν τε." ὣς ἔφαθ᾽, αἱ δ᾽ ἄρα τῆς μάλα μὲν κλύον ἠδ᾽ ἐπίθοντο, πὰρ δ᾽ ἄρ᾽ Ὀδυσσῆϊ ἔθεσαν βρῶσίν τε πόσιν τε. ἦ τοι ὁ πῖνε καὶ ἦσθε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς ἁρπαλέως· δηρὸν γὰρ ἐδητύος ἦεν ἄπαστος. αὐτὰρ Ναυσικάα λευκώλενος ἄλλ᾽ ἐνόησεν· εἵματ᾽ ἄρα πτύξασα τίθει καλῆς ἐπ᾽ ἀπήνης, ζεῦξε δ᾽ ὑφ᾽ ἡμιόνους κρατερώνυχας, ἂν δ᾽ ἔβη αὐτή. ὤτρυνεν δ᾽ Ὀδυσῆα ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "ὄρσεο νῦν, ὦ ξεῖνε, πόλινδ᾽ ἴμεν, ὄφρα σε πέμψω πατρὸς ἐμοῦ πρὸς δῶμα δαΐφρονος, ἔνθα σέ φημι πάντων Φαιήκων εἰδησέμεν, ὅσσοι ἄριστοι. ἀλλὰ μάλ᾽ ὧδ᾽ ἕρδειν· δοκέεις δέ μοι οὐκ ἀπινύσσειν· ὄφρ᾽ ἂν μέν κ᾽ ἀγροὺς ἴομεν καὶ ἔργ᾽ ἀνθρώπων, τόφρα σὺν ἀμφιπόλοισι μεθ᾽ ἡμιόνους καὶ ἄμαξαν καρπαλίμως ἔρχεσθαι· ἐγὼ δ᾽ ὁδὸν ἡγεμονεύσω. αὐτὰρ ἐπὴν πόλιος ἐπιβήομεν, ἣν πέρι πύργος ὑψηλός, καλὸς δὲ λιμὴν ἑκάτερθε πόληος, λεπτὴ δ᾽ εἰσίθμη· νῆες δ᾽ ὁδὸν ἀμφιέλισσαι εἰρύαται· πᾶσιν γὰρ ἐπίστιόν ἐστιν ἑκάστῳ. ἔνθα δέ τέ σφ᾽ ἀγορὴ καλὸν Ποσιδήϊον ἀμφίς, ῥυτοῖσιν λάεσσι κατωρυχέεσσ᾽ ἀραρυῖα. ἔνθα δὲ νηῶν ὅπλα μελαινάων ἀλέγουσι, πείσματα καὶ σπείρας, καὶ ἀποξύνουσιν ἐρετμά. οὐ γὰρ Φαιήκεσσι μέλει βιὸς οὐδὲ φαρέτρη, ἀλλ᾽ ἱστοὶ καὶ ἐρετμὰ νεῶν καὶ νῆες ἐῖσαι, ᾗσιν ἀγαλλόμενοι πολιὴν περόωσι θάλασσαν. τῶν ἀλεείνω φῆμιν ἀδευκέα, μή τις ὀπίσσω μωμεύῃ· μάλα δ᾽ εἰσὶν ὑπερφίαλοι κατὰ δῆμον· καί νύ τις ὧδ᾽ εἴπῃσι κακώτερος ἀντιβολήσας· "τίς δ᾽ ὅδε Ναυσικάᾳ ἕπεται καλός τε μέγας τε ξεῖνος; ποῦ δέ μιν εὗρε; πόσις νύ οἱ ἔσσεται αὐτῇ. ἦ τινά που πλαγχθέντα κομίσσατο ἧς ἀπὸ νηὸς ἀνδρῶν τηλεδαπῶν, ἐπεὶ οὔ τινες ἐγγύθεν εἰσίν· ἤ τίς οἱ εὐξαμένῃ πολυάρητος θεὸς ἦλθεν οὐρανόθεν καταβάς, ἕξει δέ μιν ἤματα πάντα. βέλτερον, εἰ καὐτή περ ἐποιχομένη πόσιν εὗρεν ἄλλοθεν· ἦ γὰρ τούσδε γ᾽ ἀτιμάζει κατὰ δῆμον Φαίηκας, τοί μιν μνῶνται πολέες τε καὶ ἐσθλοί." ὣς ἐρέουσιν, ἐμοὶ δέ κ᾽ ὀνείδεα ταῦτα γένοιτο. καὶ δ᾽ ἄλλῃ νεμεσῶ, ἥ τις τοιαῦτά γε ῥέζοι, ἥ τ᾽ ἀέκητι φίλων πατρὸς καὶ μητρὸς ἐόντων ἀνδράσι μίσγηται πρίν γ᾽ ἀμφάδιον γάμον ἐλθεῖν. - ξεῖνε, σὺ δ᾽ ὦκ᾽ ἐμέθεν ξυνίει ἔπος, ὄφρα τάχιστα πομπῆς καὶ νόστοιο τύχῃς παρὰ πατρὸς ἐμοῖο. δήομεν ἀγλαὸν ἄλσος Ἀθήνης ἄγχι κελεύθου αἰγείρων, ἐν δὲ κρήνη νάει, ἀμφὶ δὲ λειμών· ἔνθα δὲ πατρὸς ἐμοῦ τέμενος τεθαλυῖά τ᾽ ἀλῳή, τόσσον ἀπὸ πτόλιος, ὅσσον τε γέγωνε βοήσας. ἔνθα καθεζόμενος μεῖναι χρόνον, εἰς ὅ κεν ἡμεῖς ἄστυδε ἔλθωμεν καὶ ἱκώμεθα δώματα πατρός. αὐτὰρ ἐπὴν ἥμεας ἔλπῃ ποτὶ δώματ᾽ ἀφῖχθαι, καὶ τότε Φαιήκων ἴμεν ἐς πόλιν ἠδ᾽ ἐρέεσθαι δώματα πατρὸς ἐμοῦ μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο. ῥεῖα δ᾽ ἀρίγνωτ᾽ ἐστί, καὶ ἂν πάϊς ἡγήσαιτο νήπιος· οὐ μὲν γάρ τι ἐοικότα τοῖσι τέτυκται δώματα Φαιήκων, οἷος δόμος Ἀλκινόοιο ἥρως. ἀλλ᾽ ὁπότ᾽ ἄν σε δόμοι κεκύθωσι καὶ αὐλή, ὦκα μάλα μεγάροιο διελθέμεν, ὄφρ᾽ ἂν ἵκηαι μητέρ᾽ ἐμήν· ἡ δ᾽ ἧσται ἐπ᾽ ἐσχάρῃ ἐν πυρὸς αὐγῇ, ἠλάκατα στρωφῶσ᾽ ἁλιπόρφυρα, θαῦμα ἰδέσθαι, κίονι κεκλιμένη· δμῳαὶ δέ οἱ εἵατ᾽ ὄπισθεν. ἔνθα δὲ πατρὸς ἐμοῖο θρόνος ποτικέκλιται αὐτῇ, τῷ ὅ γε οἰνοποτάζει ἐφήμενος ἀθάνατος ὥς. τὸν παραμειψάμενος μητρὸς περὶ γούνασι χεῖρας βάλλειν ἡμετέρης, ἵνα νόστιμον ἦμαρ ἴδηαι χαίρων καρπαλίμως, εἰ καὶ μάλα τηλόθεν ἐσσί. εἴ κέν τοι κείνη γε φίλα φρονέῃσ᾽ ἐνὶ θυμῷ, ἐλπωρή τοι ἔπειτα φίλους τ᾽ ἰδέειν καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐϋκτίμενον καὶ σὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἵμασεν μάστιγι φαεινῇ ἡμιόνους· αἱ δ᾽ ὦκα λίπον ποταμοῖο ῥέεθρα. αἱ δ᾽ εὖ μὲν τρώχων, εὖ δ᾽ ἐπλίσσοντο πόδεσσιν· ἡ δὲ μάλ᾽ ἡνιόχευεν, ὅπως ἅμ᾽ ἑποίατο πεζοὶ ἀμφίπολοί τ᾽ Ὀδυσεύς τε· νόῳ δ᾽ ἐπέβαλλεν ἱμάσθλην. δύσετό τ᾽ ἠέλιος, καὶ τοὶ κλυτὸν ἄλσος ἵκοντο ἱρὸν Ἀθηναίης, ἵν᾽ ἄρ᾽ ἕζετο δῖος Ὀδυσσεύς. αὐτίκ᾽ ἔπειτ᾽ ἠρᾶτο Διὸς κούρῃ μεγάλοιο· "κλῦθί μοι, αἰγιόχοιο Διὸς τέκος, Ἀτρυτώνη· νῦν δή πέρ μευ ἄκουσον, ἐπεὶ πάρος οὔ ποτ᾽ ἄκουσας ῥαιομένου, ὅτε μ᾽ ἔῤῥαιε κλυτὸς ἐννοσίγαιος. δός μ᾽ ἐς Φαίηκας φίλον ἐλθεῖν ἠδ᾽ ἐλεεινόν." ὣς ἔφατ᾽ εὐχόμενος, τοῦ δ᾽ ἔκλυε Παλλὰς Ἀθήνη· αὐτῷ δ᾽ οὔ πω φαίνετ᾽ ἐναντίη· αἴδετο γάρ ῥα πατροκασίγνητον· ὁ δ᾽ ἐπιζαφελῶς μενέαινεν ἀντιθέῳ Ὀδυσῆϊ πάρος ἣν γαῖαν ἱκέσθαι. Ὣς ὁ μὲν ἔνθ᾽ ἠρᾶτο πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, κούρην δὲ προτὶ ἄστυ φέρεν μένος ἡμιόνοιϊν. ἡ δ᾽ ὅτε δὴ οὗ πατρὸς ἀγακλυτὰ δώμαθ᾽ ἵκανε, στῆσεν ἄρ᾽ ἐν προθύροισι· κασίγνητοι δέ μιν ἀμφὶς ἵσταντ᾽ ἀθανάτοισ᾽ ἐναλίγκιοι, οἵ ῥ᾽ ὑπ᾽ ἀπήνης ἡμιόνους ἔλυον ἐσθῆτά τε ἔσφερον εἴσω. αὐτὴ δ᾽ ἐς θάλαμον ἑὸν ἤϊε· δαῖε δέ οἱ πῦρ γρηῢς Ἀπειραίη, θαλαμηπόλος Εὐρυμέδουσα, τήν ποτ᾽ Ἀπείρηθεν νέες ἤγαγον ἀμφιέλισσαι, Ἀλκινόῳ δ᾽ αὐτὴν γέρας ἔξελον, οὕνεκα πᾶσι Φαιήκεσσιν ἄνασσε, θεοῦ δ᾽ ὣς δῆμος ἄκουεν· ἣ τρέφε Ναυσικάαν λευκώλενον ἐν μεγάροισιν. ἥ οἱ πῦρ ἀνέκαιε καὶ εἴσω δόρπον ἐκόσμει. καὶ τότ᾽ Ὀδυσσεὺς ὦρτο πόλινδ᾽ ἴμεν· ἀμφὶ δ᾽ Ἀθήνη πολλὴν ἠέρα χεῦε φίλα φρονέουσ᾽ Ὀδυσῆϊ, μή τις Φαιήκων μεγαθύμων ἀντιβολήσας κερτομέοι τ᾽ ἐπέεσσι καὶ ἐξερέοιθ᾽ ὅτις εἴη. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἄρ᾽ ἔμελλε πόλιν δύσεσθαι ἐραννήν, ἔνθα οἱ ἀντεβόλησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη παρθενικῇ εἰκυῖα νεήνιδι κάλπιν ἐχούσῃ. στῆ δὲ πρόσθ᾽ αὐτοῦ· ὁ δ᾽ ἀνείρετο δῖος Ὀδυσσεύς· "ὦ τέκος, οὐκ ἄν μοι δόμον ἀνέρος ἡγήσαιο Ἀλκινόου, ὃς τοῖσδε μετ᾽ ἀνθρώποισιν ἀνάσσει; καὶ γὰρ ἐγὼ ξεῖνος ταλαπείριος ἐνθάδ᾽ ἱκάνω τηλόθεν ἐξ ἀπίης γαίης· τῶ οὔ τινα οἶδα ἀνθρώπων, οἳ τήνδε πόλιν καὶ ἔργα νέμονται." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε πάτερ, δόμον, ὅν με κελεύεις, δείξω, ἐπεί μοι πατρὸς ἀμύμονος ἐγγύθι ναίει. ἀλλ᾽ ἴθι σιγῇ τοῖον, ἐγὼ δ᾽ ὁδὸν ἡγεμονεύσω, μηδέ τιν᾽ ἀνθρώπων προτιόσσεο μηδ᾽ ἐρέεινε. οὐ γὰρ ξείνους οἵ γε μάλ᾽ ἀνθρώπους ἀνέχονται οὐδ᾽ ἀγαπαζόμενοι φιλέουσ᾽, ὅς κ᾽ ἄλλοθεν ἔλθῃ. νηυσὶ θοῇσιν τοί γε πεποιθότες ὠκείῃσι λαῖτμα μέγ᾽ ἐκπερόωσιν, ἐπεί σφισι δῶκ᾽ ἐνοσίχθων· τῶν νέες ὠκεῖαι ὡς εἰ πτερὸν ἠὲ νόημα." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἡγήσατο Παλλὰς Ἀθήνη καρπαλίμως· ὁ δ᾽ ἔπειτα μετ᾽ ἴχνια βαῖνε θεοῖο. τὸν δ᾽ ἄρα Φαίηκες ναυσικλυτοὶ οὐκ ἐνόησαν ἐρχόμενον κατὰ ἄστυ διὰ σφέας· οὐ γὰρ Ἀθήνη εἴα ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεός, ἥ ῥά οἱ ἀχλὺν θεσπεσίην κατέχευε φίλα φρονέουσ᾽ ἐνὶ θυμῷ. θαύμαζεν δ᾽ Ὀδυσεὺς λιμένας καὶ νῆας ἐΐσας, αὐτῶν θ᾽ ἡρώων ἀγορὰς καὶ τείχεα μακρά, ὑψηλά, σκολόπεσσιν ἀρηρότα, θαῦμα ἰδέσθαι. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ βασιλῆος ἀγακλυτὰ δώμαθ᾽ ἵκοντο, τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "οὗτος δή τοι, ξεῖνε πάτερ, δόμος, ὅν με κελεύεις πεφραδέμεν. δήεις δὲ διοτρεφέας βασιλῆας δαίτην δαινυμένους· σὺ δ᾽ ἔσω κίε μηδέ τι θυμῷ τάρβει· θαρσαλέος γὰρ ἀνὴρ ἐν πᾶσιν ἀμείνων ἔργοισιν τελέθει, εἰ καί ποθεν ἄλλοθεν ἔλθοι. δέσποιναν μὲν πρῶτα κιχήσεαι ἐν μεγάροισιν· Ἀρήτη δ᾽ ὄνομ᾽ ἐστὶν ἐπώνυμον, ἐκ δὲ τοκήων τῶν αὐτῶν, οἵ περ τέκον Ἀλκίνοον βασιλῆα. Ναυσίθοον μὲν πρῶτα Ποσειδάων ἐνοσίχθων γείνατο καὶ Περίβοια, γυναικῶν εἶδος ἀρίστη, ὁπλοτάτη θυγάτηρ μεγαλήτορος Εὐρυμέδοντος, ὅς ποθ᾽ ὑπερθύμοισι Γιγάντεσσιν βασίλευεν. ἀλλ᾽ ὁ μὲν ὤλεσε λαὸν ἀτάσθαλον, ὤλετο δ᾽ αὐτός· τῇ δὲ Ποσειδάων ἐμίγη καὶ ἐγείνατο παῖδα Ναυσίθοον μεγάθυμον, ὃς ἐν Φαίηξιν ἄνασσε· Ναυσίθοος δ᾽ ἔτεκεν Ῥηξήνορά τ᾽ Ἀλκίνοόν τε. τὸν μὲν ἄκουρον ἐόντα βάλ᾽ ἀργυρότοξος Ἀπόλλων νυμφίον, ἐν μεγάρῳ μίαν οἴην παῖδα λιπόντα, Ἀρήτην· τὴν δ᾽ Ἀλκίνοος ποιήσατ᾽ ἄκοιτιν καί μιν ἔτισ᾽ ὡς οὔ τις ἐπὶ χθονὶ τίεται ἄλλη, ὅσσαι νῦν γε γυναῖκες ὑπ᾽ ἀνδράσιν οἶκον ἔχουσιν. ὣς κείνη περὶ κῆρι τετίμηταί τε καὶ ἔστιν ἔκ τε φίλων παίδων ἔκ τ᾽ αὐτοῦ Ἀλκινόοιο καὶ λαῶν, οἵ μίν ῥα θεὸν ὣς εἰσορόωντες δειδέχαται μύθοισιν, ὅτε στείχῃσ᾽ ἀνὰ ἄστυ. οὐ μὲν γάρ τι νόου γε καὶ αὐτὴ δεύεται ἐσθλοῦ, οἷσί τ᾽ ἐῢ φρονέῃσι, καὶ ἀνδράσι νείκεα λύει. εἴ κέν τοι κείνη γε φίλα φρονέῃσ᾽ ἐνὶ θυμῷ, ἐλπωρή τοι ἔπειτα φίλους ἰδέειν καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐς ὑψόροφον καὶ σὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς ἄρα φωνήσασ᾽ ἀπέβη γλαυκῶπις Ἀθήνη πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον, λίπε δὲ Σχερίην ἐρατεινήν, ἵκετο δ᾽ ἐς Μαραθῶνα καὶ εὐρυάγυιαν Ἀθήνην, δῦνε δ᾽ Ἐρεχθῆος πυκινὸν δόμον. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς Ἀλκινόου πρὸς δώματ᾽ ἴε κλυτά· πολλὰ δέ οἱ κῆρ ὥρμαιν᾽ ἱσταμένῳ, πρὶν χάλκεον οὐδὸν ἱκέσθαι. ὥς τε γὰρ ἠελίου αἴγλη πέλεν ἠὲ σελήνης δῶμα καθ᾽ ὑψερεφὲς μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο. χάλκεοι μὲν γὰρ τοῖχοι ἐληλέδατ᾽ ἔνθα καὶ ἔνθα, ἐς μυχὸν ἐξ οὐδοῦ, περὶ δὲ θριγκὸς κυάνοιο· χρύσειαι δὲ θύραι πυκινὸν δόμον ἐντὸς ἔεργον· ἀργύρεοι δὲ σταθμοὶ ἐν χαλκέῳ ἕστασαν οὐδῷ, ἀργύρεον δ᾽ ἐφ᾽ ὑπερθύριον, χρυσέη δὲ κορώνη. χρύσειοι δ᾽ ἑκάτερθε καὶ ἀργύρεοι κύνες ἦσαν, οὓς Ἥφαιστος ἔτευξεν ἰδυίῃσι πραπίδεσσι δῶμα φυλασσέμεναι μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο, ἀθανάτους ὄντας καὶ ἀγήρως ἤματα πάντα. ἐν δὲ θρόνοι περὶ τοῖχον ἐρηρέδατ᾽ ἔνθα καὶ ἔνθα ἐς μυχὸν ἐξ οὐδοῖο διαμπερές, ἔνθ᾽ ἐνὶ πέπλοι λεπτοὶ ἐΰννητοι βεβλήατο, ἔργα γυναικῶν. ἔνθα δὲ Φαιήκων ἡγήτορες ἑδριόωντο πίνοντες καὶ ἔδοντες· ἐπηετανὸν γὰρ ἔχεσκον. χρύσειοι δ᾽ ἄρα κοῦροι ἐϋδμήτων ἐπὶ βωμῶν ἕστασαν αἰθομένας δαΐδας μετὰ χερσὶν ἔχοντες, φαίνοντες νύκτας κατὰ δώματα δαιτυμόνεσσι. πεντήκοντα δέ οἱ δμῳαὶ κατὰ δῶμα γυναῖκες αἱ μὲν ἀλετρεύουσι μύλῃσ᾽ ἔπι μήλοπα καρπόν, αἱ δ᾽ ἱστοὺς ὑφόωσι καὶ ἠλάκατα στρωφῶσιν ἥμεναι, οἱά τε φύλλα μακεδνῆς αἰγείροιο· καιρουσσέων δ᾽ ὀθονέων ἀπολείβεται ὑγρὸν ἔλαιον. ὅσσον Φαίηκες περὶ πάντων ἴδριες ἀνδρῶν νῆα θοὴν ἐνὶ πόντῳ ἐλαυνέμεν, ὣς δὲ γυναῖκες ἱστὸν τεχνῆσσαι· περὶ γάρ σφισι δῶκεν Ἀθήνη ἔργα τ᾽ ἐπίστασθαι περικαλλέα καὶ φρένας ἐσθλάς. ἔκτοσθεν δ᾽ αὐλῆς μέγας ὄρχατος ἄγχι θυράων τετράγυος· περὶ δ᾽ ἕρκος ἐλήλαται ἀμφοτέρωθεν. ἔνθα δὲ δένδρεα μακρὰ πεφύκασι τηλεθάοντα, ὄγχναι καὶ ῥοιαὶ καὶ μηλέαι ἀγλαόκαρποι συκέαι τε γλυκεραὶ καὶ ἐλαῖαι τηλεθόωσαι. τάων οὔ ποτε καρπὸς ἀπόλλυται οὐδ᾽ ἀπολείπει χείματος οὐδὲ θέρευς, ἐπετήσιος· ἀλλὰ μάλ᾽ αἰεὶ ζεφυρίη πνείουσα τὰ μὲν φύει, ἄλλα δὲ πέσσει. ὄγχνη ἐπ᾽ ὄγχνῃ γηράσκει, μῆλον δ᾽ ἐπὶ μήλῳ, αὐτὰρ ἐπὶ σταφυλῇ σταφυλή, σῦκον δ᾽ ἐπὶ σύκῳ. ἔνθα δέ οἱ πολύκαρπος ἀλῳὴ ἐῤῥίζωται, τῆς ἕτερον μέν θ᾽ εἱλόπεδον λευρῷ ἐνὶ χώρῳ τέρσεται ἠελίῳ, ἑτέρας δ᾽ ἄρα τε τρυγόωσιν, ἄλλας δὲ τραπέουσι· πάροιθε δέ τ᾽ ὄμφακές εἰσιν ἄνθος ἀφιεῖσαι, ἕτεραι δ᾽ ὑποπερκάζουσιν. ἔνθα δὲ κοσμηταὶ πρασιαὶ παρὰ νείατον ὄρχον παντοῖαι πεφύασιν, ἐπηετανὸν γανόωσαι. ἐν δὲ δύω κρῆναι ἡ μέν τ᾽ ἀνὰ κῆπον ἅπαντα σκίδναται, ἡ δ᾽ ἑτέρωθεν ὑπ᾽ αὐλῆς οὐδὸν ἵησι πρὸς δόμον ὑψηλόν, ὅθεν ὑδρεύοντο πολῖται. τοῖ᾽ ἄρ᾽ ἐν Ἀλκινόοιο θεῶν ἔσαν ἀγλαὰ δῶρα. ἔνθα στὰς θηεῖτο πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πάντα ἑῷ θηήσατο θυμῷ, καρπαλίμως ὑπὲρ οὐδὸν ἐβήσετο δώματος εἴσω. εὗρε δὲ Φαιήκων ἡγήτορας ἠδὲ μέδοντας σπένδοντας δεπάεσσιν ἐϋσκόπῳ Ἀργεϊφόντῃ, ᾧ πυμάτῳ σπένδεσκον, ὅτε μνησαίατο κοίτου. αὐτὰρ ὁ βῆ διὰ δῶμα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς πολλὴν ἠέρ᾽ ἔχων, ἥν οἱ περίχευεν Ἀθήνη, ὄφρ᾽ ἵκετ᾽ Ἀρήτην τε καὶ Ἀλκίνοον βασιλῆα. ἀμφὶ δ᾽ ἄρ᾽ Ἀρήτης βάλε γούνασι χεῖρας Ὀδυσσεύς, καὶ τότε δή ῥ᾽ αὐτοῖο πάλιν χύτο θέσφατος ἀήρ. οἱ δ᾽ ἄνεω ἐγένοντο δόμον κάτα φῶτα ἰδόντες, θαύμαζον δ᾽ ὁρόωντες· ὁ δ᾽ ἐλλιτάνευεν Ὀδυσσεύς· "Ἀρήτη, θύγατερ Ῥηξήνορος ἀντιθέοιο, σόν τε πόσιν σά τε γούναθ᾽ ἱκάνω πολλὰ μογήσας, τούσδε τε δαιτυμόνας, τοῖσιν θεοὶ ὄλβια δοῖεν, ζωέμεναι, καὶ παισὶν ἐπιτρέψειεν ἕκαστος κτήματ᾽ ἐνὶ μεγάροισι γέρας θ᾽, ὅ τι δῆμος ἔδωκεν. αὐτὰρ ἐμοὶ πομπὴν ὀτρύνετε πατρίδ᾽ ἱκέσθαι θᾶσσον, ἐπεὶ δὴ δηθὰ φίλων ἄπο πήματα πάσχω." ὣς εἰπὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπ᾽ ἐσχάρῃ ἐν κονίῃσι πὰρ πυρί· οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκὴν ἐγένοντο σιωπῇ. ὀψὲ δὲ δὴ μετέειπε γέρων ἥρως Ἐχένηος, ὃς δὴ Φαιήκων ἀνδρῶν προγενέστερος ἦεν καὶ μύθοισι κέκαστο, παλαιά τε πολλά τε εἰδώς· ὅ σφιν ἐῢ φρονέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπεν· "Ἀλκίνο᾽, οὐ μέν τοι τόδε κάλλιον οὐδὲ ἔοικε ξεῖνον μὲν χαμαὶ ἧσθαι ἐπ᾽ ἐσχάρῃ ἐν κονίῃσιν· οἵδε δὲ σὸν μῦθον ποτιδέγμενοι ἰσχανόωνται. ἀλλ᾽ ἄγε δὴ ξεῖνον μὲν ἐπὶ θρόνου ἀργυροήλου ἕσσον ἀναστήσας, σὺ δὲ κηρύκεσσι κέλευσον οἶνον ἐπικρῆσαι, ἵνα καὶ Διὶ τερπικεραύνῳ σπείσομεν, ὅς θ᾽ ἱκέτῃσιν ἅμ᾽ αἰδοίοισιν ὀπηδεῖ· δόρπον δὲ ξείνῳ ταμίη δότω ἔνδον ἐόντων." αὐτὰρ ἐπεὶ τό γ᾽ ἄκουσ᾽ ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο, χειρὸς ἑλὼν Ὀδυσῆα δαΐφρονα ποικιλομήτην ὦρσεν ἀπ᾽ ἐσχαρόφιν καὶ ἐπὶ θρόνου εἷσε φαεινοῦ, υἱὸν ἀναστήσας ἀγαπήνορα Λαοδάμαντα, ὅς οἱ πλησίον ἷζε, μάλιστα δέ μιν φιλέεσκε. χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος, νίψασθαι· παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν. σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα, εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων. αὐτὰρ ὁ πῖνε καὶ ἦσθε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς. καὶ τότε κήρυκα προσέφη μένος Ἀλκινόοιο· "Ποντόνοε, κρητῆρα κερασσάμενος μέθυ νεῖμον πᾶσιν ἀνὰ μέγαρον, ἵνα καὶ Διὶ τερπικεραύνῳ σπείσομεν, ὅς θ᾽ ἱκέτῃσιν ἅμ᾽ αἰδοίοισιν ὀπηδεῖ." ὣς φάτο, Ποντόνοος δὲ μελίφρονα οἶνον ἐκίρνα, νώμησεν δ᾽ ἄρα πᾶσιν ἐπαρξάμενος δεπάεσσιν. αὐτὰρ ἐπεὶ σπεῖσάν τε πίον θ᾽, ὅσον ἤθελε θυμός, τοῖσιν δ᾽ Ἀλκίνοος ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "κέκλυτε, Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες, ὄφρ᾽ εἴπω, τά με θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι κελεύει. νῦν μὲν δαισάμενοι κατακείετε οἴκαδ᾽ ἰόντες, ἠῶθεν δὲ γέροντας ἐπὶ πλέονας καλέσαντες ξεῖνον ἐνὶ μεγάροις ξεινίσσομεν ἠδὲ θεοῖσι ῥέξομεν ἱερὰ καλά, ἔπειτα δὲ καὶ περὶ πομπῆς μνησόμεθ᾽, ὥς χ᾽ ὁ ξεῖνος ἄνευθε πόνου καὶ ἀνίης πομπῇ ὑφ᾽ ἡμετέρῃ ἣν πατρίδα γαῖαν ἵκηται χαίρων καρπαλίμως, εἰ καὶ μάλα τηλόθεν ἐστί, μηδέ τι μεσσηγύς γε κακὸν καὶ πῆμα πάθῃσι πρίν γε τὸν ἧς γαίης ἐπιβήμεναι· ἔνθα δ᾽ ἔπειτα πείσεται, ἅσσα οἱ αἶσα κατὰ Κλῶθές τε βαρεῖαι γεινομένῳ νήσαντο λίνῳ, ὅτε μιν τέκε μήτηρ. εἰ δέ τις ἀθανάτων γε κατ᾽ οὐρανοῦ εἰλήλουθεν, ἄλλο τι δὴ τόδ᾽ ἔπειτα θεοὶ περιμηχανόωνται. αἰεὶ γὰρ τὸ πάρος γε θεοὶ φαίνονται ἐναργεῖς ἡμῖν, εὖθ᾽ ἕρδωμεν ἀγακλειτὰς ἑκατόμβας, δαίνυνταί τε παρ᾽ ἄμμι καθήμενοι ἔνθα περ ἡμεῖς. εἰ δ᾽ ἄρα τις καὶ μοῦνος ἰὼν ξύμβληται ὁδίτης, οὔ τι κατακρύπτουσιν, ἐπεί σφισιν ἐγγύθεν εἰμέν, ὥς περ Κύκλωπές τε καὶ ἄγρια φῦλα Γιγάντων." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ἀλκίνο᾽, ἄλλο τί τοι μελέτω φρεσίν· οὐ γὰρ ἐγώ γε ἀθανάτοισιν ἔοικα, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν, οὐ δέμας οὐδὲ φυήν, ἀλλὰ θνητοῖσι βροτοῖσιν. οὕς τινας ὑμεῖς ἴστε μάλιστ᾽ ὀχέοντας ὀϊζὺν ἀνθρώπων, τοῖσίν κεν ἐν ἄλγεσιν ἰσωσαίμην· καὶ δ᾽ ἔτι κεν καὶ πλείον᾽ ἐγὼ κακὰ μυθησαίμην, ὅσσα γε δὴ ξύμπαντα θεῶν ἰότητι μόγησα. ἀλλ᾽ ἐμὲ μὲν δορπῆσαι ἐάσατε κηδόμενόν περ· οὐ γάρ τι στυγερῇ ἐπὶ γαστέρι κύντερον ἄλλο ἔπλετο, ἥ τ᾽ ἐκέλευσεν ἕο μνήσασθαι ἀνάγκῃ καὶ μάλα τειρόμενον καὶ ἐνὶ φρεσὶ πένθος ἔχοντα, ὡς καὶ ἐγὼ πένθος μὲν ἔχω φρεσίν, ἡ δὲ μάλ᾽ αἰεὶ ἐσθέμεναι κέλεται καὶ πινέμεν, ἐκ δέ με πάντων ληθάνει, ὅσσ᾽ ἔπαθον, καὶ ἐνιπλησθῆναι ἀνώγει. ὑμεῖς δ᾽ ὀτρύνεσθε ἅμ᾽ ἠόϊ φαινομένηφιν, ὥς κ᾽ ἐμὲ τὸν δύστηνον ἐμῆς ἐπιβήσετε πάτρης, καί περ πολλὰ παθόντα· ἰδόντα με καὶ λίποι αἰὼν κτῆσιν ἐμὴν δμῶάς τε καὶ ὑψερεφὲς μέγα δῶμα." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπῄνεον ἠδ᾽ ἐκέλευον πεμπέμεναι τὸν ξεῖνον, ἐπεὶ κατὰ μοῖραν ἔειπεν. αὐτὰρ ἐπεὶ σπεῖσάν τε πίον θ᾽, ὅσον ἤθελε θυμός, οἱ μὲν κακκείοντες ἔβαν οἶκόνδε ἕκαστος, αὐτὰρ ὁ ἐν μεγάρῳ ὑπελείπετο δῖος Ὀδυσσεύς, πὰρ δέ οἱ Ἀρήτη τε καὶ Ἀλκίνοος θεοειδὴς ἥσθην· ἀμφίπολοι δ᾽ ἀπεκόσμεον ἔντεα δαιτός. τοῖσιν δ᾽ Ἀρήτη λευκώλενος ἤρχετο μύθων· ἔγνω γὰρ φᾶρός τε χιτῶνά τε εἵματ᾽ ἰδοῦσα καλά, τά ῥ᾽ αὐτὴ τεῦξε σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξί· καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ξεῖνε, τὸ μέν σε πρῶτον ἐγὼν εἰρήσομαι αὐτή· τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; τίς τοι τάδε εἵματ᾽ ἔδωκεν; οὐ δὴ φῂς ἐπὶ πόντον ἀλώμενος ἐνθάδ᾽ ἱκέσθαι;" τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ἀργαλέον, βασίλεια, διηνεκέως ἀγορεῦσαι, κήδε᾽ ἐπεί μοι πολλὰ δόσαν θεοὶ Οὐρανίωνες· τοῦτο δέ τοι ἐρέω, ὅ μ᾽ ἀνείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς. Ὠγυγίη τις νῆσος ἀπόπροθεν εἰν ἁλὶ κεῖται· ἔνθα μὲν Ἄτλαντος θυγάτηρ, δολόεσσα Καλυψώ, ναίει ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεός· οὐδέ τις αὐτῇ μίσγεται οὔτε θεῶν οὔτε θνητῶν ἀνθρώπων. ἀλλ᾽ ἐμὲ τὸν δύστηνον ἐφέστιον ἤγαγε δαίμων οἶον, ἐπεί μοι νῆα θοὴν ἀργῆτι κεραυνῷ Ζεὺς ἐλάσας ἐκέασσε μέσῳ ἐνὶ οἴνοπι πόντῳ. ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες ἀπέφθιθεν ἐσθλοὶ ἑταῖροι, αὐτὰρ ἐγὼ τρόπιν ἀγκὰς ἑλὼν νεὸς ἀμφιελίσσης ἐννῆμαρ φερόμην· δεκάτῃ δέ με νυκτὶ μελαίνῃ νῆσον ἐς Ὠγυγίην πέλασαν θεοί, ἔνθα Καλυψὼ ναίει ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεός· ἥ με λαβοῦσα ἐνδυκέως ἐφίλει τε καὶ ἔτρεφεν ἠδὲ ἔφασκε θήσειν ἀθάνατον καὶ ἀγήραον ἤματα πάντα· ἀλλ᾽ ἐμὸν οὔ ποτε θυμὸν ἐνὶ στήθεσσιν ἔπειθεν. ἔνθα μὲν ἑπτάετες μένον ἔμπεδον, εἵματα δ᾽ αἰεὶ δάκρυσι δεύεσκον, τά μοι ἄμβροτα δῶκε Καλυψώ· ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ὄγδοόν μοι ἐπιπλόμενον ἔτος ἦλθε, καὶ τότε δή μ᾽ ἐκέλευσεν ἐποτρύνουσα νέεσθαι Ζηνὸς ὑπ᾽ ἀγγελίης, ἢ καὶ νόος ἐτράπετ᾽ αὐτῆς. πέμπε δ᾽ ἐπὶ σχεδίης πολυδέσμου, πολλὰ δ᾽ ἔδωκε, σῖτον καὶ μέθυ ἡδύ, καὶ ἄμβροτα εἵματα ἕσσεν, οὖρον δὲ προέηκεν ἀπήμονά τε λιαρόν τε. ἑπτὰ δὲ καὶ δέκα μὲν πλέον ἤματα ποντοπορεύων, ὀκτωκαιδεκάτῃ δ᾽ ἐφάνη ὄρεα σκιόεντα γαίης ὑμετέρης, γήθησε δέ μοι φίλον ἦτορ, δυσμόρῳ· ἦ γὰρ μέλλον ἔτι ξυνέσεσθαι ὀϊζυῖ πολλῇ, τήν μοι ἐπῶρσε Ποσειδάων ἐνοσίχθων, ὅς μοι ἐφορμήσας ἀνέμους κατέδησε κέλευθον, ὤρινεν δὲ θάλασσαν ἀθέσφατον, οὐδέ τι κῦμα εἴα ἐπὶ σχεδίης ἁδινὰ στενάχοντα φέρεσθαι. τὴν μὲν ἔπειτα θύελλα διεσκέδασ᾽· αὐτὰρ ἐγώ γε νηχόμενος τόδε λαῖτμα διέτμαγον, ὄφρα με γαίῃ ὑμετέρῃ ἐπέλασσε φέρων ἄνεμός τε καὶ ὕδωρ. ἔνθα κέ μ᾽ ἐκβαίνοντα βιήσατο κῦμ᾽ ἐπὶ χέρσου, πέτρῃς πρὸς μεγάλῃσι βαλὸν καὶ ἀτερπέϊ χώρῳ, ἀλλ᾽ ἀναχασσάμενος νῆχον πάλιν, εἷος ἐπῆλθον ἐς ποταμόν, τῇ δή μοι ἐείσατο χῶρος ἄριστος, λεῖος πετράων, καὶ ἐπὶ σκέπας ἦν ἀνέμοιο. ἐκ δ᾽ ἔπεσον θυμηγερέων, ἐπὶ δ᾽ ἀμβροσίη νὺξ ἤλυθ᾽· ἐγὼ δ᾽ ἀπάνευθε διιπετέος ποταμοῖο ἐκβὰς ἐν θάμνοισι κατέδραθον, ἀμφὶ δὲ φύλλα ἠφυσάμην· ὕπνον δὲ θεὸς κατ᾽ ἀπείρονα χεῦεν. ἔνθα μὲν ἐν φύλλοισι, φίλον τετιημένος ἦτορ, εὗδον παννύχιος καὶ ἐπ᾽ ἠῶ καὶ μέσον ἦμαρ· δύσετό τ᾽ ἠέλιος, καί με γλυκὺς ὕπνος ἀνῆκεν. ἀμφιπόλους δ᾽ ἐπὶ θινὶ τεῆς ἐνόησα θυγατρὸς παιζούσας, ἐν δ᾽ αὐτὴ ἔην εἰκυῖα θεῇσι. τὴν ἱκέτευσ᾽· ἡ δ᾽ οὔ τι νοήματος ἤμβροτεν ἐσθλοῦ, ὡς οὐκ ἂν ἔλποιο νεώτερον ἀντιάσαντα ἑρξέμεν· αἰεὶ γάρ τε νεώτεροι ἀφραδέουσιν. ἥ μοι σῖτον δῶκεν ἅλις ἠδ᾽ αἴθοπα οἶνον καὶ λοῦσ᾽ ἐν ποταμῷ καί μοι τάδε εἵματ᾽ ἔδωκε. ταῦτά τοι, ἀχνύμενός περ, ἀληθείην κατέλεξα." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀλκίνοος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "ξεῖν᾽, ἦ τοι μὲν τοῦτό γ᾽ ἐναίσιμον οὐκ ἐνόησε παῖς ἐμή, οὕνεκά σ᾽ οὔ τι μετ᾽ ἀμφιπόλοισι γυναιξὶν ἦγεν ἐς ἡμετέρου· σὺ δ᾽ ἄρα πρώτην ἱκέτευσας." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ἥρως, μή μοι τοὔνεκ᾽ ἀμύμονα νείκεε κούρην· ἡ μὲν γάρ μ᾽ ἐκέλευε σὺν ἀμφιπόλοισιν ἕπεσθαι, ἀλλ᾽ ἐγὼ οὐκ ἔθελον δείσας αἰσχυνόμενός τε, μή πως καὶ σοὶ θυμὸς ἐπισκύσσαιτο ἰδόντι· δύσζηλοι γάρ τ᾽ εἰμὲν ἐπὶ χθονὶ φῦλ᾽ ἀνθρώπων." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀλκίνοος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "ξεῖν᾽, οὔ μοι τοιοῦτον ἐνὶ στήθεσσι φίλον κῆρ μαψιδίως κεχολῶσθαι· ἀμείνω δ᾽ αἴσιμα πάντα. αἲ γάρ, Ζεῦ τε πάτερ καὶ Ἀθηναίη καὶ Ἄπολλον, τοῖος ἐών, οἷός ἐσσι, τά τε φρονέων ἅ τ᾽ ἐγώ περ, παῖδά τ᾽ ἐμὴν ἐχέμεν καὶ ἐμὸς γαμβρὸς καλέεσθαι, αὖθι μένων· οἶκον δέ κ᾽ ἐγὼ καὶ κτήματα δοίην, εἴ κ᾽ ἐθέλων γε μένοις· ἀέκοντα δέ σ᾽ οὔ τις ἐρύξει Φαιήκων· μὴ τοῦτο φίλον Διὶ πατρὶ γένοιτο. πομπὴν δ᾽ ἐς τόδ᾽ ἐγὼ τεκμαίρομαι, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῇς, αὔριον ἔς· τῆμος δὲ σὺ μὲν δεδμημένος ὕπνῳ λέξεαι, οἱ δ᾽ ἐλόωσι γαλήνην, ὄφρ᾽ ἂν ἵκηαι πατρίδα σὴν καὶ δῶμα, καὶ εἴ πού τοι φίλον ἐστίν, εἴ περ καὶ μάλα πολλὸν ἑκαστέρω ἔστ᾽ Εὐβοίης· τὴν γὰρ τηλοτάτω φάσ᾽ ἔμμεναι οἵ μιν ἴδοντο λαῶν ἡμετέρων, ὅτε τε ξανθὸν Ῥαδάμανθυν ἦγον ἐποψόμενον Τιτυόν, Γαιήϊον υἱόν. καὶ μὲν οἱ ἔνθ᾽ ἦλθον καὶ ἄτερ καμάτοιο τέλεσσαν ἤματι τῷ αὐτῷ καὶ ἀπήνυσαν οἴκαδ᾽ ὀπίσσω. εἰδήσεις δὲ καὶ αὐτὸς ἐνὶ φρεσίν, ὅσσον ἄρισται νῆες ἐμαὶ καὶ κοῦροι ἀναῤῥίπτειν ἅλα πηδῷ." ὣς φάτο, γήθησεν δὲ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, εὐχόμενος δ᾽ ἄρα εἶπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "Ζεῦ πάτερ, αἴθ᾽, ὅσα εἶπε, τελευτήσειεν ἅπαντα Ἀλκίνοος· τοῦ μέν κεν ἐπὶ ζείδωρον ἄρουραν ἄσβεστον κλέος εἴη, ἐγὼ δέ κε πατρίδ᾽ ἱκοίμην." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον, κέκλετο δ᾽ Ἀρήτη λευκώλενος ἀμφιπόλοισι δέμνι᾽ ὑπ᾽ αἰθούσῃ θέμεναι καὶ ῥήγεα καλὰ πορφύρε᾽ ἐμβαλέειν στορέσαι τ᾽ ἐφύπερθε τάπητας, χλαίνας τ᾽ ἐνθέμεναι οὔλας καθύπερθεν ἕσασθαι. αἱ δ᾽ ἴσαν ἐκ μεγάροιο δάος μετὰ χερσὶν ἔχουσαι· αὐτὰρ ἐπεὶ στόρεσαν πυκινὸν λέχος ἐγκονέουσαι, ὤτρυνον Ὀδυσῆα παριστάμεναι ἐπέεσσιν· "ὄρσο κέων, ὦ ξεῖνε· πεποίηται δέ τοι εὐνή." ὣς φάν· τῷ δ᾽ ἀσπαστὸν ἐείσατο κοιμηθῆναι. ὣς ὁ μὲν ἔνθα καθεῦδε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς τρητοῖσ᾽ ἐν λεχέεσσιν ὑπ᾽ αἰθούσῃ ἐριδούπῳ· Ἀλκίνοος δ᾽ ἄρα λέκτο μυχῷ δόμου ὑψηλοῖο, πὰρ δὲ γυνὴ δέσποινα λέχος πόρσυνε καὶ εὐνήν. Ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, ὤρνυτ᾽ ἄρ᾽ ἐξ εὐνῆς ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο, ἂν δ᾽ ἄρα διογενὴς ὦρτο πτολίπορθος Ὀδυσσεύς. τοῖσιν δ᾽ ἡγεμόνευ᾽ ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο Φαιήκων ἀγορήνδ᾽, ἥ σφιν παρὰ νηυσὶ τέτυκτο. ἐλθόντες δὲ καθῖζον ἐπὶ ξεστοῖσι λίθοισι πλησίον· ἡ δ᾽ ἀνὰ ἄστυ μετῴχετο Παλλὰς Ἀθήνη εἰδομένη κήρυκι δαΐφρονος Ἀλκινόοιο, νόστον Ὀδυσσῆϊ μεγαλήτορι μητιόωσα, καί ῥα ἑκάστῳ φωτὶ παρισταμένη φάτο μῦθον· "δεῦτ᾽ ἄγε, Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες, εἰς ἀγορὴν ἰέναι, ὄφρα ξείνοιο πύθησθε, ὃς νέον Ἀλκινόοιο δαΐφρονος ἵκετο δῶμα πόντον ἐπιπλαγχθείς, δέμας ἀθανάτοισιν ὁμοῖος." ὣς εἰποῦσ᾽ ὤτρυνε μένος καὶ θυμὸν ἑκάστου. καρπαλίμως δ᾽ ἔμπληντο βροτῶν ἀγοραί τε καὶ ἕδραι ἀγρομένων· πολλοὶ δ᾽ ἄρα θηήσαντο ἰδόντες υἱὸν Λαέρταο δαΐφρονα. τῷ δ᾽ ἄρ᾽ Ἀθήνη θεσπεσίην κατέχευε χάριν κεφαλῇ τε καὶ ὤμοις καί μιν μακρότερον καὶ πάσσονα θῆκεν ἰδέσθαι, ὥς κεν Φαιήκεσσι φίλος πάντεσσι γένοιτο δεινός τ᾽ αἰδοῖός τε καὶ ἐκτελέσειεν ἀέθλους πολλούς, τοὺς Φαίηκες ἐπειρήσαντ᾽ Ὀδυσῆος. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἤγερθεν ὁμηγερέες τ᾽ ἐγένοντο, τοῖσιν δ᾽ Ἀλκίνοος ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "κέκλυτε, Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες, ὄφρ᾽ εἴπω, τά με θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι κελεύει. ξεῖνος ὅδ᾽, οὐκ οἶδ᾽ ὅς τις, ἀλώμενος ἵκετ᾽ ἐμὸν δῶ, ἠὲ πρὸς ἠοίων ἦ ἑσπερίων ἀνθρώπων· πομπὴν δ᾽ ὀτρύνει καὶ λίσσεται ἔμπεδον εἶναι. ἡμεῖς δ᾽, ὡς τὸ πάρος περ, ἐποτρυνώμεθα πομπήν· οὐδὲ γὰρ οὐδέ τις ἄλλος, ὅτις κ᾽ ἐμὰ δώμαθ᾽ ἵκηται, ἐνθάδ᾽ ὀδυρόμενος δηρὸν μένει εἵνεκα πομπῆς. ἀλλ᾽ ἄγε νῆα μέλαιναν ἐρύσσομεν εἰς ἅλα δῖαν πρωτόπλοον, κούρω δὲ δύω καὶ πεντήκοντα κρινάσθων κατὰ δῆμον, ὅσοι πάρος εἰσὶν ἄριστοι. δησάμενοι δ᾽ εὖ πάντες ἐπὶ κληῖσιν ἐρετμὰ ἔκβητ᾽· αὐτὰρ ἔπειτα θοὴν ἀλεγύνετε δαῖτα ἡμέτερόνδ᾽ ἐλθόντες· ἐγὼ δ᾽ ἐῢ πᾶσι παρέξω. κούροισιν μὲν ταῦτ᾽ ἐπιτέλλομαι· αὐτὰρ οἱ ἄλλοι σκηπτοῦχοι βασιλῆες ἐμὰ πρὸς δώματα καλὰ ἔρχεσθ᾽, ὄφρα ξεῖνον ἐνὶ μεγάροισι φιλέωμεν· μηδέ τις ἀρνείσθω. καλέσασθε δὲ θεῖον ἀοιδόν, Δημόδοκον· τῷ γάρ ῥα θεὸς περὶ δῶκεν ἀοιδὴν τέρπειν, ὅππῃ θυμὸς ἐποτρύνῃσιν ἀείδειν." ὣς ἄρα φωνήσας ἡγήσατο, τοὶ δ᾽ ἅμ᾽ ἕποντο σκηπτοῦχοι· κῆρυξ δὲ μετῴχετο θεῖον ἀοιδόν. κούρω δὲ κρινθέντε δύω καὶ πεντήκοντα βήτην, ὡς ἐκέλευσ᾽, ἐπὶ θῖν᾽ ἁλὸς ἀτρυγέτοιο. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλυθον ἠδὲ θάλασσαν, νῆα μὲν οἵ γε μέλαιναν ἁλὸς βένθοσδε ἔρυσσαν, ἐν δ᾽ ἱστόν τ᾽ ἐτίθεντο καὶ ἱστία νηῒ μελαίνῃ, ἠρτύναντο δ᾽ ἐρετμὰ τροποῖσ᾽ ἐν δερματίνοισι πάντα κατὰ μοῖραν· παρὰ δ᾽ ἱστία λευκὰ τάνυσσαν. ὑψοῦ δ᾽ ἐν νοτίῳ τήν γ᾽ ὥρμισαν· αὐτὰρ ἔπειτα βάν ῥ᾽ ἴμεν Ἀλκινόοιο δαΐφρονος ἐς μέγα δῶμα. πλῆντο δ᾽ ἄρ᾽ αἴθουσαί τε καὶ ἕρκεα καὶ δόμοι ἀνδρῶν ἀγρομένων· πολλοὶ δ᾽ ἄρ᾽ ἔσαν, νέοι ἠδὲ παλαιοί. τοῖσιν δ᾽ Ἀλκίνοος δυοκαίδεκα μῆλ᾽ ἱέρευσεν, ὀκτὼ δ᾽ ἀργιόδοντας ὕας, δύο δ᾽ εἰλίποδας βοῦς· τοὺς δέρον ἀμφί θ᾽ ἕπον, τετύκοντό τε δαῖτ᾽ ἐρατεινήν. κῆρυξ δ᾽ ἐγγύθεν ἦλθεν ἄγων ἐρίηρον ἀοιδόν, τὸν περὶ Μοῦσ᾽ ἐφίλησε, δίδου δ᾽ ἀγαθόν τε κακόν τε· ὀφθαλμῶν μὲν ἄμερσε, δίδου δ᾽ ἡδεῖαν ἀοιδήν. τῷ δ᾽ ἄρα Ποντόνοος θῆκε θρόνον ἀργυρόηλον μέσσῳ δαιτυμόνων, πρὸς κίονα μακρὸν ἐρείσας· κὰδ δ᾽ ἐκ πασσαλόφι κρέμασεν φόρμιγγα λίγειαν αὐτοῦ ὑπὲρ κεφαλῆς καὶ ἐπέφραδε χερσὶν ἑλέσθαι κῆρυξ· πὰρ δ᾽ ἐτίθει κάνεον καλήν τε τράπεζαν, πὰρ δὲ δέπας οἴνοιο, πιεῖν ὅτε θυμὸς ἀνώγοι. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, Μοῦσ᾽ ἄρ᾽ ἀοιδὸν ἀνῆκεν ἀειδέμεναι κλέα ἀνδρῶν, οἴμης, τῆς τότ᾽ ἄρα κλέος οὐρανὸν εὐρὺν ἵκανε, νεῖκος Ὀδυσσῆος καὶ Πηλεΐδεω Ἀχιλῆος, ὥς ποτε δηρίσαντο θεῶν ἐν δαιτὶ θαλείῃ ἐκπάγλοισ᾽ ἐπέεσσιν, ἄναξ δ᾽ ἀνδρῶν Ἀγαμέμνων χαῖρε νόῳ, ὅ τ᾽ ἄριστοι Ἀχαιῶν δηριόωντο. ὣς γάρ οἱ χρείων μυθήσατο Φοῖβος Ἀπόλλων Πυθοῖ ἐν ἠγαθέῃ, ὅθ᾽ ὑπέρβη λάϊνον οὐδὸν χρησόμενος. τότε γάρ ῥα κυλίνδετο πήματος ἀρχὴ Τρωσί τε καὶ Δαναοῖσι Διὸς μεγάλου διὰ βουλάς. ταῦτ᾽ ἄρ᾽ ἀοιδὸς ἄειδε περικλυτός· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς πορφύρεον μέγα φᾶρος ἑλὼν χερσὶ στιβαρῇσι κὰκ κεφαλῆς εἴρυσσε, κάλυψε δὲ καλὰ πρόσωπα· αἴδετο γὰρ Φαίηκας ὑπ᾽ ὀφρύσι δάκρυα λείβων. ἦ τοι ὅτε λήξειεν ἀείδων θεῖος ἀοιδός, δάκρυ᾽ ὀμορξάμενος κεφαλῆς ἄπο φᾶρος ἕλεσκε καὶ δέπας ἀμφικύπελλον ἑλὼν σπείσασκε θεοῖσιν· αὐτὰρ ὅτ᾽ ἂψ ἄρχοιτο καὶ ὀτρύνειαν ἀείδειν Φαιήκων οἱ ἄριστοι, ἐπεὶ τέρποντ᾽ ἐπέεσσιν, ἂψ Ὀδυσεὺς κατὰ κρᾶτα καλυψάμενος γοάασκεν. ἔνθ᾽ ἄλλους μὲν πάντας ἐλάνθανε δάκρυα λείβων, Ἀλκίνοος δέ μιν οἶος ἐπεφράσατ᾽ ἠδ᾽ ἐνόησεν ἥμενος ἄγχ᾽ αὐτοῦ, βαρὺ δὲ στενάχοντος ἄκουσεν. αἶψα δὲ Φαιήκεσσι φιληρέτμοισι μετηύδα· "κέκλυτε, Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες· ἤδη μὲν δαιτὸς κεκορήμεθα θυμὸν ἐΐσης φόρμιγγός θ᾽, ἣ δαιτὶ συνήορός ἐστι θαλείῃ· νῦν δ᾽ ἐξέλθωμεν καὶ ἀέθλων πειρηθῶμεν πάντων, ὥς χ᾽ ὁ ξεῖνος ἐνίσπῃ οἷσι φίλοισιν οἴκαδε νοστήσας, ὅσσον περιγινόμεθ᾽ ἄλλων πύξ τε παλαιμοσύνῃ τε καὶ ἅλμασιν ἠδὲ πόδεσσιν." ὣς ἄρα φωνήσας ἡγήσατο, τοὶ δ᾽ ἅμ᾽ ἕποντο. κὰδ δ᾽ ἐκ πασσαλόφι κρέμασεν φόρμιγγα λίγειαν, Δημοδόκου δ᾽ ἕλε χεῖρα καὶ ἔξαγεν ἐκ μεγάροιο κῆρυξ· ἦρχε δὲ τῷ αὐτὴν ὁδὸν ἥν περ οἱ ἄλλοι Φαιήκων οἱ ἄριστοι, ἀέθλια θαυμανέοντες. βὰν δ᾽ ἴμεν εἰς ἀγορήν, ἅμα δ᾽ ἕσπετο πουλὺς ὅμιλος, μυρίοι· ἂν δ᾽ ἵσταντο νέοι πολλοί τε καὶ ἐσθλοί. ὦρτο μὲν Ἀκρόνεώς τε καὶ Ὠκύαλος καὶ Ἐλατρεὺς Ναυτεύς τε Πρυμνεύς τε καὶ Ἀγχίαλος καὶ Ἐρετμεὺς Ποντεύς τε Πρῳρεύς τε, Θόων Ἀναβησίνεώς τε Ἀμφίαλός θ᾽, υἱὸς Πολυνήου Τεκτονίδαο· ἂν δὲ καὶ Εὐρύαλος, βροτολοιγῷ ἶσος Ἄρηϊ, Ναυβολίδης, ὃς ἄριστος ἔην εἶδός τε δέμας τε πάντων Φαιήκων μετ᾽ ἀμύμονα Λαοδάμαντα. ἂν δ᾽ ἔσταν τρεῖς παῖδες ἀμύμονος Ἀλκινόοιο, Λαοδάμας θ᾽ Ἅλιός τε καὶ ἀντίθεος Κλυτόνηος. οἱ δ᾽ ἦ τοι πρῶτον μὲν ἐπειρήσαντο πόδεσσι· τοῖσι δ᾽ ἀπὸ νύσσης τέτατο δρόμος· οἱ δ᾽ ἅμα πάντες καρπαλίμως ἐπέτοντο κονίοντες πεδίοιο. τῶν δὲ θέειν ὄχ᾽ ἄριστος ἔην Κλυτόνηος ἀμύμων· ὅσσον τ᾽ ἐν νειῷ οὖρον πέλει ἡμιόνοιϊν, τόσσον ὑπεκπροθέων λαοὺς ἵκεθ᾽, οἱ δ᾽ ἐλίποντο. οἱ δὲ παλαιμοσύνης ἀλεγεινῆς πειρήσαντο· τῇ δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύαλος ἀπεκαίνυτο πάντας ἀρίστους. ἅλματι δ᾽ Ἀμφίαλος πάντων προφερέστατος ἦεν· δίσκῳ δ᾽ αὖ πάντων πολὺ φέρτατος ἦεν Ἐλατρεύς, πὺξ δ᾽ αὖ Λαοδάμας, ἀγαθὸς πάϊς Ἀλκινόοιο. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πάντες ἐτέρφθησαν φρέν᾽ ἀέθλοις, τοῖσ᾽ ἄρα Λαοδάμας μετέφη, πάϊς Ἀλκινόοιο· "δεῦτε, φίλοι, τὸν ξεῖνον ἐρώμεθα, εἴ τιν᾽ ἄεθλον οἶδέ τε καὶ δεδάηκε· φυήν γε μὲν οὐ κακός ἐστι, μηρούς τε κνήμας τε καὶ ἄμφω χεῖρας ὕπερθεν αὐχένα τε στιβαρὸν μέγα τε σθένος· οὐδέ τι ἥβης δεύεται, ἀλλὰ κακοῖσι συνέῤῥηκται πολέεσσιν. οὐ γὰρ ἐγώ γέ τί φημι κακώτερον ἄλλο θαλάσσης ἄνδρα γε συγχεῦαι, εἰ καὶ μάλα καρτερὸς εἴη." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύαλος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "Λαοδάμαν, μάλα τοῦτο ἔπος κατὰ μοῖραν ἔειπες. αὐτὸς νῦν προκάλεσσαι ἰὼν καὶ πέφραδε μῦθον." αὐτὰρ ἐπεὶ τό γ᾽ ἄκουσ᾽ ἀγαθὸς πάϊς Ἀλκινόοιο, στῆ ῥ᾽ ἐς μέσσον ἰὼν καὶ Ὀδυσσῆα προσέειπε· "δεῦρ᾽ ἄγε καὶ σύ, ξεῖνε πάτερ, πείρησαι ἀέθλων, εἴ τινά που δεδάηκας· ἔοικε δέ σ᾽ ἴδμεν ἀέθλους. οὐ μὲν γὰρ μεῖζον κλέος ἀνέρος, ὄφρα κεν ᾖσιν, ἢ ὅ τι ποσσίν τε ῥέξῃ καὶ χερσὶν ἑῇσιν. ἀλλ᾽ ἄγε πείρησαι, σκέδασον δ᾽ ἀπὸ κήδεα θυμοῦ· σοὶ δ᾽ ὁδὸς οὐκέτι δηρὸν ἀπέσσεται, ἀλλά τοι ἤδη νηῦς τε κατείρυσται καὶ ἐπαρτέες εἰσὶν ἑταῖροι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Λαοδάμαν, τί με ταῦτα κελεύετε κερτομέοντες; κήδεά μοι καὶ μᾶλλον ἐνὶ φρεσὶν ἤ περ ἄεθλοι, ὃς πρὶν μὲν μάλα πολλὰ πάθον καὶ πολλὰ μόγησα, νῦν δὲ μεθ᾽ ὑμετέρῃ ἀγορῇ νόστοιο χατίζων ἧμαι, λισσόμενος βασιλῆά τε πάντα τε δῆμον." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύαλος ἀπαμείβετο νείκεσέ τ᾽ ἄντην· "οὐ γάρ σ᾽ οὐδέ, ξεῖνε, δαήμονι φωτὶ ἐΐσκω ἄθλων, οἷά τε πολλὰ μετ᾽ ἀνθρώποισι πέλονται, ἀλλὰ τῷ, ὅς θ᾽ ἅμα νηῒ πολυκλήϊδι θαμίζων, ἀρχὸς ναυτάων, οἵ τε πρηκτῆρες ἔασι, φόρτου τε μνήμων καὶ ἐπίσκοπος ᾖσιν ὁδαίων κερδέων θ᾽ ἁρπαλέων· οὐδ᾽ ἀθλητῆρι ἔοικας." τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ξεῖν᾽, οὐ καλὸν ἔειπες· ἀτασθάλῳ ἀνδρὶ ἔοικας. οὕτως οὐ πάντεσσι θεοὶ χαρίεντα διδοῦσιν ἀνδράσιν, οὔτε φυὴν οὔτ᾽ ἂρ φρένας οὔτ᾽ ἀγορητύν. ἄλλος μὲν γὰρ εἶδος ἀκιδνότερος πέλει ἀνήρ, ἀλλὰ θεὸς μορφὴν ἔπεσι στέφει· οἱ δέ τ᾽ ἐς αὐτὸν τερπόμενοι λεύσσουσιν, ὁ δ᾽ ἀσφαλέως ἀγορεύει, αἰδοῖ μειλιχίῃ, μετὰ δὲ πρέπει ἀγρομένοισιν, ἐρχόμενον δ᾽ ἀνὰ ἄστυ θεὸν ὣς εἰσορόωσιν. ἄλλος δ᾽ αὖ εἶδος μὲν ἀλίγκιος ἀθανάτοισιν, ἀλλ᾽ οὔ οἱ χάρις ἀμφὶ περιστέφεται ἐπέεσσιν, ὡς καὶ σοὶ εἶδος μὲν ἀριπρεπές, οὐδέ κεν ἄλλως οὐδὲ θεὸς τεύξειε, νόον δ᾽ ἀποφώλιός ἐσσι. ὤρινάς μοι θυμὸν ἐνὶ στήθεσσι φίλοισιν εἰπὼν οὐ κατὰ κόσμον· ἐγὼ δ᾽ οὐ νῆϊς ἀέθλων, ὡς σύ γε μυθεῖαι, ἀλλ᾽ ἐν πρώτοισιν ὀΐω ἔμμεναι, ὄφρ᾽ ἥβῃ τε πεποίθεα χερσί τ᾽ ἐμῇσι. νῦν δ᾽ ἔχομαι κακότητι καὶ ἄλγεσι· πολλὰ γὰρ ἔτλην, ἀνδρῶν τε πτολέμους ἀλεγεινά τε κύματα πείρων. ἀλλὰ καὶ ὧς, κακὰ πολλὰ παθών, πειρήσομ᾽ ἀέθλων· θυμοδακὴς γὰρ μῦθος· ἐπώτρυνας δέ με εἰπών." ἦ ῥα, καὶ αὐτῷ φάρει ἀναΐξας λάβε δίσκον μείζονα καὶ πάχετον, στιβαρώτερον οὐκ ὀλίγον περ ἢ οἵῳ Φαίηκες ἐδίσκεον ἀλλήλοισι. τόν ῥα περιστρέψας ἧκε στιβαρῆς ἀπὸ χειρός· βόμβησεν δὲ λίθος· κατὰ δ᾽ ἔπτηξαν ποτὶ γαίῃ Φαίηκες δολιχήρετμοι, ναυσικλυτοὶ ἄνδρες, λᾶος ὑπὸ ῥιπῆς· ὁ δ᾽ ὑπέρπτατο σήματα πάντων, ῥίμφα θέων ἀπὸ χειρός· ἔθηκε δὲ τέρματ᾽ Ἀθήνη ἀνδρὶ δέμας εἰκυῖα, ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "καί κ᾽ ἀλαός τοι, ξεῖνε, διακρίνειε τὸ σῆμα ἀμφαφόων, ἐπεὶ οὔ τι μεμιγμένον ἐστὶν ὁμίλῳ, ἀλλὰ πολὺ πρῶτον. σὺ δὲ θάρσει τόνδε γ᾽ ἄεθλον· οὔ τις Φαιήκων τόν γ᾽ ἵξεται οὐδ᾽ ὑπερήσει." ὣς φάτο, γήθησεν δὲ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, χαίρων οὕνεχ᾽ ἑταῖρον ἐνηέα λεῦσσ᾽ ἐν ἀγῶνι. καὶ τότε κουφότερον μετεφώνεε Φαιήκεσσι· "τοῦτον νῦν ἀφίκεσθε, νέοι· τάχα δ᾽ ὕστερον ἄλλον ἥσειν ἢ τοσσοῦτον ὀΐομαι ἢ ἔτι μάσσον. τῶν δ᾽ ἄλλων ὅτινα κραδίη θυμός τε κελεύει, δεῦρ᾽ ἄγε πειρηθήτω, ἐπεί μ᾽ ἐχολώσατε λίην, ἢ πὺξ ἠὲ πάλῃ ἢ καὶ ποσίν, οὔ τι μεγαίρω, πάντων Φαιήκων πλήν γ᾽ αὐτοῦ Λαοδάμαντος. ξεῖνος γάρ μοι ὅδ᾽ ἐστί· τίς ἂν φιλέοντι μάχοιτο; ἄφρων δὴ κεῖνός γε καὶ οὐτιδανὸς πέλει ἀνήρ, ὅς τις ξεινοδόκῳ ἔριδα προφέρηται ἀέθλων δήμῳ ἐν ἀλλοδαπῷ· ἕο δ᾽ αὐτοῦ πάντα κολούει. τῶν δ᾽ ἄλλων οὔ πέρ τιν᾽ ἀναίνομαι οὐδ᾽ ἀθερίζω, ἀλλ᾽ ἐθέλω ἴδμεν καὶ πειρηθήμεναι ἄντην. πάντα γὰρ οὐ κακός εἰμι, μετ᾽ ἀνδράσιν ὅσσοι ἄεθλοι· εὖ μὲν τόξον οἶδα ἐΰξοον ἀμφαφάασθαι· πρῶτός κ᾽ ἄνδρα βάλοιμι ὀϊστεύσας ἐν ὁμίλῳ ἀνδρῶν δυσμενέων, εἰ καὶ μάλα πολλοὶ ἑταῖροι ἄγχι παρασταῖεν καὶ τοξαζοίατο φωτῶν. οἶος δή με Φιλοκτήτης ἀπεκαίνυτο τόξῳ δήμῳ ἔνι Τρώων, ὅτε τοξαζοίμεθ᾽ Ἀχαιοί· τῶν δ᾽ ἄλλων ἐμέ φημι πολὺ προφερέστερον εἶναι, ὅσσοι νῦν βροτοί εἰσιν ἐπὶ χθονὶ σῖτον ἔδοντες. ἀνδράσι δὲ προτέροισιν ἐριζέμεν οὐκ ἐθελήσω, οὔθ᾽ Ἡρακλῆϊ οὔτ᾽ Εὐρύτῳ Οἰχαλιῆϊ, οἵ ῥα καὶ ἀθανάτοισιν ἐρίζεσκον περὶ τόξων. τῶ ῥα καὶ αἶψ᾽ ἔθανεν μέγας Εὔρυτος οὐδ᾽ ἐπὶ γῆρας ἵκετ᾽ ἐνὶ μεγάροισι· χολωσάμενος γὰρ Ἀπόλλων ἔκτανεν, οὕνεκά μιν προκαλίζετο τοξάζεσθαι. δουρὶ δ᾽ ἀκοντίζω ὅσον οὐκ ἄλλος τις ὀϊστῷ. οἴοισιν δείδοικα ποσὶν μή τίς με παρέλθῃ Φαιήκων· λίην γὰρ ἀεικελίως ἐδαμάσθην κύμασιν ἐν πολλοῖσ᾽, ἐπεὶ οὐ κομιδὴ κατὰ νῆα ἦεν ἐπηετανός· τῶ μοι φίλα γυῖα λέλυνται." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκὴν ἐγένοντο σιωπῇ· Ἀλκίνοος δέ μιν οἶος ἀμειβόμενος προσέειπε· "ξεῖν᾽, ἐπεὶ οὐκ ἀχάριστα μεθ᾽ ἡμῖν ταῦτ᾽ ἀγορεύεις, ἀλλ᾽ ἐθέλεις ἀρετὴν σὴν φαινέμεν, ἥ τοι ὀπηδεῖ, χωόμενος, ὅτι σ᾽ οὗτος ἀνὴρ ἐν ἀγῶνι παραστὰς νείκεσεν, ὡς ἂν σὴν ἀρετὴν βροτὸς οὔ τις ὄνοιτο, ὅς τις ἐπίσταιτο ᾗσι φρεσὶν ἄρτια βάζειν· ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἐμέθεν ξυνίει ἔπος, ὄφρα καὶ ἄλλῳ εἴπῃς ἡρώων, ὅτε κεν σοῖσ᾽ ἐν μεγάροισι δαινύῃ παρὰ σῇ τ᾽ ἀλόχῳ καὶ σοῖσι τέκεσσιν, ἡμετέρης ἀρετῆς μεμνημένος, οἷα καὶ ἡμῖν Ζεὺς ἐπὶ ἔργα τίθησι διαμπερὲς ἐξ ἔτι πατρῶν. οὐ γὰρ πυγμάχοι εἰμὲν ἀμύμονες οὐδὲ παλαισταί, ἀλλὰ ποσὶ κραιπνῶς θέομεν καὶ νηυσὶν ἄριστοι, αἰεὶ δ᾽ ἡμῖν δαίς τε φίλη κίθαρίς τε χοροί τε εἵματά τ᾽ ἐξημοιβὰ λοετρά τε θερμὰ καὶ εὐναί. ἀλλ᾽ ἄγε, Φαιήκων βητάρμονες ὅσσοι ἄριστοι, παίσατε, ὥς χ᾽ ὁ ξεῖνος ἐνίσπῃ οἷσι φίλοισιν, οἴκαδε νοστήσας, ὅσσον περιγινόμεθ᾽ ἄλλων ναυτιλίῃ καὶ ποσσὶ καὶ ὀρχηστυῖ καὶ ἀοιδῇ. Δημοδόκῳ δέ τις αἶψα κιὼν φόρμιγγα λίγειαν οἰσέτω, ἥ που κεῖται ἐν ἡμετέροισι δόμοισιν." ὣς ἔφατ᾽ Ἀλκίνοος θεοείκελος, ὦρτο δὲ κῆρυξ οἴσων φόρμιγγα γλαφυρὴν δόμου ἐκ βασιλῆος. αἰσυμνῆται δὲ κριτοὶ ἐννέα πάντες ἀνέσταν, δήμιοι, οἳ κατ᾽ ἀγῶνα ἐῢ πρήσσεσκον ἕκαστα, λείηναν δὲ χορόν, καλὸν δ᾽ εὔρυναν ἀγῶνα. κῆρυξ δ᾽ ἐγγύθεν ἦλθε φέρων φόρμιγγα λίγειαν Δημοδόκῳ· ὁ δ᾽ ἔπειτα κί᾽ ἐς μέσον· ἀμφὶ δὲ κοῦροι πρωθῆβαι ἵσταντο, δαήμονες ὀρχηθμοῖο, πέπληγον δὲ χορὸν θεῖον ποσίν. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς μαρμαρυγὰς θηεῖτο ποδῶν, θαύμαζε δὲ θυμῷ. αὐτὰρ ὁ φορμίζων ἀνεβάλλετο καλὸν ἀείδειν ἀμφ᾽ Ἄρεος φιλότητος ἐϋστεφάνου τ᾽ Ἀφροδίτης, ὡς τὰ πρῶτ᾽ ἐμίγησαν ἐν Ἡφαίστοιο δόμοισι λάθρῃ· πολλὰ δὲ δῶκε, λέχος δ᾽ ᾔσχυνε καὶ εὐνὴν Ἡφαίστοιο ἄνακτος. ἄφαρ δέ οἱ ἄγγελος ἦλθεν Ἥλιος, ὅ σφ᾽ ἐνόησε μιγαζομένους φιλότητι. Ἥφαιστος δ᾽ ὡς οὖν θυμαλγέα μῦθον ἄκουσε, βῆ ῥ᾽ ἴμεν ἐς χαλκεῶνα, κακὰ φρεσὶ βυσσοδομεύων· ἐν δ᾽ ἔθετ᾽ ἀκμοθέτῳ μέγαν ἄκμονα, κόπτε δὲ δεσμοὺς ἀῤῥήκτους ἀλύτους, ὄφρ᾽ ἔμπεδον αὖθι μένοιεν. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ τεῦξε δόλον κεχολωμένος Ἄρει, βῆ ῥ᾽ ἴμεν ἐς θάλαμον, ὅθι οἱ φίλα δέμνια κεῖτο· ἀμφὶ δ᾽ ἄρ᾽ ἑρμῖσιν χέε δέσματα κύκλῳ ἁπάντῃ, πολλὰ δὲ καὶ καθύπερθε μελαθρόφιν ἐξεκέχυντο, ἠΰτ᾽ ἀράχνια λεπτά· τά γ᾽ οὔ κέ τις οὐδὲ ἴδοιτο, οὐδὲ θεῶν μακάρων· περὶ γὰρ δολόεντα τέτυκτο. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πάντα δόλον περὶ δέμνια χεῦεν, εἴσατ᾽ ἴμεν ἐς Λῆμνον, ἐϋκτίμενον πτολίεθρον, ἥ οἱ γαιάων πολὺ φιλτάτη ἐστὶν ἁπασέων. οὐδ᾽ ἀλαὸς σκοπιὴν εἶχε χρυσήνιος Ἄρης, ὡς ἴδεν Ἥφαιστον κλυτοτέχνην νόσφι κιόντα· βῆ δ᾽ ἴμεναι πρὸς δῶμα περικλυτοῦ Ἡφαίστοιο, ἰχανόων φιλότητος ἐϋστεφάνου Κυθερείης. ἡ δὲ νέον παρὰ πατρὸς ἐρισθενέος Κρονίωνος ἐρχομένη κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζεθ᾽· ὁ δ᾽ εἴσω δώματος ᾔει ἔν τ᾽ ἄρα οἱ φῦ χειρὶ ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "δεῦρο, φίλη, λέκτρονδε, τραπείομεν εὐνηθέντε· οὐ γὰρ ἔθ᾽ Ἥφαιστος μεταδήμιος, ἀλλά που ἤδη οἴχεται ἐς Λῆμνον μετὰ Σίντιας ἀγριοφώνους." ὣς φάτο, τῇ δ᾽ ἀσπαστὸν ἐείσατο κοιμηθῆναι. τὼ δ᾽ ἐς δέμνια βάντε κατέδραθον· ἀμφὶ δὲ δεσμοὶ τεχνήεντες ἔχυντο πολύφρονος Ἡφαίστοιο, οὐδέ τι κινῆσαι μελέων ἦν οὐδ᾽ ἀναεῖραι. καὶ τότε δὴ γίνωσκον, ὅ τ᾽ οὐκέτι φυκτὰ πέλοντο. ἀγχίμολον δέ σφ᾽ ἦλθε περικλυτὸς ἀμφιγυήεις, αὖτις ὑποστρέψας πρὶν Λήμνου γαῖαν ἱκέσθαι· Ἠέλιος γάρ οἱ σκοπιὴν ἔχεν εἶπέ τε μῦθον. βῆ δ᾽ ἴμεναι πρὸς δῶμα, φίλον τετιημένος ἦτορ· ἔστη δ᾽ ἐν προθύροισι, χόλος δέ μιν ἄγριος ᾕρει· σμερδαλέον δ᾽ ἐβόησε γέγωνέ τε πᾶσι θεοῖσι· "Ζεῦ πάτερ ἠδ᾽ ἄλλοι μάκαρες θεοὶ αἰὲν ἐόντες, δεῦθ᾽, ἵνα ἔργ᾽ ἀγέλαστα καὶ οὐκ ἐπιεικτὰ ἴδησθε, ὡς ἐμὲ χωλὸν ἐόντα Διὸς θυγάτηρ Ἀφροδίτη αἰὲν ἀτιμάζει, φιλέει δ᾽ ἀΐδηλον Ἄρηα, οὕνεχ᾽ ὁ μὲν καλός τε καὶ ἀρτίπος, αὐτὰρ ἐγώ γε ἠπεδανὸς γενόμην· ἀτὰρ οὔ τί μοι αἴτιος ἄλλος, ἀλλὰ τοκῆε δύω, τὼ μὴ γείνασθαι ὄφελλον. ἀλλ᾽ ὄψεσθ᾽, ἵνα τώ γε καθεύδετον ἐν φιλότητι, εἰς ἐμὰ δέμνια βάντες· ἐγὼ δ᾽ ὁρόων ἀκάχημαι. οὐ μέν σφεας ἔτ᾽ ἔολπα μίνυνθά γε κειέμεν οὕτω, καὶ μάλα περ φιλέοντε· τάχ᾽ οὐκ ἐθελήσετον ἄμφω εὕδειν· ἀλλά σφωε δόλος καὶ δεσμὸς ἐρύξει, εἰς ὅ κέ μοι μάλα πάντα πατὴρ ἀποδῷσιν ἔεδνα, ὅσσα οἱ ἐγγυάλιξα κυνώπιδος εἵνεκα κούρης, οὕνεκά οἱ καλὴ θυγάτηρ, ἀτὰρ οὐκ ἐχέθυμος." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἀγέροντο θεοὶ ποτὶ χαλκοβατὲς δῶ· ἦλθε Ποσειδάων γαιήοχος, ἦλθ᾽ ἐριούνης Ἑρμείας, ἦλθεν δὲ ἄναξ ἑκάεργος Ἀπόλλων. θηλύτεραι δὲ θεαὶ μένον αἰδόϊ οἴκοι ἑκάστη. ἔσταν δ᾽ ἐν προθύροισι θεοί, δωτῆρες ἑάων· ἄσβεστος δ᾽ ἄρ᾽ ἐνῶρτο γέλως μακάρεσσι θεοῖσι τέχνας εἰσορόωσι πολύφρονος Ἡφαίστοιο. ὧδε δέ τις εἴπεσκεν ἰδὼν ἐς πλησίον ἄλλον· "οὐκ ἀρετᾷ κακὰ ἔργα· κιχάνει τοι βραδὺς ὠκύν, ὡς καὶ νῦν Ἥφαιστος ἐὼν βραδὺς εἷλεν Ἄρηα, ὠκύτατόν περ ἐόντα θεῶν, οἳ Ὄλυμπον ἔχουσι, χωλὸς ἐών, τέχνῃσι· τὸ καὶ μοιχάγρι᾽ ὀφέλλει." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· Ἑρμῆν δὲ προσέειπεν ἄναξ Διὸς υἱὸς Ἀπόλλων· "Ἑρμεία Διὸς υἱέ, διάκτορε, δῶτορ ἑάων, ἦ ῥά κεν ἐν δεσμοῖσ᾽ ἐθέλοις κρατεροῖσι πιεσθεὶς εὕδειν ἐν λέκτροισι παρὰ χρυσῇ Ἀφροδίτῃ;" τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα διάκτορος Ἀργεϊφόντης· "αἲ γὰρ τοῦτο γένοιτο, ἄναξ ἑκατηβόλ᾽ Ἄπολλον. δεσμοὶ μὲν τρὶς τόσσοι ἀπείρονες ἀμφὶς ἔχοιεν, ὑμεῖς δ᾽ εἰσορόῳτε θεοὶ πᾶσαί τε θέαιναι, αὐτὰρ ἐγὼν εὕδοιμι παρὰ χρυσῇ Ἀφροδίτῃ." ὣς ἔφατ᾽, ἐν δὲ γέλως ὦρτ᾽ ἀθανάτοισι θεοῖσιν. οὐδὲ Ποσειδάωνα γέλως ἔχε, λίσσετο δ᾽ αἰεὶ Ἥφαιστον κλυτοεργόν, ὅπως λύσειεν Ἄρηα· καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "λῦσον· ἐγὼ δέ τοι αὐτὸν ὑπίσχομαι, ὡς σὺ κελεύεις, τείσειν αἴσιμα πάντα μετ᾽ ἀθανάτοισι θεοῖσι·" τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περικλυτὸς ἀμφιγυήεις· "μή με, Ποσείδαον γαιήοχε, ταῦτα κέλευε· δειλαί τοι δειλῶν γε καὶ ἐγγύαι ἐγγυάασθαι. πῶς ἂν ἐγώ σε δέοιμι μετ᾽ ἀθανάτοισι θεοῖσιν, εἴ κεν Ἄρης οἴχοιτο χρέος καὶ δεσμὸν ἀλύξας;" τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε Ποσειδάων ἐνοσίχθων· "Ἥφαιστ᾽, εἴ περ γάρ κεν Ἄρης χρεῖος ὑπαλύξας οἴχηται φεύγων, αὐτός τοι ἐγὼ τάδε τείσω." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα περικλυτὸς ἀμφιγυήεις· "οὐκ ἔστ᾽ οὐδὲ ἔοικε τεὸν ἔπος ἀρνήσασθαι." ὣς εἰπὼν δεσμὸν ἀνίει μένος Ἡφαίστοιο. τὼ δ᾽ ἐπεὶ ἐκ δεσμοῖο λύθεν, κρατεροῦ περ ἐόντος, αὐτίκ᾽ ἀναΐξαντε ὁ μὲν Θρῄκηνδε βεβήκει, ἡ δ᾽ ἄρα Κύπρον ἵκανε φιλομμειδὴς Ἀφροδίτη, ἐς Πάφον, ἔνθα τέ οἱ τέμενος βωμός τε θυήεις. ἔνθα δέ μιν Χάριτες λοῦσαν καὶ χρῖσαν ἐλαίῳ, ἀμβρότῳ, οἷα θεοὺς ἐπενήνοθεν αἰὲν ἐόντας, ἀμφὶ δὲ εἵματα ἕσσαν ἐπήρατα, θαῦμα ἰδέσθαι. ταῦτ᾽ ἄρ᾽ ἀοιδὸς ἄειδε περικλυτός· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς τέρπετ᾽ ἐνὶ φρεσὶν ᾗσιν ἀκούων ἠδὲ καὶ ἄλλοι Φαίηκες δολιχήρετμοι, ναυσικλυτοὶ ἄνδρες. Ἀλκίνοος δ᾽ Ἅλιον καὶ Λαοδάμαντα κέλευσε μουνὰξ ὀρχήσασθαι, ἐπεί σφισιν οὔ τις ἔριζεν. οἱ δ᾽ ἐπεὶ οὖν σφαῖραν καλὴν μετὰ χερσὶν ἕλοντο, πορφυρέην, τήν σφιν Πόλυβος ποίησε δαΐφρων, τὴν ἕτερος ῥίπτασκε ποτὶ νέφεα σκιόεντα ἰδνωθεὶς ὀπίσω· ὁ δ᾽ ἀπὸ χθονὸς ὑψόσ᾽ ἀερθεὶς ῥηϊδίως μεθέλεσκε, πάρος ποσὶν οὖδας ἱκέσθαι. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ σφαίρῃ ἀν᾽ ἰθὺν πειρήσαντο, ὀρχείσθην δὴ ἔπειτα ποτὶ χθονὶ πουλυβοτείρῃ ταρφέ᾽ ἀμειβομένω· κοῦροι δ᾽ ἐπελήκεον ἄλλοι ἑσταότες κατ᾽ ἀγῶνα, πολὺς δ᾽ ὑπὸ κόμπος ὀρώρει. δὴ τότ᾽ ἄρ᾽ Ἀλκίνοον προσεφώνεε δῖος Ὀδυσσεύς· "Ἀλκίνοε κρεῖον, πάντων ἀριδείκετε λαῶν, ἠμὲν ἀπείλησας βητάρμονας εἶναι ἀρίστους, ἠδ᾽ ἄρ᾽ ἑτοῖμα τέτυκτο· σέβας μ᾽ ἔχει εἰσορόωντα." ὣς φάτο, γήθησεν δ᾽ ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο, αἶψα δὲ Φαιήκεσσι φιληρέτμοισι μετηύδα· "κέκλυτε, Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες· ὁ ξεῖνος μάλα μοι δοκέει πεπνυμένος εἶναι. ἀλλ᾽ ἄγε οἱ δῶμεν ξεινήϊον, ὡς ἐπιεικές. δώδεκα γὰρ κατὰ δῆμον ἀριπρεπέες βασιλῆες ἀρχοὶ κραίνουσι, τρεισκαιδέκατος δ᾽ ἐγὼ αὐτός· τῶν οἱ ἕκαστος φᾶρος ἐϋπλυνὲς ἠδὲ χιτῶνα καὶ χρυσοῖο τάλαντον ἐνείκατε τιμήεντος. αἶψα δὲ πάντα φέρωμεν ἀολλέα, ὄφρ᾽ ἐνὶ χερσὶ ξεῖνος ἔχων ἐπὶ δόρπον ἴῃ χαίρων ἐνὶ θυμῷ. Εὐρύαλος δέ ἑ αὐτὸν ἀρεσσάσθω ἐπέεσσι καὶ δώρῳ, ἐπεὶ οὔ τι ἔπος κατὰ μοῖραν ἔειπεν." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπῄνεον ἠδ᾽ ἐκέλευον, δῶρα δ᾽ ἄρ᾽ οἰσέμεναι πρόεσαν κήρυκα ἕκαστος. τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύαλος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "Ἀλκίνοε κρεῖον, πάντων ἀριδείκετε λαῶν, τοιγὰρ ἐγὼ τὸν ξεῖνον ἀρέσσομαι, ὡς σὺ κελεύεις. δώσω οἱ τόδ᾽ ἄορ παγχάλκεον, ᾧ ἔπι κώπη ἀργυρέη, κολεὸν δὲ νεοπρίστου ἐλέφαντος ἀμφιδεδίνηται· πολέος δέ οἱ ἄξιον ἔσται." ὣς εἰπὼν ἐν χερσὶ τίθει ξίφος ἀργυρόηλον, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "χαῖρε, πάτερ ὦ ξεῖνε· ἔπος δ᾽ εἴ περ τι βέβακται δεινόν, ἄφαρ τὸ φέροιεν ἀναρπάξασαι ἄελλαι. σοὶ δὲ θεοὶ ἄλοχόν τ᾽ ἰδέειν καὶ πατρίδ᾽ ἱκέσθαι δοῖεν, ἐπεὶ δὴ δηθὰ φίλων ἄπο πήματα πάσχεις." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "καὶ σύ, φίλος, μάλα χαῖρε, θεοὶ δέ τοι ὄλβια δοῖεν· μηδέ τί τοι ξίφεός γε ποθὴ μετόπισθε γένοιτο τούτου, ὃ δή μοι δῶκας ἀρεσσάμενος ἐπέεσσιν." ἦ ῥα, καὶ ἀμφ᾽ ὤμοισι θέτο ξίφος ἀργυρόηλον. δύσετό τ᾽ ἠέλιος, καὶ τῷ κλυτὰ δῶρα παρῆεν. καὶ τά γ᾽ ἐς Ἀλκινόοιο φέρον κήρυκες ἀγαυοί· δεξάμενοι δ᾽ ἄρα παῖδες ἀμύμονος Ἀλκινόοιο μητρὶ παρ᾽ αἰδοίῃ ἔθεσαν περικαλλέα δῶρα. τοῖσιν δ᾽ ἡγεμόνευ᾽ ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο, ἐλθόντες δὲ καθῖζον ἐν ὑψηλοῖσι θρόνοισι. δή ῥα τότ᾽ Ἀρήτην προσέφη μένος Ἀλκινόοιο· "δεῦρο, γύναι, φέρε χηλὸν ἀριπρεπέ᾽, ἥ τις ἀρίστη· ἐν δ᾽ αὐτὴ θὲς φᾶρος ἐϋπλυνὲς ἠδὲ χιτῶνα. ἀμφὶ δέ οἱ πυρὶ χαλκὸν ἰήνατε, θέρμετε δ᾽ ὕδωρ, ὄφρα λοεσσάμενός τε ἰδών τ᾽ ἐῢ κείμενα πάντα δῶρα, τά οἱ Φαίηκες ἀμύμονες ἐνθάδ᾽ ἔνεικαν, δαιτί τε τέρπηται καὶ ἀοιδῆς ὕμνον ἀκούων. καί οἱ ἐγὼ τόδ᾽ ἄλεισον ἐμὸν περικαλλὲς ὀπάσσω, χρύσεον, ὄφρ᾽ ἐμέθεν μεμνημένος ἤματα πάντα σπένδῃ ἐνὶ μεγάρῳ Διί τ᾽ ἄλλοισίν τε θεοῖσιν." ὣς ἔφατ᾽, Ἀρήτη δὲ μετὰ δμῳῇσιν ἔειπεν ἀμφὶ πυρὶ στῆσαι τρίποδα μέγαν ὅττι τάχιστα. αἱ δὲ λοετροχόον τρίποδ᾽ ἵστασαν ἐν πυρὶ κηλέῳ, ἐν δ᾽ ἄρ᾽ ὕδωρ ἔχεον, ὑπὸ δὲ ξύλα δαῖον ἑλοῦσαι. γάστρην μὲν τρίποδος πῦρ ἄμφεπε, θέρμετο δ᾽ ὕδωρ· τόφρα δ᾽ ἄρ᾽ Ἀρήτη ξείνῳ περικαλλέα χηλὸν ἐξέφερεν θαλάμοιο, τίθει δ᾽ ἐνὶ κάλλιμα δῶρα, ἐσθῆτα χρυσόν τε, τά οἱ Φαίηκες ἔδωκαν· ἐν δ᾽ αὐτὴ φᾶρος θῆκεν καλόν τε χιτῶνα καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "αὐτὸς νῦν ἴδε πῶμα, θοῶς δ᾽ ἐπὶ δεσμὸν ἴηλον, μή τίς τοι καθ᾽ ὁδὸν δηλήσεται, ὁππότ᾽ ἂν αὖτε εὕδῃσθα γλυκὺν ὕπνον ἐὼν ἐν νηῒ μελαίνῃ." αὐτὰρ ἐπεὶ τό γ᾽ ἄκουσε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, αὐτίκ᾽ ἐπήρτυε πῶμα, θοῶς δ᾽ ἐπὶ δεσμὸν ἴηλε ποικίλον, ὅν ποτέ μιν δέδαε φρεσὶ πότνια Κίρκη. αὐτόδιον δ᾽ ἄρα μιν ταμίη λούσασθαι ἀνώγει ἔς ῥ᾽ ἀσάμινθον βάνθ᾽· ὁ δ᾽ ἄρ᾽ ἀσπασίως ἴδε θυμῷ θερμὰ λοέτρ᾽, ἐπεὶ οὔ τι κομιζόμενός γε θάμιζεν, ἐπεὶ δὴ λίπε δῶμα Καλυψοῦς ἠϋκόμοιο· τόφρα δέ οἱ κομιδή γε θεῷ ὣς ἔμπεδος ἦεν. τὸν δ᾽ ἐπεὶ οὖν δμῳαὶ λοῦσαν καὶ χρῖσαν ἐλαίῳ, ἀμφὶ δέ μιν χλαῖναν καλὴν βάλον ἠδὲ χιτῶνα, ἔκ ῥ᾽ ἀσαμίνθου βὰς ἄνδρας μέτα οἰνοποτῆρας ἤϊε· Ναυσικάα δὲ θεῶν ἄπο κάλλος ἔχουσα στῆ ῥα παρὰ σταθμὸν τέγεος πύκα ποιητοῖο, θαύμαζεν δ᾽ Ὀδυσῆα ἐν ὀφθαλμοῖσιν ὁρῶσα καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "χαῖρε, ξεῖν᾽, ἵνα καί ποτ᾽ ἐὼν ἐν πατρίδι γαίῃ μνήσῃ ἐμεῖ᾽, ὅτι μοι πρώτῃ ζωάγρι᾽ ὀφέλλεις." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ναυσικάα, θύγατερ μεγαλήτορος Ἀλκινόοιο, οὕτω νῦν Ζεὺς θείη, ἐρίγδουπος πόσις Ἥρης, οἴκαδέ τ᾽ ἐλθέμεναι καὶ νόστιμον ἦμαρ ἰδέσθαι· τῶ κέν τοι καὶ κεῖθι θεῷ ὣς εὐχετοῴμην αἰεὶ ἤματα πάντα· σὺ γάρ μ᾽ ἐβιώσαο, κούρη." ἦ ῥα, καὶ ἐς θρόνον ἷζε παρ᾽ Ἀλκίνοον βασιλῆα. οἱ δ᾽ ἤδη μοίρας τ᾽ ἔνεμον κερόωντό τε οἶνον. κῆρυξ δ᾽ ἐγγύθεν ἦλθεν ἄγων ἐρίηρον ἀοιδόν, Δημόδοκον, λαοῖσι τετιμένον· εἷσε δ᾽ ἄρ᾽ αὐτὸν μέσσῳ δαιτυμόνων, πρὸς κίονα μακρὸν ἐρείσας. δὴ τότε κήρυκα προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς, νώτου ἀποπροταμών, ἐπὶ δὲ πλεῖον ἐλέλειπτο, ἀργιόδοντος ὑός, θαλερὴ δ᾽ ἦν ἀμφὶς ἀλοιφή· "κῆρυξ, τῆ δή, τοῦτο πόρε κρέας, ὄφρα φάγῃσι, Δημοδόκῳ, καί μιν προσπτύξομαι, ἀχνύμενός περ· πᾶσι γὰρ ἀνθρώποισιν ἐπιχθονίοισιν ἀοιδοὶ τιμῆς ἔμμοροί εἰσι καὶ αἰδοῦς, οὕνεκ᾽ ἄρα σφέας οἴμας Μοῦσ᾽ ἐδίδαξε, φίλησε δὲ φῦλον ἀοιδῶν." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, κῆρυξ δὲ φέρων ἐν χερσὶν ἔθηκεν ἥρῳ Δημοδόκῳ· ὁ δ᾽ ἐδέξατο, χαῖρε δὲ θυμῷ. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, δὴ τότε Δημόδοκον προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Δημόδοκ᾽, ἔξοχα δή σε βροτῶν αἰνίζομ᾽ ἁπάντων· ἢ σέ γε Μοῦσ᾽ ἐδίδαξε, Διὸς πάϊς, ἢ σέ γ᾽ Ἀπόλλων· λίην γὰρ κατὰ κόσμον Ἀχαιῶν οἶτον ἀείδεις, ὅσσ᾽ ἕρξαν τ᾽ ἔπαθόν τε καὶ ὅσσ᾽ ἐμόγησαν Ἀχαιοί, ὥς τέ που ἢ αὐτὸς παρεὼν ἢ ἄλλου ἀκούσας. ἀλλ᾽ ἄγε δὴ μετάβηθι καὶ ἵππου κόσμον ἄεισον δουρατέου, τὸν Ἐπειὸς ἐποίησεν σὺν Ἀθήνῃ, ὅν ποτ᾽ ἐς ἀκρόπολιν δόλον ἤγαγε δῖος Ὀδυσσεὺς ἀνδρῶν ἐμπλήσας, οἳ Ἴλιον ἐξαλάπαξαν. αἴ κεν δή μοι ταῦτα κατὰ μοῖραν καταλέξῃς, αὐτίκα καὶ πᾶσιν μυθήσομαι ἀνθρώποισιν, ὡς ἄρα τοι πρόφρων θεὸς ὤπασε θέσπιν ἀοιδήν." ὣς φάθ᾽, ὁ δ᾽ ὁρμηθεὶς θεοῦ ἤρχετο, φαῖνε δ᾽ ἀοιδήν, ἔνθεν ἑλών, ὡς οἱ μὲν ἐϋσσέλμων ἐπὶ νηῶν βάντες ἀπέπλειον, πῦρ ἐν κλισίῃσι βαλόντες, Ἀργεῖοι, τοὶ δ᾽ ἤδη ἀγακλυτὸν ἀμφ᾽ Ὀδυσῆα εἵατ᾽ ἐνὶ Τρώων ἀγορῇ κεκαλυμμένοι ἵππῳ· αὐτοὶ γάρ μιν Τρῶες ἐς ἀκρόπολιν ἐρύσαντο. ὣς ὁ μὲν ἑστήκει, τοὶ δ᾽ ἄκριτα πόλλ᾽ ἀγόρευον ἥμενοι ἀμφ᾽ αὐτόν· τρίχα δέ σφισιν ἥνδανε βουλή, ἠὲ διατμῆξαι κοῖλον δόρυ νηλέϊ χαλκῷ, ἢ κατὰ πετράων βαλέειν ἐρύσαντας ἐπ᾽ ἄκρης, ἢ ἐάαν μέγ᾽ ἄγαλμα θεῶν θελκτήριον εἶναι, τῇ περ δὴ καὶ ἔπειτα τελευτήσεσθαι ἔμελλεν· αἶσα γὰρ ἦν ἀπολέσθαι, ἐπὴν πόλις ἀμφικαλύψῃ δουράτεον μέγαν ἵππον, ὅθ᾽ εἵατο πάντες ἄριστοι Ἀργεῖοι Τρώεσσι φόνον καὶ κῆρα φέροντες. ἤειδεν δ᾽ ὡς ἄστυ διέπραθον υἷες Ἀχαιῶν ἱππόθεν ἐκχύμενοι, κοῖλον λόχον ἐκπρολιπόντες. ἄλλον δ᾽ ἄλλῃ ἄειδε πόλιν κεραϊζέμεν αἰπήν, αὐτὰρ Ὀδυσσῆα προτὶ δώματα Δηϊφόβοιο βήμεναι, ἠΰτ᾽ Ἄρηα, σὺν ἀντιθέῳ Μενελάῳ. κεῖθι δὴ αἰνότατον πόλεμον φάτο τολμήσαντα νικῆσαι καὶ ἔπειτα διὰ μεγάθυμον Ἀθήνην. ταῦτ᾽ ἄρ᾽ ἀοιδὸς ἄειδε περικλυτός· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς τήκετο, δάκρυ δ᾽ ἔδευεν ὑπὸ βλεφάροισι παρειάς. ὡς δὲ γυνὴ κλαίῃσι φίλον πόσιν ἀμφιπεσοῦσα, ὅς τε ἑῆς πρόσθεν πόλιος λαῶν τε πέσῃσιν, ἄστεϊ καὶ τεκέεσσιν ἀμύνων νηλεὲς ἦμαρ· ἡ μὲν τὸν θνῄσκοντα καὶ ἀσπαίροντα ἰδοῦσα ἀμφ᾽ αὐτῷ χυμένη λίγα κωκύει· οἱ δέ τ᾽ ὄπισθε κόπτοντες δούρεσσι μετάφρενον ἠδὲ καὶ ὤμους εἴρερον εἰσανάγουσι, πόνον τ᾽ ἐχέμεν καὶ ὀϊζύν· τῆς δ᾽ ἐλεεινοτάτῳ ἄχεϊ φθινύθουσι παρειαί· ὣς Ὀδυσεὺς ἐλεεινὸν ὑπ᾽ ὀφρύσι δάκρυον εἶβεν. ἔνθ᾽ ἄλλους μὲν πάντας ἐλάνθανε δάκρυα λείβων, Ἀλκίνοος δέ μιν οἶος ἐπεφράσατ᾽ ἠδ᾽ ἐνόησεν ἥμενος ἄγχ᾽ αὐτοῦ, βαρὺ δὲ στενάχοντος ἄκουσεν. αἶψα δὲ Φαιήκεσσι φιληρέτμοισι μετηύδα· "κέκλυτε, Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες, Δημόδοκος δ᾽ ἤδη σχεθέτω φόρμιγγα λίγειαν· οὐ γάρ πως πάντεσσι χαριζόμενος τάδ᾽ ἀείδει. ἐξ οὗ δορπέομέν τε καὶ ὤρορε θεῖος ἀοιδός, ἐκ τοῦδ᾽ οὔ πω παύσατ᾽ ὀϊζυροῖο γόοιο ὁ ξεῖνος· μάλα πού μιν ἄχος φρένας ἀμφιβέβηκεν. ἀλλ᾽ ἄγ᾽ ὁ μὲν σχεθέτω, ἵν᾽ ὁμῶς τερπώμεθα πάντες, ξεινοδόκοι καὶ ξεῖνος, ἐπεὶ πολὺ κάλλιον οὕτω· εἵνεκα γὰρ ξείνοιο τάδ᾽ αἰδοίοιο τέτυκται, πομπὴ καὶ φίλα δῶρα, τὰ οἱ δίδομεν φιλέοντες. ἀντὶ κασιγνήτου ξεῖνός θ᾽ ἱκέτης τε τέτυκται ἀνέρι, ὅς τ᾽ ὀλίγον περ ἐπιψαύῃ πραπίδεσσι. τῶ νῦν μηδὲ σὺ κεῦθε νοήμασι κερδαλέοισιν, ὅττι κέ σ᾽ εἴρωμαι· φάσθαι δέ σε κάλλιόν ἐστιν. εἴπ᾽ ὄνομ᾽, ὅττι σε κεῖθι κάλεον μήτηρ τε πατήρ τε, ἄλλοι θ᾽ οἳ κατὰ ἄστυ καὶ οἳ περιναιετάουσιν. οὐ μὲν γάρ τις πάμπαν ἀνώνυμός ἐστ᾽ ἀνθρώπων, οὐ κακὸς οὐδὲ μὲν ἐσθλός, ἐπὴν τὰ πρῶτα γένηται, ἀλλ᾽ ἐπὶ πᾶσι τίθενται, ἐπεί κε τέκωσι, τοκῆες. εἰπὲ δέ μοι γαῖάν τε τεὴν δῆμόν τε πόλιν τε, ὄφρα σε τῇ πέμψωσι τιτυσκόμεναι φρεσὶ νῆες. οὐ γὰρ Φαιήκεσσι κυβερνητῆρες ἔασιν, οὐδέ τι πηδάλι᾽ ἐστί, τά τ᾽ ἄλλαι νῆες ἔχουσιν· ἀλλ᾽ αὐταὶ ἴσασι νοήματα καὶ φρένας ἀνδρῶν, καὶ πάντων ἴσασι πόλιας καὶ πίονας ἀγροὺς ἀνθρώπων καὶ λαῖτμα τάχισθ᾽ ἁλὸς ἐκπερόωσιν ἠέρι καὶ νεφέλῃ κεκαλυμμέναι· οὐδέ ποτέ σφιν οὔτε τι πημανθῆναι ἔπι δέος οὔτ᾽ ἀπολέσθαι. ἀλλὰ τόδ᾽ ὥς ποτε πατρὸς ἐγὼν εἰπόντος ἄκουσα Ναυσιθόου, ὃς ἔφασκε Ποσειδάων᾽ ἀγάσασθαι ἡμῖν, οὕνεκα πομποὶ ἀπήμονές εἰμεν ἁπάντων· φῆ ποτε Φαιήκων ἀνδρῶν περικαλλέα νῆα ἐκ πομπῆς ἀνιοῦσαν ἐν ἠεροειδέϊ πόντῳ ῥαισέμεναι, μέγα δ᾽ ἧμιν ὄρος πόλει ἀμφικαλύψειν. ὣς ἀγόρευ᾽ ὁ γέρων· τὰ δέ κεν θεὸς ἢ τελέσειεν, ἤ κ᾽ ἀτέλεστ᾽ εἴη, ὥς οἱ φίλον ἔπλετο θυμῷ. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, ὅππῃ ἀπεπλάγχθης τε καὶ ἅς τινας ἵκεο χώρας ἀνθρώπων, αὐτούς τε πόλιάς τ᾽ ἐῢ ναιεταούσας, ἠμὲν ὅσοι χαλεποί τε καὶ ἄγριοι οὐδὲ δίκαιοι, οἵ τε φιλόξεινοι καί σφιν νόος ἐστὶ θεουδής. εἰπὲ δ᾽ ὅ τι κλαίεις καὶ ὀδύρεαι ἔνδοθι θυμῷ Ἀργείων Δαναῶν ἠδ᾽ Ἰλίου οἶτον ἀκούων. τὸν δὲ θεοὶ μὲν τεῦξαν, ἐπεκλώσαντο δ᾽ ὄλεθρον ἀνθρώποισ᾽, ἵνα ᾖσι καὶ ἐσσομένοισιν ἀοιδή. ἦ τίς τοι καὶ πηὸς ἀπέφθιτο Ἰλιόθι πρό, ἐσθλὸς ἐών, γαμβρὸς ἢ πενθερός; οἵ τε μάλιστα κήδιστοι τελέθουσι μεθ᾽ αἷμά τε καὶ γένος αὐτῶν. ἦ τίς που καὶ ἑταῖρος ἀνὴρ κεχαρισμένα εἰδώς, ἐσθλός; ἐπεὶ οὐ μέν τι κασιγνήτοιο χερείων γίνεται, ὅς κεν ἑταῖρος ἐὼν πεπνυμένα εἰδῇ." Τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ἀλκίνοε κρεῖον, πάντων ἀριδείκετε λαῶν, ἦ τοι μὲν τόδε καλὸν ἀκουέμεν ἐστὶν ἀοιδοῦ τοιοῦδ᾽, οἷος ὅδ᾽ ἐστί, θεοῖσ᾽ ἐναλίγκιος αὐδήν. οὐ γὰρ ἐγώ γέ τί φημι τέλος χαριέστερον εἶναι ἢ ὅτ᾽ ἐϋφροσύνη μὲν ἔχῃ κάτα δῆμον ἅπαντα, δαιτυμόνες δ᾽ ἀνὰ δώματ᾽ ἀκουάζωνται ἀοιδοῦ ἥμενοι ἑξείης, παρὰ δὲ πλήθωσι τράπεζαι σίτου καὶ κρειῶν, μέθυ δ᾽ ἐκ κρητῆρος ἀφύσσων οἰνοχόος φορέῃσι καὶ ἐγχείῃ δεπάεσσι· τοῦτό τί μοι κάλλιστον ἐνὶ φρεσὶν εἴδεται εἶναι. σοὶ δ᾽ ἐμὰ κήδεα θυμὸς ἐπετράπετο στονόεντα εἴρεσθ᾽, ὄφρ᾽ ἔτι μᾶλλον ὀδυρόμενος στεναχίζω. τί πρῶτόν τοι ἔπειτα, τί δ᾽ ὑστάτιον καταλέξω; κήδε᾽ ἐπεί μοι πολλὰ δόσαν θεοὶ Οὐρανίωνες. νῦν δ᾽ ὄνομα πρῶτον μυθήσομαι, ὄφρα καὶ ὑμεῖς εἴδετ᾽, ἐγὼ δ᾽ ἂν ἔπειτα φυγὼν ὕπο νηλεὲς ἦμαρ ὑμῖν ξεῖνος ἔω καὶ ἀπόπροθι δώματα ναίων. εἴμ᾽ Ὀδυσεὺς Λαερτιάδης, ὃς πᾶσι δόλοισιν ἀνθρώποισι μέλω, καί μευ κλέος οὐρανὸν ἵκει. ναιετάω δ᾽ Ἰθάκην εὐδείελον· ἐν δ᾽ ὄρος αὐτῇ, Νήριτον εἰνοσίφυλλον, ἀριπρεπές· ἀμφὶ δὲ νῆσοι πολλαὶ ναιετάουσι μάλα σχεδὸν ἀλλήλῃσι, Δουλίχιόν τε Σάμη τε καὶ ὑλήεσσα Ζάκυνθος. αὐτὴ δὲ χθαμαλὴ πανυπερτάτη εἰν ἁλὶ κεῖται πρὸς ζόφον, αἱ δέ τ᾽ ἄνευθε πρὸς ἠῶ τ᾽ ἠέλιόν τε, τρηχεῖ᾽, ἀλλ᾽ ἀγαθὴ κουροτρόφος· οὔ τι ἐγώ γε ἧς γαίης δύναμαι γλυκερώτερον ἄλλο ἰδέσθαι. ἦ μέν μ᾽ αὐτόθ᾽ ἔρυκε Καλυψώ, δῖα θεάων, ἐν σπέεσι γλαφυροῖσι, λιλαιομένη πόσιν εἶναι· ὣς δ᾽ αὔτως Κίρκη κατερήτυεν ἐν μεγάροισιν Αἰαίη δολόεσσα, λιλαιομένη πόσιν εἶναι· ἀλλ᾽ ἐμὸν οὔ ποτε θυμὸν ἐνὶ στήθεσσιν ἔπειθεν. ὡς οὐδὲν γλύκιον ἧς πατρίδος οὐδὲ τοκήων γίνεται, εἴ περ καί τις ἀπόπροθι πίονα οἶκον γαίῃ ἐν ἀλλοδαπῇ ναίει ἀπάνευθε τοκήων. εἰ δ᾽ ἄγε τοι καὶ νόστον ἐμὸν πολυκηδέ᾽ ἐνίσπω, ὅν μοι Ζεὺς ἐφέηκεν ἀπὸ Τροίηθεν ἰόντι. Ἰλιόθεν με φέρων ἄνεμος Κικόνεσσι πέλασσεν, Ἰσμάρῳ· ἔνθα δ᾽ ἐγὼ πόλιν ἔπραθον, ὤλεσα δ᾽ αὐτούς. ἐκ πόλιος δ᾽ ἀλόχους καὶ κτήματα πολλὰ λαβόντες δασσάμεθ᾽, ὡς μή τίς μοι ἀτεμβόμενος κίοι ἴσης. ἔνθ᾽ ἦ τοι μὲν ἐγὼ διερῷ ποδὶ φευγέμεν ἡμέας ἠνώγεα, τοὶ δὲ μέγα νήπιοι οὐκ ἐπίθοντο. ἔνθα δὲ πολλὸν μὲν μέθυ πίνετο, πολλὰ δὲ μῆλα ἔσφαζον παρὰ θῖνα καὶ εἰλίποδας ἕλικας βοῦς. τόφρα δ᾽ ἄρ᾽ οἰχόμενοι Κίκονες Κικόνεσσι γεγώνευν, οἵ σφιν γείτονες ἦσαν, ἅμα πλέονες καὶ ἀρείους, ἤπειρον ναίοντες, ἐπιστάμενοι μὲν ἀφ᾽ ἵππων ἀνδράσι μάρνασθαι καὶ ὅθι χρὴ πεζὸν ἐόντα. ἦλθον ἔπειθ᾽, ὅσα φύλλα καὶ ἄνθεα γίνεται ὥρῃ, ἠέριοι· τότε δή ῥα κακὴ Διὸς αἶσα παρέστη ἡμῖν αἰνομόροισιν, ἵν᾽ ἄλγεα πολλὰ πάθοιμεν. στησάμενοι δ᾽ ἐμάχοντο μάχην παρὰ νηυσὶ θοῇσι, βάλλον δ᾽ ἀλλήλους χαλκήρεσιν ἐγχείῃσιν. ὄφρα μὲν ἠὼς ἦν καὶ ἀέξετο ἱερὸν ἦμαρ, τόφρα δ᾽ ἀλεξόμενοι μένομεν πλέονάς περ ἐόντας· ἦμος δ᾽ ἠέλιος μετενίσετο βουλυτόνδε, καὶ τότε δὴ Κίκονες κλῖναν δαμάσαντες Ἀχαιούς. ἓξ δ᾽ ἀφ᾽ ἑκάστης νηὸς ἐϋκνήμιδες ἑταῖροι ὤλονθ᾽· οἱ δ᾽ ἄλλοι φύγομεν θάνατόν τε μόρον τε. ἔνθεν δὲ προτέρω πλέομεν ἀκαχήμενοι ἦτορ, ἄσμενοι ἐκ θανάτοιο, φίλους ὀλέσαντες ἑταίρους. οὐδ᾽ ἄρα μοι προτέρω νῆες κίον ἀμφιέλισσαι, πρίν τινα τῶν δειλῶν ἑτάρων τρὶς ἕκαστον ἀῦσαι, οἳ θάνον ἐν πεδίῳ Κικόνων ὕπο δῃωθέντες. νηυσὶ δ᾽ ἐπῶρσ᾽ ἄνεμον βορέην νεφεληγερέτα Ζεὺς λαίλαπι θεσπεσίῃ, σὺν δὲ νεφέεσσι κάλυψε γαῖαν ὁμοῦ καὶ πόντον· ὀρώρει δ᾽ οὐρανόθεν νύξ. αἱ μὲν ἔπειτ᾽ ἐφέροντ᾽ ἐπικάρσιαι, ἱστία δέ σφιν τριχθά τε καὶ τετραχθὰ διέσχισεν ἲς ἀνέμοιο. καὶ τὰ μὲν ἐς νῆας κάθεμεν, δείσαντες ὄλεθρον, αὐτὰς δ᾽ ἐσσυμένως προερέσσαμεν ἤπειρόνδε. ἔνθα δύω νύκτας δύο τ᾽ ἤματα συννεχὲς αἰεὶ κείμεθ᾽, ὁμοῦ καμάτῳ τε καὶ ἄλγεσι θυμὸν ἔδοντες. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τρίτον ἦμαρ ἐϋπλόκαμος τέλεσ᾽ Ἠώς, ἱστοὺς στησάμενοι ἀνά θ᾽ ἱστία λεύκ᾽ ἐρύσαντες ἥμεθα· τὰς δ᾽ ἄνεμός τε κυβερνῆταί τ᾽ ἴθυνον. καί νύ κεν ἀσκηθὴς ἱκόμην ἐς πατρίδα γαῖαν, ἀλλά με κῦμα ῥόος τε περιγνάμπτοντα Μάλειαν καὶ βορέης ἀπέωσε, παρέπλαγξεν δὲ Κυθήρων. ἔνθεν δ᾽ ἐννῆμαρ φερόμην ὀλοοῖσ᾽ ἀνέμοισι πόντον ἐπ᾽ ἰχθυόεντα· ἀτὰρ δεκάτῃ ἐπέβημεν γαίης Λωτοφάγων, οἵ τ᾽ ἄνθινον εἶδαρ ἔδουσιν. ἔνθα δ᾽ ἐπ᾽ ἠπείρου βῆμεν καὶ ἀφυσσάμεθ᾽ ὕδωρ, αἶψα δὲ δεῖπνον ἕλοντο θοῇς παρὰ νηυσὶν ἑταῖροι. αὐτὰρ ἐπεὶ σίτοιό τ᾽ ἐπασσάμεθ᾽ ἠδὲ ποτῆτος, δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἑτάρους προΐην πεύθεσθαι ἰόντας, οἵ τινες ἀνέρες εἶεν ἐπὶ χθονὶ σῖτον ἔδοντες, ἄνδρε δύω κρίνας, τρίτατον κήρυχ᾽ ἅμ᾽ ὀπάσσας. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ οἰχόμενοι μίγεν ἀνδράσι Λωτοφάγοισιν· οὐδ᾽ ἄρα Λωτοφάγοι μήδονθ᾽ ἑτάροισιν ὄλεθρον ἡμετέροισ᾽, ἀλλά σφι δόσαν λωτοῖο πάσασθαι. τῶν δ᾽ ὅς τις λωτοῖο φάγοι μελιηδέα καρπόν, οὐκέτ᾽ ἀπαγγεῖλαι πάλιν ἤθελεν οὐδὲ νέεσθαι, ἀλλ᾽ αὐτοῦ βούλοντο μετ᾽ ἀνδράσι Λωτοφάγοισι λωτὸν ἐρεπτόμενοι μενέμεν νόστου τε λαθέσθαι. τοὺς μὲν ἐγὼν ἐπὶ νῆας ἄγον κλαίοντας ἀνάγκῃ, νηυσὶ δ᾽ ἐνὶ γλαφυρῇσιν ὑπὸ ζυγὰ δῆσα ἐρύσσας· αὐτὰρ τοὺς ἄλλους κελόμην ἐρίηρας ἑταίρους σπερχομένους νηῶν ἐπιβαινέμεν ὠκειάων, μή πώς τις λωτοῖο φαγὼν νόστοιο λάθηται. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον, ἑξῆς δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἔνθεν δὲ προτέρω πλέομεν ἀκαχήμενοι ἦτορ. Κυκλώπων δ᾽ ἐς γαῖαν ὑπερφιάλων ἀθεμίστων ἱκόμεθ᾽, οἵ ῥα θεοῖσι πεποιθότες ἀθανάτοισιν οὔτε φυτεύουσιν χερσὶν φυτὸν οὔτ᾽ ἀρόωσιν, ἀλλὰ τά γ᾽ ἄσπαρτα καὶ ἀνήροτα πάντα φύονται, πυροὶ καὶ κριθαὶ ἠδ᾽ ἄμπελοι, αἵ τε φέρουσιν οἶνον ἐριστάφυλον, καί σφιν Διὸς ὄμβρος ἀέξει. τοῖσιν δ᾽ οὔτ᾽ ἀγοραὶ βουληφόροι οὔτε θέμιστες, ἀλλ᾽ οἵ γ᾽ ὑψηλῶν ὀρέων ναίουσι κάρηνα ἐν σπέεσι γλαφυροῖσι, θεμιστεύει δὲ ἕκαστος παίδων ἠδ᾽ ἀλόχων, οὐδ᾽ ἀλλήλων ἀλέγουσι. νῆσος ἔπειτα λάχεια παρὲκ λιμένος τετάνυσται, γαίης Κυκλώπων οὔτε σχεδὸν οὔτ᾽ ἀποτηλοῦ, ὑλήεσσ᾽· ἐν δ᾽ αἶγες ἀπειρέσιαι γεγάασιν ἄγριαι· οὐ μὲν γὰρ πάτος ἀνθρώπων ἀπερύκει, οὐδέ μιν εἰσοιχνεῦσι κυνηγέται, οἵ τε καθ᾽ ὕλην ἄλγεα πάσχουσιν κορυφὰς ὀρέων ἐφέποντες. οὔτ᾽ ἄρα ποίμνῃσιν καταΐσχεται οὔτ᾽ ἀρότοισιν, ἀλλ᾽ ἥ γ᾽ ἄσπαρτος καὶ ἀνήροτος ἤματα πάντα ἀνδρῶν χηρεύει, βόσκει δέ τε μηκάδας αἶγας. οὐ γὰρ Κυκλώπεσσι νέες πάρα μιλτοπάρῃοι, οὐδ᾽ ἄνδρες νηῶν ἔνι τέκτονες, οἵ κε κάμοιεν νῆας ἐϋσσέλμους, αἵ κεν τελέοιεν ἕκαστα ἄστε᾽ ἐπ᾽ ἀνθρώπων ἱκνεύμεναι, οἷά τε πολλὰ ἄνδρες ἐπ᾽ ἀλλήλους νηυσὶν περόωσι θάλασσαν· οἵ κέ σφιν καὶ νῆσον ἐϋκτιμένην ἐκάμοντο. οὐ μὲν γάρ τι κακή γε, φέροι δέ κεν ὥρια πάντα· ἐν μὲν γὰρ λειμῶνες ἁλὸς πολιοῖο παρ᾽ ὄχθας ὑδρηλοὶ μαλακοί· μάλα κ᾽ ἄφθιτοι ἄμπελοι εἶεν· ἐν δ᾽ ἄροσις λείη· μάλα κεν βαθὺ λήϊον αἰεὶ εἰς ὥρας ἀμόῳεν, ἐπεὶ μάλα πῖαρ ὑπ᾽ οὖδας. ἐν δὲ λιμὴν εὔορμος, ἵν᾽ οὐ χρεὼ πείσματός ἐστιν, οὔτ᾽ εὐνὰς βαλέειν οὔτε πρυμνήσι᾽ ἀνάψαι, ἀλλ᾽ ἐπικέλσαντας μεῖναι χρόνον, εἰς ὅ κε ναυτέων θυμὸς ἐποτρύνῃ καὶ ἐπιπνεύσωσιν ἀῆται. αὐτὰρ ἐπὶ κρατὸς λιμένος ῥέει ἀγλαὸν ὕδωρ, κρήνη ὑπὸ σπείους· περὶ δ᾽ αἴγειροι πεφύασιν. ἔνθα κατεπλέομεν, καί τις θεὸς ἡγεμόνευε νύκτα δι᾽ ὀρφναίην, οὐδὲ προὐφαίνετ᾽ ἰδέσθαι· ἀὴρ γὰρ περὶ νηυσὶ βαθεῖ᾽ ἦν, οὐδὲ σελήνη οὐρανόθεν προὔφαινε, κατείχετο δὲ νεφέεσσιν. ἔνθ᾽ οὔ τις τὴν νῆσον ἐσέδρακεν ὀφθαλμοῖσιν, οὔτ᾽ οὖν κύματα μακρὰ κυλινδόμενα προτὶ χέρσον εἰσίδομεν, πρὶν νῆας ἐϋσσέλμους ἐπικέλσαι. κελσάσῃσι δὲ νηυσὶ καθείλομεν ἱστία πάντα, ἐκ δὲ καὶ αὐτοὶ βῆμεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης· ἔνθα δ᾽ ἀποβρίξαντες ἐμείναμεν Ἠῶ δῖαν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, νῆσον θαυμάζοντες ἐδινεόμεσθα κατ᾽ αὐτήν. ὦρσαν δὲ Νύμφαι, κοῦραι Διὸς αἰγιόχοιο, αἶγας ὀρεσκῴους, ἵνα δειπνήσειαν ἑταῖροι. αὐτίκα καμπύλα τόξα καὶ αἰγανέας δολιχαύλους εἱλόμεθ᾽ ἐκ νηῶν, διὰ δὲ τρίχα κοσμηθέντες βάλλομεν· αἶψα δὲ δῶκε θεὸς μενοεικέα θήρην. νῆες μέν μοι ἕποντο δυώδεκα, ἐς δὲ ἑκάστην ἐννέα λάγχανον αἶγες· ἐμοὶ δὲ δέκ᾽ ἔξελον οἴῳ. ὣς τότε μὲν πρόπαν ἦμαρ ἐς ἠέλιον καταδύντα ἥμεθα δαινύμενοι κρέα τ᾽ ἄσπετα καὶ μέθυ ἡδύ. οὐ γάρ πω νηῶν ἐξέφθιτο οἶνος ἐρυθρός, ἀλλ᾽ ἐνέην· πολλὸν γὰρ ἐν ἀμφιφορεῦσιν ἕκαστοι ἠφύσαμεν Κικόνων ἱερὸν πτολίεθρον ἑλόντες. Κυκλώπων δ᾽ ἐς γαῖαν ἐλεύσσομεν ἐγγὺς ἐόντων, καπνόν τ᾽ αὐτῶν τε φθογγὴν ὀΐων τε καὶ αἰγῶν. ἦμος δ᾽ ἠέλιος κατέδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθε, δὴ τότε κοιμήθημεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, καὶ τότ᾽ ἐγὼν ἀγορὴν θέμενος μετὰ πᾶσιν ἔειπον· "ἄλλοι μὲν νῦν μίμνετ᾽, ἐμοὶ ἐρίηρες ἑταῖροι· αὐτὰρ ἐγὼ σὺν νηΐ τ᾽ ἐμῇ καὶ ἐμοῖσ᾽ ἑτάροισιν ἐλθὼν τῶνδ᾽ ἀνδρῶν πειρήσομαι, οἵ τινές εἰσιν, ἤ ῥ᾽ οἵ γ᾽ ὑβρισταί τε καὶ ἄγριοι οὐδὲ δίκαιοι, ἦε φιλόξεινοι, καί σφιν νόος ἐστὶ θεουδής." ὣς εἰπὼν ἀνὰ νηὸς ἔβην, ἐκέλευσα δ᾽ ἑταίρους αὐτούς τ᾽ ἀμβαίνειν ἀνά τε πρυμνήσια λῦσαι. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον, ἑξῆς δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τὸν χῶρον ἀφικόμεθ᾽ ἐγγὺς ἐόντα, ἔνθα δ᾽ ἐπ᾽ ἐσχατιῇ σπέος εἴδομεν ἄγχι θαλάσσης, ὑψηλόν, δάφνῃσι κατηρεφές· ἔνθα δὲ πολλὰ μῆλ᾽, ὄϊές τε καὶ αἶγες, ἰαύεσκον· περὶ δ᾽ αὐλὴ ὑψηλὴ δέδμητο κατωρυχέεσσι λίθοισι μακρῇσίν τε πίτυσσιν ἰδὲ δρυσὶν ὑψικόμοισιν. ἔνθα δ᾽ ἀνὴρ ἐνίαυε πελώριος, ὅς ῥα τὰ μῆλα οἶος ποιμαίνεσκεν ἀπόπροθεν· οὐδὲ μετ᾽ ἄλλους πωλεῖτ᾽, ἀλλ᾽ ἀπάνευθεν ἐὼν ἀθεμίστια ᾔδη. καὶ γὰρ θαῦμ᾽ ἐτέτυκτο πελώριον, οὐδὲ ἐῴκει ἀνδρί γε σιτοφάγῳ, ἀλλὰ ῥίῳ ὑλήεντι ὑψηλῶν ὀρέων, ὅ τε φαίνεται οἶον ἀπ᾽ ἄλλων. δὴ τότε τοὺς ἄλλους κελόμην ἐρίηρας ἑταίρους αὐτοῦ πὰρ νηΐ τε μένειν καὶ νῆα ἔρυσθαι· αὐτὰρ ἐγὼ κρίνας ἑτάρων δυοκαίδεκ᾽ ἀρίστους βῆν· ἀτὰρ αἴγεον ἀσκὸν ἔχον μέλανος οἴνοιο, ἡδέος, ὅν μοι δῶκε Μάρων, Εὐάνθεος υἱός, ἱρεὺς Ἀπόλλωνος, ὃς Ἴσμαρον ἀμφιβεβήκει, οὕνεκά μιν σὺν παιδὶ περισχόμεθ᾽ ἠδὲ γυναικὶ ἁζόμενοι· ᾤκει γὰρ ἐν ἄλσεϊ δενδρήεντι Φοίβου Ἀπόλλωνος. ὁ δέ μοι πόρεν ἀγλαὰ δῶρα· χρυσοῦ μέν μοι δῶκ᾽ εὐεργέος ἑπτὰ τάλαντα, δῶκε δέ μοι κρητῆρα πανάργυρον, αὐτὰρ ἔπειτα οἶνον ἐν ἀμφιφορεῦσι δυώδεκα πᾶσιν ἀφύσσας, ἡδὺν ἀκηράσιον, θεῖον ποτόν· οὐδέ τις αὐτὸν ἠείδη δμώων οὐδ᾽ ἀμφιπόλων ἐνὶ οἴκῳ, ἀλλ᾽ αὐτὸς ἄλοχός τε φίλη ταμίη τε μί᾽ οἴη. τὸν δ᾽ ὅτε πίνοιεν μελιηδέα οἶνον ἐρυθρόν, ἓν δέπας ἐμπλήσας ὕδατος ἀνὰ εἴκοσι μέτρα χεῦ᾽, ὀδμὴ δ᾽ ἡδεῖα ἀπὸ κρητῆρος ὀδώδει, θεσπεσίη· τότ᾽ ἂν οὔ τοι ἀποσχέσθαι φίλον ἦεν. τοῦ φέρον ἐμπλήσας ἀσκὸν μέγαν, ἐν δὲ καὶ ᾖα κωρύκῳ· αὐτίκα γάρ μοι ὀΐσατο θυμὸς ἀγήνωρ ἄνδρ᾽ ἐπελεύσεσθαι μεγάλην ἐπιειμένον ἀλκήν, ἄγριον, οὔτε δίκας εὖ εἰδότα οὔτε θέμιστας. καρπαλίμως δ᾽ εἰς ἄντρον ἀφικόμεθ᾽, οὐδέ μιν ἔνδον εὕρομεν, ἀλλ᾽ ἐνόμευε νομὸν κάτα πίονα μῆλα. ἐλθόντες δ᾽ εἰς ἄντρον ἐθηεύμεσθα ἕκαστα· ταρσοὶ μὲν τυρῶν βρῖθον στείνοντο δὲ σηκοὶ ἀρνῶν ἠδ᾽ ἐρίφων· διακεκριμέναι δὲ ἕκασται ἔρχατο, χωρὶς μὲν πρόγονοι, χωρὶς δὲ μέτασσαι, χωρὶς δ᾽ αὖθ᾽ ἕρσαι· ναῖον δ᾽ ὀρῷ ἄγγεα πάντα, γαυλοί τε σκαφίδες τε, τετυγμένα, τοῖσ᾽ ἐνάμελγεν. ἔνθ᾽ ἐμὲ μὲν πρώτισθ᾽ ἕταροι λίσσοντ᾽ ἐπέεσσι τυρῶν αἰνυμένους ἰέναι πάλιν, αὐτὰρ ἔπειτα καρπαλίμως ἐπὶ νῆα θοὴν ἐρίφους τε καὶ ἄρνας σηκῶν ἐξελάσαντας ἐπιπλεῖν ἁλμυρὸν ὕδωρ· ἀλλ᾽ ἐγὼ οὐ πιθόμην, - ἦ τ᾽ ἂν πολὺ κέρδιον ἦεν, - ὄφρ᾽ αὐτόν τε ἴδοιμι, καὶ εἴ μοι ξείνια δοίη. οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔμελλ᾽ ἑτάροισι φανεὶς ἐρατεινὸς ἔσεσθαι. ἔνθα δὲ πῦρ κήαντες ἐθύσαμεν ἠδὲ καὶ αὐτοὶ τυρῶν αἰνύμενοι φάγομεν, μένομέν τέ μιν ἔνδον ἥμενοι, εἷος ἐπῆλθε νέμων. φέρε δ᾽ ὄβριμον ἄχθος ὕλης ἀζαλέης, ἵνα οἱ ποτιδόρπιον εἴη. ἔντοσθεν δ᾽ ἄντροιο βαλὼν ὀρυμαγδὸν ἔθηκεν· ἡμεῖς δὲ δείσαντες ἀπεσσύμεθ᾽ ἐς μυχὸν ἄντρου. αὐτὰρ ὅ γ᾽ εἰς εὐρὺ σπέος ἤλασε πίονα μῆλα, πάντα μάλ᾽, ὅσσ᾽ ἤμελγε, τὰ δ᾽ ἄρσενα λεῖπε θύρηφιν, ἀρνειούς τε τράγους τε, βαθείης ἔντοθεν αὐλῆς. αὐτὰρ ἔπειτ᾽ ἐπέθηκε θυρεὸν μέγαν ὑψόσ᾽ ἀείρας, ὄβριμον· οὐκ ἂν τόν γε δύω καὶ εἴκοσ᾽ ἄμαξαι ἐσθλαὶ τετράκυκλοι ἀπ᾽ οὔδεος ὀχλίσσειαν· τόσσην ἠλίβατον πέτρην ἐπέθηκε θύρῃσιν. ἑζόμενος δ᾽ ἤμελγεν ὄϊς καὶ μηκάδας αἶγας, πάντα κατὰ μοῖραν, καὶ ὑπ᾽ ἔμβρυον ἧκεν ἑκάστῃ. αὐτίκα δ᾽ ἥμισυ μὲν θρέψας λευκοῖο γάλακτος πλεκτοῖσ᾽ ἐν ταλάροισιν ἀμησάμενος κατέθηκεν, ἥμισυ δ᾽ αὖτ᾽ ἔστησεν ἐν ἄγγεσιν, ὄφρα οἱ εἴη πίνειν αἰνυμένῳ καί οἱ ποτιδόρπιον εἴη. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ σπεῦσε πονησάμενος τὰ ἃ ἔργα, καὶ τότε πῦρ ἀνέκαιε καὶ εἴσιδεν, εἴρετο δ᾽ ἥμεας· "ὦ ξεῖνοι, τίνες ἐστέ; πόθεν πλεῖθ᾽ ὑγρὰ κέλευθα; ἤ τι κατὰ πρῆξιν ἦ μαψιδίως ἀλάλησθε οἷά τε ληϊστῆρες ὑπεὶρ ἅλα, τοί τ᾽ ἀλόωνται ψυχὰς παρθέμενοι, κακὸν ἀλλοδαποῖσι φέροντες;" ὣς ἔφαθ᾽, ἡμῖν δ᾽ αὖτε κατεκλάσθη φίλον ἦτορ, δεισάντων φθόγγον τε βαρὺν αὐτόν τε πέλωρον. ἀλλὰ καὶ ὧς μιν ἔπεσσιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ἡμεῖς τοι Τροίηθεν ἀποπλαγχθέντες Ἀχαιοὶ παντοίοισ᾽ ἀνέμοισιν ὑπὲρ μέγα λαῖτμα θαλάσσης, οἴκαδε ἱέμενοι, ἄλλην ὁδὸν ἄλλα κέλευθα ἤλθομεν· οὕτω που Ζεὺς ἤθελε μητίσασθαι. λαοὶ δ᾽ Ἀτρεΐδεω Ἀγαμέμνονος εὐχόμεθ᾽ εἶναι, τοῦ δὴ νῦν γε μέγιστον ὑπουράνιον κλέος ἐστί· τόσσην γὰρ διέπερσε πόλιν καὶ ἀπώλεσε λαοὺς πολλούς. ἡμεῖς δ᾽ αὖτε κιχανόμενοι τὰ σὰ γοῦνα ἱκόμεθ᾽, εἴ τι πόροις ξεινήϊον ἠὲ καὶ ἄλλως δοίης δωτίνην, ἥ τε ξείνων θέμις ἐστίν. ἀλλ᾽ αἰδεῖο, φέριστε, θεούς· ἱκέται δέ τοί εἰμεν. Ζεὺς δ᾽ ἐπιτιμήτωρ ἱκετάων τε ξείνων τε, ξείνιος, ὃς ξείνοισιν ἅμ᾽ αἰδοίοισιν ὀπηδεῖ." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο νηλέϊ θυμῷ· "νήπιός εἰς, ὦ ξεῖν᾽, ἢ τηλόθεν εἰλήλουθας, ὅς με θεοὺς κέλεαι ἢ δειδίμεν ἢ ἀλέασθαι. οὐ γὰρ Κύκλωπες Διὸς αἰγιόχου ἀλέγουσιν οὐδὲ θεῶν μακάρων, ἐπεὶ ἦ πολὺ φέρτεροί εἰμεν· οὐδ᾽ ἂν ἐγὼ Διὸς ἔχθος ἀλευάμενος πεφιδοίμην οὔτε σεῦ οὔθ᾽ ἑτάρων, εἰ μὴ θυμός με κελεύοι. ἀλλά μοι εἴφ᾽, ὅπῃ ἔσχες ἰὼν εὐεργέα νῆα, ἤ που ἐπ᾽ ἐσχατιῆς ἦ καὶ σχεδόν, ὄφρα δαείω." ὣς φάτο πειράζων, ἐμὲ δ᾽ οὐ λάθεν εἰδότα πολλά, ἀλλά μιν ἄψοῤῥον προσέφην δολίοισ᾽ ἐπέεσσι· "νέα μέν μοι κατέαξε Ποσειδάων ἐνοσίχθων, πρὸς πέτρῃσι βαλὼν ὑμῆς ἐπὶ πείρασι γαίης, ἄκρῃ προσπελάσας· ἄνεμος δ᾽ ἐκ πόντου ἔνεικεν· αὐτὰρ ἐγὼ σὺν τοῖσδε ὑπέκφυγον αἰπὺν ὄλεθρον." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ οὐδὲν ἀμείβετο νηλέϊ θυμῷ, ἀλλ᾽ ὅ γ᾽ ἀναΐξας ἑτάροισ᾽ ἐπὶ χεῖρας ἴαλλε, σὺν δὲ δύω μάρψας ὥς τε σκύλακας ποτὶ γαίῃ κόπτ᾽· ἐκ δ᾽ ἐγκέφαλος χαμάδις ῥέε, δεῦε δὲ γαῖαν. τοὺς δὲ διὰ μελεϊστὶ ταμὼν ὁπλίσσατο δόρπον· ἤσθιε δ᾽ ὥς τε λέων ὀρεσίτροφος, οὐδ᾽ ἀπέλειπεν, ἔγκατά τε σάρκας τε καὶ ὀστέα μυελόεντα. ἡμεῖς δὲ κλαίοντες ἀνεσχέθομεν Διὶ χεῖρας, σχέτλια ἔργ᾽ ὁρόωντες· ἀμηχανίη δ᾽ ἔχε θυμόν. αὐτὰρ ἐπεὶ Κύκλωψ μεγάλην ἐμπλήσατο νηδὺν ἀνδρόμεα κρέ᾽ ἔδων καὶ ἐπ᾽ ἄκρητον γάλα πίνων, κεῖτ᾽ ἔντοσθ᾽ ἄντροιο τανυσσάμενος διὰ μήλων. τὸν μὲν ἐγὼ βούλευσα κατὰ μεγαλήτορα θυμὸν ἄσσον ἰών, ξίφος ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ, οὐτάμεναι πρὸς στῆθος, ὅθι φρένες ἧπαρ ἔχουσι, χείρ᾽ ἐπιμασσάμενος· ἕτερος δέ με θυμὸς ἔρυκεν. αὐτοῦ γάρ κε καὶ ἄμμες ἀπωλόμεθ᾽ αἰπὺν ὄλεθρον· οὐ γάρ κεν δυνάμεσθα θυράων ὑψηλάων χερσὶν ἀπώσασθαι λίθον ὄβριμον, ὃν προσέθηκεν. ὣς τότε μὲν στενάχοντες ἐμείναμεν Ἠῶ δῖαν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, καὶ τότε πῦρ ἀνέκαιε καὶ ἤμελγε κλυτὰ μῆλα, πάντα κατὰ μοῖραν, καὶ ὑπ᾽ ἔμβρυον ἧκεν ἑκάστῃ. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ σπεῦσε πονησάμενος τὰ ἃ ἔργα, σὺν δ᾽ ὅ γε δὴ αὖτε δύω μάρψας ὁπλίσσατο δεῖπνον. δειπνήσας δ᾽ ἄντρου ἐξήλασε πίονα μῆλα, ῥηϊδίως ἀφελὼν θυρεὸν μέγαν· αὐτὰρ ἔπειτα ἂψ ἐπέθηχ᾽, ὡς εἴ τε φαρέτρῃ πῶμ᾽ ἐπιθείη. πολλῇ δὲ ῥοίζῳ πρὸς ὄρος τρέπε πίονα μῆλα Κύκλωψ· αὐτὰρ ἐγὼ λιπόμην κακὰ βυσσοδομεύων, εἴ πως τεισαίμην, δοίη δέ μοι εὖχος Ἀθήνη. ἥδε δέ μοι κατὰ θυμὸν ἀρίστη φαίνετο βουλή· Κύκλωπος γὰρ ἔκειτο μέγα ῥόπαλον παρὰ σηκῷ, χλωρὸν ἐλαΐνεον· τὸ μὲν ἔκταμεν, ὄφρα φοροίη αὐανθέν. τὸ μὲν ἄμμες ἐΐσκομεν εἰσορόωντες ὅσσον θ᾽ ἱστὸν νηὸς ἐεικοσόροιο μελαίνης, φορτίδος εὐρείης, ἥ τ᾽ ἐκπεράᾳ μέγα λαῖτμα· τόσσον ἔην μῆκος, τόσσον πάχος εἰσοράασθαι. τοῦ μὲν ὅσον τ᾽ ὄργυιαν ἐγὼν ἀπέκοψα παραστὰς καὶ παρέθηχ᾽ ἑτάροισιν, ἀποξῦναι δ᾽ ἐκέλευσα· οἱ δ᾽ ὁμαλὸν ποίησαν· ἐγὼ δ᾽ ἐθόωσα παραστὰς ἄκρον, ἄφαρ δὲ λαβὼν ἐπυράκτεον ἐν πυρὶ κηλέῳ. καὶ τὸ μὲν εὖ κατέθηκα κατακρύψας ὑπὸ κόπρῳ, ἥ ῥα κατὰ σπείους κέχυτο μεγάλ᾽ ἤλιθα πολλή· αὐτὰρ τοὺς ἄλλους κλήρῳ πεπαλέσθαι ἄνωγον, ὅς τις τολμήσειεν ἐμοὶ σὺν μοχλὸν ἀείρας τρῖψαι ἐν ὀφθαλμῷ, ὅτε τὸν γλυκὺς ὕπνος ἱκάνοι. οἱ δ᾽ ἔλαχον, τοὺς ἄν κε καὶ ἤθελον αὐτὸς ἑλέσθαι, τέσσαρες, αὐτὰρ ἐγὼ πέμπτος μετὰ τοῖσιν ἐλέγμην. ἑσπέριος δ᾽ ἦλθεν καλλίτριχα μῆλα νομεύων· αὐτίκα δ᾽ εἰς εὐρὺ σπέος ἤλασε πίονα μῆλα, πάντα μάλ᾽, οὐδέ τι λεῖπε βαθείης ἔντοθεν αὐλῆς, ἤ τι ὀϊσάμενος, ἢ καὶ θεὸς ὣς ἐκέλευσεν. αὐτὰρ ἔπειτ᾽ ἐπέθηκε θυρεὸν μέγαν ὑψόσ᾽ ἀείρας· ἑζόμενος δ᾽ ἤμελγεν ὄϊς καὶ μηκάδας αἶγας, πάντα κατὰ μοῖραν, καὶ ὑπ᾽ ἔμβρυον ἧκεν ἑκάστῃ. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ σπεῦσε πονησάμενος τὰ ἃ ἔργα, σὺν δ᾽ ὅ γε δὴ αὖτε δύω μάρψας ὁπλίσσατο δόρπον. καὶ τότ᾽ ἐγὼ Κύκλωπα προσηύδων ἄγχι παραστάς, κισσύβιον μετὰ χερσὶν ἔχων μέλανος οἴνοιο· "Κύκλωψ, τῆ, πίε οἶνον, ἐπεὶ φάγες ἀνδρόμεα κρέα, ὄφρ᾽ εἰδῇς, οἷόν τι ποτὸν τόδε νηῦς ἐκεκεύθει ἡμετέρη· σοὶ δ᾽ αὖ λοιβὴν φέρον, εἴ μ᾽ ἐλεήσας οἴκαδε πέμψειας· σὺ δὲ μαίνεαι οὐκέτ᾽ ἀνεκτῶς. σχέτλιε, πῶς κέν τίς σε καὶ ὕστερον ἄλλος ἵκοιτο ἀνθρώπων πολέων; ἐπεὶ οὐ κατὰ μοῖραν ἔρεξας." ὣς ἐφάμην, ὁ δὲ δέκτο καὶ ἔκπιεν· ἥσατο δ᾽ αἰνῶς ἡδὺ ποτὸν πίνων καί μ᾽ ᾔτεε δεύτερον αὖτις· "δός μοι ἔτι πρόφρων καί μοι τεὸν οὔνομα εἰπὲ αὐτίκα νῦν, ἵνα τοι δῶ ξείνιον, ᾧ κε σὺ χαίρῃς. καὶ γὰρ Κυκλώπεσσι φέρει ζείδωρος ἄρουρα οἶνον ἐριστάφυλον, καί σφιν Διὸς ὄμβρος ἀέξει· ἀλλὰ τόδ᾽ ἀμβροσίης καὶ νέκταρός ἐστιν ἀποῤῥώξ." ὣς ἔφατ᾽· αὐτάρ οἱ αὖτις ἐγὼ πόρον αἴθοπα οἶνον· τρὶς μὲν ἔδωκα φέρων, τρὶς δ᾽ ἔκπιεν ἀφραδίῃσιν. αὐτὰρ ἐπεὶ Κύκλωπα περὶ φρένας ἤλυθεν οἶνος, καὶ τότε δή μιν ἔπεσσι προσηύδων μειλιχίοισι· "Κύκλωψ, εἰρωτᾷς μ᾽ ὄνομα κλυτόν; αὐτὰρ ἐγώ τοι ἐξερέω· σὺ δέ μοι δὸς ξείνιον, ὥς περ ὑπέστης. Οὖτις ἐμοί γ᾽ ὄνομα· Οὖτιν δέ με κικλήσκουσι μήτηρ ἠδὲ πατὴρ ἠδ᾽ ἄλλοι πάντες ἑταῖροι." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο νηλέϊ θυμῷ· "Οὖτιν ἐγὼ πύματον ἔδομαι μετὰ οἷσ᾽ ἑτάροισι, τοὺς δ᾽ ἄλλους πρόσθεν· τὸ δέ τοι ξεινήϊον ἔσται." ἦ, καὶ ἀνακλινθεὶς πέσεν ὕπτιος, αὐτὰρ ἔπειτα κεῖτ᾽ ἀποδοχμώσας παχὺν αὐχένα, κὰδ δέ μιν ὕπνος ᾕρει πανδαμάτωρ· φάρυγος δ᾽ ἐξέσσυτο οἶνος ψωμοί τ᾽ ἀνδρόμεοι· ὁ δ᾽ ἐρεύγετο οἰνοβαρείων. καὶ τότ᾽ ἐγὼ τὸν μοχλὸν ὑπὸ σποδοῦ ἤλασα πολλῆς, εἷος θερμαίνοιτο· ἔπεσσι δὲ πάντας ἑταίρους θάρσυνον, μή τίς μοι ὑποδδείσας ἀναδύη. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τάχ᾽ ὁ μοχλὸς ἐλάϊνος ἐν πυρὶ μέλλεν ἅψασθαι, χλωρός περ ἐών, διεφαίνετο δ᾽ αἰνῶς, καὶ τότ᾽ ἐγὼν ἄσσον φέρον ἐκ πυρός, ἀμφὶ δ᾽ ἑταῖροι ἵσταντ᾽· αὐτὰρ θάρσος ἐνέπνευσεν μέγα δαίμων. οἱ μὲν μοχλὸν ἑλόντες ἐλάϊνον, ὀξὺν ἐπ᾽ ἄκρῳ, ὀφθαλμῷ ἐνέρεισαν· ἐγὼ δ᾽ ἐφύπερθεν ἐρεισθεὶς δίνεον, ὡς ὅτε τις τρυπᾷ δόρυ νήϊον ἀνὴρ τρυπάνῳ, οἱ δέ τ᾽ ἔνερθεν ὑποσσείουσιν ἱμάντι ἁψάμενοι ἑκάτερθε, τὸ δὲ τρέχει ἐμμενὲς αἰεί· ὣς τοῦ ἐν ὀφθαλμῷ πυριήκεα μοχλὸν ἑλόντες δινέομεν, τὸν δ᾽ αἷμα περίῤῥεε θερμὸν ἐόντα. πάντα δέ οἱ βλέφαρ᾽ ἀμφὶ καὶ ὀφρύας εὗσεν ἀϋτμὴ γλήνης καιομένης· σφαραγεῦντο δέ οἱ πυρὶ ῥίζαι. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἀνὴρ χαλκεὺς πέλεκυν μέγαν ἠὲ σκέπαρνον εἰν ὕδατι ψυχρῷ βάπτῃ μεγάλα ἰάχοντα φαρμάσσων· τὸ γὰρ αὖτε σιδήρου γε κράτος ἐστίν· ὣς τοῦ σίζ᾽ ὀφθαλμὸς ἐλαϊνέῳ περὶ μοχλῷ. σμερδαλέον δὲ μέγ᾽ ᾤμωξεν, περὶ δ᾽ ἴαχε πέτρη, ἡμεῖς δὲ δείσαντες ἀπεσσύμεθ᾽. αὐτὰρ ὁ μοχλὸν ἐξέρυσ᾽ ὀφθαλμοῖο πεφυρμένον αἵματι πολλῷ. τὸν μὲν ἔπειτ᾽ ἔῤῥιψεν ἀπὸ ἕο χερσὶν ἀλύων, αὐτὰρ ὁ Κύκλωπας μεγάλ᾽ ἤπυεν, οἵ ῥά μιν ἀμφὶς ᾤκεον ἐν σπήεσσι δι᾽ ἄκριας ἠνεμοέσσας. οἱ δὲ βοῆς ἀΐοντες ἐφοίτων ἄλλοθεν ἄλλος, ἱστάμενοι δ᾽ εἴροντο περὶ σπέος, ὅττι ἑ κήδοι· "τίπτε τόσον, Πολύφημ᾽, ἀρημένος ὧδ᾽ ἐβόησας νύκτα δι᾽ ἀμβροσίην καὶ ἀΰπνους ἄμμε τίθησθα; ἦ μή τίς σευ μῆλα βροτῶν ἀέκοντος ἐλαύνει; ἦ μή τίς σ᾽ αὐτὸν κτείνει δόλῳ ἠὲ βίηφι;" τοὺς δ᾽ αὖτ᾽ ἐξ ἄντρου προσέφη κρατερὸς Πολύφημος· "ὦ φίλοι, Οὖτίς με κτείνει δόλῳ οὐδὲ βίηφιν." οἱ δ᾽ ἀπαμειβόμενοι ἔπεα πτερόεντ᾽ ἀγόρευον· "εἰ μὲν δὴ μή τίς σε βιάζεται οἶον ἐόντα, νοῦσόν γ᾽ οὔ πως ἔστι Διὸς μεγάλου ἀλέασθαι, ἀλλὰ σύ γ᾽ εὔχεο πατρὶ Ποσειδάωνι ἄνακτι." ὣς ἄρ᾽ ἔφαν ἀπιόντες, ἐμὸν δ᾽ ἐγέλασσε φίλον κῆρ, ὡς ὄνομ᾽ ἐξαπάτησεν ἐμὸν καὶ μῆτις ἀμύμων. Κύκλωψ δὲ στενάχων τε καὶ ὠδίνων ὀδύνῃσι, χερσὶ ψηλαφόων, ἀπὸ μὲν λίθον εἷλε θυράων, αὐτὸς δ᾽ εἰνὶ θύρῃσι καθέζετο χεῖρε πετάσσας, εἴ τινά που μετ᾽ ὄεσσι λάβοι στείχοντα θύραζε· οὕτω γάρ πού μ᾽ ἤλπετ᾽ ἐνὶ φρεσὶ νήπιον εἶναι. αὐτὰρ ἐγὼ βούλευον, ὅπως ὄχ᾽ ἄριστα γένοιτο, εἴ τιν᾽ ἑταίροισιν θανάτου λύσιν ἠδ᾽ ἐμοὶ αὐτῷ εὑροίμην· πάντας δὲ δόλους καὶ μῆτιν ὕφαινον, ὥς τε περὶ ψυχῆς· μέγα γὰρ κακὸν ἐγγύθεν ἦεν. ἥδε δέ μοι κατὰ θυμὸν ἀρίστη φαίνετο βουλή· ἄρσενες οἴιες ἦσαν ἐϋτρεφέες δασύμαλλοι, καλοί τε μεγάλοι τε, ἰοδνεφὲς εἶρος ἔχοντες· τοὺς ἀκέων συνέεργον ἐϋστρεφέεσσι λύγοισι, τῇσ᾽ ἔπι Κύκλωψ εὗδε πέλωρ, ἀθεμίστια εἰδώς, σύντρεις αἰνύμενος· ὁ μὲν ἐν μέσῳ ἄνδρα φέρεσκε, τὼ δ᾽ ἑτέρω ἑκάτερθεν ἴτην σώοντες ἑταίρους. τρεῖς δὲ ἕκαστον φῶτ᾽ ὄϊες φέρον· αὐτὰρ ἐγώ γε, - ἀρνειὸς γὰρ ἔην μήλων ὄχ᾽ ἄριστος ἁπάντων, - τοῦ κατὰ νῶτα λαβών, λασίην ὑπὸ γαστέρ᾽ ἐλυσθεὶς κείμην· αὐτὰρ χερσὶν ἀώτου θεσπεσίοιο νωλεμέως στρεφθεὶς ἐχόμην τετληότι θυμῷ. ὣς τότε μὲν στενάχοντες ἐμείναμεν Ἠῶ δῖαν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, καὶ τότ᾽ ἔπειτα νομόνδ᾽ ἐξέσσυτο ἄρσενα μῆλα, θήλειαι δὲ μέμηκον ἀνήμελκτοι περὶ σηκούς· οὔθατα γὰρ σφαραγεῦντο. ἄναξ δ᾽ ὀδύνῃσι κακῇσι τειρόμενος πάντων ὀΐων ἐπεμαίετο νῶτα ὀρθῶν ἑσταότων· τὸ δὲ νήπιος οὐκ ἐνόησεν, ὥς οἱ ὑπ᾽ εἰροπόκων ὀΐων στέρνοισι δέδεντο. ὕστατος ἀρνειὸς μήλων ἔστειχε θύραζε, λάχνῳ στεινόμενος καὶ ἐμοὶ πυκινὰ φρονέοντι. τὸν δ᾽ ἐπιμασσάμενος προσέφη κρατερὸς Πολύφημος· "κριὲ πέπον, τί μοι ὧδε διὰ σπέος ἔσσυο μήλων ὕστατος; οὔ τι πάρος γε λελειμμένος ἔρχεαι οἰῶν, ἀλλὰ πολὺ πρῶτος νέμεαι τέρεν᾽ ἄνθεα ποίης μακρὰ βιβάς, πρῶτος δὲ ῥοὰς ποταμῶν ἀφικάνεις, πρῶτος δὲ σταθμόνδε λιλαίεαι ἀπονέεσθαι ἑσπέριος, νῦν αὖτε πανύστατος. ἦ σύ γ᾽ ἄνακτος ὀφθαλμὸν ποθέεις; τὸν ἀνὴρ κακὸς ἐξαλάωσε σὺν λυγροῖσ᾽ ἑτάροισι, δαμασσάμενος φρένας οἴνῳ, Οὖτις, ὃν οὔ πώ φημι πεφυγμένον ἔμμεν ὄλεθρον. εἰ δὴ ὁμοφρονέοις ποτιφωνήεις τε γένοιο εἰπεῖν, ὅππῃ κεῖνος ἐμὸν μένος ἠλασκάζει· τῶ κέ οἱ ἐγκέφαλός γε διὰ σπέος ἄλλυδις ἄλλῃ θεινομένου ῥαίοιτο πρὸς οὔδεϊ, κὰδ δέ τ᾽ ἐμὸν κῆρ λωφήσειε κακῶν, τά μοι οὐτιδανὸς πόρεν Οὖτις." ὣς εἰπὼν τὸν κριὸν ἀπὸ ἕο πέμπε θύραζε. ἐλθόντες δ᾽ ἠβαιὸν ἀπὸ σπείους τε καὶ αὐλῆς πρῶτος ὑπ᾽ ἀρνειοῦ λυόμην, ὑπέλυσα δ᾽ ἑταίρους. καρπαλίμως δὲ τὰ μῆλα ταναύποδα, πίονα δημῷ, πολλὰ περιτροπέοντες ἐλαύνομεν, ὄφρ᾽ ἐπὶ νῆα ἱκόμεθ᾽· ἀσπάσιοι δὲ φίλοισ᾽ ἑτάροισι φάνημεν, οἳ φύγομεν θάνατον· τοὺς δὲ στενάχοντο γοῶντες. ἀλλ᾽ ἐγὼ οὐκ εἴων, ἀνὰ δ᾽ ὀφρύσι νεῦον ἑκάστῳ, κλαίειν· ἀλλ᾽ ἐκέλευσα θοῶς καλλίτριχα μῆλα πόλλ᾽ ἐν νηῒ βαλόντας ἐπιπλεῖν ἁλμυρὸν ὕδωρ. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον· ἑξῆς δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἀλλ᾽ ὅτε τόσσον ἀπῆν, ὅσσον τε γέγωνε βοήσας, καὶ τότ᾽ ἐγὼ Κύκλωπα προσηύδων κερτομίοισι· "Κύκλωψ, οὐκ ἄρ᾽ ἔμελλες ἀνάλκιδος ἀνδρὸς ἑταίρους ἔδμεναι ἐν σπῆϊ γλαφυρῷ κρατερῆφι βίηφι. καὶ λίην σέ γ᾽ ἔμελλε κιχήσεσθαι κακὰ ἔργα, σχέτλι᾽, ἐπεὶ ξείνους οὐχ ἅζεο σῷ ἐνὶ οἴκῳ ἐσθέμεναι· τῶ σε Ζεὺς τείσατο καὶ θεοὶ ἄλλοι." ὣς ἐφάμην, ὁ δ᾽ ἔπειτα χολώσατο κηρόθι μᾶλλον· ἧκε δ᾽ ἀποῤῥήξας κορυφὴν ὄρεος μεγάλοιο, κὰδ δ᾽ ἔβαλε προπάροιθε νεὸς κυανοπρῴροιο τυτθόν, ἐδεύησεν δ᾽ οἰήϊον ἄκρον ἱκέσθαι. ἐκλύσθη δὲ θάλασσα κατερχομένης ὑπὸ πέτρης· τὴν δ᾽ ἂψ ἤπειρόνδε παλιῤῥόθιον φέρε κῦμα, πλημυρὶς ἐκ πόντοιο, θέμωσε δὲ χέρσον ἱκέσθαι. αὐτὰρ ἐγὼ χείρεσσι λαβὼν περιμήκεα κοντὸν ὦσα παρέξ· ἑτάροισι δ᾽ ἐποτρύνας ἐκέλευσα ἐμβαλέειν κώπῃσ᾽, ἵν᾽ ὑπὲκ κακότητα φύγοιμεν, κρατὶ καταννεύων· οἱ δὲ προπεσόντες ἔρεσσον. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ δὶς τόσσον ἅλα πρήσσοντες ἀπῆμεν, καὶ τότε δὴ Κύκλωπα προσηύδων· ἀμφὶ δ᾽ ἑταῖροι μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσιν ἐρήτυον ἄλλοθεν ἄλλος· "σχέτλιε, τίπτ᾽ ἐθέλεις ἐρεθιζέμεν ἄγριον ἄνδρα; ὃς καὶ νῦν πόντονδε βαλὼν βέλος ἤγαγε νῆα αὖτις ἐς ἤπειρον, καὶ δὴ φάμεν αὐτόθ᾽ ὀλέσθαι. εἰ δὲ φθεγξαμένου τευ ἢ αὐδήσαντος ἄκουσε, σύν κεν ἄραξ᾽ ἡμέων κεφαλὰς καὶ νήϊα δοῦρα μαρμάρῳ ὀκριόεντι βαλών· τόσσον γὰρ ἵησιν." ὣς φάσαν, ἀλλ᾽ οὐ πεῖθον ἐμὸν μεγαλήτορα θυμόν, ἀλλά μιν ἄψοῤῥον προσέφην κεκοτηότι θυμῷ· "Κύκλωψ, αἴ κέν τίς σε καταθνητῶν ἀνθρώπων ὀφθαλμοῦ εἴρηται ἀεικελίην ἀλαωτύν, φάσθαι Ὀδυσσῆα πτολιπόρθιον ἐξαλαῶσαι, υἱὸν Λαέρτεω, Ἰθάκῃ ἔνι οἰκί᾽ ἔχοντα." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ οἰμώξας ἠμείβετο μύθῳ· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δή με παλαίφατα θέσφαθ᾽ ἱκάνει. ἔσκε τις ἐνθάδε μάντις ἀνὴρ ἠΰς τε μέγας τε, Τήλεμος Εὐρυμίδης, ὃς μαντοσύνῃ ἐκέκαστο καὶ μαντευόμενος κατεγήρα Κυκλώπεσσιν· ὅς μοι ἔφη τάδε πάντα τελευτήσεσθαι ὀπίσσω, χειρῶν ἐξ Ὀδυσῆος ἁμαρτήσεσθαι ὀπωπῆς. ἀλλ᾽ αἰεί τινα φῶτα μέγαν καὶ καλὸν ἐδέγμην ἐνθάδ᾽ ἐλεύσεσθαι, μεγάλην ἐπιειμένον ἀλκήν· νῦν δέ μ᾽ ἐὼν ὀλίγος τε καὶ οὐτιδανὸς καὶ ἄκικυς ὀφθαλμοῦ ἀλάωσεν, ἐπεί μ᾽ ἐδαμάσσατο οἴνῳ. ἀλλ᾽ ἄγε δεῦρ᾽, Ὀδυσεῦ, ἵνα τοι πὰρ ξείνια θείω, πομπήν τ᾽ ὀτρύνω δόμεναι κλυτὸν ἐννοσίγαιον· τοῦ γὰρ ἐγὼ πάϊς εἰμί, πατὴρ δ᾽ ἐμὸς εὔχεται εἶναι. αὐτὸς δ᾽, αἴ κ᾽ ἐθέλῃσ᾽, ἰήσεται, οὐδέ τις ἄλλος οὔτε θεῶν μακάρων οὔτε θνητῶν ἀνθρώπων." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "αἲ γὰρ δὴ ψυχῆς τε καὶ αἰῶνός σε δυναίμην εὖνιν ποιήσας πέμψαι δόμον Ἄϊδος εἴσω, ὡς οὐκ ὀφθαλμόν γ᾽ ἰήσεται οὐδ᾽ ἐνοσίχθων." ὣς ἐφάμην, ὁ δ᾽ ἔπειτα Ποσειδάωνι ἄνακτι εὔχετο, χεῖρ᾽ ὀρέγων εἰς οὐρανὸν ἀστερόεντα· "κλῦθι, Ποσείδαον γαιήοχε κυανοχαῖτα· εἰ ἐτεόν γε σός εἰμι, πατὴρ δ᾽ ἐμὸς εὔχεαι εἶναι, δὸς μὴ Ὀδυσσῆα πτολιπόρθιον οἴκαδ᾽ ἱκέσθαι, υἱὸν Λαέρτεω, Ἰθάκῃ ἔνι οἰκί᾽ ἔχοντα. ἀλλ᾽ εἴ οἱ μοῖρ᾽ ἐστὶ φίλους τ᾽ ἰδέειν καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐϋκτίμενον καὶ ἑὴν ἐς πατρίδα γαῖαν, ὀψὲ κακῶς ἔλθοι, ὀλέσας ἄπο πάντας ἑταίρους, νηὸς ἐπ᾽ ἀλλοτρίης, εὕροι δ᾽ ἐν πήματα οἴκῳ." ὣς ἔφατ᾽ εὐχόμενος, τοῦ δ᾽ ἔκλυε κυανοχαίτης. αὐτὰρ ὅ γ᾽ ἐξαῦτις πολὺ μείζονα λᾶαν ἀείρας ἧκ᾽ ἐπιδινήσας, ἐπέρεισε δὲ ἶν᾽ ἀπέλεθρον· κὰδ δ᾽ ἔβαλεν μετόπισθε νεὸς κυανοπρῴροιο τυτθόν, ἐδεύησεν δ᾽ οἰήϊον ἄκρον ἱκέσθαι. ἐκλύσθη δὲ θάλασσα κατερχομένης ὑπὸ πέτρης· τὴν δὲ πρόσω φέρε κῦμα, θέμωσε δὲ χέρσον ἱκέσθαι. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τὴν νῆσον ἀφικόμεθ᾽, ἔνθα περ ἄλλαι νῆες ἐΰσσελμοι μένον ἁθρόαι, ἀμφὶ δ᾽ ἑταῖροι εἵατ᾽ ὀδυρόμενοι, ἡμέας ποτιδέγμενοι αἰεί, νῆα μὲν ἔνθ᾽ ἐλθόντες ἐκέλσαμεν ἐν ψαμάθοισιν, ἐκ δὲ καὶ αὐτοὶ βῆμεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης. μῆλα δὲ Κύκλωπος γλαφυρῆς ἐκ νηὸς ἑλόντες δασσάμεθ᾽, ὡς μή τίς μοι ἀτεμβόμενος κίοι ἴσης. ἀρνειὸν δ᾽ ἐμοὶ οἴῳ ἐϋκνήμιδες ἑταῖροι μήλων δαιομένων δόσαν ἔξοχα· τὸν δ᾽ ἐπὶ θινὶ Ζηνὶ κελαινεφέϊ Κρονίδῃ, ὃς πᾶσιν ἀνάσσει, ῥέξας μηρί᾽ ἔκαιον· ὁ δ᾽ οὐκ ἐμπάζετο ἱρῶν, ἀλλ᾽ ὅ γε μερμήριζεν, ὅπως ἀπολοίατο πᾶσαι νῆες ἐΰσσελμοι καὶ ἐμοὶ ἐρίηρες ἑταῖροι. ὣς τότε μὲν πρόπαν ἦμαρ ἐς ἠέλιον καταδύντα ἥμεθα δαινύμενοι κρέα τ᾽ ἄσπετα καὶ μέθυ ἡδύ· ἦμος δ᾽ ἠέλιος κατέδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθε, δὴ τότε κοιμήθημεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἑτάροισιν ἐποτρύνας ἐκέλευσα αὐτούς τ᾽ ἀμβαίνειν ἀνά τε πρυμνήσια λῦσαι. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον, ἑξῆς δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἔνθεν δὲ προτέρω πλέομεν ἀκαχήμενοι ἦτορ, ἄσμενοι ἐκ θανάτοιο, φίλους ὀλέσαντες ἑταίρους. Αἰολίην δ᾽ ἐς νῆσον ἀφικόμεθ᾽· ἔνθα δ᾽ ἔναιεν Αἴολος Ἱπποτάδης, φίλος ἀθανάτοισι θεοῖσι, πλωτῇ ἐνὶ νήσῳ· πᾶσαν δέ τέ μιν πέρι τεῖχος χάλκεον ἄῤῥηκτον, λισσὴ δ᾽ ἀναδέδρομε πέτρη. τοῦ καὶ δώδεκα παῖδες ἐνὶ μεγάροις γεγάασιν, ἓξ μὲν θυγατέρες, ἓξ δ᾽ υἱέες ἡβώοντες. ἔνθ᾽ ὅ γε θυγατέρας πόρεν υἱάσιν εἶναι ἀκοίτις. οἱ δ᾽ αἰεὶ παρὰ πατρὶ φίλῳ καὶ μητέρι κεδνῇ δαίνυνται· παρὰ δέ σφιν ὀνείατα μυρία κεῖται, κνισῆεν δέ τε δῶμα περιστεναχίζεται αὐλῇ, ἤματα· νύκτας δ᾽ αὖτε παρ᾽ αἰδοίῃσ᾽ ἀλόχοισιν εὕδουσ᾽ ἔν τε τάπησι καὶ ἐν τρητοῖσι λέχεσσι. καὶ μὲν τῶν ἱκόμεσθα πόλιν καὶ δώματα καλά. μῆνα δὲ πάντα φίλει με καὶ ἐξερέεινεν ἕκαστα, Ἴλιον Ἀργείων τε νέας καὶ νόστον Ἀχαιῶν· καὶ μὲν ἐγὼ τῷ πάντα κατὰ μοῖραν κατέλεξα. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ καὶ ἐγὼν ὁδὸν ᾔτεον ἠδ᾽ ἐκέλευον πεμπέμεν, οὐδέ τι κεῖνος ἀνήνατο, τεῦχε δὲ πομπήν. δῶκε δέ μ᾽ ἐκδείρας ἀσκὸν βοὸς ἐννεώροιο, ἔνθα δὲ βυκτάων ἀνέμων κατέδησε κέλευθα· κεῖνον γὰρ ταμίην ἀνέμων ποίησε Κρονίων, ἠμὲν παυέμεναι ἠδ᾽ ὀρνύμεν, ὅν κ᾽ ἐθέλῃσι. νηῒ δ᾽ ἐνὶ γλαφυρῇ κατέδει μέρμιθι φαεινῇ ἀργυρέῃ, ἵνα μή τι παραπνεύσει᾽ ὀλίγον περ· αὐτὰρ ἐμοὶ πνοιὴν ζεφύρου προέηκεν ἀῆναι, ὄφρα φέροι νῆάς τε καὶ αὐτούς· οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔμελλεν ἐκτελέειν· αὐτῶν γὰρ ἀπωλόμεθ᾽ ἀφραδίῃσιν. ἐννῆμαρ μὲν ὁμῶς πλέομεν νύκτας τε καὶ ἦμαρ, τῇ δεκάτῃ δ᾽ ἤδη ἀνεφαίνετο πατρὶς ἄρουρα, καὶ δὴ πυρπολέοντας ἐλεύσσομεν ἐγγὺς ἐόντας. ἔνθ᾽ ἐμὲ μὲν γλυκὺς ὕπνος ἐπέλλαβε κεκμηῶτα· αἰεὶ γὰρ πόδα νηὸς ἐνώμων, οὐδέ τῳ ἄλλῳ δῶχ᾽ ἑτάρων, ἵνα θᾶσσον ἱκοίμεθα πατρίδα γαῖαν· οἱ δ᾽ ἕταροι ἐπέεσσι πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον καί μ᾽ ἔφασαν χρυσόν τε καὶ ἄργυρον οἴκαδ᾽ ἄγεσθαι, δῶρα παρ᾽ Αἰόλοο μεγαλήτορος Ἱπποτάδαο. ὧδε δέ τις εἴπεσκεν ἰδὼν ἐς πλησίον ἄλλον· "ὢ πόποι, ὡς ὅδε πᾶσι φίλος καὶ τίμιός ἐστιν ἀνθρώποισ᾽, ὅτεών κε πόλιν καὶ γαῖαν ἵκηται. πολλὰ μὲν ἐκ Τροίης ἄγεται κειμήλια καλὰ ληΐδος· ἡμεῖς δ᾽ αὖτε ὁμὴν ὁδὸν ἐκτελέσαντες οἴκαδε νισόμεθα κενεὰς σὺν χεῖρας ἔχοντες. καὶ νῦν οἱ τά γε δῶκε χαριζόμενος φιλότητι Αἴολος. ἀλλ᾽ ἄγε θᾶσσον ἰδώμεθα, ὅττι τάδ᾽ ἐστίν, ὅσσος τις χρυσός τε καὶ ἄργυρος ἀσκῷ ἔνεστιν." ὣς ἔφασαν, βουλὴ δὲ κακὴ νίκησεν ἑταίρων· ἀσκὸν μὲν λῦσαν, ἄνεμοι δ᾽ ἐκ πάντες ὄρουσαν, τοὺς δ᾽ αἶψ᾽ ἁρπάξασα φέρεν πόντονδε θύελλα κλαίοντας, γαίης ἄπο πατρίδος. αὐτὰρ ἐγώ γε ἐγρόμενος κατὰ θυμὸν ἀμύμονα μερμήριξα, ἠὲ πεσὼν ἐκ νηὸς ἀποφθίμην ἐνὶ πόντῳ, ἦ ἀκέων τλαίην καὶ ἔτι ζωοῖσι μετείην. ἀλλ᾽ ἔτλην καὶ ἔμεινα, καλυψάμενος δ᾽ ἐνὶ νηῒ κείμην· αἱ δ᾽ ἐφέροντο κακῇ ἀνέμοιο θυέλλῃ αὖτις ἐπ᾽ Αἰολίην νῆσον, στενάχοντο δ᾽ ἑταῖροι. ἔνθα δ᾽ ἐπ᾽ ἠπείρου βῆμεν καὶ ἀφυσσάμεθ᾽ ὕδωρ· αἶψα δὲ δεῖπνον ἕλοντο θοῇς παρὰ νηυσὶν ἑταῖροι. αὐτὰρ ἐπεὶ σίτοιό τ᾽ ἐπασσάμεθ᾽ ἠδὲ ποτῆτος, δὴ τότ᾽ ἐγὼ κήρυκά τ᾽ ὀπασσάμενος καὶ ἑταῖρον, βῆν εἰς Αἰόλοο κλυτὰ δώματα· τὸν δ᾽ ἐκίχανον δαινύμενον παρὰ ᾗ τ᾽ ἀλόχῳ καὶ οἷσι τέκεσσιν. ἐλθόντες δ᾽ ἐς δῶμα παρὰ σταθμοῖσιν ἐπ᾽ οὐδοῦ ἑζόμεθ᾽· οἱ δ᾽ ἀνὰ θυμὸν ἐθάμβεον ἔκ τ᾽ ἐρέοντο· "πῶς ἦλθες, Ὀδυσεῦ; τίς τοι κακὸς ἔχραε δαίμων; ἦ μέν σ᾽ ἐνδυκέως ἀπεπέμπομεν, ὄφρα ἵκοιο πατρίδα σὴν καὶ δῶμα, καὶ εἴ πού τοι φίλον ἐστίν." ὣς φάσαν· αὐτὰρ ἐγὼ μετεφώνεον ἀχνύμενος κῆρ· "ἄασάν μ᾽ ἕταροί τε κακοὶ πρὸς τοῖσί τε ὕπνος σχέτλιος. ἀλλ᾽ ἀκέσασθε, φίλοι· δύναμις γὰρ ἐν ὑμῖν." ὣς ἐφάμην μαλακοῖσι καθαπτόμενος ἐπέεσσιν· οἱ δ᾽ ἄνεω ἐγένοντο· πατὴρ δ᾽ ἠμείβετο μύθῳ· "ἔῤῥ᾽ ἐκ νήσου θᾶσσον, ἐλέγχιστε ζωόντων· οὐ γάρ μοι θέμις ἐστὶ κομιζέμεν οὐδ᾽ ἀποπέμπειν ἄνδρα τόν, ὅς τε θεοῖσιν ἀπέχθηται μακάρεσσιν. ἔῤῥ᾽, ἐπεὶ ἀθανάτοισιν ἀπεχθόμενος τόδ᾽ ἱκάνεις." ὣς εἰπὼν ἀπέπεμπε δόμων βαρέα στενάχοντα. ἔνθεν δὲ προτέρω πλέομεν ἀκαχήμενοι ἦτορ· τείρετο δ᾽ ἀνδρῶν θυμὸς ὑπ᾽ εἰρεσίης ἀλεγεινῆς ἡμετέρῃ ματίῃ, ἐπεὶ οὐκέτι φαίνετο πομπή. ἑξῆμαρ μὲν ὁμῶς πλέομεν νύκτας τε καὶ ἦμαρ· ἑβδομάτῃ δ᾽ ἱκόμεσθα Λάμου αἰπὺ πτολίεθρον, Τηλέπυλον Λαιστρυγονίην, ὅθι ποιμένα ποιμὴν ἠπύει εἰσελάων, ὁ δέ τ᾽ ἐξελάων ὑπακούει. ἔνθα κ᾽ ἄϋπνος ἀνὴρ δοιοὺς ἐξήρατο μισθούς, τὸν μὲν βουκολέων, τὸν δ᾽ ἄργυφα μῆλα νομεύων· ἐγγὺς γὰρ νυκτός τε καὶ ἤματός εἰσι κέλευθοι. ἔνθ᾽ ἐπεὶ ἐς λιμένα κλυτὸν ἤλθομεν, ὃν πέρι πέτρη ἠλίβατος τετύχηκε διαμπερὲς ἀμφοτέρωθεν, ἀκταὶ δὲ προβλῆτες ἐναντίαι ἀλλήλῃσιν ἐν στόματι προὔχουσιν, ἀραιὴ δ᾽ εἴσοδός ἐστιν, ἔνθ᾽ οἵ γ᾽ εἴσω πάντες ἔχον νέας ἀμφιελίσσας. αἱ μὲν ἄρ᾽ ἔντοσθεν λιμένος κοίλοιο δέδεντο πλησίαι· οὐ μὲν γάρ ποτ᾽ ἀέξετο κῦμά γ᾽ ἐν αὐτῷ, οὔτε μέγ᾽ οὔτ᾽ ὀλίγον, λευκὴ δ᾽ ἦν ἀμφὶ γαλήνη. αὐτὰρ ἐγὼν οἶος σχέθον ἔξω νῆα μέλαιναν, αὐτοῦ ἐπ᾽ ἐσχατιῇ, πέτρης ἐκ πείσματα δήσας. ἔστην δὲ σκοπιὴν ἐς παιπαλόεσσαν ἀνελθών· ἔνθα μὲν οὔτε βοῶν οὔτ᾽ ἀνδρῶν φαίνετο ἔργα, καπνὸν δ᾽ οἶον ὁρῶμεν ἀπὸ χθονὸς ἀΐσσοντα. δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἑτάρους προΐην πεύθεσθαι ἰόντας, οἵ τινες ἀνέρες εἶεν ἐπὶ χθονὶ σῖτον ἔδοντες, ἄνδρε δύω κρίνας, τρίτατον κήρυχ᾽ ἅμ᾽ ὀπάσσας. οἱ δ᾽ ἴσαν ἐκβάντες λείην ὁδόν, ᾗ περ ἄμαξαι ἄστυδ᾽ ἀφ᾽ ὑψηλῶν ὀρέων καταγίνεον ὕλην. κούρῃ δὲ ξύμβληντο πρὸ ἄστεος ὑδρευούσῃ, θυγατέρ᾽ ἰφθίμῃ Λαιστρυγόνος Ἀντιφάταο. ἡ μὲν ἄρ᾽ ἐς κρήνην κατεβήσετο καλλιρέεθρον Ἀρτακίην· ἔνθεν γὰρ ὕδωρ προτὶ ἄστυ φέρεσκον· οἱ δὲ παριστάμενοι προσεφώνεον ἔκ τ᾽ ἐρέοντο, ὅς τις τῶνδ᾽ εἴη βασιλεὺς καὶ οἷσιν ἀνάσσοι. ἡ δὲ μάλ᾽ αὐτίκα πατρὸς ἐπέφραδεν ὑψερεφὲς δῶ. οἱ δ᾽ ἐπεὶ εἰσῆλθον κλυτὰ δώματα, τὴν δὲ γυναῖκα εὗρον ὅσην τ᾽ ὄρεος κορυφήν, κατὰ δ᾽ ἔστυγον αὐτήν. ἡ δ᾽ αἶψ᾽ ἐξ ἀγορῆς ἐκάλει κλυτὸν Ἀντιφατῆα, ὃν πόσιν, ὃς δὴ τοῖσιν ἐμήσατο λυγρὸν ὄλεθρον. αὐτίχ᾽ ἕνα μάρψας ἑτάρων ὁπλίσσατο δεῖπνον. τὼ δὲ δύ᾽ ἀΐξαντε φυγῇ ἐπὶ νῆας ἱκέσθην. αὐτὰρ ὁ τεῦχε βοὴν διὰ ἄστεος· οἱ δ᾽ ἀΐοντες φοίτων ἴφθιμοι Λαιστρυγόνες ἄλλοθεν ἄλλος, μυρίοι, οὐκ ἄνδρεσσιν ἐοικότες, ἀλλὰ Γίγασιν. οἵ ῥ᾽ ἀπὸ πετράων ἀνδραχθέσι χερμαδίοισι βάλλον· ἄφαρ δὲ κακὸς κόναβος κατὰ νῆας ὀρώρει ἀνδρῶν τ᾽ ὀλλυμένων νηῶν θ᾽ ἅμα ἀγνυμενάων· ἰχθῦς δ᾽ ὣς πείροντες ἀτερπέα δαῖτα φέροντο. ὄφρ᾽ οἱ τοὺς ὄλεκον λιμένος πολυβενθέος ἐντός, τόφρα δ᾽ ἐγὼ ξίφος ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ τῷ ἀπὸ πείσματ᾽ ἔκοψα νεὸς κυανοπρῴροιο· αἶψα δ᾽ ἐμοῖσ᾽ ἑτάροισιν ἐποτρύνας ἐκέλευσα ἐμβαλέειν κώπῃσ᾽, ἵν᾽ ὑπὲκ κακότητα φύγοιμεν· οἱ δ᾽ ἅμα πάντες ἀνέῤῥιψαν, δείσαντες ὄλεθρον. ἀσπασίως δ᾽ ἐς πόντον ἐπηρεφέας φύγε πέτρας νηῦς ἐμή· αὐτὰρ αἱ ἄλλαι ἀολλέες αὐτόθ᾽ ὄλοντο. ἔνθεν δὲ προτέρω πλέομεν ἀκαχήμενοι ἦτορ, ἄσμενοι ἐκ θανάτοιο, φίλους ὀλέσαντες ἑταίρους. Αἰαίην δ᾽ ἐς νῆσον ἀφικόμεθ᾽· ἔνθα δ᾽ ἔναιε Κίρκη ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεὸς αὐδήεσσα, αὐτοκασιγνήτη ὀλοόφρονος Αἰήταο· ἄμφω δ᾽ ἐκγεγάτην φαεσιμβρότου Ἠελίοιο μητρός τ᾽ ἐκ Πέρσης, τὴν Ὠκεανὸς τέκε παῖδα. ἔνθα δ᾽ ἐπ᾽ ἀκτῆς νηῒ κατηγαγόμεσθα σιωπῇ ναύλοχον ἐς λιμένα, καί τις θεὸς ἡγεμόνευεν. ἔνθα τότ᾽ ἐκβάντες δύο τ᾽ ἤματα καὶ δύο νύκτας κείμεθ᾽, ὁμοῦ καμάτῳ τε καὶ ἄλγεσι θυμὸν ἔδοντες. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τρίτον ἦμαρ ἐϋπλόκαμος τέλεσ᾽ Ἠώς, καὶ τότ᾽ ἐγὼν ἐμὸν ἔγχος ἑλὼν καὶ φάσγανον ὀξὺ καρπαλίμως παρὰ νηὸς ἀνήϊον ἐς περιωπήν, εἴ πως ἔργα ἴδοιμι βροτῶν ἐνοπήν τε πυθοίμην. ἔστην δὲ σκοπιὴν ἐς παιπαλόεσσαν ἀνελθών, καί μοι ἐείσατο καπνὸς ἀπὸ χθονὸς εὐρυοδείης Κίρκης ἐν μεγάροισι διὰ δρυμὰ πυκνὰ καὶ ὕλην. μερμήριξα δ᾽ ἔπειτα κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμὸν ἐλθεῖν ἠδὲ πυθέσθαι, ἐπεὶ ἴδον αἴθοπα καπνόν. ὧδε δέ μοι φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι, πρῶτ᾽ ἐλθόντ᾽ ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης δεῖπνον ἑταίροισιν δόμεναι προέμεν τε πυθέσθαι. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ σχεδὸν ἦα κιὼν νεὸς ἀμφιελίσσης, καὶ τότε τίς με θεῶν ὀλοφύρατο μοῦνον ἐόντα, ὅς ῥά μοι ὑψίκερων ἔλαφον μέγαν εἰς ὁδὸν αὐτὴν ἧκεν· ὁ μὲν ποταμόνδε κατήϊεν ἐκ νομοῦ ὕλης πιόμενος· δὴ γάρ μιν ἔχεν μένος ἠελίοιο. τὸν δ᾽ ἐγὼ ἐκβαίνοντα κατὰ κνῆστιν μέσα νῶτα πλῆξα· τὸ δ᾽ ἀντικρὺ δόρυ χάλκεον ἐξεπέρησε, κὰδ δ᾽ ἔπεσ᾽ ἐν κονίῃσι μακών, ἀπὸ δ᾽ ἔπτατο θυμός. τῷ δ᾽ ἐγὼ ἐμβαίνων δόρυ χάλκεον ἐξ ὠτειλῆς εἰρυσάμην· τὸ μὲν αὖθι κατακλίνας ἐπὶ γαίῃ εἴασ᾽· αὐτὰρ ἐγὼ σπασάμην ῥῶπάς τε λύγους τε, πεῖσμα δ᾽ ὅσον τ᾽ ὄργυιαν ἐϋστρεφὲς ἀμφοτέρωθεν πλεξάμενος συνέδησα πόδας δεινοῖο πελώρου, βῆν δὲ καταλλοφάδια φέρων ἐπὶ νῆα μέλαιναν, ἔγχει ἐρειδόμενος, ἐπεὶ οὔ πως ἦεν ἐπ᾽ ὤμου χειρὶ φέρειν ἑτέρῃ· μάλα γὰρ μέγα θηρίον ἦεν. κὰδ δ᾽ ἔβαλον προπάροιθε νεός, ἀνέγειρα δ᾽ ἑταίρους μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσι παρασταδὸν ἄνδρα ἕκαστον· "ὦ φίλοι, οὐ γάρ πω καταδυσόμεθ᾽, ἀχνύμενοι περ, εἰς Ἀΐδαο δόμους, πρὶν μόρσιμον ἦμαρ ἐπέλθῃ· ἀλλ᾽ ἄγετ᾽, ὄφρ᾽ ἐν νηῒ θοῇ βρῶσίς τε πόσις τε, μνησόμεθα βρώμης μηδὲ τρυχώμεθα λιμῷ." ὣς ἐφάμην, οἱ δ᾽ ὦκα ἐμοῖσ᾽ ἐπέεσσι πίθοντο· ἐκ δὲ καλυψάμενοι παρὰ θῖν᾽ ἁλὸς ἀτρυγέτοιο θηήσαντ᾽ ἔλαφον· μάλα γὰρ μέγα θηρίον ἦεν. αὐτὰρ ἐπεὶ τάρπησαν ὁρώμενοι ὀφθαλμοῖσι, χεῖρας νιψάμενοι τεύχοντ᾽ ἐρικυδέα δαῖτα. ὣς τότε μὲν πρόπαν ἦμαρ ἐς ἠέλιον καταδύντα ἥμεθα δαινύμενοι κρέα τ᾽ ἄσπετα καὶ μέθυ ἡδύ· ἦμος δ᾽ ἠέλιος κατέδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθε, δὴ τότε κοιμήθημεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, καὶ τότ᾽ ἐγὼν ἀγορὴν θέμενος μετὰ πᾶσιν ἔειπον· "κέκλυτέ μευ μύθων, κακά περ πάσχοντες ἑταῖροι· ὦ φίλοι, οὐ γὰρ ἴδμεν ὅπῃ ζόφος οὐδ᾽ ὅπῃ ἠώς, οὐδ᾽ ὅπῃ ἠέλιος φαεσίμβροτος εἶσ᾽ ὑπὸ γαῖαν οὐδ᾽ ὅπῃ ἀννεῖται· ἀλλὰ φραζώμεθα θᾶσσον, εἴ τις ἔτ᾽ ἔσται μῆτις· ἐγὼ δ᾽ οὐκ οἴομαι εἶναι. εἶδον γὰρ σκοπιὴν ἐς παιπαλόεσσαν ἀνελθὼν νῆσον, τὴν πέρι πόντος ἀπείριτος ἐστεφάνωται. αὐτὴ δὲ χθαμαλὴ κεῖται· καπνὸν δ᾽ ἐνὶ μέσσῃ ἔδρακον ὀφθαλμοῖσι διὰ δρυμὰ πυκνὰ καὶ ὕλην." ὣς ἐφάμην, τοῖσιν δὲ κατεκλάσθη φίλον ἦτορ μνησαμένοισ᾽ ἔργων Λαιστρυγόνος Ἀντιφάταο Κύκλωπός τε βίης μεγαλήτορος ἀνδροφάγοιο. κλαῖον δὲ λιγέως, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντες· ἀλλ᾽ οὐ γάρ τις πρῆξις ἐγίνετο μυρομένοισιν. αὐτὰρ ἐγὼ δίχα πάντας ἐϋκνήμιδας ἑταίρους ἠρίθμεον, ἀρχὸν δὲ μετ᾽ ἀμφοτέροισιν ὄπασσα· τῶν μὲν ἐγὼν ἦρχον, τῶν δ᾽ Εὐρύλοχος θεοειδής. κλήρους δ᾽ ἐν κυνέῃ χαλκήρεϊ πάλλομεν ὦκα· ἐκ δ᾽ ἔθορε κλῆρος μεγαλήτορος Εὐρυλόχοιο. βῆ δ᾽ ἰέναι, ἅμα τῷ γε δύω καὶ εἴκοσ᾽ ἑταῖροι κλαίοντες· κατὰ δ᾽ ἄμμε λίπον γοόωντας ὄπισθεν. εὗρον δ᾽ ἐν βήσσῃσι τετυγμένα δώματα Κίρκης ξεστοῖσιν λάεσσι, περισκέπτῳ ἐνὶ χώρῳ. ἀμφὶ δέ μιν λύκοι ἦσαν ὀρέστεροι ἠδὲ λέοντες, τοὺς αὐτὴ κατέθελξεν, ἐπεὶ κακὰ φάρμακ᾽ ἔδωκεν. οὐδ᾽ οἵ γ᾽ ὡρμήθησαν ἐπ᾽ ἀνδράσιν, ἀλλ᾽ ἄρα τοί γε οὐρῇσιν μακρῇσι περισσαίνοντες ἀνέσταν. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἂν ἀμφὶ ἄνακτα κύνες δαίτηθεν ἰόντα σαίνωσ᾽· αἰεὶ γάρ τε φέρει μειλίγματα θυμοῦ· ὣς τοὺς ἀμφὶ λύκοι κρατερώνυχες ἠδὲ λέοντες σαῖνον· τοὶ δ᾽ ἔδδεισαν, ἐπεὶ ἴδον αἰνὰ πέλωρα. ἔσταν δ᾽ ἐν προθύροισι θεᾶς καλλιπλοκάμοιο, Κίρκης δ᾽ ἔνδον ἄκουον ἀειδούσης ὀπὶ καλῇ ἱστὸν ἐποιχομένης μέγαν ἄμβροτον, οἷα θεάων λεπτά τε καὶ χαρίεντα καὶ ἀγλαὰ ἔργα πέλονται. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε Πολίτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν, ὅς μοι κήδιστος ἑτάρων ἦν κεδνότατός τε· "ὦ φίλοι, ἔνδον γάρ τις ἐποιχομένη μέγαν ἱστὸν καλὸν ἀοιδιάει, δάπεδον δ᾽ ἅπαν ἀμφιμέμυκεν, ἢ θεὸς ἠὲ γυνή· ἀλλὰ φθεγγώμεθα θᾶσσον." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν, τοὶ δ᾽ ἐφθέγγοντο καλεῦντες. ἡ δ᾽ αἶψ᾽ ἐξελθοῦσα θύρας ὤϊξε φαεινὰς καὶ κάλει· οἱ δ᾽ ἅμα πάντες ἀϊδρείῃσιν ἕποντο· Εὐρύλοχος δ᾽ ὑπέμεινεν· ὀΐσατο γὰρ δόλον εἶναι. εἷσεν δ᾽ εἰσαγαγοῦσα κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε, ἐν δέ σφιν τυρόν τε καὶ ἄλφιτα καὶ μέλι χλωρὸν οἴνῳ Πραμνείῳ ἐκύκα· ἀνέμισγε δὲ σίτῳ φάρμακα λύγρ᾽, ἵνα πάγχυ λαθοίατο πατρίδος αἴης. αὐτὰρ ἐπεὶ δῶκέν τε καὶ ἔκπιον, αὐτίκ᾽ ἔπειτα ῥάβδῳ πεπληγυῖα κατὰ συφεοῖσιν ἐέργνυ. οἱ δὲ συῶν μὲν ἔχον κεφαλὰς φωνήν τε τρίχας τε καὶ δέμας, αὐτὰρ νοῦς ἦν ἔμπεδος ὡς τὸ πάρος περ. ὣς οἱ μὲν κλαίοντες ἐέρχατο· τοῖσι δὲ Κίρκη πὰρ ἄκυλον βάλανόν τ᾽ ἔβαλεν καρπόν τε κρανείης ἔδμεναι, οἷα σύες χαμαιευνάδες αἰὲν ἔδουσιν. Εὐρύλοχος δ᾽ ἂψ ἦλθε θοὴν ἐπὶ νῆα μέλαιναν, ἀγγελίην ἑτάρων ἐρέων καὶ ἀδευκέα πότμον. οὐδέ τι ἐκφάσθαι δύνατο ἔπος, ἱέμενός περ, κῆρ ἄχεϊ μεγάλῳ βεβολημένος· ἐν δέ οἱ ὄσσε δακρυόφιν πίμπλαντο, γόον δ᾽ ὠΐετο θυμός. ἀλλ᾽ ὅτε δή μιν πάντες ἀγαζόμεθ᾽ ἐξερέοντες, καὶ τότε τῶν ἄλλων ἑτάρων κατέλεξεν ὄλεθρον· "ᾔομεν, ὡς ἐκέλευες, ἀνὰ δρυμά, φαίδιμ᾽ Ὀδυσσεῦ· εὕρομεν ἐν βήσσῃσι τετυγμένα δώματα καλὰ ξεστοῖσιν λάεσσι, περισκέπτῳ ἐνὶ χώρῳ. ἔνθα δέ τις μέγαν ἱστὸν ἐποιχομένη λίγ᾽ ἄειδεν ἢ θεὸς ἠὲ γυνή· τοὶ δ᾽ ἐφθέγγοντο καλεῦντες. ἡ δ᾽ αἶψ᾽ ἐξελθοῦσα θύρας ὤϊξε φαεινὰς καὶ κάλει· οἱ δ᾽ ἅμα πάντες ἀϊδρείῃσιν ἕποντο· αὐτὰρ ἐγὼν ὑπέμεινα, ὀϊσάμενος δόλον εἶναι. οἱ δ᾽ ἅμ᾽ ἀϊστώθησαν ἀολλέες, οὐδέ τις αὐτῶν ἐξεφάνη· δηρὸν δὲ καθήμενος ἐσκοπίαζον." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγὼ περὶ μὲν ξίφος ἀργυρόηλον ὤμοιϊν βαλόμην, μέγα χάλκεον, ἀμφὶ δὲ τόξα· τὸν δ᾽ ἂψ ἠνώγεα αὐτὴν ὁδὸν ἡγήσασθαι. αὐτὰρ ὅ γ᾽ ἀμφοτέρῃσι λαβὼν ἐλλίσσετο γούνων καί μ᾽ ὀλοφυρόμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "μή μ᾽ ἄγε κεῖσ᾽ ἀέκοντα, διοτρεφές, ἀλλὰ λίπ᾽ αὐτοῦ· οἶδα γὰρ ὡς οὔτ᾽ αὐτὸς ἐλεύσεαι οὔτε τιν᾽ ἄλλον ἄξεις σῶν ἑτάρων. ἀλλὰ ξὺν τοίσδεσι θᾶσσον φεύγωμεν· ἔτι γάρ κεν ἀλύξαιμεν κακὸν ἦμαρ." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "Εὐρύλοχ᾽, ἦ τοι μὲν σὺ μέν᾽ αὐτοῦ τῷδ᾽ ἐνὶ χώρῳ ἔσθων καὶ πίνων κοίλῃ παρὰ νηῒ μελαίνῃ· αὐτὰρ ἐγὼν εἶμι· κρατερὴ δέ μοι ἔπλετ᾽ ἀνάγκη." ὣς εἰπὼν παρὰ νηὸς ἀπήϊον ἠδὲ θαλάσσης. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἄρ᾽ ἔμελλον ἰὼν ἱερὰς ἀνὰ βήσσας Κίρκης ἵξεσθαι πολυφαρμάκου ἐς μέγα δῶμα, ἔνθα μοι Ἑρμείας χρυσόῤῥαπις ἀντεβόλησεν ἐρχομένῳ πρὸς δῶμα, νεηνίῃ ἀνδρὶ ἐοικώς, πρῶτον ὑπηνήτῃ, τοῦ περ χαριεστάτη ἥβη· ἔν τ᾽ ἄρα μοι φῦ χειρὶ ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "πῇ δὴ αὖτ᾽, ὦ δύστηνε, δι᾽ ἄκριας ἔρχεαι οἶος, χώρου ἄϊδρις ἐών; ἕταροι δέ τοι οἵδ᾽ ἐνὶ Κίρκης ἔρχαται ὥς τε σύες πυκινοὺς κευθμῶνας ἔχοντες. ἦ τοὺς λυσόμενος δεῦρ᾽ ἔρχεαι; οὐδέ σέ φημι αὐτὸν νοστήσειν, μενέεις δὲ σύ γ᾽ ἔνθα περ ἄλλοι. ἀλλ᾽ ἄγε δή σε κακῶν ἐκλύσομαι ἠδὲ σαώσω· τῆ, τόδε φάρμακον ἐσθλὸν ἔχων ἐς δώματα Κίρκης ἔρχευ, ὅ κέν τοι κρατὸς ἀλάλκῃσιν κακὸν ἦμαρ. πάντα δέ τοι ἐρέω ὀλοφώϊα δήνεα Κίρκης. τεύξει τοι κυκεῶ, βαλέει δ᾽ ἐν φάρμακα σίτῳ· ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς θέλξαι σε δυνήσεται· οὐ γὰρ ἐάσει φάρμακον ἐσθλόν, ὅ τοι δώσω, ἐρέω δὲ ἕκαστα. ὁππότε κεν Κίρκη σ᾽ ἐλάσῃ περιμήκεϊ ῥάβδῳ, δὴ τότε σὺ ξίφος ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ Κίρκῃ ἐπαΐξαι ὥς τε κτάμεναι μενεαίνων. ἡ δέ σ᾽ ὑποδδείσασα κελήσεται εὐνηθῆναι· ἔνθα σὺ μηκέτ᾽ ἔπειτ᾽ ἀπανήνασθαι θεοῦ εὐνήν, ὄφρα κέ τοι λύσῃ θ᾽ ἑτάρους αὐτόν τε κομίσσῃ· ἀλλὰ κέλεσθαί μιν μακάρων μέγαν ὅρκον ὀμόσσαι μή τί τοι αὐτῷ πῆμα κακὸν βουλευσέμεν ἄλλο, μή σ᾽ ἀπογυμνωθέντα κακὸν καὶ ἀνήνορα θήῃ." ὣς ἄρα φωνήσας πόρε φάρμακον Ἀργεϊφόντης ἐκ γαίης ἐρύσας καί μοι φύσιν αὐτοῦ ἔδειξε. ῥίζῃ μὲν μέλαν ἔσκε, γάλακτι δὲ εἴκελον ἄνθος· μῶλυ δέ μιν καλέουσι θεοί, χαλεπὸν δέ τ᾽ ὀρύσσειν ἀνδράσι γε θνητοῖσι· θεοὶ δέ τε πάντα δύνανται. Ἑρμείας μὲν ἔπειτ᾽ ἀπέβη πρὸς μακρὸν Ὄλυμπον νῆσον ἀν᾽ ὑλήεσσαν, ἐγὼ δ᾽ ἐς δώματα Κίρκης ἤϊα· πολλὰ δέ μοι κραδίη πόρφυρε κιόντι. ἔστην δ᾽ εἰνὶ θύρῃσι θεᾶς καλλιπλοκάμοιο· ἔνθα στὰς ἐβόησα, θεὰ δέ μευ ἔκλυεν αὐδῆς. ἡ δ᾽ αἶψ᾽ ἐξελθοῦσα θύρας ὤϊξε φαεινὰς καὶ κάλει· αὐτὰρ ἐγὼν ἑπόμην ἀκαχήμενος ἦτορ. εἷσε δέ μ᾽ εἰσαγαγοῦσα ἐπὶ θρόνου ἀργυροήλου, καλοῦ δαιδαλέου· ὑπὸ δὲ θρῆνυς ποσὶν ἦεν· τεῦχε δέ μοι κυκεῶ χρυσέῳ δέπᾳ, ὄφρα πίοιμι, ἐν δέ τε φάρμακον ἧκε, κακὰ φρονέουσ᾽ ἐνὶ θυμῷ. αὐτὰρ ἐπεὶ δῶκέν τε καὶ ἔκπιον οὐδέ μ᾽ ἔθελξε, ῥάβδῳ πεπληγυῖα ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "ἔρχεο νῦν συφεόνδε, μετ᾽ ἄλλων λέξο ἑταίρων." ὣς φάτ᾽, ἐγὼ δ᾽ ἄορ ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ Κίρκῃ ἐπήϊξα ὥς τε κτάμεναι μενεαίνων. ἡ δὲ μέγα ἰάχουσα ὑπέδραμε καὶ λάβε γούνων καί μ᾽ ὀλοφυρομένη ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες; θαῦμά μ᾽ ἔχει, ὡς οὔ τι πιὼν τάδε φάρμακ᾽ ἐθέλχθης. οὐδὲ γὰρ οὐδέ τις ἄλλος ἀνὴρ τάδε φάρμακ᾽ ἀνέτλη, ὅς κε πίῃ καὶ πρῶτον ἀμείψεται ἕρκος ὀδόντων· σοὶ δέ τις ἐν στήθεσσιν ἀκήλητος νόος ἐστίν. ἦ σύ γ᾽ Ὀδυσσεύς ἐσσι πολύτροπος, ὅν τέ μοι αἰεὶ φάσκεν ἐλεύσεσθαι χρυσόῤῥαπις Ἀργεϊφόντης, ἐκ Τροίης ἀνιόντα θοῇ σὺν νηῒ μελαίνῃ. ἀλλ᾽ ἄγε δὴ κολεῷ μὲν ἄορ θέο, νῶϊ δ᾽ ἔπειτα εὐνῆς ἡμετέρης ἐπιβήομεν, ὄφρα μιγέντε εὐνῇ καὶ φιλότητι πεποίθομεν ἀλλήλοισιν." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ὦ Κίρκη, πῶς γάρ με κέλῃ σοὶ ἤπιον εἶναι, ἥ μοι σῦς μὲν ἔθηκας ἐνὶ μεγάροισιν ἑταίρους, αὐτὸν δ᾽ ἐνθάδ᾽ ἔχουσα δολοφρονέουσα κελεύεις ἐς θάλαμόν τ᾽ ἰέναι καὶ σῆς ἐπιβήμεναι εὐνῆς, ὄφρα με γυμνωθέντα κακὸν καὶ ἀνήνορα θήῃς. οὐδ᾽ ἂν ἐγώ γ᾽ ἐθέλοιμι τεῆς ἐπιβήμεναι εὐνῆς, εἰ μή μοι τλαίης γε, θεά, μέγαν ὅρκον ὀμόσσαι, μή τί μοι αὐτῷ πῆμα κακὸν βουλευσέμεν ἄλλο." ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀπώμνυεν, ὡς ἐκέλευον. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ὄμοσέν τε τελεύτησέν τε τὸν ὅρκον, καὶ τότ᾽ ἐγὼ Κίρκης ἐπέβην περικαλλέος εὐνῆς. ἀμφίπολοι δ᾽ ἄρα τεῖος ἐνὶ μεγάροισι πένοντο τέσσαρες, αἵ οἱ δῶμα κάτα δρήστειραι ἔασι. γίνονται δ᾽ ἄρα ταί γ᾽ ἔκ τε κρηνέων ἀπό τ᾽ ἀλσέων ἔκ θ᾽ ἱερῶν ποταμῶν, οἵ τ᾽ εἰς ἅλαδε προρέουσι. τάων ἡ μὲν ἔβαλλε θρόνοισ᾽ ἔνι ῥήγεα καλὰ πορφύρεα καθύπερθ᾽, ὑπένερθε δὲ λῖθ᾽ ὑπέβαλλεν· ἡ δ᾽ ἑτέρη προπάροιθε θρόνων ἐτίταινε τραπέζας ἀργυρέας, ἐπὶ δέ σφι τίθει χρύσεια κάνεια· ἡ δὲ τρίτη κρητῆρι μελίφρονα οἶνον ἐκίρνα ἡδὺν ἐν ἀργυρέῳ, νέμε δὲ χρύσεια κύπελλα· ἡ δὲ τετάρτη ὕδωρ ἐφόρει καὶ πῦρ ἀνέκαιε πολλὸν ὑπὸ τρίποδι μεγάλῳ· ἰαίνετο δ᾽ ὕδωρ. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ ζέσσεν ὕδωρ ἐνὶ ἤνοπι χαλκῷ, ἔς ῥ᾽ ἀσάμινθον ἕσασα λό᾽ ἐκ τρίποδος μεγάλοιο, θυμῆρες κεράσασα, κατὰ κρατός τε καὶ ὤμων, ὄφρα μοι ἐκ κάματον θυμοφθόρον εἵλετο γυίων. αὐτὰρ ἐπεὶ λοῦσέν τε καὶ ἔχρισεν λίπ᾽ ἐλαίῳ, ἀμφὶ δέ με χλαῖναν καλὴν βάλεν ἠδὲ χιτῶνα, εἷσε δέ μ᾽ εἰσαγαγοῦσα ἐπὶ θρόνου ἀργυροήλου, καλοῦ δαιδαλέου· ὑπὸ δὲ θρῆνυς ποσὶν ἦεν· χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος, νίψασθαι· παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν. σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα, εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων· ἐσθέμεναι δ᾽ ἐκέλευεν· ἐμῷ δ᾽ οὐχ ἥνδανε θυμῷ, ἀλλ᾽ ἥμην ἀλλοφρονέων, κακὰ δ᾽ ὄσσετο θυμός. Κίρκη δ᾽ ὡς ἐνόησεν ἔμ᾽ ἥμενον οὐδ᾽ ἐπὶ σίτῳ χεῖρας ἰάλλοντα, στυγερὸν δέ με πένθος ἔχοντα, ἄγχι παρισταμένη ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "τίφθ᾽ οὕτως, Ὀδυσεῦ, κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζεαι ἶσος ἀναύδῳ, θυμὸν ἔδων, βρώμης δ᾽ οὐχ ἅπτεαι οὐδὲ ποτῆτος; ἦ τινά που δόλον ἄλλον ὀΐεαι; οὐδέ τί σε χρὴ δειδίμεν· ἤδη γάρ τοι ἀπώμοσα καρτερὸν ὅρκον." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ὦ Κίρκη, τίς γάρ κεν ἀνήρ, ὃς ἐναίσιμος εἴη, πρὶν τλαίη πάσσασθαι ἐδητύος ἠδὲ ποτῆτος, πρὶν λύσασθ᾽ ἑτάρους καὶ ἐν ὀφθαλμοῖσιν ἰδέσθαι; ἀλλ᾽ εἰ δὴ πρόφρασσα πιεῖν φαγέμεν τε κελεύεις, λῦσον, ἵν᾽ ὀφθαλμοῖσιν ἴδω ἐρίηρας ἑταίρους." ὣς ἐφάμην, Κίρκη δὲ διὲκ μεγάροιο βεβήκει ῥάβδον ἔχουσ᾽ ἐν χειρί, θύρας δ᾽ ἀνέῳξε συφειοῦ, ἐκ δ᾽ ἔλασεν σιάλοισιν ἐοικότας ἐννεώροισιν. οἱ μὲν ἔπειτ᾽ ἔστησαν ἐναντίοι, ἡ δὲ δι᾽ αὐτῶν ἐρχομένη προσάλειφεν ἑκάστῳ φάρμακον ἄλλο. τῶν δ᾽ ἐκ μὲν μελέων τρίχες ἔῤῥεον, ἃς πρὶν ἔφυσε φάρμακον οὐλόμενον, τό σφιν πόρε πότνια Κίρκη· ἄνδρες δ᾽ ἂψ ἐγένοντο νεώτεροι ἢ πάρος ἦσαν καὶ πολὺ καλλίονες καὶ μείζονες εἰσοράασθαι. ἔγνωσαν δέ με κεῖνοι, ἔφυν τ᾽ ἐν χερσὶν ἕκαστος· πᾶσιν δ᾽ ἱμερόεις ὑπέδυ γόος, ἀμφὶ δὲ δῶμα σμερδαλέον κονάβιζε· θεὰ δ᾽ ἐλέαιρε καὶ αὐτή. ἡ δέ μευ ἄγχι στᾶσα προσηύδα δῖα θεάων· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, ἔρχεο νῦν ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης. νῆα μὲν ἂρ πάμπρωτον ἐρύσσατε ἤπειρόνδε, κτήματα δ᾽ ἐν σπήεσσι πελάσσατε ὅπλα τε πάντα· αὐτὸς δ᾽ ἂψ ἰέναι καὶ ἄγειν ἐρίηρας ἑταίρους." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐμοί γ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ, βῆν δ᾽ ἰέναι ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης. εὗρον ἔπειτ᾽ ἐπὶ νηῒ θοῇ ἐρίηρας ἑταίρους οἴκτρ᾽ ὀλοφυρομένους, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντας. ὡς δ᾽ ὅτε ἄγραυλοι πόριες περὶ βοῦς ἀγελαίας, ἐλθούσας ἐς κόπρον, ἐπὴν βοτάνης κορέσωνται, πᾶσαι ἅμα σκαίρουσιν ἐναντίαι· οὐδ᾽ ἔτι σηκοὶ ἴσχουσ᾽, ἀλλ᾽ ἁδινὸν μυκώμεναι ἀμφιθέουσι μητέρας· ὣς ἐμὲ κεῖνοι, ἐπεὶ ἴδον ὀφθαλμοῖσι, δακρυόεντες ἔχυντο· δόκησε δ᾽ ἄρα σφίσι θυμὸς ὣς ἔμεν, ὡς εἰ πατρίδ᾽ ἱκοίατο καὶ πόλιν αὐτὴν τρηχείης Ἰθάκης, ἵνα τ᾽ ἔτραφον ἠδ᾽ ἐγένοντο· καί μ᾽ ὀλοφυρόμενοι ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· "σοὶ μὲν νοστήσαντι, διοτρεφές, ὣς ἐχάρημεν, ὡς εἴ τ᾽ εἰς Ἰθάκην ἀφικοίμεθα πατρίδα γαῖαν· ἀλλ᾽ ἄγε, τῶν ἄλλων ἑτάρων κατάλεξον ὄλεθρον." ὣς ἔφαν, αὐτὰρ ἐγὼ προσέφην μαλακοῖσ᾽ ἐπέεσσι· "νῆα μὲν ἂρ πάμπρωτον ἐρύσσομεν ἤπειρόνδε, κτήματα δ᾽ ἐν σπήεσσι πελάσσομεν ὅπλα τε πάντα· αὐτοὶ δ᾽ ὀτρύνεσθε ἐμοὶ ἅμα πάντες ἕπεσθαι, ὄφρα ἴδηθ᾽ ἑτάρους ἱεροῖσ᾽ ἐν δώμασι Κίρκης πίνοντας καὶ ἔδοντας· ἐπηετανὸν γὰρ ἔχουσιν." ὣς ἐφάμην, οἱ δ᾽ ὦκα ἐμοῖσ᾽ ἐπέεσσι πίθοντο· Εὐρύλοχος δέ μοι οἶος ἐρύκακε πάντας ἑταίρους καί σφεας φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἆ δειλοί, πόσ᾽ ἴμεν; τί κακῶν ἱμείρετε τούτων; Κίρκης ἐς μέγαρον καταβήμεναι, ἥ κεν ἅπαντας ἢ σῦς ἠὲ λύκους ποιήσεται ἠὲ λέοντας, οἵ κέν οἱ μέγα δῶμα φυλάσσοιμεν καὶ ἀνάγκῃ, ὥς περ Κύκλωψ ἕρξ᾽, ὅτε οἱ μέσσαυλον ἵκοντο ἡμέτεροι ἕταροι, σὺν δ᾽ ὁ θρασὺς εἵπετ᾽ Ὀδυσσεύς· τούτου γὰρ καὶ κεῖνοι ἀτασθαλίῃσιν ὄλοντο." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ γε μετὰ φρεσὶ μερμήριξα, σπασσάμενος τανύηκες ἄορ παχέος παρὰ μηροῦ, τῷ οἱ ἀποτμήξας κεφαλὴν οὖδάσδε πελάσσαι, καὶ πηῷ περ ἐόντι μάλα σχεδόν· ἀλλά μ᾽ ἑταῖροι μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσιν ἐρήτυον ἄλλοθεν ἄλλος· "διογενές, τοῦτον μὲν ἐάσομεν, εἰ σὺ κελεύεις, αὐτοῦ πὰρ νηΐ τε μένειν καὶ νῆα ἔρυσθαι· ἡμῖν δ᾽ ἡγεμόνευ᾽ ἱερὰ πρὸς δώματα Κίρκης." ὣς φάμενοι παρὰ νηὸς ἀνήϊον ἠδὲ θαλάσσης. οὐδὲ μὲν Εὐρύλοχος κοίλῃ παρὰ νηῒ λέλειπτο, ἀλλ᾽ ἔπετ᾽· ἔδδεισεν γὰρ ἐμὴν ἔκπαγλον ἐνιπήν. τόφρα δὲ τοὺς ἄλλους ἑτάρους ἐν δώμασι Κίρκη ἐνδυκέως λοῦσέν τε καὶ ἔχρισεν λίπ᾽ ἐλαίῳ, ἀμφὶ δ᾽ ἄρα χλαίνας οὔλας βάλεν ἠδὲ χιτῶνας· δαινυμένους δ᾽ εὖ πάντας ἐφεύρομεν ἐν μεγάροισιν. οἱ δ᾽ ἐπεὶ ἀλλήλους εἶδον φράσσαντό τ᾽ ἐσάντα, κλαῖον ὀδυρόμενοι, περὶ δὲ στεναχίζετο δῶμα. ἡ δέ μευ ἄγχι στᾶσα προσηύδα δῖα θεάων· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, μηκέτι νῦν θαλερὸν γόον ὄρνυτε· οἶδα καὶ αὐτή, ἠμὲν ὅσ᾽ ἐν πόντῳ πάθετ᾽ ἄλγεα ἰχθυόεντι, ἠδ᾽ ὅσ᾽ ἀνάρσιοι ἄνδρες ἐδηλήσαντ᾽ ἐπὶ χέρσου. ἀλλ᾽ ἄγετ᾽ ἐσθίετε βρώμην καὶ πίνετε οἶνον, εἰς ὅ κεν αὖτις θυμὸν ἐνὶ στήθεσσι λάβητε, οἷον ὅτε πρώτιστον ἐλείπετε πατρίδα γαῖαν τρηχείης Ἰθάκης· νῦν δ᾽ ἀσκελέες καὶ ἄθυμοι, αἰὲν ἄλης χαλεπῆς μεμνημένοι· οὐδέ ποθ᾽ ὕμιν θυμὸς ἐν εὐφροσύνῃ, ἐπεὶ ἦ μάλα πολλὰ πέπασθε." ὣς ἔφαθ᾽, ἡμῖν δ᾽ αὖτ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. ἔνθα μὲν ἤματα πάντα τελεσφόρον εἰς ἐνιαυτὸν ἥμεθα, δαινύμενοι κρέα τ᾽ ἄσπετα καὶ μέθυ ἡδύ· ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἐνιαυτὸς ἔην, περὶ δ᾽ ἔτραπον ὧραι, μηνῶν φθινόντων, περὶ δ᾽ ἤματα μακρὰ τελέσθη, καὶ τότε μ᾽ ἐκκαλέσαντες ἔφαν ἐρίηρες ἑταῖροι· "δαιμόνι᾽, ἤδη νῦν μιμνῄσκεο πατρίδος αἴης, εἴ τοι θέσφατόν ἐστι σαωθῆναι καὶ ἱκέσθαι οἶκον ἐϋκτίμενον καὶ σὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς ἔφαν, αὐτὰρ ἐμοί γ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. ὣς τότε μὲν πρόπαν ἦμαρ ἐς ἠέλιον καταδύντα ἥμεθα, δαινύμενοι κρέα τ᾽ ἄσπετα καὶ μέθυ ἡδύ. ἦμος δ᾽ ἠέλιος κατέδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθεν, οἱ μὲν κοιμήσαντο κατὰ μέγαρα σκιόεντα. αὐτὰρ ἐγὼ Κίρκης ἐπιβὰς περικαλλέος εὐνῆς γούνων ἐλλιτάνευσα, θεὰ δέ μευ ἔκλυεν αὐδῆς, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· "ὦ Κίρκη, τέλεσόν μοι ὑπόσχεσιν, ἥν περ ὑπέστης, οἴκαδε πεμψέμεναι· θυμὸς δέ μοι ἔσσυται ἤδη ἠδ᾽ ἄλλων ἑτάρων, οἵ μευ φθινύθουσι φίλον κῆρ ἀμφ᾽ ἔμ᾽ ὀδυρόμενοι, ὅτε που σύ γε νόσφι γένηαι." ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο δῖα θεάων· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, μηκέτι νῦν ἀέκοντες ἐμῷ ἐνὶ μίμνετε οἴκῳ. ἀλλ᾽ ἄλλην χρὴ πρῶτον ὁδὸν τελέσαι καὶ ἱκέσθαι εἰς Ἀΐδαο δόμους καὶ ἐπαινῆς Περσεφονείης ψυχῇ χρησομένους Θηβαίου Τειρεσίαο, μάντιος ἀλαοῦ, τοῦ τε φρένες ἔμπεδοί εἰσι· τῷ καὶ τεθνηῶτι νόον πόρε Περσεφόνεια οἴῳ πεπνῦσθαι· τοὶ δὲ σκιαὶ ἀΐσσουσιν." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐμοί γε κατεκλάσθη φίλον ἦτορ· κλαῖον δ᾽ ἐν λεχέεσσι καθήμενος, οὐδέ νύ μοι κῆρ ἤθελ᾽ ἔτι ζώειν καὶ ὁρᾶν φάος ἠελίοιο. αὐτὰρ ἐπεὶ κλαίων τε κυλινδόμενός τε κορέσθην, καὶ τότε δή μιν ἔπεσσιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ὦ Κίρκη, τίς γὰρ ταύτην ὁδὸν ἡγεμονεύσει; εἰς Ἄϊδος δ᾽ οὔ πώ τις ἀφίκετο νηῒ μελαίνῃ." ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο δῖα θεάων· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, μή τί τοι ἡγεμόνος γε ποθὴ παρὰ νηῒ μελέσθω· ἱστὸν δὲ στήσας ἀνά θ᾽ ἱστία λευκὰ πετάσσας ἧσθαι· τὴν δέ κέ τοι πνοιὴ βορέαο φέρῃσιν. ἀλλ᾽ ὁπότ᾽ ἂν δὴ νηῒ δι᾽ Ὠκεανοῖο περήσῃς, ἔνθ᾽ ἀκτή τε λάχεια καὶ ἄλσεα Περσεφονείης μακραί τ᾽ αἴγειροι καὶ ἰτέαι ὠλεσίκαρποι, νῆα μὲν αὐτοῦ κέλσαι ἐπ᾽ Ὠκεανῷ βαθυδίνῃ, αὐτὸς δ᾽ εἰς Ἀΐδεω ἰέναι δόμον εὐρώεντα. ἔνθα μὲν εἰς Ἀχέροντα Πυριφλεγέθων τε ῥέουσι Κώκυτός θ᾽, ὃς δὴ Στυγὸς ὕδατός ἐστιν ἀποῤῥώξ, πέτρη τε ξύνεσίς τε δύω ποταμῶν ἐριδούπων· ἔνθα δ᾽ ἔπειθ᾽, ἥρως, χριμφθεὶς πέλας, ὥς σε κελεύω, βόθρον ὀρύξαι ὅσον τε πυγούσιον ἔνθα καὶ ἔνθα, ἀμφ᾽ αὐτῷ δὲ χοὴν χεῖσθαι πᾶσιν νεκύεσσι, πρῶτα μελικρήτῳ, μετέπειτα δὲ ἡδέϊ οἴνῳ, τὸ τρίτον αὖθ᾽ ὕδατι· ἐπὶ δ᾽ ἄλφιτα λευκὰ παλύνειν. πολλὰ δὲ γουνοῦσθαι νεκύων ἀμενηνὰ κάρηνα, ἐλθὼν εἰς Ἰθάκην στεῖραν βοῦν, ἥ τις ἀρίστη, ῥέξειν ἐν μεγάροισι πυρήν τ᾽ ἐμπλησέμεν ἐσθλῶν, Τειρεσίῃ δ᾽ ἀπάνευθεν ὄϊν ἱερευσέμεν οἴῳ παμμέλαν᾽, ὃς μήλοισι μεταπρέπει ὑμετέροισιν. αὐτὰρ ἐπὴν εὐχῇσι λίσῃ κλυτὰ ἔθνεα νεκρῶν, ἔνθ᾽ ὄϊν ἀρνειὸν ῥέζειν θῆλύν τε μέλαιναν εἰς Ἔρεβος στρέψας, αὐτὸς δ᾽ ἀπονόσφι τραπέσθαι ἱέμενος ποταμοῖο ῥοάων· ἔνθα δὲ πολλαὶ ψυχαὶ ἐλεύσονται νεκύων κατατεθνηώτων. δὴ τότ᾽ ἔπειθ᾽ ἑτάροισιν ἐποτρῦναι καὶ ἀνῶξαι μῆλα, τὰ δὴ κατάκειτ᾽ ἐσφαγμένα νηλέϊ χαλκῷ, δείραντας κατακῆαι, ἐπεύξασθαι δὲ θεοῖσιν, ἰφθίμῳ τ᾽ Ἀΐδῃ καὶ ἐπαινῇ Περσεφονείῃ· αὐτὸς δὲ ξίφος ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ ἧσθαι, μηδὲ ἐᾶν νεκύων ἀμενηνὰ κάρηνα αἵματος ἄσσον ἴμεν πρὶν Τειρεσίαο πυθέσθαι. ἔνθα τοι αὐτίκα μάντις ἐλεύσεται, ὄρχαμε λαῶν, ὅς κέν τοι εἴπῃσιν ὁδὸν καὶ μέτρα κελεύθου νόστον θ᾽, ὡς ἐπὶ πόντον ἐλεύσεαι ἰχθυόεντα." ὣς ἔφατ᾽, αὐτίκα δὲ χρυσόθρονος ἤλυθεν Ἠώς. ἀμφὶ δέ με χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα ἕσσεν· αὐτὴ δ᾽ ἀργύφεον φᾶρος μέγα ἕννυτο νύμφη, λεπτὸν καὶ χαρίεν, περὶ δὲ ζώνην βάλετ᾽ ἰξυῖ καλὴν χρυσείην, κεφαλῇ δ᾽ ἐπέθηκε καλύπτρην. αὐτὰρ ἐγὼ διὰ δώματ᾽ ἰὼν ὤτρυνον ἑταίρους μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσι παρασταδὸν ἄνδρα ἕκαστον· "μηκέτι νῦν εὕδοντες ἀωτεῖτε γλυκὺν ὕπνον, ἀλλ᾽ ἴομεν· δὴ γάρ μοι ἐπέφραδε πότνια Κίρκη." ὣς ἐφάμην, τοῖσιν δ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. οὐδὲ μὲν οὐδ᾽ ἔνθεν περ ἀπήμονας ἦγον ἑταίρους. Ἐλπήνωρ δέ τις ἔσκε νεώτατος, οὔτε τι λίην ἄλκιμος ἐν πολέμῳ οὔτε φρεσὶν ᾗσιν ἀρηρώς, ὅς μοι ἄνευθ᾽ ἑτάρων ἱεροῖσ᾽ ἐν δώμασι Κίρκης, ψύχεος ἱμείρων, κατελέξατο οἰνοβαρείων· κινυμένων δ᾽ ἑτάρων ὅμαδον καὶ δοῦπον ἀκούσας ἐξαπίνης ἀνόρουσε καὶ ἐκλάθετο φρεσὶν ᾗσιν ἄψοῤῥον καταβῆναι ἰὼν ἐς κλίμακα μακρήν, ἀλλὰ καταντικρὺ τέγεος πέσεν· ἐκ δέ οἱ αὐχὴν ἀστραγάλων ἐάγη, ψυχὴ δ᾽ Ἄϊδόσδε κατῆλθεν. ἐρχομένοισι δὲ τοῖσιν ἐγὼ μετὰ μῦθον ἔειπον· "φάσθε νύ που οἶκόνδε φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν ἔρχεσθ᾽· ἄλλην δ᾽ ἧμιν ὁδὸν τεκμήρατο Κίρκη εἰς Ἀΐδαο δόμους καὶ ἐπαινῆς Περσεφονείης ψυχῇ χρησομένους θηβαίου Τειρεσίαο." ὣς ἐφάμην, τοῖσιν δὲ κατεκλάσθη φίλον ἦτορ, ἑζόμενοι δὲ κατ᾽ αὖθι γόων τίλλοντό τε χαίτας· ἀλλ᾽ οὐ γάρ τις πρῆξις ἐγίνετο μυρομένοισιν. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης ᾔομεν ἀχνύμενοι, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντες, τόφρα δ᾽ ἄρ᾽ οἰχομένη Κίρκη παρὰ νηῒ μελαίνῃ ἀρνειὸν κατέδησεν ὄϊν θῆλύν τε μέλαιναν, ῥεῖα παρεξελθοῦσα· τίς ἂν θεὸν οὐκ ἐθέλοντα ὀφθαλμοῖσιν ἴδοιτ᾽ ἢ ἔνθ᾽ ἢ ἔνθα κιόντα; Αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλθομεν ἠδὲ θάλασσαν, νῆα μὲν ἂρ πάμπρωτον ἐρύσσαμεν εἰς ἅλα δῖαν, ἐν δ᾽ ἱστὸν τιθέμεσθα καὶ ἱστία νηῒ μελαίνῃ, ἐν δὲ τὰ μῆλα λαβόντες ἐβήσαμεν, ἂν δὲ καὶ αὐτοὶ βαίνομεν ἀχνύμενοι, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντες. ἡμῖν δ᾽ αὖ κατόπισθε νεὸς κυανοπρῴροιο ἴκμενον οὖρον ἵει πλησίστιον, ἐσθλὸν ἑταῖρον, Κίρκη ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεὸς αὐδήεσσα. ἡμεῖς δ᾽ ὅπλα ἕκαστα πονησάμενοι κατὰ νῆα ἥμεθα· τὴν δ᾽ ἄνεμός τε κυβερνήτης τ᾽ ἴθυνε. τῆς δὲ πανημερίης τέταθ᾽ ἱστία ποντοπορούσης. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί· ἡ δ᾽ ἐς πείραθ᾽ ἵκανε βαθυῤῥόου Ὠκεανοῖο. ἔνθα δὲ Κιμμερίων ἀνδρῶν δῆμός τε πόλις τε, ἠέρι καὶ νεφέλῃ κεκαλυμμένοι· οὐδέ ποτ᾽ αὐτοὺς Ἠέλιος φαέθων καταδέρκεται ἀκτίνεσσιν, οὔθ᾽ ὁπότ᾽ ἂν στείχῃσι πρὸς οὐρανὸν ἀστερόεντα, οὔθ᾽ ὅτ᾽ ἂν ἂψ ἐπὶ γαῖαν ἀπ᾽ οὐρανόθεν προτράπηται, ἀλλ᾽ ἐπὶ νὺξ ὀλοὴ τέταται δειλοῖσι βροτοῖσι. νῆα μὲν ἔνθ᾽ ἐλθόντες ἐκέλσαμεν, ἐκ δὲ τὰ μῆλα εἱλόμεθ᾽· αὐτοὶ δ᾽ αὖτε παρὰ ῥόον Ὠκεανοῖο ᾔομεν, ὄφρ᾽ ἐς χῶρον ἀφικόμεθ᾽, ὃν φράσε Κίρκη. ἔνθ᾽ ἱερήϊα μὲν Περιμήδης Εὐρύλοχός τε ἔσχον· ἐγὼ δ᾽ ἄορ ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ βόθρον ὄρυξ᾽ ὅσσον τε πυγούσιον ἔνθα καὶ ἔνθα, ἀμφ᾽ αὐτῷ δὲ χοὴν χεόμην πᾶσιν νεκύεσσι, πρῶτα μελικρήτῳ, μετέπειτα δὲ ἡδέϊ οἴνῳ, τὸ τρίτον αὖθ᾽ ὕδατι· ἐπὶ δ᾽ ἄλφιτα λευκὰ πάλυνον. πολλὰ δὲ γουνούμην νεκύων ἀμενηνὰ κάρηνα, ἐλθὼν εἰς Ἰθάκην στεῖραν βοῦν, ἥ τις ἀρίστη, ῥέξειν ἐν μεγάροισι πυρήν τ᾽ ἐμπλησέμεν ἐσθλῶν, Τειρεσίῃ δ᾽ ἀπάνευθεν ὄϊν ἱερευσέμεν οἴῳ παμμέλαν᾽, ὃς μήλοισι μεταπρέπει ἡμετέροισι. τοὺς δ᾽ ἐπεὶ εὐχωλῇσι λιτῇσί τε, ἔθνεα νεκρῶν, ἐλλισάμην, τὰ δὲ μῆλα λαβὼν ἀπεδειροτόμησα ἐς βόθρον, ῥέε δ᾽ αἷμα κελαινεφές· αἱ δ᾽ ἀγέροντο ψυχαὶ ὑπὲξ Ἐρέβευς νεκύων κατατεθνηώτων· νύμφαι τ᾽ ἠΐθεοί τε πολύτλητοί τε γέροντες παρθενικαί τ᾽ ἀταλαὶ νεοπενθέα θυμὸν ἔχουσαι, πολλοὶ δ᾽ οὐτάμενοι χαλκήρεσιν ἐγχείῃσιν, ἄνδρες ἀρηΐφατοι, βεβροτωμένα τεύχε᾽ ἔχοντες· οἳ πολλοὶ περὶ βόθρον ἐφοίτων ἄλλοθεν ἄλλος θεσπεσίῃ ἰαχῇ· ἐμὲ δὲ χλωρὸν δέος ᾕρει. δὴ τότ᾽ ἔπειθ᾽ ἑτάροισιν ἐποτρύνας ἐκέλευσα μῆλα, τὰ δὴ κατέκειτ᾽ ἐσφαγμένα νηλέϊ χαλκῷ, δείραντας κατακῆαι, ἐπεύξασθαι δὲ θεοῖσιν, ἰφθίμῳ τ᾽ Ἀΐδῃ καὶ ἐπαινῇ Περσεφονείῃ· αὐτὸς δὲ ξίφος ὀξὺ ἐρυσσάμενος παρὰ μηροῦ ἥμην οὐδ᾽ εἴων νεκύων ἀμενηνὰ κάρηνα αἵματος ἄσσον ἴμεν πρὶν Τειρεσίαο πυθέσθαι. πρώτη δὲ ψυχὴ Ἐλπήνορος ἦλθεν ἑταίρου· οὐ γάρ πω ἐτέθαπτο ὑπὸ χθονὸς εὐρυοδείης· σῶμα γὰρ ἐν Κίρκης μεγάρῳ κατελείπομεν ἡμεῖς ἄκλαυτον καὶ ἄθαπτον, ἐπεὶ πόνος ἄλλος ἔπειγε. τὸν μὲν ἐγὼ δάκρυσα ἰδὼν ἐλέησά τε θυμῷ καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· "Ἐλπῆνορ, πῶς ἦλθες ὑπὸ ζόφον ἠερόεντα; ἔφθης πεζὸς ἰὼν ἢ ἐγὼ σὺν νηῒ μελαίνῃ." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ οἰμώξας ἠμείβετο μύθῳ· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, ἆσέ με δαίμονος αἶσα κακὴ καὶ ἀθέσφατος οἶνος· Κίρκης δ᾽ ἐν μεγάρῳ καταλέγμενος οὐκ ἐνόησα ἄψοῤῥον καταβῆναι ἰὼν ἐς κλίμακα μακρήν, ἀλλὰ καταντικρὺ τέγεος πέσον· ἐκ δέ μοι αὐχὴν ἀστραγάλων ἐάγη, ψυχὴ δ᾽ Ἄϊδόσδε κατῆλθε. νῦν δέ σε τῶν ὄπιθεν γουνάζομαι, οὐ παρεόντων, πρός τ᾽ ἀλόχου καὶ πατρός, ὅ σ᾽ ἔτρεφε τυτθὸν ἐόντα, Τηλεμάχου θ᾽, ὃν μοῦνον ἐνὶ μεγάροισιν ἔλειπες· οἶδα γὰρ ὡς ἐνθένδε κιὼν δόμου ἐξ Ἀΐδαο νῆσον ἐς Αἰαίην σχήσεις εὐεργέα νῆα· ἔνθα σ᾽ ἔπειτα, ἄναξ, κέλομαι μνήσασθαι ἐμεῖο. μή μ᾽ ἄκλαυτον ἄθαπτον ἰὼν ὄπιθεν καταλείπειν νοσφισθείς, μή τοί τι θεῶν μήνιμα γένωμαι, ἀλλά με κακκῆαι σὺν τεύχεσιν, ἅσσα μοί ἐστι, σῆμά τέ μοι χεῦαι πολιῆς ἐπὶ θινὶ θαλάσσης, ἀνδρὸς δυστήνοιο, καὶ ἐσσομένοισι πυθέσθαι· ταῦτά τέ μοι τελέσαι πῆξαί τ᾽ ἐπὶ τύμβῳ ἐρετμόν, τῷ καὶ ζωὸς ἔρεσσον ἐὼν μετ᾽ ἐμοῖσ᾽ ἑτάροισιν." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ταῦτά τοι, ὦ δύστηνε, τελευτήσω τε καὶ ἕρξω." νῶϊ μὲν ὣς ἐπέεσσιν ἀμειβομένω στυγεροῖσιν ἥμεθ᾽, ἐγὼ μὲν ἄνευθεν ἐφ᾽ αἵματι φάσγανον ἴσχων, εἴδωλον δ᾽ ἑτέρωθεν ἑταίρου πόλλ᾽ ἀγόρευεν. ἦλθε δ᾽ ἐπὶ ψυχὴ μητρὸς κατατεθνηυίης, Αὐτολύκου θυγάτηρ μεγαλήτορος Ἀντίκλεια, τὴν ζωὴν κατέλειπον ἰὼν εἰς Ἴλιον ἱρήν. τὴν μὲν ἐγὼ δάκρυσα ἰδὼν ἐλέησά τε θυμῷ· ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς εἴων προτέρην, πυκινόν περ ἀχεύων, αἵματος ἄσσον ἴμεν πρὶν Τειρεσίαο πυθέσθαι. ἦλθε δ᾽ ἐπὶ ψυχὴ Θηβαίου Τειρεσίαο, χρύσεον σκῆπτρον ἔχων, ἐμὲ δ᾽ ἔγνω καὶ προσέειπε· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, τίπτ᾽ αὖτ᾽, ὦ δύστηνε, λιπὼν φάος ἠελίοιο ἤλυθες, ὄφρα ἴδῃ νέκυας καὶ ἀτερπέα χῶρον; ἀλλ᾽ ἀποχάζεο βόθρου, ἄπισχε δὲ φάσγανον ὀξύ, αἵματος ὄφρα πίω καί τοι νημερτέα εἴπω." ὣς φάτ᾽, ἐγὼ δ᾽ ἀναχασσάμενος ξίφος ἀργυρόηλον κουλεῷ ἐγκατέπηξ᾽. ὁ δ᾽ ἐπεὶ πίεν αἷμα κελαινόν, καὶ τότε δή μ᾽ ἐπέεσσι προσηύδα μάντις ἀμύμων· "νόστον δίζηαι μελιηδέα, φαίδιμ᾽ Ὀδυσσεῦ· τὸν δέ τοι ἀργαλέον θήσει θεός. οὐ γὰρ ὀΐω λήσειν ἐννοσίγαιον, ὅ τοι κότον ἔνθετο θυμῷ, χωόμενος ὅτι οἱ υἱὸν φίλον ἐξαλάωσας. ἀλλ᾽ ἔτι μέν κε καὶ ὧς, κακά περ πάσχοντες, ἵκοισθε, αἴ κ᾽ ἐθέλῃς σὸν θυμὸν ἐρυκακέειν καὶ ἑταίρων, ὁππότε κεν πρῶτον πελάσῃς εὐεργέα νῆα Θρινακίῃ νήσῳ, προφυγὼν ἰοειδέα πόντον, βοσκομένας δ᾽ εὕρητε βόας καὶ ἴφια μῆλα Ἠελίου, ὃς πάντ᾽ ἐφορᾷ καὶ πάντ᾽ ἐπακούει. τὰς εἰ μέν κ᾽ ἀσινέας ἐάᾳς νόστου τε μέδηαι, καί κεν ἔτ᾽ εἰς Ἰθάκην, κακά περ πάσχοντες, ἵκοισθε· εἰ δέ κε σίνηαι, τότε τοι τεκμαίρομ᾽ ὄλεθρον νηΐ τε καὶ ἑτάροισ᾽. αὐτὸς δ᾽ εἴ πέρ κεν ἀλύξῃς, ὀψὲ κακῶς νεῖαι, ὀλέσας ἄπο πάντας ἑταίρους, νηὸς ἐπ᾽ ἀλλοτρίης· δήεις δ᾽ ἐν πήματα οἴκῳ, ἄνδρας ὑπερφιάλους, οἵ τοι βίοτον κατέδουσι μνώμενοι ἀντιθέην ἄλοχον καὶ ἕδνα διδόντες. ἀλλ᾽ ἦ τοι κείνων γε βίας ἀποτείσεαι ἐλθών· αὐτὰρ ἐπὴν μνηστῆρας ἐνὶ μεγάροισι τεοῖσι κτείνῃς ἠὲ δόλῳ ἢ ἀμφαδὸν ὀξέϊ χαλκῷ, ἔρχεσθαι δὴ ἔπειτα, λαβὼν εὐῆρες ἐρετμόν, εἰς ὅ κε τοὺς ἀφίκηαι, οἳ οὐκ ἴσασι θάλασσαν ἀνέρες οὐδέ θ᾽ ἅλεσσι μεμιγμένον εἶδαρ ἔδουσιν· οὐδ᾽ ἄρα τοὶ ἴσασι νέας φοινικοπαρῄους, οὐδ᾽ εὐήρε᾽ ἐρετμά, τά τε πτερὰ νηυσὶ πέλονται. σῆμα δέ τοι ἐρέω μάλ᾽ ἀριφραδές, οὐδέ σε λήσει· ὁππότε κεν δή τοι ξυμβλήμενος ἄλλος ὁδίτης φήῃ ἀθηρηλοιγὸν ἔχειν ἀνὰ φαιδίμῳ ὤμῳ, καὶ τότε δὴ γαίῃ πήξας εὐῆρες ἐρετμόν, ἕρξας ἱερὰ καλὰ Ποσειδάωνι ἄνακτι, ἀρνειὸν ταῦρόν τε συῶν τ᾽ ἐπιβήτορα κάπρον, οἴκαδ᾽ ἀποστείχειν ἕρδειν θ᾽ ἱερὰς ἑκατόμβας ἀθανάτοισι θεοῖσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσι, πᾶσι μάλ᾽ ἑξείης. θάνατος δέ τοι ἐξ ἁλὸς αὐτῷ ἀβληχρὸς μάλα τοῖος ἐλεύσεται, ὅς κέ σε πέφνῃ γήρᾳ ὕπο λιπαρῷ ἀρημένον· ἀμφὶ δὲ λαοὶ ὄλβιοι ἔσσονται. τὰ δέ τοι νημερτέα εἴρω." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "Τειρεσίη, τὰ μὲν ἄρ που ἐπέκλωσαν θεοὶ αὐτοί. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον· μητρὸς τήνδ᾽ ὁρόω ψυχὴν κατατεθνηυίης· ἡ δ᾽ ἀκέουσ᾽ ἧσται σχεδὸν αἵματος οὐδ᾽ ἑὸν υἱὸν ἔτλη ἐσάντα ἰδεῖν οὐδὲ προτιμυθήσασθαι· εἰπέ, ἄναξ, πῶς κέν με ἀναγνοίη τὸν ἐόντα;" ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπε· "ῥηΐδιόν τοι ἔπος ἐρέω καὶ ἐνὶ φρεσὶ θήσω· ὅν τινα μέν κεν ἐᾷς νεκύων κατατεθνηώτων αἵματος ἄσσον ἴμεν, ὁ δέ τοι νημερτὲς ἐνίψει· ᾧ δέ κ᾽ ἐπιφθονέῃς, ὁ δέ τοι πάλιν εἶσιν ὀπίσσω." ὣς φαμένη ψυχὴ μὲν ἔβη δόμον Ἄϊδος εἴσω Τειρεσίαο ἄνακτος, ἐπεὶ κατὰ θέσφατ᾽ ἔλεξεν· αὐτὰρ ἐγὼν αὐτοῦ μένον ἔμπεδον, ὄφρ᾽ ἐπὶ μήτηρ ἤλυθε καὶ πίεν αἷμα κελαινεφές· αὐτίκα δ᾽ ἔγνω καί μ᾽ ὀλοφυρομένη ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "τέκνον ἐμόν, πῶς ἦλθες ὑπὸ ζόφον ἠερόεντα ζωὸς ἐών; χαλεπὸν δὲ τάδε ζωοῖσιν ὁρᾶσθαι. μέσσῳ γὰρ μεγάλοι ποταμοὶ καὶ δεινὰ ῥέεθρα, Ὠκεανὸς μὲν πρῶτα, τὸν οὔ πως ἔστι περῆσαι πεζὸν ἐόντ᾽, ἢν μή τις ἔχῃ εὐεργέα νῆα. ἦ νῦν δὴ Τροίηθεν ἀλώμενος ἐνθάδ᾽ ἱκάνεις νηΐ τε καὶ ἑτάροισι πολὺν χρόνον; οὐδέ πω ἦλθες εἰς Ἰθάκην οὐδ᾽ εἶδες ἐνὶ μεγάροισι γυναῖκα;" ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "μῆτερ ἐμή, χρειώ με κατήγαγεν εἰς Ἀΐδαο ψυχῇ χρησόμενον Θηβαίου Τειρεσίαο· οὐ γάρ πω σχεδὸν ἦλθον Ἀχαιΐδος οὐδέ πω ἁμῆς γῆς ἐπέβην, ἀλλ᾽ αἰὲν ἔχων ἀλάλημαι ὀϊζύν, ἐξ οὗ τὰ πρώτισθ᾽ ἑπόμην Ἀγαμέμνονι δίῳ Ἴλιον εἰς εὔπωλον, ἵνα Τρώεσσι μαχοίμην. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον· τίς νύ σε κὴρ ἐδάμασσε τανηλεγέος θανάτοιο; ἢ δολιχὴ νοῦσος, ἦ Ἄρτεμις ἰοχέαιρα οἷσ᾽ ἀγανοῖσι βέλεσσιν ἐποιχομένη κατέπεφνεν; εἰπὲ δέ μοι πατρός τε καὶ υἱέος, ὃν κατέλειπον, ἢ ἔτι πὰρ κείνοισιν ἐμὸν γέρας, ἦέ τις ἤδη ἀνδρῶν ἄλλος ἔχει, ἐμὲ δ᾽ οὐκέτι φασὶ νέεσθαι. εἰπὲ δέ μοι μνηστῆς ἀλόχου βουλήν τε νόον τε, ἠὲ μένει παρὰ παιδὶ καὶ ἔμπεδα πάντα φυλάσσει, ἦ ἤδη μιν ἔγημεν Ἀχαιῶν ὅς τις ἄριστος." ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο πότνια μήτηρ· "καὶ λίην κείνη γε μένει τετληότι θυμῷ σοῖσιν ἐνὶ μεγάροισιν· ὀϊζυραὶ δέ οἱ αἰεὶ φθίνουσιν νύκτες τε καὶ ἤματα δάκρυ χεούσῃ. σὸν δ᾽ οὔ πώ τις ἔχει καλὸν γέρας, ἀλλὰ ἕκηλος Τηλέμαχος τεμένεα νέμεται καὶ δαῖτας ἐΐσας δαίνυται, ἃς ἐπέοικε δικασπόλον ἄνδρ᾽ ἀλεγύνειν· πάντες γὰρ καλέουσι. πατὴρ δὲ σὸς αὐτόθι μίμνει ἀγρῷ οὐδὲ πόλινδε κατέρχεται· οὐδέ οἱ εὐναὶ δέμνια καὶ χλαῖναι καὶ ῥήγεα σιγαλόεντα, ἀλλ᾽ ὅ γε χεῖμα μὲν εὕδει ὅθι δμῶες ἐνὶ οἴκῳ, ἐν κόνι ἄγχι πυρός, κακὰ δὲ χροῒ εἵματα εἷται· αὐτὰρ ἐπὴν ἔλθῃσι θέρος τεθαλυῖά τ᾽ ὀπώρη, πάντῃ οἱ κατὰ γουνὸν ἀλῳῆς οἰνοπέδοιο φύλλων κεκλιμένων χθαμαλαὶ βεβλήαται εὐναί. ἔνθ᾽ ὅ γε κεῖτ᾽ ἀχέων, μέγα δὲ φρεσὶ πένθος ἀέξει σὸν νόστον ποθέων· χαλεπὸν δ᾽ ἐπὶ γῆρας ἱκάνει. οὕτω γὰρ καὶ ἐγὼν ὀλόμην καὶ πότμον ἐπέσπον· οὔτ᾽ ἐμέ γ᾽ ἐν μεγάροισιν ἐΰσκοπος ἰοχέαιρα οἷσ᾽ ἀγανοῖσι βέλεσσιν ἐποιχομένη κατέπεφνεν, οὔτε τις οὖν μοι νοῦσος ἐπήλυθεν, ἥ τε μάλιστα τηκεδόνι στυγερῇ μελέων ἐξείλετο θυμόν· ἀλλά με σός τε πόθος σά τε μήδεα, φαίδιμ᾽ Ὀδυσσεῦ, σή τ᾽ ἀγανοφροσύνη μελιηδέα θυμὸν ἀπηύρα." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ γ᾽ ἔθελον φρεσὶ μερμηρίξας μητρὸς ἐμῆς ψυχὴν ἑλέειν κατατεθνηυίης. τρὶς μὲν ἐφωρμήθην, ἑλέειν τέ με θυμὸς ἀνώγει, τρὶς δέ μοι ἐκ χειρῶν σκιῇ εἴκελον ἢ καὶ ὀνείρῳ ἔπτατ᾽· ἐμοὶ δ᾽ ἄχος ὀξὺ γενέσκετο κηρόθι μᾶλλον, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· "μῆτερ ἐμή, τί νύ μ᾽ οὐ μίμνεις ἑλέειν μεμαῶτα, ὄφρα καὶ εἰν Ἀΐδαο φίλας περὶ χεῖρε βαλόντε ἀμφοτέρω κρυεροῖο τεταρπώμεσθα γόοιο; ἦ τί μοι εἴδωλον τόδ᾽ ἀγαυὴ Περσεφόνεια ὤτρυν᾽, ὄφρ᾽ ἔτι μᾶλλον ὀδυρόμενος στεναχίζω;" ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο πότνια μήτηρ· "ὤ μοι, τέκνον ἐμόν, περὶ πάντων κάμμορε φωτῶν, οὔ τί σε Περσεφόνεια Διὸς θυγάτηρ ἀπαφίσκει, ἀλλ᾽ αὕτη δίκη ἐστὶ βροτῶν, ὅτε τίς κε θάνῃσιν. οὐ γὰρ ἔτι σάρκας τε καὶ ὀστέα ἶνες ἔχουσιν, ἀλλὰ τὰ μέν τε πυρὸς κρατερὸν μένος αἰθομένοιο δαμνᾷ, ἐπεί κε πρῶτα λίπῃ λεύκ᾽ ὀστέα θυμός, ψυχὴ δ᾽ ἠΰτ᾽ ὄνειρος ἀποπταμένη πεπότηται. ἀλλὰ φόωσδε τάχιστα λιλαίεο· ταῦτα δὲ πάντα ἴσθ᾽, ἵνα καὶ μετόπισθε τεῇ εἴπῃσθα γυναικί." νῶϊ μὲν ὣς ἐπέεσσιν ἀμειβόμεθ᾽, αἱ δὲ γυναῖκες ἤλυθον, ὤτρυνεν γὰρ ἀγαυὴ Περσεφόνεια, ὅσσαι ἀριστήων ἄλοχοι ἔσαν ἠδὲ θύγατρες. αἱ δ᾽ ἀμφ᾽ αἷμα κελαινὸν ἀολλέες ἠγερέθοντο, αὐτὰρ ἐγὼ βούλευον, ὅπως ἐρέοιμι ἑκάστην. ἥδε δέ μοι κατὰ θυμὸν ἀρίστη φαίνετο βουλή· σπασσάμενος τανύηκες ἄορ παχέος παρὰ μηροῦ οὐκ εἴων πίνειν ἅμα πάσας αἷμα κελαινόν. αἱ δὲ προμνηστῖναι ἐπήϊσαν, ἠδὲ ἑκάστη ὃν γόνον ἐξαγόρευεν· ἐγὼ δ᾽ ἐρέεινον ἁπάσας. ἔνθ᾽ ἦ τοι πρώτην Τυρὼ ἴδον εὐπατέρειαν, ἣ φάτο Σαλμωνῆος ἀμύμονος ἔκγονος εἶναι, φῆ δὲ Κρηθῆος γυνὴ ἔμμεναι Αἰολίδαο· ἣ ποταμοῦ ἠράσσατ᾽ Ἐνιπῆος θείοιο, ὃς πολὺ κάλλιστος ποταμῶν ἐπὶ γαῖαν ἵησι, καί ῥ᾽ ἐπ᾽ Ἐνιπῆος πωλέσκετο καλὰ ῥέεθρα. τῷ δ᾽ ἄρα εἰσάμενος γαιήοχος ἐννοσίγαιος ἐν προχοῇς ποταμοῦ παρελέξατο δινήεντος· πορφύρεον δ᾽ ἄρα κῦμα περιστάθη οὔρεϊ ἶσον, κυρτωθέν, κρύψεν δὲ θεὸν θνητήν τε γυναῖκα. λῦσε δὲ παρθενίην ζώνην, κατὰ δ᾽ ὕπνον ἔχευεν. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐτέλεσσε θεὸς φιλοτήσια ἔργα, ἔν τ᾽ ἄρα οἱ φῦ χειρὶ ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "χαῖρε, γύναι, φιλότητι· περιπλομένου δ᾽ ἐνιαυτοῦ τέξεαι ἀγλαὰ τέκνα, ἐπεὶ οὐκ ἀποφώλιοι εὐναὶ ἀθανάτων· σὺ δὲ τοὺς κομέειν ἀτιταλλέμεναί τε. νῦν δ᾽ ἔρχευ πρὸς δῶμα καὶ ἴσχεο μηδ᾽ ὀνομήνῃς· αὐτὰρ ἐγώ τοί εἰμι Ποσειδάων ἐνοσίχθων." ὣς εἰπὼν ὑπὸ πόντον ἐδύσετο κυμαίνοντα. ἡ δ᾽ ὑποκυσαμένη Πελίην τέκε καὶ Νηλῆα, τὼ κρατερὼ θεράποντε Διὸς μεγάλοιο γενέσθην ἀμφοτέρω· Πελίης μὲν ἐν εὐρυχόρῳ Ἰαολκῷ ναῖε πολύῤῥηνος, ὁ δ᾽ ἄρ᾽ ἐν Πύλῳ ἠμαθόεντι. τοὺς δ᾽ ἑτέρους Κρηθῆϊ τέκεν βασίλεια γυναικῶν, Αἴσονά τ᾽ ἠδὲ Φέρητ᾽ Ἀμυθάονά θ᾽ ἱππιοχάρμην. τὴν δὲ μέτ᾽ Ἀντιόπην ἴδον, Ἀσωποῖο θύγατρα, ἣ δὴ καὶ Διὸς εὔχετ᾽ ἐν ἀγκοίνῃσιν ἰαῦσαι, καί ῥ᾽ ἔτεκεν δύο παῖδ᾽, Ἀμφίονά τε Ζῆθόν τε, οἳ πρῶτοι Θήβης ἕδος ἔκτισαν ἑπταπύλοιο πύργωσάν τ᾽, ἐπεὶ οὐ μὲν ἀπύργωτόν γ᾽ ἐδύναντο ναιέμεν εὐρύχορον Θήβην, κρατερώ περ ἐόντε. τὴν δὲ μετ᾽ Ἀλκμήνην ἴδον, Ἀμφιτρύωνος ἄκοιτιν, ἥ ῥ᾽ Ἡρακλῆα θρασυμέμνονα θυμολέοντα γείνατ᾽ ἐν ἀγκοίνῃσι Διὸς μεγάλοιο μιγεῖσα· καὶ Μεγάρην, Κρείοντος ὑπερθύμοιο θύγατρα, τὴν ἔχεν Ἀμφιτρύωνος υἱὸς μένος αἰὲν ἀτειρής. μητέρα τ᾽ Οἰδιπόδαο ἴδον, καλὴν Ἐπικάστην, ἣ μέγα ἔργον ἔρεξεν ἀϊδρείῃσι νόοιο γημαμένη ᾧ υἷϊ· ὁ δ᾽ ὃν πατέρ᾽ ἐξεναρίξας γῆμεν· ἄφαρ δ᾽ ἀνάπυστα θεοὶ θέσαν ἀνθρώποισιν. ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἐν Θήβῃ πολυηράτῳ ἄλγεα πάσχων Καδμείων ἤνασσε θεῶν ὀλοὰς διὰ βουλάς· ἡ δ᾽ ἔβη εἰς Ἀΐδαο πυλάρταο κρατεροῖο, ἁψαμένη βρόχον αἰπὺν ἀφ᾽ ὑψηλοῖο μελάθρου ᾧ ἄχεϊ σχομένη· τῷ δ᾽ ἄλγεα κάλλιπ᾽ ὀπίσσω πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα τε μητρὸς ἐρινύες ἐκτελέουσι. καὶ Χλῶριν εἶδον περικαλλέα, τήν ποτε Νηλεὺς γῆμεν ἑὸν διὰ κάλλος, ἐπεὶ πόρε μυρία ἕδνα, ὁπλοτάτην κούρην Ἀμφίονος Ἰασίδαο, ὅς ποτ᾽ ἐν Ὀρχομενῷ Μινυηΐῳ ἶφι ἄνασσεν· ἡ δὲ Πύλου βασίλευε, τέκεν δέ οἱ ἀγλαὰ τέκνα, Νέστορά τε Χρομίον τε Περικλύμενόν τ᾽ ἀγέρωχον. τοῖσι δ᾽ ἐπ᾽ ἰφθίμην Πηρὼ τέκε, θαῦμα βροτοῖσι, τὴν πάντες μνώοντο περικτίται· οὐδέ τι Νηλεὺς τῷ ἐδίδου, ὃς μὴ ἕλικας βόας εὐρυμετώπους ἐκ Φυλάκης ἐλάσειε βίης Ἰφικληείης ἀργαλέας. τὰς δ᾽ οἶος ὑπέσχετο μάντις ἀμύμων ἐξελάαν· χαλεπὴ δὲ θεοῦ κατὰ μοῖρα πέδησε δεσμοί τ᾽ ἀργαλέοι καὶ βουκόλοι ἀγροιῶται. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ μῆνές τε καὶ ἡμέραι ἐξετελεῦντο ἂψ περιτελλομένου ἔτεος καὶ ἐπήλυθον ὧραι, καὶ τότε δή μιν ἔλυσε βίη Ἰφικληείη θέσφατα πάντ᾽ εἰπόντα· Διὸς δ᾽ ἐτελείετο βουλή. καὶ Λήδην εἶδον, τὴν Τυνδαρέου παράκοιτιν, ἥ ῥ᾽ ὑπὸ Τυνδαρέῳ κρατερόφρονε γείνατο παῖδε, Κάστορά θ᾽ ἱππόδαμον καὶ πὺξ ἀγαθὸν Πολυδεύκεα, τοὺς ἄμφω ζωοὺς κατέχει φυσίζοος αἶα· οἳ καὶ νέρθεν γῆς τιμὴν πρὸς Ζηνὸς ἔχοντες ἄλλοτε μὲν ζώουσ᾽ ἑτερήμεροι, ἄλλοτε δ᾽ αὖτε τεθνᾶσιν· τιμὴν δὲ λελόγχασιν ἶσα θεοῖσι. τὴν δὲ μέτ᾽ Ἰφιμέδειαν, Ἀλωῆος παράκοιτιν, εἴσιδον, ἣ δὴ φάσκε Ποσειδάωνι μιγῆναι, καί ῥ᾽ ἔτεκεν δύο παῖδε, μινυνθαδίω δὲ γενέσθην, Ὦτόν τ᾽ ἀντίθεον τηλεκλειτόν τ᾽ Ἐφιάλτην, οὓς δὴ μηκίστους θρέψε ζείδωρος ἄρουρα καὶ πολὺ καλλίστους μετά γε κλυτὸν Ὠρίωνα· ἐννέωροι γὰρ τοί γε καὶ ἐννεαπήχεες ἦσαν εὖρος, ἀτὰρ μῆκός γε γενέσθην ἐννεόργυιοι. οἵ ῥα καὶ ἀθανάτοισιν ἀπειλήτην ἐν Ὀλύμπῳ φυλόπιδα στήσειν πολυάϊκος πολέμοιο. Ὄσσαν ἐπ᾽ Οὐλύμπῳ μέμασαν θέμεν, αὐτὰρ ἐπ᾽ Ὄσσῃ Πήλιον εἰνοσίφυλλον, ἵν᾽ οὐρανὸς ἀμβατὸς εἴη. καί νύ κεν ἐξετέλεσσαν, εἰ ἥβης μέτρον ἵκοντο· ἀλλ᾽ ὄλεσεν Διὸς υἱός, ὃν ἠύκομος τέκε Λητώ, ἀμφοτέρω, πρίν σφωϊν ὑπὸ κροτάφοισιν ἰούλους ἀνθῆσαι πυκάσαι τε γένυς εὐανθέϊ λάχνῃ. Φαίδρην τε Πρόκριν τε ἴδον καλήν τ᾽ Ἀριάδνην, κούρην Μίνωος ὀλοόφρονος, ἥν ποτε Θησεὺς ἐκ Κρήτης ἐς γουνὸν Ἀθηνάων ἱεράων ἦγε μέν, οὐδ᾽ ἀπόνητο· πάρος δέ μιν Ἄρτεμις ἔκτα Δίῃ ἐν ἀμφιρύτῃ Διονύσου μαρτυρίῃσι. Μαῖράν τε κλυμένην τε ἴδον στυγερήν τ᾽ Ἐριφύλην, ἣ χρυσὸν φίλου ἀνδρὸς ἐδέξατο τιμήεντα. πάσας δ᾽ οὐκ ἂν ἐγὼ μυθήσομαι οὐδ᾽ ὀνομήνω, ὅσσας ἡρώων ἀλόχους ἴδον ἠδὲ θύγατρας· πρὶν γάρ κεν καὶ νὺξ φθῖτ᾽ ἄμβροτος. ἀλλὰ καὶ ὥρη εὕδειν, ἢ ἐπὶ νῆα θοὴν ἐλθόντ᾽ ἐς ἑταίρους ἢ αὐτοῦ· πομπὴ δὲ θεοῖσ᾽ ὑμῖν τε μελήσει." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκὴν ἐγένοντο σιωπῇ, κηληθμῷ δ᾽ ἔσχοντο κατὰ μέγαρα σκιόεντα. τοῖσιν δ᾽ Ἀρήτη λευκώλενος ἤρχετο μύθων· "Φαίηκες, πῶς ὔμμιν ἀνὴρ ὅδε φαίνεται εἶναι εἶδός τε μέγεθός τε ἰδὲ φρένας ἔνδον ἐΐσας; ξεῖνος δ᾽ αὖτ᾽ ἐμός ἐστιν, ἕκαστος δ᾽ ἔμμορε τιμῆς. τῶ μὴ ἐπειγόμενοι ἀποπέμπετε μηδὲ τὰ δῶρα οὕτω χρηΐζοντι κολούετε· πολλὰ γὰρ ὑμῖν κτήματ᾽ ἐνὶ μεγάροισι θεῶν ἰότητι κέονται." τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε γέρων ἥρως Ἐχένηος, ὃς δὴ Φαιήκων ἀνδρῶν προγενέστερος ἦεν· "ὦ φίλοι, οὐ μὰν ἧμιν ἀπὸ σκοποῦ οὐδ᾽ ἀπὸ δόξης μυθεῖται βασίλεια περίφρων· ἀλλὰ πίθεσθε. Ἀλκινόου δ᾽ ἐκ τοῦδ᾽ ἔχεται ἔργον τε ἔπος τε." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀλκίνοος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "τοῦτο μὲν οὕτω δὴ ἔσται ἔπος, αἴ κεν ἐγώ γε ζωὸς Φαιήκεσσι φιληρέτμοισιν ἀνάσσω· ξεῖνος δὲ τλήτω, μάλα περ νόστοιο χατίζων, ἔμπης οὖν ἐπιμεῖναι ἐς αὔριον, εἰς ὅ κε πᾶσαν δωτίνην τελέσω. πομπὴ δ᾽ ἄνδρεσσι μελήσει πᾶσι, μάλιστα δ᾽ ἐμοί· τοῦ γὰρ κράτος ἔστ᾽ ἐνὶ δήμῳ." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ἀλκίνοε κρεῖον, πάντων ἀριδείκετε λαῶν, εἴ με καὶ εἰς ἐνιαυτὸν ἀνώγοιτ᾽ αὐτόθι μίμνειν πομπήν τ᾽ ὀτρύνοιτε καὶ ἀγλαὰ δῶρα διδοῖτε, καί κε τὸ βουλοίμην, καί κεν πολὺ κέρδιον εἴη πλειοτέρῃ σὺν χειρὶ φίλην ἐς πατρίδ᾽ ἱκέσθαι, καί κ᾽ αἰδοιότερος καὶ φίλτερος ἀνδράσιν εἴην πᾶσιν, ὅσοι μ᾽ Ἰθάκηνδε ἰδοίατο νοστήσαντα." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀλκίνοος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "ὦ Ὀδυσεῦ, τὸ μὲν οὔ τί σ᾽ ἐΐσκομεν εἰσορόωντες ἠπεροπῆά τ᾽ ἔμεν καὶ ἐπίκλοπον, οἷά τε πολλοὺς βόσκει γαῖα μέλαινα πολυσπερέας ἀνθρώπους ψεύδεά τ᾽ ἀρτύνοντας, ὅθεν κέ τις οὐδὲ ἴδοιτο· σοὶ δ᾽ ἔπι μὲν μορφὴ ἐπέων, ἔνι δὲ φρένες ἐσθλαί, μῦθον δ᾽ ὡς ὅτ᾽ ἀοιδὸς ἐπισταμένως κατέλεξας, πάντων Ἀργείων σέο τ᾽ αὐτοῦ κήδεα λυγρά. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, εἴ τινας ἀντιθέων ἑτάρων ἴδες, οἵ τοι ἅμ᾽ αὐτῷ Ἴλιον εἰς ἅμ᾽ ἕποντο καὶ αὐτοῦ πότμον ἐπέσπον. νὺξ δ᾽ ἥδε μάλα μακρή, ἀθέσφατος, οὐδέ πω ὥρη εὕδειν ἐν μεγάρῳ· σὺ δέ μοι λέγε θέσκελα ἔργα. καί κεν ἐς ἠῶ δῖαν ἀνασχοίμην, ὅτε μοι σὺ τλαίης ἐν μεγάρῳ τὰ σὰ κήδεα μυθήσασθαι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ἀλκίνοε κρεῖον, πάντων ἀριδείκετε λαῶν, ὥρη μὲν πολέων μύθων, ὥρη δὲ καὶ ὕπνου· εἰ δ᾽ ἔτ᾽ ἀκουέμεναί γε λιλαίεαι, οὐκ ἂν ἔπειτα τούτων σοι φθονέοιμι καὶ οἰκτρότερ᾽ ἄλλ᾽ ἀγορεύειν, κήδε᾽ ἐμῶν ἑτάρων, οἳ δὴ μετόπισθεν ὄλοντο, οἳ Τρώων μὲν ὑπεξέφυγον στονόεσσαν ἀϋτήν, ἐν νόστῳ δ᾽ ἀπόλοντο κακῆς ἰότητι γυναικός. αὐτὰρ ἐπεὶ ψυχὰς μὲν ἀπεσκέδασ᾽ ἄλλυδις ἄλλῃ ἁγνὴ Περσεφόνεια γυναικῶν θηλυτεράων, ἦλθε δ᾽ ἐπὶ ψυχὴ Ἀγαμέμνονος Ἀτρεΐδαο ἀχνυμένη· περὶ δ᾽ ἄλλαι ἀγηγέραθ᾽, ὅσσοι ἅμ᾽ αὐτῷ οἴκῳ ἐν Αἰγίσθοιο θάνον καὶ πότμον ἐπέσπον. ἔγνω δ᾽ αἶψ᾽ ἐμὲ κεῖνος, ἐπεὶ ἴδεν ὀφθαλμοῖσι· κλαῖε δ᾽ ὅ γε λιγέως, θαλερὸν κατὰ δάκρυον εἴβων, πιτνὰς εἰς ἐμὲ χεῖρας ὀρέξασθαι μενεαίνων· ἀλλ᾽ οὐ γάρ οἱ ἔτ᾽ ἦν ἲς ἔμπεδος οὐδ᾽ ἔτι κῖκυς, οἵη περ πάρος ἔσκεν ἐνὶ γναμπτοῖσι μέλεσσι. τὸν μὲν ἐγὼ δάκρυσα ἰδὼν ἐλέησά τε θυμῷ καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· "Ἀτρεΐδη κύδιστε, ἄναξ ἀνδρῶν Ἀγάμεμνον, τίς νύ σε κὴρ ἐδάμασσε τανηλεγέος θανάτοιο; ἠέ σέ γ᾽ ἐν νήεσσι Ποσειδάων ἐδάμασσεν ὄρσας ἀργαλέων ἀνέμων ἀμέγαρτον ἀϋτμήν; ἦέ σ᾽ ἀνάρσιοι ἄνδρες ἐδηλήσαντ᾽ ἐπὶ χέρσου βοῦς περιταμνόμενον ἠδ᾽ οἰῶν πώεα καλὰ ἠὲ περὶ πτόλιος μαχεούμενον ἠδὲ γυναικῶν;" ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπε· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, οὔτ᾽ ἐμέ γ᾽ ἐν νήεσσι Ποσειδάων ἐδάμασσεν ὄρσας ἀργαλέων ἀνέμων ἀμέγαρτον ἀϋτμήν, οὔτε μ᾽ ἀνάρσιοι ἄνδρες ἐδηλήσαντ᾽ ἐπὶ χέρσου, ἀλλά μοι Αἴγισθος τεύξας θάνατόν τε μόρον τε ἔκτα σὺν οὐλομένῃ ἀλόχῳ οἶκόνδε καλέσσας, δειπνίσσας, ὥς τίς τε κατέκτανε βοῦν ἐπὶ φάτνῃ. ὣς θάνον οἰκτίστῳ θανάτῳ· περὶ δ᾽ ἄλλοι ἑταῖροι νωλεμέως κτείνοντο σύες ὣς ἀργιόδοντες, οἵ ῥά τ᾽ ἐν ἀφνειοῦ ἀνδρὸς μέγα δυναμένοιο ἢ γάμῳ ἢ ἐράνῳ ἢ εἰλαπίνῃ τεθαλυίῃ. ἤδη μὲν πολέων φόνῳ ἀνδρῶν ἀντεβόλησας, μουνὰξ κτεινομένων καὶ ἐνὶ κρατερῇ ὑσμίνῃ· ἀλλά κε κεῖνα μάλιστα ἰδὼν ὀλοφύραο θυμῷ, ὡς ἀμφὶ κρητῆρα τραπέζας τε πληθούσας κείμεθ᾽ ἐνὶ μεγάρῳ, δάπεδον δ᾽ ἅπαν αἵματι θῦεν. οἰκτροτάτην δ᾽ ἤκουσα ὄπα Πριάμοιο θυγατρὸς Κασσάνδρης, τὴν κτεῖνε Κλυταιμνήστρη δολόμητις ἀμφ᾽ ἐμοί· αὐτὰρ ἐγὼ ποτὶ γαίῃ χεῖρας ἀείρων βάλλον ἀποθνῄσκων περὶ φασγάνῳ· ἡ δὲ κυνῶπις νοσφίσατ᾽ οὐδέ μοι ἔτλη, ἰόντι περ εἰς Ἀΐδαο, χερσὶ κατ᾽ ὀφθαλμοὺς ἑλέειν σύν τε στόμ᾽ ἐρεῖσαι. ὣς οὐκ αἰνότερον καὶ κύντερον ἄλλο γυναικός, ἥ τις δὴ τοιαῦτα μετὰ φρεσὶν ἔργα βάληται· οἷον δὴ καὶ κείνη ἐμήσατο ἔργον ἀεικές, κουριδίῳ τεύξασα πόσει φόνον. ἦ τοι ἔφην γε ἀσπάσιος παίδεσσιν ἰδὲ δμώεσσιν ἐμοῖσιν οἴκαδ᾽ ἐλεύσεσθαι· ἡ δ᾽ ἔξοχα λυγρὰ ἰδυῖα οἷ τε κατ᾽ αἶσχος ἔχευε καὶ ἐσσομένῃσιν ὀπίσσω θηλυτέρῃσι γυναιξί, καὶ ἥ κ᾽ εὐεργὸς ἔῃσιν." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δὴ γόνον Ἀτρέος εὐρύοπα Ζεὺς ἐκπάγλως ἤχθηρε γυναικείας διὰ βουλὰς ἐξ ἀρχῆς· Ἑλένης μὲν ἀπωλόμεθ᾽ εἵνεκα πολλοί, σοὶ δὲ Κλυταιμνήστρη δόλον ἤρτυε τηλόθ᾽ ἐόντι." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπε· "τῶ νῦν μή ποτε καὶ σὺ γυναικί περ ἤπιος εἶναι μηδ᾽ οἱ μῦθον ἅπαντα πιφαυσκέμεν, ὅν κ᾽ ἐῢ εἰδῇς, ἀλλὰ τὸ μὲν φάσθαι, τὸ δὲ καὶ κεκρυμμένον εἶναι. ἀλλ᾽ οὐ σοί γ᾽, Ὀδυσεῦ, φόνος ἔσσεται ἔκ γε γυναικός· λίην γὰρ πινυτή τε καὶ εὖ φρεσὶ μήδεα οἶδε κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια. ἦ μέν μιν νύμφην γε νέην κατελείπομεν ἡμεῖς ἐρχόμενοι πόλεμόνδε· πάϊς δέ οἱ ἦν ἐπὶ μαζῷ νήπιος, ὅς που νῦν γε μετ᾽ ἀνδρῶν ἵζει ἀριθμῷ, ὄλβιος· ἦ γὰρ τόν γε πατὴρ φίλος ὄψεται ἐλθών, καὶ κεῖνος πατέρα προσπτύξεται, ἣ θέμις ἐστίν. ἡ δ᾽ ἐμὴ οὐδέ περ υἷος ἐνιπλησθῆναι ἄκοιτις ὀφθαλμοῖσιν ἔασε· πάρος δέ με πέφνε καὶ αὐτόν. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσι· κρύβδην, μηδ᾽ ἀναφανδά, φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν νῆα κατισχέμεναι, ἐπεὶ οὐκέτι πιστὰ γυναιξίν. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, εἴ που ἔτι ζώοντος ἀκούετε παιδὸς ἐμοῖο ἤ που ἐν Ὀρχομενῷ ἢ ἐν Πύλῳ ἠμαθόεντι ἤ που πὰρ Μενελάῳ ἐνὶ Σπάρτῃ εὐρείῃ· οὐ γάρ πω τέθνηκεν ἐπὶ χθονὶ δῖος Ὀρέστης." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "Ἀτρεΐδη, τί με ταῦτα διείρεαι; οὐδέ τι οἶδα, ζώει ὅ γ᾽ ἦ τέθνηκε· κακὸν δ᾽ ἀνεμώλια βάζειν." νῶϊ μὲν ὣς ἐπέεσσιν ἀμειβομένω στυγεροῖσιν ἕσταμεν ἀχνύμενοι, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντες· ἦλθε δ᾽ ἐπὶ ψυχὴ Πηληϊάδεω Ἀχιλῆος καὶ Πατροκλῆος καὶ ἀμύμονος Ἀντιλόχοιο Αἴαντός θ᾽, ὃς ἄριστος ἔην εἶδός τε δέμας τε τῶν ἄλλων Δαναῶν μετ᾽ ἀμύμονα Πηλεΐωνα. ἔγνω δὲ ψυχή με ποδώκεος Αἰακίδαο καί ῥ᾽ ὀλοφυρομένη ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, σχέτλιε, τίπτ᾽ ἔτι μεῖζον ἐνὶ φρεσὶ μήσεαι ἔργον; πῶς ἔτλης Ἄϊδόσδε κατελθέμεν, ἔνθα τε νεκροὶ ἀφραδέες ναίουσι, βροτῶν εἴδωλα καμόντων;" ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ὦ Ἀχιλεῦ, Πηλῆος υἱέ, μέγα φέρτατ᾽ Ἀχαιῶν, ἦλθον Τειρεσίαο κατὰ χρέος, εἴ τινα βουλὴν εἴποι, ὅπως Ἰθάκην ἐς παιπαλόεσσαν ἱκοίμην· οὐ γάρ πω σχεδὸν ἦλθον Ἀχαιΐδος οὐδέ πω ἁμῆς γῆς ἐπέβην, ἀλλ᾽ αἰὲν ἔχω κακά. σεῖο δ᾽, Ἀχιλλεῦ, οὔ τις ἀνὴρ προπάροιθε μακάρτερος οὔτ᾽ ἄρ᾽ ὀπίσσω· πρὶν μὲν γάρ σε ζωὸν ἐτίομεν ἶσα θεοῖσιν Ἀργεῖοι, νῦν αὖτε μέγα κρατέεις νεκύεσσιν ἐνθάδ᾽ ἐών· τῶ μή τι θανὼν ἀκαχίζευ, Ἀχιλλεῦ." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμειβόμενος προσέειπε· "μὴ δή μοι θάνατόν γε παραύδα, φαίδιμ᾽ Ὀδυσσεῦ. βουλοίμην κ᾽ ἐπάρουρος ἐὼν θητευέμεν ἄλλῳ, ἀνδρὶ παρ᾽ ἀκλήρῳ, ᾧ μὴ βίοτος πολὺς εἴη, ἢ πᾶσιν νεκύεσσι καταφθιμένοισιν ἀνάσσειν. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τοῦ παιδὸς ἀγαυοῦ μῦθον ἐνίσπες, ἢ ἕπετ᾽ ἐς πόλεμον πρόμος ἔμμεναι ἦε καὶ οὐκί. εἰπὲ δέ μοι Πηλῆος ἀμύμονος εἴ τι πέπυσσαι, ἢ ἔτ᾽ ἔχει τιμὴν πολέσιν μετὰ Μυρμιδόνεσσιν, ἦ μιν ἀτιμάζουσιν ἀν᾽ Ἑλλάδα τε Φθίην τε, οὕνεκά μιν κατὰ γῆρας ἔχει χεῖράς τε πόδας τε. εἰ γὰρ ἐγὼν ἐπαρωγὸς ὑπ᾽ αὐγὰς ἠελίοιο, τοῖος ἐὼν οἷός ποτ᾽ ἐνὶ Τροίῃ εὐρείῃ πέφνον λαὸν ἄριστον, ἀμύνων Ἀργείοισιν, - εἰ τοιόσδ᾽ ἔλθοιμι μίνυνθά περ ἐς πατέρος δῶ, τῶ κέ τεῳ στύξαιμι μένος καὶ χεῖρας ἀάπτους, οἳ κεῖνον βιόωνται ἐέργουσίν τ᾽ ἀπὸ τιμῆς." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀμειβόμενος προσέειπον· "ἦ τοι μὲν Πηλῆος ἀμύμονος οὔ τι πέπυσμαι, αὐτάρ τοι παιδός γε Νεοπτολέμοιο φίλοιο πᾶσαν ἀληθείην μυθήσομαι, ὥς με κελεύεις· αὐτὸς γάρ μιν ἐγὼ κοίλης ἐπὶ νηὸς ἐΐσης ἤγαγον ἐκ Σκύρου μετ᾽ ἐϋκνήμιδας Ἀχαιούς. ἦ τοι ὅτ᾽ ἀμφὶ πόλιν Τροίην φραζοίμεθα βουλάς, αἰεὶ πρῶτος ἔβαζε καὶ οὐχ ἡμάρτανε μύθων· Νέστωρ δ᾽ ἀντίθεος καὶ ἐγὼ νικάσκομεν οἴω. αὐτὰρ ὅτ᾽ ἐν πεδίῳ Τρώων μαρναίμεθ᾽ Ἀχαιοί, οὔ ποτ᾽ ἐνὶ πληθυῖ μένεν ἀνδρῶν οὐδ᾽ ἐν ὁμίλῳ, ἀλλὰ πολὺ προθέεσκε, τὸ ὃν μένος οὐδενὶ εἴκων· πολλοὺς δ᾽ ἄνδρας ἔπεφνεν ἐν αἰνῇ δηϊοτῆτι. πάντας δ᾽ οὐκ ἂν ἐγὼ μυθήσομαι οὐδ᾽ ὀνομήνω, ὅσσον λαὸν ἔπεφνεν ἀμύνων Ἀργείοισιν, ἀλλ᾽ οἷον τὸν Τηλεφίδην κατενήρατο χαλκῷ, ἥρω᾽ Εὐρύπυλον· πολλοὶ δ᾽ ἀμφ᾽ αὐτὸν ἑταῖροι Κήτειοι κτείνοντο γυναίων εἵνεκα δώρων. κεῖνον δὴ κάλλιστον ἴδον μετὰ Μέμνονα δῖον. αὐτὰρ ὅτ᾽ εἰς ἵππον κατεβαίνομεν, ὃν κάμ᾽ Ἐπειός, Ἀργείων οἱ ἄριστοι, ἐμοὶ δ᾽ ἐπὶ πάντ᾽ ἐτέταλτο, ἠμὲν ἀνακλῖναι πυκινὸν λόχον ἠδ᾽ ἐπιθεῖναι, ἔνθ᾽ ἄλλοι Δαναῶν ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες δάκρυά τ᾽ ὠμόργνυντο, τρέμον θ᾽ ὑπὸ γυῖα ἑκάστου· κεῖνον δ᾽ οὔ ποτε πάμπαν ἐγὼν ἴδον ὀφθαλμοῖσιν οὔτ᾽ ὠχρήσαντα χρόα κάλλιμον οὔτε παρειῶν δάκρυ᾽ ὀμορξάμενον· ὁ δέ με μάλα πόλλ᾽ ἱκέτευεν ἱππόθεν ἐξέμεναι, ξίφεος δ᾽ ἐπεμαίετο κώπην καὶ δόρυ χαλκοβαρές, κακὰ δὲ Τρώεσσι μενοίνα. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ Πριάμοιο πόλιν διεπέρσαμεν αἰπήν, μοῖραν καὶ γέρας ἐσθλὸν ἔχων ἐπὶ νηὸς ἔβαινεν ἀσκηθής, οὔτ᾽ ἂρ βεβλημένος ὀξέϊ χαλκῷ οὔτ᾽ αὐτοσχεδίην οὐτασμένος, οἷά τε πολλὰ γίνεται ἐν πολέμῳ· ἐπιμὶξ δέ τε μαίνεται Ἄρης." ὣς ἐφάμην, ψυχὴ δὲ ποδώκεος Αἰακίδαο φοίτα μακρὰ βιβᾶσα κατ᾽ ἀσφοδελὸν λειμῶνα, γηθοσύνη, ὅ οἱ υἱὸν ἔφην ἀριδείκετον εἶναι. αἱ δ᾽ ἄλλαι ψυχαὶ νεκύων κατατεθνηώτων ἕστασαν ἀχνύμεναι, εἴροντο δὲ κήδε᾽ ἑκάστη. οἴη δ᾽ Αἴαντος ψυχὴ Τελαμωνιάδαο νόσφιν ἀφεστήκει, κεχολωμένη εἵνεκα νίκης, τήν μιν ἐγὼ νίκησα δικαζόμενος παρὰ νηυσὶ τεύχεσιν ἀμφ᾽ Ἀχιλῆος· ἔθηκε δὲ πότνια μήτηρ, παῖδες δὲ Τρώων δίκασαν καὶ Παλλὰς Ἀθήνη. ὡς δὴ μὴ ὄφελον νικᾶν τοιῷδ᾽ ἐπ᾽ ἀέθλῳ· τοίην γὰρ κεφαλὴν ἕνεκ᾽ αὐτῶν γαῖα κατέσχεν, Αἴανθ᾽, ὃς περὶ μὲν εἶδος, περὶ δ᾽ ἔργα τέτυκτο τῶν ἄλλων Δαναῶν μετ᾽ ἀμύμονα Πηλεΐωνα. τὸν μὲν ἐγὼν ἐπέεσσι προσηύδων μειλιχίοισιν· "Αἶαν, παῖ Τελαμῶνος ἀμύμονος, οὐκ ἄρ᾽ ἔμελλες οὐδὲ θανὼν λήσεσθαι ἐμοὶ χόλου εἵνεκα τευχέων οὐλομένων; τὰ δὲ πῆμα θεοὶ θέσαν Ἀργείοισι· τοῖος γάρ σφιν πύργος ἀπώλεο· σεῖο δ᾽ Ἀχαιοὶ ἶσον Ἀχιλλῆος κεφαλῇ Πηληϊάδαο ἀχνύμεθα φθιμένοιο διαμπερές· οὐδέ τις ἄλλος αἴτιος, ἀλλὰ Ζεὺς Δαναῶν στρατὸν αἰχμητάων ἐκπάγλως ἤχθηρε, τεῒν δ᾽ ἐπὶ μοῖραν ἔθηκεν. ἀλλ᾽ ἄγε δεῦρο, ἄναξ, ἵν᾽ ἔπος καὶ μῦθον ἀκούσῃς ἡμέτερον· δάμασον δὲ μένος καὶ ἀγήνορα θυμόν." ὣς ἐφάμην, ὁ δέ μ᾽ οὐδὲν ἀμείβετο, βῆ δὲ μετ᾽ ἄλλας ψυχὰς εἰς Ἔρεβος νεκύων κατατεθνηώτων. ἔνθα χ᾽ ὅμως προσέφη κεχολωμένος, ἤ κεν ἐγὼ τόν· ἀλλά μοι ἤθελε θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι φίλοισι τῶν ἄλλων ψυχὰς ἰδέειν κατατεθνηώτων. ἔνθ᾽ ἦ τοι Μίνωα ἴδον, Διὸς ἀγλαὸν υἱόν, χρύσεον σκῆπτρον ἔχοντα θεμιστεύοντα νέκυσσιν, ἥμενον· οἱ δέ μιν ἀμφὶ δίκας εἴροντο ἄνακτα, ἥμενοι ἑσταότες τε, κατ᾽ εὐρυπυλὲς Ἄϊδος δῶ. τὸν δὲ μέτ᾽ Ὠρίωνα πελώριον εἰσενόησα θῆρας ὁμοῦ εἰλεῦντα κατ᾽ ἀσφοδελὸν λειμῶνα, τοὺς αὐτὸς κατέπεφνεν ἐν οἰοπόλοισιν ὄρεσσι, χερσὶν ἔχων ῥόπαλον παγχάλκεον, αἰὲν ἀαγές. καὶ Τιτυὸν εἶδον, Γαίης ἐρικυδέος υἱόν, κείμενον ἐν δαπέδῳ. ὁ δ᾽ ἐπ᾽ ἐννέα κεῖτο πέλεθρα, γῦπε δέ μιν ἑκάτερθε παρημένω ἧπαρ ἔκειρον, δέρτρον ἔσω δύνοντες· ὁ δ᾽ οὐκ ἀπαμύνετο χερσί. Λητὼ γὰρ ἕλκησε, Διὸς κυδρὴν παράκοιτιν, Πυθώδ᾽ ἐρχομένην διὰ καλλιχόρου Πανοπῆος. καὶ μὴν Τάνταλον εἰσεῖδον χαλέπ᾽ ἄλγε᾽ ἔχοντα, ἑσταότ᾽ ἐν λίμνῃ· ἡ δὲ προσέπλαζε γενείῳ. στεῦτο δὲ διψάων, πιέειν δ᾽ οὐκ εἶχεν ἑλέσθαι· ὁσσάκι γὰρ κύψει᾽ ὁ γέρων πιέειν μενεαίνων, τοσσάχ᾽ ὕδωρ ἀπολέσκετ᾽ ἀναβροχέν, ἀμφὶ δὲ ποσσὶ γαῖα μέλαινα φάνεσκε, καταζήνασκε δὲ δαίμων. δένδρεα δ᾽ ὑψιπέτηλα κατὰ κρῆθεν χέε καρπόν, ὄγχναι καὶ ῥοιαὶ καὶ μηλέαι ἀγλαόκαρποι συκέαι τε γλυκεραὶ καὶ ἐλαῖαι τηλεθόωσαι· τῶν ὁπότ᾽ ἰθύσει᾽ ὁ γέρων ἐπὶ χερσὶ μάσασθαι, τὰς δ᾽ ἄνεμος ῥίπτασκε ποτὶ νέφεα σκιόεντα. καὶ μὴν Σίσυφον εἰσεῖδον κρατέρ᾽ ἄλγε᾽ ἔχοντα, λᾶαν βαστάζοντα πελώριον ἀμφοτέρῃσιν. ἦ τοι ὁ μὲν σκηριπτόμενος χερσίν τε ποσίν τε λᾶαν ἄνω ὤθεσκε ποτὶ λόφον· ἀλλ᾽ ὅτε μέλλοι ἄκρον ὑπερβαλέειν, τότ᾽ ἀποστρέψασκε Κραταιΐς· αὖτις ἔπειτα πέδονδε κυλίνδετο λᾶας ἀναιδής. αὐτὰρ ὅ γ᾽ ἂψ ὤσασκε τιταινόμενος, κατὰ δ᾽ ἱδρὼς ἔῤῥεεν ἐκ μελέων, κονίη δ᾽ ἐκ κρατὸς ὀρώρει. τὸν δὲ μέτ᾽ εἰσενόησα βίην Ἡρακληείην, εἴδωλον· αὐτὸς δὲ μετ᾽ ἀθανάτοισι θεοῖσι τέρπεται ἐν θαλίῃς καὶ ἔχει καλλίσφυρον Ἥβην, παῖδα Διὸς μεγάλοιο καὶ Ἥρης χρυσοπεδίλου. ἀμφὶ δέ μιν κλαγγὴ νεκύων ἦν οἰωνῶν ὥς, πάντοσ᾽ ἀτυζομένων· ὁ δ᾽ ἐρεμνῇ νυκτὶ ἐοικώς, γυμνὸν τόξον ἔχων καὶ ἐπὶ νευρῆφιν ὀϊστόν, δεινὸν παπταίνων, αἰεὶ βαλέοντι ἐοικώς. σμερδαλέος δέ οἱ ἀμφὶ περὶ στήθεσσιν ἀορτὴρ χρύσεος ἦν τελαμών, ἵνα θέσκελα ἔργα τέτυκτο, ἄρκτοι τ᾽ ἀγρότεροί τε σύες χαροποί τε λέοντες, ὑσμῖναί τε μάχαι τε φόνοι τ᾽ ἀνδροκτασίαι τε. μὴ τεχνησάμενος μηδ᾽ ἄλλο τι τεχνήσαιτο, ὃς κεῖνον τελαμῶνα ἑῇ ἐγκάτθετο τέχνῃ. ἔγνω δ᾽ αἶψ᾽ ἐμὲ κεῖνος, ἐπεὶ ἴδεν ὀφθαλμοῖσι, καί μ᾽ ὀλοφυρόμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, ἆ δείλ᾽, ἦ τινὰ καὶ σὺ κακὸν μόρον ἡγηλάζεις, ὅν περ ἐγὼν ὀχέεσκον ὑπ᾽ αὐγὰς ἠελίοιο. Ζηνὸς μὲν πάϊς ἦα Κρονίονος, αὐτὰρ ὀϊζὺν εἶχον ἀπειρεσίην· μάλα γὰρ πολὺ χείρονι φωτὶ δεδμήμην, ὁ δέ μοι χαλεποὺς ἐπετέλλετ᾽ ἀέθλους. καί ποτέ μ᾽ ἐνθάδ᾽ ἔπεμψε κύν᾽ ἄξοντ᾽· οὐ γὰρ ἔτ᾽ ἄλλον φράζετο τοῦδέ γέ μοι κρατερώτερον εἶναι ἄεθλον. τὸν μὲν ἐγὼν ἀνένεικα καὶ ἤγαγον ἐξ Ἀΐδαο· Ἑρμείας δέ μ᾽ ἔπεμπεν ἰδὲ γλαυκῶπις Ἀθήνη." ὣς εἰπὼν ὁ μὲν αὖτις ἔβη δόμον Ἄϊδος εἴσω, αὐτὰρ ἐγὼν αὐτοῦ μένον ἔμπεδον, εἴ τις ἔτ᾽ ἔλθοι ἀνδρῶν ἡρώων, οἳ δὴ τὸ πρόσθεν ὄλοντο. καί νύ κ᾽ ἔτι προτέρους ἴδον ἀνέρας, οὓς ἔθελόν περ, Θησέα Πειρίθοόν τε, θεῶν ἐρικυδέα τέκνα· ἀλλὰ πρὶν ἐπὶ ἔθνε᾽ ἀγείρετο μυρία νεκρῶν ἠχῇ θεσπεσίῃ· ἐμὲ δὲ χλωρὸν δέος ᾕρει, μή μοι Γοργείην κεφαλὴν δεινοῖο πελώρου ἐξ Ἄϊδος πέμψειεν ἀγαυὴ Περσεφόνεια. αὐτίκ᾽ ἔπειτ᾽ ἐπὶ νῆα κιὼν ἐκέλευον ἑταίρους αὐτούς τ᾽ ἀμβαίνειν ἀνά τε πρυμνήσια λῦσαι· οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον. τὴν δὲ κατ᾽ Ὠκεανὸν ποταμὸν φέρε κῦμα ῥόοιο, πρῶτα μὲν εἰρεσίῃ, μετέπειτα δὲ κάλλιμος οὖρος. Αὐτὰρ ἐπεὶ ποταμοῖο λίπεν ῥόον Ὠκεανοῖο νηῦς, ἀπὸ δ᾽ ἵκετο κῦμα θαλάσσης εὐρυπόροιο νῆσόν τ᾽ Αἰαίην, ὅθι τ᾽ Ἠοῦς ἠριγενείης οἰκία καὶ χοροί εἰσι καὶ ἀντολαὶ Ἠελίοιο, νῆα μὲν ἔνθ᾽ ἐλθόντες ἐκέλσαμεν ἐν ψαμάθοισιν, ἐκ δὲ καὶ αὐτοὶ βῆμεν ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης· ἔνθα δ᾽ ἀποβρίξαντες ἐμείναμεν Ἠῶ δῖαν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἑτάρους προΐην ἐς δώματα Κίρκης οἰσέμεναι νεκρὸν Ἐλπήνορα τεθνηῶτα. φιτροὺς δ᾽ αἶψα ταμόντες, ὅθ᾽ ἀκροτάτη πρόεχ᾽ ἀκτή, θάπτομεν ἀχνύμενοι, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέοντες. αὐτὰρ ἐπεὶ νεκρός τ᾽ ἐκάη καὶ τεύχεα νεκροῦ, τύμβον χεύαντες καὶ ἐπὶ στήλην ἐρύσαντες πήξαμεν ἀκροτάτῳ τύμβῳ εὐῆρες ἐρετμόν. ἡμεῖς μὲν τὰ ἕκαστα διείπομεν· οὐδ᾽ ἄρα Κίρκην ἐξ Ἀΐδεω ἐλθόντες ἐλήθομεν, ἀλλὰ μάλ᾽ ὦκα ἦλθ᾽ ἐντυναμένη· ἅμα δ᾽ ἀμφίπολοι φέρον αὐτῇ σῖτον καὶ κρέα πολλὰ καὶ αἴθοπα οἶνον ἐρυθρόν. ἡ δ᾽ ἐν μέσσῳ στᾶσα μετηύδα δῖα θεάων· "σχέτλιοι, οἳ ζώοντες ὑπήλθετε δῶμ᾽ Ἀΐδαο, δισθανέες, ὅτε τ᾽ ἄλλοι ἅπαξ θνῄσκουσ᾽ ἄνθρωποι. ἀλλ᾽ ἄγετ᾽ ἐσθίετε βρώμην καὶ πίνετε οἶνον αὖθι πανημέριοι· ἅμα δ᾽ ἠόϊ φαινομένηφι πλεύσεσθ᾽· αὐτὰρ ἐγὼ δείξω ὁδὸν ἠδὲ ἕκαστα σημανέω, ἵνα μή τι κακοῤῥαφίῃ ἀλεγεινῇ ἢ ἁλὸς ἢ ἐπὶ γῆς ἀλγήσετε πῆμα παθόντες." ὣς ἔφαθ᾽, ἡμῖν δ᾽ αὖτ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. ὣς τότε μὲν πρόπαν ἦμαρ ἐς ἠέλιον καταδύντα ἥμεθα δαινύμενοι κρέα τ᾽ ἄσπετα καὶ μέθυ ἡδύ· ἦμος δ᾽ ἠέλιος κατέδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθεν, οἱ μὲν κοιμήσαντο παρὰ πρυμνήσια νηός, ἡ δ᾽ ἐμὲ χειρὸς ἑλοῦσα φίλων ἀπονόσφιν ἑταίρων εἷσέ τε καὶ προσέλεκτο καὶ ἐξερέεινεν ἕκαστα· αὐτὰρ ἐγὼ τῇ πάντα κατὰ μοῖραν κατέλεξα. καὶ τότε δή μ᾽ ἐπέεσσι προσηύδα πότνια Κίρκη· "ταῦτα μὲν οὕτω πάντα πεπείρανται, σὺ δ᾽ ἄκουσον, ὥς τοι ἐγὼν ἐρέω, μνήσει δέ σε καὶ θεὸς αὐτός. Σειρῆνας μὲν πρῶτον ἀφίξεαι, αἵ ῥά τε πάντας ἀνθρώπους θέλγουσιν, ὅτίς σφεας εἰσαφίκηται. ὅς τις ἀϊδρείῃ πελάσῃ καὶ φθόγγον ἀκούσῃ Σειρήνων, τῷ δ᾽ οὔ τι γυνὴ καὶ νήπια τέκνα οἴκαδε νοστήσαντι παρίσταται οὐδὲ γάνυνται, ἀλλά τε Σειρῆνες λιγυρῇ θέλγουσιν ἀοιδῇ, ἥμεναι ἐν λειμῶνι· πολὺς δ᾽ ἀμφ᾽ ὀστεόφιν θὶς ἀνδρῶν πυθομένων, περὶ δὲ ῥινοὶ μινύθουσιν. ἀλλὰ παρὲξ ἐλάαν, ἐπὶ δ᾽ οὔατ᾽ ἀλεῖψαι ἑταίρων κηρὸν δεψήσας μελιηδέα, μή τις ἀκούσῃ τῶν ἄλλων· ἀτὰρ αὐτὸς ἀκουέμεν αἴ κ᾽ ἐθέλῃσθα, δησάντων σ᾽ ἐν νηῒ θοῇ χεῖράς τε πόδας τε ὀρθὸν ἐν ἱστοπέδῃ, ἐκ δ᾽ αὐτοῦ πείρατ᾽ ἀνήφθω, ὄφρα κε τερπόμενος ὄπ᾽ ἀκούσῃς Σειρήνοιϊν. εἰ δέ κε λίσσηαι ἑτάρους λῦσαί τε κελεύῃς, οἱ δέ σ᾽ ἔτι πλεόνεσσι τότ᾽ ἐν δεσμοῖσι διδέντων. αὐτὰρ ἐπὴν δὴ τάς γε παρὲξ ἐλάσωσιν ἑταῖροι, ἔνθα τοι οὐκέτ᾽ ἔπειτα διηνεκέως ἀγορεύσω, ὁπποτέρῃ δή τοι ὁδὸς ἔσσεται, ἀλλὰ καὶ αὐτὸς θυμῷ βουλεύειν· ἐρέω δέ τοι ἀμφοτέρωθεν. ἔνθεν μὲν γὰρ πέτραι ἐπηρεφέες, προτὶ δ᾽ αὐτὰς κῦμα μέγα ῥοχθεῖ κυανώπιδος Ἀμφιτρίτης· Πλαγκτὰς δή τοι τάς γε θεοὶ μάκαρες καλέουσι. τῇ μέν τ᾽ οὐδὲ ποτητὰ παρέρχεται οὐδὲ πέλειαι τρήρωνες, ταί τ᾽ ἀμβροσίην Διὶ πατρὶ φέρουσιν, ἀλλά τε καὶ τῶν αἰὲν ἀφαιρεῖται λὶς πέτρη· ἀλλ᾽ ἄλλην ἐνίησι πατὴρ ἐναρίθμιον εἶναι. τῇ δ᾽ οὔ πώ τις νηῦς φύγεν ἀνδρῶν, ἥ τις ἵκηται, ἀλλά θ᾽ ὁμοῦ πίνακάς τε νεῶν καὶ σώματα φωτῶν κύμαθ᾽ ἁλὸς φορέουσι πυρός τ᾽ ὀλοοῖο θύελλαι. οἴη δὴ κείνῃ γε παρέπλω ποντοπόρος νηῦς Ἀργὼ πᾶσι μέλουσα, παρ᾽ Αἰήταο πλέουσα· καί νύ κε τὴν ἔνθ᾽ ὦκα βάλεν μεγάλας ποτὶ πέτρας, ἀλλ᾽ Ἥρη παρέπεμψεν, ἐπεὶ φίλος ἦεν Ἰήσων. οἱ δὲ δύω σκόπελοι ὁ μὲν οὐρανὸν εὐρὺν ἱκάνει ὀξείῃ κορυφῇ, νεφέλη δέ μιν ἀμφιβέβηκε κυανέη· τὸ μὲν οὔ ποτ᾽ ἐρωεῖ, οὐδέ ποτ᾽ αἴθρη κείνου ἔχει κορυφὴν οὔτ᾽ ἐν θέρει οὔτ᾽ ἐν ὀπώρῃ· οὐδέ κεν ἀμβαίη βροτὸς ἀνὴρ οὐδ᾽ ἐπιβαίη, οὐδ᾽ εἴ οἱ χεῖρές γε ἐείκοσι καὶ πόδες εἶεν· πέτρη γὰρ λίς ἐστι, περιξέστῃ ἐϊκυῖα. μέσσῳ δ᾽ ἐν σκοπέλῳ ἐστὶ σπέος ἠεροειδές, πρὸς ζόφον εἰς Ἔρεβος τετραμμένον, ᾗ περ ἂν ὑμεῖς νῆα παρὰ γλαφυρὴν ἰθύνετε, φαίδιμ᾽ Ὀδυσσεῦ. οὐδέ κεν ἐκ νηὸς γλαφυρῆς αἰζήϊος ἀνὴρ τόξῳ ὀϊστεύσας κοῖλον σπέος εἰσαφίκοιτο. ἔνθα δ᾽ ἐνὶ Σκύλλη ναίει δεινὸν λελακυῖα. τῆς ἦ τοι φωνὴ μὲν ὅση σκύλακος νεογιλλῆς γίνεται, αὐτὴ δ᾽ αὖτε πέλωρ κακόν· οὐδέ κέ τίς μιν γηθήσειεν ἰδών, οὐδ᾽ εἰ θεὸς ἀντιάσειε. τῆς ἦ τοι πόδες εἰσὶ δυώδεκα πάντες ἄωροι, ἓξ δέ τέ οἱ δειραὶ περιμήκεες, ἐν δὲ ἑκάστῃ σμερδαλέη κεφαλή, ἐν δὲ τρίστοιχοι ὀδόντες, πυκνοὶ καὶ θαμέες, πλεῖοι μέλανος θανάτοιο. μέσση μέν τε κατὰ σπείους κοίλοιο δέδυκεν, ἔξω δ᾽ ἐξίσχει κεφαλὰς δεινοῖο βερέθρου· αὐτοῦ δ᾽ ἰχθυάᾳ, σκόπελον περιμαιμώωσα, δελφῖνάς τε κύνας τε καὶ εἴ ποθι μεῖζον ἕλῃσι κῆτος, ἃ μυρία βόσκει ἀγάστονος Ἀμφιτρίτη. τῇ δ᾽ οὔ πώ ποτε ναῦται ἀκήριοι εὐχετόωνται παρφυγέειν σὺν νηΐ· φέρει δέ τε κρατὶ ἑκάστῳ φῶτ᾽ ἐξαρπάξασα νεὸς κυανοπρῴροιο. τὸν δ᾽ ἕτερον σκόπελον χθαμαλώτερον ὄψει, Ὀδυσσεῦ, πλησίον ἀλλήλων· καί κεν διοϊστεύσειας. τῷ δ᾽ ἐν ἐρινεός ἐστι μέγας, φύλλοισι τεθηλώς· τῷ δ᾽ ὑπὸ δῖα Χάρυβδις ἀναῤῥυβδεῖ μέλαν ὕδωρ. τρὶς μὲν γάρ τ᾽ ἀνίησιν ἐπ᾽ ἤματι, τρὶς δ᾽ ἀναρυβδεῖ, δεινόν· μὴ σύ γε κεῖθι τύχοις, ὅτε ῥυβδήσειεν· οὐ γάρ κεν ῥύσαιτό σ᾽ ὑπὲκ κακοῦ οὐδ᾽ ἐνοσίχθων. ἀλλὰ μάλα Σκύλλης σκοπέλῳ πεπλημένος ὦκα νῆα παρὲξ ἐλάαν, ἐπεὶ ἦ πολὺ φέρτερόν ἐστιν ἓξ ἑτάρους ἐν νηῒ ποθήμεναι ἢ ἅμα πάντας." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐγώ μιν ἀτυζόμενος προσέειπον· "εἰ δ᾽ ἄγε δή μοι τοῦτο, θεά, νημερτὲς ἐνίσπες, εἴ πως τὴν ὀλοὴν μὲν ὑπεκπροφύγοιμι Χάρυβδιν, τὴν δέ κ᾽ ἀμυναίμην, ὅτε μοι σίνοιτό γ᾽ ἑταίρους." ὣς ἐφάμην, ἡ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀμείβετο δῖα θεάων· "σχέτλιε, καὶ δὴ αὖ τοι πολεμήϊα ἔργα μέμηλε καὶ πόνος, οὐδὲ θεοῖσιν ὑπείξεαι ἀθανάτοισιν; ἡ δέ τοι οὐ θνητή, ἀλλ᾽ ἀθάνατον κακόν ἐστι, δεινόν τ᾽ ἀργαλέον τε καὶ ἄγριον οὐδὲ μαχητόν· οὐδέ τις ἔστ᾽ ἀλκή· φυγέειν κάρτιστον ἀπ᾽ αὐτῆς. ἢν γὰρ δηθύνῃσθα κορυσσόμενος παρὰ πέτρῃ, δείδω μή σ᾽ ἐξαῦτις ἐφορμηθεῖσα κίχῃσι τόσσῃσιν κεφαλῇσι, τόσους δ᾽ ἐκ φῶτας ἕληται. ἀλλὰ μάλα σφοδρῶς ἐλάαν, βωστρεῖν δὲ Κράταιϊν, μητέρα τῆς Σκύλλης, ἥ μιν τέκε πῆμα βροτοῖσιν· ἥ μιν ἔπειτ᾽ ἀποπαύσει ἐς ὕστερον ὁρμηθῆναι. Θρινακίην δ᾽ ἐς νῆσον ἀφίξεαι· ἔνθα δὲ πολλαὶ βόσκοντ᾽ Ἠελίοιο βόες καὶ ἴφια μῆλα. ἑπτὰ βοῶν ἀγέλαι, τόσα δ᾽ οἰῶν πώεα καλά, πεντήκοντα δ᾽ ἕκαστα. γόνος δ᾽ οὐ γίνεται αὐτῶν, οὐδέ ποτε φθινύθουσι. θεαὶ δ᾽ ἐπιποιμένες εἰσί, νύμφαι ἐϋπλόκαμοι, Φαέθουσά τε Λαμπετίη τε, ἃς τέκεν Ἠελίῳ Ὑπερίονι δῖα Νέαιρα. τὰς μὲν ἄρα θρέψασα τεκοῦσά τε πότνια μήτηρ Θρινακίην ἐς νῆσον ἀπῴκισε τηλόθι ναίειν, μῆλα φυλασσέμεναι πατρώϊα καὶ ἕλικας βοῦς. τὰς εἰ μέν κ᾽ ἀσινέας ἐάᾳς νόστου τε μέδηαι, ἦ τ᾽ ἂν ἔτ᾽ εἰς Ἰθάκην, κακά περ πάσχοντες, ἵκοισθε· εἰ δέ κε σίνηαι, τότε τοι τεκμαίρομ᾽ ὄλεθρον νηΐ τε καὶ ἑτάροισ᾽. αὐτὸς δ᾽ εἴ πέρ κεν ἀλύξῃς, ὀψὲ κακῶς νεῖαι, ὀλέσας ἄπο πάντας ἑταίρους." ὣς ἔφατ᾽, αὐτίκα δὲ χρυσόθρονος ἤλυθεν Ἠώς. ἡ μὲν ἔπειτ᾽ ἀνὰ νῆσον ἀπέστιχε δῖα θεάων· αὐτὰρ ἐγὼν ἐπὶ νῆα κιὼν ὤτρυνον ἑταίρους αὐτούς τ᾽ ἀμβαίνειν ἀνά τε πρυμνήσια λῦσαι. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον, ἑξῆς δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἡμῖν δ᾽ αὖ κατόπισθε νεὸς κυανοπρῴροιο ἴκμενον οὖρον ἵει πλησίστιον, ἐσθλὸν ἑταῖρον, Κίρκη ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεὸς αὐδήεσσα. αὐτίκα δ᾽ ὅπλα ἕκαστα πονησάμενοι κατὰ νῆα ἥμεθα· τὴν δ᾽ ἄνεμός τε κυβερνήτης τ᾽ ἴθυνε. δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἑτάροισι μετηύδων ἀχνύμενος κῆρ· "ὦ φίλοι, οὐ γὰρ χρὴ ἕνα ἴδμεναι οὐδὲ δύ᾽ οἴους θέσφαθ᾽, ἅ μοι Κίρκη μυθήσατο, δῖα θεάων· ἀλλ᾽ ἐρέω μὲν ἐγών, ἵνα εἰδότες ἠὲ θάνωμεν ἤ κεν ἀλευάμενοι θάνατον καὶ κῆρα φύγοιμεν. Σειρήνων μὲν πρῶτον ἀνώγει θεσπεσιάων φθόγγον ἀλεύασθαι καὶ λειμῶν᾽ ἀνθεμόεντα. οἶον ἔμ᾽ ἠνώγει ὄπ᾽ ἀκουέμεν· ἀλλά με δεσμῷ δήσατ᾽ ἐν ἀργαλέῳ, ὄφρ᾽ ἔμπεδον αὐτόθι μίμνω, ὀρθὸν ἐν ἱστοπέδῃ, ἐκ δ᾽ αὐτοῦ πείρατ᾽ ἀνήφθω. εἰ δέ κε λίσσωμαι ὑμέας λῦσαί τε κελεύω, ὑμεῖς δὲ πλεόνεσσι τότ᾽ ἐν δεσμοῖσι πιέζειν." ἦ τοι ἐγὼ τὰ ἕκαστα λέγων ἑτάροισι πίφαυσκον· τόφρα δὲ καρπαλίμως ἐξίκετο νηῦς ἐϋεργὴς νῆσον Σειρήνοιϊν· ἔπειγε γὰρ οὖρος ἀπήμων. αὐτίκ᾽ ἔπειτ᾽ ἄνεμος μὲν ἐπαύσατο ἠδὲ γαλήνη ἔπλετο νηνεμίη, κοίμησε δὲ κύματα δαίμων. ἀνστάντες δ᾽ ἕταροι νεὸς ἱστία μηρύσαντο, καὶ τὰ μὲν ἐν νηῒ γλαφυρῇ θέσαν, οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ἐρετμὰ ἑζόμενοι λεύκαινον ὕδωρ ξεστῇσ᾽ ἐλάτῃσιν. αὐτὰρ ἐγὼ κηροῖο μέγαν τροχὸν ὀξέϊ χαλκῷ τυτθὰ διατμήξας χερσὶ στιβαρῇσι πίεζον· αἶψα δ᾽ ἰαίνετο κηρός, ἐπεὶ κέλετο μεγάλη ἲς Ἠελίου τ᾽ αὐγὴ Ὑπεριονίδαο ἄνακτος· ἑξείης δ᾽ ἑτάροισιν ἐπ᾽ οὔατα πᾶσιν ἄλειψα. οἱ δ᾽ ἐν νηΐ μ᾽ ἔδησαν ὁμοῦ χεῖράς τε πόδας τε ὀρθὸν ἐν ἱστοπέδῃ, ἐκ δ᾽ αὐτοῦ πείρατ᾽ ἀνῆπτον· αὐτοὶ δ᾽ ἑζόμενοι πολιὴν ἅλα τύπτον ἐρετμοῖς. ἀλλ᾽ ὅτε τόσσον ἀπῆμεν, ὅσον τε γέγωνε βοήσας, ῥίμφα διώκοντες, τὰς δ᾽ οὐ λάθεν ὠκύαλος νηῦς ἐγγύθεν ὀρνυμένη, λιγυρὴν δ᾽ ἔντυνον ἀοιδήν· "δεῦρ᾽ ἄγ᾽ ἰών, πολύαιν᾽ Ὀδυσεῦ, μέγα κῦδος Ἀχαιῶν, νῆα κατάστησον, ἵνα νωϊτέρην ὄπ᾽ ἀκούσῃς. οὐ γάρ πώ τις τῇδε παρήλασε νηῒ μελαίνῃ, πρίν γ᾽ ἡμέων μελίγηρυν ἀπὸ στομάτων ὄπ᾽ ἀκοῦσαι, ἀλλ᾽ ὅ γε τερψάμενος νεῖται καὶ πλείονα εἰδώς. ἴδμεν γάρ τοι πάνθ᾽, ὅσ᾽ ἐνὶ Τροίῃ εὐρείῃ Ἀργεῖοι Τρῶές τε θεῶν ἰότητι μόγησαν, ἴδμεν δ᾽ ὅσσα γένηται ἐπὶ χθονὶ πουλυβοτείρῃ." ὣς φάσαν ἱεῖσαι ὄπα κάλλιμον· αὐτὰρ ἐμὸν κῆρ ἤθελ᾽ ἀκουέμεναι, λῦσαί τ᾽ ἐκέλευον ἑταίρους ὀφρύσι νευστάζων· οἱ δὲ προπεσόντες ἔρεσσον. αὐτίκα δ᾽ ἀνστάντες Περιμήδης Εὐρύλοχός τε πλείοσί μ᾽ ἐν δεσμοῖσι δέον μᾶλλόν τε πίεζον. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ τάς γε παρήλασαν οὐδ᾽ ἔτ᾽ ἔπειτα φθόγγον Σειρήνων ἠκούομεν οὐδέ τ᾽ ἀοιδήν, αἶψ᾽ ἀπὸ κηρὸν ἕλοντο ἐμοὶ ἐρίηρες ἑταῖροι, ὅν σφιν ἐπ᾽ ὠσὶν ἄλειψ᾽, ἐμέ τ᾽ ἐκ δεσμῶν ἀνέλυσαν. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τὴν νῆσον ἐλείπομεν, αὐτίκ᾽ ἔπειτα καπνὸν καὶ μέγα κῦμα ἴδον καὶ δοῦπον ἄκουσα. τῶν δ᾽ ἄρα δεισάντων ἐκ χειρῶν ἔπτατ᾽ ἐρετμά, βόμβησαν δ᾽ ἄρα πάντα κατὰ ῥόον· ἔσχετο δ᾽ αὐτοῦ νηῦς, ἐπεὶ οὐκέτ᾽ ἐρετμὰ προήκεα χερσὶν ἔπειγον. αὐτὰρ ἐγὼ διὰ νηὸς ἰὼν ὤτρυνον ἑταίρους μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσι παρασταδὸν ἄνδρα ἕκαστον· "ὦ φίλοι, οὐ γάρ πώ τι κακῶν ἀδαήμονές εἰμεν· οὐ μὲν δὴ τόδε μεῖζον ἔπι κακόν, ἢ ὅτε Κύκλωψ εἴλει ἐνὶ σπῆϊ γλαφυρῷ κρατερῆφι βίηφιν· ἀλλὰ καὶ ἔνθεν ἐμῇ ἀρετῇ βουλῇ τε νόῳ τε ἐκφύγομεν, καί που τῶνδε μνήσεσθαι ὀΐω. νῦν δ᾽ ἄγεθ᾽, ὡς ἂν ἐγὼ εἴπω, πειθώμεθα πάντες. ὑμεῖς μὲν κώπῃσιν ἁλὸς ῥηγμῖνα βαθεῖαν τύπτετε κληΐδεσσιν ἐφήμενοι, αἴ κέ ποθι Ζεὺς δώῃ τόνδε γ᾽ ὄλεθρον ὑπεκφυγέειν καὶ ἀλύξαι· σοὶ δέ, κυβερνῆθ᾽, ὧδ᾽ ἐπιτέλλομαι· ἀλλ᾽ ἐνὶ θυμῷ βάλλευ, ἐπεὶ νηὸς γλαφυρῆς οἰήϊα νωμᾷς· τούτου μὲν καπνοῦ καὶ κύματος ἐκτὸς ἔεργε νῆα, σὺ δὲ σκοπέλου ἐπιμαίεο, μή σε λάθῃσι κεῖσ᾽ ἐξορμήσασα καὶ ἐς κακὸν ἄμμε βάλῃσθα." ὣς ἐφάμην, οἱ δ᾽ ὦκα ἐμοῖσ᾽ ἐπέεσσι πίθοντο. Σκύλλην δ᾽ οὐκέτ᾽ ἐμυθεόμην, ἄπρηκτον ἀνίην, μή πώς μοι δείσαντες ἀπολλήξειαν ἑταῖροι εἰρεσίης, ἐντὸς δὲ πυκάζοιεν σφέας αὐτούς. καὶ τότε δὴ Κίρκης μὲν ἐφημοσύνης ἀλεγεινῆς λανθανόμην, ἐπεὶ οὔ τί μ᾽ ἀνώγει θωρήσσεσθαι· αὐτὰρ ἐγὼ καταδὺς κλυτὰ τεύχεα καὶ δύο δοῦρε μάκρ᾽ ἐν χερσὶν ἑλὼν εἰς ἴκρια νηὸς ἔβαινον πρῴρης· ἔνθεν γάρ μιν ἐδέγμην πρῶτα φανεῖσθαι Σκύλλην πετραίην, ἥ μοι φέρε πῆμ᾽ ἑτάροισιν. οὐδέ πῃ ἀθρῆσαι δυνάμην· ἔκαμον δέ μοι ὄσσε πάντῃ παπταίνοντι πρὸς ἠεροειδέα πέτρην. ἡμεῖς μὲν στεινωπὸν ἀνεπλέομεν γοόωντες· ἔνθεν γὰρ Σκύλλη, ἑτέρωθι δὲ δῖα Χάρυβδις δεινὸν ἀνεῤῥύβδησε θαλάσσης ἁλμυρὸν ὕδωρ. ἦ τοι ὅτ᾽ ἐξεμέσειε, λέβης ὣς ἐν πυρὶ πολλῷ πᾶσ᾽ ἀναμορμύρεσκε κυκωμένη· ὑψόσε δ᾽ ἄχνη ἄκροισι σκοπέλοισιν ἐπ᾽ ἀμφοτέροισιν ἔπιπτεν. ἀλλ᾽ ὅτ᾽ ἀναβρόξειε θαλάσσης ἁλμυρὸν ὕδωρ, πᾶσ᾽ ἔντοσθε φάνεσκε κυκωμένη, ἀμφὶ δὲ πέτρη δεινὸν βεβρύχει, ὑπένερθε δὲ γαῖα φάνεσκε ψάμμῳ κυανέη· τοὺς δὲ χλωρὸν δέος ᾕρει. ἡμεῖς μὲν πρὸς τὴν ἴδομεν δείσαντες ὄλεθρον· τόφρα δέ μοι Σκύλλη γλαφυρῆς ἐκ νηὸς ἑταίρους ἓξ ἕλεθ᾽, οἳ χερσίν τε βίηφί τε φέρτατοι ἦσαν. σκεψάμενος δ᾽ ἐς νῆα θοὴν ἅμα καὶ μεθ᾽ ἑταίρους ἤδη τῶν ἐνόησα πόδας καὶ χεῖρας ὕπερθεν ὑψόσ᾽ ἀειρομένων· ἐμὲ δὲ φθέγγοντο καλεῦντες ἐξονομακλήδην, τότε γ᾽ ὕστατον, ἀχνύμενοι κῆρ. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἐπὶ προβόλῳ ἁλιεὺς περιμήκεϊ ῥάβδῳ ἰχθύσι τοῖς ὀλίγοισι δόλον κατὰ εἴδατα βάλλων ἐς πόντον προΐησι βοὸς κέρας ἀγραύλοιο, ἀσπαίροντα δ᾽ ἔπειτα λαβὼν ἔῤῥιψε θύραζε, ὣς οἵ γ᾽ ἀσπαίροντες ἀείροντο προτὶ πέτρας. αὐτοῦ δ᾽ εἰνὶ θύρῃσι κατήσθιε κεκλήγοντας, χεῖρας ἐμοὶ ὀρέγοντας ἐν αἰνῇ δηϊοτῆτι. οἴκτιστον δὴ κεῖνο ἐμοῖσ᾽ ἴδον ὀφθαλμοῖσι πάντων, ὅσσ᾽ ἐμόγησα πόρους ἁλὸς ἐξερεείνων. αὐτὰρ ἐπεὶ πέτρας φύγομεν δεινήν τε Χάρυβδιν Σκύλλην τ᾽, αὐτίκ᾽ ἔπειτα θεοῦ ἐς ἀμύμονα νῆσον ἱκόμεθ᾽· ἔνθα δ᾽ ἔσαν καλαὶ βόες εὐρυμέτωποι, πολλὰ δὲ ἴφια μῆλ᾽ Ὑπερίονος Ἠελίοιο. δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἔτι πόντῳ ἐὼν ἐν νηῒ μελαίνῃ μυκηθμοῦ τ᾽ ἤκουσα βοῶν αὐλιζομενάων οἰῶν τε βληχήν· καί μοι ἔπος ἔμπεσε θυμῷ μάντιος ἀλαοῦ, Θηβαίου Τειρεσίαο, Κίρκης τ᾽ Αἰαίης, ἥ μοι μάλα πόλλ᾽ ἐπέτελλε νῆσον ἀλεύασθαι τερψιμβρότου Ἠελίοιο. δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἑτάροισι μετηύδων ἀχνύμενος κῆρ· "κέκλυτέ μευ μύθων, κακά περ πάσχοντες ἑταῖροι, ὄφρ᾽ ὕμιν εἴπω μαντήϊα Τειρεσίαο Κίρκης τ᾽ Αἰαίης, ἥ μοι μάλα πόλλ᾽ ἐπέτελλε νῆσον ἀλεύασθαι τερψιμβρότου Ἠελίοιο· ἔνθα γὰρ αἰνότατον κακὸν ἔμμεναι ἄμμιν ἔφασκεν. ἀλλὰ παρὲξ τὴν νῆσον ἐλαύνετε νῆα μέλαιναν." ὣς ἐφάμην, τοῖσιν δὲ κατεκλάσθη φίλον ἦτορ. αὐτίκα δ᾽ Εὐρύλοχος στυγερῷ μ᾽ ἠμείβετο μύθῳ· "σχέτλιός εἰς, Ὀδυσεῦ, περί τοι μένος, οὐδέ τι γυῖα κάμνεις· ἦ ῥά νυ σοί γε σιδήρεα πάντα τέτυκται, ὅς ῥ᾽ ἑτάρους καμάτῳ ἀδηκότας ἠδὲ καὶ ὕπνῳ οὐκ ἐάᾳς γαίης ἐπιβήμεναι, ἔνθα κεν αὖτε νήσῳ ἐν ἀμφιρύτῃ λαρὸν τετυκοίμεθα δόρπον, ἀλλ᾽ αὔτως διὰ νύκτα θοὴν ἀλάλησθαι ἄνωγας, νήσου ἀποπλαγχθέντας, ἐν ἠεροειδέϊ πόντῳ. ἐκ νυκτῶν δ᾽ ἄνεμοι χαλεποί, δηλήματα νηῶν, γίνονται· πῇ κέν τις ὑπεκφύγοι αἰπὺν ὄλεθρον, ἤν πως ἐξαπίνης ἔλθῃ ἀνέμοιο θύελλα, ἢ νότου ἢ ζεφύροιο δυσαέος, οἵ τε μάλιστα νῆα διαῤῥαίουσι, θεῶν ἀέκητι ἀνάκτων; ἀλλ᾽ ἦ τοι νῦν μὲν πειθώμεθα νυκτὶ μελαίνῃ δόρπον θ᾽ ὁπλισόμεσθα θοῇ παρὰ νηῒ μένοντες· ἠῶθεν δ᾽ ἀναβάντες ἐνήσομεν εὐρέϊ πόντῳ." ὣς ἔφατ᾽ Εὐρύλοχος, ἐπὶ δ᾽ ᾔνεον ἄλλοι ἑταῖροι. καὶ τότε δὴ γίνωσκον, ὃ δὴ κακὰ μήδετο δαίμων, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδων· "Εὐρύλοχ᾽, ἦ μάλα δή με βιάζετε μοῦνον ἐόντα. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν μοι πάντες ὀμόσσατε καρτερὸν ὅρκον· εἴ κέ τιν᾽ ἠὲ βοῶν ἀγέλην ἢ πῶϋ μέγ᾽ οἰῶν εὕρωμεν, μή πού τις ἀτασθαλίῃσι κακῇσιν ἢ βοῦν ἠέ τι μῆλον ἀποκτάνῃ· ἀλλὰ ἕκηλοι ἐσθίετε βρώμην, τὴν ἀθανάτη πόρε Κίρκη." ὣς ἐφάμην, οἱ δ᾽ αὐτίκ᾽ ἀπώμνυον ὡς ἐκέλευον. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ὄμοσάν τε τελεύτησάν τε τὸν ὅρκον, στήσαμεν ἐν λιμένι γλαφυρῷ εὐεργέα νῆα ἄγχ᾽ ὕδατος γλυκεροῖο καὶ ἐξαπέβησαν ἑταῖροι νηός, ἔπειτα δὲ δόρπον ἐπισταμένως τετύκοντο. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, μνησάμενοι δὴ ἔπειτα φίλους ἔκλαιον ἑταίρους, οὓς ἔφαγε Σκύλλη γλαφυρῆς ἐκ νηὸς ἑλοῦσα· κλαιόντεσσι δὲ τοῖσιν ἐπήλυθε νήδυμος ὕπνος. ἦμος δὲ τρίχα νυκτὸς ἔην, μετὰ δ᾽ ἄστρα βεβήκει, ὦρσεν ἔπι ζαὴν ἄνεμον νεφεληγερέτα Ζεὺς λαίλαπι θεσπεσίῃ, σὺν δὲ νεφέεσσι κάλυψε γαῖαν ὁμοῦ καὶ πόντον· ὀρώρει δ᾽ οὐρανόθεν νύξ. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, νῆα μὲν ὡρμίσαμεν, κοῖλον σπέος εἰσερύσαντες· ἔνθα δ᾽ ἔσαν Νυμφέων καλοὶ χοροὶ ἠδὲ θόωκοι· καὶ τότ᾽ ἐγὼν ἀγορὴν θέμενος μετὰ πᾶσιν ἔειπον· "ὦ φίλοι, ἐν γὰρ νηῒ θοῇ βρῶσίς τε πόσις τε ἔστιν, τῶν δὲ βοῶν ἀπεχώμεθα, μή τι πάθωμεν· δεινοῦ γὰρ θεοῦ αἵδε βόες καὶ ἴφια μῆλα, Ἠελίου, ὃς πάντ᾽ ἐφορᾷ καὶ πάντ᾽ ἐπακούει." ὣς ἐφάμην, τοῖσιν δ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. μῆνα δὲ πάντ᾽ ἄλληκτος ἄη νότος, οὐδέ τις ἄλλος γίνετ᾽ ἔπειτ᾽ ἀνέμων, εἰ μὴ εὖρός τε νότος τε. οἱ δ᾽ εἷος μὲν σῖτον ἔχον καὶ οἶνον ἐρυθρόν, τόφρα βοῶν ἀπέχοντο λιλαιόμενοι βιότοιο· ἀλλ᾽ ὅτε δὴ νηὸς ἐξέφθιτο ἤϊα πάντα, καὶ δὴ ἄγρην ἐφέπεσκον ἀλητεύοντες ἀνάγκῃ, ἰχθῦς ὄρνιθάς τε, φίλας ὅ τι χεῖρας ἵκοιτο, γναμπτοῖσ᾽ ἀγκίστροισιν· ἔτειρε δὲ γαστέρα λιμός· δὴ τότ᾽ ἐγὼν ἀνὰ νῆσον ἀπέστιχον, ὄφρα θεοῖσιν εὐξαίμην, εἴ τίς μοι ὁδὸν φήνειε νέεσθαι. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ διὰ νήσου ἰὼν ἤλυξα ἑταίρους, χεῖρας νιψάμενος, ὅθ᾽ ἐπὶ σκέπας ἦν ἀνέμοιο, ἠρώμην πάντεσσι θεοῖσ᾽, οἳ Ὄλυμπον ἔχουσιν· οἱ δ᾽ ἄρα μοι γλυκὺν ὕπνον ἐπὶ βλεφάροισιν ἔχευαν. Εὐρύλοχος δ᾽ ἑτάροισι κακῆς ἐξήρχετο βουλῆς· "κέκλυτέ μευ μύθων, κακά περ πάσχοντες ἑταῖροι· πάντες μὲν στυγεροὶ θάνατοι δειλοῖσι βροτοῖσι, λιμῷ δ᾽ οἴκτιστον θανέειν καὶ πότμον ἐπισπεῖν. ἀλλ᾽ ἄγετ᾽, Ἠελίοιο βοῶν ἐλάσαντες ἀρίστας ῥέξομεν ἀθανάτοισι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν. εἰ δέ κεν εἰς Ἰθάκην ἀφικοίμεθα, πατρίδα γαῖαν, αἶψά κεν Ἠελίῳ Ὑπερίονι πίονα νηὸν τεύξομεν, ἐν δέ κε θεῖμεν ἀγάλματα πολλὰ καὶ ἐσθλά. εἰ δὲ χολωσάμενός τι βοῶν ὀρθοκραιράων νῆ᾽ ἐθέλῃ ὀλέσαι, ἐπὶ δ᾽ ἕσπωνται θεοὶ ἄλλοι, βούλομ᾽ ἅπαξ πρὸς κῦμα χανὼν ἀπὸ θυμὸν ὀλέσσαι ἢ δηθὰ στρεύγεσθαι ἐὼν ἐν νήσῳ ἐρήμῃ." ὣς ἔφατ᾽ Εὐρύλοχος, ἐπὶ δ᾽ ᾔνεον ἄλλοι ἑταῖροι. αὐτίκα δ᾽ Ἠελίοιο βοῶν ἐλάσαντες ἀρίστας ἐγγύθεν· - οὐ γὰρ τῆλε νεὸς κυανοπρῴροιο βοσκέσκονθ᾽ ἕλικες καλαὶ βόες εὐρυμέτωποι· - τὰς δὲ περιστήσαντο καὶ εὐχετόωντο θεοῖσι, φύλλα δρεψάμενοι τέρενα δρυὸς ὑψικόμοιο· οὐ γὰρ ἔχον κρῖ λευκὸν ἐϋσσέλμου ἐπὶ νηός. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ εὔξαντο καὶ ἔσφαξαν καὶ ἔδειραν, μηρούς τ᾽ ἐξέταμον κατά τε κνίσῃ ἐκάλυψαν, δίπτυχα ποιήσαντες, ἐπ᾽ αὐτῶν δ᾽ ὠμοθέτησαν. οὐδ᾽ εἶχον μέθυ λεῖψαι ἐπ᾽ αἰθομένοισ᾽ ἱεροῖσιν, ἀλλ᾽ ὕδατι σπένδοντες ἐπώπτων ἔγκατα πάντα. αὐτὰρ ἐπεὶ κατὰ μῆρ᾽ ἐκάη καὶ σπλάγχνα πάσαντο, μίστυλλόν τ᾽ ἄρα τἆλλα καὶ ἀμφ᾽ ὀβελοῖσιν ἔπειρον. καὶ τότε μοι βλεφάρων ἐξέσσυτο νήδυμος ὕπνος· βῆν δ᾽ ἰέναι ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ σχεδὸν ἦα κιὼν νεὸς ἀμφιελίσσης, καὶ τότε με κνίσης ἀμφήλυθεν ἡδὺς ἀϋτμή· οἰμώξας δὲ θεοῖσι μετ᾽ ἀθανάτοισι γεγώνευν· "Ζεῦ πάτερ ἠδ᾽ ἄλλοι μάκαρες θεοὶ αἰὲν ἐόντες, ἦ με μάλ᾽ εἰς ἄτην κοιμήσατε νηλέϊ ὕπνῳ, οἱ δ᾽ ἕταροι μέγα ἔργον ἐμητίσαντο μένοντες." ὠκέα δ᾽ Ἠελίῳ Ὑπερίονι ἄγγελος ἦλθε Λαμπετίη τανύπεπλος, ὅ οἱ βόας ἔκταμεν ἡμεῖς. αὐτίκα δ᾽ ἀθανάτοισι μετηύδα χωόμενος κῆρ· "Ζεῦ πάτερ ἠδ᾽ ἄλλοι μάκαρες θεοὶ αἰὲν ἐόντες, τεῖσαι δὴ ἑτάρους Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος, οἵ μευ βοῦς ἔκτειναν ὑπέρβιον, ᾗσιν ἐγώ γε χαίρεσκον μὲν ἰὼν εἰς οὐρανὸν ἀστερόεντα, ἠδ᾽ ὁπότ᾽ ἂψ ἐπὶ γαῖαν ἀπ᾽ οὐρανόθεν προτραποίμην. εἰ δέ μοι οὐ τείσουσι βοῶν ἐπιεικέ᾽ ἀμοιβήν, δύσομαι εἰς Ἀΐδαο καὶ ἐν νεκύεσσι φαείνω." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς· "Ἠέλι᾽, ἦ τοι μὲν σὺ μετ᾽ ἀθανάτοισι φάεινε καὶ θνητοῖσι βροτοῖσιν ἐπὶ ζείδωρον ἄρουραν· τῶν δέ κ᾽ ἐγὼ τάχα νῆα θοὴν ἀργῆτι κεραυνῷ τυτθὰ βαλὼν κεάσαιμι μέσῳ ἐνὶ οἴνοπι πόντῳ." ταῦτα δ᾽ ἐγὼν ἤκουσα Καλυψοῦς ἠϋκόμοιο· ἡ δ᾽ ἔφη Ἑρμείαο διακτόρου αὐτὴ ἀκοῦσαι. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλυθον ἠδὲ θάλασσαν, νείκεον ἄλλοθεν ἄλλον ἐπισταδόν, οὐδέ τι μῆχος εὑρέμεναι δυνάμεσθα· βόες δ᾽ ἀποτέθνασαν ἤδη. τοῖσιν δ᾽ αὐτίκ᾽ ἔπειτα θεοὶ τέραα προὔφαινον· εἷρπον μὲν ῥινοί, κρέα δ᾽ ἀμφ᾽ ὀβελοῖσ᾽ ἐμεμύκει, ὀπταλέα τε καὶ ὠμά· βοῶν δ᾽ ὣς γίνετο φωνή. ἑξῆμαρ μὲν ἔπειτα ἐμοὶ ἐρίηρες ἑταῖροι δαίνυντ᾽ Ἠελίοιο βοῶν ἐλόωντες ἀρίστας· ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἕβδομον ἦμαρ ἐπὶ Ζεὺς θῆκε Κρονίων, καὶ τότ᾽ ἔπειτ᾽ ἄνεμος μὲν ἐπαύσατο λαίλαπι θύων, ἡμεῖς δ᾽ αἶψ᾽ ἀναβάντες ἐνήκαμεν εὐρέϊ πόντῳ, ἱστὸν στησάμενοι ἀνά θ᾽ ἱστία λεύκ᾽ ἐρύσαντες. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τὴν νῆσον ἐλείπομεν οὐδέ τις ἄλλη φαίνετο γαιάων, ἀλλ᾽ οὐρανὸς ἠδὲ θάλασσα, δὴ τότε κυανέην νεφέλην ἔστησε Κρονίων νηὸς ὕπερ γλαφυρῆς, ἤχλυσε δὲ πόντος ὑπ᾽ αὐτῆς. ἡ δ᾽ ἔθει οὐ μάλα πολλὸν ἐπὶ χρόνον· αἶψα γὰρ ἦλθε κεκληγὼς ζέφυρος μεγάλῃ σὺν λαίλαπι θύων. ἱστοῦ δὲ προτόνους ἔῤῥηξ᾽ ἀνέμοιο θύελλα ἀμφοτέρους, ἱστὸς δ᾽ ὀπίσω πέσεν, ὅπλα τε πάντα εἰς ἄντλον κατέχυνθ᾽· ὁ δ᾽ ἄρα πρυμνῇ ἐνὶ νηῒ πλῆξε κυβερνήτεω κεφαλήν, σὺν δ᾽ ὀστέ᾽ ἄραξε πάντ᾽ ἄμυδις κεφαλῆς· ὁ δ᾽ ἄρ᾽ ἀρνευτῆρι ἐοικὼς κάππεσ᾽ ἀπ᾽ ἰκριόφιν, λίπε δ᾽ ὀστέα θυμὸς ἀγήνωρ. Ζεὺς δ᾽ ἄμυδις βρόντησε καὶ ἔμβαλε νηῒ κεραυνόν· ἡ δ᾽ ἐλελίχθη πᾶσα Διὸς πληγεῖσα κεραυνῷ, ἐν δὲ θεείου πλῆτο· πέσον δ᾽ ἐκ νηὸς ἑταῖροι. οἱ δὲ κορώνῃσιν ἴκελοι περὶ νῆα μέλαιναν κύμασιν ἐμφορέοντο, θεὸς δ᾽ ἀποαίνυτο νόστον. αὐτὰρ ἐγὼ διὰ νηὸς ἐφοίτων, ὄφρ᾽ ἀπὸ τοίχους λῦσε κλύδων τρόπιος· τὴν δὲ ψιλὴν φέρε κῦμα. ἐκ δέ οἱ ἱστὸν ἄραξε ποτὶ τρόπιν· αὐτὰρ ἐπ᾽ αὐτῷ ἐπίτονος βέβλητο, βοὸς ῥινοῖο τετευχώς· τῷ ῥ᾽ ἄμφω συνέεργον ὁμοῦ τρόπιν ἠδὲ καὶ ἱστόν, ἑζόμενος δ᾽ ἐπὶ τοῖς φερόμην ὀλοοῖσ᾽ ἀνέμοισιν. ἔνθ᾽ ἦ τοι ζέφυρος μὲν ἐπαύσατο λαίλαπι θύων, ἦλθε δ᾽ ἐπὶ νότος ὦκα, φέρων ἐμῷ ἄλγεα θυμῷ, ὄφρ᾽ ἔτι τὴν ὀλοὴν ἀναμετρήσαιμι Χάρυβδιν. παννύχιος φερόμην, ἅμα δ᾽ ἠελίῳ ἀνιόντι ἦλθον ἐπὶ Σκύλλης σκόπελον δεινήν τε Χάρυβδιν. ἡ μὲν ἀνεῤῥύβδησε θαλάσσης ἁλμυρὸν ὕδωρ· αὐτὰρ ἐγὼ ποτὶ μακρὸν ἐρινεὸν ὑψόσ᾽ ἀερθείς, τῷ προσφὺς ἐχόμην ὡς νυκτερίς· οὐδέ πῃ εἶχον οὔτε στηρίξαι ποσὶν ἔμπεδον οὔτ᾽ ἐπιβῆναι· ῥίζαι γὰρ ἑκὰς εἶχον, ἀπήωροι δ᾽ ἔσαν ὄζοι μακροί τε μεγάλοι τε, κατεσκίαον δὲ Χάρυβδιν. νωλεμέως δ᾽ ἐχόμην, ὄφρ᾽ ἐξεμέσειεν ὀπίσσω ἱστὸν καὶ τρόπιν αὖτις· ἐελδομένῳ δέ μοι ἦλθον, ὄψ᾽· ἦμος δ᾽ ἐπὶ δόρπον ἀνὴρ ἀγορῆθεν ἀνέστη κρίνων νείκεα πολλὰ δικαζομένων αἰζηῶν, τῆμος δὴ τά γε δοῦρα Χαρύβδιος ἐξεφαάνθη. ἧκα δ᾽ ἐγὼ καθύπερθε πόδας καὶ χεῖρε φέρεσθαι, μέσσῳ δ᾽ ἐνδούπησα παρὲξ περιμήκεα δοῦρα, ἑζόμενος δ᾽ ἐπὶ τοῖσι διήρεσα χερσὶν ἐμῇσι. Σκύλλην δ᾽ οὐκέτ᾽ ἔασε πατὴρ ἀνδρῶν τε θεῶν τε εἰσιδέειν· οὐ γάρ κεν ὑπέκφυγον αἰπὺν ὄλεθρον. ἔνθεν δ᾽ ἐννῆμαρ φερόμην, δεκάτῃ δέ με νυκτὶ νῆσον ἐς Ὠγυγίην πέλασαν θεοί, ἔνθα Καλυψὼ ναίει ἐϋπλόκαμος, δεινὴ θεὸς αὐδήεσσα, ἥ μ᾽ ἐφίλει τ᾽ ἐκόμει τε. τί τοι τάδε μυθολογεύω; ἤδη γάρ τοι χθιζὸς ἐμυθεόμην ἐνὶ οἴκῳ σοί τε καὶ ἰφθίμῃ ἀλόχῳ· ἐχθρὸν δέ μοί ἐστιν αὖτις ἀριζήλως εἰρημένα μυθολογεύειν." Ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκὴν ἐγένοντο σιωπῇ, κηληθμῷ δ᾽ ἔσχοντο κατὰ μέγαρα σκιόεντα. τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀλκίνοος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "ὦ Ὀδυσεῦ, ἐπεὶ ἵκευ ἐμὸν ποτὶ χαλκοβατὲς δῶ, ὑψερεφές, τῶ σ᾽ οὔ τι πάλιν πλαγχθέντα γ᾽ ὀΐω ἂψ ἀπονοστήσειν, εἰ καὶ μάλα πολλὰ πέπονθας. ὑμέων δ᾽ ἀνδρὶ ἑκάστῳ ἐφιέμενος τάδε εἴρω, ὅσσοι ἐνὶ μεγάροισι γερούσιον αἴθοπα οἶνον αἰεὶ πίνετ᾽ ἐμοῖσιν, ἀκουάζεσθε δ᾽ ἀοιδοῦ· εἵματα μὲν δὴ ξείνῳ ἐϋξέστῃ ἐνὶ χηλῷ κεῖται καὶ χρυσὸς πολυδαίδαλος ἄλλα τε πάντα δῶρ᾽, ὅσα Φαιήκων βουληφόροι ἐνθάδ᾽ ἔνεικαν· ἀλλ᾽ ἄγε οἱ δῶμεν τρίποδα μέγαν ἠδὲ λέβητα ἀνδρακάς, ἡμεῖς δ᾽ αὖτε ἀγειρόμενοι κατὰ δῆμον τεισόμεθ᾽· ἀργαλέον γὰρ ἕνα προικὸς χαρίσασθαι." ὣς ἔφατ᾽ Ἀλκίνοος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. οἱ μὲν κακκείοντες ἔβαν οἶκόνδε ἕκαστος· ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, νῆάδ᾽ ἐπεσσεύοντο, φέρον δ᾽ εὐήνορα χαλκόν. καὶ τὰ μὲν εὖ κατέθηχ᾽ ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο, αὐτὸς ἰὼν διὰ νηός, ὑπὸ ζυγά, μή τιν᾽ ἑταίρων βλάπτοι ἐλαυνόντων, ὁπότε σπερχοίατ᾽ ἐρετμοῖς· οἱ δ᾽ εἰς Ἀλκινόοιο κίον καὶ δαῖτ᾽ ἀλέγυνον. τοῖσι δὲ βοῦν ἱέρευσ᾽ ἱερὸν μένος Ἀλκινόοιο Ζηνὶ κελαινεφέϊ Κρονίδῃ, ὃς πᾶσιν ἀνάσσει. μῆρα δὲ κήαντες δαίνυντ᾽ ἐρικυδέα δαῖτα τερπόμενοι· μετὰ δέ σφιν ἐμέλπετο θεῖος ἀοιδός, Δημόδοκος, λαοῖσι τετιμένος. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς πολλὰ πρὸς ἠέλιον κεφαλὴν τρέπε παμφανόωντα, δῦναι ἐπειγόμενος· δὴ γὰρ μενέαινε νέεσθαι. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἀνὴρ δόρποιο λιλαίεται, ᾧ τε πανῆμαρ νειὸν ἀν᾽ ἕλκητον βόε οἴνοπε πηκτὸν ἄροτρον· ἀσπασίως δ᾽ ἄρα τῷ κατέδυ φάος ἠελίοιο δόρπον ἐποίχεσθαι, βλάβεται δέ τε γούνατ᾽ ἰόντι· ὣς Ὀδυσῆ᾽ ἀσπαστὸν ἔδυ φάος ἠελίοιο. αἶψα δὲ Φαιήκεσσι φιληρέτμοισι μετηύδα, Ἀλκινόῳ δὲ μάλιστα πιφαυσκόμενος φάτο μῦθον· "Ἀλκίνοε κρεῖον, πάντων ἀριδείκετε λαῶν, πέμπετέ με σπείσαντες ἀπήμονα, χαίρετε δ᾽ αὐτοί. ἤδη γὰρ τετέλεσται ἅ μοι φίλος ἤθελε θυμός, πομπὴ καὶ φίλα δῶρα, τά μοι θεοὶ Οὐρανίωνες ὄλβια ποιήσειαν· ἀμύμονα δ᾽ οἴκοι ἄκοιτιν νοστήσας εὕροιμι σὺν ἀρτεμέεσσι φίλοισιν. ὑμεῖς δ᾽ αὖθι μένοντες ἐϋφραίνοιτε γυναῖκας κουριδίας καὶ τέκνα· θεοὶ δ᾽ ἀρετὴν ὀπάσειαν παντοίην, καὶ μή τι κακὸν μεταδήμιον εἴη." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπῄνεον ἠδ᾽ ἐκέλευον πεμπέμεναι τὸν ξεῖνον, ἐπεὶ κατὰ μοῖραν ἔειπε. καὶ τότε κήρυκα προσέφη μένος Ἀλκινόοιο· "Ποντόνοε, κρητῆρα κερασσάμενος μέθυ νεῖμον πᾶσιν ἀνὰ μέγαρον, ὄφρ᾽ εὐξάμενοι Διὶ πατρὶ τὸν ξεῖνον πέμπωμεν ἑὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς φάτο, Ποντόνοος δὲ μελίφρονα οἶνον ἐκίρνα, νώμησεν δ᾽ ἄρα πᾶσιν ἐπισταδόν· οἱ δὲ θεοῖσιν ἔσπεισαν μακάρεσσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν, αὐτόθεν ἐξ ἑδρέων. ἀνὰ δ᾽ ἵστατο δῖος Ὀδυσσεύς, Ἀρήτῃ δ᾽ ἐν χερσὶ τίθει δέπας ἀμφικύπελλον καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "χαῖρέ μοι, ὦ βασίλεια, διαμπερές, εἰς ὅ κε γῆρας ἔλθῃ καὶ θάνατος, τά τ᾽ ἐπ᾽ ἀνθρώποισι πέλονται. αὐτὰρ ἐγὼ νέομαι· σὺ δὲ τέρπεο τῷδ᾽ ἐνὶ οἴκῳ παισί τε καὶ λαοῖσι καὶ Ἀλκινόῳ βασιλῆϊ." ὣς εἰπὼν ὑπὲρ οὐδὸν ἐβήσετο δῖος Ὀδυσσεύς. τῷ δ᾽ ἅμα κήρυκα προΐει μένος Ἀλκινόοιο ἡγεῖσθαι ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης. Ἀρήτη δ᾽ ἄρα οἱ δμῳὰς ἅμ᾽ ἔπεμπε γυναῖκας, τὴν μὲν φᾶρος ἔχουσαν ἐϋπλυνὲς ἠδὲ χιτῶνα, τὴν δ᾽ ἑτέρην χηλὸν πυκινὴν ἅμ᾽ ὄπασσε κομίζειν· ἡ δ᾽ ἄλλη σῖτόν τ᾽ ἔφερεν καὶ οἶνον ἐρυθρόν. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἐπὶ νῆα κατήλυθον ἠδὲ θάλασσαν, αἶψα τά γ᾽ ἐν νηῒ γλαφυρῇ πομπῆες ἀγαυοὶ δεξάμενοι κατέθεντο, πόσιν καὶ βρῶσιν ἅπασαν· κὰδ δ᾽ ἄρ᾽ Ὀδυσσῆϊ στόρεσαν ῥῆγός τε λίνον τε νηὸς ἐπ᾽ ἰκριόφιν γλαφυρῆς, ἵνα νήγρετον εὕδοι, πρυμνῆς· ἂν δὲ καὶ αὐτὸς ἐβήσετο καὶ κατέλεκτο σιγῇ· τοὶ δὲ καθῖζον ἐπὶ κληῖσιν ἕκαστοι κόσμῳ, πεῖσμα δ᾽ ἔλυσαν ἀπὸ τρητοῖο λίθοιο. εὖθ᾽ οἳ ἀνακλινθέντες ἀνεῤῥίπτουν ἅλα πηδῷ, καὶ τῷ νήδυμος ὕπνος ἐπὶ βλεφάροισιν ἔπιπτε, νήγρετος ἥδιστος, θανάτῳ ἄγχιστα ἐοικώς. ἡ δ᾽, ὥς τ᾽ ἐν πεδίῳ τετράοροι ἄρσενες ἵπποι, πάντες ἅμ᾽ ὁρμηθέντες ὑπὸ πληγῇσιν ἱμάσθλης ὑψόσ᾽ ἀειρόμενοι ῥίμφα πρήσσουσι κέλευθον, ὣς ἄρα τῆς πρύμνη μὲν ἀείρετο, κῦμα δ᾽ ὄπισθεν πορφύρεον μέγα θῦε πολυφλοίσβοιο θαλάσσης. ἡ δὲ μάλ᾽ ἀσφαλέως θέεν ἔμπεδον· οὐδέ κεν ἴρηξ κίρκος ὁμαρτήσειεν, ἐλαφρότατος πετεηνῶν· ὣς ἡ ῥίμφα θέουσα θαλάσσης κύματ᾽ ἔταμνεν, ἄνδρα φέρουσα θεοῖσ᾽ ἐναλίγκια μήδε᾽ ἔχοντα, ὃς πρὶν μὲν μάλα πολλὰ πάθ᾽ ἄλγεα ὃν κατὰ θυμόν, ἀνδρῶν τε πτολέμους ἀλεγεινά τε κύματα πείρων· δὴ τότε γ᾽ ἀτρέμας εὗδε, λελασμένος ὅσσ᾽ ἐπεπόνθει. εὖτ᾽ ἀστὴρ ὑπερέσχε φαάντατος, ὅς τε μάλιστα ἔρχεται ἀγγέλλων φάος Ἠοῦς ἠριγενείης, τῆμος δὴ νήσῳ προσεπίλνατο ποντοπόρος νηῦς. Φόρκυνος δέ τίς ἐστι λιμήν, ἁλίοιο γέροντος, ἐν δήμῳ Ἰθάκης· δύο δὲ προβλῆτες ἐν αὐτῷ ἀκταὶ ἀποῤῥῶγες, λιμένος πότι πεπτηυῖαι, αἵ τ᾽ ἀνέμων σκεπόωσι δυσαήων μέγα κῦμα ἔκτοθεν· ἔντοσθεν δέ τ᾽ ἄνευ δεσμοῖο μένουσι νῆες ἐΰσσελμοι, ὅτ᾽ ἂν ὅρμου μέτρον ἵκωνται. αὐτὰρ ἐπὶ κρατὸς λιμένος τανύφυλλος ἐλαίη, ἀγχόθι δ᾽ αὐτῆς ἄντρον ἐπήρατον ἠεροειδές, ἱρὸν Νυμφάων, αἳ Νηϊάδες καλέονται. ἐν δὲ κρητῆρές τε καὶ ἀμφιφορῆες ἔασι λάϊνοι· ἔνθα δ᾽ ἔπειτα τιθαιβώσσουσι μέλισσαι. ἐν δ᾽ ἱστοὶ λίθεοι περιμήκεες, ἔνθα τε Νύμφαι φάρε᾽ ὑφαίνουσιν ἁλιπόρφυρα, θαῦμα ἰδέσθαι· ἐν δ᾽ ὕδατ᾽ ἀενάοντα. δύω δέ τέ οἱ θύραι εἰσίν, αἱ μὲν πρὸς βορέαο καταιβαταὶ ἀνθρώποισιν, αἱ δ᾽ αὖ πρὸς νότου εἰσὶ θεώτεραι· οὐδέ τι κείνῃ ἄνδρες ἐσέρχονται, ἀλλ᾽ ἀθανάτων ὁδός ἐστιν. ἔνθ᾽ οἵ γ᾽ εἰσέλασαν, πρὶν εἰδότες. ἡ μὲν ἔπειτα ἠπείρῳ ἐπέκελσεν ὅσον τ᾽ ἐπὶ ἥμισυ πάσης, σπερχομένη· τοῖον γὰρ ἐπείγετο χέρσ᾽ ἐρετάων. οἱ δ᾽ ἐκ νηὸς βάντες ἐϋζύγου ἤπειρόνδε πρῶτον Ὀδυσσῆα γλαφυρῆς ἐκ νηὸς ἄειραν αὐτῷ σύν τε λίνῳ καὶ ῥήγεϊ σιγαλόεντι, κὰδ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπὶ ψαμάθῳ ἔθεσαν δεδμημένον ὕπνῳ, ἐκ δὲ κτήματ᾽ ἄειραν, ἅ οἱ Φαίηκες ἀγαυοὶ ὤπασαν οἴκαδ᾽ ἰόντι διὰ μεγάθυμον Ἀθήνην. καὶ τὰ μὲν οὖν παρὰ πυθμέν᾽ ἐλαίης ἁθρόα θῆκαν ἐκτὸς ὁδοῦ, μή πώ τις ὁδιτάων ἀνθρώπων, πρὶν Ὀδυσῆ᾽ ἐγρέσθαι, ἐπελθὼν δηλήσαιτο· αὐτοὶ δ᾽ αὖ οἶκόνδε πάλιν κίον. οὐδ᾽ ἐνοσίχθων λήθετ᾽ ἀπειλάων, τὰς ἀντιθέῳ Ὀδυσῆϊ πρῶτον ἐπηπείλησε, Διὸς δ᾽ ἐξείρετο βουλήν· "Ζεῦ πάτερ, οὐκέτ᾽ ἐγώ γε μετ᾽ ἀθανάτοισι θεοῖσι τιμήεις ἔσομαι, ὅτε με βροτοὶ οὔ τι τίουσι, Φαίηκες, τοί πέρ τε ἐμῆς ἔξ εἰσι γενέθλης. καὶ γὰρ νῦν Ὀδυσῆ᾽ ἐφάμην κακὰ πολλὰ παθόντα οἴκαδ᾽ ἐλεύσεσθαι· - νόστον δέ οἱ οὔ ποτ᾽ ἀπηύρων πάγχυ, ἐπεὶ σὺ πρῶτον ὑπέσχεο καὶ κατένευσας· - οἱ δ᾽ εὕδοντ᾽ ἐν νηῒ θοῇ ἐπὶ πόντον ἄγοντες κάτθεσαν εἰν Ἰθάκῃ, ἔδοσαν δέ οἱ ἀγλαὰ δῶρα, χαλκόν τε χρυσόν τε ἅλις ἐσθῆτά θ᾽ ὑφαντήν, πόλλ᾽, ὅσ᾽ ἂν οὐδέ ποτε Τροίης ἐξήρατ᾽ Ὀδυσσεύς, εἴ περ ἀπήμων ἦλθε, λαχὼν ἀπὸ ληΐδος αἶσαν." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς· "ὢ πόποι, ἐννοσίγαι᾽ εὐρυσθενές, οἷον ἔειπες. οὔ τί σ᾽ ἀτιμάζουσι θεοί· χαλεπὸν δέ κεν εἴη πρεσβύτατον καὶ ἄριστον ἀτιμίῃσιν ἰάλλειν. ἀνδρῶν δ᾽ εἴ πέρ τίς σε βίῃ καὶ κάρτεϊ εἴκων οὔ τι τίει, σοὶ δ᾽ ἐστὶ καὶ ἐξοπίσω τίσις αἰεί. ἕρξον ὅπως ἐθέλεις καί τοι φίλον ἔπλετο θυμῷ." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα Ποσειδάων ἐνοσίχθων· "αἶψά κ᾽ ἐγὼν ἕρξαιμι, κελαινεφές, ὡς ἀγορεύεις· ἀλλὰ σὸν αἰεὶ θυμὸν ὀπίζομαι ἠδ᾽ ἀλεείνω. νῦν αὖ Φαιήκων ἐθέλω περικαλλέα νῆα ἐκ πομπῆς ἀνιοῦσαν ἐν ἠεροειδέϊ πόντῳ ῥαῖσαι, ἵν᾽ ἤδη σχῶνται, ἀπολλήξωσι δὲ πομπῆς ἀνθρώπων, μέγα δέ σφιν ὄρος πόλει ἀμφικαλύψαι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς· "ὦ πέπον, ὣς μὲν ἐμῷ θυμῷ δοκεῖ εἶναι ἄριστα· ὁππότε κεν δὴ πάντες ἐλαυνομένην προΐδωνται λαοὶ ἀπὸ πτόλιος, θεῖναι λίθον ἐγγύθι γαίης νηῒ θοῇ ἴκελον, ἵνα θαυμάζωσιν ἅπαντες ἄνθρωποι, μέγα δέ σφιν ὄρος πόλει ἀμφικαλύψαι." αὐτὰρ ἐπεὶ τό γ᾽ ἄκουσε Ποσειδάων ἐνοσίχθων, βῆ ῥ᾽ ἴμεν ἐς Σχερίην, ὅθι Φαίηκες γεγάασιν. ἔνθ᾽ ἔμεν᾽· ἡ δὲ μάλα σχεδὸν ἤλυθε ποντοπόρος νηῦς ῥίμφα διωκομένη. τῆς δὲ σχεδὸν ἦλθ᾽ ἐνοσίχθων, ὅς μιν λᾶαν ἔθηκε καὶ ἐῤῥίζωσεν ἔνερθε χειρὶ καταπρηνεῖ ἐλάσας· ὁ δὲ νόσφι βεβήκει. οἱ δὲ πρὸς ἀλλήλους ἔπεα πτερόεντ᾽ ἀγόρευον Φαίηκες δολιχήρετμοι, ναυσικλυτοὶ ἄνδρες. ὧδε δέ τις εἴπεσκεν ἰδὼν ἐς πλησίον ἄλλον· "ὤ μοι, τίς δὴ νῆα θοὴν ἐπέδησ᾽ ἐνὶ πόντῳ οἴκαδ᾽ ἐλαυνομένην; καὶ δὴ προὐφαίνετο πᾶσα." ὣς ἄρα τις εἴπεσκε· τὰ δ᾽ οὐκ ἴσαν ὡς ἐτέτυκτο. τοῖσιν δ᾽ Ἀλκίνοος ἀγορήσατο καὶ μετέειπεν· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δή με παλαίφατα θέσφαθ᾽ ἱκάνει πατρὸς ἐμοῦ, ὃς ἔφασκε Ποσειδάων᾽ ἀγάσασθαι ἡμῖν, οὕνεκα πομποὶ ἀπήμονές εἰμεν ἁπάντων. φῆ ποτε Φαιήκων ἀνδρῶν περικαλλέα νῆα ἐκ πομπῆς ἀνιοῦσαν ἐν ἠεροειδέϊ πόντῳ ῥαισέμεναι, μέγα δ᾽ ἧμιν ὄρος πόλει ἀμφικαλύψειν. ὣς ἀγόρευ᾽ ὁ γέρων· τὰ δὲ δὴ νῦν πάντα τελεῖται. ἀλλ᾽ ἄγεθ᾽, ὡς ἂν ἐγὼ εἴπω, πειθώμεθα πάντες· πομπῆς μὲν παύεσθε βροτῶν, ὅτε κέν τις ἵκηται ἡμέτερον προτὶ ἄστυ· Ποσειδάωνι δὲ ταύρους δώδεκα κεκριμένους ἱερεύσομεν, αἴ κ᾽ ἐλεήσῃ μηδ᾽ ἥμιν περίμηκες ὄρος πόλει ἀμφικαλύψῃ." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἔδδεισαν, ἑτοιμάσσαντο δὲ ταύρους. ὣς οἱ μέν ῥ᾽ εὔχοντο Ποσειδάωνι ἄνακτι δήμου Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες, ἑσταότες περὶ βωμόν. ὁ δ᾽ ἔγρετο δῖος Ὀδυσσεὺς εὕδων ἐν γαίῃ πατρωΐῃ, οὐδέ μιν ἔγνω, ἤδη δὴν ἀπεών· περὶ γὰρ θεὸς ἠέρα χεῦε Παλλὰς Ἀθηναίη, κούρη Διός, ὄφρα μιν αὐτὸν ἄγνωστον τεύξειεν ἕκαστά τε μυθήσαιτο, μή μιν πρὶν ἄλοχος γνοίη ἀστοί τε φίλοι τε, πρὶν πᾶσαν μνηστῆρας ὑπερβασίην ἀποτεῖσαι. τοὔνεκ᾽ ἄρ᾽ ἀλλοειδέα φαινέσκετο πάντα ἄνακτι, ἀτραπιτοί τε διηνεκέες λιμένες τε πάνορμοι πέτραι τ᾽ ἠλίβατοι καὶ δένδρεα τηλεθάοντα. στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ἀναΐξας καί ῥ᾽ εἴσιδε πατρίδα γαῖαν, ᾤμωξέν τ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα καὶ ὣ πεπλήγετο μηρὼ χερσὶ καταπρηνέσσ᾽, ὀλοφυρόμενος δ᾽ ἔπος ηὔδα· "ὤ μοι ἐγώ, τέων αὖτε βροτῶν ἐς γαῖαν ἱκάνω; ἤ ῥ᾽ οἵ γ᾽ ὑβρισταί τε καὶ ἄγριοι οὐδὲ δίκαιοι, ἦε φιλόξεινοι καί σφιν νόος ἐστὶ θεουδής; πῇ δὴ χρήματα πολλὰ φέρω τάδε; πῇ δὲ καὶ αὐτὸς πλάγξομαι; αἴθ᾽ ὄφελον μεῖναι παρὰ Φαιήκεσσιν αὐτοῦ· ἐγὼ δέ κεν ἄλλον ὑπερμενέων βασιλήων ἐξικόμην, ὅς κέν μ᾽ ἐφίλει καὶ ἔπεμπε νέεσθαι. νῦν δ᾽ οὔτ᾽ ἄρ πῃ θέσθαι ἐπίσταμαι, οὐδὲ μὲν αὐτοῦ καλλείψω, μή πώς μοι ἕλωρ ἄλλοισι γένηται. ὢ πόποι, οὐκ ἄρα πάντα νοήμονες οὐδὲ δίκαιοι ἦσαν Φαιήκων ἡγήτορες ἠδὲ μέδοντες, οἵ μ᾽ εἰς ἄλλην γαῖαν ἀπήγαγον· ἦ τέ μ᾽ ἔφαντο ἄξειν εἰς Ἰθάκην εὐδείελον, οὐδ᾽ ἐτέλεσσαν. Ζεύς σφεας τείσαιτο ἱκετήσιος, ὅς τε καὶ ἄλλους ἀνθρώπους ἐφορᾷ καὶ τείνυται, ὅς τις ἁμάρτῃ. ἀλλ᾽ ἄγε δὴ τὰ χρήματ᾽ ἀριθμήσω καὶ ἴδωμαι, μή τί μοι οἴχωνται κοίλης ἐπὶ νηὸς ἄγοντες." ὣς εἰπὼν τρίποδας περικαλλέας ἠδὲ λέβητας ἠρίθμει καὶ χρυσὸν ὑφαντά τε εἵματα καλά. τῶν μὲν ἄρ᾽ οὔ τι πόθει· ὁ δ᾽ ὀδύρετο πατρίδα γαῖαν ἑρπύζων παρὰ θῖνα πολυφλοίσβοιο θαλάσσης, πόλλ᾽ ὀλοφυρόμενος. σχεδόθεν δέ οἱ ἦλθεν Ἀθήνη, ἀνδρὶ δέμας εἰκυῖα νέῳ, ἐπιβώτορι μήλων, παναπάλῳ, οἷοί τε ἀνάκτων παῖδες ἔασι, δίπτυχον ἀμφ᾽ ὤμοισιν ἔχουσ᾽ εὐεργέα λώπην· ποσσὶ δ᾽ ὑπὸ λιπαροῖσι πέδιλ᾽ ἔχε, χερσὶ δ᾽ ἄκοντα. τὴν δ᾽ Ὀδυσεὺς γήθησεν ἰδὼν καὶ ἐναντίος ἦλθε καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ φίλ᾽, ἐπεί σε πρῶτα κιχάνω τῷδ᾽ ἐνὶ χώρῳ, χαῖρέ τε καὶ μή μοί τι κακῷ νόῳ ἀντιβολήσαις, ἀλλὰ σάω μὲν ταῦτα, σάω δ᾽ ἐμέ· σοὶ γὰρ ἐγώ γε εὔχομαι ὥς τε θεῷ καί σευ φίλα γούναθ᾽ ἱκάνω. καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ· τίς γῆ, τίς δῆμος, τίνες ἀνέρες ἐγγεγάασιν; ἤ πού τις νήσων εὐδείελος, ἦέ τις ἀκτὴ κεῖθ᾽ ἁλὶ κεκλιμένη ἐριβώλακος ἠπείροιο;" τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "νήπιός εἰς, ὦ ξεῖν᾽, ἢ τηλόθεν εἰλήλουθας, εἰ δὴ τήνδε τε γαῖαν ἀνείρεαι. οὐδέ τι λίην οὕτω νώνυμός ἐστιν· ἴσασι δέ μιν μάλα πολλοί, ἠμὲν ὅσοι ναίουσι πρὸς ἠῶ τ᾽ ἠέλιόν τε, ἠδ᾽ ὅσσοι μετόπισθε ποτὶ ζόφον ἠερόεντα. ἦ τοι μὲν τρηχεῖα καὶ οὐχ ἱππήλατός ἐστιν οὐδὲ λίην λυπρή, ἀτὰρ οὐδ᾽ εὐρεῖα τέτυκται. ἐν μὲν γάρ οἱ σῖτος ἀθέσφατος, ἐν δέ τε οἶνος γίνεται· αἰεὶ δ᾽ ὄμβρος ἔχει τεθαλυῖά τ᾽ ἐέρση. αἰγίβοτος δ᾽ ἀγαθὴ καὶ βούβοτος· ἔστι μὲν ὕλη παντοίη, ἐν δ᾽ ἀρδμοὶ ἐπηετανοὶ παρέασι. τῶ τοι, ξεῖν᾽, Ἰθάκης γε καὶ ἐς Τροίην ὄνομ᾽ ἵκει, τήν περ τηλοῦ φασὶν Ἀχαιΐδος ἔμμεναι αἴης." ὣς φάτο, γήθησεν δὲ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς χαίρων ᾗ γαίῃ πατρωΐῃ, ὥς οἱ ἔειπε Παλλὰς Ἀθηναίη, κούρη Διὸς αἰγιόχοιο· καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· - οὐδ᾽ ὅ γ᾽ ἀληθέα εἶπε, πάλιν δ᾽ ὅ γε λάζετο μῦθον, αἰὲν ἐνὶ στήθεσσι νόον πολυκερδέα νωμῶν· - "πυνθανόμην Ἰθάκης γε καὶ ἐν Κρήτῃ εὐρείῃ, τηλοῦ ὑπὲρ πόντου· νῦν δ᾽ εἰλήλουθα καὶ αὐτὸς χρήμασι σὺν τοίσδεσσι· λιπὼν δ᾽ ἔτι παισὶ τοσαῦτα φεύγω, ἐπεὶ φίλον υἷα κατέκτανον Ἰδομενῆος, Ὀρσίλοχον πόδας ὠκύν, ὃς ἐν Κρήτῃ εὐρείῃ ἀνέρας ἀλφηστὰς νίκα ταχέεσσι πόδεσσιν, οὕνεκά με στερέσαι τῆς ληΐδος ἤθελε πάσης Τρωϊάδος, τῆς εἵνεκ᾽ ἐγὼ πάθον ἄλγεα θυμῷ, ἀνδρῶν τε πτολέμους ἀλεγεινά τε κύματα πείρων, οὕνεκ᾽ ἄρ᾽ οὐχ ᾧ πατρὶ χαριζόμενος θεράπευον δήμῳ ἔνι Τρώων, ἀλλ᾽ ἄλλων ἦρχον ἑταίρων. τὸν μὲν ἐγὼ κατιόντα βάλον χαλκήρεϊ δουρὶ ἀγρόθεν, ἐγγὺς ὁδοῖο λοχησάμενος σὺν ἑταίρῳ· νὺξ δὲ μάλα δνοφερὴ κάτεχ᾽ οὐρανόν, οὐδέ τις ἥμεας ἀνθρώπων ἐνόησε, λάθον δέ ἑ θυμὸν ἀπούρας. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ τόν γε κατέκτανον ὀξέϊ χαλκῷ, αὐτίκ᾽ ἐγὼν ἐπὶ νῆα κιὼν Φοίνικας ἀγαυοὺς ἐλλισάμην καί σφιν μενοεικέα ληΐδα δῶκα· τούς μ᾽ ἐκέλευσα Πύλονδε καταστῆσαι καὶ ἐφέσσαι ἢ εἰς Ἤλιδα δῖαν, ὅθι κρατέουσιν Ἐπειοί. ἀλλ᾽ ἦ τοί σφεας κεῖθεν ἀπώσατο ἲς ἀνέμοιο πόλλ᾽ ἀεκαζομένους, οὐδ᾽ ἤθελον ἐξαπατῆσαι. κεῖθεν δὲ πλαγχθέντες ἱκάνομεν ἐνθάδε νυκτός. σπουδῇ δ᾽ ἐς λιμένα προερέσσαμεν, οὐδέ τις ἥμιν δόρπου μνῆστις ἔην μάλα περ χατέουσιν ἑλέσθαι, ἀλλ᾽ αὔτως ἀποβάντες ἐκείμεθα νηὸς ἅπαντες. ἔνθ᾽ ἐμὲ μὲν γλυκὺς ὕπνος ἐπέλλαβε κεκμηῶτα, οἱ δὲ χρήματ᾽ ἐμὰ γλαφυρῆς ἐκ νηὸς ἑλόντες κάτθεσαν, ἔνθα περ αὐτὸς ἐπὶ ψαμάθοισιν ἐκείμην. οἱ δ᾽ ἐς Σιδονίην εὖ ναιομένην ἀναβάντες ᾤχοντ᾽· αὐτὰρ ἐγὼ λιπόμην ἀκαχήμενος ἦτορ." ὣς φάτο, μείδησεν δὲ θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη, χειρί τέ μιν κατέρεξε· δέμας δ᾽ ἤϊκτο γυναικὶ καλῇ τε μεγάλῃ τε καὶ ἀγλαὰ ἔργα ἰδυίῃ· καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "κερδαλέος κ᾽ εἴη καὶ ἐπίκλοπος, ὅς σε παρέλθοι ἐν πάντεσσι δόλοισι, καὶ εἰ θεὸς ἀντιάσειε. σχέτλιε, ποικιλομῆτα, δόλων ἄατ᾽, οὐκ ἄρ᾽ ἔμελλες, οὐδ᾽ ἐν σῇ περ ἐὼν γαίῃ, λήξειν ἀπατάων μύθων τε κλοπίων, οἵ τοι πεδόθεν φίλοι εἰσίν. ἀλλ᾽ ἄγε μηκέτι ταῦτα λεγώμεθα, εἰδότες ἄμφω κέρδε᾽, ἐπεὶ σὺ μέν ἐσσι βροτῶν ὄχ᾽ ἄριστος ἁπάντων βουλῇ καὶ μύθοισιν, ἐγὼ δ᾽ ἐν πᾶσι θεοῖσι μήτι τε κλέομαι καὶ κέρδεσιν· οὐδὲ σύ γ᾽ ἔγνως Παλλάδ᾽ Ἀθηναίην, κούρην Διός, ἥ τέ τοι αἰεὶ ἐν πάντεσσι πόνοισι παρίσταμαι ἠδὲ φυλάσσω, καὶ δέ σε Φαιήκεσσι φίλον πάντεσσιν ἔθηκα. νῦν αὖ δεῦρ᾽ ἱκόμην, ἵνα τοι σὺν μῆτιν ὑφήνω χρήματά τε κρύψω, ὅσα τοι Φαίηκες ἀγαυοὶ ὤπασαν οἴκαδ᾽ ἰόντι ἐμῇ βουλῇ τε νόῳ τε, εἴπω θ᾽ ὅσσα τοι αἶσα δόμοισ᾽ ἔνι ποιητοῖσι κήδε᾽ ἀνασχέσθαι· σὺ δὲ τετλάμεναι καὶ ἀνάγκῃ, μηδέ τῳ ἐκφάσθαι μήτ᾽ ἀνδρῶν μήτε γυναικῶν, πάντων, οὕνεκ᾽ ἄρ᾽ ἦλθες ἀλώμενος, ἀλλὰ σιωπῇ πάσχειν ἄλγεα πολλά, βίας ὑποδέγμενος ἀνδρῶν." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ἀργαλέον σε, θεά, γνῶναι βροτῷ ἀντιάσαντι καὶ μάλ᾽ ἐπισταμένῳ· σὲ γὰρ αὐτὴν παντὶ ἐΐσκεις. τοῦτο δ᾽ ἐγὼν εὖ οἶδ᾽, ὅτι μοι πάρος ἠπίη ἦσθα, εἷος ἐνὶ Τροίῃ πολεμίζομεν υἷες Ἀχαιῶν· αὐτὰρ ἐπεὶ Πριάμοιο πόλιν διεπέρσαμεν αἰπήν, βῆμεν δ᾽ ἐν νήεσσι, θεὸς δ᾽ ἐκέδασσεν Ἀχαιούς, οὔ σ᾽ ἔτ᾽ ἔπειτα ἴδον, κούρη Διός, οὐδ᾽ ἐνόησα νηὸς ἐμῆς ἐπιβᾶσαν, ὅπως τί μοι ἄλγος ἀλάλκοις. ἀλλ᾽ αἰεὶ φρεσὶν ᾗσιν ἔχων δεδαϊγμένον ἦτορ ἠλώμην, εἷός με θεοὶ κακότητος ἔλυσαν· πρίν γ᾽ ὅτε Φαιήκων ἀνδρῶν ἐν πίονι δήμῳ θάρσυνάς τ᾽ ἐπέεσσι καὶ ἐς πόλιν ἤγαγες αὐτή. νῦν δέ σε πρὸς πατρὸς γουνάζομαι· - οὐ γὰρ ὀΐω ἥκειν εἰς Ἰθάκην εὐδείελον, ἀλλά τιν᾽ ἄλλην γαῖαν ἀναστρέφομαι· σὲ δὲ κερτομέουσαν ὀΐω ταῦτ᾽ ἀγορευέμεναι, ἵν᾽ ἐμὰς φρένας ἠπεροπεύῃς· - εἰπέ μοι εἰ ἐτεόν γε φίλην ἐς πατρίδ᾽ ἱκάνω." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "αἰεί τοι τοιοῦτον ἐνὶ στήθεσσι νόημα· τῶ σε καὶ οὐ δύναμαι προλιπεῖν δύστηνον ἐόντα, οὕνεκ᾽ ἐπητής ἐσσι καὶ ἀγχίνοος καὶ ἐχέφρων. ἀσπασίως γάρ κ᾽ ἄλλος ἀνὴρ ἀλαλήμενος ἐλθὼν ἵετ᾽ ἐνὶ μεγάροισ᾽ ἰδέειν παῖδάς τ᾽ ἄλοχόν τε· σοὶ δ᾽ οὔ πω φίλον ἐστὶ δαήμεναι οὐδὲ πυθέσθαι, πρίν γ᾽ ἔτι σῆς ἀλόχου πειρήσεαι, ἥ τέ τοι αὔτως ἧσται ἐνὶ μεγάροισιν, ὀϊζυραὶ δέ οἱ αἰεὶ φθίνουσιν νύκτες τε καὶ ἤματα δάκρυ χεούσῃ. αὐτὰρ ἐγὼ τὸ μὲν οὔ ποτ᾽ ἀπίστεον, ἀλλ᾽ ἐνὶ θυμῷ ᾔδε᾽, ὃ νοστήσεις ὀλέσας ἄπο πάντας ἑταίρους· ἀλλά τοι οὐκ ἐθέλησα Ποσειδάωνι μάχεσθαι πατροκασιγνήτῳ, ὅς τοι κότον ἔνθετο θυμῷ, χωόμενος ὅτι οἱ υἱὸν φίλον ἐξαλάωσας. ἀλλ᾽ ἄγε τοι δείξω Ἰθάκης ἕδος, ὄφρα πεποίθῃς· Φόρκυνος μὲν ὅδ᾽ ἐστὶ λιμήν, ἁλίοιο γέροντος, ἥδε δ᾽ ἐπὶ κρατὸς λιμένος τανύφυλλος ἐλαίη· ἀγχόθι δ᾽ αὐτῆς ἄντρον ἐπήρατον ἠεροειδές, ἱρὸν Νυμφάων, αἳ Νηϊάδες καλέονται· τοῦτο δέ τοι σπέος εὐρὺ κατηρεφές, ἔνθα σὺ πολλὰς ἕρδεσκες Νύμφῃσι τεληέσσας ἑκατόμβας· τοῦτο δὲ Νήριτόν ἐστιν ὄρος καταειμένον ὕλῃ." ὣς εἰποῦσα θεὰ σκέδασ᾽ ἠέρα, εἴσατο δὲ χθών· γήθησέν τ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς χαίρων ᾗ γαίῃ, κύσε δὲ ζείδωρον ἄρουραν. αὐτίκα δὲ Νύμφῃσ᾽ ἠρήσατο χεῖρας ἀνασχών· "Νύμφαι Νηϊάδες, κοῦραι Διός, οὔ ποτ᾽ ἐγώ γε ὄψεσθ᾽ ὔμμ᾽ ἐφάμην· νῦν δ᾽ εὐχωλῇσ᾽ ἀγανῇσι χαίρετ᾽· ἀτὰρ καὶ δῶρα διδώσομεν, ὡς τὸ πάρος περ, αἴ κεν ἐᾷ πρόφρων με Διὸς θυγάτηρ ἀγελείη αὐτόν τε ζώειν καί μοι φίλον υἱὸν ἀέξῃ." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη "θάρσει, μή τοι ταῦτα μετὰ φρεσὶ σῇσι μελόντων· ἀλλὰ χρήματα μὲν μυχῷ ἄντρου θεσπεσίοιο θείομεν αὐτίκα νῦν, ἵνα περ τάδε τοι σόα μίμνῃ· αὐτοὶ δὲ φραζώμεθ᾽, ὅπως ὄχ᾽ ἄριστα γένηται." ὣς εἰποῦσα θεὰ δῦνε σπέος ἠεροειδές, μαιομένη κευθμῶνας ἀνὰ σπέος· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἄσσον πάντ᾽ ἐφόρει, χρυσὸν καὶ ἀτειρέα χαλκὸν εἵματά τ᾽ εὐποίητα, τά οἱ Φαίηκες ἔδωκαν. καὶ τὰ μὲν εὖ κατέθηκε, λίθον δ᾽ ἐπέθηκε θύρῃσι Παλλὰς Ἀθηναίη, κούρη Διὸς αἰγιόχοιο. τὼ δὲ καθεζομένω ἱερῆς παρὰ πυθμέν᾽ ἐλαίης φραζέσθην μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισιν ὄλεθρον. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, φράζευ ὅπως μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφήσεις, οἳ δή τοι τρίετες μέγαρον κάτα κοιρανέουσι, μνώμενοι ἀντιθέην ἄλοχον καὶ ἕδνα διδόντες· ἡ δὲ σὸν αἰεὶ νόστον ὀδυρομένη κατὰ θυμὸν πάντας μέν ῥ᾽ ἔλπει καὶ ὑπίσχεται ἀνδρὶ ἑκάστῳ, ἀγγελίας προϊεῖσα, νόος δέ οἱ ἄλλα μενοινᾷ." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δὴ Ἀγαμέμνονος Ἀτρεΐδαο φθείσεσθαι κακὸν οἶτον ἐνὶ μεγάροισιν ἔμελλον, εἰ μή μοι σὺ ἕκαστα, θεά, κατὰ μοῖραν ἔειπες. ἀλλ᾽ ἄγε μῆτιν ὕφηνον, ὅπως ἀποτείσομαι αὐτούς· πὰρ δέ μοι αὐτὴ στῆθι μένος πολυθαρσὲς ἐνεῖσα, οἷον ὅτε Τροίης λύομεν λιπαρὰ κρήδεμνα. αἴ κέ μοι ὣς μεμαυῖα παρασταίης, γλαυκῶπι, καί κε τριηκοσίοισιν ἐγὼν ἄνδρεσσι μαχοίμην σὺν σοί, πότνα θεά, ὅτε μοι πρόφρασσ᾽ ἐπαρήγοις." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "καὶ λίην τοι ἐγώ γε παρέσσομαι, οὐδέ με λήσεις, ὁππότε κεν δὴ ταῦτα πενώμεθα· καί τιν᾽ ὀΐω αἵματί τ᾽ ἐγκεφάλῳ τε παλαξέμεν ἄσπετον οὖδας ἀνδρῶν μνηστήρων, οἵ τοι βίοτον κατέδουσιν. ἀλλ᾽ ἄγε σ᾽ ἄγνωστον τεύξω πάντεσσι βροτοῖσι· κάρψω μὲν χρόα καλὸν ἐνὶ γναμπτοῖσι μέλεσσι, ξανθὰς δ᾽ ἐκ κεφαλῆς ὀλέσω τρίχας, ἀμφὶ δὲ λαῖφος ἕσσω, ὅ κεν στυγέῃσιν ἰδὼν ἄνθρωπος ἔχοντα, κνυζώσω δέ τοι ὄσσε πάρος περικαλλέ᾽ ἐόντε, ὡς ἂν ἀεικέλιος πᾶσι μνηστῆρσι φανήῃς σῇ τ᾽ ἀλόχῳ καὶ παιδί, τὸν ἐν μεγάροισιν ἔλειπες. αὐτὸς δὲ πρώτιστα συβώτην εἰσαφικέσθαι, ὅς τοι ὑῶν ἐπίουρος, ὁμῶς δέ τοι ἤπια οἶδε, παῖδά τε σὸν φιλέει καὶ ἐχέφρονα Πηνελόπειαν. δήεις τόν γε σύεσσι παρήμενον· αἱ δὲ νέμονται πὰρ Κόρακος πέτρῃ ἐπί τε κρήνῃ Ἀρεθούσῃ, ἔσθουσαι βάλανον μενοεικέα καὶ μέλαν ὕδωρ πίνουσαι, τά θ᾽ ὕεσσι τρέφει τεθαλυῖαν ἀλοιφήν. ἔνθα μένειν καὶ πάντα παρήμενος ἐξερέεσθαι, ὄφρ᾽ ἂν ἐγὼν ἔλθω Σπάρτην ἐς καλλιγύναικα Τηλέμαχον καλέουσα, τεὸν φίλον υἱόν, Ὀδυσσεῦ· ὅς τοι ἐς εὐρύχορον Λακεδαίμονα πὰρ Μενέλαον ᾤχετο πευσόμενος μετὰ σὸν κλέος, εἴ που ἔτ᾽ εἴης." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "τίπτε τ᾽ ἄρ᾽ οὔ οἱ ἔειπες, ἐνὶ φρεσὶ πάντα ἰδυῖα; ἦ ἵνα που καὶ κεῖνος ἀλώμενος ἄλγεα πάσχῃ πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον, βίοτον δέ οἱ ἄλλοι ἔδωσι;" τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "μὴ δή τοι κεῖνός γε λίην ἐνθύμιος ἔστω. αὐτή μιν πόμπευον, ἵνα κλέος ἐσθλὸν ἄροιτο κεῖσ᾽ ἐλθών· ἀτὰρ οὔ τιν᾽ ἔχει πόνον, ἀλλὰ ἕκηλος ἧσται ἐν Ἀτρεΐδαο δόμοις, παρὰ δ᾽ ἄσπετα κεῖται. ἦ μέν μιν λοχόωσι νέοι σὺν νηῒ μελαίνῃ, ἱέμενοι κτεῖναι, πρὶν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι· ἀλλὰ τά γ᾽ οὐκ ὀΐω· πρὶν καί τινα γαῖα καθέξει ἀνδρῶν μνηστήρων, οἵ τοι βίοτον κατέδουσιν." ὣς ἄρα μιν φαμένη ῥάβδῳ ἐπεμάσσατ᾽ Ἀθήνη. κάρψε μέν οἱ χρόα καλὸν ἐνὶ γναμπτοῖσι μέλεσσι, ξανθὰς δ᾽ ἐκ κεφαλῆς ὄλεσε τρίχας, ἀμφὶ δὲ δέρμα πάντεσσιν μελέεσσι παλαιοῦ θῆκε γέροντος, κνύζωσεν δέ οἱ ὄσσε πάρος περικαλλέ᾽ ἐόντε· ἀμφὶ δέ μιν ῥάκος ἄλλο κακὸν βάλεν ἠδὲ χιτῶνα, ῥωγαλέα ῥυπόωντα, κακῷ μεμορυγμένα καπνῷ· ἀμφὶ δέ μιν μέγα δέρμα ταχείης ἕσσ᾽ ἐλάφοιο, ψιλόν· δῶκε δέ οἱ σκῆπτρον καὶ ἀεικέα πήρην, πυκνὰ ῥωγαλέην· ἐν δὲ στρόφος ἦεν ἀορτήρ. τώ γ᾽ ὣς βουλεύσαντε διέτμαγεν· ἡ μὲν ἔπειτα ἐς Λακεδαίμονα δῖαν ἔβη μετὰ παῖδ᾽ Ὀδυσῆος. Αὐτὰρ ὁ ἐκ λιμένος προσέβη τρηχεῖαν ἀταρπὸν χῶρον ἀν᾽ ὑλήεντα δι᾽ ἄκριας, ᾗ οἱ Ἀθήνη πέφραδε δῖον ὑφορβόν, ὅ οἱ βιότοιο μάλιστα κήδετο οἰκήων, οὓς κτήσατο δῖος Ὀδυσσεύς. τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ἐνὶ προδόμῳ εὗρ᾽ ἥμενον, ἔνθα οἱ αὐλὴ ὑψηλὴ δέδμητο, περισκέπτῳ ἐνὶ χώρῳ, καλή τε μεγάλη τε, περίδρομος· ἥν ῥα συβώτης αὐτὸς δείμαθ᾽ ὕεσσιν ἀποιχομένοιο ἄνακτος, νόσφιν δεσποίνης καὶ Λαέρταο γέροντος, ῥυτοῖσιν λάεσσι καὶ ἐθρίγκωσεν ἀχέρδῳ. σταυροὺς δ᾽ ἐκτὸς ἔλασσε διαμπερὲς ἔνθα καὶ ἔνθα πυκνοὺς καὶ θαμέας, τὸ μέλαν δρυὸς ἀμφικεάσσας. ἔντοσθεν δ᾽ αὐλῆς συφεοὺς δυοκαίδεκα ποίει πλησίον ἀλλήλων, εὐνὰς συσίν· ἐν δὲ ἑκάστῳ πεντήκοντα σύες χαμαιευνάδες ἐρχατόωντο, θήλειαι τοκάδες· τοὶ δ᾽ ἄρσενες ἐκτὸς ἴαυον, πολλὸν παυρότεροι· τοὺς γὰρ μινύθεσκον ἔδοντες ἀντίθεοι μνηστῆρες, ἐπεὶ προΐαλλε συβώτης αἰεὶ ζατρεφέων σιάλων τὸν ἄριστον ἁπάντων· οἱ δὲ τριηκόσιοί τε καὶ ἑξήκοντα πέλοντο. πὰρ δὲ κύνες θήρεσσιν ἐοικότες αἰὲν ἴαυον τέσσαρες, οὓς ἔθρεψε συβώτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν. αὐτὸς δ᾽ ἀμφὶ πόδεσσιν ἑοῖς ἀράρισκε πέδιλα, τάμνων δέρμα βόειον ἐϋχροές· οἱ δὲ δὴ ἄλλοι ᾤχοντ᾽ ἄλλυδις ἄλλος ἅμ᾽ ἀγρομένοισι σύεσσιν, οἱ τρεῖς· τὸν δὲ τέταρτον ἀποπροέηκε πόλινδε σῦν ἀγέμεν μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισιν ἀνάγκῃ, ὄφρ᾽ ἱερεύσαντες κρειῶν κορεσαίατο θυμόν. ἐξαπίνης δ᾽ Ὀδυσῆα ἴδον κύνες ὑλακόμωροι. οἱ μὲν κεκλήγοντες ἐπέδραμον· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἕζετο κερδοσύνῃ, σκῆπτρον δέ οἱ ἔκπεσε χειρός. ἔνθα κεν ᾧ πὰρ σταθμῷ ἀεικέλιον πάθεν ἄλγος· ἀλλὰ συβώτης ὦκα ποσὶ κραιπνοῖσι μετασπὼν ἔσσυτ᾽ ἀνὰ πρόθυρον, σκῦτος δέ οἱ ἔκπεσε χειρός. τοὺς μὲν ὁμοκλήσας σεῦεν κύνας ἄλλυδις ἄλλον πυκνῇσιν λιθάδεσσιν, ὁ δὲ προσέειπεν ἄνακτα· "ὦ γέρον, ἦ ὀλίγου σε κύνες διεδηλήσαντο ἐξαπίνης, καί κέν μοι ἐλεγχείην κατέχευας. καὶ δέ μοι ἄλλα θεοὶ δόσαν ἄλγεά τε στοναχάς τε· ἀντιθέου γὰρ ἄνακτος ὀδυρόμενος καὶ ἀχεύων ἧμαι, ἄλλοισιν δὲ σύας σιάλους ἀτιτάλλω ἔδμεναι· αὐτὰρ κεῖνος ἐελδόμενός που ἐδωδῆς πλάζετ᾽ ἐπ᾽ ἀλλοθρόων ἀνδρῶν δῆμόν τε πόλιν τε, εἴ που ἔτι ζώει καὶ ὁρᾷ φάος ἠελίοιο. ἀλλ᾽ ἕπεο, κλισίηνδ᾽ ἴομεν, γέρον, ὄφρα καὶ αὐτός, σίτου καὶ οἴνοιο κορεσσάμενος κατὰ θυμόν, εἴπῃς, ὁππόθεν ἐσσὶ καὶ ὁππόσα κήδε᾽ ἀνέτλης." ὣς εἰπὼν κλισίηνδ᾽ ἡγήσατο δῖος ὑφορβός, εἷσεν δ᾽ εἰσαγαγών, ῥῶπας δ᾽ ὑπέχευε δασείας, ἐστόρεσεν δ᾽ ἐπὶ δέρμα ἰονθάδος ἀγρίου αἰγός, αὐτοῦ ἐνεύναιον, μέγα καὶ δασύ. χαῖρε δ᾽ Ὀδυσσεύς, ὅττι μιν ὣς ὑπέδεκτο, ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "Ζεύς τοι δοίη, ξεῖνε, καὶ ἀθάνατοι θεοὶ ἄλλοι, ὅττι μάλιστ᾽ ἐθέλεις, ὅτι με πρόφρων ὑπέδεξο." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ξεῖν᾽, οὔ μοι θέμις ἔστ᾽, οὐδ᾽ εἰ κακίων σέθεν ἔλθοι, ξεῖνον ἀτιμῆσαι· πρὸς γὰρ Διός εἰσιν ἅπαντες ξεῖνοί τε πτωχοί τε. δόσις δ᾽ ὀλίγη τε φίλη τε γίνεται ἡμετέρη· ἡ γὰρ δμώων δίκη ἐστίν, αἰεὶ δειδιότων, ὅτ᾽ ἐπικρατέωσιν ἄνακτες οἱ νέοι. ἦ γὰρ τοῦ γε θεοὶ κατὰ νόστον ἔδησαν, ὅς κεν ἔμ᾽ ἐνδυκέως ἐφίλει καὶ κτῆσιν ὄπασσεν, οἷά τε ᾧ οἰκῆϊ ἄναξ εὔθυμος ἔδωκεν, οἶκόν τε κλῆρόν τε πολυμνήστην τε γυναῖκα, ὅς οἱ πολλὰ κάμῃσι, θεὸς δ᾽ ἐπὶ ἔργον ἀέξῃ, ὡς καὶ ἐμοὶ τόδε ἔργον ἀέξεται, ᾧ ἐπιμίμνω. τῶ κέ με πόλλ᾽ ὤνησεν ἄναξ, εἰ αὐτόθ᾽ ἐγήρα· ἀλλ᾽ ὄλεθ᾽. ὡς ὤφελλ᾽ Ἑλένης ἀπὸ φῦλον ὀλέσθαι πρόχνυ, ἐπεὶ πολλῶν ἀνδρῶν ὑπὸ γούνατ᾽ ἔλυσε· καὶ γὰρ κεῖνος ἔβη Ἀγαμέμνονος εἵνεκα τιμῆς Ἴλιον εἰς εὔπωλον, ἵνα Τρώεσσι μάχοιτο." ὣς εἰπὼν ζωστῆρι θοῶς συνέεργε χιτῶνα, βῆ δ᾽ ἴμεν ἐς συφεούς, ὅθι ἔθνεα ἔρχατο χοίρων. ἔνθεν ἑλὼν δύ᾽ ἔνεικε καὶ ἀμφοτέρους ἱέρευσεν, εὗσέ τε μίστυλλέν τε καὶ ἀμφ᾽ ὀβελοῖσιν ἔπειρεν. ὀπτήσας δ᾽ ἄρα πάντα φέρων παρέθηκ᾽ Ὀδυσῆϊ θέρμ᾽ αὐτοῖσ᾽ ὀβελοῖσιν, ὁ δ᾽ ἄλφιτα λευκὰ πάλυνεν. ἐν δ᾽ ἄρα κισσυβίῳ κίρνη μελιηδέα οἶνον, αὐτὸς δ᾽ ἀντίον ἷζεν, ἐποτρύνων δὲ προσηύδα· "ἔσθιε νῦν, ὦ ξεῖνε, τά τε δμώεσσι πάρεστι, χοίρε᾽· ἀτὰρ σιάλους γε σύας μνηστῆρες ἔδουσιν, οὐκ ὄπιδα φρονέοντες ἐνὶ φρεσὶν οὐδ᾽ ἐλεητύν. οὐ μὲν σχέτλια ἔργα θεοὶ μάκαρες φιλέουσιν, ἀλλὰ δίκην τίουσι καὶ αἴσιμα ἔργ᾽ ἀνθρώπων. καὶ μὲν δυσμενέες καὶ ἀνάρσιοι, οἵ τ᾽ ἐπὶ γαίης ἀλλοτρίης βῶσιν καί σφιν Ζεὺς ληΐδα δώῃ, πλησάμενοι δέ τε νῆας ἔβαν οἶκόνδε νέεσθαι, - καὶ μὲν τοῖσ᾽ ὄπιδος κρατερὸν δέος ἐν φρεσὶ πίπτει· οἵδε δέ τοι ἴσασι, θεοῦ δέ τιν᾽ ἔκλυον αὐδήν, κείνου λυγρὸν ὄλεθρον, ὅ τ᾽ οὐκ ἐθέλουσι δικαίως μνᾶσθαι οὐδὲ νέεσθαι ἐπὶ σφέτερ᾽, ἀλλὰ ἕκηλοι κτήματα δαρδάπτουσιν ὑπέρβιον, οὐδ᾽ ἔπι φειδώ. ὅσσαι γὰρ νύκτες τε καὶ ἡμέραι ἐκ Διός εἰσιν, οὔ ποθ᾽ ἓν ἱρεύουσ᾽ ἱερήϊον οὐδὲ δύ᾽ οἶα· οἶνον δὲ φθινύθουσιν ὑπέρβιον ἐξαφύοντες. ἦ γάρ οἱ ζωή γ᾽ ἦν ἄσπετος· οὔ τινι τόσση ἀνδρῶν ἡρώων, οὔτ᾽ ἠπείροιο μελαίνης οὔτ᾽ αὐτῆς Ἰθάκης· οὐδὲ ξυνεείκοσι φωτῶν ἔστ᾽ ἄφενος τοσσοῦτον· ἐγὼ δέ κέ τοι καταλέξω. δώδεκ᾽ ἐν ἠπείρῳ ἀγέλαι· τόσα πώεα οἰῶν, τόσσα συῶν συβόσια, τόσ᾽ αἰπόλια πλατέ᾽ αἰγῶν βόσκουσι ξεῖνοί τε καὶ αὐτοῦ βώτορες ἄνδρες· ἐνθάδε τ᾽ αἰπόλια πλατέ᾽ αἰγῶν ἕνδεκα πάντα ἐσχατιῇ βόσκοντ᾽, ἐπὶ δ᾽ ἀνέρες ἐσθλοὶ ὄρονται. τῶν αἰεί σφιν ἕκαστος ἐπ᾽ ἤματι μῆλον ἀγινεῖ, ζατρεφέων αἰγῶν ὅς τις φαίνηται ἄριστος. αὐτὰρ ἐγὼ σῦς τάσδε φυλάσσω τε ῥύομαί τε καί σφι συῶν τὸν ἄριστον ἐῢ κρίνας ἀποπέμπω." ὣς φάθ᾽· ὁ δ᾽ ἐνδυκέως κρέα τ᾽ ἤσθιε πῖνέ τε οἶνον, ἁρπαλέως ἀκέων, κακὰ δὲ μνηστῆρσι φύτευεν. αὐτὰρ ἐπεὶ δείπνησε καὶ ἤραρε θυμὸν ἐδωδῇ, καί οἱ πλησάμενος δῶκε σκύφος, ᾧ περ ἔπινεν, οἴνου ἐνίπλειον· ὁ δ᾽ ἐδέξατο, χαῖρε δὲ θυμῷ, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ φίλε, τίς γάρ σε πρίατο κτεάτεσσιν ἑοῖσιν, ὧδε μάλ᾽ ἀφνειὸς καὶ καρτερός, ὡς ἀγορεύεις; φῂς δ᾽ αὐτὸν φθίσθαι Ἀγαμέμνονος εἵνεκα τιμῆς. εἰπέ μοι, αἴ κέ ποθι γνώω τοιοῦτον ἐόντα. Ζεὺς γάρ που τό γε οἶδε καὶ ἀθάνατοι θεοὶ ἄλλοι, εἴ κέ μιν ἀγγείλαιμι ἰδών· ἐπὶ πολλὰ δ᾽ ἀλήθην." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα συβώτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν· "ὦ γέρον, οὔ τις κεῖνον ἀνὴρ ἀλαλήμενος ἐλθὼν ἀγγέλλων πείσειε γυναῖκά τε καὶ φίλον υἱόν, ἀλλ᾽ ἄλλως, κομιδῆς κεχρημένοι, ἄνδρες ἀλῆται ψεύδοντ᾽ οὐδ᾽ ἐθέλουσιν ἀληθέα μυθήσασθαι. ὃς δέ κ᾽ ἀλητεύων Ἰθάκης ἐς δῆμον ἵκηται, ἐλθὼν ἐς δέσποιναν ἐμὴν ἀπατήλια βάζει· ἡ δ᾽ εὖ δεξαμένη φιλέει καὶ ἕκαστα μεταλλᾷ, καί οἱ ὀδυρομένῃ βλεφάρων ἄπο δάκρυα πίπτει, ἣ θέμις ἐστὶ γυναικός, ἐπὴν πόσις ἄλλοθ᾽ ὄληται. αἶψά κε καὶ σύ, γεραιέ, ἔπος παρατεκτήναιο, εἴ τίς τοι χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα δοίη. τοῦ δ᾽ ἤδη μέλλουσι κύνες ταχέες τ᾽ οἰωνοὶ ῥινὸν ἀπ᾽ ὀστεόφιν ἐρύσαι, ψυχὴ δὲ λέλοιπεν· ἢ τόν γ᾽ ἐν πόντῳ φάγον ἰχθύες, ὀστέα δ᾽ αὐτοῦ κεῖται ἐπ᾽ ἠπείρου ψαμάθῳ εἰλυμένα πολλῇ. ὣς ὁ μὲν ἔνθ᾽ ἀπόλωλε, φίλοισι δὲ κήδε᾽ ὀπίσσω πᾶσιν, ἐμοὶ δὲ μάλιστα, τετεύχαται· οὐ γὰρ ἔτ᾽ ἄλλον ἤπιον ὧδε ἄνακτα κιχήσομαι, ὁππόσ᾽ ἐπέλθω, οὐδ᾽ εἴ κεν πατρὸς καὶ μητέρος αὖτις ἵκωμαι οἶκον, ὅθι πρῶτον γενόμην καί μ᾽ ἔτρεφον αὐτοί. οὐδέ νυ τῶν ἔτι τόσσον ὀδύρομαι, ἱέμενός περ ὀφθαλμοῖσιν ἰδέσθαι ἐὼν ἐν πατρίδι γαίῃ· ἀλλά μ᾽ Ὀδυσσῆος πόθος αἴνυται οἰχομένοιο. τὸν μὲν ἐγών, ὦ ξεῖνε, καὶ οὐ παρεόντ᾽ ὀνομάζειν αἰδέομαι· περὶ γάρ μ᾽ ἐφίλει καὶ κήδετο θυμῷ· ἀλλά μιν ἠθεῖον καλέω καὶ νόσφιν ἐόντα." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "ὦ φίλ᾽, ἐπεὶ δὴ πάμπαν ἀναίνεαι οὐδ᾽ ἔτι φῇσθα κεῖνον ἐλεύσεσθαι, θυμὸς δέ τοι αἰὲν ἄπιστος· ἀλλ᾽ ἐγὼ οὐκ αὔτως μυθήσομαι, ἀλλὰ σὺν ὅρκῳ, ὡς νεῖται Ὀδυσεύς· εὐαγγέλιον δέ μοι ἔστω αὐτίκ᾽, ἐπεί κεν κεῖνος ἰὼν τὰ ἃ δώμαθ᾽ ἵκηται· ἕσσαι με χλαῖνάν τε χιτῶνά τε, εἵματα καλά· πρὶν δέ κε, καὶ μάλα περ κεχρημένος, οὔ τι δεχοίμην. ἐχθρὸς γάρ μοι κεῖνος ὁμῶς Ἀΐδαο πύλῃσι γίνεται, ὃς πενίῃ εἴκων ἀπατήλια βάζει. ἴστω νῦν Ζεὺς πρῶτα θεῶν ξενίη τε τράπεζα ἱστίη τ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος, ἣν ἀφικάνω· ἦ μέν τοι τάδε πάντα τελείεται ὡς ἀγορεύω. τοῦδ᾽ αὐτοῦ λυκάβαντος ἐλεύσεται ἐνθάδ᾽ Ὀδυσσεύς, τοῦ μὲν φθίνοντος μηνός, τοῦ δ᾽ ἱσταμένοιο, οἴκαδε νοστήσας, καὶ τείσεται, ὅς τις ἐκείνου ἐνθάδ᾽ ἀτιμάζει ἄλοχον καὶ φαίδιμον υἱόν." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ὦ γέρον, οὔτ᾽ ἄρ᾽ ἐγὼν εὐαγγέλιον τόδε τείσω οὔτ᾽ Ὀδυσεὺς ἔτι οἶκον ἐλεύσεται· ἀλλὰ ἕκηλος πῖνε, καὶ ἄλλα παρὲξ μεμνώμεθα, μηδέ με τούτων μίμνῃσκ᾽· ἦ γὰρ θυμὸς ἐνὶ στήθεσσιν ἐμοῖσιν ἄχνυται, ὁππότε τις μνήσῃ κεδνοῖο ἄνακτος. ἀλλ᾽ ἦ τοι ὅρκον μὲν ἐάσομεν, αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἔλθοι, ὅπως μιν ἐγώ γ᾽ ἐθέλω καὶ Πηνελόπεια Λαέρτης θ᾽ ὁ γέρων καὶ Τηλέμαχος θεοειδής. νῦν αὖ παιδὸς ἄλαστον ὀδύρομαι, ὃν τέκ᾽ Ὀδυσσεύς, Τηλεμάχου. τὸν ἐπεὶ θρέψαν θεοὶ ἔρνεϊ ἶσον, καί μιν ἔφην ἔσσεσθαι ἐν ἀνδράσιν οὔ τι χέρεια πατρὸς ἑοῖο φίλοιο, δέμας καὶ εἶδος ἀγητόν, τὸν δέ τις ἀθανάτων βλάψε φρένας ἔνδον ἐΐσας ἠέ τις ἀνθρώπων· ὁ δ᾽ ἔβη μετὰ πατρὸς ἀκουὴν ἐς Πύλον ἠγαθέην· τὸν δὲ μνηστῆρες ἀγαυοὶ οἴκαδ᾽ ἰόντα λοχῶσιν, ὅπως ἀπὸ φῦλον ὄληται νώνυμον ἐξ Ἰθάκης Ἀρκεισίου ἀντιθέοιο. ἀλλ᾽ ἦ τοι κεῖνον μὲν ἐάσομεν, ἤ κεν ἁλώῃ ἦ κε φύγῃ καί κέν οἱ ὑπέρσχῃ χεῖρα Κρονίων. ἀλλ᾽ ἄγε μοι σύ, γεραιέ, τὰ σ᾽ αὐτοῦ κήδε᾽ ἐνίσπες καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ· τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες; ὁπποίης τ᾽ ἐπὶ νηὸς ἀφίκεο; πῶς δέ σε ναῦται ἤγαγον εἰς Ἰθάκην; τίνες ἔμμεναι εὐχετόωντο; οὐ μὲν γάρ τί σε πεζὸν ὀΐομαι ἐνθάδ᾽ ἱκέσθαι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "τοιγὰρ ἐγώ τοι ταῦτα μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. εἴη μὲν νῦν νῶϊν ἐπὶ χρόνον ἠμὲν ἐδωδὴ ἠδὲ μέθυ γλυκερὸν κλισίης ἔντοσθεν ἐοῦσι δαίνυσθαι ἀκέοντ᾽, ἄλλοι δ᾽ ἐπὶ ἔργον ἕποιεν· ῥηϊδίως κεν ἔπειτα καὶ εἰς ἐνιαυτὸν ἅπαντα οὔ τι διαπρήξαιμι λέγων ἐμὰ κήδεα θυμοῦ, ὅσσα γε δὴ ξύμπαντα θεῶν ἰότητι μόγησα. ἐκ μὲν Κρητάων γένος εὔχομαι εὐρειάων, ἀνέρος ἀφνειοῖο πάϊς· πολλοὶ δὲ καὶ ἄλλοι υἷες ἐνὶ μεγάρῳ ἠμὲν τράφον ἠδ᾽ ἐγένοντο γνήσιοι ἐξ ἀλόχου· ἐμὲ δ᾽ ὠνητὴ τέκε μήτηρ παλλακίς, ἀλλά με ἶσον ἰθαιγενέεσσιν ἐτίμα Κάστωρ Ὑλακίδης, τοῦ ἐγὼ γένος εὔχομαι εἶναι· ὃς τότ᾽ ἐνὶ Κρήτεσσι θεὸς ὣς τίετο δήμῳ ὄλβῳ τε πλούτῳ τε καὶ υἱάσι κυδαλίμοισιν. ἀλλ᾽ ἦ τοι τὸν κῆρες ἔβαν θανάτοιο φέρουσαι εἰς Ἀΐδαο δόμους· τοὶ δὲ ζωὴν ἐδάσαντο παῖδες ὑπέρθυμοι καὶ ἐπὶ κλήρους ἐβάλοντο, αὐτὰρ ἐμοὶ μάλα παῦρα δόσαν καὶ οἰκί᾽ ἔνειμαν. ἠγαγόμην δὲ γυναῖκα πολυκλήρων ἀνθρώπων εἵνεκ᾽ ἐμῆς ἀρετῆς. ἐπεὶ οὐκ ἀποφώλιος ἦα οὐδὲ φυγοπτόλεμος· νῦν δ᾽ ἤδη πάντα λέλοιπεν· ἀλλ᾽ ἔμπης καλάμην γέ σ᾽ ὀΐομαι εἰσορόωντα γινώσκειν· ἦ γάρ με δύη ἔχει ἤλιθα πολλή. ἦ μὲν δὴ θάρσος μοι Ἄρης τ᾽ ἔδοσαν καὶ Ἀθήνη καὶ ῥηξηνορίην· ὁπότε κρίνοιμι λόχονδε ἄνδρας ἀριστῆας, κακὰ δυσμενέεσσι φυτεύων, οὔ ποτέ μοι θάνατον προτιόσσετο θυμὸς ἀγήνωρ, ἀλλὰ πολὺ πρώτιστος ἐπάλμενος ἔγχει ἕλεσκον ἀνδρῶν δυσμενέων ὅ τέ μοι εἴξειε πόδεσσι. τοῖος ἔα ἐν πολέμῳ· ἔργον δέ μοι οὐ φίλον ἔσκεν οὐδ᾽ οἰκωφελίη, ἥ τε τρέφει ἀγλαὰ τέκνα, ἀλλά μοι αἰεὶ νῆες ἐπήρετμοι φίλαι ἦσαν καὶ πόλεμοι καὶ ἄκοντες ἐΰξεστοι καὶ ὀϊστοί, λυγρά, τά τ᾽ ἄλλοισίν γε καταῤῥιγηλὰ πέλονται. αὐτὰρ ἐμοὶ τὰ φίλ᾽ ἔσκε, τά που θεὸς ἐν φρεσὶ θῆκεν· ἄλλος γάρ τ᾽ ἄλλοισιν ἀνὴρ ἐπιτέρπεται ἔργοις. πρὶν μὲν γὰρ Τροίης ἐπιβήμεναι υἷας Ἀχαιῶν εἰνάκις ἀνδράσιν ἦρξα καὶ ὠκυπόροισι νέεσσιν ἄνδρας ἐς ἀλλοδαπούς, καί μοι μάλα τύγχανε πολλά. τῶν ἐξαιρεύμην μενοεικέα, πολλὰ δ᾽ ὀπίσσω λάγχανον· αἶψα δὲ οἶκος ὀφέλλετο, καί ῥα ἔπειτα δεινός τ᾽ αἰδοῖός τε μετὰ Κρήτεσσι τετύγμην. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τήν γε στυγερὴν ὁδὸν εὐρύοπα Ζεὺς ἐφράσαθ᾽, ἣ πολλῶν ἀνδρῶν ὑπὸ γούνατ᾽ ἔλυσε, δὴ τότ᾽ ἔμ᾽ ἤνωγον καὶ ἀγακλυτὸν Ἰδομενῆα νήεσσ᾽ ἡγήσασθαι ἐς Ἴλιον· οὐδέ τι μῆχος ἦεν ἀνήνασθαι, χαλεπὴ δ᾽ ἔχε δήμου φῆμις. ἔνθα μὲν εἰνάετες πολεμίζομεν υἷες Ἀχαιῶν, τῷ δεκάτῳ δὲ πόλιν Πριάμου πέρσαντες ἔβημεν οἴκαδε σὺν νήεσσι, θεὸς δ᾽ ἐκέδασσεν Ἀχαιούς. αὐτὰρ ἐμοὶ δειλῷ κακὰ μήδετο μητίετα Ζεύς· μῆνα γὰρ οἶον ἔμεινα τεταρπόμενος τεκέεσσι κουριδίῃ τ᾽ ἀλόχῳ καὶ κτήμασιν· αὐτὰρ ἔπειτα Αἴγυπτόνδε με θυμὸς ἀνώγει ναυτίλλεσθαι, νῆας ἐῢ στείλαντα, σὺν ἀντιθέοισ᾽ ἑτάροισιν. ἐννέα νῆας στεῖλα, θοῶς δ᾽ ἐσαγείρετο λαός. ἑξῆμαρ μὲν ἔπειτα ἐμοὶ ἐρίηρες ἑταῖροι δαίνυντ᾽· αὐτὰρ ἐγὼν ἱερήϊα πολλὰ παρεῖχον θεοῖσίν τε ῥέζειν αὐτοῖσί τε δαῖτα πένεσθαι. ἑβδομάτῃ δ᾽ ἀναβάντες ἀπὸ Κρήτης εὐρείης ἐπλέομεν βορέῃ ἀνέμῳ ἀκραέϊ καλῷ ῥηϊδίως, ὡς εἴ τε κατὰ ῥόον· οὐδέ τις οὖν μοι νηῶν πημάνθη, ἀλλ᾽ ἀσκηθέες καὶ ἄνουσοι ἥμεθα, τὰς δ᾽ ἄνεμός τε κυβερνῆταί τ᾽ ἴθυνον. πεμπταῖοι δ᾽ Αἴγυπτον ἐϋῤῥείτην ἱκόμεσθα, στῆσα δ᾽ ἐν Αἰγύπτῳ ποταμῷ νέας ἀμφιελίσσας. ἔνθ᾽ ἦ τοι μὲν ἐγὼ κελόμην ἐρίηρας ἑταίρους αὐτοῦ πὰρ νήεσσι μένειν καὶ νῆας ἔρυσθαι, ὀπτῆρας δὲ κατὰ σκοπιὰς ὤτρυνα νέεσθαι· οἱ δ᾽ ὕβρει εἴξαντες, ἐπισπόμενοι μένεϊ σφῷ, αἶψα μάλ᾽ Αἰγυπτίων ἀνδρῶν περικαλλέας ἀγροὺς πόρθεον, ἐκ δὲ γυναῖκας ἄγον καὶ νήπια τέκνα, αὐτούς τ᾽ ἔκτεινον· τάχα δ᾽ ἐς πόλιν ἵκετ᾽ ἀϋτή. οἱ δὲ βοῆς ἀΐοντες ἅμ᾽ ἠόϊ φαινομένηφι ἦλθον· πλῆτο δὲ πᾶν πεδίον πεζῶν τε καὶ ἵππων χαλκοῦ τε στεροπῆς. ἐν δὲ Ζεὺς τερπικέραυνος φύζαν ἐμοῖσ᾽ ἑτάροισι κακὴν βάλεν, οὐδέ τις ἔτλη μεῖναι ἐναντίβιον· περὶ γὰρ κακὰ πάντοθεν ἔστη. ἔνθ᾽ ἡμέων πολλοὺς μὲν ἀπέκτανον ὀξέϊ χαλκῷ, τοὺς δ᾽ ἄναγον ζωούς, σφίσιν ἐργάζεσθαι ἀνάγκῃ. αὐτὰρ ἐμοὶ Ζεὺς αὐτὸς ἐνὶ φρεσὶν ὧδε νόημα ποίησ᾽· - ὡς ὄφελον θανέειν καὶ πότμον ἐπισπεῖν αὐτοῦ ἐν Αἰγύπτῳ· ἔτι γάρ νύ με πῆμ᾽ ὑπέδεκτο· - αὐτίκ᾽ ἀπὸ κρατὸς κυνέην εὔτυκτον ἔθηκα καὶ σάκος ὤμοιϊν, δόρυ δ᾽ ἔκβαλον ἔκτοσε χειρός· αὐτὰρ ἐγὼ βασιλῆος ἐναντίον ἤλυθον ἵππων καὶ κύσα γούναθ᾽ ἑλών· ὁ δ᾽ ἐρύσατο καί μ᾽ ἐλέησεν, ἐς δίφρον δέ μ᾽ ἕσας ἄγεν οἴκαδε δάκρυ χέοντα. ἦ μέν μοι μάλα πολλοὶ ἐπήϊσσον μελίῃσιν, ἱέμενοι κτεῖναι· δὴ γὰρ κεχολώατο λίην· ἀλλ᾽ ἀπὸ κεῖνος ἔρυκε, Διὸς δ᾽ ὠπίζετο μῆνιν ξεινίου, ὅς τε μάλιστα νεμεσσᾶται κακὰ ἔργα. ἔνθα μὲν ἑπτάετες μένον αὐτόθι, πολλὰ δ᾽ ἄγειρα χρήματ᾽ ἀν᾽ Αἰγυπτίους ἄνδρας· δίδοσαν γὰρ ἅπαντες. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ὄγδοόν μοι ἐπιπλόμενον ἔτος ἦλθε, δὴ τότε Φοῖνιξ ἦλθεν ἀνὴρ ἀπατήλια εἰδώς, τρώκτης, ὃς δὴ πολλὰ κάκ᾽ ἀνθρώπους ἐεόργει· ὅς μ᾽ ἄγε παρπεπιθὼν ᾗσι φρεσίν, ὄφρ᾽ ἱκόμεσθα Φοινίκην, ὅθι τοῦ γε δόμοι καὶ κτήματ᾽ ἔκειτο. ἔνθα παρ᾽ αὐτῷ μεῖνα τελεσφόρον εἰς ἐνιαυτόν. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ μῆνές τε καὶ ἡμέραι ἐξετελεῦντο ἂψ περιτελλομένου ἔτεος καὶ ἐπήλυθον ὧραι, ἐς Λιβύην μ᾽ ἐπὶ νηὸς ἐφέσσατο ποντοπόροιο, ψεύδεα βουλεύσας, ἵνα οἱ σὺν φόρτον ἄγοιμι, κεῖθι δέ μ᾽ ὡς περάσειε καὶ ἄσπετον ὦνον ἕλοιτο. τῷ ἑπόμην ἐπὶ νηός, ὀϊόμενός περ, ἀνάγκῃ. ἡ δ᾽ ἔθεεν βορέῃ ἀνέμῳ ἀκραέϊ καλῷ μέσσον ὑπὲρ Κρήτης· Ζεὺς δέ σφισι μήδετ᾽ ὄλεθρον. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ Κρήτην μὲν ἐλείπομεν, οὐδέ τις ἄλλη φαίνετο γαιάων, ἀλλ᾽ οὐρανὸς ἠδὲ θάλασσα, δὴ τότε κυανέην νεφέλην ἔστησε Κρονίων νηὸς ὕπερ γλαφυρῆς, ἤχλυσε δὲ πόντος ὑπ᾽ αὐτῆς. Ζεὺς δ᾽ ἄμυδις βρόντησε καὶ ἔμβαλε νηῒ κεραυνόν· ἡ δ᾽ ἐλελίχθη πᾶσα Διὸς πληγεῖσα κεραυνῷ, ἐν δὲ θεείου πλῆτο· πέσον δ᾽ ἐκ νηὸς ἅπαντες. οἱ δὲ κορώνῃσιν ἴκελοι περὶ νῆα μέλαιναν κύμασιν ἐμφορέοντο· θεὸς δ᾽ ἀποαίνυτο νόστον. αὐτὰρ ἐμοὶ Ζεὺς αὐτός, ἔχοντί περ ἄλγεα θυμῷ, ἱστὸν ἀμαιμάκετον νηὸς κυανοπρῴροιο ἐν χείρεσσιν ἔθηκεν, ὅπως ἔτι πῆμα φύγοιμι. τῷ ῥα περιπλεχθεὶς φερόμην ὀλοοῖσ᾽ ἀνέμοισιν. ἐννῆμαρ φερόμην, δεκάτῃ δέ με νυκτὶ μελαίνῃ γαίῃ Θεσπρωτῶν πέλασεν μέγα κῦμα κυλίνδον. ἔνθα με Θεσπρωτῶν βασιλεὺς ἐκομίσσατο Φείδων ἥρως ἀπριάτην· τοῦ γὰρ φίλος υἱὸς ἐπελθὼν αἴθρῳ καὶ καμάτῳ δεδμημένον ἦγεν ἐς οἶκον, χειρὸς ἀναστήσας, ὄφρ᾽ ἵκετο δώματα πατρός· ἀμφὶ δέ με χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα ἕσσεν. ἔνθ᾽ Ὀδυσῆος ἐγὼ πυθόμην· κεῖνος γὰρ ἔφασκε ξεινίσαι ἠδὲ φιλῆσαι ἰόντ᾽ ἐς πατρίδα γαῖαν, καί μοι κτήματ᾽ ἔδειξεν, ὅσα ξυναγείρατ᾽ Ὀδυσσεύς, χαλκόν τε χρυσόν τε πολύκμητόν τε σίδηρον. καί νύ κεν ἐς δεκάτην γενεὴν ἕτερόν γ᾽ ἔτι βόσκοι· τόσσα οἱ ἐν μεγάροις κειμήλια κεῖτο ἄνακτος. τὸν δ᾽ ἐς Δωδώνην φάτο βήμεναι, ὄφρα θεοῖο ἐκ δρυὸς ὑψικόμοιο Διὸς βουλὴν ἐπακούσαι, ὅππως νοστήσει᾽ Ἰθάκης ἐς πίονα δῆμον, ἤδη δὴν ἀπεών, ἢ ἀμφαδὸν ἦε κρυφηδόν. ὤμοσε δὲ πρὸς ἔμ᾽ αὐτόν, ἀποσπένδων ἐνὶ οἴκῳ, νῆα κατειρύσθαι καὶ ἐπαρτέας ἔμμεν ἑταίρους, οἳ δή μιν πέμψουσι φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν. ἀλλ᾽ ἐμὲ πρὶν ἀπέπεμψε· τύχησε γὰρ ἐρχομένη νηῦς ἀνδρῶν Θεσπρωτῶν ἐς Δουλίχιον πολύπυρον. ἔνθ᾽ ὅ γέ μ᾽ ἠνώγει πέμψαι βασιλῆϊ Ἀκάστῳ ἐνδυκέως· τοῖσιν δὲ κακὴ φρεσὶν ἥνδανε βουλὴ ἀμφ᾽ ἐμοί, ὄφρ᾽ ἔτι πάγχυ δύης ἐπὶ πῆμα γενοίμην. ἀλλ᾽ ὅτε γαίης πολλὸν ἀπέπλω ποντοπόρος νηῦς, αὐτίκα δούλιον ἦμαρ ἐμοὶ περιμηχανόωντο. ἐκ μέν με χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματ᾽ ἔδυσαν, ἀμφὶ δέ με ῥάκος ἄλλο κακὸν βάλον ἠδὲ χιτῶνα, ῥωγαλέα, τὰ καὶ αὐτὸς ἐν ὀφθαλμοῖσιν ὅρηαι. ἑσπέριοι δ᾽ Ἰθάκης εὐδειέλου ἔργ᾽ ἀφίκοντο. ἔνθ᾽ ἐμὲ μὲν κατέδησαν ἐϋσσέλμῳ ἐνὶ νηῒ ὅπλῳ ἐϋστρεφέϊ στερεῶς, αὐτοὶ δ᾽ ἀποβάντες ἐσσυμένως παρὰ θῖνα θαλάσσης δόρπον ἕλοντο. αὐτὰρ ἐμοὶ δεσμὸν μὲν ἀνέγναμψαν θεοὶ αὐτοὶ ῥηϊδίως· κεφαλῇ δὲ κατὰ ῥάκος ἀμφικαλύψας, ξεστὸν ἐφόλκαιον καταβὰς ἐπέλασσα θαλάσσῃ στῆθος, ἔπειτα δὲ χερσὶ διήρεσα ἀμφοτέρῃσι νηχόμενος, μάλα δ᾽ ὦκα θύρηθ᾽ ἔα ἀμφὶς ἐκείνων. ἔνθ᾽ ἀναβάς, ὅθι τε δρίος ἦν πολυανθέος ὕλης, κείμην πεπτηώς. οἱ δὲ μεγάλα στενάχοντες φοίτων· ἀλλ᾽ οὐ γάρ σφιν ἐφαίνετο κέρδιον εἶναι μαίεσθαι προτέρω, τοὶ μὲν πάλιν αὖτις ἔβαινον νηὸς ἔπι γλαφυρῆς· ἐμὲ δ᾽ ἔκρυψαν θεοὶ αὐτοὶ ῥηϊδίως, καί με σταθμῷ ἐπέλασσαν ἄγοντες ἀνδρὸς ἐπισταμένου· ἔτι γάρ νύ μοι αἶσα βιῶναι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ἆ δειλὲ ξείνων, ἦ μοι μάλα θυμὸν ὄρινας ταῦτα ἕκαστα λέγων, ὅσα δὴ πάθες ἠδ᾽ ὅσ᾽ ἀλήθης. ἀλλὰ τά γ᾽ οὐ κατὰ κόσμον, ὀΐομαι, οὐδέ με πείσεις, εἰπὼν ἀμφ᾽ Ὀδυσῆϊ. τί σε χρὴ τοῖον ἐόντα μαψιδίως ψεύδεσθαι; ἐγὼ δ᾽ ἐῢ οἶδα καὶ αὐτὸς νόστον ἐμοῖο ἄνακτος, ὅ τ᾽ ἤχθετο πᾶσι θεοῖσι πάγχυ μάλ᾽, ὅττι μιν οὔ τι μετὰ Τρώεσσι δάμασσαν ἠὲ φίλων ἐν χερσίν, ἐπεὶ πόλεμον τολύπευσε. τῶ κέν οἱ τύμβον μὲν ἐποίησαν Παναχαιοί, ἠδέ κε καὶ ᾧ παιδὶ μέγα κλέος ἤρατ᾽ ὀπίσσω. νῦν δέ μιν ἀκλειῶς Ἅρπυιαι ἀνηρέψαντο. αὐτὰρ ἐγὼ παρ᾽ ὕεσσιν ἀπότροπος· οὐδὲ πόλινδε ἔρχομαι, εἰ μή πού τι περίφρων Πηνελόπεια ἐλθέμεν ὀτρύνῃσιν, ὅτ᾽ ἀγγελίη ποθὲν ἔλθῃ. ἀλλ᾽ οἱ μὲν τὰ ἕκαστα παρήμενοι ἐξερέουσιν, ἠμὲν οἳ ἄχνυνται δὴν οἰχομένοιο ἄνακτος, ἠδ᾽ οἳ χαίρουσιν βίοτον νήποινον ἔδοντες· ἀλλ᾽ ἐμοὶ οὐ φίλον ἐστὶ μεταλλῆσαι καὶ ἐρέσθαι, ἐξ οὗ δή μ᾽ Αἰτωλὸς ἀνὴρ ἐξήπαφε μύθῳ, ὅς ῥ᾽ ἄνδρα κτείνας πολλὴν ἐπὶ γαῖαν ἀληθεὶς ἤλυθ᾽ ἐμὸν πρὸς σταθμόν· ἐγὼ δέ μιν ἀμφαγάπαζον. φῆ δέ μιν ἐν Κρήτεσσι παρ᾽ Ἰδομενῆϊ ἰδέσθαι νῆας ἀκειόμενον, τάς οἱ ξυνέαξαν ἄελλαι· καὶ φάτ᾽ ἐλεύσεσθαι ἢ ἐς θέρος ἢ ἐς ὀπώρην, πολλὰ χρήματ᾽ ἄγοντα, σὺν ἀντιθέοισ᾽ ἑτάροισι. καὶ σύ, γέρον πολυπενθές, ἐπεί σέ μοι ἤγαγε δαίμων, μήτε τί μοι ψεύδεσσι χαρίζεο μήτε τι θέλγε· οὐ γὰρ τοὔνεκ᾽ ἐγώ σ᾽ αἰδέσσομαι οὐδὲ φιλήσω, ἀλλὰ Δία ξένιον δείσας αὐτόν τ᾽ ἐλεαίρων." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ἦ μάλα τίς τοι θυμὸς ἐνὶ στήθεσσιν ἄπιστος, οἷόν σ᾽ οὐδ᾽ ὀμόσας περ ἐπήγαγον οὐδέ σε πείθω. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ῥήτρην ποιησόμεθ᾽· αὐτὰρ ὄπισθεν μάρτυροι ἀμφοτέροισι θεοί, τοὶ Ὄλυμπον ἔχουσιν. εἰ μέν κεν νοστήσῃ ἄναξ τεὸς ἐς τόδε δῶμα, ἕσσας με χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα πέμψαι Δουλίχιόνδ᾽ ἰέναι, ὅθι μοι φίλον ἔπλετο θυμῷ· εἰ δέ κε μὴ ἔλθῃσιν ἄναξ τεὸς ὡς ἀγορεύω, δμῶας ἐπισσεύας βαλέειν μεγάλης κατὰ πέτρης, ὄφρα καὶ ἄλλος πτωχὸς ἀλεύεται ἠπεροπεύειν." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσεφώνεε δῖος ὑφορβός· "ξεῖν᾽, οὕτω γάρ κέν μοι ἐϋκλείη τ᾽ ἀρετή τε εἴη ἐπ᾽ ἀνθρώπους, ἅμα τ᾽ αὐτίκα καὶ μετέπειτα, ὅς σ᾽ ἐπεὶ ἐς κλισίην ἄγαγον καὶ ξείνια δῶκα, αὖτις δὲ κτείναιμι φίλον τ᾽ ἀπὸ θυμὸν ἑλοίμην· πρόφρων κεν δὴ ἔπειτα Δία Κρονίωνα λιτοίμην. νῦν δ᾽ ὥρη δόρποιο· τάχιστά μοι ἔνδον ἑταῖροι εἶεν, ἵν᾽ ἐν κλισίῃ λαρὸν τετυκοίμεθα δόρπον." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον, ἀγχίμολον δὲ σύες τε καὶ ἀνέρες ἦλθον ὑφορβοί. τὰς μὲν ἄρα ἔρξαν κατὰ ἤθεα κοιμηθῆναι, κλαγγὴ δ᾽ ἄσπετος ὦρτο συῶν αὐλιζομενάων. αὐτὰρ ὁ οἷσ᾽ ἑτάροισιν ἐκέκλετο δῖος ὑφορβός· "ἄξεθ᾽ ὑῶν τὸν ἄριστον, ἵνα ξείνῳ ἱερεύσω τηλεδαπῷ· πρὸς δ᾽ αὐτοὶ ὀνησόμεθ᾽, οἵ περ ὀϊζὺν δὴν ἔχομεν πάσχοντες ὑῶν ἕνεκ᾽ ἀργιοδόντων· ἄλλοι δ᾽ ἡμέτερον κάματον νήποινον ἔδουσιν." ὣς ἄρα φωνήσας κέασε ξύλα νηλέϊ χαλκῷ· οἱ δ᾽ ὗν εἰσῆγον μάλα πίονα πενταέτηρον. τὸν μὲν ἔπειτ᾽ ἔστησαν ἐπ᾽ ἐσχάρῃ· οὐδὲ συβώτης λήθετ᾽ ἄρ᾽ ἀθανάτων· φρεσὶ γὰρ κέχρητ᾽ ἀγαθῇσιν· ἀλλ᾽ ὅ γ᾽ ἀπαρχόμενος κεφαλῆς τρίχας ἐν πυρὶ βάλλεν ἀργιόδοντος ὑὸς καὶ ἐπεύχετο πᾶσι θεοῖσι νοστῆσαι Ὀδυσῆα πολύφρονα ὅνδε δόμονδε. κόψε δ᾽ ἀνασχόμενος σχίζῃ δρυός, ἣν λίπε κείων· τὸν δ᾽ ἔλιπε ψυχή. τοὶ δ᾽ ἔσφαξάν τε καὶ εὗσαν, αἶψα δέ μιν διέχευαν· ὁ δ᾽ ὠμοθετεῖτο συβώτης, πάντων ἀρχόμενος μελέων, ἐς πίονα δημόν. καὶ τὰ μὲν ἐν πυρὶ βάλλε, παλύνας ἀλφίτου ἀκτῇ, μίστυλλόν τ᾽ ἄρα τἆλλα καὶ ἀμφ᾽ ὀβελοῖσιν ἔπειρον ὤπτησάν τε περιφραδέως ἐρύσαντό τε πάντα, βάλλον δ᾽ εἰν ἐλεοῖσιν ἀολλέα. ἂν δὲ συβώτης ἵστατο δαιτρεύσων· περὶ γὰρ φρεσὶν αἴσιμα ᾔδη. καὶ τὰ μὲν ἕπταχα πάντα διεμμοιρᾶτο δαΐζων· τὴν μὲν ἴαν Νύμφῃσι καὶ Ἑρμῇ, Μαιάδος υἷι, θῆκεν ἐπευξάμενος, τὰς δ᾽ ἄλλας νεῖμεν ἑκάστῳ· νώτοισιν δ᾽ Ὀδυσῆα διηνεκέεσσι γέραιρεν ἀργιόδοντος ὑός, κύδαινε δὲ θυμὸν ἄνακτος. καί μιν φωνήσας προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "αἴθ᾽ οὕτως, Εὔμαιε, φίλος Διὶ πατρὶ γένοιο ὡς ἐμοί, ὅττι με τοῖον ἐόντ᾽ ἀγαθοῖσι γεραίρεις." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ἔσθιε, δαιμόνιε ξείνων, καὶ τέρπεο τοῖσδε, οἷα πάρεστι· θεὸς δὲ τὸ μὲν δώσει, τὸ δ᾽ ἐάσει, ὅττι κεν ᾧ θυμῷ ἐθέλῃ· δύναται γὰρ ἅπαντα." ἦ ῥα, καὶ ἄργματα θῦσε θεοῖσ᾽ αἰειγενέτῃσι, σπείσας δ᾽ αἴθοπα οἶνον Ὀδυσσῆϊ πτολιπόρθῳ ἐν χείρεσσιν ἔθηκεν· ὁ δ᾽ ἕζετο ᾗ παρὰ μοίρῃ. σῖτον δέ σφιν ἔνειμε Μεσαύλιος, ὅν ῥα συβώτης αὐτὸς κτήσατο οἶος ἀποιχομένοιο ἄνακτος, νόσφιν δεσποίνης καὶ Λαέρταο γέροντος· πὰρ δ᾽ ἄρα μιν Ταφίων πρίατο κτεάτεσσιν ἑοῖσιν. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, σῖτον μέν σφιν ἀφεῖλε Μεσαύλιος, οἱ δ᾽ ἐπὶ κοῖτον, σίτου καὶ κρειῶν κεκορημένοι, ἐσσεύοντο. νὺξ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπῆλθε κακὴ σκοτομήνιος· ὗε δ᾽ ἄρα Ζεὺς πάννυχος, αὐτὰρ ἄη ζέφυρος μέγας αἰὲν ἔφυδρος. τοῖς δ᾽ Ὀδυσεὺς μετέειπε, συβώτεω πειρητίζων, εἴ πώς οἱ ἐκδὺς χλαῖναν πόροι ἤ τιν᾽ ἑταίρων ἄλλον ἐποτρύνειεν, ἐπεί ἑο κήδετο λίην· "κέκλυθι νῦν, Εὔμαιε καὶ ἄλλοι πάντες ἑταῖροι, εὐξάμενός τι ἔπος ἐρέω· οἶνος γὰρ ἀνώγει, ἠλεός, ὅς τ᾽ ἐφέηκε πολύφρονά περ μάλ᾽ ἀεῖσαι καί θ᾽ ἁπαλὸν γελάσαι καί τ᾽ ὀρχήσασθαι ἀνῆκε, καί τι ἔπος προέηκεν, ὅ πέρ τ᾽ ἄῤῥητον ἄμεινον. ἀλλ᾽ ἐπεὶ οὖν τὸ πρῶτον ἀνέκραγον, οὐκ ἐπικεύσω. εἴθ᾽ ὣς ἡβώοιμι βίη τέ μοι ἔμπεδος εἴη, ὡς ὅθ᾽ ὑπὸ Τροίην λόχον ἤγομεν ἀρτύναντες. ἡγείσθην δ᾽ Ὀδυσεύς τε καὶ Ἀτρεΐδης Μενέλαος, τοῖσι δ᾽ ἅμα τρίτος ἦρχον ἐγών· αὐτοὶ γὰρ ἄνωγον. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἱκόμεσθα ποτὶ πτόλιν αἰπύ τε τεῖχος, ἡμεῖς μὲν περὶ ἄστυ κατὰ ῥωπήϊα πυκνά, ἂν δόνακας καὶ ἕλος, ὑπὸ τεύχεσι πεπτηῶτες κείμεθα, νὺξ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπῆλθε κακὴ βορέαο πεσόντος, πηγυλίς· αὐτὰρ ὕπερθε χιὼν γένετ᾽ ἠΰτε πάχνη, ψυχρή, καὶ σακέεσσι περιτρέφετο κρύσταλλος. ἔνθ᾽ ἄλλοι πάντες χλαίνας ἔχον ἠδὲ χιτῶνας, εὗδον δ᾽ εὔκηλοι, σάκεσιν εἰλυμένοι ὤμους· αὐτὰρ ἐγὼ χλαῖναν μὲν ἰὼν ἑτάροισιν ἔλειπον ἀφραδέως, ἐπεὶ οὐκ ἐφάμην ῥιγωσέμεν ἔμπης, ἀλλ᾽ ἐπόμην σάκος οἶον ἔχων καὶ ζῶμα φαεινόν. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ τρίχα νυκτὸς ἔην, μετὰ δ᾽ ἄστρα βεβήκει, καὶ τότ᾽ ἐγὼν Ὀδυσῆα προσηύδων ἐγγὺς ἐόντα ἀγκῶνι νύξας· ὁ δ᾽ ἄρ᾽ ἐμμαπέως ὑπάκουσε· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, οὔ τοι ἔτι ζωοῖσι μετέσσομαι, ἀλλά με χεῖμα δάμναται· οὐ γὰρ ἔχω χλαῖναν· παρά μ᾽ ἤπαφε δαίμων οἰοχίτων᾽ ἴμεναι· νῦν δ᾽ οὐκέτι φυκτὰ πέλονται." ὣς ἐφάμην, ὁ δ᾽ ἔπειτα νόον σχέθε τόνδ᾽ ἐνὶ θυμῷ, οἷος κεῖνος ἔην βουλευέμεν ἠδὲ μάχεσθαι· φθεγξάμενος δ᾽ ὀλίγῃ ὀπί με πρὸς μῦθον ἔειπε· "σίγα νῦν, μή τίς σευ Ἀχαιῶν ἄλλος ἀκούσῃ." ἦ, καὶ ἐπ᾽ ἀγκῶνος κεφαλὴν σχέθεν εἶπέ τε μῦθον· "κλῦτε, φίλοι· θεῖός μοι ἐνύπνιον ἦλθεν ὄνειρος. λίην γὰρ νηῶν ἑκὰς ἤλθομεν. ἀλλά τις εἴη εἰπεῖν Ἀτρεΐδῃ Ἀγαμέμνονι, ποιμένι λαῶν, εἰ πλέονας παρὰ ναῦφιν ἐποτρύνειε νέεσθαι." ὣς ἔφατ᾽, ὦρτο δ᾽ ἔπειτα Θόας, Ἀνδραίμονος υἱός, καρπαλίμως, ἀπὸ δὲ χλαῖναν βάλε φοινικόεσσαν, βῆ δὲ θέειν ἐπὶ νῆας· ἐγὼ δ᾽ ἐνὶ εἵματι κείνου κείμην ἀσπασίως, φάε δὲ χρυσόθρονος Ἠώς. ὣς νῦν ἡβώοιμι βίη τέ μοι ἔμπεδος εἴη· δοίη κέν τις χλαῖναν ἐνὶ σταθμοῖσι συφορβῶν, ἀμφότερον, φιλότητι καὶ αἰδόϊ φωτὸς ἐῆος· νῦν δέ μ᾽ ἀτιμάζουσι κακὰ χροῒ εἵματ᾽ ἔχοντα." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ὦ γέρον, αἶνος μέν τοι ἀμύμων, ὃν κατέλεξας, οὐδέ τί πω παρὰ μοῖραν ἔπος νηκερδὲς ἔειπες· τῶ οὔτ᾽ ἐσθῆτος δευήσεαι οὔτε τευ ἄλλου, ὧν ἐπέοιχ᾽ ἱκέτην ταλαπείριον ἀντιάσαντα, νῦν· ἀτὰρ ἠῶθέν γε τὰ σὰ ῥάκεα δνοπαλίξεις. οὐ γὰρ πολλαὶ χλαῖναι ἐπημοιβοί τε χιτῶνες ἐνθάδε ἕννυσθαι, μία δ᾽ οἴη φωτὶ ἑκάστῳ. αὐτὰρ ἐπὴν ἔλθῃσιν Ὀδυσσῆος φίλος υἱός, κεῖνός σε χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα ἕσσει, πέμψει δ᾽, ὅππῃ σε κραδίη θυμός τε κελεύει." ὣς εἰπὼν ἀνόρουσε, τίθει δ᾽ ἄρα οἱ πυρὸς ἐγγὺς εὐνήν, ἐν δ᾽ ὀΐων τε καὶ αἰγῶν δέρματ᾽ ἔβαλλεν. ἔνθ᾽ Ὀδυσεὺς κατέλεκτ᾽. ἐπὶ δὲ χλαῖναν βάλεν αὐτῷ πυκνὴν καὶ μεγάλην, ἥ οἱ παρακέσκετ᾽ ἀμοιβὰς ἕννυσθαι, ὅτε τις χειμὼν ἔκπαγλος ὄροιτο. ὣς ὁ μὲν ἔνθ᾽ Ὀδυσεὺς κοιμήσατο, τοὶ δὲ παρ᾽ αὐτὸν ἄνδρες κοιμήσαντο νεηνίαι. οὐδὲ συβώτῃ ἥνδανεν αὐτόθι κοῖτος, ὑῶν ἄπο κοιμηθῆναι, ἀλλ᾽ ὅ γ᾽ ἄρ᾽ ἔξω ἰὼν ὁπλίζετο· χαῖρε δ᾽ Ὀδυσσεύς, ὅττι ῥά οἱ βιότου περικήδετο νόσφιν ἐόντος. πρῶτον μὲν ξίφος ὀξὺ περὶ στιβαροῖς βάλετ᾽ ὤμοις, ἀμφὶ δὲ χλαῖναν ἐέσσατ᾽, ἀλεξάνεμον μάλα πυκνήν, ἂν δὲ νάκην ἕλετ᾽ αἰγὸς ἐϋτρεφέος μεγάλοιο, εἵλετο δ᾽ ὀξὺν ἄκοντα, κυνῶν ἀλκτῆρα καὶ ἀνδρῶν. βῆ δ᾽ ἴμεναι κείων, ὅθι περ σύες ἀργιόδοντες πέτρῃ ὕπο γλαφυρῇ εὗδον, βορέω ὑπ᾽ ἰωγῇ. Ἡ δ᾽ εἰς εὐρύχορον Λακεδαίμονα Παλλὰς Ἀθήνη ᾤχετ᾽, Ὀδυσσῆος μεγαθύμου φαίδιμον υἱὸν νόστου ὑπομνήσουσα καὶ ὀτρυνέουσα νέεσθαι. εὗρε δὲ Τηλέμαχον καὶ Νέστορος ἀγλαὸν υἱὸν εὕδοντ᾽ ἐν προδόμῳ Μενελάου κυδαλίμοιο, ἦ τοι Νεστορίδην μαλακῷ δεδμημένον ὕπνῳ· Τηλέμαχον δ᾽ οὐχ ὕπνος ἔχε γλυκύς, ἀλλ᾽ ἐνὶ θυμῷ νύκτα δι᾽ ἀμβροσίην μελεδήματα πατρὸς ἔγειρεν. ἀγχοῦ δ᾽ ἱσταμένη προσέφη γλαυκῶπις Ἀθήνη· "Τηλέμαχ᾽, οὐκέτι καλὰ δόμων ἄπο τῆλ᾽ ἀλάλησαι, κτήματά τε προλιπὼν ἄνδρας τ᾽ ἐν σοῖσι δόμοισιν οὕτω ὑπερφιάλους· μή τοι κατὰ πάντα φάγωσι κτήματα δασσάμενοι, σὺ δὲ τηϋσίην ὁδὸν ἔλθῃς. ἀλλ᾽ ὄτρυνε τάχιστα βοὴν ἀγαθὸν Μενέλαον πεμπέμεν, ὄφρ᾽ ἔτι οἴκοι ἀμύμονα μητέρα τέτμῃς. ἤδη γάρ ῥα πατήρ τε κασίγνητοί τε κέλονται Εὐρυμάχῳ γήμασθαι· ὁ γὰρ περιβάλλει ἅπαντας μνηστῆρας δώροισι καὶ ἐξώφελλεν ἔεδνα· μή νύ τι σεῦ ἀέκητι δόμων ἐκ κτῆμα φέρηται. οἶσθα γὰρ οἷος θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι γυναικός· κείνου βούλεται οἶκον ὀφέλλειν, ὅς κεν ὀπυίῃ, παίδων δὲ προτέρων καὶ κουριδίοιο φίλοιο οὐκέτι μέμνηται τεθνηότος οὐδὲ μεταλλᾷ. ἀλλὰ σύ γ᾽ ἐλθὼν αὐτὸς ἐπιτρέψειας ἕκαστα, δμῳάων ἥ τίς τοι ἀρίστη φαίνεται εἶναι, εἰς ὅ κέ τοι φήνωσι θεοὶ κυδρὴν παράκοιτιν. ἄλλο δέ τοί τι ἔπος ἐρέω, σὺ δὲ σύνθεο θυμῷ. μνηστήρων σ᾽ ἐπιτηδὲς ἀριστῆες λοχόωσιν ἐν πορθμῷ Ἰθάκης τε Σάμοιό τε παιπαλοέσσης ἱέμενοι κτεῖναι, πρὶν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι. ἀλλὰ τά γ᾽ οὐκ ὀΐω· πρὶν καί τινα γαῖα καθέξει ἀνδρῶν μνηστήρων, οἵ τοι βίοτον κατέδουσιν. ἀλλὰ ἑκὰς νήσων ἀπέχειν εὐεργέα νῆα, νυκτὶ δ᾽ ὁμῶς πλείειν· πέμψει δέ τοι οὖρον ὄπισθεν ἀθανάτων ὅς τίς σε φυλάσσει τε ῥύεταί τε. αὐτὰρ ἐπὴν πρώτην ἀκτὴν Ἰθάκης ἀφίκηαι, νῆα μὲν ἐς πόλιν ὀτρῦναι καὶ πάντας ἑταίρους, αὐτὸς δὲ πρώτιστα συβώτην εἰσαφικέσθαι, ὅς τοι ὑῶν ἐπίουρος, ὁμῶς δέ τοι ἤπια οἶδεν. ἔνθα δὲ νύκτ᾽ ἀέσαι· τὸν δ᾽ ὀτρῦναι πόλιν εἴσω ἀγγελίην ἐρέοντα περίφρονι Πηνελοπείῃ, οὕνεκά οἱ σῶς ἐσσι καὶ ἐκ Πύλου εἰλήλουθας." ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς εἰποῦσ᾽ ἀπέβη πρὸς μακρὸν Ὄλυμπον, αὐτὰρ ὁ Νεστορίδην ἐξ ἡδέος ὕπνου ἔγειρε λὰξ ποδὶ κινήσας, καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπεν· "ἔγρεο, Νεστορίδη Πεισίστρατε· μώνυχας ἵππους ζεῦξον ὑφ᾽ ἅρματ᾽ ἄγων, ὄφρα πρήσσωμεν ὁδοῖο." τὸν δ᾽ αὖ Νεστορίδης Πεισίστρατος ἀντίον ηὔδα· "Τηλέμαχ᾽, οὔ πως ἔστιν, ἐπειγομένους περ ὁδοῖο, νύκτα διὰ δνοφερὴν ἐλάαν· τάχα δ᾽ ἔσσεται ἠώς. ἀλλὰ μέν᾽, εἰς ὅ κε δῶρα φέρων ἐπιδίφρια θήῃ ἥρως Ἀτρεΐδης, δουρικλειτὸς Μενέλαος, καὶ μύθοισ᾽ ἀγανοῖσι παραυδήσας ἀποπέμψῃ. τοῦ γάρ τε ξεῖνος μιμνῄσκεται ἤματα πάντα ἀνδρὸς ξεινοδόκου, ὅς κεν φιλότητα παράσχῃ." ὣς ἔφατ᾽, αὐτίκα δὲ χρυσόθρονος ἤλυθεν Ἠώς. ἀγχίμολον δέ σφ᾽ ἦλθε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος, ἀνστὰς ἐξ εὐνῆς, Ἑλένης πάρα καλλικόμοιο. τὸν δ᾽ ὡς οὖν ἐνόησεν Ὀδυσσῆος φίλος υἱός, σπερχόμενός ῥα χιτῶνα περὶ χροῒ σιγαλόεντα δῦνεν καὶ μέγα φᾶρος ἐπὶ στιβαροῖς βάλετ᾽ ὤμοις ἥρως, βῆ δὲ θύραζε, παριστάμενος δὲ προσηύδα Τηλέμαχος, φίλος υἱὸς Ὀδυσσῆος θείοιο· "Ἀτρεΐδη Μενέλαε διοτρεφές, ὄρχαμε λαῶν, ἤδη νῦν μ᾽ ἀπόπεμπε φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν· ἤδη γάρ μοι θυμὸς ἐέλδεται οἴκαδ᾽ ἱκέσθαι." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος· "Τηλέμαχ᾽, οὔ τί σ᾽ ἐγώ γε πολὺν χρόνον ἐνθάδ᾽ ἐρύξω ἱέμενον νόστοιο· νεμεσσῶμαι δὲ καὶ ἄλλῳ ἀνδρὶ ξεινοδόκῳ, ὅς κ᾽ ἔξοχα μὲν φιλέῃσιν, ἔξοχα δ᾽ ἐχθαίρῃσιν· ἀμείνω δ᾽ αἴσιμα πάντα. ἶσόν τοι κακόν ἐσθ᾽, ὅς τ᾽ οὐκ ἐθέλοντα νέεσθαι ξεῖνον ἐποτρύνῃ καὶ ὃς ἐσσύμενον κατερύκῃ. χρὴ ξεῖνον παρεόντα φιλεῖν, ἐθέλοντα δὲ πέμπειν. ἀλλὰ μέν᾽, εἰς ὅ κε δῶρα φέρων ἐπιδίφρια θείω καλά, σὺ δ᾽ ὀφθαλμοῖσιν ἴδῃς, εἴπω δὲ γυναιξὶ δεῖπνον ἐνὶ μεγάροις τετυκεῖν ἅλις ἔνδον ἐόντων. ἀμφότερον, κῦδός τε καὶ ἀγλαΐη καὶ ὄνειαρ, δειπνήσαντας ἴμεν πολλὴν ἐπ᾽ ἀπείρονα γαῖαν. εἰ δ᾽ ἐθέλεις τραφθῆναι ἀν᾽ Ἑλλάδα καὶ μέσον Ἄργος, ὄφρα τοι αὐτὸς ἕπωμαι, ὑποζεύξω δέ τοι ἵππους, ἄστεα δ᾽ ἀνθρώπων ἡγήσομαι· οὐδέ τις ἥμεας αὔτως ἀππέμψει, δώσει δέ τε ἕν γε φέρεσθαι, ἠέ τινα τριπόδων εὐχάλκων ἠὲ λεβήτων ἠὲ δύ᾽ ἡμιόνους ἠὲ χρύσειον ἄλεισον." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Ἀτρεΐδη Μενέλαε διοτρεφές, ὄρχαμε λαῶν, βούλομαι ἤδη νεῖσθαι ἐφ᾽ ἡμέτερ᾽· οὐ γὰρ ὄπισθεν οὖρον ἰὼν κατέλειπον ἐπὶ κτεάτεσσιν ἐμοῖσι· μὴ πατέρ᾽ ἀντίθεον διζήμενος αὐτὸς ὄλωμαι, ἤ τί μοι ἐκ μεγάρων κειμήλιον ἐσθλὸν ὄληται." αὐτὰρ ἐπεὶ τό γ᾽ ἄκουσε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος, αὐτίκ᾽ ἄρ᾽ ᾗ ἀλόχῳ ἠδὲ δμῳῇσι κέλευσε δεῖπνον ἐνὶ μεγάροις τετυκεῖν ἅλις ἔνδον ἐόντων. ἀγχίμολον δέ οἱ ἦλθε Βοηθοΐδης Ἐτεωνεύς, ἀνστὰς ἐξ εὐνῆς, ἐπεὶ οὐ πολὺ ναῖεν ἀπ᾽ αὐτοῦ· τὸν πῦρ κῆαι ἄνωγε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος ὀπτῆσαί τε κρεῶν· ὁ δ᾽ ἄρ᾽ οὐκ ἀπίθησεν ἀκούσας. αὐτὸς δ᾽ ἐς θάλαμον κατεβήσετο κηώεντα, οὐκ οἶος, ἅμα τῷ γ᾽ Ἑλένη κίε καὶ Μεγαπένθης. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἵκαν᾽, ὅθι οἱ κειμήλια κεῖτο, Ἀτρεΐδης μὲν ἔπειτα δέπας λάβεν ἀμφικύπελλον, υἱὸν δὲ κρητῆρα φέρειν Μεγαπένθε᾽ ἄνωγεν ἀργύρεον· Ἑλένη δὲ παρίστατο φωριαμοῖσιν, ἔνθ᾽ ἔσαν οἱ πέπλοι παμποίκιλοι, οὓς κάμεν αὐτή. τῶν ἕν᾽ ἀειραμένη Ἑλένη φέρε, δῖα γυναικῶν, ὃς κάλλιστος ἔην ποικίλμασιν ἠδὲ μέγιστος, ἀστὴρ δ᾽ ὣς ἀπέλαμπεν· ἔκειτο δὲ νείατος ἄλλων. βὰν δ᾽ ἰέναι προτέρω διὰ δώματος, εἷος ἵκοντο Τηλέμαχον· τὸν δὲ προσέφη ξανθὸς Μενέλαος· "Τηλέμαχ᾽, ἦ τοι νόστον, ὅπως φρεσὶ σῇσι μενοινᾷς, ὥς τοι Ζεὺς τελέσειεν, ἐρίγδουπος πόσις Ἥρης. δώρων δ᾽, ὅσσ᾽ ἐν ἐμῷ οἴκῳ κειμήλια κεῖται, δώσω ὃ κάλλιστον καὶ τιμηέστατόν ἐστι. δώσω τοι κρητῆρα τετυγμένον· ἀργύρεος δὲ ἔστιν ἅπας, χρυσῷ δ᾽ ἐπὶ χείλεα κεκράανται, ἔργον δ᾽ Ἡφαίστοιο· πόρεν δέ ἑ Φαίδιμος ἥρως, Σιδονίων βασιλεύς, ὅθ᾽ ἑὸς δόμος ἀμφεκάλυψε κεῖσέ με νοστήσαντα· τεῒν δ᾽ ἐθέλω τόδ᾽ ὀπάσσαι." ὣς εἰπὼν ἐν χερσὶ τίθει δέπας ἀμφικύπελλον ἥρως Ἀτρεΐδης· ὁ δ᾽ ἄρα κρητῆρα φαεινὸν θῆκ᾽ αὐτοῦ προπάροιθε φέρων κρατερὸς Μεγαπένθης, ἀργύρεον· Ἑλένη δὲ παρίστατο καλλιπάρῃος πέπλον ἔχουσ᾽ ἐν χερσίν, ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "δῶρόν τοι καὶ ἐγώ, τέκνον φίλε, τοῦτο δίδωμι, μνῆμ᾽ Ἑλένης χειρῶν, πολυηράτου ἐς γάμου ὥρην, σῇ ἀλόχῳ φορέειν· τεῖος δὲ φίλῃ παρὰ μητρὶ κεῖσθαι ἐνὶ μεγάρῳ. σὺ δέ μοι χαίρων ἀφίκοιο οἶκον ἐϋκτίμενον καὶ σὴν ἐς πατρίδα γαῖαν." ὣς εἰποῦσ᾽ ἐν χερσὶ τίθει, ὁ δ᾽ ἐδέξατο χαίρων. καὶ τὰ μὲν ἐς πείρινθα τίθει Πεισίστρατος ἥρως δεξάμενος, καὶ πάντα ἑῷ θηήσατο θυμῷ· τοὺς δ᾽ ἦγε πρὸς δῶμα κάρη ξανθὸς Μενέλαος. ἑζέσθην δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε. χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος, νίψασθαι· παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν. σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα, εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων· πὰρ δὲ Βοηθοΐδης κρέα δαίετο καὶ νέμε μοίρας· οἰνοχόει δ᾽ υἱὸς Μενελάου κυδαλίμοιο. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, δὴ τότε Τηλέμαχος καὶ Νέστορος ἀγλαὸς υἱὸς ἵππους τ᾽ ἐζεύγνυντ᾽ ἀνά θ᾽ ἅρματα ποικίλ᾽ ἔβαινον, ἐκ δ᾽ ἔλασαν προθύροιο καὶ αἰθούσης ἐριδούπου. τοὺς δὲ μετ᾽ Ἀτρεΐδης ἔκιε ξανθὸς Μενέλαος, οἶνον ἔχων ἐν χειρὶ μελίφρονα δεξιτερῆφι, ἐν δέπαϊ χρυσέῳ, ὄφρα λείψαντε κιοίτην. στῆ δ᾽ ἵππων προπάροιθε, δεδισκόμενος δὲ προσηύδα· "χαίρετον, ὦ κούρω, καὶ Νέστορι ποιμένι λαῶν εἰπεῖν· ἦ γὰρ ἐμοί γε πατὴρ ὣς ἤπιος ἦεν, εἷος ἐνὶ Τροίῃ πολεμίζομεν υἷες Ἀχαιῶν." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "καὶ λίην κείνῳ γε, διοτρεφές, ὡς ἀγορεύεις, πάντα τάδ᾽ ἐλθόντες καταλέξομεν. αἲ γὰρ ἐγὼν ὣς νοστήσας Ἰθάκηνδε κιχὼν Ὀδυσῆ᾽ ἐνὶ οἴκῳ εἴποιμ᾽, ὡς παρὰ σεῖο τυχὼν φιλότητος ἁπάσης ἔρχομαι, αὐτὰρ ἄγω κειμήλια πολλὰ καὶ ἐσθλά." ὣς ἄρα οἱ εἰπόντι ἐπέπτατο δεξιὸς ὄρνις, αἰετὸς ἀργὴν χῆνα φέρων ὀνύχεσσι πέλωρον, ἥμερον ἐξ αὐλῆς· οἱ δ᾽ ἰύζοντες ἕποντο ἀνέρες ἠδὲ γυναῖκες· ὁ δέ σφισιν ἐγγύθεν ἐλθὼν δεξιὸς ἤϊξε πρόσθ᾽ ἵππων. οἱ δὲ ἰδόντες γήθησαν, καὶ πᾶσιν ἐνὶ φρεσὶ θυμὸς ἰάνθη. τοῖσι δὲ Νεστορίδης Πεισίστρατος ἤρχετο μύθων· "φράζεο δή, Μενέλαε διοτρεφές, ὄρχαμε λαῶν, ἢ νῶϊν τόδ᾽ ἔφηνε θεὸς τέρας ἦε σοὶ αὐτῷ." ὣς φάτο, μερμήριξε δ᾽ ἀρηΐφιλος Μενέλαος, ὅππως οἱ κατὰ μοῖραν ὑποκρίναιτο νοήσας. τὸν δ᾽ Ἑλένη τανύπεπλος ὑποφθαμένη φάτο μῦθον· "κλῦτέ μευ· αὐτὰρ ἐγὼ μαντεύσομαι, ὡς ἐνὶ θυμῷ ἀθάνατοι βάλλουσι καὶ ὡς τελέεσθαι ὀΐω. ὡς ὅδε χῆν᾽ ἥρπαξ᾽ ἀτιταλλομένην ἐνὶ οἴκῳ ἐλθὼν ἐξ ὄρεος, ὅθι οἱ γενεή τε τόκος τε, ὣς Ὀδυσεὺς κακὰ πολλὰ παθὼν καὶ πόλλ᾽ ἐπαληθεὶς οἴκαδε νοστήσει καὶ τείσεται· ἠὲ καὶ ἤδη οἴκοι, ἀτὰρ μνηστῆρσι κακὸν πάντεσσι φυτεύει." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "οὕτω νῦν Ζεὺς θείη, ἐρίγδουπος πόσις Ἥρης· τῶ κέν τοι καὶ κεῖθι θεῷ ὣς εὐχετοῴμην." ἦ, καὶ ἐφ᾽ ἵπποιϊν μάστιν βάλε· τοὶ δὲ μάλ᾽ ὦκα ἤϊξαν πεδίονδε διὰ πτόλιος μεμαῶτες. οἱ δὲ πανημέριοι σεῖον ζυγὸν ἀμφὶς ἔχοντες. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί· ἐς φηρὰς δ᾽ ἵκοντο Διοκλῆος ποτὶ δῶμα, υἱέος Ὀρτιλόχοιο, τὸν Ἀλφειὸς τέκε παῖδα. ἔνθα δὲ νύκτ᾽ ἄεσαν, ὁ δὲ τοῖς πὰρ ξείνια θῆκεν. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, ἵππους τ᾽ ἐζεύγνυντ᾽ ἀνά θ᾽ ἅρματα ποικίλ᾽ ἔβαινον, ἐκ δ᾽ ἔλασαν προθύροιο καὶ αἰθούσης ἐριδούπου· μάστιξεν δ᾽ ἐλάαν, τὼ δ᾽ οὐκ ἀέκοντε πετέσθην. αἶψα δ᾽ ἔπειθ᾽ ἵκοντο Πύλου αἰπὺ πτολίεθρον· καὶ τότε Τηλέμαχος προσεφώνεε Νέστορος υἱόν· "Νεστορίδη, πῶς κέν μοι ὑποσχόμενος τελέσειας μῦθον ἐμόν; ξεῖνοι δὲ διαμπερὲς εὐχόμεθ᾽ εἶναι ἐκ πατέρων φιλότητος, ἀτὰρ καὶ ὁμήλικές εἰμεν· ἥδε δ᾽ ὁδὸς καὶ μᾶλλον ὁμοφροσύνῃσιν ἐνήσει. μή με παρὲξ ἄγε νῆα, διοτρεφές, ἀλλὰ λίπ᾽ αὐτοῦ, μή μ᾽ ὁ γέρων ἀέκοντα κατάσχῃ ᾧ ἐνὶ οἴκῳ ἱέμενος φιλέειν· ἐμὲ δὲ χρεὼ θᾶσσον ἱκέσθαι." ὣς φάτο, Νεστορίδης δ᾽ ἄρ᾽ ἑῷ συμφράσσατο θυμῷ, ὅππως οἱ κατὰ μοῖραν ὑποσχόμενος τελέσειεν. ὧδε δέ οἱ φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι· στρέψ᾽ ἵππους ἐπὶ νῆα θοὴν καὶ θῖνα θαλάσσης, νηῒ δ᾽ ἐνὶ πρυμνῇ ἐξαίνυτο κάλλιμα δῶρα, ἐσθῆτα χρυσόν τε, τά οἱ Μενέλαος ἔδωκε· καί μιν ἐποτρύνων ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "σπουδῇ νῦν ἀνάβαινε κέλευέ τε πάντας ἑταίρους, πρὶν ἐμὲ οἴκαδ᾽ ἱκέσθαι ἀπαγγεῖλαί τε γέροντι. εὖ γὰρ ἐγὼ τόδε οἶδα κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν· οἷος κείνου θυμὸς ὑπέρβιος, οὔ σε μεθήσει, ἀλλ᾽ αὐτὸς καλέων δεῦρ᾽ εἴσεται, οὐδέ ἕ φημι ἂψ ἰέναι κενεόν· μάλα γὰρ κεχολώσεται ἔμπης." ὣς ἄρα φωνήσας ἔλασεν καλλίτριχας ἵππους ἂψ Πυλίων εἰς ἄστυ, θοῶς δ᾽ ἄρα δώμαθ᾽ ἵκανε. Τηλέμαχος δ᾽ ἑτάροισιν ἐποτρύνων ἐκέλευσεν· "ἐγκοσμεῖτε τὰ τεύχε᾽, ἑταῖροι, νηῒ μελαίνῃ, αὐτοί τ᾽ ἀμβαίνωμεν, ἵνα πρήσσωμεν ὁδοῖο." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα τοῦ μάλα μὲν κλύον ἠδ᾽ ἐπίθοντο, αἶψα δ᾽ ἄρ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον. ἦ τοι ὁ μὲν τὰ πονεῖτο καὶ εὔχετο, θῦε δ᾽ Ἀθήνῃ νηῒ πάρα πρυμνῇ· σχεδόθεν δέ οἱ ἤλυθεν ἀνὴρ τηλεδαπός, φεύγων ἐξ Ἄργεος ἄνδρα κατακτάς, μάντις· ἀτὰρ γενεήν γε Μελάμποδος ἔκγονος ἦεν, ὃς πρὶν μέν ποτ᾽ ἔναιε Πύλῳ ἔνι, μητέρι μήλων, ἀφνειὸς Πυλίοισι μέγ᾽ ἔξοχα δώματα ναίων· δὴ τότε γ᾽ ἄλλων δῆμον ἀφίκετο, πατρίδα φεύγων Νηλέα τε μεγάθυμον, ἀγαυότατον ζωόντων, ὅς οἱ χρήματα πολλὰ τελεσφόρον εἰς ἐνιαυτὸν εἶχε βίῃ. ὁ δὲ τεῖος ἐνὶ μεγάροις Φυλάκοιο δεσμῷ ἐν ἀργαλέῳ δέδετο, κρατέρ᾽ ἄλγεα πάσχων εἵνεκα Νηλῆος κούρης ἄτης τε βαρείης, τήν οἱ ἐπὶ φρεσὶ θῆκε θεὰ δασπλῆτις Ἐρινύς. ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἔκφυγε κῆρα καὶ ἤλασε βοῦς ἐριμύκους ἐς Πύλον ἐκ Φυλάκης καὶ ἐτείσατο ἔργον ἀεικὲς ἀντίθεον Νηλῆα, κασιγνήτῳ δὲ γυναῖκα ἠγάγετο πρὸς δώμαθ᾽· ὁ δ᾽ ἄλλων ἵκετο δῆμον, Ἄργος ἐς ἱππόβοτον· τόθι γάρ νύ οἱ αἴσιμον ἦεν ναιέμεναι πολλοῖσιν ἀνάσσοντ᾽ Ἀργείοισιν. ἔνθα δ᾽ ἔγημε γυναῖκα καὶ ὑψερεφὲς θέτο δῶμα, γείνατο δ᾽ Ἀντιφάτην καὶ Μάντιον, υἷε κραταιώ. Ἀντιφάτης μὲν τίκτεν Ὀϊκλῆα μεγάθυμον, αὐτὰρ Ὀϊκλείης λαοσσόον Ἀμφιάρηον, ὃν περὶ κῆρι φίλει Ζεύς τ᾽ αἰγίοχος καὶ Ἀπόλλων παντοίην φιλότητ᾽· οὐδ᾽ ἵκετο γήραος οὐδόν, ἀλλ᾽ ὄλετ᾽ ἐν Θήβῃσι γυναίων εἵνεκα δώρων. τοῦ υἱεῖς ἐγένοντ᾽ Ἀλκμάων Ἀμφίλοχός τε. Μάντιος αὖ τέκετο Πολυφείδεά τε Κλεῖτόν τε· ἀλλ᾽ ἦ τοι Κλεῖτον χρυσόθρονος ἥρπασεν Ἠὼς κάλλεος εἵνεκα οἷο, ἵν᾽ ἀθανάτοισι μετείη· αὐτὰρ ὑπέρθυμον Πολυφείδεα μάντιν Ἀπόλλων θῆκε βροτῶν ὄχ᾽ ἄριστον, ἐπεὶ θάνεν Ἀμφιάρηος· ὅς ῥ᾽ Ὑπερησίηνδ᾽ ἀπενάσσατο πατρὶ χολωθείς, ἔνθ᾽ ὅ γε ναιετάων μαντεύετο πᾶσι βροτοῖσι. τοῦ μὲν ἄρ᾽ υἱὸς ἐπῆλθε, Θεοκλύμενος δ᾽ ὄνομ᾽ ἦεν, ὃς τότε Τηλεμάχου πέλας ἵστατο· τὸν δ᾽ ἐκίχανε σπένδοντ᾽ εὐχόμενόν τε θοῇ παρὰ νηῒ μελαίνῃ, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ φίλ᾽, ἐπεί σε θύοντα κιχάνω τῷδ᾽ ἐνὶ χώρῳ, λίσσομ᾽ ὑπὲρ θυέων καὶ δαίμονος, αὐτὰρ ἔπειτα σῆς τ᾽ αὐτοῦ κεφαλῆς καὶ ἑταίρων, οἵ τοι ἕπονται, εἰπέ μοι εἰρομένῳ νημερτέα μηδ᾽ ἐπικεύσῃς· τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες;" τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε, μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. ἐξ Ἰθάκης γένος εἰμί, πατὴρ δέ μοί ἐστιν Ὀδυσσεύς, εἴ ποτ᾽ ἔην· νῦν δ᾽ ἤδη ἀπέφθιτο λυγρῷ ὀλέθρῳ. τοὔνεκα νῦν ἑτάρους τε λαβὼν καὶ νῆα μέλαιναν ἦλθον πευσόμενος πατρὸς δὴν οἰχομένοιο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε Θεοκλύμενος θεοειδής· "οὕτω τοι καὶ ἐγὼν ἐκ πατρίδος, ἄνδρα κατακτὰς ἔμφυλον· πολλοὶ δὲ κασίγνητοί τε ἔται τε Ἄργος ἀν᾽ ἱππόβοτον, μέγα δὲ κρατέουσιν Ἀχαιῶν· τῶν ὑπαλευάμενος θάνατον καὶ κῆρα μέλαιναν φεύγω, ἐπεί νύ μοι αἶσα κατ᾽ ἀνθρώπους ἀλάλησθαι. ἀλλά με νηὸς ἔφεσσαι, ἐπεί σε φυγὼν ἱκέτευσα, μή με κατακτείνωσι· διωκέμεναι γὰρ ὀΐω." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "οὐ μὲν δή σ᾽ ἐθέλοντά γ᾽ ἀπώσω νηὸς ἐΐσης, ἀλλ᾽ ἕπευ· αὐτὰρ κεῖθι φιλήσεαι, οἷά κ᾽ ἔχωμεν." ὣς ἄρα φωνήσας οἱ ἐδέξατο χάλκεον ἔγχος· καὶ τό γ᾽ ἐπ᾽ ἰκριόφιν τάνυσεν νεὸς ἀμφιελίσσης, ἂν δὲ καὶ αὐτὸς νηὸς ἐβήσετο ποντοπόροιο. ἐν πρύμνῃ δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα καθέζετο, πὰρ δὲ οἷ αὐτῷ εἷσε Θεοκλύμενον· τοὶ δὲ πρυμνήσι᾽ ἔλυσαν. Τηλέμαχος δ᾽ ἑτάροισιν ἐποτρύνων ἐκέλευσεν ὅπλων ἅπτεσθαι· τοὶ δ᾽ ἐσσυμένως ἐπίθοντο. ἱστὸν δ᾽ εἰλάτινον κοίλης ἔντοσθε μεσόδμης στῆσαν ἀείραντες, κατὰ δὲ προτόνοισιν ἔδησαν, ἕλκον δ᾽ ἱστία λευκὰ ἐϋστρέπτοισι βοεῦσι. τοῖσιν δ᾽ ἴκμενον οὖρον ἵει γλαυκῶπις Ἀθήνη, λάβρον ἐπαιγίζοντα δι᾽ αἰθέρος, ὄφρα τάχιστα νηῦς ἀνύσειε θέουσα θαλάσσης ἁλμυρὸν ὕδωρ. βὰν δὲ παρὰ Κρουνοὺς καὶ Χαλκίδα καλλιρέεθρον. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί· ἡ δὲ Φεὰς ἐπέβαλλεν ἐπειγομένη Διὸς οὔρῳ, ἠδὲ παρ᾽ Ἤλιδα δῖαν, ὅθι κρατέουσιν Ἐπειοί. ἔνθεν δ᾽ αὖ νήσοισιν ἐπιπροέηκε θοῇσιν, ὁρμαίνων, ἤ κεν θάνατον φύγοι ἦ κεν ἁλοίη. τὼ δ᾽ αὖτ᾽ ἐν κλισίῃ Ὀδυσεὺς καὶ δῖος ὑφορβὸς δορπείτην· παρὰ δέ σφιν ἐδόρπεον ἀνέρες ἄλλοι. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, τοῖς δ᾽ Ὀδυσεὺς μετέειπε, συβώτεω πειρητίζων, ἤ μιν ἔτ᾽ ἐνδυκέως φιλέοι μεῖναί τε κελεύοι αὐτοῦ ἐνὶ σταθμῷ ἦ ὀτρύνειε πόλινδε· "κέκλυθι νῦν, Εὔμαιε, καὶ ἄλλοι πάντες ἑταῖροι· ἠῶθεν προτὶ ἄστυ λιλαίομαι ἀπονέεσθαι πτωχεύσων, ἵνα μή σε κατατρύχω καὶ ἑταίρους. ἀλλά μοι εὖ θ᾽ ὑπόθευ καὶ ἅμ᾽ ἡγεμόν᾽ ἐσθλὸν ὄπασσον, ὅς κέ με κεῖσ᾽ ἀγάγῃ· κατὰ δὲ πτόλιν αὐτὸς ἀνάγκῃ πλάγξομαι, αἴ κέν τις κοτύλην καὶ πύρνον ὀρέξῃ. καί κ᾽ ἐλθὼν πρὸς δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο ἀγγελίην εἴποιμι περίφρονι Πηνελοπείῃ, καί κε μνηστήρεσσιν ὑπερφιάλοισι μιγείην, εἴ μοι δεῖπνον δοῖεν ὀνείατα μυρί᾽ ἔχοντες. αἶψά κεν εὖ δρώοιμι μετὰ σφίσιν, ὅττι θέλοιεν. ἐκ γάρ τοι ἐρέω, σὺ δὲ σύνθεο καί μευ ἄκουσον· Ἑρμείαο ἕκητι διακτόρου, ὅς ῥά τε πάντων ἀνθρώπων ἔργοισι χάριν καὶ κῦδος ὀπάζει, δρηστοσύνῃ οὐκ ἄν μοι ἐρίσσειε βροτὸς ἄλλος, πῦρ τ᾽ εὖ νηῆσαι διά τε ξύλα δανὰ κεάσσαι, δαιτρεῦσαί τε καὶ ὀπτῆσαι καὶ οἰνοχοῆσαι, οἷά τε τοῖς ἀγαθοῖσι παραδρώωσι χέρηες." τὸν δὲ μέγ᾽ ὀχθήσας προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ὤ μοι, ξεῖνε, τίη τοι ἐνὶ φρεσὶ τοῦτο νόημα ἔπλετο; ἦ σύ γε πάγχυ λιλαίεαι αὐτόθ᾽ ὀλέσθαι, εἰ δὴ μνηστήρων ἐθέλεις καταδῦναι ὅμιλον, τῶν ὕβρις τε βίη τε σιδήρεον οὐρανὸν ἵκει. οὔ τοι τοιοίδ᾽ εἰσὶν ὑποδρηστῆρες ἐκείνων, ἀλλὰ νέοι, χλαίνας εὖ εἱμένοι ἠδὲ χιτῶνας, αἰεὶ δὲ λιπαροὶ κεφαλὰς καὶ καλὰ πρόσωπα, οἵ σφιν ὑποδρώωσιν· ἐΰξεστοι δὲ τράπεζαι σίτου καὶ κρειῶν ἠδ᾽ οἴνου βεβρίθασιν. ἀλλὰ μέν᾽· οὐ γάρ τίς τοι ἀνιᾶται παρεόντι, οὔτ᾽ ἐγὼ οὔτε τις ἄλλος ἑταίρων, οἵ μοι ἔασιν. αὐτὰρ ἐπὴν ἔλθῃσιν Ὀδυσσῆος φίλος υἱός, κεῖνός σε χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα ἕσσει, πέμψει δ᾽ ὅππῃ σε κραδίη θυμός τε κελεύει." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "αἴθ᾽ οὕτως, Εὔμαιε, φίλος Διὶ πατρὶ γένοιο ὡς ἐμοί, ὅττι μ᾽ ἔπαυσας ἄλης καὶ ὀϊζύος αἰνῆς. πλαγκτοσύνης δ᾽ οὐκ ἔστι κακώτερον ἄλλο βροτοῖσιν· ἀλλ᾽ ἕνεκ᾽ οὐλομένης γαστρὸς κακὰ κήδε᾽ ἔχουσιν ἀνέρες, ὅν τιν᾽ ἵκηται ἄλη καὶ πῆμα καὶ ἄλγος. νῦν δ᾽ ἐπεὶ ἰσχανάᾳς μεῖναί τέ με κεῖνον ἄνωγας, εἴπ᾽ ἄγε μοι περὶ μητρὸς Ὀδυσσῆος θείοιο πατρός θ᾽, ὃν κατέλειπεν ἰὼν ἐπὶ γήραος οὐδῷ, ἤ που ἔτι ζώουσιν ὑπ᾽ αὐγὰς ἠελίοιο, ἦ ἤδη τεθνᾶσι καὶ εἰν Ἀΐδαο δόμοισι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε συβώτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε, μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. Λαέρτης μὲν ἔτι ζώει, Διὶ δ᾽ εὔχεται αἰεὶ θυμὸν ἀπὸ μελέων φθίσθαι οἷσ᾽ ἐν μεγάροισιν· ἐκπάγλως γὰρ παιδὸς ὀδύρεται οἰχομένοιο κουριδίης τ᾽ ἀλόχοιο δαΐφρονος, ἥ ἑ μάλιστα ἤκαχ᾽ ἀποφθιμένη καὶ ἐν ὠμῷ γήραϊ θῆκεν. ἡ δ᾽ ἄχεϊ οὗ παιδὸς ἀπέφθιτο κυδαλίμοιο, λευγαλέῳ θανάτῳ, ὡς μὴ θάνοι ὅς τις ἐμοί γε ἐνθάδε ναιετάων φίλος εἴη καὶ φίλα ἕρδοι. ὄφρα μὲν οὖν δὴ κείνη ἔην, ἀχέουσά περ ἔμπης, τόφρα τί μοι φίλον ἔσκε μεταλλῆσαι καὶ ἐρέσθαι, οὕνεκά μ᾽ αὐτὴ θρέψεν ἅμα Κτιμένῃ τανυπέπλῳ, θυγατέρ᾽ ἰφθίμῃ, τὴν ὁπλοτάτην τέκε παίδων· τῇ ὁμοῦ ἐτρεφόμην, ὀλίγον δέ τί μ᾽ ἧσσον ἐτίμα. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἥβην πολυήρατον ἱκόμεθ᾽ ἄμφω, τὴν μὲν ἔπειτα Σάμηνδ᾽ ἔδοσαν καὶ μυρί᾽ ἕλοντο, αὐτὰρ ἐμὲ χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματ᾽ ἐκείνη καλὰ μάλ᾽ ἀμφιέσασα ποσίν θ᾽ ὑποδήματα δοῦσα ἀγρόνδε προΐαλλε· φίλει δέ με κηρόθι μᾶλλον. νῦν δ᾽ ἤδη τούτων ἐπιδεύομαι· ἀλλά μοι αὐτῷ ἔργον ἀέξουσιν μάκαρες θεοί, ᾧ ἐπιμίμνω· τῶν ἔφαγόν τ᾽ ἔπιόν τε καὶ αἰδοίοισιν ἔδωκα. ἐκ δ᾽ ἄρα δεσποίνης οὐ μείλιχόν ἐστιν ἀκοῦσαι οὔτ᾽ ἔπος οὔτε τι ἔργον, ἐπεὶ κακὸν ἔμπεσεν οἴκῳ, ἄνδρες ὑπερφίαλοι· μέγα δὲ δμῶες χατέουσιν ἀντία δεσποίνης φάσθαι καὶ ἕκαστα πυθέσθαι καὶ φαγέμεν πιέμεν τε, ἔπειτα δὲ καί τι φέρεσθαι ἀγρόνδ᾽, οἷά τε θυμὸν ἀεὶ δμώεσσιν ἰαίνει." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὢ πόποι, ὡς ἄρα τυτθὸς ἐών, Εὔμαιε συβῶτα, πολλὸν ἀπεπλάγχθης σῆς πατρίδος ἠδὲ τοκήων. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, ἠὲ διεπράθετο πτόλις ἀνδρῶν εὐρυάγυια, ᾗ ἔνι ναιετάασκε πατὴρ καὶ πότνια μήτηρ, ἦ σέ γε μουνωθέντα παρ᾽ οἴεσιν ἢ παρὰ βουσὶν ἄνδρες δυσμενέες νηυσὶν λάβον ἠδ᾽ ἐπέρασσαν τοῦδ᾽ ἀνδρὸς πρὸς δώμαθ᾽, ὁ δ᾽ ἄξιον ὦνον ἔδωκε." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε συβώτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν· "ξεῖν᾽, ἐπεὶ ἂρ δὴ ταῦτά μ᾽ ἀνείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς, σιγῇ νῦν ξυνίει καὶ τέρπεο πῖνέ τε οἶνον, ἥμενος. αἵδε δὲ νύκτες ἀθέσφατοι· ἔστι μὲν εὕδειν, ἔστι δὲ τερπομένοισιν ἀκουέμεν· οὐδέ τί σε χρή, πρὶν ὥρη, καταλέχθαι· ἀνίη καὶ πολὺς ὕπνος. τῶν δ᾽ ἄλλων ὅτινα κραδίη καὶ θυμὸς ἀνώγει, εὑδέτω ἐξελθών· ἅμα δ᾽ ἠόϊ φαινομένηφι δειπνήσας ἅμ᾽ ὕεσσιν ἀνακτορίῃσιν ἑπέσθω. νῶϊ δ᾽ ἐνὶ κλισίῃ πίνοντέ τε δαινυμένω τε κήδεσιν ἀλλήλων τερπώμεθα λευγαλέοισι μνωομένω· μετὰ γάρ τε καὶ ἄλγεσι τέρπεται ἀνήρ, ὅς τις δὴ μάλα πολλὰ πάθῃ καὶ πόλλ᾽ ἐπαληθῇ. τοῦτο δέ τοι ἐρέω, ὅ μ᾽ ἀνείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς. νῆσός τις Συρίη κικλήσκεται, εἴ που ἀκούεις, Ὀρτυγίης καθύπερθεν, ὅθι τροπαὶ ἠελίοιο, οὔ τι περιπληθὴς λίην τόσον, ἀλλ᾽ ἀγαθὴ μέν, εὔβοος εὔμηλος, οἰνοπληθὴς πολύπυρος. πείνη δ᾽ οὔ ποτε δῆμον ἐσέρχεται, οὐδέ τις ἄλλη νοῦσος ἐπὶ στυγερὴ πέλεται δειλοῖσι βροτοῖσιν· ἀλλ᾽ ὅτε γηράσκωσι πόλιν κάτα φῦλ᾽ ἀνθρώπων, ἐλθὼν ἀργυρότοξος Ἀπόλλων Ἀρτέμιδι ξύν, οἷσ᾽ ἀγανοῖσι βέλεσσιν ἐποιχόμενος κατέπεφνεν. ἔνθα δύω πόλιες, δίχα δέ σφισι πάντα δέδασται· τῇσιν δ᾽ ἀμφοτέρῃσι πατὴρ ἐμὸς ἐμβασίλευε, Κτήσιος Ὀρμενίδης, ἐπιείκελος ἀθανάτοισιν. ἔνθα δὲ Φοίνικες ναυσικλυτοὶ ἤλυθον ἄνδρες, τρῶκται, μυρί᾽ ἄγοντες ἀθύρματα νηῒ μελαίνῃ. ἔσκε δὲ πατρὸς ἐμοῖο γυνὴ Φοίνισσ᾽ ἐνὶ οἴκῳ, καλή τε μεγάλη τε καὶ ἀγλαὰ ἔργα ἰδυῖα· τὴν δ᾽ ἄρα Φοίνικες πολυπαίπαλοι ἠπερόπευον. πλυνούσῃ τις πρῶτα μίγη κοίλῃ παρὰ νηῒ εὐνῇ καὶ φιλότητι, τά τε φρένας ἠπεροπεύει θηλυτέρῃσι γυναιξί, καὶ ἥ κ᾽ εὐεργὸς ἔῃσιν. εἰρώτα δὴ ἔπειτα, τίς εἴη καὶ πόθεν ἔλθοι· ἡ δὲ μάλ᾽ αὐτίκα πατρὸς ἐπέφραδεν ὑψερεφὲς δῶ· "ἐκ μὲν Σιδῶνος πολυχάλκου εὔχομαι εἶναι, κούρη δ᾽ εἴμ᾽ Ἀρύβαντος ἐγὼ ῥυδὸν ἀφνειοῖο· ἀλλά μ᾽ ἀνήρπαξαν Τάφιοι ληΐστορες ἄνδρες ἀγρόθεν ἐρχομένην, πέρασαν δέ με δεῦρ᾽ ἀγαγόντες τοῦδ᾽ ἀνδρὸς πρὸς δώμαθ᾽· ὁ δ᾽ ἄξιον ὦνον ἔδωκε." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπεν ἀνήρ, ὃς μίσγετο λάθρῃ· "ἦ ῥά κε νῦν πάλιν αὖτις ἅμ᾽ ἡμῖν οἴκαδ᾽ ἕποιο, ὄφρα ἴδῃ πατρὸς καὶ μητέρος ὑψερεφὲς δῶ αὐτούς τ᾽; ἦ γὰρ ἔτ᾽ εἰσὶ καὶ ἀφνειοὶ καλέονται." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε γυνὴ καὶ ἀμείβετο μύθῳ· "εἴη κεν καὶ τοῦτ᾽, εἴ μοι ἐθέλοιτέ γε, ναῦται, ὅρκῳ πιστωθῆναι ἀπήμονά μ᾽ οἴκαδ᾽ ἀπάξειν." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπώμνυον, ὡς ἐκέλευεν. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ὄμοσάν τε τελεύτησάν τε τὸν ὅρκον, τοῖς δ᾽ αὖτις μετέειπε γυνὴ καὶ ἀμείβετο μύθῳ· "σιγῇ νῦν· μή τίς με προσαυδάτω ἐπέεσσιν ὑμετέρων ἑτάρων ξυμβλήμενος ἢ ἐν ἀγυιῇ ἤ που ἐπὶ κρήνῃ· μή τις ποτὶ δῶμα γέροντι ἐλθὼν ἐξείπῃ, ὁ δ᾽ ὀϊσάμενος καταδήσῃ δεσμῷ ἐν ἀργαλέῳ, ὑμῖν δ᾽ ἐπιφράσσετ᾽ ὄλεθρον. ἀλλ᾽ ἔχετ᾽ ἐν φρεσὶ μῦθον, ἐπείγετε δ᾽ ὦνον ὁδαίων. ἀλλ᾽ ὅτε κεν δὴ νηῦς πλείη βιότοιο γένηται, ἀγγελίη μοι ἔπειτα θοῶς πρὸς δώμαθ᾽ ἱκέσθω· οἴσω γὰρ καὶ χρυσόν, ὅτις χ᾽ ὑποχείριος ἔλθῃ. καὶ δέ κεν ἄλλ᾽ ἐπίβαθρον ἐγὼν ἐθέλουσά γε δοίην· παῖδα γὰρ ἀνδρὸς ἐῆος ἐνὶ μεγάροισ᾽ ἀτιτάλλω, κερδαλέον δὴ τοῖον, ἅμα τροχόωντα θύραζε· τόν κεν ἄγοιμ᾽ ἐπὶ νηός, ὁ δ᾽ ὕμιν μυρίον ὦνον ἄλφοι, ὅπῃ περάσητε κατ᾽ ἀλλοθρόους ἀνθρώπους." ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς εἰποῦσ᾽ ἀπέβη πρὸς δώματα καλά· οἱ δ᾽ ἐνιαυτὸν ἅπαντα παρ᾽ ἡμῖν αὖθι μένοντες ἐν νηῒ γλαφυρῇ βίοτον πολὺν ἐμπολόωντο. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ κοίλη νηῦς ἤχθετο τοῖσι νέεσθαι, καὶ τότ᾽ ἄρ᾽ ἄγγελον ἧκαν, ὃς ἀγγείλειε γυναικί. ἤλυθ᾽ ἀνὴρ πολύϊδρις ἐμοῦ πρὸς δώματα πατρὸς χρύσεον ὅρμον ἔχων, μετὰ δ᾽ ἠλέκτροισιν ἔερτο. τὸν μὲν ἄρ᾽ ἐν μεγάρῳ δμῳαὶ καὶ πότνια μήτηρ χερσίν τ᾽ ἀμφαφόωντο καὶ ὀφθαλμοῖσιν ὁρῶντο, ὦνον ὑπισχόμεναι· ὁ δὲ τῇ κατένευσε σιωπῇ. ἦ τοι ὁ καννεύσας κοίλην ἐπὶ νῆα βεβήκει, ἡ δ᾽ ἐμὲ χειρὸς ἑλοῦσα δόμων ἐξῆγε θύραζε. εὗρε δ᾽ ἐνὶ προδόμῳ ἠμὲν δέπα ἠδὲ τραπέζας ἀνδρῶν δαιτυμόνων, οἵ μευ πατέρ᾽ ἀμφεπένοντο. οἱ μὲν ἄρ᾽ ἐς θῶκον πρόμολον δήμοιό τε φῆμιν, ἡ δ᾽ αἶψα τρί᾽ ἄλεισα κατακρύψασ᾽ ὑπὸ κόλπῳ ἔκφερεν· αὐτὰρ ἐγὼν ἑπόμην ἀεσιφροσύνῃσι. δύσετό τ᾽ ἠέλιος σκιόωντό τε πᾶσαι ἀγυιαί· ἡμεῖς δ᾽ ἐς λιμένα κλυτὸν ἤλθομεν ὦκα κιόντες, ἔνθ᾽ ἄρα Φοινίκων ἀνδρῶν ἦν ὠκύαλος νηῦς. οἱ μὲν ἔπειτ᾽ ἀναβάντες ἐπέπλεον ὑγρὰ κέλευθα, νὼ ἀναβησάμενοι· ἐπὶ δὲ Ζεὺς οὖρον ἴαλλεν. ἑξῆμαρ μὲν ὁμῶς πλέομεν νύκτας τε καὶ ἦμαρ· ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἕβδομον ἦμαρ ἐπὶ Ζεὺς θῆκε Κρονίων, τὴν μὲν ἔπειτα γυναῖκα βάλ᾽ Ἄρτεμις ἰοχέαιρα, ἄντλῳ δ᾽ ἐνδούπησε πεσοῦσ᾽ ὡς εἰναλίη κήξ. καὶ τὴν μὲν φώκῃσι καὶ ἰχθύσι κύρμα γενέσθαι ἔκβαλον· αὐτὰρ ἐγὼ λιπόμην ἀκαχήμενος ἦτορ. τοὺς δ᾽ Ἰθάκῃ ἐπέλασσε φέρων ἄνεμός τε καὶ ὕδωρ, ἔνθα με Λαέρτης πρίατο κτεάτεσσιν ἑοῖσιν. οὕτω τήνδε τε γαῖαν ἐγὼν ἴδον ὀφθαλμοῖσι." τὸν δ᾽ αὖ διογενὴς Ὀδυσεὺς ἠμείβετο μύθῳ· "Εὔμαι᾽, ἦ μάλα δή μοι ἐνὶ φρεσὶ θυμὸν ὄρινας ταῦτα ἕκαστα λέγων, ὅσα δὴ πάθες ἄλγεα θυμῷ. ἀλλ᾽ ἦ τοι σοὶ μὲν παρὰ καὶ κακῷ ἐσθλὸν ἔθηκε Ζεύς, ἐπεὶ ἀνδρὸς δώματ᾽ ἀφίκεο πολλὰ μογήσας ἠπίου, ὃς δή τοι παρέχει βρῶσίν τε πόσιν τε ἐνδυκέως, ζώεις δ᾽ ἀγαθὸν βίον· αὐτὰρ ἐγώ γε πολλὰ βροτῶν ἐπὶ ἄστε᾽ ἀλώμενος ἐνθάδ᾽ ἱκάνω." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον, καδδραθέτην δ᾽ οὐ πολλὸν ἐπὶ χρόνον, ἀλλὰ μίνυνθα· αἶψα γὰρ Ἠὼς ἦλθεν ἐΰθρονος. οἱ δ᾽ ἐπὶ χέρσου Τηλεμάχου ἕταροι λύον ἱστία, κὰδ δ᾽ ἕλον ἱστὸν καρπαλίμως, τὴν δ᾽ εἰς ὅρμον προέρεσσαν ἐρετμοῖς. ἐκ δ᾽ εὐνὰς ἔβαλον, κατὰ δὲ πρυμνήσι᾽ ἔδησαν· ἐκ δὲ καὶ αὐτοὶ βαῖνον ἐπὶ ῥηγμῖνι θαλάσσης δεῖπνόν τ᾽ ἐντύνοντο κερῶντό τε αἴθοπα οἶνον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, τοῖσι δὲ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἤρχετο μύθων· "ὑμεῖς μὲν νῦν ἄστυδ᾽ ἐλαύνετε νῆα μέλαιναν, αὐτὰρ ἐγὼν ἀγροὺς ἐπιείσομαι ἠδὲ βοτῆρας· ἑσπέριος δ᾽ εἰς ἄστυ ἰδὼν ἐμὰ ἔργα κάτειμι. ἠῶθεν δέ κεν ὔμμιν ὁδοιπόριον παραθείμην, δαῖτ᾽ ἀγαθὴν κρειῶν τε καὶ οἴνου ἡδυπότοιο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε Θεοκλύμενος θεοειδής· "πῇ γὰρ ἐγώ, φίλε τέκνον, ἴω; τεῦ δώμαθ᾽ ἵκωμαι ἀνδρῶν, οἳ κραναὴν Ἰθάκην κάτα κοιρανέουσιν; ἦ ἰθὺς σῆς μητρὸς ἴω καὶ σοῖο δόμοιο;" τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ἄλλως μέν σ᾽ ἂν ἐγώ γε καὶ ἡμέτερόνδε κελοίμην ἔρχεσθ᾽· οὐ γάρ τι ξενίων ποθή· ἀλλὰ σοὶ αὐτῷ χεῖρον, ἐπεί τοι ἐγὼ μὲν ἀπέσσομαι, οὐδέ σε μήτηρ ὄψεται· οὐ μὲν γάρ τι θαμὰ μνηστῆρσ᾽ ἐνὶ οἴκῳ φαίνεται, ἀλλ᾽ ἀπὸ τῶν ὑπερωΐῳ ἱστὸν ὑφαίνει. ἀλλά τοι ἄλλον φῶτα πιφαύσκομαι, ὅν κεν ἵκοιο, Εὐρύμαχον, Πολύβοιο δαΐφρονος ἀγλαὸν υἱόν, τὸν νῦν ἶσα θεῷ Ἰθακήσιοι εἰσορόωσι· καὶ γὰρ πολλὸν ἄριστος ἀνὴρ μέμονέν τε μάλιστα μητέρ᾽ ἐμὴν γαμέειν καὶ Ὀδυσσῆος γέρας ἕξειν. ἀλλὰ τά γε Ζεὺς οἶδεν Ὀλύμπιος, αἰθέρι ναίων, εἴ κέ σφιν πρὸ γάμοιο τελευτήσει κακὸν ἦμαρ." ὣς ἄρα οἱ εἰπόντι ἐπέπτατο δεξιὸς ὄρνις, κίρκος, Ἀπόλλωνος ταχὺς ἄγγελος· ἐν δὲ πόδεσσι τίλλε πέλειαν ἔχων, κατὰ δὲ πτερὰ χεῦεν ἔραζε μεσσηγὺς νηός τε καὶ αὐτοῦ Τηλεμάχοιο. τὸν δὲ Θεοκλύμενος ἑτάρων ἀπονόσφι καλέσσας ἔν τ᾽ ἄρα οἱ φῦ χειρὶ ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "Τηλέμαχ᾽, οὔ τοι ἄνευ θεοῦ ἤλυθε δεξιὸς ὄρνις· ἔγνων γάρ μιν ἐσάντα ἰδὼν οἰωνὸν ἐόντα. ὑμετέρου δ᾽ οὐκ ἔστι γένευς βασιλεύτερον ἄλλο ἐν δήμῳ Ἰθάκης, ἀλλ᾽ ὑμεῖς καρτεροὶ αἰεί." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "αἲ γὰρ τοῦτο, ξεῖνε, ἔπος τετελεσμένον εἴη· τῶ κε τάχα γνοίης φιλότητά τε πολλά τε δῶρα ἐξ ἐμεῦ, ὡς ἄν τίς σε συναντόμενος μακαρίζοι." ἦ, καὶ Πείραιον προσεφώνεε, πιστὸν ἑταῖρον· "Πείραιε Κλυτίδη, σὺ δέ μοι τά περ ἄλλα μάλιστα πείθῃ ἐμῶν ἑτάρων, οἵ μοι Πύλον εἰς ἅμ᾽ ἕποντο· καὶ νῦν μοι τὸν ξεῖνον ἄγων ἐν δώμασι σοῖσιν ἐνδυκέως φιλέειν καὶ τιέμεν, εἰς ὅ κεν ἔλθω." τὸν δ᾽ αὖ Πείραιος δουρικλυτὸς ἀντίον ηὔδα· "Τηλέμαχ᾽, εἰ γάρ κεν σὺ πολὺν χρόνον ἐνθάδε μίμνοις, τόνδε τ᾽ ἐγὼ κομιῶ, ξενίων δέ οἱ οὐ ποθὴ ἔσται." ὣς εἰπὼν ἐπὶ νηὸς ἔβη, ἐκέλευσε δ᾽ ἑταίρους αὐτούς τ᾽ ἀμβαίνειν ἀνά τε πρυμνήσια λῦσαι. οἱ δ᾽ αἶψ᾽ εἴσβαινον καὶ ἐπὶ κληῖσι καθῖζον. Τηλέμαχος δ᾽ ὑπὸ ποσσὶν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα, εἵλετο δ᾽ ἄλκιμον ἔγχος, ἀκαχμένον ὀξέϊ χαλκῷ, νηὸς ἀπ᾽ ἰκριόφιν· τοὶ δὲ πρυμνήσι᾽ ἔλυσαν. οἱ μὲν ἀνώσαντες πλέον ἐς πόλιν, ὡς ἐκέλευσε Τηλέμαχος, φίλος υἱὸς Ὀδυσσῆος θείοιο· τὸν δ᾽ ὦκα προβιβῶντα πόδες φέρον, ὄφρ᾽ ἵκετ᾽ αὐλήν, ἔνθα οἱ ἦσαν ὕες μάλα μυρίαι, ᾗσι συβώτης ἐσθλὸς ἐὼν ἐνίαυεν, ἀνάκτεσιν ἤπια εἰδώς. Τὼ δ᾽ αὖτ᾽ ἐν κλισίῃ Ὀδυσεὺς καὶ δῖος ὑφορβὸς ἐντύνοντ᾽ ἄριστον ἅμ᾽ ἠόϊ, κηαμένω πῦρ, ἔκπεμψάν τε νομῆας ἅμ᾽ ἀγρομένοισι σύεσσι. Τηλέμαχον δὲ περίσσαινον κύνες ὑλακόμωροι, οὐδ᾽ ὕλαον προσιόντα· νόησε δὲ δῖος Ὀδυσσεὺς σαίνοντάς τε κύνας, περί τε κτύπος ἦλθε ποδοῖϊν. αἶψα δ᾽ ἄρ᾽ Εὔμαιον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "Εὔμαι᾽, ἦ μάλα τίς τοι ἐλεύσεται ἐνθάδ᾽ ἑταῖρος ἢ καὶ γνώριμος ἄλλος, ἐπεὶ κύνες οὐχ ὑλάουσιν, ἀλλὰ περισσαίνουσι· ποδῶν δ᾽ ὑπὸ δοῦπον ἀκούω." οὔ πω πᾶν εἴρητο ἔπος, ὅτε οἱ φίλος υἱὸς ἔστη ἐνὶ προθύροισι. ταφὼν δ᾽ ἀνόρουσε συβώτης, ἐκ δ᾽ ἄρα οἱ χειρῶν πέσον ἄγγεα, τοῖσ᾽ ἐπονεῖτο κιρνὰς αἴθοπα οἶνον. ὁ δ᾽ ἀντίος ἦλθεν ἄνακτος, κύσσε δέ μιν κεφαλήν τε καὶ ἄμφω φάεα καλὰ χεῖράς τ᾽ ἀμφοτέρας· θαλερὸν δέ οἱ ἔκπεσε δάκρυ. ὡς δὲ πατὴρ ὃν παῖδα φίλα φρονέων ἀγαπάζῃ ἐλθόντ᾽ ἐξ ἀπίης γαίης δεκάτῳ ἐνιαυτῷ, μοῦνον τηλύγετον, τῷ ἐπ᾽ ἄλγεα πολλὰ μογήσῃ, ὣς τότε Τηλέμαχον θεοειδέα δῖος ὑφορβὸς πάντα κύσεν περιφύς, ὡς ἐκ θανάτοιο φυγόντα· καί ῥ᾽ ὀλοφυρόμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἦλθες, Τηλέμαχε, γλυκερὸν φάος· οὔ σ᾽ ἔτ᾽ ἐγώ γε ὄψεσθαι ἐφάμην, ἐπεὶ ᾤχεο νηῒ Πύλονδε. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν εἴσελθε, φίλον τέκος, ὄφρα σε θυμῷ τέρψομαι εἰσορόων νέον ἄλλοθεν ἔνδον ἐόντα. οὐ μὲν γάρ τι θάμ᾽ ἀγρὸν ἐπέρχεαι οὐδὲ νομῆας, ἀλλ᾽ ἐπιδημεύεις· ὣς γάρ νύ τοι εὔαδε θυμῷ, ἀνδρῶν μνηστήρων ἐσορᾶν ἀΐδηλον ὅμιλον." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ἔσσεται οὕτως, ἄττα· σέθεν δ᾽ ἕνεκ᾽ ἐνθάδ᾽ ἱκάνω, ὄφρα σέ τ᾽ ὀφθαλμοῖσιν ἴδω καὶ μῦθον ἀκούσω, ἤ μοι ἔτ᾽ ἐν μεγάροις μήτηρ μένει, ἦέ τις ἤδη ἀνδρῶν ἄλλος ἔγημεν, Ὀδυσσῆος δέ που εὐνὴ χήτει ἐνευναίων κάκ᾽ ἀράχνια κεῖται ἔχουσα." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε συβώτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν· "καὶ λίην κείνη γε μένει τετληότι θυμῷ σοῖσιν ἐνὶ μεγάροισιν· ὀϊζυραὶ δέ οἱ αἰεὶ φθίνουσιν νύκτες τε καὶ ἤματα δάκρυ χεούσῃ." ὣς ἄρα φωνήσας οἱ ἐδέξατο χάλκεον ἔγχος· αὐτὰρ ὅ γ᾽ εἴσω ἴεν καὶ ὑπέρβη λάϊνον οὐδόν. τῷ δ᾽ ἕδρης ἐπιόντι πατὴρ ὑπόειξεν Ὀδυσσεύς· Τηλέμαχος δ᾽ ἑτέρωθεν ἐρήτυε φώνησέν τε· "ἧσο, ξεῖν᾽· ἡμεῖς δὲ καὶ ἄλλοθι δήομεν ἕδρην σταθμῷ ἐν ἡμετέρῳ· παρὰ δ᾽ ἀνήρ, ὃς καταθήσει." ὣς φάθ᾽, ὁ δ᾽ αὖτις ἰὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο· τῷ δὲ συβώτης χεῦεν ὕπο χλωρὰς ῥῶπας καὶ κῶας ὕπερθεν· ἔνθα καθέζετ᾽ ἔπειτα Ὀδυσσῆος φίλος υἱός. τοῖσιν δὲ κρειῶν πίνακας παρέθηκε συβώτης ὀπταλέων, ἅ ῥα τῇ προτέρῃ ὑπέλειπον ἔδοντες, σῖτον δ᾽ ἐσσυμένως παρενήεεν ἐν κανέοισιν, ἐν δ᾽ ἄρα κισσυβίῳ κίρνη μελιηδέα οἶνον· αὐτὸς δ᾽ ἀντίον ἷζεν Ὀδυσσῆος θείοιο. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, δὴ τότε Τηλέμαχος προσεφώνεε δῖον ὑφορβόν· "ἄττα, πόθεν τοι ξεῖνος ὅδ᾽ ἵκετο; πῶς δέ ἑ ναῦται ἤγαγον εἰς Ἰθάκην; τίνες ἔμμεναι εὐχετόωντο; οὐ μὲν γάρ τί ἑ πεζὸν ὀΐομαι ἐνθάδ᾽ ἱκέσθαι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, τέκνον, ἀληθέα πάντ᾽ ἀγορεύσω. ἐκ μὲν Κρητάων γένος εὔχεται εὐρειάων, φησὶ δὲ πολλὰ βροτῶν ἐπὶ ἄστεα δινηθῆναι πλαζόμενος· ὣς γάρ οἱ ἐπέκλωσεν τά γε δαίμων. νῦν αὖ Θεσπρωτῶν ἀνδρῶν παρὰ νηὸς ἀποδρὰς ἤλυθ᾽ ἐμὸν πρὸς σταθμόν, ἐγὼ δέ τοι ἐγγυαλίξω. ἕρξον ὅπως ἐθέλεις· ἱκέτης δέ τοι εὔχεται εἶναι." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Εὔμαι᾽, ἦ μάλα τοῦτο ἔπος θυμαλγὲς ἔειπες. πῶς γὰρ δὴ τὸν ξεῖνον ἐγὼν ὑποδέξομαι οἴκῳ; αὐτὸς μὲν νέος εἰμὶ καὶ οὔ πω χερσὶ πέποιθα ἄνδρ᾽ ἀπαμύνασθαι, ὅτε τις πρότερος χαλεπήνῃ· μητρὶ δ᾽ ἐμῇ δίχα θυμὸς ἐνὶ φρεσὶ μερμηρίζει, ἢ αὐτοῦ παρ᾽ ἐμοί τε μένῃ καὶ δῶμα κομίζῃ, εὐνήν τ᾽ αἰδομένη πόσιος δήμοιό τε φῆμιν, ἦ ἤδη ἅμ᾽ ἕπηται, Ἀχαιῶν ὅς τις ἄριστος μνᾶται ἐνὶ μεγάροισιν ἀνὴρ καὶ πλεῖστα πόρῃσιν. ἀλλ᾽ ἦ τοι τὸν ξεῖνον, ἐπεὶ τεὸν ἵκετο δῶμα, ἕσσω μιν χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματα καλά, δώσω δὲ ξίφος ἄμφηκες καὶ ποσσὶ πέδιλα, πέμψω δ᾽, ὅππῃ μιν κραδίη θυμός τε κελεύει. εἰ δ᾽ ἐθέλεις, σὺ κόμισσον ἐνὶ σταθμοῖσιν ἐρύξας· εἵματα δ᾽ ἐνθάδ᾽ ἐγὼ πέμψω καὶ σῖτον ἅπαντα ἔδμεναι, ὡς ἂν μή σε κατατρύχῃ καὶ ἑταίρους. κεῖσε δ᾽ ἂν οὔ μιν ἐγώ γε μετὰ μνηστῆρας ἐῷμι ἔρχεσθαι, λίην γὰρ ἀτάσθαλον ὕβριν ἔχουσι· μή μιν κερτομέωσιν· ἐμοὶ δ᾽ ἄχος ἔσσεται αἰνόν. πρῆξαι δ᾽ ἀργαλέον τι μετὰ πλεόνεσσιν ἐόντα ἄνδρα καὶ ἴφθιμον, ἐπεὶ ἦ πολὺ φέρτεροί εἰσι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "ὦ φίλ᾽, ἐπεί θήν μοι καὶ ἀμείψασθαι θέμις ἐστίν, ἦ μάλα μευ καταδάπτετ᾽ ἀκούοντος φίλον ἦτορ, οἷά φατε μνηστῆρας ἀτάσθαλα μηχανάασθαι ἐν μεγάροισ᾽, ἀέκητι σέθεν τοιούτου ἐόντος. εἰπέ μοι, ἠὲ ἑκὼν ὑποδάμνασαι, ἦ σέ γε λαοὶ ἐχθαίρουσ᾽ ἀνὰ δῆμον ἐπισπόμενοι θεοῦ ὀμφῇ· ἦ τι κασιγνήτοισ᾽ ἐπιμέμφεαι, οἷσί περ ἀνὴρ μαρναμένοισι πέποιθε, καὶ εἰ μέγα νεῖκος ὄρηται; αἲ γὰρ ἐγὼν οὕτω νέος εἴην τῷδ᾽ ἐπὶ θυμῷ, ἢ παῖς ἐξ Ὀδυσῆος ἀμύμονος ἠὲ καὶ αὐτὸς ἔλθοι ἀλητεύων· ἔτι γὰρ καὶ ἐλπίδος αἶσα· αὐτίκ᾽ ἔπειτ᾽ ἀπ᾽ ἐμεῖο κάρη τάμοι ἀλλότριος φῶς, εἰ μὴ ἐγὼ κείνοισι κακὸν πάντεσσι γενοίμην ἐλθὼν ἐς μέγαρον Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος. εἰ δ᾽ αὖ με πληθυῖ δαμασαίατο μοῦνον ἐόντα, βουλοίμην κ᾽ ἐν ἐμοῖσι κατακτάμενος μεγάροισι τεθνάμεν ἢ τάδε γ᾽ αἰὲν ἀεικέα ἔργ᾽ ὁράασθαι, ξείνους τε στυφελιζομένους δμῳάς τε γυναῖκας ῥυστάζοντας ἀεικελίως κατὰ δώματα καλά, καὶ οἶνον διαφυσσόμενον, καὶ σῖτον ἔδοντας μὰψ αὔτως ἀτέλεστον, ἀνηνύστῳ ἐπὶ ἔργῳ." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε, μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω. οὔτε τί μοι πᾶς δῆμος ἀπεχθόμενος χαλεπαίνει, οὔτε κασιγνήτοισ᾽ ἐπιμέμφομαι, οἷσί περ ἀνὴρ μαρναμένοισι πέποιθε, καὶ εἰ μέγα νεῖκος ὄρηται. ὧδε γὰρ ἡμετέρην γενεὴν μούνωσε Κρονίων· μοῦνον Λαέρτην Ἀρκείσιος υἱὸν ἔτικτε, μοῦνον δ᾽ αὖτ᾽ Ὀδυσῆα πατὴρ τέκεν· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς μοῦνον ἔμ᾽ ἐν μεγάροισι τεκὼν λίπεν, οὐδ᾽ ἀπόνητο. τῶ νῦν δυσμενέες μάλα μυρίοι εἴσ᾽ ἐνὶ οἴκῳ. ὅσσοι γὰρ νήσοισιν ἐπικρατέουσιν ἄριστοι, Δουλιχίῳ τε Σάμῃ τε καὶ ὑλήεντι Ζακύνθῳ, ἠδ᾽ ὅσσοι κραναὴν Ἰθάκην κάτα κοιρανέουσι, τόσσοι μητέρ᾽ ἐμὴν μνῶνται, τρύχουσι δὲ οἶκον. ἡ δ᾽ οὔτ᾽ ἀρνεῖται στυγερὸν γάμον οὔτε τελευτὴν ποιῆσαι δύναται· τοὶ δὲ φθινύθουσιν ἔδοντες οἶκον ἐμόν· τάχα δή με διαῤῥαίσουσι καὶ αὐτόν. ἀλλ᾽ ἦ τοι μὲν ταῦτα θεῶν ἐν γούνασι κεῖται· ἄττα, σὺ δ᾽ ἔρχεο θᾶσσον, ἐχέφρονι Πηνελοπείῃ εἴφ᾽, ὅτι οἱ σῶς εἰμι καὶ ἐκ Πύλου εἰλήλουθα. αὐτὰρ ἐγὼν αὐτοῦ μενέω, σὺ δὲ δεῦρο νέεσθαι οἴη ἀπαγγείλας· τῶν δ᾽ ἄλλων μή τις Ἀχαιῶν πευθέσθω· πολλοὶ γὰρ ἐμοὶ κακὰ μηχανόωνται." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "γινώσκω, φρονέω· τά γε δὴ νοέοντι κελεύεις. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον, εἰ καὶ Λαέρτῃ αὐτὴν ὁδὸν ἄγγελος ἔλθω δυσμόρῳ, ὃς τεῖος μὲν Ὀδυσσῆος μέγ᾽ ἀχεύων ἔργα τ᾽ ἐποπτεύεσκε μετὰ δμώων τ᾽ ἐνὶ οἴκῳ πῖνε καὶ ἦσθ᾽, ὅτε θυμὸς ἐνὶ στήθεσσιν ἀνώγοι· αὐτὰρ νῦν, ἐξ οὗ σύ γε ᾤχεο νηῒ Πύλονδε, οὔ πώ μίν φασιν φαγέμεν καὶ πιέμεν αὔτως, οὐδ᾽ ἐπὶ ἔργα ἰδεῖν, ἀλλὰ στοναχῇ τε γόῳ τε ἧσται ὀδυρόμενος, φθινύθει δ᾽ ἀμφ᾽ ὀστεόφι χρώς." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ἄλγιον, ἀλλ᾽ ἔμπης μιν ἐάσομεν, ἀχνύμενοί περ. εἰ γάρ πως εἴη αὐτάγρετα πάντα βροτοῖσι, πρῶτόν κεν τοῦ πατρὸς ἑλοίμεθα νόστιμον ἦμαρ. ἀλλὰ σύ γ᾽ ἀγγείλας ὀπίσω κίε, μηδὲ κατ᾽ ἀγροὺς πλάζεσθαι μετ᾽ ἐκεῖνον· ἀτὰρ πρὸς μητέρα εἰπεῖν ἀμφίπολον ταμίην ὀτρυνέμεν ὅττι τάχιστα κρύβδην· κείνη γάρ κεν ἀπαγγείλειε γέροντι." ἦ ῥα, καὶ ὦρσε συφορβόν· ὁ δ᾽ εἵλετο χερσὶ πέδιλα, δησάμενος δ᾽ ὑπὸ ποσσὶ πόλινδ᾽ ἴεν. οὐδ᾽ ἄρ᾽ Ἀθήνην λῆθεν ἀπὸ σταθμοῖο κιὼν Εὔμαιος ὑφορβός, ἀλλ᾽ ἥ γε σχεδὸν ἦλθε· δέμας δ᾽ ἤϊκτο γυναικὶ καλῇ τε μεγάλῃ τε καὶ ἀγλαὰ ἔργα ἰδυίῃ. στῆ δὲ κατ᾽ ἀντίθυρον κλισίης Ὀδυσῆϊ φανεῖσα· οὐδ᾽ ἄρα Τηλέμαχος ἴδεν ἀντίον οὐδ᾽ ἐνόησεν, - οὐ γάρ πως πάντεσσι θεοὶ φαίνονται ἐναργεῖς, - ἀλλ᾽ Ὀδυσεύς τε κύνες τε ἴδον, καί ῥ᾽ οὐχ ὑλάοντο, κνυζηθμῷ δ᾽ ἑτέρωσε διὰ σταθμοῖο φόβηθεν. ἡ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ ὀφρύσι νεῦσε· νόησε δὲ δῖος Ὀδυσσεύς, ἐκ δ᾽ ἦλθεν μεγάροιο παρὲκ μέγα τειχίον αὐλῆς, στῆ δὲ πάροιθ᾽ αὐτῆς. τὸν δὲ προσέειπεν Ἀθήνη· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, ἤδη νῦν σῷ παιδὶ ἔπος φάο μηδ᾽ ἐπίκευθε, ὡς ἂν μνηστῆρσιν θάνατον καὶ κῆρ᾽ ἀραρόντε ἔρχησθον προτὶ ἄστυ περικλυτόν· οὐδ᾽ ἐγὼ αὐτὴ δηρὸν ἀπὸ σφῶϊν ἔσομαι μεμαυῖα μάχεσθαι." ἦ, καὶ χρυσείῃ ῥάβδῳ ἐπεμάσσατ᾽ Ἀθήνη. φᾶρος μέν οἱ πρῶτον ἐϋπλυνὲς ἠδὲ χιτῶνα θῆκ᾽ ἀμφὶ στήθεσφι, δέμας δ᾽ ὤφελλε καὶ ἥβην. ἂψ δὲ μελαγχροιὴς γένετο, γναθμοὶ δ᾽ ἐτάνυσθεν, κυάνεαι δ᾽ ἐγένοντο ἐθειράδες ἀμφὶ γένειον. ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς ἕρξασα πάλιν κίεν· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἤϊεν ἐς κλισίην. θάμβησε δέ μιν φίλος υἱός, ταρβήσας δ᾽ ἑτέρωσε βάλ᾽ ὄμματα, μὴ θεὸς εἴη, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἀλλοῖός μοι, ξεῖνε, φάνης νέον ἠὲ πάροιθεν, ἄλλα δὲ εἵματ᾽ ἔχεις καί τοι χρὼς οὐκέθ᾽ ὁμοῖος. ἦ μάλα τις θεός ἐσσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν· ἀλλ᾽ ἵληθ᾽, ἵνα τοι κεχαρισμένα δώομεν ἱρὰ ἠδὲ χρύσεα δῶρα, τετυγμένα· φείδεο δ᾽ ἡμέων." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "οὔ τίς τοι θεός εἰμι· τί μ᾽ ἀθανάτοισιν ἐΐσκεις; ἀλλὰ πατὴρ τεός εἰμι, τοῦ εἵνεκα σὺ στεναχίζων πάσχεις ἄλγεα πολλά, βίας ὑποδέγμενος ἀνδρῶν." ὣς ἄρα φωνήσας υἱὸν κύσε, κὰδ δὲ παρειῶν δάκρυον ἧκε χαμᾶζε· πάρος δ᾽ ἔχε νωλεμὲς αἰεί. Τηλέμαχος δ᾽, - οὐ γάρ πω ἐπείθετο ὃν πατέρ᾽ εἶναι, - ἐξαῦτίς μιν ἔπεσσιν ἀμειβόμενος προσέειπεν· "οὐ σύ γ᾽ Ὀδυσσεύς ἐσσι πατὴρ ἐμός, ἀλλά με δαίμων θέλγει, ὄφρ᾽ ἔτι μᾶλλον ὀδυρόμενος στεναχίζω. οὐ γάρ πως ἂν θνητὸς ἀνὴρ τάδε μηχανόῳτο ᾧ αὐτοῦ γε νόῳ, ὅτε μὴ θεὸς αὐτὸς ἐπελθὼν ῥηϊδίως ἐθέλων θείη νέον ἠδὲ γέροντα. ἦ γάρ τοι νέον ἦσθα γέρων καὶ ἀεικέα ἕσσο· νῦν δὲ θεοῖσιν ἔοικας, οἳ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Τηλέμαχ᾽, οὔ σε ἔοικε φίλον πατέρ᾽ ἔνδον ἐόντα οὔτε τι θαυμάζειν περιώσιον οὔτ᾽ ἀγάασθαι· οὐ μὲν γάρ τοι ἔτ᾽ ἄλλος ἐλεύσεται ἐνθάδ᾽ Ὀδυσσεύς, ἀλλ᾽ ὅδ᾽ ἐγὼ τοιόσδε, παθὼν κακά, πολλὰ δ᾽ ἀληθείς, ἤλυθον εἰκοστῷ ἔτεϊ ἐς πατρίδα γαῖαν. αὐτάρ τοι τόδε ἔργον Ἀθηναίης ἀγελείης, ἥ τέ με τοῖον ἔθηκεν ὅπως ἐθέλει, δύναται γάρ, ἄλλοτε μὲν πτωχῷ ἐναλίγκιον, ἄλλοτε δ᾽ αὖτε ἀνδρὶ νέῳ καὶ καλὰ περὶ χροῒ εἵματ᾽ ἔχοντι. ῥηΐδιον δὲ θεοῖσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν, ἠμὲν κυδῆναι θνητὸν βροτὸν ἠδὲ κακῶσαι." ὣς ἄρα φωνήσας κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο, Τηλέμαχος δὲ ἀμφιχυθεὶς πατέρ᾽ ἐσθλὸν ὀδύρετο δάκρυα λείβων. ἀμφοτέροισι δὲ τοῖσιν ὑφ᾽ ἵμερος ὦρτο γόοιο· κλαῖον δὲ λιγέως, ἁδινώτερον ἤ τ᾽ οἰωνοί, φῆναι ἢ αἰγυπιοὶ γαμψώνυχες, οἷσί τε τέκνα ἀγρόται ἐξείλοντο πάρος πετεηνὰ γενέσθαι· ὣς ἄρα τοί γ᾽ ἐλεεινὸν ὑπ᾽ ὀφρύσι δάκρυον εἶβον. καί νύ κ᾽ ὀδυρομένοισιν ἔδυ φάος ἠελίοιο, εἰ μὴ Τηλέμαχος προσεφώνεεν ὃν πατέρ᾽ αἶψα· "ποίῃ γὰρ νῦν δεῦρο, πάτερ φίλε, νηΐ σε ναῦται ἤγαγον εἰς Ἰθάκην; τίνες ἔμμεναι εὐχετόωντο; οὐ μὲν γάρ τί σε πεζὸν ὀΐομαι ἐνθάδ᾽ ἱκέσθαι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, τέκνον, ἀληθείην καταλέξω. Φαίηκές μ᾽ ἄγαγον ναυσικλυτοί, οἵ τε καὶ ἄλλους ἀνθρώπους πέμπουσιν, ὅτίς σφεας εἰσαφίκηται· καί μ᾽ εὕδοντ᾽ ἐν νηῒ θοῇ ἐπὶ πόντον ἄγοντες κάτθεσαν εἰν Ἰθάκῃ, ἔπορον δέ μοι ἀγλαὰ δῶρα, χαλκόν τε χρυσόν τε ἅλις ἐσθῆτά θ᾽ ὑφαντήν. καὶ τὰ μὲν ἐν σπήεσσι θεῶν ἰότητι κέονται· νῦν αὖ δεῦρ᾽ ἱκόμην ὑποθημοσύνῃσιν Ἀθήνης, ὄφρα κε δυσμενέεσσι φόνου πέρι βουλεύσωμεν. ἀλλ᾽ ἄγε μοι μνηστῆρας ἀριθμήσας κατάλεξον, ὄφρ᾽ εἰδέω, ὅσσοι τε καὶ οἵ τινες ἀνέρες εἰσί· καί κεν ἐμὸν κατὰ θυμὸν ἀμύμονα μερμηρίξας φράσσομαι, ἤ κεν νῶϊ δυνησόμεθ᾽ ἀντιφέρεσθαι μούνω ἄνευθ᾽ ἄλλων, ἦ καὶ διζησόμεθ᾽ ἄλλους." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ὦ πάτερ, ἦ τοι σεῖο μέγα κλέος αἰὲν ἄκουον, χεῖράς τ᾽ αἰχμητὴν ἔμεναι καὶ ἐπίφρονα βουλήν· ἀλλὰ λίην μέγα εἶπες· ἄγη μ᾽ ἔχει· οὐδέ κεν εἴη ἄνδρε δύω πολλοῖσι καὶ ἰφθίμοισι μάχεσθαι. μνηστήρων δ᾽ οὔτ᾽ ἂρ δεκὰς ἀτρεκὲς οὔτε δύ᾽ οἶαι, ἀλλὰ πολὺ πλέονες· τάχα δ᾽ εἴσεαι ἐνθάδ᾽ ἀριθμόν. ἐκ μὲν Δουλιχίοιο δύω καὶ πεντήκοντα κοῦροι κεκριμένοι, ἓξ δὲ δρηστῆρες ἕπονται· ἐκ δὲ Σάμης πίσυρες τε καὶ εἴκοσι φῶτες ἔασιν, ἐκ δὲ Ζακύνθου ἔασιν ἐείκοσι κοῦροι Ἀχαιῶν, ἐκ δ᾽ αὐτῆς Ἰθάκης δυοκαίδεκα πάντες ἄριστοι, καί σφιν ἅμ᾽ ἐστὶ Μέδων κῆρυξ καὶ θεῖος ἀοιδὸς καὶ δοιὼ θεράποντε, δαήμονε δαιτροσυνάων. τῶν εἴ κεν πάντων ἀντήσομεν ἔνδον ἐόντων, μὴ πολύπικρα καὶ αἰνὰ βίας ἀποτείσεαι ἐλθών. ἀλλὰ σύ γ᾽, εἰ δύνασαί τιν᾽ ἀμύντορα μερμηρίξαι, φράζευ, ὅ κέν τις νῶϊν ἀμύνοι πρόφρονι θυμῷ." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "τοιγὰρ ἐγὼν ἐρέω, σὺ δὲ σύνθεο καί μευ ἄκουσον, καὶ φράσαι, ἤ κεν νῶϊν Ἀθήνη σὺν Διὶ πατρὶ ἀρκέσει, ἦέ τιν᾽ ἄλλον ἀμύντορα μερμηρίξω." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ἐσθλώ τοι τούτω γ᾽ ἐπαμύντορε, τοὺς ἀγορεύεις, ὕψι περ ἐν νεφέεσσι καθημένω· ὥ τε καὶ ἄλλοις ἀνδράσι τε κρατέουσι καὶ ἀθανάτοισι θεοῖσι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "οὐ μέν τοι κείνω γε πολὺν χρόνον ἀμφὶς ἔσεσθον φυλόπιδος κρατερῆς, ὁπότε μνηστῆρσι καὶ ἡμῖν ἐν μεγάροισιν ἐμοῖσι μένος κρίνηται Ἄρηος. ἀλλὰ σὺ μὲν νῦν ἔρχευ ἅμ᾽ ἠόϊ φαινομένηφι οἴκαδε καὶ μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισιν ὁμίλει· αὐτὰρ ἐμὲ προτὶ ἄστυ συβώτης ὕστερον ἄξει πτωχῷ λευγαλέῳ ἐναλίγκιον ἠδὲ γέροντι. εἰ δέ μ᾽ ἀτιμήσουσι δόμον κάτα, σὸν δὲ φίλον κῆρ τετλάτω ἐν στήθεσσι κακῶς πάσχοντος ἐμεῖο, ἤν περ καὶ διὰ δῶμα ποδῶν ἕλκωσι θύραζε ἢ βέλεσιν βάλλωσι· σὺ δ᾽ εἰσορόων ἀνέχεσθαι. ἀλλ᾽ ἦ τοι παύεσθαι ἀνωγέμεν ἀφροσυνάων, μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσι παραυδῶν· οἱ δέ τοι οὔ τι πείσονται· δὴ γάρ σφι παρίσταται αἴσιμον ἦμαρ. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσιν· ὁππότε κεν πολύβουλος ἐνὶ φρεσὶ θῇσιν Ἀθήνη, νεύσω μέν τοι ἐγὼ κεφαλῇ, σὺ δ᾽ ἔπειτα νοήσας, ὅσσα τοι ἐν μεγάροισιν ἀρήϊα τεύχεα κεῖται, ἐς μυχὸν ὑψηλοῦ θαλάμου καταθεῖναι ἀείρας πάντα μάλ᾽· αὐτὰρ μνηστῆρας μαλακοῖσ᾽ ἐπέεσσι παρφάσθαι, ὅτε κέν σε μεταλλῶσιν ποθέοντες· "ἐκ καπνοῦ κατέθηκ᾽, ἐπεὶ οὐκέτι τοῖσιν ἐῴκει, οἷά ποτε Τροίηνδε κιὼν κατέλειπεν Ὀδυσσεύς, ἀλλὰ κατῄκισται, ὅσσον πυρὸς ἵκετ᾽ ἀϋτμή. πρὸς δ᾽ ἔτι καὶ τόδε μεῖζον ἐνὶ φρεσὶ θῆκε Κρονίων, μή πως οἰνωθέντες, ἔριν στήσαντες ἐν ὑμῖν, ἀλλήλους τρώσητε καταισχύνητέ τε δαῖτα καὶ μνηστύν· αὐτὸς γὰρ ἐφέλκεται ἄνδρα σίδηρος." νῶϊν δ᾽ οἴοισιν δύο φάσγανα καὶ δύο δοῦρε καλλιπέειν καὶ δοιὰ βοάγρια χερσὶν ἑλέσθαι, ὡς ἂν ἐπιθύσαντες ἑλοίμεθα· τοὺς δέ κ᾽ ἔπειτα Παλλὰς Ἀθηναίη θέλξει καὶ μητίετα Ζεύς. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσιν· εἰ ἐτεόν γ᾽ ἐμός ἐσσι καὶ αἵματος ἡμετέροιο, μή τις ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆος ἀκουσάτω ἔνδον ἐόντος· μήτ᾽ οὖν Λαέρτης ἴστω τό γε μήτε συβώτης μήτε τις οἰκήων μήτ᾽ αὐτὴ Πηνελόπεια, ἀλλ᾽ οἶοι σύ τ᾽ ἐγώ τε γυναικῶν γνώομεν ἰθύν. καί κέ τεο δμώων ἀνδρῶν ἔτι πειρηθεῖμεν, ἠμὲν ὅ πού τις νῶϊ τίει καὶ δείδιε θυμῷ, ἠδ᾽ ὅτις οὐκ ἀλέγει, σὲ δ᾽ ἀτιμᾷ τοῖον ἐόντα." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσεφώνεε φαίδιμος υἱός· "ὦ πάτερ, ἦ τοι ἐμὸν θυμὸν καὶ ἔπειτά γ᾽, ὀΐω, γνώσεαι· οὐ μὲν γάρ τι χαλιφροσύναι γέ μ᾽ ἔχουσιν· ἀλλ᾽ οὔ τοι τόδε κέρδος ἐγὼν ἔσσεσθαι ὀΐω ἡμῖν ἀμφοτέροισι· σὲ δὲ φράζεσθαι ἄνωγα. δηθὰ γὰρ αὔτως εἴσῃ ἑκάστου πειρητίζων, ἔργα μετερχόμενος· τοὶ δ᾽ ἐν μεγάροισιν ἕκηλοι κτήματα δαρδάπτουσιν ὑπέρβιον, οὐδ᾽ ἔπι φειδώ. ἀλλ᾽ ἦ τοί σε γυναῖκας ἐγὼ δεδάασθαι ἄνωγα, αἵ τέ σ᾽ ἀτιμάζουσι καὶ αἳ νηλείτιδές εἰσιν· ἀνδρῶν δ᾽ οὐκ ἂν ἐγώ γε κατὰ σταθμοὺς ἐθέλοιμι ἡμέας πειράζειν, ἀλλ᾽ ὕστερα ταῦτα πένεσθαι, εἰ ἐτεόν γέ τι οἶσθα Διὸς τέρας αἰγιόχοιο." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον, ἡ δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτ᾽ Ἰθάκηνδε κατήγετο νηῦς ἐϋεργής, ἣ φέρε Τηλέμαχον Πυλόθεν καὶ πάντας ἑταίρους. οἱ δ᾽ ὅτε δὴ λιμένος πολυβενθέος ἐντὸς ἵκοντο, νῆα μὲν οἵ γε μέλαιναν ἐπ᾽ ἠπείροιο ἔρυσσαν, τεύχεα δέ σφ᾽ ἀπένεικαν ὑπέρθυμοι θεράποντες, αὐτίκα δ᾽ ἐς Κλυτίοιο φέρον περικαλλέα δῶρα. αὐτὰρ κήρυκα πρόεσαν δόμον εἰς Ὀδυσῆος, ἀγγελίην ἐρέοντα περίφρονι Πηνελοπείῃ, οὕνεκα Τηλέμαχος μὲν ἐπ᾽ ἀγροῦ, νῆα δ᾽ ἀνώγει ἄστυδ᾽ ἀποπλείειν, ἵνα μὴ δείσασ᾽ ἐνὶ θυμῷ ἰφθίμη βασίλεια τέρεν κατὰ δάκρυον εἴβοι. τὼ δὲ συναντήτην κῆρυξ καὶ δῖος ὑφορβὸς τῆς αὐτῆς ἕνεκ᾽ ἀγγελίης, ἐρέοντε γυναικί. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἵκοντο δόμον θείου βασιλῆος, κῆρυξ μέν ῥα μέσῃσι μετὰ δμῳῇσιν ἔειπεν· "ἤδη τοι, βασίλεια, φίλος πάϊς εἰλήλουθε." Πηνελοπείῃ δ᾽ εἶπε συβώτης ἄγχι παραστὰς πάνθ᾽ ὅσα οἱ φίλος υἱὸς ἀνώγει μυθήσασθαι. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πᾶσαν ἐφημοσύνην ἀπέειπε, βῆ ῥ᾽ ἴμεναι μεθ᾽ ὕας, λίπε δ᾽ ἕρκεά τε μέγαρόν τε. μνηστῆρες δ᾽ ἀκάχοντο κατήφησάν τ᾽ ἐνὶ θυμῷ, ἐκ δ᾽ ἦλθον μεγάροιο παρὲκ μέγα τειχίον αὐλῆς, αὐτοῦ δὲ προπάροιθε θυράων ἑδριόωντο. τοῖσιν δ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἦρχ᾽ ἀγορεύειν· "ὦ φίλοι, ἦ μέγα ἔργον ὑπερφιάλως ἐτελέσθη Τηλεμάχῳ ὁδὸς ἥδε· φάμεν δέ οἱ οὐ τελέεσθαι. ἀλλ᾽ ἄγε νῆα μέλαιναν ἐρύσσομεν, ἥ τις ἀρίστη, ἐς δ᾽ ἐρέτας ἁλιῆας ἀγείρομεν, οἵ κε τάχιστα κείνοισ᾽ ἀγγείλωσι θοῶς οἶκόνδε νέεσθαι." οὔ πω πᾶν εἴρηθ᾽, ὅτ᾽ ἄρ᾽ Ἀμφίνομος ἴδε νῆα, στρεφθεὶς ἐκ χώρης, λιμένος πολυβενθέος ἐντός, ἱστία τε στέλλοντας ἐρετμά τε χερσὶν ἔχοντας. ἡδὺ δ᾽ ἄρ᾽ ἐκγελάσας μετεφώνεεν οἷσ᾽ ἑτάροισι· "μή τιν᾽ ἔτ᾽ ἀγγελίην ὀτρύνομεν· οἵδε γὰρ ἔνδον. ἤ τίς σφιν τόδ᾽ ἔειπε θεῶν ἢ εἴσιδον αὐτοὶ νῆα παρερχομένην, τὴν δ᾽ οὐκ ἐδύναντο κιχῆναι." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἀνστάντες ἔβαν ἐπὶ θῖνα θαλάσσης, αἶψα δὲ νῆα μέλαιναν ἐπ᾽ ἠπείροιο ἔρυσσαν, τεύχεα δέ σφ᾽ ἀπένεικαν ὑπέρθυμοι θεράποντες. αὐτοὶ δ᾽ εἰς ἀγορὴν κίον ἁθρόοι, οὐδέ τιν᾽ ἄλλον εἴων οὔτε νέων μεταΐζειν οὔτε γερόντων. τοῖσιν δ᾽ Ἀντίνοος μετέφη, Εὐπείθεος υἱός· "ὢ πόποι, ὡς τόνδ᾽ ἄνδρα θεοὶ κακότητος ἔλυσαν. ἤματα μὲν σκοποὶ ἷζον ἐπ᾽ ἄκριας ἠνεμοέσσας αἰὲν ἐπασσύτεροι· ἅμα δ᾽ ἠελίῳ καταδύντι οὔ ποτ᾽ ἐπ᾽ ἠπείρου νύκτ᾽ ἄσαμεν, ἀλλ᾽ ἐνὶ πόντῳ νηῒ θοῇ πλείοντες ἐμίμνομεν Ἠῶ δῖαν, Τηλέμαχον λοχόωντες, ἵνα φθείσωμεν ἑλόντες αὐτόν· τὸν δ᾽ ἄρα τεῖος ἀπήγαγεν οἴκαδε δαίμων. ἡμεῖς δ᾽ ἐνθάδε οἱ φραζώμεθα λυγρὸν ὄλεθρον Τηλεμάχῳ, μηδ᾽ ἧμας ὑπεκφύγοι· οὐ γὰρ ὀΐω τούτου γε ζώοντος ἀνύσσεσθαι τάδε ἔργα. αὐτὸς μὲν γὰρ ἐπιστήμων βουλῇ τε νόῳ τε, λαοὶ δ᾽ οὐκέτι πάμπαν ἐφ᾽ ἡμῖν ἦρα φέρουσιν. ἀλλ᾽ ἄγετε, πρὶν κεῖνον ὁμηγυρίσασθαι Ἀχαιοὺς εἰς ἀγορήν· - οὐ γάρ τι μεθησέμεναί μιν ὀΐω, ἀλλ᾽ ἀπομηνίσει, ἐρέει δ᾽ ἐν πᾶσιν ἀναστάς, οὕνεκά οἱ φόνον αἰπὺν ἐράπτομεν οὐδ᾽ ἐκίχημεν· οἱ δ᾽ οὐκ αἰνήσουσιν ἀκούοντες κακὰ ἔργα· μή τι κακὸν ῥέξωσι καὶ ἥμεας ἐξελάσωσι γαίης ἡμετέρης, ἄλλων δ᾽ ἀφικώμεθα δῆμον. ἀλλὰ φθέωμεν ἑλόντες ἐπ᾽ ἀγροῦ νόσφι πόληος ἢ ἐν ὁδῷ· βίοτον δ᾽ αὐτοὶ καὶ κτήματ᾽ ἔχωμεν, δασσάμενοι κατὰ μοῖραν ἐφ᾽ ἡμέας, οἰκία δ᾽ αὖτε κείνου μητέρι δοῖμεν ἔχειν ἠδ᾽ ὅς τις ὀπυίοι. εἰ δ᾽ ὕμιν ὅδε μῦθος ἀφανδάνει, ἀλλὰ βόλεσθε αὐτόν τε ζώειν καὶ ἔχειν πατρώϊα πάντα, μή οἱ χρήματ᾽ ἔπειτα ἅλις θυμηδέ᾽ ἔδωμεν ἐνθάδ᾽ ἀγειρόμενοι, ἀλλ᾽ ἐκ μεγάροιο ἕκαστος μνάσθω ἐέδνοισιν διζήμενος· ἡ δέ κ᾽ ἔπειτα γήμαιθ᾽ ὅς κε πλεῖστα πόροι καὶ μόρσιμος ἔλθοι." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκὴν ἐγένοντο σιωπῇ. τοῖσιν δ᾽ Ἀμφίνομος ἀγορήσατο καὶ μετέειπε, Νίσου φαίδιμος υἱός, Ἀρητιάδαο ἄνακτος, ὅς ῥ᾽ ἐκ Δουλιχίου πολυπύρου ποιήεντος ἡγεῖτο μνηστῆρσι, μάλιστα δὲ Πηνελοπείῃ ἥνδανε μύθοισι· φρεσὶ γὰρ κέχρητ᾽ ἀγαθῇσιν· ὅ σφιν ἐῢ φρονέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπεν· "ὦ φίλοι, οὐκ ἂν ἐγώ γε κατακτείνειν ἐθέλοιμι Τηλέμαχον· δεινὸν δὲ γένος βασιλήϊόν ἐστι κτείνειν· ἀλλὰ πρῶτα θεῶν εἰρώμεθα βουλάς. εἰ μέν κ᾽ αἰνήσωσι Διὸς μεγάλοιο θέμιστες, αὐτός τε κτενέω τούς τ᾽ ἄλλους πάντας ἀνώξω· εἰ δέ κ᾽ ἀποτρωπῶσι θεοί, παύσασθαι ἄνωγα." ὣς ἔφατ᾽ Ἀμφίνομος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. αὐτίκ᾽ ἔπειτ᾽ ἀνστάντες ἔβαν δόμον εἰς Ὀδυσῆος, ἐλθόντες δὲ καθῖζον ἐπὶ ξεστοῖσι θρόνοισιν. ἡ δ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε περίφρων Πηνελόπεια, μνηστήρεσσι φανῆναι ὑπέρβιον ὕβριν ἔχουσι. πεύθετο γὰρ οὗ παιδὸς ἐνὶ μεγάροισιν ὄλεθρον· κῆρυξ γάρ οἱ ἔειπε Μέδων, ὃς ἐπεύθετο βουλάς. βῆ δ᾽ ἰέναι μέγαρόνδε σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξίν. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ μνηστῆρας ἀφίκετο δῖα γυναικῶν, στῆ ῥα παρὰ σταθμὸν τέγεος πύκα ποιητοῖο, ἄντα παρειάων σχομένη λιπαρὰ κρήδεμνα, Ἀντίνοον δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "Ἀντίνο᾽, ὕβριν ἔχων, κακομήχανε, καὶ δέ σέ φασιν ἐν δήμῳ Ἰθάκης μεθ᾽ ὁμήλικας ἔμμεν ἄριστον βουλῇ καὶ μύθοισι· σὺ δ᾽ οὐκ ἄρα τοῖος ἔησθα. μάργε, τίη δὲ σὺ Τηλεμάχῳ θάνατόν τε μόρον τε ῥάπτεις, οὐδ᾽ ἱκέτας ἐμπάζεαι, οἷσιν ἄρα Ζεὺς μάρτυρος; οὐδ᾽ ὁσίη κακὰ ῥάπτειν ἀλλήλοισιν. ἦ οὐκ οἶσθ᾽ ὅτε δεῦρο πατὴρ τεὸς ἵκετο φεύγων, δῆμον ὑποδδείσας; δὴ γὰρ κεχολώατο λίην, οὕνεκα ληϊστῆρσιν ἐπισπόμενος Ταφίοισιν ἤκαχε Θεσπρωτούς· οἱ δ᾽ ἥμιν ἄρθμιοι ἦσαν. τόν ῥ᾽ ἔθελον φθεῖσαι καὶ ἀποῤῥαῖσαι φίλον ἦτορ ἠδὲ κατὰ ζωὴν φαγέειν μενοεικέα πολλήν· ἀλλ᾽ Ὀδυσεὺς κατέρυκε καὶ ἔσχεθεν ἱεμένους περ. τοῦ νῦν οἶκον ἄτιμον ἔδεις, μνάᾳ δὲ γυναῖκα παῖδά τ᾽ ἀποκτείνεις, ἐμὲ δὲ μεγάλως ἀκαχίζεις· ἀλλά σε παύεσθαι κέλομαι καὶ ἀνωγέμεν ἄλλους." τὴν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἀντίον ηὔδα· "κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια, θάρσει· μή τοι ταῦτα μετὰ φρεσὶ σῇσι μελόντων. οὐκ ἔσθ᾽ οὗτος ἀνὴρ οὐδ᾽ ἔσσεται οὐδὲ γένηται, ὅς κεν Τηλεμάχῳ, σῷ υἱέϊ, χεῖρας ἐποίσει ζώοντός γ᾽ ἐμέθεν καὶ ἐπὶ χθονὶ δερκομένοιο. ὧδε γὰρ ἐξερέω, καὶ μὴν τετελεσμένον ἔσται· αἶψά οἱ αἷμα κελαινὸν ἐρωήσει περὶ δουρὶ ἡμετέρῳ, ἐπεὶ ἦ καὶ ἐμὲ πτολίπορθος Ὀδυσσεὺς πολλάκι γούνασιν οἷσιν ἐφεσσάμενος κρέας ὀπτὸν ἐν χείρεσσιν ἔθηκεν ἐπέσχε τε οἶνον ἐρυθρόν. τῶ μοι Τηλέμαχος πάντων πολὺ φίλτατός ἐστιν ἀνδρῶν, οὐδέ τί μιν θάνατον τρομέεσθαι ἄνωγα ἔκ γε μνηστήρων· θεόθεν δ᾽ οὐκ ἔστ᾽ ἀλέασθαι." ὣς φάτο θαρσύνων, τῷ δ᾽ ἤρτυεν αὐτὸς ὄλεθρον. ἡ μὲν ἄρ᾽ εἰσαναβᾶσ᾽ ὑπερώϊα σιγαλόεντα κλαῖεν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα φίλον πόσιν, ὄφρα οἱ ὕπνον ἡδὺν ἐπὶ βλεφάροισι βάλε γλαυκῶπις Ἀθήνη. ἑσπέριος δ᾽ Ὀδυσῆϊ καὶ υἱέϊ δῖος ὑφορβὸς ἤλυθεν· οἱ δ᾽ ἄρα δόρπον ἐπισταδὸν ὁπλίζοντο, σῦν ἱερεύσαντες ἐνιαύσιον. αὐτὰρ Ἀθήνη ἄγχι παρισταμένη Λαερτιάδην Ὀδυσῆα ῥάβδῳ πεπληγυῖα πάλιν ποίησε γέροντα, λυγρὰ δὲ εἵματα ἕσσε περὶ χροΐ, μή ἑ συβώτης γνοίη ἐσάντα ἰδὼν καὶ ἐχέφρονι Πηνελοπείῃ ἔλθοι ἀπαγγέλλων μηδὲ φρεσὶν εἰρύσσαιτο. τὸν καὶ Τηλέμαχος πρότερος πρὸς μῦθον ἔειπεν· "ἦλθες, δῖ᾽ Εὔμαιε· τί δὴ κλέος ἔστ᾽ ἀνὰ ἄστυ; ἤ ῥ᾽ ἤδη μνηστῆρες ἀγήνορες ἔνδον ἔασιν ἐκ λόχου, ἦ ἔτι μ᾽ αὖθ᾽ εἰρύαται οἴκαδ᾽ ἰόντα;" τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "οὐκ ἔμελέν μοι ταῦτα μεταλλῆσαι καὶ ἐρέσθαι ἄστυ καταβλώσκοντα· τάχιστά με θυμὸς ἀνώγει ἀγγελίην εἰπόντα πάλιν δεῦρ᾽ ἀπονέεσθαι. ὡμήρησε δέ μοι παρ᾽ ἑταίρων ἄγγελος ὠκύς, κῆρυξ, ὃς δὴ πρῶτος ἔπος σῇ μητρὶ ἔειπεν. ἄλλο δέ τοι τόδε οἶδα· τὸ γὰρ ἴδον ὀφθαλμοῖσιν· ἤδη ὑπὲρ πόλιος, ὅθι Ἕρμαιος λόφος ἐστίν, ἦα κιών, ὅτε νῆα θοὴν ἰδόμην κατιοῦσαν ἐς λιμέν᾽ ἡμέτερον· πολλοὶ δ᾽ ἔσαν ἄνδρες ἐν αὐτῇ, βεβρίθει δὲ σάκεσσι καὶ ἔγχεσιν ἀμφιγύοισι· καί σφεας ὠΐσθην τοὺς ἔμμεναι, οὐδέ τι οἶδα." ὣς φάτο, μείδησεν δ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο ἐς πατέρ᾽ ὀφθαλμοῖσιν ἰδών, ἀλέεινε δ᾽ ὑφορβόν. οἱ δ᾽ ἐπεὶ οὖν παύσαντο πόνου τετύκοντό τε δαῖτα, δαίνυντ᾽, οὐδέ τι θυμὸς ἐδεύετο δαιτὸς ἐΐσης. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, κοίτου τε μνήσαντο καὶ ὕπνου δῶρον ἕλοντο. Ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, δὴ τότ᾽ ἔπειθ᾽ ὑπὸ ποσσὶν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα Τηλέμαχος, φίλος υἱὸς Ὀδυσσῆος θείοιο, εἵλετο δ᾽ ἄλκιμον ἔγχος, ὅ οἱ παλάμηφιν ἀρήρει, ἄστυδε ἱέμενος, καὶ ἑὸν προσέειπε συβώτην· "ἄττ᾽, ἦ τοι μὲν ἐγὼν εἶμ᾽ ἐς πόλιν, ὄφρα με μήτηρ ὄψεται· οὐ γάρ μιν πρόσθεν παύσεσθαι ὀΐω κλαυθμοῦ τε στυγεροῖο γόοιό τε δακρυόεντος, πρίν γ᾽ αὐτόν με ἴδηται· ἀτὰρ σοί γ᾽ ὧδ᾽ ἐπιτέλλω· τὸν ξεῖνον δύστηνον ἄγ᾽ ἐς πόλιν, ὄφρ᾽ ἂν ἐκεῖθι δαῖτα πτωχεύῃ· δώσει δέ οἱ ὅς κ᾽ ἐθέλῃσι, πύρνον καὶ κοτύλην· ἐμὲ δ᾽ οὔ πως ἔστιν ἅπαντας ἀνθρώπους ἀνέχεσθαι, ἔχοντά περ ἄλγεα θυμῷ. ὁ ξεῖνος δ᾽ εἴ περ μάλα μηνίει, ἄλγιον αὐτῷ ἔσσεται· ἦ γὰρ ἐμοὶ φίλ᾽ ἀληθέα μυθήσασθαι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ φίλος, οὐδέ τοι αὐτὸς ἐρύκεσθαι μενεαίνω. πτωχῷ βέλτερόν ἐστι κατὰ πτόλιν ἠὲ κατ᾽ ἀγροὺς δαῖτα πτωχεύειν· δώσει δέ μοι ὅς κ᾽ ἐθέλῃσιν. οὐ γὰρ ἐπὶ σταθμοῖσι μένειν ἔτι τηλίκος εἰμί, ὥς τ᾽ ἐπιτειλαμένῳ σημάντορι πάντα πιθέσθαι. ἀλλ᾽ ἔρχευ· ἐμὲ δ᾽ ἄξει ἀνὴρ ὅδε, τὸν σὺ κελεύεις, αὐτίκ᾽ ἐπεί κε πυρὸς θερέω ἀλέη τε γένηται. αἰνῶς γὰρ τάδε εἵματ᾽ ἔχω κακά· μή με δαμάσσῃ στίβη ὑπηοίη· ἕκαθεν δέ τε ἄστυ φάτ᾽ εἶναι." ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ διὲκ σταθμοῖο βεβήκει, κραιπνὰ ποσὶ προβιβάς, κακὰ δὲ μνηστῆρσι φύτευεν. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἵκανε δόμους ἐῢ ναιετάοντας, ἔγχος μέν ῥ᾽ ἔστησε φέρων πρὸς κίονα μακρήν, αὐτὸς δ᾽ εἴσω ἴεν καὶ ὑπέρβη λάϊνον οὐδόν. τὸν δὲ πολὺ πρώτη εἶδε τροφὸς Εὐρύκλεια, κώεα καστορνῦσα θρόνοισ᾽ ἔνι δαιδαλέοισι, δακρύσασα δ᾽ ἔπειτ᾽ ἰθὺς κίεν· ἀμφὶ δ᾽ ἄρ᾽ ἄλλαι δμῳαὶ Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος ἠγερέθοντο καὶ κύνεον ἀγαπαζόμεναι κεφαλήν τε καὶ ὤμους. ἡ δ᾽ ἴεν ἐκ θαλάμοιο περίφρων Πηνελόπεια, Ἀρτέμιδι ἰκέλη ἠὲ χρυσῇ Ἀφροδίτῃ, ἀμφὶ δὲ παιδὶ φίλῳ βάλε πήχεε δακρύσασα, κύσσε δέ μιν κεφαλήν τε καὶ ἄμφω φάεα καλά, καί ῥ᾽ ὀλοφυρομένη ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἦλθες, Τηλέμαχε, γλυκερὸν φάος· οὔ σ᾽ ἔτ᾽ ἐγώ γε ὄψεσθαι ἐφάμην, ἐπεὶ ᾤχεο νηῒ Πύλονδε λάθρῃ, ἐμεῦ ἀέκητι, φίλου μετὰ πατρὸς ἀκουήν. ἀλλ᾽ ἄγε μοι κατάλεξον, ὅπως ἤντησας ὀπωπῆς." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "μῆτερ ἐμή, μή μοι γόον ὄρνυθι μηδέ μοι ἦτορ ἐν στήθεσσιν ὄρινε φυγόντι περ αἰπὺν ὄλεθρον· ἀλλ᾽ ὑδρηναμένη, καθαρὰ χροῒ εἵμαθ᾽ ἑλοῦσα, εἰς ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶν εὔχεο πᾶσι θεοῖσι τεληέσσας ἑκατόμβας ῥέξειν, αἴ κέ ποθι Ζεὺς ἄντιτα ἔργα τελέσσῃ. αὐτὰρ ἐγὼν ἀγορήνδε ἐλεύσομαι, ὄφρα καλέσσω ξεῖνον, ὅτίς μοι κεῖθεν ἅμ᾽ ἕσπετο δεῦρο κιόντι. τὸν μὲν ἐγὼ προὔπεμψα σὺν ἀντιθέοισ᾽ ἑτάροισι, Πείραιον δέ μιν ἠνώγεα προτὶ οἶκον ἄγοντα ἐνδυκέως φιλέειν καὶ τιέμεν, εἰς ὅ κεν ἔλθω." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν, τῇ δ᾽ ἄπτερος ἔπλετο μῦθος. ἡ δ᾽ ὑδρηναμένη, καθαρὰ χροῒ εἵμαθ᾽ ἑλοῦσα, εὔχετο πᾶσι θεοῖσι τεληέσσας ἑκατόμβας ῥέξειν, αἴ κέ ποθι Ζεὺς ἄντιτα ἔργα τελέσσῃ. Τηλέμαχος δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα διὲκ μεγάροιο βεβήκει ἔγχος ἔχων· ἅμα τῷ γε κύνες πόδας ἀργοὶ ἕποντο. θεσπεσίην δ᾽ ἄρα τῷ γε χάριν κατέχευεν Ἀθήνη· τὸν δ᾽ ἄρα πάντες λαοὶ ἐπερχόμενον θηεῦντο. ἀμφὶ δέ μιν μνηστῆρες ἀγήνορες ἠγερέθοντο ἔσθλ᾽ ἀγορεύοντες, κακὰ δὲ φρεσὶ βυσσοδόμευον. αὐτὰρ ὁ τῶν μὲν ἔπειτα ἀλεύατο πουλὺν ὅμιλον, ἀλλ᾽ ἵνα Μέντωρ ἧστο καὶ Ἄντιφος ἠδ᾽ Ἁλιθέρσης, οἵ τέ οἱ ἐξ ἀρχῆς πατρώϊοι ἦσαν ἑταῖροι, ἔνθα καθέζετ᾽ ἰών· τοὶ δ᾽ ἐξερέεινον ἕκαστα. τοῖσι δὲ Πείραιος δουρικλυτὸς ἐγγύθεν ἦλθε ξεῖνον ἄγων ἀγορήνδε διὰ πτόλιν· οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔτι δὴν Τηλέμαχος ξείνοιο ἑκὰς τράπετ᾽, ἀλλὰ παρέστη. τὸν καὶ Πείραιος πρότερος πρὸς μῦθον ἔειπε· "Τηλέμαχ᾽, αἶψ᾽ ὄτρυνον ἐμὸν ποτὶ δῶμα γυναῖκας, ὥς τοι δῶρ᾽ ἀποπέμψω, ἅ τοι Μενέλαος ἔδωκε." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "Πείραι᾽, οὐ γάρ τ᾽ ἴδμεν, ὅπως ἔσται τάδε ἔργα. εἴ κεν ἐμὲ μνηστῆρες ἀγήνορες ἐν μεγάροισι λάθρῃ κτείναντες πατρώϊα πάντα δάσωνται, αὐτὸν ἔχοντα σὲ βούλομ᾽ ἐπαυρέμεν ἤ τινα τῶνδε· εἰ δέ κ᾽ ἐγὼ τούτοισι φόνον καὶ κῆρα φυτεύσω, δὴ τότε μοι χαίροντι φέρειν πρὸς δώματα χαίρων." ὣς εἰπὼν ξεῖνον ταλαπείριον ἦγεν ἐς οἶκον. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἵκοντο δόμους ἐῢ ναιετάοντας, χλαίνας μὲν κατέθεντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε, ἐς δ᾽ ἀσαμίνθους βάντες ἐϋξέστας λούσαντο. τοὺς δ᾽ ἐπεὶ οὖν δμῳαὶ λοῦσαν καὶ χρῖσαν ἐλαίῳ, ἀμφὶ δ᾽ ἄρα χλαίνας οὔλας βάλον ἠδὲ χιτῶνας, ἔκ ῥ᾽ ἀσαμίνθων βάντες ἐπὶ κλισμοῖσι καθῖζον. χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος, νίψασθαι· παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν. σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα, εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων. μήτηρ δ᾽ ἀντίον ἷζε παρὰ σταθμὸν μεγάροιο κλισμῷ κεκλιμένη, λέπτ᾽ ἠλάκατα στρωφῶσα. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο, τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε περίφρων Πηνελόπεια· "Τηλέμαχ᾽, ἦ τοι ἐγὼν ὑπερώϊον εἰσαναβᾶσα λέξομαι εἰς εὐνήν, ἥ μοι στονόεσσα τέτυκται, αἰεὶ δάκρυσ᾽ ἐμοῖσι πεφυρμένη, ἐξ οὗ Ὀδυσσεὺς ᾤχεθ᾽ ἅμ᾽ Ἀτρεΐδῃσιν ἐς Ἴλιον· οὐδέ μοι ἔτλης, πρὶν ἐλθεῖν μνηστῆρας ἀγήνορας ἐς τόδε δῶμα, νόστον σοῦ πατρὸς σάφα εἰπέμεν, εἴ που ἄκουσας." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, μῆτερ, ἀληθείην καταλέξω. ᾠχόμεθ᾽ ἔς τε Πύλον καὶ Νέστορα, ποιμένα λαῶν· δεξάμενος δέ με κεῖνος ἐν ὑψηλοῖσι δόμοισιν ἐνδυκέως ἐφίλει, ὡς εἴ τε πατὴρ ἑὸν υἷα ἐλθόντα χρόνιον νέον ἄλλοθεν· ὣς ἐμὲ κεῖνος ἐνδυκέως ἐκόμιζε σὺν υἱάσι κυδαλίμοισιν. αὐτὰρ Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος οὔ ποτ᾽ ἔφασκε ζωοῦ οὐδὲ θανόντος ἐπιχθονίων τευ ἀκοῦσαι, ἀλλά μ᾽ ἐς Ἀτρεΐδην, δουρικλειτὸν Μενέλαον, ἵπποισι προὔπεμψε καὶ ἅρμασι κολλητοῖσιν. ἔνθ᾽ ἴδον Ἀργείην Ἑλένην, ἧς εἵνεκα πολλὰ Ἀργεῖοι Τρῶές τε θεῶν ἰότητι μόγησαν. εἴρετο δ᾽ αὐτίκ᾽ ἔπειτα βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος, ὅττευ χρηΐζων ἱκόμην Λακεδαίμονα δῖαν· αὐτὰρ ἐγὼ τῷ πᾶσαν ἀληθείην κατέλεξα. καὶ τότε δή μ᾽ ἐπέεσσιν ἀμειβόμενος προσέειπεν· "ὢ πόποι, ἦ μάλα δὴ κρατερόφρονος ἀνδρὸς ἐν εὐνῇ ἤθελον εὐνηθῆναι, ἀνάλκιδες αὐτοὶ ἐόντες. ὡς δ᾽ ὁπότ᾽ ἐν ξυλόχῳ ἔλαφος κρατεροῖο λέοντος νεβροὺς κοιμήσασα νεηγενέας γαλαθηνοὺς κνημοὺς ἐξερέῃσι καὶ ἄγκεα ποιήεντα βοσκομένη, ὁ δ᾽ ἔπειτα ἑὴν εἰσήλυθεν εὐνήν, ἀμφοτέροισι δὲ τοῖσιν ἀεικέα πότμον ἐφῆκεν, ὣς Ὀδυσεὺς κείνοισιν ἀεικέα πότμον ἐφήσει. αἲ γάρ, Ζεῦ τε πάτερ καὶ Ἀθηναίη καὶ Ἄπολλον, τοῖος ἐὼν οἷός ποτ᾽ ἐϋκτιμένῃ ἐνὶ Λέσβῳ ἐξ ἔριδος Φιλομηλεΐδῃ ἐπάλαισεν ἀναστάς, κὰδ δ᾽ ἔβαλε κρατερῶς, κεχάροντο δὲ πάντες Ἀχαιοί, τοῖος ἐὼν μνηστῆρσιν ὁμιλήσειεν Ὀδυσσεύς· πάντες κ᾽ ὠκύμοροί τε γενοίατο πικρόγαμοί τε. ταῦτα δ᾽ ἅ μ᾽ εἰρωτᾷς καὶ λίσσεαι, οὐκ ἂν ἐγώ γε ἄλλα παρὲξ εἴποιμι παρακλιδὸν οὐδ᾽ ἀπατήσω· ἀλλὰ τὰ μέν μοι ἔειπε γέρων ἅλιος νημερτής, τῶν οὐδέν τοι ἐγὼ κρύψω ἔπος οὐδ᾽ ἐπικεύσω. φῆ μιν ὅ γ᾽ ἐν νήσῳ ἰδέειν κρατέρ᾽ ἄλγε᾽ ἔχοντα, νύμφης ἐν μεγάροισι Καλυψοῦς, ἥ μιν ἀνάγκῃ ἴσχει· ὁ δ᾽ οὐ δύναται ἣν πατρίδα γαῖαν ἱκέσθαι· οὐ γάρ οἱ πάρα νῆες ἐπήρετμοι καὶ ἑταῖροι, οἵ κέν μιν πέμποιεν ἐπ᾽ εὐρέα νῶτα θαλάσσης." ὣς ἔφατ᾽ Ἀτρεΐδης, δουρικλειτὸς Μενέλαος. ταῦτα τελευτήσας νεόμην· ἔδοσαν δέ μοι οὖρον ἀθάνατοι, τοί μ᾽ ὦκα φίλην ἐς πατρίδ᾽ ἔπεμψαν." ὣς φάτο, τῇ δ᾽ ἄρα θυμὸν ἐνὶ στήθεσσιν ὄρινε. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε Θεοκλύμενος θεοειδής· "ὦ γύναι αἰδοίη Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος, ἦ τοι ὅ γ᾽ οὐ σάφα οἶδεν, ἐμεῖο δὲ σύνθεο μῦθον· ἀτρεκέως γάρ τοι μαντεύσομαι οὐδ᾽ ἐπικεύσω. ἴστω νῦν Ζεὺς πρῶτα θεῶν ξενίη τε τράπεζα ἱστίη τ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος, ἣν ἀφικάνω, ὡς ἦ τοι Ὀδυσεὺς ἤδη ἐν πατρίδι γαίῃ, ἥμενος ἢ ἕρπων, τάδε πευθόμενος κακὰ ἔργα, ἔστιν, ἀτὰρ μνηστῆρσι κακὸν πάντεσσι φυτεύει, οἷον ἐγὼν οἰωνὸν ἐϋσσέλμου ἐπὶ νηὸς ἥμενος ἐφρασάμην καὶ Τηλεμάχῳ ἐγεγώνευν." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "αἲ γὰρ τοῦτο, ξεῖνε, ἔπος τετελεσμένον εἴη· τῶ κε τάχα γνοίης φιλότητά τε πολλά τε δῶρα ἐξ ἐμεῦ, ὥς κέν τίς σε συναντόμενος μακαρίζοι." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· μνηστῆρες δὲ πάροιθεν Ὀδυσσῆος μεγάροιο δίσκοισιν τέρποντο καὶ αἰγανέῃσιν ἱέντες ἐν τυκτῷ δαπέδῳ, ὅθι περ πάρος, ὕβριν ἔχοντες. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ δείπνηστος ἔην καὶ ἐπήλυθε μῆλα πάντοθεν ἐξ ἀγρῶν, οἱ δ᾽ ἤγαγον οἳ τὸ πάρος περ, καὶ τότε δή σφιν ἔειπε Μέδων· ὃς γάρ ῥα μάλιστα ἥνδανε κηρύκων καί σφιν παρεγίνετο δαιτί· "κοῦροι, ἐπεὶ δὴ πάντες ἐτέρφθητε φρέν᾽ ἀέθλοις, ἔρχεσθε πρὸς δώμαθ᾽, ἵν᾽ ἐντυνώμεθα δαῖτα· οὐ μὲν γάρ τι χέρειον ἐν ὥρῃ δεῖπνον ἑλέσθαι." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἀνστάντες ἔβαν πείθοντό τε μύθῳ. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἵκοντο δόμους ἐῢ ναιετάοντας, χλαίνας μὲν κατέθεντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε, οἱ δ᾽ ἱέρευον ὄϊς μεγάλους καὶ πίονας αἶγας, ἵρευον δὲ σύας σιάλους καὶ βοῦν ἀγελαίην, δαῖτ᾽ ἐντυνόμενοι. τοὶ δ᾽ ἐξ ἀγροῖο πόλινδε ὠτρύνοντ᾽ Ὀδυσεύς τ᾽ ἰέναι καὶ δῖος ὑφορβός. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε συβώτης, ὄρχαμος ἀνδρῶν· "ξεῖν᾽, ἐπεὶ ἂρ δὴ ἔπειτα πόλινδ᾽ ἴμεναι μενεαίνεις σήμερον, ὡς ἐπέτελλεν ἄναξ ἐμός· - ἦ σ᾽ ἂν ἐγώ γε αὐτοῦ βουλοίμην σταθμῶν ῥυτῆρα λιπέσθαι· ἀλλὰ τὸν αἰδέομαι καὶ δείδια, μή μοι ὀπίσσω νεικείῃ· χαλεπαὶ δέ τ᾽ ἀνάκτων εἰσὶν ὁμοκλαί· - ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἴομεν· δὴ γὰρ μέμβλωκε μάλιστα ἦμαρ, ἀτὰρ τάχα τοι ποτὶ ἕσπερα ῥίγιον ἔσται." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "γινώσκω, φρονέω· τά γε δὴ νοέοντι κελεύεις. ἀλλ᾽ ἴομεν, σὺ δ᾽ ἔπειτα διαμπερὲς ἡγεμόνευε. δὸς δέ μοι, εἴ ποθί τοι ῥόπαλον τετμημένον ἐστί, σκηρίπτεσθ᾽, ἐπεὶ ἦ φατ᾽ ἀρισφαλέ᾽ ἔμμεναι οὐδόν." ἦ ῥα, καὶ ἀμφ᾽ ὤμοισιν ἀεικέα βάλλετο πήρην, πυκνὰ ῥωγαλέην, ἐν δὲ στρόφος ἦεν ἀορτήρ· Εὔμαιος δ᾽ ἄρα οἱ σκῆπτρον θυμαρὲς ἔδωκε. τὼ βήτην, σταθμὸν δὲ κύνες καὶ βώτορες ἄνδρες ῥύατ᾽ ὄπισθε μένοντες. ὁ δ᾽ ἐς πόλιν ἦγεν ἄνακτα πτωχῷ λευγαλέῳ ἐναλίγκιον ἠδὲ γέροντι, σκηπτόμενον· τὰ δὲ λυγρὰ περὶ χροῒ εἵματα ἕστο. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ στείχοντες ὁδὸν κάτα παιπαλόεσσαν ἄστεος ἐγγὺς ἔσαν καὶ ἐπὶ κρήνην ἀφίκοντο τυκτὴν καλλίροον, ὅθεν ὑδρεύοντο πολῖται, τὴν ποίησ᾽ Ἴθακος καὶ Νήριτος ἠδὲ Πολύκτωρ· ἀμφὶ δ᾽ ἄρ᾽ αἰγείρων ὑδατοτρεφέων ἦν ἄλσος, πάντοσε κυκλοτερές, κατὰ δὲ ψυχρὸν ῥέεν ὕδωρ ὑψόθεν ἐκ πέτρης· βωμὸς δ᾽ ἐφύπερθε τέτυκτο Νυμφάων, ὅθι πάντες ἐπιῤῥέζεσκον ὁδῖται· ἔνθα σφέας ἐκίχανεν υἱὸς Δολίοιο Μελανθεὺς αἶγας ἄγων, αἳ πᾶσι μετέπρεπον αἰπολίοισι, δεῖπνον μνηστήρεσσι· δύω δ᾽ ἅμ᾽ ἕποντο νομῆες. τοὺς δὲ ἰδὼν νείκεσσεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν ἔκπαγλον καὶ ἀεικές· ὄρινε δὲ κῆρ Ὀδυσῆος· "νῦν μὲν δὴ μάλα πάγχυ κακὸς κακὸν ἡγηλάζει, ὡς αἰεὶ τὸν ὁμοῖον ἄγει θεὸς ὡς τὸν ὁμοῖον. πῇ δὴ τόνδε μολοβρὸν ἄγεις, ἀμέγαρτε συβῶτα, πτωχὸν ἀνιηρόν, δαιτῶν ἀπολυμαντῆρα; ὃς πολλῇς φλιῇσι παραστὰς φλίψεται ὤμους, αἰτίζων ἀκόλους, οὐκ ἄορα οὐδὲ λέβητας. τόν γ᾽ εἴ μοι δοίης σταθμῶν ῥυτῆρα γενέσθαι σηκοκόρον τ᾽ ἔμεναι θαλλόν τ᾽ ἐρίφοισι φορῆναι, καί κεν ὀρὸν πίνων μεγάλην ἐπιγουνίδα θεῖτο. ἀλλ᾽ ἐπεὶ οὖν δὴ ἔργα κάκ᾽ ἔμμαθεν, οὐκ ἐθελήσει ἔργον ἐποίχεσθαι, ἀλλὰ πτώσσων κατὰ δῆμον βούλεται αἰτίζων βόσκειν ἣν γαστέρ᾽ ἄναλτον. ἀλλ᾽ ἔκ τοι ἐρέω, τὸ δὲ καὶ τετελεσμένον ἔσται· αἴ κ᾽ ἔλθῃ πρὸς δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο, πολλά οἱ ἀμφὶ κάρη σφέλα ἀνδρῶν ἐκ παλαμάων πλευραὶ ἀποτρίψουσι δόμον κάτα βαλλομένοιο." ὣς φάτο, καὶ παριὼν λὰξ ἔνθορεν ἀφραδίῃσιν ἰσχίῳ· οὐδέ μιν ἐκτὸς ἀταρπιτοῦ ἐστυφέλιξεν, ἀλλ᾽ ἔμεν᾽ ἀσφαλέως. ὁ δὲ μερμήριξεν Ὀδυσσεύς, ἠὲ μεταΐξας ῥοπάλῳ ἐκ θυμὸν ἕλοιτο ἦ πρὸς γῆν ἐλάσειε κάρη ἀμφουδὶς ἀείρας· ἀλλ᾽ ἐπετόλμησε, φρεσὶ δ᾽ ἔσχετο. τὸν δὲ συβώτης νείκεσ᾽ ἐσάντα ἰδών, μέγα δ᾽ εὔξατο χεῖρας ἀνασχών· "Νύμφαι κρηναῖαι, κοῦραι Διός, εἴ ποτ᾽ Ὀδυσσεὺς ὔμμ᾽ ἐπὶ μηρί᾽ ἔκηε, καλύψας πίονι δημῷ, ἀρνῶν ἠδ᾽ ἐρίφων, τόδε μοι κρηήνατ᾽ ἐέλδωρ, ὡς ἔλθοι μὲν κεῖνος ἀνήρ, ἀγάγοι δέ ἑ δαίμων. τῶ κέ τοι ἀγλαΐας γε διασκεδάσειεν ἁπάσας, τὰς νῦν ὑβρίζων φορέεις, ἀλαλήμενος αἰεὶ ἄστυ κάτ᾽· αὐτὰρ μῆλα κακοὶ φθείρουσι νομῆες." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν· "ὢ πόποι, οἷον ἔειπε κύων ὀλοφώϊα εἰδώς, τόν ποτ᾽ ἐγὼν ἐπὶ νηὸς ἐϋσσέλμοιο μελαίνης ἄξω τῆλ᾽ Ἰθάκης, ἵνα μοι βίοτον πολὺν ἄλφοι. αἲ γὰρ Τηλέμαχον βάλοι ἀργυρότοξος Ἀπόλλων σήμερον ἐν μεγάροισ᾽, ἢ ὑπὸ μνηστῆρσι δαμείη, ὡς Ὀδυσῆΐ γε τηλοῦ ἀπώλετο νόστιμον ἦμαρ." ὣς εἰπὼν τοὺς μὲν λίπεν αὐτόθι ἦκα κιόντας, αὐτὰρ ὁ βῆ, μάλα δ᾽ ὦκα δόμους ἵκανεν ἄνακτος. αὐτίκα δ᾽ εἴσω ἴεν, μετὰ δὲ μνηστῆρσι καθῖζεν, ἀντίον Εὐρυμάχου· τὸν γὰρ φιλέεσκε μάλιστα. τῷ πάρα μὲν κρειῶν μοῖραν θέσαν οἳ πονέοντο, σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα ἔδμεναι. ἀγχίμολον δ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ δῖος ὑφορβὸς στήτην ἐρχομένω, περὶ δέ σφεας ἤλυθ᾽ ἰωὴ φόρμιγγος γλαφυρῆς· ἀνὰ γάρ σφισι βάλλετ᾽ ἀείδειν Φήμιος. αὐτὰρ ὁ χειρὸς ἑλὼν προσέειπε συβώτην· "Εὔμαι᾽, ἦ μάλα δὴ τάδε δώματα κάλ᾽ Ὀδυσῆος· ῥεῖα δ᾽ ἀρίγνωτ᾽ ἐστὶ καὶ ἐν πολλοῖσιν ἰδέσθαι. ἐξ ἑτέρων ἕτερ᾽ ἐστίν, ἐπήσκηται δέ οἱ αὐλὴ τοίχῳ καὶ θριγκοῖσι, θύραι δ᾽ εὐερκέες εἰσὶ δικλίδες· οὔ κέν τίς μιν ἀνὴρ ὑπεροπλίσσαιτο. γινώσκω δ᾽, ὅτι πολλοὶ ἐν αὐτῷ δαῖτα τίθενται ἄνδρες, ἐπεὶ κνίση μὲν ἐνήνοθεν, ἐν δέ τε φόρμιγξ ἠπύει, ἣν ἄρα δαιτὶ θεοὶ ποίησαν ἑταίρην." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "ῥεῖ᾽ ἔγνως, ἐπεὶ οὐδὲ τά τ᾽ ἄλλα πέρ ἐσσ᾽ ἀνοήμων. ἀλλ᾽ ἄγε δὴ φραζώμεθ᾽, ὅπως ἔσται τάδε ἔργα. ἠὲ σὺ πρῶτος ἔσελθε δόμους ἐῢ ναιετάοντας, δύσεο δὲ μνηστῆρας, ἐγὼ δ᾽ ὑπολείψομαι αὐτοῦ· εἰ δ᾽ ἐθέλεις, ἐπίμεινον, ἐγὼ δ᾽ εἶμι προπάροιθεν. μηδὲ σὺ δηθύνειν, μή τίς σ᾽ ἔκτοσθε νοήσας ἢ βάλῃ ἢ ἐλάσῃ· τὰ δέ σε φράζεσθαι ἄνωγα." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "γινώσκω, φρονέω· τά γε δὴ νοέοντι κελεύεις. ἀλλ᾽ ἔρχευ προπάροιθεν, ἐγὼ δ᾽ ὑπολείψομαι αὐτοῦ. οὐ γάρ τι πληγέων ἀδαήμων οὐδὲ βολάων· τολμήεις μοι θυμός, ἐπεὶ κακὰ πολλὰ πέπονθα κύμασι καὶ πολέμῳ· μετὰ καὶ τόδε τοῖσι γενέσθω. γαστέρα δ᾽ οὔ πως ἔστιν ἀποκρύψαι μεμαυῖαν, οὐλομένην, ἣ πολλὰ κάκ᾽ ἀνθρώποισι δίδωσι· τῆς ἕνεκεν καὶ νῆες ἐΰζυγοι ὁπλίζονται πόντον ἐπ᾽ ἀτρύγετον κακὰ δυσμενέεσσι φέρουσαι." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· ἂν δὲ κύων κεφαλήν τε καὶ οὔατα κείμενος ἔσχεν, Ἄργος, Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος, ὅν ῥά ποτ᾽ αὐτὸς θρέψε μέν, οὐδ᾽ ἀπόνητο, πάρος δ᾽ εἰς Ἴλιον ἱρὴν ᾤχετο. τὸν δὲ πάροιθεν ἀγίνεσκον νέοι ἄνδρες αἶγας ἐπ᾽ ἀγροτέρας ἠδὲ πρόκας ἠδὲ λαγωούς· δὴ τότε κεῖτ᾽ ἀπόθεστος ἀποιχομένοιο ἄνακτος ἐν πολλῇ κόπρῳ, ἥ οἱ προπάροιθε θυράων ἡμιόνων τε βοῶν τε ἅλις κέχυτ᾽, ὄφρ᾽ ἂν ἄγοιεν δμῶες Ὀδυσσῆος τέμενος μέγα κοπρίσσοντες· ἔνθα κύων κεῖτ᾽ Ἄργος ἐνίπλειος κυνοραιστέων. δὴ τότε γ᾽, ὡς ἐνόησεν Ὀδυσσέα ἐγγὺς ἐόντα, οὐρῇ μέν ῥ᾽ ὅ γ᾽ ἔσηνε καὶ οὔατα κάββαλεν ἄμφω, ἄσσον δ᾽ οὐκέτ᾽ ἔπειτα δυνήσατο οἷο ἄνακτος ἐλθέμεν· αὐτὰρ ὁ νόσφιν ἰδὼν ἀπομόρξατο δάκρυ, ῥεῖα λαθὼν Εὔμαιον, ἄφαρ δ᾽ ἐρεείνετο μύθῳ· "Εὔμαι᾽, ἦ μάλα θαῦμα κύων ὅδε κεῖτ᾽ ἐνὶ κόπρῳ. καλὸς μὲν δέμας ἐστίν, ἀτὰρ τόδε γ᾽ οὐ σάφα οἶδα, ἢ δὴ καὶ ταχὺς ἔσκε θέειν ἐπὶ εἴδεϊ τῷδε, ἦ αὔτως οἷοί τε τραπεζῆες κύνες ἀνδρῶν γίνοντ᾽, ἀγλαΐης δ᾽ ἕνεκεν κομέουσιν ἄνακτες." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "καὶ λίην ἀνδρός γε κύων ὅδε τῆλε θανόντος εἰ τοιόσδ᾽ εἴη ἠμὲν δέμας ἠδὲ καὶ ἔργα, οἷόν μιν Τροίηνδε κιὼν κατέλειπεν Ὀδυσσεύς, αἶψά κε θηήσαιο ἰδὼν ταχυτῆτα καὶ ἀλκήν. οὐ μὲν γάρ τι φύγεσκε βαθείης βένθεσιν ὕλης κνώδαλον, ὅττι δίοιτο· καὶ ἴχνεσι γὰρ περιῄδη. νῦν δ᾽ ἔχεται κακότητι, ἄναξ δέ οἱ ἄλλοθι πάτρης ὤλετο, τὸν δὲ γυναῖκες ἀκηδέες οὐ κομέουσι. δμῶες δ᾽, εὖτ᾽ ἂν μηκέτ᾽ ἐπικρατέωσιν ἄνακτες, οὐκέτ᾽ ἔπειτ᾽ ἐθέλουσιν ἐναίσιμα ἐργάζεσθαι· ἥμισυ γάρ τ᾽ ἀρετῆς ἀποαίνυται εὐρύοπα Ζεὺς ἀνέρος, εὖτ᾽ ἄν μιν κατὰ δούλιον ἦμαρ ἕλῃσιν." ὣς εἰπὼν εἰσῆλθε δόμους ἐῢ ναιετάοντας, βῆ δ᾽ ἰθὺς μεγάροιο μετὰ μνηστῆρας ἀγαυούς. Ἄργον δ᾽ αὖ κατὰ μοῖρ᾽ ἔλαβεν μέλανος θανάτοιο, αὐτίκ᾽ ἰδόντ᾽ Ὀδυσῆα ἐεικοστῷ ἐνιαυτῷ. τὸν δὲ πολὺ πρῶτος ἴδε Τηλέμαχος θεοειδὴς ἐρχόμενον κατὰ δῶμα συβώτην, ὦκα δ᾽ ἔπειτα νεῦσ᾽ ἐπὶ οἷ καλέσας· ὁ δὲ παπτήνας ἕλε δίφρον κείμενον, ἔνθα τε δαιτρὸς ἐφίζεσκε κρέα πολλὰ δαιόμενος μνηστῆρσι δόμον κάτα δαινυμένοισι· τὸν κατέθηκε φέρων πρὸς Τηλεμάχοιο τράπεζαν ἀντίον, ἔνθα δ᾽ ἄρ᾽ αὐτὸς ἐφέζετο· τῷ δ᾽ ἄρα κῆρυξ μοῖραν ἑλὼν ἐτίθει κανέου τ᾽ ἐκ σῖτον ἀείρας. ἀγχίμολον δὲ μετ᾽ αὐτὸν ἐδύσετο δώματ᾽ Ὀδυσσεύς, πτωχῷ λευγαλέῳ ἐναλίγκιος ἠδὲ γέροντι, σκηπτόμενος· τὰ δὲ λυγρὰ περὶ χροῒ εἵματα ἕστο. ἷζε δ᾽ ἐπὶ μελίνου οὐδοῦ ἔντοσθε θυράων κλινάμενος σταθμῷ κυπαρισσίνῳ, ὅν ποτε τέκτων ξέσσεν ἐπισταμένως καὶ ἐπὶ στάθμην ἴθυνε. Τηλέμαχος δ᾽ ἐπὶ οἷ καλέσας προσέειπε συβώτην, ἄρτον τ᾽ οὖλον ἑλὼν περικαλλέος ἐκ κανέοιο καὶ κρέας, ὥς οἱ χεῖρες ἐχάνδανον ἀμφιβαλόντι· "δὸς τῷ ξείνῳ ταῦτα φέρων αὐτόν τε κέλευε αἰτίζειν μάλα πάντας ἐποιχόμενον μνηστῆρας· αἰδὼς δ᾽ οὐκ ἀγαθὴ κεχρημένῳ ἀνδρὶ παρεῖναι." ὣς φάτο, βῆ δὲ συφορβός, ἐπεὶ τὸν μῦθον ἄκουσεν, ἀγχοῦ δ᾽ ἱστάμενος ἔπεα πτερόεντ᾽ ἀγόρευε· "Τηλέμαχός τοι, ξεῖνε, διδοῖ τάδε καί σε κελεύει αἰτίζειν μάλα πάντας ἐποιχόμενον μνηστῆρας· αἰδῶ δ᾽ οὐκ ἀγαθήν φησ᾽ ἔμμεναι ἀνδρὶ προΐκτῃ." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ζεῦ ἄνα, Τηλέμαχόν μοι ἐν ἀνδράσιν ὄλβιον εἶναι, καί οἱ πάντα γένοιτο, ὅσα φρεσὶν ᾗσι μενοινᾷ." ἦ ῥα, καὶ ἀμφοτέρῃσιν ἐδέξατο καὶ κατέθηκεν αὖθι ποδῶν προπάροιθεν, ἀεικελίης ἐπὶ πήρης, ἤσθιε δ᾽ εἷος ἀοιδὸς ἐνὶ μεγάροισιν ἄειδεν. εὖθ᾽ ὁ δεδειπνήκειν, ὁ δ᾽ ἐπαύετο θεῖος ἀοιδός· μνηστῆρες δ᾽ ὁμάδησαν ἀνὰ μέγαρ᾽. αὐτὰρ Ἀθήνη ἄγχι παρισταμένη Λαερτιάδην Ὀδυσῆα ὤτρυν᾽, ὡς ἂν πύρνα κατὰ μνηστῆρας ἀγείροι γνοίη θ᾽ οἵ τινές εἰσιν ἐναίσιμοι οἵ τ᾽ ἀθέμιστοι· ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς τιν᾽ ἔμελλ᾽ ἀπαλεξήσειν κακότητος. βῆ δ᾽ ἴμεν αἰτήσων ἐνδέξια φῶτα ἕκαστον, πάντοσε χεῖρ᾽ ὀρέγων, ὡς εἰ πτωχὸς πάλαι εἴη. οἱ δ᾽ ἐλεαίροντες δίδοσαν καὶ ἐθάμβεον αὐτὸν ἀλλήλους τ᾽ εἴροντο, τίς εἴη καὶ πόθεν ἔλθοι. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγακλειτῆς βασιλείης, τοῦδε περὶ ξείνου· ἦ γὰρ πρόσθεν μιν ὄπωπα. ἦ τοι μέν οἱ δεῦρο συβώτης ἡγεμόνευεν, αὐτὸν δ᾽ οὐ σάφα οἶδα, πόθεν γένος εὔχεται εἶναι." ὣς ἔφατ᾽, Ἀντίνοος δ᾽ ἔπεσιν νείκεσσε συβώτην· "ὦ ἀρίγνωτε συβῶτα, τίη δὲ σὺ τόνδε πόλινδε ἤγαγες; ἦ οὐχ ἅλις ἧμιν ἀλήμονές εἰσι καὶ ἄλλοι, πτωχοὶ ἀνιηροί, δαιτῶν ἀπολυμαντῆρες; ἦ ὄνοσαι, ὅτι τοι βίοτον κατέδουσιν ἄνακτος ἐνθάδ᾽ ἀγειρόμενοι, σὺ δὲ καί ποθι τόνδ᾽ ἐκάλεσσας;" τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "Ἀντίνο᾽, οὐ μὲν καλὰ καὶ ἐσθλὸς ἐὼν ἀγορεύεις· τίς γὰρ δὴ ξεῖνον καλεῖ ἄλλοθεν αὐτὸς ἐπελθὼν ἄλλον γ᾽, εἰ μὴ τῶν, οἳ δημιοεργοὶ ἔασι; μάντιν ἢ ἰητῆρα κακῶν ἢ τέκτονα δούρων, ἢ καὶ θέσπιν ἀοιδόν, ὅ κεν τέρπῃσιν ἀείδων. οὗτοι γὰρ κλητοί γε βροτῶν ἐπ᾽ ἀπείρονα γαῖαν· πτωχὸν δ᾽ οὐκ ἄν τις καλέοι τρύξοντα ἓ αὐτόν. ἀλλ᾽ αἰεὶ χαλεπὸς περὶ πάντων εἰς μνηστήρων δμωσὶν Ὀδυσσῆος, περὶ δ᾽ αὖτ᾽ ἐμοί· αὐτὰρ ἐγώ γε οὐκ ἀλέγω, εἷός μοι ἐχέφρων Πηνελόπεια ζώει ἐνὶ μεγάροις καὶ Τηλέμαχος θεοειδής." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "σίγα, μή μοι τοῦτον ἀμείβεο πόλλ᾽ ἐπέεσσιν· Ἀντίνοος δ᾽ εἴωθε κακῶς ἐρεθιζέμεν αἰεὶ μύθοισιν χαλεποῖσιν, ἐποτρύνει δὲ καὶ ἄλλους." ἦ ῥα, καὶ Ἀντίνοον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "Ἀντίνο᾽, ἦ μευ καλὰ πατὴρ ὣς κήδεαι υἷος, ὃς τὸν ξεῖνον ἄνωγας ἀπὸ μεγάροιο δίεσθαι μύθῳ ἀναγκαίῳ· μὴ τοῦτο θεὸς τελέσειε. δός οἱ ἑλών· οὔ τοι φθονέω· κέλομαι γὰρ ἐγώ γε. μήτ᾽ οὖν μητέρ᾽ ἐμὴν ἅζευ τό γε μήτε τιν᾽ ἄλλον δμώων, οἳ κατὰ δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο. ἀλλ᾽ οὔ τοι τοιοῦτον ἐνὶ στήθεσσι νόημα· αὐτὸς γὰρ φαγέμεν πολὺ βούλεαι ἢ δόμεν ἄλλῳ." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος ἀπαμειβόμενος προσέειπε· "Τηλέμαχ᾽ ὑψαγόρη, μένος ἄσχετε, ποῖον ἔειπες. εἴ οἱ τόσσον πάντες ὀρέξειαν μνηστῆρες, καί κέν μιν τρεῖς μῆνας ἀπόπροθεν οἶκος ἐρύκοι." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, καὶ θρῆνυν ἑλὼν ὑπέφηνε τραπέζης κείμενον, ᾧ ῥ᾽ ἔπεχεν λιπαροὺς πόδας εἰλαπινάζων. οἱ δ᾽ ἄλλοι πάντες δίδοσαν, πλῆσαν δ᾽ ἄρα πήρην σίτου καὶ κρειῶν. τάχα δὴ καὶ μέλλεν Ὀδυσσεὺς αὖτις ἐπ᾽ οὐδὸν ἰὼν προικὸς γεύσασθαι Ἀχαιῶν· στῆ δὲ παρ᾽ Ἀντίνοον καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπε· "δός, φίλος· οὐ μέν μοι δοκέεις ὁ κάκιστος Ἀχαιῶν ἔμμεναι, ἀλλ᾽ ὤριστος, ἐπεὶ βασιλῆϊ ἔοικας. τῶ σε χρὴ δόμεναι καὶ λώϊον ἠέ περ ἄλλοι σίτου· ἐγὼ δέ κέ σε κλείω κατ᾽ ἀπείρονα γαῖαν. καὶ γὰρ ἐγώ ποτε οἶκον ἐν ἀνθρώποισιν ἔναιον ὄλβιος ἀφνειὸν καὶ πολλάκι δόσκον ἀλήτῃ τοίῳ, ὁποῖος ἔοι καὶ ὅτευ κεχρημένος ἔλθοι· ἦσαν δὲ δμῶες μάλα μυρίοι ἄλλα τε πολλά, οἷσίν τ᾽ εὖ ζώουσι καὶ ἀφνειοὶ καλέονται. ἀλλὰ Ζεὺς ἀλάπαξε Κρονίων· - ἤθελε γάρ που· - ὅς μ᾽ ἅμα ληϊστῆρσι πολυπλάγκτοισιν ἀνῆκεν Αἴγυπτόνδ᾽ ἰέναι, δολιχὴν ὁδόν, ὄφρ᾽ ἀπολοίμην. στῆσα δ᾽ ἐν Αἰγύπτῳ ποταμῷ νέας ἀμφιελίσσας. ἔνθ᾽ ἦ τοι μὲν ἐγὼ κελόμην ἐρίηρας ἑταίρους αὐτοῦ πὰρ νήεσσι μένειν καὶ νῆας ἔρυσθαι, ὀπτῆρας δὲ κατὰ σκοπιὰς ὤτρυνα νέεσθαι. οἱ δ᾽ ὕβρει εἴξαντες, ἐπισπόμενοι μένεϊ σφῷ, αἶψα μάλ᾽ Αἰγυπτίων ἀνδρῶν περικαλλέας ἀγροὺς πόρθεον, ἐκ δὲ γυναῖκας ἄγον καὶ νήπια τέκνα αὐτούς τ᾽ ἔκτεινον· τάχα δ᾽ ἐς πόλιν ἵκετ᾽ ἀϋτή. οἱ δὲ βοῆς ἀΐοντες ἅμ᾽ ἠόϊ φαινομένηφι ἦλθον· πλῆτο δὲ πᾶν πεδίον πεζῶν τε καὶ ἵππων χαλκοῦ τε στεροπῆς. ἐν δὲ Ζεὺς τερπικέραυνος φύζαν ἐμοῖσ᾽ ἑτάροισι κακὴν βάλεν, οὐδέ τις ἔτλη στῆναι ἐναντίβιον· περὶ γὰρ κακὰ πάντοθεν ἔστη. ἔνθ᾽ ἡμέων πολλοὺς μὲν ἀπέκτανον ὀξέϊ χαλκῷ, τοὺς δ᾽ ἄναγον ζωούς, σφίσιν ἐργάζεσθαι ἀνάγκῃ. αὐτὰρ ἔμ᾽ ἐς Κύπρον ξείνῳ δόσαν ἀντιάσαντι, Δμήτορι Ἰασίδῃ, ὃς Κύπρου ἶφι ἄνασσεν. ἔνθεν δὴ νῦν δεῦρο τόδ᾽ ἵκω πήματα πάσχων." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "τίς δαίμων τόδε πῆμα προσήγαγε, δαιτὸς ἀνίην; στῆθ᾽ οὕτως ἐς μέσσον, ἐμῆς ἀπάνευθε τραπέζης, μὴ τάχα πικρὴν Αἴγυπτον καὶ Κύπρον ἴδηαι· ὥς τις θαρσαλέος καὶ ἀναιδής ἐσσι προΐκτης. ἑξείης πάντεσσι παρίστασαι· οἱ δὲ διδοῦσι μαψιδίως, ἐπεὶ οὔ τις ἐπίσχεσις οὐδ᾽ ἐλεητὺς ἀλλοτρίων χαρίσασθαι, ἐπεὶ πάρα πολλὰ ἑκάστῳ." τὸν δ᾽ ἀναχωρήσας προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὢ πόποι, οὐκ ἄρα σοί γ᾽ ἐπὶ εἴδεϊ καὶ φρένες ἦσαν. οὐ σύ γ᾽ ἂν ἐξ οἴκου σῷ ἐπιστάτῃ οὐδ᾽ ἅλα δοίης, ὃς νῦν ἀλλοτρίοισι παρήμενος οὔ τί μοι ἔτλης σίτου ἀποπροελὼν δόμεναι· τὰ δὲ πολλὰ πάρεστιν." ὣς ἔφατ᾽, Ἀντίνοος δὲ χολώσατο κηρόθι μᾶλλον καί μιν ὑπόδρα ἰδὼν ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "νῦν δή σ᾽ οὐκέτι καλὰ διὲκ μεγάροιο ὀΐω ἂψ ἀναχωρήσειν, ὅτε δὴ καὶ ὀνείδεα βάζεις." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, καὶ θρῆνυν ἑλὼν βάλε δεξιὸν ὦμον πρυμνότατον κατὰ νῶτον. ὁ δ᾽ ἐστάθη ἠΰτε πέτρη ἔμπεδον, οὐδ᾽ ἄρα μιν σφῆλεν βέλος Ἀντινόοιο, ἀλλ᾽ ἀκέων κίνησε κάρη, κακὰ βυσσοδομεύων. ἂψ δ᾽ ὅ γ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο, κὰδ δ᾽ ἄρα πήρην θῆκεν ἐϋπλείην, μετὰ δὲ μνηστῆρσιν ἔειπε· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγακλειτῆς βασιλείης, ὄφρ᾽ εἴπω τά με θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι κελεύει. οὐ μὰν οὔτ᾽ ἄχος ἐστὶ μετὰ φρεσὶν οὔτε τι πένθος, ὁππότ᾽ ἀνὴρ περὶ οἷσι μαχειόμενος κτεάτεσσι βλήεται ἢ περὶ βουσὶν ἢ ἀργεννῇσ᾽ ὀΐεσσιν· αὐτὰρ ἔμ᾽ Ἀντίνοος βάλε γαστέρος εἵνεκα λυγρῆς, οὐλομένης, ἣ πολλὰ κάκ᾽ ἀνθρώποισι δίδωσιν. ἀλλ᾽ εἴ που πτωχῶν γε θεοὶ καὶ ἐρινύες εἰσίν, Ἀντίνοον πρὸ γάμοιο τέλος θανάτοιο κιχείη." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος προσέφη, Εὐπείθεος υἱός· "ἔσθι᾽ ἕκηλος, ξεῖνε, καθήμενος, ἢ ἄπιθ᾽ ἄλλῃ, μή σε νέοι διὰ δώματ᾽ ἐρύσσωσ᾽, οἷ᾽ ἀγορεύεις, ἢ ποδὸς ἢ καὶ χειρός, ἀποδρύψωσι δὲ πάντα." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ὑπερφιάλως νεμέσησαν· ὧδε δέ τις εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "Ἀντίνο᾽, οὐ μὲν κάλ᾽ ἔβαλες δύστηνον ἀλήτην. οὐλόμεν᾽, εἰ δή πού τις ἐπουράνιος θεός ἐστι· καί τε θεοὶ ξείνοισιν ἐοικότες ἀλλοδαποῖσι, παντοῖοι τελέθοντες, ἐπιστρωφῶσι πόληας, ἀνθρώπων ὕβριν τε καὶ εὐνομίην ἐφορῶντες." ὣς ἄρ᾽ ἔφαν μνηστῆρες, ὁ δ᾽ οὐκ ἐμπάζετο μύθων. Τηλέμαχος δ᾽ ἐν μὲν κραδίῃ μέγα πένθος ἄεξε βλημένου, οὐδ᾽ ἄρα δάκρυ χαμαὶ βάλεν ἐκ βλεφάροιϊν, ἀλλ᾽ ἀκέων κίνησε κάρη, κακὰ βυσσοδομεύων. τοῦ δ᾽ ὡς οὖν ἤκουσε περίφρων Πηνελόπεια βλημένου ἐν μεγάρῳ, μετ᾽ ἄρα δμῳῇσιν ἔειπεν· "αἴθ᾽ οὕτως αὐτόν σε βάλοι κλυτότοξος Ἀπόλλων." τὴν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρυνόμη ταμίη πρὸς μῦθον ἔειπεν· "εἰ γὰρ ἐπ᾽ ἀρῇσιν τέλος ἡμετέρῃσι γένοιτο· οὐκ ἄν τις τούτων γε ἐΰθρονον Ἠῶ ἵκοιτο." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "μαῖ᾽, ἐχθροὶ μὲν πάντες, ἐπεὶ κακὰ μηχανόωνται· Ἀντίνοος δὲ μάλιστα μελαίνῃ κηρὶ ἔοικε. ξεῖνός τις δύστηνος ἀλητεύει κατὰ δῶμα ἀνέρας αἰτίζων· ἀχρημοσύνη γὰρ ἀνώγει· ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες ἐνέπλησάν τ᾽ ἔδοσάν τε, οὗτος δὲ θρήνυι πρυμνὸν βάλε δεξιὸν ὦμον." ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς ἀγόρευε μετὰ δμῳῇσι γυναιξὶν ἡμένη ἐν θαλάμῳ· ὁ δ᾽ ἐδείπνει δῖος Ὀδυσσεύς. ἡ δ᾽ ἐπὶ οἷ καλέσασα προσηύδα δῖον ὑφορβόν· "ἔρχεο, δῖ᾽ Εὔμαιε, κιὼν τὸν ξεῖνον ἄνωχθι ἐλθέμεν, ὄφρα τί μιν προσπτύξομαι ἠδ᾽ ἐρέωμαι, εἴ που Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος ἠὲ πέπυσται ἢ ἴδεν ὀφθαλμοῖσι· πολυπλάγκτῳ γὰρ ἔοικε." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "εἰ γάρ τοι, βασίλεια, σιωπήσειαν Ἀχαιοί· οἷ᾽ ὅ γε μυθεῖται, θέλγοιτό κέ τοι φίλον ἦτορ. τρεῖς γὰρ δή μιν νύκτας ἔχον, τρία δ᾽ ἤματ᾽ ἔρυξα ἐν κλισίῃ· πρῶτον γὰρ ἔμ᾽ ἵκετο νηὸς ἀποδράς· ἀλλ᾽ οὔ πω κακότητα διήνυσεν ἣν ἀγορεύων. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἀοιδὸν ἀνὴρ ποτιδέρκεται, ὅς τε θεῶν ἒξ ἀείδῃ δεδαὼς ἔπε᾽ ἱμερόεντα βροτοῖσι, τοῦ δ᾽ ἄμοτον μεμάασιν ἀκουέμεν, ὁππότ᾽ ἀείδῃ· ὣς ἐμὲ κεῖνος ἔθελγε παρήμενος ἐν μεγάροισι. φησὶ δ᾽ Ὀδυσσῆος ξεῖνος πατρώϊος εἶναι, Κρήτῃ ναιετάων, ὅθι Μίνωος γένος ἐστίν. ἔνθεν δὴ νῦν δεῦρο τόδ᾽ ἵκετο πήματα πάσχων προπροκυλινδόμενος· στεῦται δ᾽ Ὀδυσῆος ἀκοῦσαι ἀγχοῦ, Θεσπρωτῶν ἀνδρῶν ἐν πίονι δήμῳ, ζωοῦ· πολλὰ δ᾽ ἄγει κειμήλια ὅνδε δόμονδε." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "ἔρχεο, δεῦρο κάλεσσον, ἵν᾽ ἀντίον αὐτὸς ἐνίσπῃ. οὗτοι δ᾽ ἠὲ θύρῃσι καθήμενοι ἑψιαάσθων ἢ αὐτοῦ κατὰ δώματ᾽, ἐπεί σφισι θυμὸς ἐΰφρων. αὐτῶν μὲν γὰρ κτήματ᾽ ἀκήρατα κεῖτ᾽ ἐνὶ οἴκῳ, σῖτος καὶ μέθυ ἡδύ· τὰ μέν τ᾽ οἰκῆες ἔδουσιν, οἱ δ᾽ εἰς ἡμετέρου πωλεύμενοι ἤματα πάντα, βοῦς ἱερεύοντες καὶ ὄϊς καὶ πίονας αἶγας, εἰλαπινάζουσιν πίνουσί τε αἴθοπα οἶνον μαψιδίως· τὰ δὲ πολλὰ κατάνεται· οὐ γὰρ ἔπ᾽ ἀνήρ, οἷος Ὀδυσσεὺς ἔσκεν, ἀρὴν ἀπὸ οἴκου ἀμῦναι. εἰ δ᾽ Ὀδυσεὺς ἔλθοι καὶ ἵκοιτ᾽ ἐς πατρίδα γαῖαν, αἶψά κε σὺν ᾧ παιδὶ βίας ἀποτείσεται ἀνδρῶν." ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ μέγ᾽ ἔπταρεν, ἀμφὶ δὲ δῶμα σμερδαλέον κονάβησε· γέλασσε δὲ Πηνελόπεια, αἶψα δ᾽ ἄρ᾽ Εὔμαιον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἔρχεό μοι, τὸν ξεῖνον ἐναντίον ὧδε κάλεσσον. οὐχ ὁράᾳς, ὅ μοι υἱὸς ἐπέπταρε πᾶσιν ἔπεσσι; τῶ κε καὶ οὐκ ἀτελὴς θάνατος μνηστῆρσι γένοιτο πᾶσι μάλ᾽, οὐδέ κέ τις θάνατον καὶ κῆρας ἀλύξει. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσιν· αἴ κ᾽ αὐτὸν γνώω νημερτέα πάντ᾽ ἐνέποντα, ἕσσω μιν χλαῖνάν τε χιτῶνά τε, εἵματα καλά." ὣς φάτο, βῆ δὲ συφορβός, ἐπεὶ τὸν μῦθον ἄκουσεν, ἀγχοῦ δ᾽ ἱστάμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ξεῖνε πάτερ, καλέει σε περίφρων Πηνελόπεια, μήτηρ Τηλεμάχοιο· μεταλλῆσαί τί ἑ θυμὸς ἀμφὶ πόσει κέλεται, καὶ κήδεά περ πεπαθυίῃ. εἰ δέ κέ σε γνώῃ νημερτέα πάντ᾽ ἐνέποντα, ἕσσει σε χλαῖνάν τε χιτῶνά τε, τῶν σὺ μάλιστα χρηΐζεις· σῖτον δὲ καὶ αἰτίζων κατὰ δῆμον γαστέρα βοσκήσεις· δώσει δέ τοι ὅς κ᾽ ἐθέλῃσι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "Εὔμαι᾽, αἶψά κ᾽ ἐγὼ νημερτέα πάντ᾽ ἐνέποιμι κούρῃ Ἰκαρίοιο, περίφρονι Πηνελοπείῃ· οἶδα γὰρ εὖ περὶ κείνου, ὁμὴν δ᾽ ἀνεδέγμεθ᾽ ὀϊζύν. ἀλλὰ μνηστήρων χαλεπῶν ὑποδείδι᾽ ὅμιλον, τῶν ὕβρις τε βίη τε σιδήρεον οὐρανὸν ἵκει. καὶ γὰρ νῦν, ὅτε μ᾽ οὗτος ἀνὴρ κατὰ δῶμα κιόντα οὔ τι κακὸν ῥέξαντα βαλὼν ὀδύνῃσιν ἔδωκεν, οὔτε τι Τηλέμαχος τό γ᾽ ἐπήρκεσεν οὔτε τις ἄλλος. τῶ νῦν Πηνελόπειαν ἐνὶ μεγάροισιν ἄνωχθι μεῖναι, ἐπειγομένην περ, ἐς ἠέλιον καταδύντα· καὶ τότε μ᾽ εἰρέσθω πόσιος πέρι νόστιμον ἦμαρ ἀσσοτέρω καθίσασα παραὶ πυρί· εἵματα γάρ τοι λύγρ᾽ ἔχω· οἶσθα καὶ αὐτός, ἐπεί σε πρῶθ᾽ ἱκέτευσα." ὣς φάτο, βῆ δὲ συφορβός, ἐπεὶ τὸν μῦθον ἄκουσε. τὸν δ᾽ ὑπὲρ οὐδοῦ βάντα προσηύδα Πηνελόπεια· "οὐ σύ γ᾽ ἄγεις, Εὔμαιε; τί τοῦτ᾽ ἐνόησεν ἀλήτης; ἤ τινά που δείσας ἐξαίσιον ἦε καὶ ἄλλως αἰδεῖται κατὰ δῶμα; κακὸς δ᾽ αἰδοῖος ἀλήτης." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "μυθεῖται κατὰ μοῖραν, ἅ πέρ κ᾽ οἴοιτο καὶ ἄλλος, ὕβριν ἀλυσκάζων ἀνδρῶν ὑπερηνορεόντων· ἀλλά σε μεῖναι ἄνωγεν ἐς ἠέλιον καταδύντα. καὶ δὲ σοὶ ὧδ᾽ αὐτῇ πολὺ κάλλιον, ὦ βασίλεια, οἴην πρὸς ξεῖνον φάσθαι ἔπος ἠδ᾽ ἐπακοῦσαι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "οὐκ ἄφρων ὁ ξεῖνος ὀΐεται, ὥς περ ἂν εἴη· οὐ γάρ πώ τινες ὧδε καταθνητῶν ἀνθρώπων ἀνέρες ὑβρίζοντες ἀτάσθαλα μηχανόωνται." ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς ἀγόρευεν, ὁ δ᾽ ᾤχετο δῖος ὑφορβὸς μνηστήρων ἐς ὅμιλον, ἐπεὶ διεπέφραδε πάντα. αἶψα δὲ Τηλέμαχον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα, ἄγχι σχὼν κεφαλήν, ἵνα μὴ πευθοίαθ᾽ οἱ ἄλλοι· "ὦ φίλ᾽, ἐγὼ μὲν ἄπειμι σύας καὶ κεῖνα φυλάξων, σὸν καὶ ἐμὸν βίοτον· σοὶ δ᾽ ἐνθάδε πάντα μελόντων. αὐτὸν μὲν σὲ πρῶτα σάω, καὶ φράζεο θυμῷ, μή τι πάθῃς· πολλοὶ δὲ κακὰ φρονέουσιν Ἀχαιῶν, τοὺς Ζεὺς ἐξολέσειε πρὶν ἥμιν πῆμα γενέσθαι." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ἔσσεται οὕτως, ἄττα· σὺ δ᾽ ἔρχεο δειελιήσας· ἠῶθεν δ᾽ ἰέναι καὶ ἄγειν ἱερήϊα καλά. αὐτὰρ ἐμοὶ τάδε πάντα καὶ ἀθανάτοισι μελήσει." ὣς φάθ᾽, ὁ δ᾽ αὖτις ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐϋξέστου ἐπὶ δίφρου. πλησάμενος δ᾽ ἄρα θυμὸν ἐδητύος ἠδὲ ποτῆτος βῆ ῥ᾽ ἴμεναι μεθ᾽ ὕας, λίπε δ᾽ ἕρκεά τε μέγαρόν τε πλεῖον δαιτυμόνων· οἱ δ᾽ ὀρχηστυῖ καὶ ἀοιδῇ τέρποντ᾽· ἤδη γὰρ καὶ ἐπήλυθε δείελον ἦμαρ. Ἦλθε δ᾽ ἐπὶ πτωχὸς πανδήμιος, ὃς κατὰ ἄστυ πτωχεύεσκ᾽ Ἰθάκης, μετὰ δ᾽ ἔπρεπε γαστέρι μάργῃ ἀζηχὲς φαγέμεν καὶ πιέμεν· οὐδέ οἱ ἦν ἲς οὐδὲ βίη, εἶδος δὲ μάλα μέγας ἦν ὁράασθαι. Ἀρναῖος δ᾽ ὄνομ᾽ ἔσκε· τὸ γὰρ θέτο πότνια μήτηρ ἐκ γενετῆς· Ἶρον δὲ νέοι κίκλησκον ἅπαντες, οὕνεκ᾽ ἀπαγγέλλεσκε κιών, ὅτε πού τις ἀνώγοι. ὅς ῥ᾽ ἐλθὼν Ὀδυσῆα διώκετο οἷο δόμοιο, καί μιν νεικείων ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "εἶκε, γέρον, προθύρου, μὴ δὴ τάχα καὶ ποδὸς ἕλκῃ. οὐκ ἀΐεις, ὅτι δή μοι ἐπιλλίζουσιν ἅπαντες, ἑλκέμεναι δὲ κέλονται; ἐγὼ δ᾽ αἰσχύνομαι ἔμπης. ἀλλ᾽ ἄνα, μὴ τάχα νῶϊν ἔρις καὶ χερσὶ γένηται." τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "δαιμόνι᾽, οὔτε τί σε ῥέζω κακὸν οὔτ᾽ ἀγορεύω, οὔτε τινὰ φθονέω δόμεναι καὶ πόλλ᾽ ἀνελόντα. οὐδὸς δ᾽ ἀμφοτέρους ὅδε χείσεται, οὐδέ τί σε χρὴ ἀλλοτρίων φθονέειν· δοκέεις δέ μοι εἶναι ἀλήτης ὥς περ ἐγών, ὄλβον δὲ θεοὶ μέλλουσιν ὀπάζειν. χερσὶ δὲ μή τι λίην προκαλίζεο, μή με χολώσῃς, μή σε γέρων περ ἐὼν στῆθος καὶ χείλεα φύρσω αἵματος· ἡσυχίη δ᾽ ἂν ἐμοὶ καὶ μᾶλλον ἔτ᾽ εἴη αὔριον· οὐ μὲν γάρ τί σ᾽ ὑποστρέψεσθαι ὀΐω δεύτερον ἐς μέγαρον Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος." τὸν δὲ χολωσάμενος προσεφώνεεν Ἶρος ἀλήτης· "ὢ πόποι, ὡς ὁ μολοβρὸς ἐπιτροχάδην ἀγορεύει, γρηῒ καμινοῖ ἶσος· ὃν ἂν κακὰ μητισαίμην κόπτων ἀμφοτέρῃσι, χαμαὶ δέ κε πάντας ὀδόντας γναθμῶν ἐξελάσαιμι συὸς ὣς ληϊβοτείρης. ζῶσαι νῦν, ἵνα πάντες ἐπιγνώωσι καὶ οἵδε μαρναμένους· πῶς δ᾽ ἂν σὺ νεωτέρῳ ἀνδρὶ μάχοιο;" ὣς οἱ μὲν προπάροιθε θυράων ὑψηλάων οὐδοῦ ἔπι ξεστοῦ πανθυμαδὸν ὀκριόωντο. τοῖϊν δὲ ξυνέηχ᾽ ἱερὸν μένος Ἀντινόοιο, ἡδὺ δ᾽ ἄρ᾽ ἐκγελάσας μετεφώνει μνηστήρεσσιν· "ὦ φίλοι, οὐ μέν πώ τι πάρος τοιοῦτον ἐτύχθη, οἵην τερπωλὴν θεὸς ἤγαγεν ἐς τόδε δῶμα· ὁ ξεῖνός τε καὶ Ἶρος ἐρίζετον ἀλλήλοιϊν χερσὶ μαχέσσασθαι· ἀλλὰ ξυνελάσσομεν ὦκα." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀνήϊξαν γελόωντες, ἀμφὶ δ᾽ ἄρα πτωχοὺς κακοείμονας ἠγερέθοντο. τοῖσιν δ᾽ Ἀντίνοος μετέφη, Εὐπείθεος υἱός· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγήνορες, ὄφρα τι εἴπω. γαστέρες αἵδ᾽ αἰγῶν κέατ᾽ ἐν πυρί, τὰς ἐπὶ δόρπῳ κατθέμεθα κνίσης τε καὶ αἵματος ἐμπλήσαντες. ὁππότερος δέ κε νικήσῃ κρείσσων τε γένηται, τάων ἥν κ᾽ ἐθέλῃσιν ἀναστὰς αὐτὸς ἑλέσθω· αἰεὶ δ᾽ αὖθ᾽ ἥμιν μεταδαίσεται, οὐδέ τιν᾽ ἄλλον πτωχὸν ἔσω μίσγεσθαι ἐάσομεν αἰτήσοντα." ὣς ἔφατ᾽ Ἀντίνοος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. τοῖς δὲ δολοφρονέων μετέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ φίλοι, οὔ πως ἔστι νεωτέρῳ ἀνδρὶ μάχεσθαι ἄνδρα γέροντα δύῃ ἀρημένον· ἀλλά με γαστὴρ ὀτρύνει κακοεργός, ἵνα πληγῇσι δαμείω. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν μοι πάντες ὀμόσσατε καρτερὸν ὅρκον, μή τις ἐπ᾽ Ἴρῳ ἦρα φέρων ἐμὲ χειρὶ βαρείῃ πλήξῃ ἀτασθάλλων, τούτῳ δέ με ἶφι δαμάσσῃ." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπώμνυον, ὡς ἐκέλευεν. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ὄμοσάν τε τελεύτησάν τε τὸν ὅρκον, τοῖς δ᾽ αὖτις μετέειφ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο· "ξεῖν᾽, εἴ σ᾽ ὀτρύνει κραδίη καὶ θυμὸς ἀγήνωρ τοῦτον ἀλέξασθαι, τῶν δ᾽ ἄλλων μή τιν᾽ Ἀχαιῶν δείδιθ᾽, ἐπεὶ πλεόνεσσι μαχήσεται ὅς κέ σε θείνῃ. ξεινοδόκος μὲν ἐγών, ἐπὶ δ᾽ αἰνεῖτον βασιλῆες, Εὐρύμαχός τε καὶ Ἀντίνοος, πεπνυμένω ἄμφω." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπῄνεον. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ζώσατο μὲν ῥάκεσιν περὶ μήδεα, φαῖνε δὲ μηροὺς καλούς τε μεγάλους τε, φάνεν δέ οἱ εὐρέες ὦμοι στήθεά τε στιβαροί τε βραχίονες· αὐτὰρ Ἀθήνη ἄγχι παρισταμένη μέλε᾽ ἤλδανε ποιμένι λαῶν. μνηστῆρες δ᾽ ἄρα πάντες ὑπερφιάλως ἀγάσαντο· ὧδε δέ τις εἴπεσκεν ἰδὼν ἐς πλησίον ἄλλον· "ἦ τάχα Ἶρος Ἄϊρος ἐπίσπαστον κακὸν ἕξει, οἵην ἐκ ῥακέων ὁ γέρων ἐπιγουνίδα φαίνει." ὣς ἄρ᾽ ἔφαν, Ἴρῳ δὲ κακῶς ὠρίνετο θυμός. ἀλλὰ καὶ ὧς δρηστῆρες ἄγον ζώσαντες ἀνάγκῃ δειδιότα· σάρκες δὲ περιτρομέοντο μέλεσσιν. Ἀντίνοος δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "νῦν μὲν μήτ᾽ εἴης, βουγάϊε, μήτε γένοιο, εἰ δὴ τοῦτόν γε τρομέεις καὶ δείδιας αἰνῶς, ἄνδρα γέροντα δύῃ ἀρημένον, ἥ μιν ἱκάνει. ἀλλ᾽ ἔκ τοι ἐρέω, τὸ δὲ καὶ τετελεσμένον ἔσται· αἴ κέν σ᾽ οὗτος νικήσῃ κρείσσων τε γένηται, πέμψω σ᾽ ἤπειρόνδε, βαλὼν ἐν νηῒ μελαίνῃ, εἰς Ἔχετον βασιλῆα, βροτῶν δηλήμονα πάντων, ὅς κ᾽ ἀπὸ ῥῖνα τάμῃσι καὶ οὔατα νηλέϊ χαλκῷ μήδεά τ᾽ ἐξερύσας δώῃ κυσὶν ὠμὰ δάσασθαι." ὣς φάτο, τῷ δ᾽ ἔτι μᾶλλον ὑπὸ τρόμος ἤλυθε γυῖα. ἐς μέσσον δ᾽ ἄναγον· τὼ δ᾽ ἄμφω χεῖρας ἀνέσχον. δὴ τότε μερμήριξε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, ἢ ἐλάσει᾽ ὥς μιν ψυχὴ λίποι αὖθι πεσόντα, ἦέ μιν ἦκ᾽ ἐλάσειε τανύσσειέν τ᾽ ἐπὶ γαίῃ. ὧδε δέ οἱ φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι, ἦκ᾽ ἐλάσαι, ἵνα μή μιν ἐπιφρασσαίατ᾽ Ἀχαιοί. δὴ τότ᾽ ἀνασχομένω ὁ μὲν ἤλασε δεξιὸν ὦμον Ἶρος, ὁ δ᾽ αὐχέν᾽ ἔλασσεν ὑπ᾽ οὔατος, ὀστέα δ᾽ εἴσω ἔθλασεν· αὐτίκα δ᾽ ἦλθεν ἀνὰ στόμα φοίνιον αἷμα, κὰδ δ᾽ ἔπεσ᾽ ἐν κονίῃσι μακών, σὺν δ᾽ ἤλασ᾽ ὀδόντας λακτίζων ποσὶ γαῖαν· ἀτὰρ μνηστῆρες ἀγαυοὶ χεῖρας ἀνασχόμενοι γέλῳ ἔκθανον. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἕλκε διὲκ προθύροιο λαβὼν ποδός, ὄφρ᾽ ἵκετ᾽ αὐλὴν αἰθούσης τε θύρας· καί μιν ποτὶ ἑρκίον αὐλῆς εἷσεν ἀνακλίνας, σκῆπτρον δέ οἱ ἔμβαλε χειρί, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἐνταυθοῖ νῦν ἧσο κύνας τε σύας τ᾽ ἀπερύκων, μηδὲ σύ γε ξείνων καὶ πτωχῶν κοίρανος εἶναι λυγρὸς ἐών, μή πού τι κακὸν καὶ μεῖζον ἐπαύρῃ." ἦ ῥα, καὶ ἀμφ᾽ ὤμοισιν ἀεικέα βάλλετο πήρην, πυκνὰ ῥωγαλέην, ἐν δὲ στρόφος ἦεν ἀορτήρ. ἂψ δ᾽ ὅ γ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετο· τοὶ δ᾽ ἴσαν εἴσω ἡδὺ γελώοντες καὶ δεικανόωντ᾽ ἐπέεσσι· "Ζεύς τοι δοίη, ξεῖνε, καὶ ἀθάνατοι θεοὶ ἄλλοι, ὅττι μάλιστ᾽ ἐθέλεις καί τοι φίλον ἔπλετο θυμῷ, ὃς τοῦτον τὸν ἄναλτον ἀλητεύειν ἀπέπαυσας ἐν δήμῳ· τάχα γάρ μιν ἀνάξομεν ἤπειρόνδε εἰς Ἔχετον βασιλῆα, βροτῶν δηλήμονα πάντων." ὣς ἄρ᾽ ἔφαν, χαῖρεν δὲ κλεηδόνι δῖος Ὀδυσσεύς. Ἀντίνοος δ᾽ ἄρα οἱ μεγάλην παρὰ γαστέρα θῆκεν, ἐμπλείην κνίσης τε καὶ αἵματος· Ἀμφίνομος δὲ ἄρτους ἐκ κανέοιο δύω παρέθηκεν ἀείρας καὶ δέπαϊ χρυσέῳ δειδίσκετο φώνησέν τε· "χαῖρε, πάτερ ὦ ξεῖνε· γένοιτό τοι ἔς περ ὀπίσσω ὄλβος· ἀτὰρ μὲν νῦν γε κακοῖσ᾽ ἔχεαι πολέεσσι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Ἀμφίνομ᾽, ἦ μάλα μοι δοκέεις πεπνυμένος εἶναι· τοίου γὰρ καὶ πατρός, ἐπεὶ κλέος ἐσθλὸν ἄκουον Νῖσον Δουλιχιῆα ἐΰν τ᾽ ἔμεν ἀφνειόν τε· τοῦ σ᾽ ἔκ φασι γενέσθαι, ἐπητῇ δ᾽ ἀνδρὶ ἔοικας. τοὔνεκά τοι ἐρέω, σὺ δὲ σύνθεο καί μευ ἄκουσον· οὐδὲν ἀκιδνότερον γαῖα τρέφει ἀνθρώποιο πάντων, ὅσσα τε γαῖαν ἔπι πνείει τε καὶ ἕρπει. οὐ μὲν γάρ ποτέ φησι κακὸν πείσεσθαι ὀπίσσω, ὄφρ᾽ ἀρετὴν παρέχωσι θεοὶ καὶ γούνατ᾽ ὀρώρῃ· ἀλλ᾽ ὅτε δὴ καὶ λυγρὰ θεοὶ μάκαρες τελέωσι, καὶ τὰ φέρει ἀεκαζόμενος τετληότι θυμῷ. τοῖος γὰρ νόος ἐστὶν ἐπιχθονίων ἀνθρώπων, οἷον ἐπ᾽ ἦμαρ ἄγῃσι πατὴρ ἀνδρῶν τε θεῶν τε. καὶ γὰρ ἐγώ ποτ᾽ ἔμελλον ἐν ἀνδράσιν ὄλβιος εἶναι, πολλὰ δ᾽ ἀτάσθαλ᾽ ἔρεξα βίῃ καὶ κάρτεϊ εἴκων, πατρί τ᾽ ἐμῷ πίσυνος καὶ ἐμοῖσι κασιγνήτοισι. τῶ μή τίς ποτε πάμπαν ἀνὴρ ἀθεμίστιος εἴη, ἀλλ᾽ ὅ γε σιγῇ δῶρα θεῶν ἔχοι, ὅττι διδοῖεν. οἷ᾽ ὁρόω μνηστῆρας ἀτάσθαλα μηχανόωντας, κτήματα κείροντας καὶ ἀτιμάζοντας ἄκοιτιν ἀνδρός, ὃν οὐκέτι φημὶ φίλων καὶ πατρίδος αἴης δηρὸν ἀπέσσεσθαι· μάλα δὲ σχεδόν. ἀλλά σε δαίμων οἴκαδ᾽ ὑπεξαγάγοι, μηδ᾽ ἀντιάσειας ἐκείνῳ, ὁππότε νοστήσειε φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν· οὐ γὰρ ἀναιμωτί γε διακρινέεσθαι ὀΐω μνηστῆρας καὶ κεῖνον, ἐπεί κε μέλαθρον ὑπέλθῃ." ὣς φάτο, καὶ σπείσας ἔπιεν μελιηδέα οἶνον, ἂψ δ᾽ ἐν χερσὶν ἔθηκε δέπας κοσμήτορι λαῶν. αὐτὰρ ὁ βῆ κατὰ δῶμα φίλον τετιημένος ἦτορ, νευστάζων κεφαλῇ· δὴ γὰρ κακὸν ὄσσετο θυμῷ. ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς φύγε κῆρα· πέδησε δὲ καὶ τὸν Ἀθήνη Τηλεμάχου ὑπὸ χερσὶ καὶ ἔγχεϊ ἶφι δαμῆναι. ἂψ δ᾽ αὖτις κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπὶ θρόνου ἔνθεν ἀνέστη. τῇ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπὶ φρεσὶ θῆκε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη, κούρῃ Ἰκαρίοιο, περίφρονι Πηνελοπείῃ, μνηστήρεσσι φανῆναι, ὅπως πετάσειε μάλιστα θυμὸν μνηστήρων ἰδὲ τιμήεσσα γένοιτο μᾶλλον πρὸς πόσιός τε καὶ υἱέος ἢ πάρος ἦεν. ἀχρεῖον δ᾽ ἐγέλασσεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "Εὐρυνόμη, θυμός μοι ἐέλδεται, οὔ τι πάρος γε, μνηστήρεσσι φανῆναι, ἀπεχθομένοισί περ ἔμπης· παιδὶ δέ κεν εἴποιμι ἔπος, τό κε κέρδιον εἴη, μὴ πάντα μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισιν ὁμιλεῖν, οἵ τ᾽ εὖ μὲν βάζουσι, κακῶς δ᾽ ὄπιθεν φρονέουσι." τὴν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρυνόμη ταμίη πρὸς μῦθον ἔειπε· "ναὶ δὴ ταῦτά γε πάντα, τέκος, κατὰ μοῖραν ἔειπες. ἀλλ᾽ ἴθι καὶ σῷ παιδὶ ἔπος φάο μηδ᾽ ἐπίκευθε, χρῶτ᾽ ἀπονιψαμένη καὶ ἐπιχρίσασα παρειάς, μηδ᾽ οὕτω δακρύοισι πεφυρμένη ἀμφὶ πρόσωπα ἔρχευ, ἐπεὶ κάκιον πενθήμεναι ἄκριτον αἰεί. ἤδη μὲν γάρ τοι παῖς τηλίκος, ὃν σὺ μάλιστα ἠρῶ ἀθανάτοισι γενειήσαντα ἰδέσθαι." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "Εὐρυνόμη, μὴ ταῦτα παραύδα, κηδομένη περ, χρῶτ᾽ ἀπονίπτεσθαι καὶ ἐπιχρίεσθαι ἀλοιφῇ· ἀγλαΐην γὰρ ἐμοί γε θεοί, τοὶ Ὄλυμπον ἔχουσιν, ὤλεσαν, ἐξ οὗ κεῖνος ἔβη κοίλῃσ᾽ ἐνὶ νηυσίν. ἀλλά μοι Αὐτονόην τε καὶ Ἱπποδάμειαν ἄνωχθι ἐλθέμεν, ὄφρα κέ μοι παρστήετον ἐν μεγάροισιν· οἴη δ᾽ οὐ κεῖσ᾽ εἶμι μετ᾽ ἀνέρας· αἰδέομαι γάρ." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, γρηῢς δὲ διὲκ μεγάροιο βεβήκει ἀγγελέουσα γυναιξὶ καὶ ὀτρυνέουσα νέεσθαι. ἔνθ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· κούρῃ Ἰκαρίοιο κατὰ γλυκὺν ὕπνον ἔχευεν, εὗδε δ᾽ ἀνακλινθεῖσα, λύθεν δέ οἱ ἅψεα πάντα αὐτοῦ ἐνὶ κλιντῆρι· τέως δ᾽ ἄρα δῖα θεάων ἄμβροτα δῶρα δίδου, ἵνα θηησαίατ᾽ Ἀχαιοί. κάλλεϊ μέν οἱ πρῶτα προσώπατα καλὰ κάθηρεν ἀμβροσίῳ, οἵῳ περ ἐϋστέφανος Κυθέρεια χρίεται, εὖτ᾽ ἂν ἴῃ Χαρίτων χορὸν ἱμερόεντα· καί μιν μακροτέρην καὶ πάσσονα θῆκεν ἰδέσθαι, λευκοτέρην δ᾽ ἄρα μιν θῆκε πριστοῦ ἐλέφαντος. ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς ἕρξασ᾽ ἀπεβήσετο δῖα θεάων· ἦλθον δ᾽ ἀμφίπολοι λευκώλενοι ἐκ μεγάροιο φθόγγῳ ἐπερχόμεναι· τὴν δὲ γλυκὺς ὕπνος ἀνῆκε, καί ῥ᾽ ἀπομόρξατο χερσὶ παρειὰς φώνησέν τε· "ἦ με μάλ᾽ αἰνοπαθῆ μαλακὸν περὶ κῶμ᾽ ἐκάλυψεν. αἴθε μοι ὣς μαλακὸν θάνατον πόροι Ἄρτεμις ἁγνὴ αὐτίκα νῦν, ἵνα μηκέτ᾽ ὀδυρομένη κατὰ θυμὸν αἰῶνα φθινύθω, πόσιος ποθέουσα φίλοιο παντοίην ἀρετήν, ἐπεὶ ἔξοχος ἦεν Ἀχαιῶν." ὣς φαμένη κατέβαιν᾽ ὑπερώϊα σιγαλόεντα, οὐκ οἴη, ἅμα τῇ γε καὶ ἀμφίπολοι δύ᾽ ἕποντο. ἡ δ᾽ ὅτε δὴ μνηστῆρας ἀφίκετο δῖα γυναικῶν, στῆ ῥα παρὰ σταθμὸν τέγεος πύκα ποιητοῖο ἄντα παρειάων σχομένη λιπαρὰ κρήδεμνα· ἀμφίπολος δ᾽ ἄρα οἱ κεδνὴ ἑκάτερθε παρέστη. τῶν δ᾽ αὐτοῦ λύτο γούνατ᾽, ἔρῳ δ᾽ ἄρα θυμὸν ἔθελχθεν, πάντες δ᾽ ἠρήσαντο παραὶ λεχέεσσι κλιθῆναι. ἡ δ᾽ αὖ Τηλέμαχον προσεφώνεεν, ὃν φίλον υἱόν· "Τηλέμαχ᾽, οὐκέτι τοι φρένες ἔμπεδοι οὐδὲ νόημα. παῖς ἔτ᾽ ἐὼν καὶ μᾶλλον ἐνὶ φρεσὶ κέρδε᾽ ἐνώμας· νῦν δ᾽, ὅτε δὴ μέγας ἐσσὶ καὶ ἥβης μέτρον ἱκάνεις, καί κέν τις φαίη γόνον ἔμμεναι ὀλβίου ἀνδρὸς ἐς μέγεθος καὶ κάλλος ὁρώμενος, ἀλλότριος φώς, οὐκέτι τοι φρένες εἰσὶν ἐναίσιμοι οὐδὲ νόημα. οἷον δὴ τόδε ἔργον ἐνὶ μεγάροισιν ἐτύχθη, ὃς τὸν ξεῖνον ἔασας ἀεικισθήμεναι οὕτω. πῶς νῦν, εἴ τι ξεῖνος ἐν ἡμετέροισι δόμοισιν ἥμενος ὧδε πάθοι ῥυστακτύος ἐξ ἀλεγεινῆς; σοί κ᾽ αἶσχος λώβη τε μετ᾽ ἀνθρώποισι πέλοιτο." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "μῆτερ ἐμή, τὸ μὲν οὔ σε νεμεσσῶμαι κεχολῶσθαι· αὐτὰρ ἐγὼ θυμῷ νοέω καὶ οἶδα ἕκαστα, ἐσθλά τε καὶ τὰ χέρεια· πάρος δ᾽ ἔτι νήπιος ἦα. ἀλλά τοι οὐ δύναμαι πεπνυμένα πάντα νοῆσαι· ἐκ γάρ με πλήσσουσι παρήμενοι ἄλλοθεν ἄλλος οἵδε κακὰ φρονέοντες, ἐμοὶ δ᾽ οὐκ εἰσὶν ἀρωγοί. οὐ μέν τοι ξείνου γε καὶ Ἴρου μῶλος ἐτύχθη μνηστήρων ἰότητι, βίῃ δ᾽ ὅ γε φέρτερος ἦεν. αἲ γάρ, Ζεῦ τε πάτερ καὶ Ἀθηναίη καὶ Ἄπολλον, οὕτω νῦν μνηστῆρες ἐν ἡμετέροισι δόμοισι νεύοιεν κεφαλὰς δεδμημένοι, οἱ μὲν ἐν αὐλῇ, οἱ δ᾽ ἔντοσθε δόμοιο, λελῦτο δὲ γυῖα ἑκάστου, ὡς νῦν Ἶρος ἐκεῖνος ἐπ᾽ αὐλείῃσι θύρῃσιν ἧσται νευστάζων κεφαλῇ, μεθύοντι ἐοικώς, οὐδ᾽ ὀρθὸς στῆναι δύναται ποσὶν οὐδὲ νέεσθαι οἴκαδ᾽, ὅπῃ οἱ νόστος, ἐπεὶ φίλα γυῖα λέλυνται." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· Εὐρύμαχος δ᾽ ἐπέεσσι προσηύδα Πηνελόπειαν· "κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια, εἰ πάντες σε ἴδοιεν ἀν᾽ Ἴασον Ἄργος Ἀχαιοί, πλέονές κε μνηστῆρες ἐν ὑμετέροισι δόμοισιν ἠῶθεν δαινύατ᾽, ἐπεὶ περίεσσι γυναικῶν εἶδός τε μέγεθός τε ἰδὲ φρένας ἔνδον ἐΐσας." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα περίφρων Πηνελόπεια· "Εὐρύμαχ᾽, ἦ τοι ἐμὴν ἀρετὴν εἶδός τε δέμας τε ὤλεσαν ἀθάνατοι, ὅτε Ἴλιον εἰσανέβαινον Ἀργεῖοι, μετὰ τοῖσι δ᾽ ἐμὸς πόσις ᾖεν Ὀδυσσεύς. εἰ κεῖνός γ᾽ ἐλθὼν τὸν ἐμὸν βίον ἀμφιπολεύοι, μεῖζόν κε κλέος εἴη ἐμὸν καὶ κάλλιον οὕτω. νῦν δ᾽ ἄχομαι· τόσα γάρ μοι ἐπέσσευεν κακὰ δαίμων. ἦ μὲν δὴ ὅτε τ᾽ ᾖε λιπὼν κάτα πατρίδα γαῖαν, δεξιτερὴν ἐπὶ καρπῷ ἑλὼν ἐμὲ χεῖρα προσηύδα· "ὦ γύναι, οὐ γὰρ ὀΐω ἐϋκνήμιδας Ἀχαιοὺς ἐκ Τροίης εὖ πάντας ἀπήμονας ἀπονέεσθαι· καὶ γὰρ Τρῶάς φασι μαχητὰς ἔμμεναι ἄνδρας, ἠμὲν ἀκοντιστὰς ἠδὲ ῥυτῆρας ὀϊστῶν ἵππων τ᾽ ὠκυπόδων ἐπιβήτορας, οἵ τε τάχιστα ἔκριναν μέγα νεῖκος ὁμοιΐου πτολέμοιο. τῶ οὐκ οἶδ᾽, ἤ κέν μ᾽ ἀνέσει θεός, ἦ κεν ἁλώω αὐτοῦ ἐνὶ Τροίῃ· σοὶ δ᾽ ἐνθάδε πάντα μελόντων· μεμνῆσθαι πατρὸς καὶ μητέρος ἐν μεγάροισιν ὡς νῦν, ἢ ἔτι μᾶλλον, ἐμεῦ ἀπονόσφιν ἐόντος· αὐτὰρ ἐπὴν δὴ παῖδα γενειήσαντα ἴδηαι, γήμασθ᾽ ᾧ κ᾽ ἐθέλῃσθα, τεὸν κατὰ δῶμα λιποῦσα." κεῖνος τὼς ἀγόρευε· τὰ δὴ νῦν πάντα τελεῖται. νὺξ δ᾽ ἔσται, ὅτε δὴ στυγερὸς γάμος ἀντιβολήσει οὐλομένης ἐμέθεν, τῆς τε Ζεὺς ὄλβον ἀπηύρα. ἀλλὰ τόδ᾽ αἰνὸν ἄχος κραδίην καὶ θυμὸν ἱκάνει· μνηστήρων οὐχ ἥδε δίκη τὸ πάροιθε τέτυκτο, οἵ τ᾽ ἀγαθήν τε γυναῖκα καὶ ἀφνειοῖο θύγατρα μνηστεύειν ἐθέλωσι καὶ ἀλλήλοισ᾽ ἐρίσωσιν· αὐτοὶ τοί γ᾽ ἀπάγουσι βόας καὶ ἴφια μῆλα κούρης δαῖτα φίλοισι, καὶ ἀγλαὰ δῶρα διδοῦσιν· ἀλλ᾽ οὐκ ἀλλότριον βίοτον νήποινον ἔδουσιν." ὣς φάτο, γήθησεν δὲ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, οὕνεκα τῶν μὲν δῶρα παρέλκετο, θέλγε δὲ θυμὸν μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσι, νόος δέ οἱ ἄλλα μενοίνα. τὴν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος προσέφη, Εὐπείθεος υἱός· "κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια, δῶρα μὲν ὅς κ᾽ ἐθέλῃσιν Ἀχαιῶν ἐνθάδ᾽ ἐνεῖκαι, δέξασθ᾽· οὐ γὰρ καλὸν ἀνήνασθαι δόσιν ἐστίν· ἡμεῖς δ᾽ οὔτ᾽ ἐπὶ ἔργα πάρος γ᾽ ἴμεν οὔτε πῃ ἄλλῃ, πρίν γέ σε τῷ γήμασθαι Ἀχαιῶν, ὅς τις ἄριστος." ὣς ἔφατ᾽ Ἀντίνοος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. δῶρα δ᾽ ἄρ᾽ οἰσέμεναι πρόεσαν κήρυκα ἕκαστος. Ἀντινόῳ μὲν ἔνεικε μέγαν περικαλλέα πέπλον, ποικίλον· ἐν δ᾽ ἄρ᾽ ἔσαν περόναι δυοκαίδεκα πᾶσαι χρύσειαι, κληῖσιν ἐϋγνάμπτοισ᾽ ἀραρυῖαι· ὅρμον δ᾽ Εὐρυμάχῳ πολυδαίδαλον αὐτίκ᾽ ἔνεικε, χρύσεον, ἠλέκτροισιν ἐερμένον, ἠέλιον ὥς· ἕρματα δ᾽ Εὐρυδάμαντι δύω θεράποντες ἔνεικαν τρίγληνα μορόεντα, χάρις δ᾽ ἀπελάμπετο πολλή· ἐκ δ᾽ ἄρα Πεισάνδροιο Πολυκτορίδαο ἄνακτος ἴσθμιον ἤνεικεν θεράπων, περικαλλὲς ἄγαλμα· ἄλλο δ᾽ ἄρ᾽ ἄλλος δῶρον Ἀχαιῶν καλὸν ἔνεικεν. ἡ μὲν ἔπειτ᾽ ἀνέβαιν᾽ ὑπερώϊα δῖα γυναικῶν, τῇ δ᾽ ἄρ᾽ ἅμ᾽ ἀμφίπολοι ἔφερον περικαλλέα δῶρα· οἱ δ᾽ εἰς ὀρχηστύν τε καὶ ἱμερόεσσαν ἀοιδὴν τρεψάμενοι τέρποντο, μένον δ᾽ ἐπὶ ἕσπερον ἐλθεῖν. τοῖσι δὲ τερπομένοισι μέλας ἐπὶ ἕσπερος ἦλθεν· αὐτίκα λαμπτῆρας τρεῖς ἵστασαν ἐν μεγάροισιν, ὄφρα φαείνοιεν· περὶ δὲ ξύλα κάγκανα θῆκαν, αὖα πάλαι, περίκηλα, νέον κεκεασμένα χαλκῷ, καὶ δαΐδας μετέμισγον· ἀμοιβηδὶς δ᾽ ἀνέφαινον δμῳαὶ Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος. αὐτὰρ ὁ τῇσιν αὐτὸς διογενὴς μετέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "δμῳαὶ Ὀδυσσῆος, δὴν οἰχομένοιο ἄνακτος, ἔρχεσθε πρὸς δώμαθ᾽, ἵν᾽ αἰδοίη βασίλεια· τῇ δὲ παρ᾽ ἠλάκατα στροφαλίζετε, τέρπετε δ᾽ αὐτὴν ἥμεναι ἐν μεγάρῳ, ἢ εἴρια πείκετε χερσίν· αὐτὰρ ἐγὼ τούτοισι φάος πάντεσσι παρέξω. εἴ περ γάρ κ᾽ ἐθέλωσιν ἐΰθρονον Ἠῶ μίμνειν, οὔ τί με νικήσουσι· πολυτλήμων δὲ μάλ᾽ εἰμί." ὣς ἔφαθ᾽, αἱ δ᾽ ἐγέλασσαν, ἐς ἀλλήλας δὲ ἴδοντο. τὸν δ᾽ αἰσχρῶς ἐνένιπε Μελανθὼ καλλιπάρῃος, τὴν Δολίος μὲν ἔτικτε, κόμισσε δὲ Πηνελόπεια, παῖδα δὲ ὣς ἀτίταλλε, δίδου δ᾽ ἄρ᾽ ἀθύρματα θυμῷ· ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὧς ἔχε πένθος ἐνὶ φρεσὶ Πηνελοπείης, ἀλλ᾽ ἥ γ᾽ Εὐρυμάχῳ μισγέσκετο καὶ φιλέεσκεν. ἥ ῥ᾽ Ὀδυσῆ᾽ ἐνένιπεν ὀνειδείοισ᾽ ἐπέεσσι· "ξεῖνε τάλαν, σύ γέ τις φρένας ἐκπεπαταγμένος ἐσσί, οὐδ᾽ ἐθέλεις εὕδειν χαλκήϊον ἐς δόμον ἐλθὼν ἠέ που ἐς λέσχην, ἀλλ᾽ ἐνθάδε πόλλ᾽ ἀγορεύεις θαρσαλέως πολλοῖσι μετ᾽ ἀνδράσιν, οὐδέ τι θυμῷ ταρβεῖς· ἦ ῥά σε οἶνος ἔχει φρένας, ἤ νύ τοι αἰεὶ τοιοῦτος νόος ἐστίν, ὃ καὶ μεταμώνια βάζεις. ἦ ἀλύεις ὅτι Ἶρον ἐνίκησας τὸν ἀλήτην; μή τίς τοι τάχα Ἴρου ἀμείνων ἄλλος ἀναστῇ, ὅς τίς σ᾽ ἀμφὶ κάρη κεκοπὼς χερσὶ στιβαρῇσι δώματος ἐκπέμψῃσι φορύξας αἵματι πολλῷ." τὴν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ἦ τάχα Τηλεμάχῳ ἐρέω, κύον, οἷ᾽ ἀγορεύεις, κεῖσ᾽ ἐλθών, ἵνα σ᾽ αὖθι διὰ μελεϊστὶ τάμῃσιν." ὣς εἰπὼν ἐπέεσσι διεπτοίησε γυναῖκας. βὰν δ᾽ ἴμεναι διὰ δῶμα, λύθεν δ᾽ ὑπὸ γυῖα ἑκάστης ταρβοσύνῃ· φὰν γάρ μιν ἀληθέα μυθήσασθαι. αὐτὰρ ὁ πὰρ λαμπτῆρσι φαείνων αἰθομένοισιν ἑστήκειν ἐς πάντας ὁρώμενος· ἄλλα δέ οἱ κῆρ ὥρμαινε φρεσὶν ᾗσιν, ἅ ῥ᾽ οὐκ ἀτέλεστα γένοντο. μνηστῆρας δ᾽ οὐ πάμπαν ἀγήνορας εἴα Ἀθήνη λώβης ἴσχεσθαι θυμαλγέος, ὄφρ᾽ ἔτι μᾶλλον δύη ἄχος κραδίην Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος. τοῖσιν δ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἦρχ᾽ ἀγορεύειν κερτομέων Ὀδυσῆα· γέλω δ᾽ ἑτάροισιν ἔτευχε· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγακλειτῆς βασιλείης, ὄφρ᾽ εἴπω, τά με θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι κελεύει. οὐκ ἀθεεὶ ὅδ᾽ ἀνὴρ Ὀδυσήϊον ἐς δόμον ἵκει· ἔμπης μοι δοκέει δαΐδων σέλας ἔμμεναι αὐτοῦ κὰκ κεφαλῆς, ἐπεὶ οὔ οἱ ἔνι τρίχες οὐδ᾽ ἠβαιαί." ἦ ῥ᾽, ἅμα τε προσέειπεν Ὀδυσσῆα πτολίπορθον· "ξεῖν᾽, ἦ ἄρ κ᾽ ἐθέλοις θητευέμεν, εἴ σ᾽ ἀνελοίμην, ἀγροῦ ἐπ᾽ ἐσχατιῆς, - μισθὸς δέ τοι ἄρκιος ἔσται, - αἱμασιάς τε λέγων καὶ δένδρεα μακρὰ φυτεύων; ἔνθα κ᾽ ἐγὼ σῖτον μὲν ἐπηετανὸν παρέχοιμι, εἵματα δ᾽ ἀμφιέσαιμι ποσίν θ᾽ ὑποδήματα δοίην. ἀλλ᾽ ἐπεὶ οὖν δὴ ἔργα κάκ᾽ ἔμμαθες, οὐκ ἐθελήσεις ἔργον ἐποίχεσθαι, ἀλλὰ πτώσσειν κατὰ δῆμον βούλεαι, ὄφρ᾽ ἂν ἔχῃς βόσκειν σὴν γαστέρ᾽ ἄναλτον." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Εὐρύμαχ᾽, εἰ γὰρ νῶϊν ἔρις ἔργοιο γένοιτο ὥρῃ ἐν εἰαρινῇ, ὅτε τ᾽ ἤματα μακρὰ πέλονται, ἐν ποίῃ, δρέπανον μὲν ἐγὼν εὐκαμπὲς ἔχοιμι, καὶ δὲ σὺ τοῖον ἔχοις, ἵνα πειρησαίμεθα ἔργου νήστιες ἄχρι μάλα κνέφαος, ποίη δὲ παρείη· εἰ δ᾽ αὖ καὶ βόες εἶεν ἐλαυνέμεν, οἵ περ ἄριστοι, αἴθωνες μεγάλοι, ἄμφω κεκορηότε ποίης, ἥλικες ἰσοφόροι, τῶν τε σθένος οὐκ ἀλαπαδνόν, τετράγυον δ᾽ εἴη, εἴκοι δ᾽ ὑπὸ βῶλος ἀρότρῳ· τῶ κέ μ᾽ ἴδοις, εἰ ὦλκα διηνεκέα προταμοίμην. εἰ δ᾽ αὖ καὶ πόλεμόν ποθεν ὁρμήσειε Κρονίων σήμερον, αὐτὰρ ἐμοὶ σάκος εἴη καὶ δύο δοῦρε καὶ κυνέη πάγχαλκος ἐπὶ κροτάφοισ᾽ ἀραρυῖα, τῶ κέ μ᾽ ἴδοις πρώτοισιν ἐνὶ προμάχοισι μιγέντα, οὐδ᾽ ἄν μοι τὴν γαστέρ᾽ ὀνειδίζων ἀγορεύοις. ἀλλὰ μάλ᾽ ὑβρίζεις καί τοι νόος ἐστὶν ἀπηνής· καί πού τις δοκέεις μέγας ἔμμεναι ἠδὲ κραταιός, οὕνεκα πὰρ παύροισι καὶ οὐκ ἀγαθοῖσιν ὁμιλεῖς. εἰ δ᾽ Ὀδυσεὺς ἔλθοι καὶ ἵκοιτ᾽ ἐς πατρίδα γαῖαν, αἶψά κέ τοι τὰ θύρετρα, καὶ εὐρέα περ μάλ᾽ ἐόντα, φεύγοντι στείνοιτο διὲκ προθύροιο θύραζε." ὣς ἔφατ᾽, Εὐρύμαχος δὲ χολώσατο κηρόθι μᾶλλον καί μιν ὑπόδρα ἰδὼν ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἆ δείλ᾽, ἦ τάχα τοι τελέω κακόν, οἷ᾽ ἀγορεύεις θαρσαλέως πολλοῖσι μετ᾽ ἀνδράσιν, οὐδέ τι θυμῷ ταρβεῖς· ἦ ῥά σε οἶνος ἔχει φρένας, ἤ νύ τοι αἰεὶ τοιοῦτος νόος ἐστίν, ὃ καὶ μεταμώνια βάζεις. ἦ ἀλύεις, ὅτι Ἶρον ἐνίκησας τὸν ἀλήτην;" ὣς ἄρα φωνήσας σφέλας ἔλλαβεν· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς Ἀμφινόμου πρὸς γοῦνα καθέζετο Δουλιχιῆος, Εὐρύμαχον δείσας. ὁ δ᾽ ἄρ᾽ οἰνοχόον βάλε χεῖρα δεξιτερήν· πρόχοος δὲ χαμαὶ βόμβησε πεσοῦσα, αὐτὰρ ὅ γ᾽ οἰμώξας πέσεν ὕπτιος ἐν κονίῃσι. μνηστῆρες δ᾽ ὁμάδησαν ἀνὰ μέγαρα σκιόεντα, ὧδε δέ τις εἴπεσκεν ἰδὼν ἐς πλησίον ἄλλον· "αἴθ᾽ ὤφελλ᾽ ὁ ξεῖνος ἀλώμενος ἄλλοθ᾽ ὀλέσθαι πρὶν ἐλθεῖν· τῶ κ᾽ οὔ τι τόσον κέλαδον μετέθηκε. νῦν δὲ περὶ πτωχῶν ἐριδαίνομεν, οὐδέ τι δαιτὸς ἐσθλῆς ἔσσεται ἦδος, ἐπεὶ τὰ χερείονα νικᾷ." τοῖσι δὲ καὶ μετέειφ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο· "δαιμόνιοι, μαίνεσθε καὶ οὐκέτι κεύθετε θυμῷ βρωτὺν οὐδὲ ποτῆτα· θεῶν νύ τις ὔμμ᾽ ὀροθύνει. ἀλλ᾽ εὖ δαισάμενοι κατακείετε οἴκαδ᾽ ἰόντες, ὁππότε θυμὸς ἄνωγε· διώκω δ᾽ οὔ τιν᾽ ἐγώ γε." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ὀδὰξ ἐν χείλεσι φύντες Τηλέμαχον θαύμαζον, ὃ θαρσαλέως ἀγόρευε. τοῖσιν δ᾽ Ἀμφίνομος ἀγορήσατο καὶ μετέειπε Νίσου φαίδιμος υἱός, Ἀρητιάδαο ἄνακτος. "ὦ φίλοι, οὐκ ἂν δή τις ἐπὶ ῥηθέντι δικαίῳ ἀντιβίοισ᾽ ἐπέεσσι καθαπτόμενος χαλεπαίνοι· μήτε τι τὸν ξεῖνον στυφελίζετε μήτε τιν᾽ ἄλλον δμώων, οἳ κατὰ δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο. ἀλλ᾽ ἄγετ᾽, οἰνοχόος μὲν ἐπαρξάσθω δεπάεσσιν, ὄφρα σπείσαντες κατακείομεν οἴκαδ᾽ ἰόντες· τὸν ξεῖνον δὲ ἐῶμεν ἐνὶ μεγάροισ᾽ Ὀδυσῆος Τηλεμάχῳ μελέμεν· τοῦ γὰρ φίλον ἵκετο δῶμα." ὣς φάτο, τοῖσι δὲ πᾶσιν ἑαδότα μῦθον ἔειπε. τοῖσιν δὲ κρητῆρα κεράσσατο Μούλιος ἥρως, κῆρυξ Δουλιχιεύς· θεράπων δ᾽ ἦν Ἀμφινόμοιο· νώμησεν δ᾽ ἄρα πᾶσιν ἐπισταδόν· οἱ δὲ θεοῖσι λείψαντες μακάρεσσι πίον μελιηδέα οἶνον. αὐτὰρ ἐπεὶ σπεῖσάν τε πίον θ᾽ ὅσον ἤθελε θυμός, βάν ῥ᾽ ἴμεναι κείοντες ἑὰ πρὸς δώμαθ᾽ ἕκαστος. Αὐτὰρ ὁ ἐν μεγάρῳ ὑπελείπετο δῖος Ὀδυσσεύς, μνηστήρεσσι φόνον σὺν Ἀθήνῃ μερμηρίζων. αἶψα δὲ Τηλέμαχον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "Τηλέμαχε, χρὴ τεύχε᾽ ἀρήϊα κατθέμεν εἴσω πάντα μάλ᾽, αὐτὰρ μνηστῆρας μαλακοῖσ᾽ ἐπέεσσι παρφάσθαι, ὅτε κέν σε μεταλλῶσιν ποθέοντες· "ἐκ καπνοῦ κατέθηκ᾽, ἐπεὶ οὐκέτι τοῖσιν ἐῴκει, οἷά ποτε Τροίηνδε κιὼν κατέλειπεν Ὀδυσσεύς, ἀλλὰ κατῄκισται, ὅσσον πυρὸς ἵκετ᾽ ἀϋτμή. πρὸς δ᾽ ἔτι καὶ τόδε μεῖζον ἐνὶ φρεσὶν ἔμβαλε δαίμων· μή πως οἰνωθέντες, ἔριν στήσαντες ἐν ὑμῖν, ἀλλήλους τρώσητε καταισχύνητέ τε δαῖτα καὶ μνηστύν· αὐτὸς γὰρ ἐφέλκεται ἄνδρα σίδηρος."" ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ φίλῳ ἐπεπείθετο πατρί, ἐκ δὲ καλεσσάμενος προσέφη τροφὸν Εὐρύκλειαν· "μαῖ᾽, ἄγε δή μοι ἔρυξον ἐνὶ μεγάροισι γυναῖκας, ὄφρα κεν ἐς θάλαμον καταθείομαι ἔντεα πατρός, καλά, τά μοι κατὰ οἶκον ἀκηδέα καπνὸς ἀμέρδει πατρὸς ἀποιχομένοιο· ἐγὼ δ᾽ ἔτι νήπιος ἦα· νῦν δ᾽ ἐθέλω καταθέσθαι, ἵν᾽ οὐ πυρὸς ἵξετ᾽ ἀϋτμή." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "αἲ γὰρ δή ποτε, τέκνον, ἐπιφροσύνας ἀνέλοιο οἴκου κήδεσθαι καὶ κτήματα πάντα φυλάσσειν. ἀλλ᾽ ἄγε, τίς τοι ἔπειτα μετοιχομένη φάος οἴσει; δμῳὰς δ᾽ οὐκ εἴας προβλωσκέμεν, αἵ κεν ἔφαινον." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ξεῖνος ὅδ᾽· οὐ γὰρ ἀεργὸν ἀνέξομαι, ὅς κεν ἐμῆς γε χοίνικος ἅπτηται, καὶ τηλόθεν εἰληλουθώς." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν, τῇ δ᾽ ἄπτερος ἔπλετο μῦθος· κλήϊσεν δὲ θύρας μεγάρων ἐῢ ναιεταόντων. τὼ δ᾽ ἄρ᾽ ἀναΐξαντ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ φαίδιμος υἱὸς ἐσφόρεον κόρυθάς τε καὶ ἀσπίδας ὀμφαλοέσσας ἔγχεά τ᾽ ὀξυόεντα· πάροιθε δὲ Παλλὰς Ἀθήνη χρύσεον λύχνον ἔχουσα φάος περικαλλὲς ἐποίει. δὴ τότε Τηλέμαχος προσεφώνεεν ὃν πατέρ᾽ αἶψα· "ὦ πάτερ, ἦ μέγα θαῦμα τόδ᾽ ὀφθαλμοῖσιν ὁρῶμαι· ἔμπης μοι τοῖχοι μεγάρων καλαί τε μεσόδμαι εἰλάτιναί τε δοκοὶ καὶ κίονες ὑψόσ᾽ ἔχοντες φαίνοντ᾽ ὀφθαλμοῖσ᾽ ὡς εἰ πυρὸς αἰθομένοιο. ἦ μάλα τις θεὸς ἔνδον, οἳ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "σίγα καὶ κατὰ σὸν νόον ἴσχανε μηδ᾽ ἐρέεινε· αὕτη τοι δίκη ἐστὶ θεῶν, οἳ Ὄλυμπον ἔχουσιν. ἀλλὰ σὺ μὲν κατάλεξαι, ἐγὼ δ᾽ ὑπολείψομαι αὐτοῦ, ὄφρα κ᾽ ἔτι δμῳὰς καὶ μητέρα σὴν ἐρεθίζω· ἡ δέ μ᾽ ὀδυρομένη εἰρήσεται ἀμφὶς ἕκαστα." ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ διὲκ μεγάροιο βεβήκει κείων ἐς θάλαμον δαΐδων ὕπο λαμπομενάων, ἔνθα πάρος κοιμᾶθ᾽, ὅτε μιν γλυκὺς ὕπνος ἱκάνοι· ἔνθ᾽ ἄρα καὶ τότ᾽ ἔλεκτο καὶ Ἠῶ δῖαν ἔμιμνεν. αὐτὰρ ὁ ἐν μεγάρῳ ὑπελείπετο δῖος Ὀδυσσεὺς μνηστήρεσσι φόνον σὺν Ἀθήνῃ μερμηρίζων. ἡ δ᾽ ἴεν ἐκ θαλάμοιο περίφρων Πηνελόπεια, Ἀρτέμιδι ἰκέλη ἠὲ χρυσῇ Ἀφροδίτῃ. τῇ παρὰ μὲν κλισίην πυρὶ κάτθεσαν, ἔνθ᾽ ἄρ᾽ ἐφῖζε, δινωτὴν ἐλέφαντι καὶ ἀργύρῳ, ἥν ποτε τέκτων ποίησ᾽ Ἰκμάλιος καὶ ὑπὸ θρῆνυν ποσὶν ἧκε προσφυέ᾽ ἐξ αὐτῆς, ὅθ᾽ ἐπὶ μέγα βάλλετο κῶας. ἔνθα καθέζετ᾽ ἔπειτα περίφρων Πηνελόπεια. ἦλθον δὲ δμῳαὶ λευκώλενοι ἐκ μεγάροιο. αἱ δ᾽ ἀπὸ μὲν σῖτον πολὺν ᾕρεον ἠδὲ τραπέζας καὶ δέπα, ἔνθεν ἄρ᾽ ἄνδρες ὑπερμενέοντες ἔπινον· πῦρ δ᾽ ἀπὸ λαμπτήρων χαμάδις βάλον, ἄλλα δ᾽ ἐπ᾽ αὐτῶν νήησαν ξύλα πολλά, φόως ἔμεν ἠδὲ θέρεσθαι. ἡ δ᾽ Ὀδυσῆ᾽ ἐνένιπε Μελανθὼ δεύτερον αὖτις· "ξεῖν᾽, ἔτι καὶ νῦν ἐνθάδ᾽ ἀνιήσεις διὰ νύκτα δινεύων κατὰ οἶκον, ὀπιπεύσεις δὲ γυναῖκας; ἀλλ᾽ ἔξελθε θύραζε, τάλαν, καὶ δαιτὸς ὄνησο· ἢ τάχα καὶ δαλῷ βεβλημένος εἶσθα θύραζε." τὴν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "δαιμονίη, τί μοι ὧδ᾽ ἐπέχεις κεκοτηότι θυμῷ; ἦ ὅτι δὴ ῥυπόω, κακὰ δὲ χροῒ εἵματα εἷμαι, πτωχεύω δ᾽ ἀνὰ δῆμον; ἀναγκαίη γὰρ ἐπείγει. τοιοῦτοι πτωχοὶ καὶ ἀλήμονες ἄνδρες ἔασι. καὶ γὰρ ἐγώ ποτε οἶκον ἐν ἀνθρώποισιν ἔναιον ὄλβιος ἀφνειὸν καὶ πολλάκι δόσκον ἀλήτῃ τοίῳ, ὁποῖος ἔοι καὶ ὅτευ κεχρημένος ἔλθοι· ἦσαν δὲ δμῶες μάλα μυρίοι ἄλλα τε πολλά, οἷσίν τ᾽ εὖ ζώουσι καὶ ἀφνειοὶ καλέονται. ἀλλὰ Ζεὺς ἀλάπαξε Κρονίων· ἤθελε γάρ που. τῶ νῦν μή ποτε καὶ σύ, γύναι, ἀπὸ πᾶσαν ὀλέσσῃς ἀγλαΐην, τῇ νῦν γε μετὰ δμῳῇσι κέκασσαι, ἤν πώς τοι δέσποινα κοτεσσαμένη χαλεπήνῃ ἢ Ὀδυσεὺς ἔλθῃ· ἔτι γὰρ καὶ ἐλπίδος αἶσα. εἰ δ᾽ ὁ μὲν ὣς ἀπόλωλε καὶ οὐκέτι νόστιμός ἐστιν, ἀλλ᾽ ἤδη παῖς τοῖος Ἀπόλλωνός γε ἕκητι, Τηλέμαχος· τὸν δ᾽ οὔ τις ἐνὶ μεγάροισι γυναικῶν λήθει ἀτασθάλλουσ᾽, ἐπεὶ οὐκέτι τηλίκος ἐστίν." ὣς φάτο, τοῦ δ᾽ ἤκουσε περίφρων Πηνελόπεια, ἀμφίπολον δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "πάντως, θαρσαλέη, κύον ἀδδεές, οὔ τί με λήθεις ἕρδουσα μέγα ἔργον, ὃ σῇ κεφαλῇ ἀναμάξεις. πάντα γὰρ εὖ ᾔδησθ᾽, ἐπεὶ ἐξ ἐμεῦ ἔκλυες αὐτῆς, ὡς τὸν ξεῖνον ἔμελλον ἐνὶ μεγάροισιν ἐμοῖσιν ἀμφὶ πόσει εἴρεσθαι, ἐπεὶ πυκινῶς ἀκάχημαι." ἦ ῥα, καὶ Εὐρυνόμην ταμίην πρὸς μῦθον ἔειπεν· "Εὐρυνόμη, φέρε δὴ δίφρον καὶ κῶας ἐπ᾽ αὐτοῦ, ὄφρα καθεζόμενος εἴπῃ ἔπος ἠδ᾽ ἐπακούσῃ ὁ ξεῖνος ἐμέθεν· ἐθέλω δέ μιν ἐξερέεσθαι." ὣς ἔφαθ᾽, ἡ δὲ μάλ᾽ ὀτραλέως κατέθηκε φέρουσα δίφρον ἐΰξεστον καὶ ἐπ᾽ αὐτῷ κῶας ἔβαλλεν· ἔνθα καθέζετ᾽ ἔπειτα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε περίφρων Πηνελόπεια· "ξεῖνε, τὸ μέν σε πρῶτον ἐγὼν εἰρήσομαι αὐτή· τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες;" τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι, οὐκ ἄν τίς σε βροτῶν ἐπ᾽ ἀπείρονα γαῖαν νεικέοι· ἦ γάρ σευ κλέος οὐρανὸν εὐρὺν ἱκάνει, ὥς τέ τευ ἦ βασιλῆος ἀμύμονος, ὅς τε θεουδὴς ἀνδράσιν ἐν πολλοῖσι καὶ ἰφθίμοισιν ἀνάσσων εὐδικίας ἀνέχῃσι, φέρῃσι δὲ γαῖα μέλαινα πυροὺς καὶ κριθάς, βρίθῃσι δὲ δένδρεα καρπῷ, τίκτῃ δ᾽ ἔμπεδα μῆλα, θάλασσα δὲ παρέχῃ ἰχθῦς ἐξ εὐηγεσίης, ἀρετῶσι δὲ λαοὶ ὑπ᾽ αὐτοῦ. τῶ ἐμὲ νῦν τὰ μὲν ἄλλα μετάλλα σῷ ἐνὶ οἴκῳ, μηδέ μοι ἐξερέεινε γένος καὶ πατρίδα γαῖαν, μή μοι μᾶλλον θυμὸν ἐνιπλήσῃς ὀδυνάων μνησαμένῳ· μάλα δ᾽ εἰμὶ πολύστονος· οὐδέ τί με χρὴ οἴκῳ ἐν ἀλλοτρίῳ γοόωντά τε μυρόμενόν τε ἧσθαι, ἐπεὶ κάκιον πενθήμεναι ἄκριτον αἰεί· μή τίς μοι δμῳῶν νεμεσήσεται ἠὲ σύ γ᾽ αὐτή, φῇ δὲ δάκρυ πλώειν βεβαρηότα με φρένας οἴνῳ." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα περίφρων Πηνελόπεια· "ξεῖν᾽, ἦ τοι μὲν ἐμὴν ἀρετὴν εἶδός τε δέμας τε ὤλεσαν ἀθάνατοι, ὅτε Ἴλιον εἰσανέβαινον Ἀργεῖοι, μετὰ τοῖσι δ᾽ ἐμὸς πόσις ᾖεν Ὀδυσσεύς. εἰ κεῖνός γ᾽ ἐλθὼν τὸν ἐμὸν βίον ἀμφιπολεύοι, μεῖζόν κε κλέος εἴη ἐμὸν καὶ κάλλιον οὕτω. νῦν δ᾽ ἄχομαι· τόσα γάρ μοι ἐπέσσευεν κακὰ δαίμων. ὅσσοι γὰρ νήσοισιν ἐπικρατέουσιν ἄριστοι, Δουλιχίῳ τε Σάμῃ τε καὶ ὑλήεντι Ζακύνθῳ, οἵ τ᾽ αὐτὴν Ἰθάκην εὐδείελον ἀμφινέμονται, οἵ μ᾽ ἀεκαζομένην μνῶνται, τρύχουσι δὲ οἶκον. τῶ οὔτε ξείνων ἐμπάζομαι οὔθ᾽ ἱκετάων οὔτε τι κηρύκων, οἳ δημιοεργοὶ ἔασιν· ἀλλ᾽ Ὀδυσῆ ποθέουσα φίλον κατατήκομαι ἦτορ. οἱ δὲ γάμον σπεύδουσιν· ἐγὼ δὲ δόλους τολυπεύω. φᾶρος μέν μοι πρῶτον ἐνέπνευσε φρεσὶ δαίμων στησαμένῃ μέγαν ἱστὸν ἐνὶ μεγάροισιν ὑφαίνειν, λεπτὸν καὶ περίμετρον· ἄφαρ δ᾽ αὐτοῖς μετέειπον· "κοῦροι, ἐμοὶ μνηστῆρες, ἐπεὶ θάνε δῖος Ὀδυσσεύς, μίμνετ᾽ ἐπειγόμενοι τὸν ἐμὸν γάμον, εἰς ὅ κε φᾶρος ἐκτελέσω, μή μοι μεταμώνια νήματ᾽ ὄληται, Λαέρτῃ ἥρωϊ ταφήϊον, εἰς ὅτε κέν μιν μοῖρ᾽ ὀλοὴ καθέλῃσι τανηλεγέος θανάτοιο· μή τίς μοι κατὰ δῆμον Ἀχαιϊάδων νεμεσήσῃ, αἴ κεν ἄτερ σπείρου κεῖται πολλὰ κτεατίσσας." ὣς ἐφάμην, τοῖσιν δ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. ἔνθα καὶ ἠματίη μὲν ὑφαίνεσκον μέγαν ἱστόν, νύκτας δ᾽ ἀλλύεσκον, ἐπὴν δαΐδας παραθείμην. ὣς τρίετες μὲν ἔληθον ἐγὼ καὶ ἔπειθον Ἀχαιούς· ἀλλ᾽ ὅτε τέτρατον ἦλθεν ἔτος καὶ ἐπήλυθον ὧραι, μηνῶν φθινόντων, περὶ δ᾽ ἤματα πόλλ᾽ ἐτελέσθη, καὶ τότε δή με διὰ δμῳάς, κύνας οὐκ ἀλεγούσας, εἷλον ἐπελθόντες καὶ ὁμόκλησαν ἐπέεσσιν. ὣς τὸ μὲν ἐξετέλεσσα καὶ οὐκ ἐθέλουσ᾽, ὑπ᾽ ἀνάγκης· νῦν δ᾽ οὔτ᾽ ἐκφυγέειν δύναμαι γάμον οὔτε τιν᾽ ἄλλην μῆτιν ἔθ᾽ εὑρίσκω· μάλα δ᾽ ὀτρύνουσι τοκῆες γήμασθ᾽, ἀσχαλάᾳ δὲ πάϊς βίοτον κατεδόντων, γινώσκων· ἤδη γὰρ ἀνὴρ οἷός τε μάλιστα οἴκου κήδεσθαι, τῷ τε Ζεὺς ὄλβον ὀπάζει. ἀλλὰ καὶ ὧς μοι εἰπὲ τεὸν γένος, ὁππόθεν ἐσσί· οὐ γὰρ ἀπὸ δρυός ἐσσι παλαιφάτου οὐδ᾽ ἀπὸ πέτρης." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι αἰδοίη Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος, οὐκέτ᾽ ἀπολλήξεις τὸν ἐμὸν γόνον ἐξερέουσα; ἀλλ᾽ ἔκ τοι ἐρέω. ἦ μέν μ᾽ ἀχέεσσί γε δώσεις πλείοσιν ἢ ἔχομαι· ἡ γὰρ δίκη, ὁππότε πάτρης ἧς ἀπέῃσιν ἀνὴρ τόσσον χρόνον ὅσσον ἐγὼ νῦν, πολλὰ βροτῶν ἐπὶ ἄστε᾽ ἀλώμενος, ἄλγεα πάσχων. ἀλλὰ καὶ ὧς ἐρέω ὅ μ᾽ ἀνείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς. Κρήτη τις γαῖ᾽ ἔστι μέσῳ ἐνὶ οἴνοπι πόντῳ, καλὴ καὶ πίειρα, περίῤῥυτος· ἐν δ᾽ ἄνθρωποι πολλοὶ ἀπειρέσιοι, καὶ ἐννήκοντα πόληες· - ἄλλη δ᾽ ἄλλων γλῶσσα μεμιγμένη· ἐν μὲν Ἀχαιοί, ἐν δ᾽ Ἐτεόκρητες μεγαλήτορες, ἐν δὲ Κύδωνες Δωριέες τε τριχάϊκες δῖοί τε Πελασγοί· - τῇσι δ᾽ ἐνὶ Κνωσός, μεγάλη πόλις, ἔνθα τε Μίνως ἐννέωρος βασίλευε Διὸς μεγάλου ὀαριστής, πατρὸς ἐμοῖο πατήρ, μεγαθύμου Δευκαλίωνος. Δευκαλίων δ᾽ ἐμὲ τίκτε καὶ Ἰδομενῆα ἄνακτα· ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἐν νήεσσι κορωνίσιν Ἴλιον εἴσω ᾤχεθ᾽ ἅμ᾽ Ἀτρεΐδῃσιν· ἐμοὶ δ᾽ ὄνομα κλυτὸν Αἴθων, ὁπλότερος γενεῇ· ὁ δ᾽ ἅμα πρότερος καὶ ἀρείων. ἔνθ᾽ Ὀδυσῆα ἐγὼν ἰδόμην καὶ ξείνια δῶκα. καὶ γὰρ τὸν Κρήτηνδε κατήγαγεν ἲς ἀνέμοιο ἱέμενον Τροίηνδε, παραπλάγξασα Μαλειῶν· στῆσε δ᾽ ἐν Ἀμνισῷ, ὅθι τε σπέος Εἰλειθυίης, ἐν λιμέσιν χαλεποῖσι, μόγις δ᾽ ὑπάλυξεν ἀέλλας. αὐτίκα δ᾽ Ἰδομενῆα μετάλλα ἄστυδ᾽ ἀνελθών· ξεῖνον γάρ οἱ ἔφασκε φίλον τ᾽ ἔμεν αἰδοῖόν τε. τῷ δ᾽ ἤδη δεκάτη ἢ ἑνδεκάτη πέλεν ἠὼς οἰχομένῳ σὺν νηυσὶ κορωνίσιν Ἴλιον εἴσω. τὸν μὲν ἐγὼ πρὸς δώματ᾽ ἄγων ἐῢ ἐξείνισσα, ἐνδυκέως φιλέων, πολλῶν κατὰ οἶκον ἐόντων· καί οἱ τοῖς ἄλλοισ᾽ ἑτάροισ᾽, οἳ ἅμ᾽ αὐτῷ ἕποντο, δημόθεν ἄλφιτα δῶκα καὶ αἴθοπα οἶνον ἀγείρας καὶ βοῦς ἱρεύσασθαι, ἵνα πλησαίατο θυμόν. ἔνθα δυώδεκα μὲν μένον ἤματα δῖοι Ἀχαιοί· εἴλει γὰρ βορέης ἄνεμος μέγας οὐδ᾽ ἐπὶ γαίῃ εἴα ἵστασθαι, χαλεπὸς δέ τις ὤρορε δαίμων· τῇ τρεισκαιδεκάτῃ δ᾽ ἄνεμος πέσε, τοὶ δ᾽ ἀνάγοντο." ἴσκε ψεύδεα πολλὰ λέγων ἐτύμοισιν ὁμοῖα· τῆς δ᾽ ἄρ᾽ ἀκουούσης ῥέε δάκρυα, τήκετο δὲ χρώς. ὡς δὲ χιὼν κατατήκετ᾽ ἐν ἀκροπόλοισιν ὄρεσσιν, ἥν τ᾽ εὖρος κατέτηξεν, ἐπὴν ζέφυρος καταχεύῃ, τηκομένης δ᾽ ἄρα τῆς ποταμοὶ πλήθουσι ῥέοντες· ὣς τῆς τήκετο καλὰ παρήϊα δάκρυ χεούσης, κλαιούσης ἑὸν ἄνδρα, παρήμενον. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς θυμῷ μὲν γοόωσαν ἑὴν ἐλέαιρε γυναῖκα, ὀφθαλμοὶ δ᾽ ὡς εἰ κέρα ἕστασαν ἠὲ σίδηρος ἀτρέμας ἐν βλεφάροισι· δόλῳ δ᾽ ὅ γε δάκρυα κεῦθεν. ἡ δ᾽ ἐπεὶ οὖν τάρφθη πολυδακρύτοιο γόοιο, ἐξαῦτίς μιν ἔπεσσιν ἀμειβομένη προσέειπε· "νῦν μὲν δή σευ ξεῖνέ γ᾽ ὀΐω πειρήσεσθαι, εἰ ἐτεὸν δὴ κεῖθι σὺν ἀντιθέοισ᾽ ἑτάροισι ξείνισας ἐν μεγάροισιν ἐμὸν πόσιν, ὡς ἀγορεύεις. εἰπέ μοι, ὁπποῖ᾽ ἄσσα περὶ χροῒ εἵματα ἕστο, αὐτός θ᾽ οἷος ἔην, καὶ ἑταίρους, οἵ οἱ ἕποντο." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι, ἀργαλέον τόσσον χρόνον ἀμφὶς ἐόντα εἰπεῖν· ἤδη γὰρ τόδ᾽ ἐεικοστὸν ἔτος ἐστίν, ἐξ οὗ κεῖθεν ἔβη καὶ ἐμῆς ἀπελήλυθε πάτρης· αὐτάρ τοι ἐρέω, ὥς μοι ἰνδάλλεται ἦτορ. χλαῖναν πορφυρέην οὔλην ἔχε δῖος Ὀδυσσεύς, διπλῆν· ἐν δ᾽ ἄρα οἱ περόνη χρυσοῖο τέτυκτο αὐλοῖσιν διδύμοισι· πάροιθε δὲ δαίδαλον ἦεν· ἐν προτέροισι πόδεσσι κύων ἔχε ποικίλον ἐλλόν, ἀσπαίροντα λάων· τὸ δὲ θαυμάζεσκον ἅπαντες, ὡς οἱ χρύσεοι ἐόντες ὁ μὲν λάε νεβρὸν ἀπάγχων, αὐτὰρ ὁ ἐκφυγέειν μεμαὼς ἤσπαιρε πόδεσσι. τὸν δὲ χιτῶν᾽ ἐνόησα περὶ χροῒ σιγαλόεντα, οἷόν τε κρομύοιο λοπὸν κάτα ἰσχαλέοιο· τὼς μὲν ἔην μαλακός, λαμπρὸς δ᾽ ἦν ἠέλιος ὥς. ἦ μὲν πολλαί γ᾽ αὐτὸν ἐθηήσαντο γυναῖκες. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσιν· οὐκ οἶδ᾽, ἢ τάδε ἕστο περὶ χροῒ οἴκοθ᾽ Ὀδυσσεύς, ἦ τις ἑταίρων δῶκε θοῆς ἐπὶ νηὸς ἰόντι ἤ τίς που καὶ ξεῖνος, ἐπεὶ πολλοῖσιν Ὀδυσσεὺς ἔσκε φίλος· παῦροι γὰρ Ἀχαιῶν ἦσαν ὁμοῖοι. καί οἱ ἐγὼ χάλκειον ἄορ καὶ δίπλακα δῶκα καλὴν πορφυρέην καὶ τερμιόεντα χιτῶνα, αἰδοίως δ᾽ ἀπέπεμπον ἐϋσσέλμου ἐπὶ νηός. καὶ μέν οἱ κῆρυξ ὀλίγον προγενέστερος αὐτοῦ εἵπετο· καὶ τόν τοι μυθήσομαι, οἷος ἔην περ· γυρὸς ἐν ὤμοισιν, μελανόχροος, οὐλοκάρηνος, Εὐρυβάτης δ᾽ ὄνομ᾽ ἔσκε· τίεν δέ μιν ἔξοχον ἄλλων ὧν ἑτάρων Ὀδυσεύς, ὅτι οἱ φρεσὶν ἄρτια ᾔδη." ὣς φάτο, τῇ δ᾽ ἔτι μᾶλλον ὑφ᾽ ἵμερον ὦρσε γόοιο σήματ᾽ ἀναγνούσῃ, τά οἱ ἔμπεδα πέφραδ᾽ Ὀδυσσεύς. ἡ δ᾽ ἐπεὶ οὖν τάρφθη πολυδακρύτοιο γόοιο, καὶ τότε μιν μύθοισιν ἀμειβομένη προσέειπε· "νῦν μὲν δή μοι, ξεῖνε, πάρος περ ἐὼν ἐλεεινός, ἐν μεγάροισιν ἐμοῖσι φίλος τ᾽ ἔσῃ αἰδοῖός τε· αὐτὴ γὰρ τάδε εἵματ᾽ ἐγὼ πόρον, οἷ᾽ ἀγορεύεις, πτύξασ᾽ ἐκ θαλάμου, περόνην τ᾽ ἐπέθηκα φαεινὴν κείνῳ ἄγαλμ᾽ ἔμεναι. τὸν δ᾽ οὐχ ὑποδέξομαι αὖτις οἴκαδε νοστήσαντα φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν. τῶ ῥα κακῇ αἴσῃ κοίλης ἐπὶ νηὸς Ὀδυσσεὺς ᾤχετ᾽ ἐποψόμενος Κακοΐλιον οὐκ ὀνομαστήν." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι αἰδοίη Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος, μηκέτι νῦν χρόα καλὸν ἐναίρεο μηδέ τι θυμὸν τῆκε πόσιν γοόωσα. νεμεσσῶμαί γε μὲν οὐδέν· καὶ γάρ τίς τ᾽ ἀλλοῖον ὀδύρεται ἄνδρ᾽ ὀλέσασα κουρίδιον, τῷ τέκνα τέκῃ φιλότητι μιγεῖσα, ἢ Ὀδυσῆ᾽, ὅν φασι θεοῖσ᾽ ἐναλίγκιον εἶναι. ἀλλὰ γόου μὲν παῦσαι, ἐμεῖο δὲ σύνθεο μῦθον· νημερτέως γάρ τοι μυθήσομαι οὐδ᾽ ἐπικεύσω, ὡς ἤδη Ὀδυσῆος ἐγὼ περὶ νόστου ἄκουσα ἀγχοῦ, Θεσπρωτῶν ἀνδρῶν ἐν πίονι δήμῳ, ζωοῦ· αὐτὰρ ἄγει κειμήλια πολλὰ καὶ ἐσθλά, αἰτίζων ἀνὰ δῆμον. ἀτὰρ ἐρίηρας ἑταίρους ὤλεσε καὶ νῆα γλαφυρὴν ἐνὶ οἴνοπι πόντῳ, Θρινακίης ἄπο νήσου ἰών· ὀδύσαντο γὰρ αὐτῷ Ζεύς τε καὶ Ἠέλιος· τοῦ γὰρ βόας ἔκταν ἑταῖροι. οἱ μὲν πάντες ὄλοντο πολυκλύστῳ ἐνὶ πόντῳ· τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ἐπὶ τρόπιος νηὸς βάλε κῦμ᾽ ἐπὶ χέρσου, Φαιήκων ἐς γαῖαν, οἳ ἀγχίθεοι γεγάασιν· οἳ δή μιν περὶ κῆρι θεὸν ὣς τιμήσαντο καί οἱ πολλὰ δόσαν πέμπειν τέ μιν ἤθελον αὐτοὶ οἴκαδ᾽ ἀπήμαντον. καί κεν πάλαι ἐνθάδ᾽ Ὀδυσσεὺς ἤην· ἀλλ᾽ ἄρα οἱ τό γε κέρδιον εἴσατο θυμῷ, χρήματ᾽ ἀγυρτάζειν πολλὴν ἐπὶ γαῖαν ἰόντι· ὣς περὶ κέρδεα πολλὰ καταθνητῶν ἀνθρώπων οἶδ᾽ Ὀδυσεύς, οὐδ᾽ ἄν τις ἐρίσσειε βροτὸς ἄλλος. ὥς μοι Θεσπρωτῶν βασιλεὺς μυθήσατο Φείδων· ὤμνυε δὲ πρὸς ἔμ᾽ αὐτόν, ἀποσπένδων ἐνὶ οἴκῳ, νῆα κατειρύσθαι καὶ ἐπαρτέας ἔμμεν ἑταίρους, οἳ δή μιν πέμψουσι φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν. ἀλλ᾽ ἐμὲ πρὶν ἀπέπεμψε· τύχησε γὰρ ἐρχομένη νηῦς ἀνδρῶν Θεσπρωτῶν ἐς Δουλίχιον πολύπυρον. καί μοι κτήματ᾽ ἔδειξεν, ὅσα ξυναγείρατ᾽ Ὀδυσσεύς· καί νύ κεν ἐς δεκάτην γενεὴν ἕτερόν γ᾽ ἔτι βόσκοι· τόσσα οἱ ἐν μεγάροις κειμήλια κεῖτο ἄνακτος. τὸν δ᾽ ἐς Δωδώνην φάτο βήμεναι, ὄφρα θεοῖο ἐκ δρυὸς ὑψικόμοιο Διὸς βουλὴν ἐπακούσαι, ὅππως νοστήσειε φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν, ἤδη δὴν ἀπεών, ἢ ἀμφαδὸν ἦε κρυφηδόν. ὣς ὁ μὲν οὕτως ἐστὶ σόος καὶ ἐλεύσεται ἤδη ἄγχι μάλ᾽, οὐδ᾽ ἔτι τῆλε φίλων καὶ πατρίδος αἴης δηρὸν ἀπεσσεῖται· ἔμπης δέ τοι ὅρκια δώσω. ἴστω νῦν Ζεὺς πρῶτα, θεῶν ὕπατος καὶ ἄριστος, ἱστίη τ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος, ἣν ἀφικάνω· ἦ μέν τοι τάδε πάντα τελείεται ὡς ἀγορεύω. τοῦδ᾽ αὐτοῦ λυκάβαντος ἐλεύσεται ἐνθάδ᾽ Ὀδυσσεύς, τοῦ μὲν φθίνοντος μηνός, τοῦ δ᾽ ἱσταμένοιο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "αἲ γὰρ τοῦτο, ξεῖνε, ἔπος τετελεσμένον εἴη· τῶ κε τάχα γνοίης φιλότητά τε πολλά τε δῶρα ἐξ ἐμεῦ, ὡς ἄν τίς σε συναντόμενος μακαρίζοι. ἀλλά μοι ὧδ᾽ ἀνὰ θυμὸν ὀΐεται, ὡς ἔσεταί περ· οὔτ᾽ Ὀδυσεὺς ἔτι οἶκον ἐλεύσεται, οὔτε σὺ πομπῆς τεύξῃ, ἐπεὶ οὐ τοῖοι σημάντορές εἰσ᾽ ἐνὶ οἴκῳ, οἷος Ὀδυσσεὺς ἔσκε μετ᾽ ἀνδράσιν, εἴ ποτ᾽ ἔην γε, ξείνους αἰδοίους ἀποπεμπέμεν ἠδὲ δέχεσθαι. ἀλλά μιν, ἀμφίπολοι, ἀπονίψατε, κάτθετε δ᾽ εὐνήν, δέμνια καὶ χλαίνας καὶ ῥήγεα σιγαλόεντα, ὥς κ᾽ εὖ θαλπιόων χρυσόθρονον Ἠῶ ἵκηται. ἠῶθεν δὲ μάλ᾽ ἦρι λοέσσαι τε χρῖσαί τε, ὥς κ᾽ ἔνδον παρὰ Τηλεμάχῳ δείπνοιο μέδηται ἥμενος ἐν μεγάρῳ. τῷ δ᾽ ἄλγιον, ὅς κεν ἐκείνων τοῦτον ἀνιάζῃ θυμοφθόρος· οὐδέ τι ἔργον ἐνθάδ᾽ ἔτι πρήξει, μάλα περ κεχολωμένος αἰνῶς. πῶς γὰρ ἐμεῦ σύ, ξεῖνε, δαήσεαι, εἴ τι γυναικῶν ἀλλάων περίειμι νόον καὶ ἐπίφρονα μῆτιν, εἴ κεν ἀϋσταλέος, κακὰ εἱμένος ἐν μεγάροισι δαινύῃ; ἄνθρωποι δὲ μινυνθάδιοι τελέθουσιν. ὃς μὲν ἀπηνὴς αὐτὸς ἔῃ καὶ ἀπηνέα εἰδῇ, τῷ δὲ καταρῶνται πάντες βροτοὶ ἄλγε᾽ ὀπίσσω ζωῷ, ἀτὰρ τεθνεῶτί γ᾽ ἐφεψιόωνται ἅπαντες· ὃς δ᾽ ἂν ἀμύμων αὐτὸς ἔῃ καὶ ἀμύμονα εἰδῇ, τοῦ μέν τε κλέος εὐρὺ διὰ ξεῖνοι φορέουσι πάντας ἐπ᾽ ἀνθρώπους, πολλοί τέ μιν ἐσθλὸν ἔειπον." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι αἰδοίη Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος, ἦ τοι ἐμοὶ χλαῖναι καὶ ῥήγεα σιγαλόεντα ἤχθεθ᾽, ὅτε πρῶτον Κρήτης ὄρεα νιφόεντα νοσφισάμην ἐπὶ νηὸς ἰὼν δολιχηρέτμοιο· κείω δ᾽ ὡς τὸ πάρος περ ἀΰπνους νύκτας ἴαυον. πολλὰς γὰρ δὴ νύκτας ἀεικελίῳ ἐνὶ κοίτῃ ἄεσα καί τ᾽ ἀνέμεινα ἐΰθρονον Ἠῶ δῖαν. οὐδέ τί μοι ποδάνιπτρα ποδῶν ἐπιήρανα θυμῷ γίνεται· οὐδὲ γυνὴ ποδὸς ἅψεται ἡμετέροιο τάων, αἵ τοι δῶμα κάτα δρήστειραι ἔασιν, εἰ μή τις γρηῦς ἐστι παλαιή, κεδνὰ ἰδυῖα, ἥ τις δὴ τέτληκε τόσα φρεσὶν ὅσσα τ᾽ ἐγώ περ· τῇ δ᾽ οὐκ ἂν φθονέοιμι ποδῶν ἅψασθαι ἐμεῖο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "ξεῖνε φίλ᾽· οὐ γάρ πώ τις ἀνὴρ πεπνυμένος ὧδε ξείνων τηλεδαπῶν φιλίων ἐμὸν ἵκετο δῶμα, ὡς σὺ μάλ᾽ εὐφραδέως πεπνυμένα πάντ᾽ ἀγορεύεις· ἔστι δέ μοι γρηῢς πυκινὰ φρεσὶ μήδε᾽ ἔχουσα, ἣ κεῖνον δύστηνον ἐῢ τρέφεν ἠδ᾽ ἀτίταλλε δεξαμένη χείρεσσ᾽, ὅτε μιν πρῶτον τέκε μήτηρ· ἥ σε πόδας νίψει, ὀλιγηπελέουσά περ ἔμπης. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἀνστᾶσα, περίφρων Εὐρύκλεια, νίψον σοῖο ἄνακτος ὁμήλικα· καί που Ὀδυσσεὺς ἤδη τοιόσδ᾽ ἐστὶ πόδας τοιόσδε τε χεῖρας· αἶψα γὰρ ἐν κακότητι βροτοὶ καταγηράσκουσιν." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, γρηῢς δὲ κατέσχετο χερσὶ πρόσωπα, δάκρυα δ᾽ ἔκβαλε θερμά, ἔπος δ᾽ ὀλοφυδνὸν ἔειπεν· "ὤ μοι ἐγὼ σέο, τέκνον, ἀμήχανος· ἦ σε περὶ Ζεὺς ἀνθρώπων ἤχθηρε θεουδέα θυμὸν ἔχοντα. οὐ γάρ πώ τις τόσσα βροτῶν Διὶ τερπικεραύνῳ πίονα μηρί᾽ ἔκη᾽ οὐδ᾽ ἐξαίτους ἑκατόμβας, ὅσσα σὺ τῷ ἐδίδους ἀρώμενος, εἷος ἵκοιο γῆράς τε λιπαρὸν θρέψαιό τε φαίδιμον υἱόν· νῦν δέ τοι οἴῳ πάμπαν ἀφείλετο νόστιμον ἦμαρ. οὕτω που καὶ κείνῳ ἐφεψιόωντο γυναῖκες ξείνων τηλεδαπῶν, ὅτε τευ κλυτὰ δώμαθ᾽ ἵκοιτο, ὡς σέθεν αἱ κύνες αἵδε καθεψιόωνται ἅπασαι, τάων νῦν λώβην τε καὶ αἴσχεα πόλλ᾽ ἀλεείνων οὐκ ἐάᾳς νίζειν· ἐμὲ δ᾽ οὐκ ἀέκουσαν ἄνωγε κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια. τῶ σε πόδας νίψω ἅμα τ᾽ αὐτῆς Πηνελοπείης καὶ σέθεν εἵνεκ᾽, ἐπεί μοι ὀρώρεται ἔνδοθι θυμὸς κήδεσιν. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ξυνίει ἔπος, ὅττι κεν εἴπω· πολλοὶ δὴ ξεῖνοι ταλαπείριοι ἐνθάδ᾽ ἵκοντο, ἀλλ᾽ οὔ πώ τινά φημι ἐοικότα ὧδε ἰδέσθαι ὡς σὺ δέμας φωνήν τε πόδας τ᾽ Ὀδυσῆϊ ἔοικας." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γρηῦ, οὕτω φασὶν ὅσοι ἴδον ὀφθαλμοῖσιν ἡμέας ἀμφοτέρους, μάλα εἰκέλω ἀλλήλοιϊν ἔμμεναι, ὡς σύ περ αὐτὴ ἐπιφρονέουσ᾽ ἀγορεύεις." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, γρηῢς δὲ λέβηθ᾽ ἕλε παμφανόωντα, τῷ πόδας ἐξαπένιζεν, ὕδωρ δ᾽ ἐνεχεύατο πολλόν, ψυχρόν, ἔπειτα δὲ θερμὸν ἐπήφυσεν. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἷζεν ἀπ᾽ ἐσχαρόφιν, ποτὶ δὲ σκότον ἐτράπετ᾽ αἶψα· αὐτίκα γὰρ κατὰ θυμὸν ὀΐσατο, μή ἑ λαβοῦσα οὐλὴν ἀμφράσσαιτο καὶ ἀμφαδὰ ἔργα γένοιτο. νίζε δ᾽ ἄρ᾽ ἄσσον ἰοῦσα ἄναχθ᾽ ἑόν· αὐτίκα δ᾽ ἔγνω οὐλήν, τήν ποτέ μιν σῦς ἤλασε λευκῷ ὀδόντι Παρνησόνδ᾽ ἐλθόντα μετ᾽ Αὐτόλυκόν τε καὶ υἷας, μητρὸς ἑῆς πατέρ᾽ ἐσθλόν, ὃς ἀνθρώπους ἐκέκαστο κλεπτοσύνῃ θ᾽ ὅρκῳ τε· θεὸς δέ οἱ αὐτὸς ἔδωκεν Ἑρμείας· τῷ γὰρ κεχαρισμένα μηρία καῖεν ἀρνῶν ἠδ᾽ ἐρίφων· ὁ δέ οἱ πρόφρων ἅμ᾽ ὀπήδει. Αὐτόλυκος δ᾽ ἐλθὼν Ἰθάκης ἐς πίονα δῆμον παῖδα νέον γεγαῶτα κιχήσατο θυγατέρος ἧς· τόν ῥά οἱ Εὐρύκλεια φίλοισ᾽ ἐπὶ γούνασι θῆκε παυομένῳ δόρποιο, ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "Αὐτόλυκ᾽, αὐτὸς νῦν ὄνομ᾽ εὕρεο, ὅττι κε θεῖο παιδὸς παιδὶ φίλῳ· πολυάρητος δέ τοί ἐστι." τὴν δ᾽ αὖτ᾽ Αὐτόλυκος ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "γαμβρὸς ἐμὸς θύγατέρ τε, τίθεσθ᾽ ὄνομ᾽, ὅττι κεν εἴπω· πολλοῖσιν γὰρ ἐγώ γε ὀδυσσάμενος τόδ᾽ ἱκάνω, ἀνδράσιν ἠδὲ γυναιξὶν ἀνὰ χθόνα βωτιάνειραν· τῷ δ᾽ Ὀδυσεὺς ὄνομ᾽ ἔστω ἐπώνυμον. αὐτὰρ ἐγώ γε, ὁππότ᾽ ἂν ἡβήσας μητρώϊον ἐς μέγα δῶμα ἔλθῃ Παρνησόνδ᾽, ὅθι πού μοι κτήματ᾽ ἔασι, τῶν οἱ ἐγὼ δώσω καί μιν χαίροντ᾽ ἀποπέμψω." τῶν ἕνεκ᾽ ἦλθ᾽ Ὀδυσεύς, ἵνα οἱ πόροι ἀγλαὰ δῶρα. τὸν μὲν ἄρ᾽ Αὐτόλυκός τε καὶ υἱέες Αὐτολύκοιο χερσίν τ᾽ ἠσπάζοντο ἔπεσσί τε μειλιχίοισι· μήτηρ δ᾽ Ἀμφιθέη μητρὸς περιφῦσ᾽ Ὀδυσῆϊ κύσσ᾽ ἄρα μιν κεφαλήν τε καὶ ἄμφω φάεα καλά. Αὐτόλυκος δ᾽ υἱοῖσιν ἐκέκλετο κυδαλίμοισι δεῖπνον ἐφοπλίσσαι· τοὶ δ᾽ ὀτρύνοντος ἄκουσαν. αὐτίκα δ᾽ εἰσάγαγον βοῦν ἄρσενα πενταέτηρον· τὸν δέρον ἀμφί θ᾽ ἕπον καί μιν διέχευαν ἅπαντα μίστυλλόν τ᾽ ἄρ᾽ ἐπισταμένως πεῖράν τ᾽ ὀβελοῖσιν ὤπτησάν τε περιφραδέως δάσσαντό τε μοίρας. ὣς τότε μὲν πρόπαν ἦμαρ ἐς ἠέλιον καταδύντα δαίνυντ᾽, οὐδέ τι θυμὸς ἐδεύετο δαιτὸς ἐΐσης· ἦμος δ᾽ ἠέλιος κατέδυ καὶ ἐπὶ κνέφας ἦλθε, δὴ τότε κοιμήσαντο καὶ ὕπνου δῶρον ἕλοντο. ἦμος δ᾽ ἠριγένεια φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, βάν ῥ᾽ ἴμεν ἐς θήρην, ἠμὲν κύνες ἠδὲ καὶ αὐτοὶ υἱέες Αὐτολύκου· μετὰ τοῖσι δὲ δῖος Ὀδυσσεὺς ἤϊεν· αἰπὺ δ᾽ ὄρος προσέβαν καταειμένον ὕλῃ Παρνησοῦ, τάχα δ᾽ ἵκανον πτύχας ἠνεμοέσσας. Ἠέλιος μὲν ἔπειτα νέον προσέβαλλεν ἀρούρας ἐξ ἀκαλαῤῥείταο βαθυῤῥόου Ὠκεανοῖο, οἱ δ᾽ ἐς βῆσσαν ἵκανον ἐπακτῆρες· πρὸ δ᾽ ἄρ᾽ αὐτῶν ἴχνι᾽ ἐρευνῶντες κύνες ἤϊσαν, αὐτὰρ ὄπισθεν υἱέες Αὐτολύκου· μετὰ τοῖσι δὲ δῖος Ὀδυσσεὺς ἤϊεν ἄγχι κυνῶν, κραδάων δολιχόσκιον ἔγχος. ἔνθα δ᾽ ἄρ᾽ ἐν λόχμῃ πυκινῇ κατέκειτο μέγας σῦς· τὴν μὲν ἄρ᾽ οὔτ᾽ ἀνέμων διάη μένος ὑγρὸν ἀέντων, οὔτε μιν ἠέλιος φαέθων ἀκτῖσιν ἔβαλλεν, οὔτ᾽ ὄμβρος περάασκε διαμπερές· ὣς ἄρα πυκνὴ ἦεν, ἀτὰρ φύλλων ἐνέην χύσις ἤλιθα πολλή. τὸν δ᾽ ἀνδρῶν τε κυνῶν τε περὶ κτύπος ἦλθε ποδοῖϊν, ὡς ἐπάγοντες ἐπῇσαν· ὁ δ᾽ ἀντίος ἐκ ξυλόχοιο, φρίξας εὖ λοφιήν, πῦρ δ᾽ ὀφθαλμοῖσι δεδορκώς, στῆ ῥ᾽ αὐτῶν σχεδόθεν. ὁ δ᾽ ἄρα πρώτιστος Ὀδυσσεὺς ἔσσυτ᾽ ἀνασχόμενος δολιχὸν δόρυ χειρὶ παχείῃ, οὐτάμεναι μεμαώς· ὁ δέ μιν φθάμενος ἔλασεν σῦς γουνὸς ὕπερ, πολλὸν δὲ διήφυσε σαρκὸς ὀδόντι λικριφὶς ἀΐξας, οὐδ᾽ ὀστέον ἵκετο φωτός. τὸν δ᾽ Ὀδυσεὺς οὔτησε τυχὼν κατὰ δεξιὸν ὦμον, ἀντικρὺ δὲ διῆλθε φαεινοῦ δουρὸς ἀκωκή· κὰδ δ᾽ ἔπεσ᾽ ἐν κονίῃσι μακών, ἀπὸ δ᾽ ἔπτατο θυμός. τὸν μὲν ἄρ᾽ Αὐτολύκου παῖδες φίλοι ἀμφεπένοντο, ὠτειλὴν δ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος ἀντιθέοιο δῆσαν ἐπισταμένως, ἐπαοιδῇ δ᾽ αἷμα κελαινὸν ἔσχεθον, αἶψα δ᾽ ἵκοντο φίλου πρὸς δώματα πατρός. τὸν μὲν ἄρ᾽ Αὐτόλυκός τε καὶ υἱέες Αὐτολύκοιο εὖ ἰησάμενοι ἠδ᾽ ἀγλαὰ δῶρα πορόντες καρπαλίμως χαίροντα φίλως χαίροντες ἔπεμπον εἰς Ἰθάκην. τῷ μέν ῥα πατὴρ καὶ πότνια μήτηρ χαῖρον νοστήσαντι καὶ ἐξερέεινον ἕκαστα, οὐλὴν ὅττι πάθοι· ὁ δ᾽ ἄρα σφίσιν εὖ κατέλεξεν, ὥς μιν θηρεύοντ᾽ ἔλασεν σῦς λευκῷ ὀδόντι Παρνησόνδ᾽ ἐλθόντα σὺν υἱάσιν Αὐτολύκοιο. τὴν γρηῢς χείρεσσι καταπρηνέσσι λαβοῦσα γνῶ ῥ᾽ ἐπιμασσαμένη, πόδα δὲ προέηκε φέρεσθαι· ἐν δὲ λέβητι πέσε κνήμη, κανάχησε δὲ χαλκός, ἂψ δ᾽ ἑτέρωσ᾽ ἐκλίθη· τὸ δ᾽ ἐπὶ χθονὸς ἐξέχυθ᾽ ὕδωρ. τὴν δ᾽ ἅμα χάρμα καὶ ἄλγος ἕλε φρένα, τὼ δέ οἱ ὄσσε δακρυόφιν πλῆσθεν, θαλερὴ δέ οἱ ἔσχετο φωνή. ἁψαμένη δὲ γενείου Ὀδυσσῆα προσέειπεν· "ἦ μάλ᾽ Ὀδυσσεύς ἐσσι, φίλον τέκος· οὐδέ σ᾽ ἐγώ γε πρὶν ἔγνων, πρὶν πάντα ἄνακτ᾽ ἐμὸν ἀμφαφάασθαι." ἦ, καὶ Πηνελόπειαν ἐσέδρακεν ὀφθαλμοῖσι, πεφραδέειν ἐθέλουσα φίλον πόσιν ἔνδον ἐόντα. ἡ δ᾽ οὔτ᾽ ἀθρῆσαι δύνατ᾽ ἀντίη οὔτε νοῆσαι· τῇ γὰρ Ἀθηναίη νόον ἔτραπεν. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς χείρ᾽ ἐπιμασσάμενος φάρυγος λάβε δεξιτερῆφι, τῇ δ᾽ ἑτέρῃ ἕθεν ἄσσον ἐρύσσατο φώνησέν τε· "μαῖα, τίη μ᾽ ἐθέλεις ὀλέσαι; σὺ δέ μ᾽ ἔτρεφες αὐτὴ τῷ σῷ ἐπὶ μαζῷ· νῦν δ᾽ ἄλγεα πολλὰ μογήσας ἤλυθον εἰκοστῷ ἔτεϊ ἐς πατρίδα γαῖαν. ἀλλ᾽ ἐπεὶ ἐφράσθης καί τοι θεὸς ἔμβαλε θυμῷ, σίγα, μή τίς τ᾽ ἄλλος ἐνὶ μεγάροισι πύθηται. ὧδε γὰρ ἐξερέω, καὶ μὴν τετελεσμένον ἔσται· εἴ χ᾽ ὑπ᾽ ἐμοί γε θεὸς δαμάσῃ μνηστῆρας ἀγαυούς, οὐδὲ τροφοῦ οὔσης σεῦ ἀφέξομαι, ὁππότ᾽ ἂν ἄλλας δμῳὰς ἐν μεγάροισιν ἐμοῖς κτείνωμι γυναῖκας." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Εὐρύκλεια· "τέκνον ἐμόν, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων. οἶσθα μέν, οἷον ἐμὸν μένος ἔμπεδον οὐδ᾽ ἐπιεικτόν· ἕξω δ᾽ ὡς ὅτε τις στερεὴ λίθος ἠὲ σίδηρος. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσιν· εἴ χ᾽ ὑπὸ σοί γε θεὸς δαμάσῃ μνηστῆρας ἀγαυούς, δὴ τότε τοι καταλέξω ἐνὶ μεγάροισι γυναῖκας, αἵ τέ σ᾽ ἀτιμάζουσι καὶ αἳ νηλείτιδές εἰσι." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "μαῖα, τίη δὲ σὺ τὰς μυθήσεαι; οὐδέ τί σε χρή· εὖ νυ καὶ αὐτὸς ἐγὼ φράσομαι καὶ εἴσομ᾽ ἑκάστην. ἀλλ᾽ ἔχε σιγῇ μῦθον, ἐπίτρεψον δὲ θεοῖσιν." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, γρηῢς δὲ διὲκ μεγάροιο βεβήκει οἰσομένη ποδάνιπτρα· τὰ γὰρ πρότερ᾽ ἔκχυτο πάντα. αὐτὰρ ἐπεὶ νίψεν τε καὶ ἤλειψεν λίπ᾽ ἐλαίῳ, αὖτις ἄρ᾽ ἀσσοτέρω πυρὸς ἕλκετο δίφρον Ὀδυσσεὺς θερσόμενος, οὐλὴν δὲ κατὰ ῥακέεσσι κάλυψε. τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε περίφρων Πηνελόπεια· "ξεῖνε, τὸ μέν σ᾽ ἔτι τυτθὸν ἐγὼν εἰρήσομαι αὐτή· καὶ γὰρ δὴ κοίτοιο τάχ᾽ ἔσσεται ἡδέος ὥρη, ὅν τινά γ᾽ ὕπνος ἕλῃ γλυκερὸς καὶ κηδόμενόν περ. αὐτὰρ ἐμοὶ καὶ πένθος ἀμέτρητον πόρε δαίμων· ἤματα μὲν γὰρ τέρπομ᾽ ὀδυρομένη γοόωσα, ἔς τ᾽ ἐμὰ ἔργ᾽ ὁρόωσα καὶ ἀμφιπόλων ἐνὶ οἴκῳ· αὐτὰρ ἐπὴν νὺξ ἔλθῃ, ἕλῃσί τε κοῖτος ἅπαντας, κεῖμαι ἐνὶ λέκτρῳ, πυκιναὶ δέ μοι ἀμφ᾽ ἁδινὸν κῆρ ὀξεῖαι μελεδῶναι ὀδυρομένην ἐρέθουσιν. ὡς δ᾽ ὅτε Πανδαρέου κούρη, χλωρηῒς ἀηδών, καλὸν ἀείδῃσιν ἔαρος νέον ἱσταμένοιο, δενδρέων ἐν πετάλοισι καθεζομένη πυκινοῖσιν, ἥ τε θαμὰ τρωπῶσα χέει πολυδευκέα φωνήν, παῖδ᾽ ὀλοφυρομένη Ἴτυλον φίλον, ὅν ποτε χαλκῷ κτεῖνε δι᾽ ἀφραδίας, κοῦρον Ζήθοιο ἄνακτος· ὣς καὶ ἐμοὶ δίχα θυμὸς ὀρώρεται ἔνθα καὶ ἔνθα, ἠὲ μένω παρὰ παιδὶ καὶ ἔμπεδα πάντα φυλάσσω, κτῆσιν ἐμήν, δμῳάς τε καὶ ὑψερεφὲς μέγα δῶμα, εὐνήν τ᾽ αἰδομένη πόσιος δήμοιό τε φῆμιν, ἦ ἤδη ἅμ᾽ ἕπωμαι, Ἀχαιῶν ὅς τις ἄριστος μνᾶται ἐνὶ μεγάροισι, πορὼν ἀπερείσια ἕδνα. παῖς δ᾽ ἐμὸς εἷος ἔην ἔτι νήπιος ἠδὲ χαλίφρων, γήμασθ᾽ οὔ μ᾽ εἴα πόσιος κατὰ δῶμα λιποῦσαν· νῦν δ᾽ ὅτε δὴ μέγας ἐστὶ καὶ ἥβης μέτρον ἱκάνει, καὶ δή μ᾽ ἀρᾶται πάλιν ἐλθέμεν ἐκ μεγάροιο, κτήσιος ἀσχαλόων, τήν οἱ κατέδουσιν Ἀχαιοί. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τὸν ὄνειρον ὑπόκριναι καὶ ἄκουσον. χῆνές μοι κατὰ οἶκον ἐείκοσι πυρὸν ἔδουσιν ἐξ ὕδατος, καί τέ σφιν ἰαίνομαι εἰσορόωσα· ἐλθὼν δ᾽ ἐξ ὄρεος μέγας αἰετὸς ἀγκυλοχήλης πᾶσι κατ᾽ αὐχένας ἦξε καὶ ἔκτανεν· οἱ δ᾽ ἐκέχυντο ἁθρόοι ἐν μεγάροισ᾽, ὁ δ᾽ ἐς αἰθέρα δῖαν ἀέρθη. αὐτὰρ ἐγὼ κλαῖον καὶ ἐκώκυον ἔν περ ὀνείρῳ, ἀμφὶ δέ μ᾽ ἠγερέθοντο ἐϋπλοκαμῖδες Ἀχαιαί, οἴκτρ᾽ ὀλοφυρομένην, ὅ μοι αἰετὸς ἔκτανε χῆνας. ἂψ δ᾽ ἐλθὼν κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπὶ προὔχοντι μελάθρῳ, φωνῇ δὲ βροτέῃ κατερήτυε φώνησέν τε· "θάρσει, Ἰκαρίου κούρη τηλεκλειτοῖο· οὐκ ὄναρ, ἀλλ᾽ ὕπαρ ἐσθλόν, ὅ τοι τετελεσμένον ἔσται. χῆνες μὲν μνηστῆρες, ἐγὼ δέ τοι αἰετὸς ὄρνις ἦα πάρος, νῦν αὖτε τεὸς πόσις εἰλήλουθα, ὃς πᾶσι μνηστῆρσιν ἀεικέα πότμον ἐφήσω." ὣς ἔφατ᾽, αὐτὰρ ἐμὲ μελιηδὴς ὕπνος ἀνῆκε· παπτήνασα δὲ χῆνας ἐνὶ μεγάροισ᾽ ἐνόησα πυρὸν ἐρεπτομένους παρὰ πύελον, ἧχι πάρος περ." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι, οὔ πως ἔστιν ὑποκρίνασθαι ὄνειρον ἄλλῃ ἀποκλίναντ᾽, ἐπεὶ ἦ ῥά τοι αὐτὸς Ὀδυσσεὺς πέφραδ᾽, ὅπως τελέει· μνηστῆρσι δὲ φαίνετ᾽ ὄλεθρος πᾶσι μάλ᾽, οὐδέ κέ τις θάνατον καὶ κῆρας ἀλύξει." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "ξεῖν᾽, ἦ τοι μὲν ὄνειροι ἀμήχανοι ἀκριτόμυθοι γίνοντ᾽, οὐδέ τι πάντα τελείεται ἀνθρώποισι. δοιαὶ γάρ τε πύλαι ἀμενηνῶν εἰσὶν ὀνείρων· αἱ μὲν γὰρ κεράεσσι τετεύχαται, αἱ δ᾽ ἐλέφαντι. τῶν οἳ μέν κ᾽ ἔλθωσι διὰ πριστοῦ ἐλέφαντος, οἵ ῥ᾽ ἐλεφαίρονται, ἔπε᾽ ἀκράαντα φέροντες· οἳ δὲ διὰ ξεστῶν κεράων ἔλθωσι θύραζε, οἵ ῥ᾽ ἔτυμα κραίνουσι, βροτῶν ὅτε κέν τις ἴδηται. ἀλλ᾽ ἐμοὶ οὐκ ἐντεῦθεν ὀΐομαι αἰνὸν ὄνειρον ἐλθέμεν· ἦ κ᾽ ἀσπαστὸν ἐμοὶ καὶ παιδὶ γένοιτο. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δ᾽ ἐνὶ φρεσὶ βάλλεο σῇσιν· ἥδε δὴ ἠὼς εἶσι δυσώνυμος, ἥ μ᾽ Ὀδυσῆος οἴκου ἀποσχήσει· νῦν γὰρ καταθήσω ἄεθλον, τοὺς πελέκεας, τοὺς κεῖνος ἐνὶ μεγάροισιν ἑοῖσιν ἵστασχ᾽ ἑξείης, δρυόχους ὥς, δώδεκα πάντας· στὰς δ᾽ ὅ γε πολλὸν ἄνευθε διαῤῥίπτασκεν ὀϊστόν. νῦν δὲ μνηστήρεσσιν ἄεθλον τοῦτον ἐφήσω· ὃς δέ κε ῥηΐτατ᾽ ἐντανύσῃ βιὸν ἐν παλάμῃσι καὶ διοϊστεύσῃ πελέκεων δυοκαίδεκα πάντων, τῷ κεν ἅμ᾽ ἑσποίμην, νοσφισσαμένη τόδε δῶμα κουρίδιον, μάλα καλόν, ἐνίπλειον βιότοιο, τοῦ ποτε μεμνήσεσθαι ὀΐομαι ἔν περ ὀνείρῳ." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι αἰδοίη Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος, μηκέτι νῦν ἀνάβαλλε δόμοισ᾽ ἔνι τοῦτον ἄεθλον· πρὶν γάρ τοι πολύμητις ἐλεύσεται ἐνθάδ᾽ Ὀδυσσεύς, πρὶν τούτους τόδε τόξον ἐΰξοον ἀμφαφόωντας νευρήν τ᾽ ἐντανύσαι διοϊστεῦσαί τε σιδήρου." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "εἴ κ᾽ ἐθέλοις μοι, ξεῖνε, παρήμενος ἐν μεγάροισι τέρπειν, οὔ κέ μοι ὕπνος ἐπὶ βλεφάροισι χυθείη. ἀλλ᾽ οὐ γάρ πως ἔστιν ἀΰπνους ἔμμεναι αἰὲν ἀνθρώπους· ἐπὶ γάρ τοι ἑκάστῳ μοῖραν ἔθηκαν ἀθάνατοι θνητοῖσιν ἐπὶ ζείδωρον ἄρουραν. ἀλλ᾽ ἦ τοι μὲν ἐγὼν ὑπερώϊον εἰσαναβᾶσα λέξομαι εἰς εὐνήν, ἥ μοι στονόεσσα τέτυκται, αἰεὶ δάκρυσ᾽ ἐμοῖσι πεφυρμένη, ἐξ οὗ Ὀδυσσεὺς ᾤχετ᾽ ἐποψόμενος Κακοΐλιον οὐκ ὀνομαστήν. ἔνθα κε λεξαίμην· σὺ δὲ λέξεο τῷδ᾽ ἐνὶ οἴκῳ, ἢ χαμάδις στορέσας, ἤ τοι κατὰ δέμνια θέντων." ὣς εἰποῦσ᾽ ἀνέβαιν᾽ ὑπερώϊα σιγαλόεντα, οὐκ οἴη, ἅμα τῇ γε καὶ ἀμφίπολοι κίον ἄλλαι. ἐς δ᾽ ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶ κλαῖεν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα φίλον πόσιν, ὄφρα οἱ ὕπνον ἡδὺν ἐπὶ βλεφάροισι βάλε γλαυκῶπις Ἀθήνη. Αὐτὰρ ὁ ἐν προδόμῳ εὐνάζετο δῖος Ὀδυσσεύς· κὰμ μὲν ἀδέψητον βοέην στόρεσ᾽, αὐτὰρ ὕπερθεν κώεα πόλλ᾽ ὀΐων, τοὺς ἱρεύεσκον Ἀχαιοί· Εὐρυνόμη δ᾽ ἄρ᾽ ἐπὶ χλαῖναν βάλε κοιμηθέντι. ἔνθ᾽ Ὀδυσεὺς μνηστῆρσι κακὰ φρονέων ἐνὶ θυμῷ κεῖτ᾽ ἐγρηγορόων· ταὶ δ᾽ ἐκ μεγάροιο γυναῖκες ἤϊσαν, αἳ μνηστῆρσιν ἐμισγέσκοντο πάρος περ, ἀλλήλῃσι γέλω τε καὶ εὐφροσύνην παρέχουσαι. τοῦ δ᾽ ὠρίνετο θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι φίλοισι· πολλὰ δὲ μερμήριζε κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμόν, ἠὲ μεταΐξας θάνατον τεύξειεν ἑκάστῃ, ἦ ἔτ᾽ ἐῷ μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισι μιγῆναι ὕστατα καὶ πύματα· κραδίη δέ οἱ ἔνδον ὑλάκτει. ὡς δὲ κύων ἀμαλῇσι περὶ σκυλάκεσσι βεβῶσα ἄνδρ᾽ ἀγνοιήσασ᾽ ὑλάει μέμονέν τε μάχεσθαι, ὥς ῥα τοῦ ἔνδον ὑλάκτει ἀγαιομένου κακὰ ἔργα. στῆθος δὲ πλήξας κραδίην ἠνίπαπε μύθῳ· "τέτλαθι δή, κραδίη· καὶ κύντερον ἄλλο ποτ᾽ ἔτλης, ἤματι τῷ, ὅτε μοι μένος ἄσχετος ἤσθιε Κύκλωψ ἰφθίμους ἑτάρους· σὺ δ᾽ ἐτόλμας, ὄφρα σε μῆτις ἐξάγαγ᾽ ἐξ ἄντροιο ὀϊόμενον θανέεσθαι." ὣς ἔφατ᾽, ἐν στήθεσσι καθαπτόμενος φίλον ἦτορ· τῷ δὲ μάλ᾽ ἐν πείσῃ κραδίη μένε τετληυῖα νωλεμέως· ἀτὰρ αὐτὸς ἑλίσσετο ἔνθα καὶ ἔνθα. ὡς δ᾽ ὅτε γαστέρ᾽ ἀνὴρ πολέος πυρὸς αἰθομένοιο, ἐμπλείην κνίσης τε καὶ αἵματος, ἔνθα καὶ ἔνθα αἰόλλῃ, μάλα δ᾽ ὦκα λιλαίεται ὀπτηθῆναι, ὣς ἄρ᾽ ὅ γ᾽ ἔνθα καὶ ἔνθα ἑλίσσετο μερμηρίζων, ὅππως δὴ μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφήσει, μοῦνος ἐὼν πολέσι. σχεδόθεν δέ οἱ ἦλθεν Ἀθήνη οὐρανόθεν καταβᾶσα, δέμας δ᾽ ἤϊκτο γυναικί· στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ὑπὲρ κεφαλῆς καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπε· "τίπτ᾽ αὖτ᾽ ἐγρήσσεις, πάντων περὶ κάμμορε φωτῶν; οἶκος μέν τοι ὅδ᾽ ἐστί, γυνὴ δέ τοι ἥδ᾽ ἐνὶ οἴκῳ καὶ πάϊς, οἷόν πού τις ἐέλδεται ἔμμεναι υἷα." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ναὶ δὴ ταῦτά γε πάντα, θεά, κατὰ μοῖραν ἔειπες· ἀλλά τί μοι τόδε θυμὸς ἐνὶ φρεσὶ μερμηρίζει, ὅππως δὴ μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφήσω, μοῦνος ἐών· οἱ δ᾽ αἰὲν ἀολλέες ἔνδον ἔασι. πρὸς δ᾽ ἔτι καὶ τόδε μεῖζον ἐνὶ φρεσὶ μερμηρίζω· εἴ περ γὰρ κτείναιμι Διός τε σέθεν τε ἕκητι, πῇ κεν ὑπεκπροφύγοιμι; τά σε φράζεσθαι ἄνωγα." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· "σχέτλιε, καὶ μέν τίς τε χερείονι πείθεθ᾽ ἑταίρῳ, ὅς περ θνητός τ᾽ ἐστὶ καὶ οὐ τόσα μήδεα οἶδεν· αὐτὰρ ἐγὼ θεός εἰμι, διαμπερὲς ἥ σε φυλάσσω ἐν πάντεσσι πόνοισ᾽. ἐρέω δέ τοι ἐξαναφανδόν· εἴ περ πεντήκοντα λόχοι μερόπων ἀνθρώπων νῶϊ περισταῖεν, κτεῖναι μεμαῶτες Ἄρηϊ, καί κεν τῶν ἐλάσαιο βόας καὶ ἴφια μῆλα. ἀλλ᾽ ἑλέτω σε καὶ ὕπνος· ἀνίη καὶ τὸ φυλάσσειν πάννυχον ἐγρήσσοντα, κακῶν δ᾽ ὑποδύσεαι ἤδη." ὣς φάτο, καί ῥά οἱ ὕπνον ἐπὶ βλεφάροισιν ἔχευεν, αὐτὴ δ᾽ ἂψ ἐς Ὄλυμπον ἀπέστιχε δῖα θεάων. εὖτε τὸν ὕπνος ἔμαρπτε, λύων μελεδήματα θυμοῦ, λυσιμελής, ἄλοχος δ᾽ ἄρ᾽ ἐπέγρετο κεδνὰ ἰδυῖα, κλαῖεν δ᾽ ἐν λέκτροισι καθεζομένη μαλακοῖσιν. αὐτὰρ ἐπεὶ κλαίουσα κορέσσατο ὃν κατὰ θυμόν, Ἀρτέμιδι πρώτιστον ἐπεύξατο δῖα γυναικῶν· "Ἄρτεμι, πότνα θεά, θύγατερ Διός, αἴθε μοι ἤδη ἰὸν ἐνὶ στήθεσσι βαλοῦσ᾽ ἐκ θυμὸν ἕλοιο αὐτίκα νῦν, ἢ ἔπειτά μ᾽ ἀναρπάξασα θύελλα οἴχοιτο προφέρουσα κατ᾽ ἠερόεντα κέλευθα, ἐν προχοῇς δὲ βάλοι ἀψοῤῥόου Ὠκεανοῖο. ὡς δ᾽ ὅτε Πανδαρέου κούρας ἀνέλοντο θύελλαι· τῇσι τοκῆας μὲν φθεῖσαν θεοί, αἱ δ᾽ ἐλίποντο ὀρφαναὶ ἐν μεγάροισι, κόμισσε δὲ δῖ᾽ Ἀφροδίτη τυρῷ καὶ μέλιτι γλυκερῷ καὶ ἡδέϊ οἴνῳ· Ἥρη δ᾽ αὐτῇσιν περὶ πασέων δῶκε γυναικῶν εἶδος καὶ πινυτήν, μῆκος δ᾽ ἔπορ᾽ Ἄρτεμις ἁγνή, ἔργα δ᾽ Ἀθηναίη δέδαε κλυτὰ ἐργάζεσθαι. εὖτ᾽ Ἀφροδίτη δῖα προσέστιχε μακρὸν Ὄλυμπον, κούρῃσ᾽ αἰτήσουσα τέλος θαλεροῖο γάμοιο, ἐς Δία τερπικέραυνον, - ὁ γάρ τ᾽ ἐῢ οἶδεν ἅπαντα, μοῖράν τ᾽ ἀμμορίην τε καταθνητῶν ἀνθρώπων, - τόφρα δὲ τὰς κούρας Ἅρπυιαι ἀνηρέψαντο καί ῥ᾽ ἔδοσαν στυγερῇσιν Ἐρινύσιν ἀμφιπολεύειν· ὣς ἔμ᾽ ἀϊστώσειαν Ὀλύμπια δώματ᾽ ἔχοντες, ἠέ μ᾽ ἐϋπλόκαμος βάλοι Ἄρτεμις, ὄφρ᾽ Ὀδυσῆα ὀσσομένη καὶ γαῖαν ὕπο στυγερὴν ἀφικοίμην, μηδέ τι χείρονος ἀνδρὸς ἐϋφραίνοιμι νόημα. ἀλλὰ τὸ μὲν καὶ ἀνεκτὸν ἔχει κακόν, ὁππότε κέν τις ἤματα μὲν κλαίῃ, πυκινῶς ἀκαχήμενος ἦτορ, νύκτας δ᾽ ὕπνος ἔχῃσιν, - ὁ γάρ τ᾽ ἐπέλησεν ἁπάντων, ἐσθλῶν ἠδὲ κακῶν, ἐπεὶ ἂρ βλέφαρ᾽ ἀμφικαλύψῃ· - αὐτὰρ ἐμοὶ καὶ ὀνείρατ᾽ ἐπέσσευεν κακὰ δαίμων. τῇδε γὰρ αὖ μοι νυκτὶ παρέδραθεν εἴκελος αὐτῷ, τοῖος ἐὼν, οἷος ᾖεν ἅμα στρατῷ· αὐτὰρ ἐμὸν κῆρ χαῖρ᾽, ἐπεὶ οὐκ ἐφάμην ὄναρ ἔμμεναι, ἀλλ᾽ ὕπαρ ἤδη." ὣς ἔφατ᾽, αὐτίκα δὲ χρυσόθρονος ἤλυθεν Ἠώς. τῆς δ᾽ ἄρα κλαιούσης ὄπα σύνθετο δῖος Ὀδυσσεύς· μερμήριξε δ᾽ ἔπειτα, δόκησε δέ οἱ κατὰ θυμὸν ἤδη γινώσκουσα παρεστάμεναι κεφαλῆφι. χλαῖναν μὲν συνελὼν καὶ κώεα, τοῖσιν ἐνεῦδεν, ἐς μέγαρον κατέθηκεν ἐπὶ θρόνου, ἐκ δὲ βοείην θῆκε θύραζε φέρων, Διὶ δ᾽ εὔξατο χεῖρας ἀνασχών· "Ζεῦ πάτερ, εἴ μ᾽ ἐθέλοντες ἐπὶ τραφερήν τε καὶ ὑγρὴν ἤγετ᾽ ἐμὴν ἐς γαῖαν, ἐπεί μ᾽ ἐκακώσατε λίην, φήμην τίς μοι φάσθω ἐγειρομένων ἀνθρώπων ἔνδοθεν, ἔκτοσθεν δὲ Διὸς τέρας ἄλλο φανήτω." ὣς ἔφατ᾽ εὐχόμενος· τοῦ δ᾽ ἔκλυε μητίετα Ζεύς, αὐτίκα δ᾽ ἐβρόντησεν ἀπ᾽ αἰγλήεντος Ὀλύμπου, ὑψόθεν ἐκ νεφέων· γήθησε δὲ δῖος Ὀδυσσεύς. φήμην δ᾽ ἐξ οἴκοιο γυνὴ προέηκεν ἀλετρὶς πλησίον, ἔνθ᾽ ἄρα οἱ μύλαι εἵατο ποιμένι λαῶν. τῇσιν δώδεκα πᾶσαι ἐπεῤῥώοντο γυναῖκες ἄλφιτα τεύχουσαι καὶ ἀλείατα, μυελὸν ἀνδρῶν· αἱ μὲν ἄρ᾽ ἄλλαι εὗδον, ἐπεὶ κατὰ πυρὸν ἄλεσσαν, ἡ δὲ μί᾽ οὔ πω παύετ᾽, ἀφαυροτάτη δὲ τέτυκτο· ἥ ῥα μύλην στήσασα ἔπος φάτο, σῆμα ἄνακτι· "Ζεῦ πάτερ, ὅς τε θεοῖσι καὶ ἀνθρώποισιν ἀνάσσεις, ἦ μεγάλ᾽ ἐβρόντησας ἀπ᾽ οὐρανοῦ ἀστερόεντος, οὐδέ ποθι νέφος ἐστί· τέρας νύ τεῳ τόδε φαίνεις. κρῆνον νῦν καὶ ἐμοὶ δειλῇ ἔπος, ὅττι κεν εἴπω· μνηστῆρες πύματόν τε καὶ ὕστατον ἤματι τῷδε ἐν μεγάροισ᾽ Ὀδυσῆος ἑλοίατο δαῖτ᾽ ἐρατεινήν, οἳ δή μοι καμάτῳ θυμαλγέϊ γούνατ᾽ ἔλυσαν ἄλφιτα τευχούσῃ· νῦν ὕστατα δειπνήσειαν." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, χαῖρεν δὲ κλεηδόνι δῖος Ὀδυσσεὺς Ζηνός τε βροντῇ· φάτο γὰρ τείσασθαι ἀλείτας. αἱ δ᾽ ἄλλαι δμῳαὶ κατὰ δώματα κάλ᾽ Ὀδυσῆος ἐγρόμεναι ἀνέκαιον ἐπ᾽ ἐσχάρῃ ἀκάματον πῦρ. Τηλέμαχος δ᾽ εὐνῆθεν ἀνίστατο, ἰσόθεος φώς, εἵματα ἑσσάμενος, περὶ δὲ ξίφος ὀξὺ θέτ᾽ ὤμῳ, ποσσὶ δ᾽ ὑπὸ λιπαροῖσιν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα, εἵλετο δ᾽ ἄλκιμον ἔγχος ἀκαχμένον ὀξέϊ χαλκῷ. στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰών, πρὸς δ᾽ Εὐρύκλειαν ἔειπε· "μαῖα φίλη, πῶς ξεῖνον ἐτιμήσασθ᾽ ἐνὶ οἴκῳ εὐνῇ καὶ σίτῳ, ἦ αὔτως κεῖται ἀκηδής; τοιαύτη γὰρ ἐμὴ μήτηρ, πινυτή περ ἐοῦσα· ἐμπλήγδην ἕτερόν γε τίει μερόπων ἀνθρώπων χείρονα, τὸν δέ τ᾽ ἀρείον᾽ ἀτιμήσασ᾽ ἀποπέμπει." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Εὐρύκλεια· "οὐκ ἄν μιν νῦν, τέκνον, ἀναίτιον αἰτιόῳο. οἶνον μὲν γὰρ πῖνε καθήμενος, ὄφρ᾽ ἔθελ᾽ αὐτός, σίτου δ᾽ οὐκέτ᾽ ἔφη πεινήμεναι· εἴρετο γάρ μιν. ἀλλ᾽ ὅτε δὴ κοίτοιο καὶ ὕπνου μιμνῄσκοντο, ἡ μὲν δέμνι᾽ ἄνωγεν ὑποστορέσαι δμῳῇσιν, αὐτὰρ ὅ γ᾽, ὥς τις πάμπαν ὀϊζυρὸς καὶ ἄποτμος, οὐκ ἔθελ᾽ ἐν λέκτροισι καὶ ἐν ῥήγεσσι καθεύδειν, ἀλλ᾽ ἐν ἀδεψήτῳ βοέῃ καὶ κώεσιν οἰῶν ἔδραθ᾽ ἐνὶ προδόμῳ· χλαῖναν δ᾽ ἐπιέσσαμεν ἡμεῖς." ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ διὲκ μεγάροιο βεβήκει ἔγχος ἔχων· ἅμα τῷ γε κύνες πόδας ἀργοὶ ἕποντο. βῆ δ᾽ ἴμεν εἰς ἀγορὴν μετ᾽ ἐϋκνήμιδας Ἀχαιούς. ἡ δ᾽ αὖτε δμῳῇσιν ἐκέκλετο δῖα γυναικῶν, Εὐρύκλει᾽, Ὦπος θυγάτηρ Πεισηνορίδαο· "ἄγρειθ᾽, αἱ μὲν δῶμα κορήσατε ποιπνύσασαι ῥάσσατέ τ᾽ ἔν τε θρόνοισ᾽ εὐποιήτοισι τάπητας βάλλετε πορφυρέους· αἱ δὲ σπόγγοισι τραπέζας πάσας ἀμφιμάσασθε, καθήρατε δὲ κρητῆρας καὶ δέπα ἀμφικύπελλα τετυγμένα· ταὶ δὲ μεθ᾽ ὕδωρ ἔρχεσθε κρήνηνδε καὶ οἴσετε θᾶσσον ἰοῦσαι. οὐ γὰρ δὴν μνηστῆρες ἀπέσσονται μεγάροιο, ἀλλὰ μάλ᾽ ἦρι νέονται, ἐπεὶ καὶ πᾶσιν ἑορτή." ὣς ἔφαθ᾽, αἱ δ᾽ ἄρα τῆς μάλα μὲν κλύον ἠδ᾽ ἐπίθοντο. αἱ μὲν ἐείκοσι βῆσαν ἐπὶ κρήνην μελάνυδρον, αἱ δ᾽ αὐτοῦ κατὰ δώματ᾽ ἐπισταμένως πονέοντο. ἐς δ᾽ ἦλθον δρηστῆρες ἀγήνορες· οἱ μὲν ἔπειτα εὖ καὶ ἐπισταμένως κέασαν ξύλα, ταὶ δὲ γυναῖκες ἦλθον ἀπὸ κρήνης. ἐπὶ δέ σφισιν ἦλθε συβώτης τρεῖς σιάλους κατάγων, οἳ ἔσαν μετὰ πᾶσιν ἄριστοι. καὶ τοὺς μέν ῥ᾽ εἴασε καθ᾽ ἕρκεα καλὰ νέμεσθαι, αὐτὸς δ᾽ αὖτ᾽ Ὀδυσῆα προσηύδα μειλιχίοισι· "ξεῖν᾽, ἦ ἄρ τί σε μᾶλλον Ἀχαιοὶ εἰσορόωσιν, ἦέ σ᾽ ἀτιμάζουσι κατὰ μέγαρ᾽ ὡς τὸ πάρος περ;" τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "αἲ γὰρ δή, Εὔμαιε, θεοὶ τεισαίατο λώβην, ἣν οἵδ᾽ ὑβρίζοντες ἀτάσθαλα μηχανόωνται οἴκῳ ἐν ἀλλοτρίῳ, οὐδ᾽ αἰδοῦς μοῖραν ἔχουσιν." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· ἀγχίμολον δέ σφ᾽ ἦλθε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν, αἶγας ἄγων, αἳ πᾶσι μετέπρεπον αἰπολίοισι, δεῖπνον μνηστήρεσσι· δύω δ᾽ ἅμ᾽ ἕποντο νομῆες. καὶ τὰς μὲν κατέδησαν ὑπ᾽ αἰθούσῃ ἐριδούπῳ, αὐτὸς δ᾽ αὖτ᾽ Ὀδυσῆα προσηύδα κερτομίοισι· "ξεῖν᾽, ἔτι καὶ νῦν ἐνθάδ᾽ ἀνιήσεις κατὰ δῶμα ἀνέρας αἰτίζων, ἀτὰρ οὐκ ἔξεισθα θύραζε; πάντως οὐκέτι νῶϊ διακρινέεσθαι ὀΐω πρὶν χειρῶν γεύσασθαι, ἐπεὶ σύ περ οὐ κατὰ κόσμον αἰτίζεις· εἰσὶν δὲ καὶ ἄλλοθι δαῖτες Ἀχαιῶν." ὣς φάτο, τὸν δ᾽ οὔ τι προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς, ἀλλ᾽ ἀκέων κίνησε κάρη, κακὰ βυσσοδομεύων. τοῖσι δ᾽ ἐπὶ τρίτος ἦλθε Φιλοίτιος, ὄρχαμος ἀνδρῶν, βοῦν στεῖραν μνηστῆρσιν ἄγων καὶ πίονας αἶγας. πορθμῆες δ᾽ ἄρα τούς γε διήγαγον, οἵ τε καὶ ἄλλους ἀνθρώπους πέμπουσιν, ὅτίς σφεας εἰσαφίκηται. καὶ τὰ μὲν εὖ κατέδησεν ὑπ᾽ αἰθούσῃ ἐριδούπῳ, αὐτὸς δ᾽ αὖτ᾽ ἐρέεινε συβώτην ἄγχι παραστάς· "τίς δὴ ὅδε ξεῖνος νέον εἰλήλουθε, συβῶτα, ἡμέτερον πρὸς δῶμα; τέων δ᾽ ἒξ εὔχεται εἶναι ἀνδρῶν; ποῦ δέ νύ οἱ γενεὴ καὶ πατρὶς ἄρουρα; δύσμορος· ἦ τε ἔοικε δέμας βασιλῆϊ ἄνακτι· ἀλλὰ θεοὶ δυόωσι πολυπλάγκτους ἀνθρώπους, ὁππότε καὶ βασιλεῦσιν ἐπικλώσωνται ὀϊζύν." ἦ, καὶ δεξιτερῇ δειδίσκετο χειρὶ παραστὰς καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "χαῖρε, πάτερ ὦ ξεῖνε· γένοιτό τοι ἔς περ ὀπίσσω ὄλβος· ἀτὰρ μὲν νῦν γε κακοῖσ᾽ ἔχεαι πολέεσσι. Ζεῦ πάτερ, οὔ τις σεῖο θεῶν ὀλοώτερος ἄλλος· οὐκ ἐλεαίρεις ἄνδρας, ἐπὴν δὴ γείνεαι αὐτός, μισγέμεναι κακότητι καὶ ἄλγεσι λευγαλέοισιν. ἴδιον, ὡς ἐνόησα, δεδάκρυνται δέ μοι ὄσσε μνησαμένῳ Ὀδυσῆος, ἐπεὶ καὶ κεῖνον ὀΐω τοιάδε λαίφε᾽ ἔχοντα κατ᾽ ἀνθρώπους ἀλάλησθαι, εἴ που ἔτι ζώει καὶ ὁρᾷ φάος ἠελίοιο. εἰ δ᾽ ἤδη τέθνηκε καὶ εἰν Ἀΐδαο δόμοισιν, ὤ μοι ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος, ὅς μ᾽ ἐπὶ βουσὶν εἷσ᾽ ἔτι τυτθὸν ἐόντα Κεφαλλήνων ἐνὶ δήμῳ. νῦν δ᾽ αἱ μὲν γίνονται ἀθέσφατοι, οὐδέ κεν ἄλλως ἀνδρί γ᾽ ὑποσταχύοιτο βοῶν γένος εὐρυμετώπων· τὰς δ᾽ ἄλλοι με κέλονται ἀγινέμεναι σφίσιν αὐτοῖς ἔδμεναι· οὐδέ τι παιδὸς ἐνὶ μεγάροισ᾽ ἀλέγουσιν, οὐδ᾽ ὄπιδα τρομέουσι θεῶν· μεμάασι γὰρ ἤδη κτήματα δάσσασθαι δὴν οἰχομένοιο ἄνακτος. αὐτὰρ ἐμοὶ τόδε θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι φίλοισι πόλλ᾽ ἐπιδινεῖται· μάλα μὲν κακὸν υἷος ἐόντος ἄλλων δῆμον ἱκέσθαι ἰόντ᾽ αὐτῇσι βόεσσιν ἄνδρας ἐς ἀλλοδαπούς· τὸ δὲ ῥίγιον αὖθι μένοντα βουσὶν ἐπ᾽ ἀλλοτρίῃσι καθήμενον ἄλγεα πάσχειν. καί κεν δὴ πάλαι ἄλλον ὑπερμενέων βασιλήων ἐξικόμην φεύγων, ἐπεὶ οὐκέτ᾽ ἀνεκτὰ πέλονται· ἀλλ᾽ ἔτι τὸν δύστηνον ὀΐομαι, εἴ ποθεν ἐλθὼν ἀνδρῶν μνηστήρων σκέδασιν κατὰ δώματα θείη." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "βουκόλ᾽, ἐπεὶ οὔτε κακῷ οὔτ᾽ ἄφρονι φωτὶ ἔοικας, γινώσκω δὲ καὶ αὐτός, ὅ τοι πινυτὴ φρένας ἵκει, τοὔνεκά τοι ἐρέω καὶ ἐπὶ μέγαν ὅρκον ὀμοῦμαι· ἴστω νῦν Ζεὺς πρῶτα, θεῶν ὕπατος καὶ ἄριστος, ἱστίη τ᾽ Ὀδυσῆος ἀμύμονος, ἣν ἀφικάνω· ἦ σέθεν ἐνθάδ᾽ ἐόντος ἐλεύσεται οἴκαδ᾽ Ὀδυσσεύς· σοῖσιν δ᾽ ὀφθαλμοῖσιν ἐπόψεαι, αἴ κ᾽ ἐθέλῃσθα, κτεινομένους μνηστῆρας, οἳ ἐνθάδε κοιρανέουσι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε βοῶν ἐπιβουκόλος ἀνήρ· "αἲ γὰρ τοῦτο, ξεῖνε, ἔπος τελέσειε Κρονίων· γνοίης χ᾽, οἵη ἐμὴ δύναμις καὶ χεῖρες ἕπονται." ὣς δ᾽ αὔτως Εὔμαιος ἐπεύξατο πᾶσι θεοῖσι νοστῆσαι Ὀδυσῆα πολύφρονα ὅνδε δόμονδε. ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· μνηστῆρες δ᾽ ἄρα Τηλεμάχῳ θάνατόν τε μόρον τε ἤρτυον· αὐτὰρ ὁ τοῖσιν ἀριστερὸς ἤλυθεν ὄρνις, αἰετὸς ὑψιπέτης, ἔχε δὲ τρήρωνα πέλειαν. τοῖσιν δ᾽ Ἀμφίνομος ἀγορήσατο καὶ μετέειπεν· "ὦ φίλοι, οὐχ ἥμιν συνθεύσεται ἥδε γε βουλή, Τηλεμάχοιο φόνος· ἀλλὰ μνησώμεθα δαιτός." ὣς ἔφατ᾽ Ἀμφίνομος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. ἐλθόντες δ᾽ ἐς δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο χλαίνας μὲν κατέθεντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε, οἱ δ᾽ ἱέρευον ὄϊς μεγάλους καὶ πίονας αἶγας, ἵρευον δὲ σύας σιάλους καὶ βοῦν ἀγελαίην· σπλάγχνα δ᾽ ἄρ᾽ ὀπτήσαντες ἐνώμων, ἐν δέ τε οἶνον κρητῆρσιν κερόωντο· κύπελλα δὲ νεῖμε συβώτης. σῖτον δέ σφ᾽ ἐπένειμε Φιλοίτιος, ὄρχαμος ἀνδρῶν, καλοῖσ᾽ ἐν κανέοισιν, ἐοινοχόει δὲ Μελανθεύς. οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον. Τηλέμαχος δ᾽ Ὀδυσῆα καθίδρυε, κέρδεα νωμῶν, ἐντὸς ἐϋσταθέος μεγάρου, παρὰ λάϊνον οὐδόν, δίφρον ἀεικέλιον καταθεὶς ὀλίγην τε τράπεζαν· πὰρ δ᾽ ἐτίθει σπλάγχνων μοίρας, ἐν δ᾽ οἶνον ἔχευεν ἐν δέπαϊ χρυσέῳ, καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπεν· "ἐνταυθοῖ νῦν ἧσο μετ᾽ ἀνδράσιν οἰνοποτάζων· κερτομίας δέ τοι αὐτὸς ἐγὼ καὶ χεῖρας ἀφέξω πάντων μνηστήρων, ἐπεὶ οὔ τοι δήμιός ἐστιν οἶκος ὅδ᾽, ἀλλ᾽ Ὀδυσῆος, ἐμοὶ δ᾽ ἐκτήσατο κεῖνος. ὑμεῖς δέ, μνηστῆρες, ἐπίσχετε θυμὸν ἐνιπῆς καὶ χειρῶν, ἵνα μή τις ἔρις καὶ νεῖκος ὄρηται." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ὀδὰξ ἐν χείλεσι φύντες Τηλέμαχον θαύμαζον, ὃ θαρσαλέως ἀγόρευε. τοῖσιν δ᾽ Ἀντίνοος μετέφη, Εὐπείθεος υἱός· "καὶ χαλεπόν περ ἐόντα δεχώμεθα μῦθον, Ἀχαιοί, Τηλεμάχου· μάλα δ᾽ ἧμιν ἀπειλήσας ἀγορεύει. οὐ γὰρ Ζεὺς εἴασε Κρονίων· τῶ κέ μιν ἤδη παύσαμεν ἐν μεγάροισι, λιγύν περ ἐόντ᾽ ἀγορητήν." ὣς ἔφατ᾽ Ἀντίνοος· ὁ δ᾽ ἄρ᾽ οὐκ ἐμπάζετο μύθων. κήρυκες δ᾽ ἀνὰ ἄστυ θεῶν ἱερὴν ἑκατόμβην ἦγον· τοὶ δ᾽ ἀγέροντο κάρη κομόωντες Ἀχαιοὶ ἄλσος ὕπο σκιερὸν ἑκατηβόλου Ἀπόλλωνος. οἱ δ᾽ ἐπεὶ ὤπτησαν κρέ᾽ ὑπέρτερα καὶ ἑρύσαντο, μοίρας δασσάμενοι δαίνυντ᾽ ἐρικυδέα δαῖτα. πὰρ δ᾽ ἄρ᾽ Ὀδυσσῆϊ μοῖραν θέσαν, οἳ πονέοντο, ἴσην, ὡς αὐτοί περ ἐλάγχανον· ὣς γὰρ ἀνώγει Τηλέμαχος, φίλος υἱὸς Ὀδυσσῆος θείοιο. μνηστῆρας δ᾽ οὐ πάμπαν ἀγήνορας εἴα Ἀθήνη λώβης ἴσχεσθαι θυμαλγέος, ὄφρ᾽ ἔτι μᾶλλον δύη ἄχος κραδίην Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος. ἦν δέ τις ἐν μνηστῆρσιν ἀνὴρ ἀθεμίστια εἰδώς, Κτήσιππος δ᾽ ὄνομ᾽ ἔσκε, Σάμῃ δ᾽ ἐνὶ οἰκία ναῖεν· ὃς δή τοι κτεάτεσσι πεποιθὼς πατρὸς ἑοῖο μνάσκετ᾽ Ὀδυσσῆος δὴν οἰχομένοιο δάμαρτα. ὅς ῥα τότε μνηστῆρσιν ὑπερφιάλοισι μετηύδα· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγήνορες, ὄφρα τι εἴπω· μοῖραν μὲν δὴ ξεῖνος ἔχει πάλαι, ὡς ἐπέοικεν, ἴσην· οὐ γὰρ καλὸν ἀτέμβειν οὐδὲ δίκαιον ξείνους Τηλεμάχου, ὅς κεν τάδε δώμαθ᾽ ἵκηται. ἀλλ᾽ ἄγε οἱ καὶ ἐγὼ δῶ ξείνιον, ὄφρα καὶ αὐτὸς ἠὲ λοετροχόῳ δώῃ γέρας ἠέ τῳ ἄλλῳ δμώων, οἳ κατὰ δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο." ὣς εἰπὼν ἔῤῥιψε βοὸς πόδα χειρὶ παχείῃ, κείμενον ἐκ κανέοιο λαβών· ὁ δ᾽ ἀλεύατ᾽ Ὀδυσσεὺς ἦκα παρακλίνας κεφαλήν, μείδησε δὲ θυμῷ σαρδάνιον μάλα τοῖον· ὁ δ᾽ εὔδμητον βάλε τοῖχον. Κτήσιππον δ᾽ ἄρα Τηλέμαχος ἠνίπαπε μύθῳ· "Κτήσιππ᾽, ἦ μάλα τοι τόδε κέρδιον ἔπλετο θυμῷ· οὐκ ἔβαλες τὸν ξεῖνον· ἀλεύατο γὰρ βέλος αὐτός. ἦ γάρ κέν σε μέσον βάλον ἔγχεϊ ὀξυόεντι, καί κέ τοι ἀντὶ γάμοιο πατὴρ τάφον ἀμφεπονεῖτο ἐνθάδε. τῶ μή τίς μοι ἀεικείας ἐνὶ οἴκῳ φαινέτω· ἤδη γὰρ νοέω καὶ οἶδα ἕκαστα, ἐσθλά τε καὶ τὰ χέρεια· πάρος δ᾽ ἔτι νήπιος ἦα. ἀλλ᾽ ἔμπης τάδε μὲν καὶ τέτλαμεν εἰσορόωντες, μήλων σφαζομένων οἴνοιό τε πινομένοιο καὶ σίτου· χαλεπὸν γὰρ ἐρυκακέειν ἕνα πολλούς. ἀλλ᾽ ἄγε μηκέτι μοι κακὰ ῥέζετε δυσμενέοντες· εἰ δ᾽ ἤδη μ᾽ αὐτὸν κτεῖναι μενεαίνετε χαλκῷ, καί κε τὸ βουλοίμην, καί κεν πολὺ κέρδιον εἴη τεθνάμεν ἢ τάδε γ᾽ αἰὲν ἀεικέα ἔργ᾽ ὁράασθαι, ξείνους τε στυφελιζομένους δμῳάς τε γυναῖκας ῥυστάζοντας ἀεικελίως κατὰ δώματα καλά." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκὴν ἐγένοντο σιωπῇ. ὀψὲ δὲ δὴ μετέειπε Δαμαστορίδης Ἀγέλαος· "ὦ φίλοι, οὐκ ἂν δή τις ἐπὶ ῥηθέντι δικαίῳ ἀντιβίοισ᾽ ἐπέεσσι καθαπτόμενος χαλεπαίνοι· μήτε τι τὸν ξεῖνον στυφελίζετε μήτε τιν᾽ ἄλλον δμώων, οἳ κατὰ δώματ᾽ Ὀδυσσῆος θείοιο. Τηλεμάχῳ δέ κε μῦθον ἐγὼ καὶ μητέρι φαίην ἤπιον, εἴ σφωϊν κραδίῃ ἅδοι ἀμφοτέροιϊν. ὄφρα μὲν ὕμιν θυμὸς ἐνὶ στήθεσσιν ἐώλπει νοστῆσαι Ὀδυσῆα πολύφρονα ὅνδε δόμονδε, τόφρ᾽ οὔ τις νέμεσις μενέμεν τ᾽ ἦν ἰσχέμεναί τε μνηστῆρας κατὰ δώματ᾽, ἐπεὶ τόδε κέρδιον ἦεν, εἰ νόστησ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ ὑπότροπος ἵκετο δῶμα· νῦν δ᾽ ἤδη τόδε δῆλον, ὅ τ᾽ οὐκέτι νόστιμός ἐστιν. ἀλλ᾽ ἄγε σῇ τάδε μητρὶ παρεζόμενος κατάλεξον, γήμασθ᾽ ὅς τις ἄριστος ἀνὴρ καὶ πλεῖστα πόρῃσιν, ὄφρα σὺ μὲν χαίρων πατρώϊα πάντα νέμηαι, ἔσθων καὶ πίνων, ἡ δ᾽ ἄλλου δῶμα κομίζῃ." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "οὐ μὰ Ζῆν᾽, Ἀγέλαε, καὶ ἄλγεα πατρὸς ἐμοῖο, ὅς που τῆλ᾽ Ἰθάκης ἢ ἔφθιται ἢ ἀλάληται, οὔ τι διατρίβω μητρὸς γάμον, ἀλλὰ κελεύω γήμασθ᾽ ᾧ κ᾽ ἐθέλῃ, ποτὶ δ᾽ ἄσπετα δῶρα δίδωμι· αἰδέομαι δ᾽ ἀέκουσαν ἀπὸ μεγάροιο δίεσθαι μύθῳ ἀναγκαίῳ· μὴ τοῦτο θεὸς τελέσειεν." ὣς φάτο Τηλέμαχος· μνηστῆρσι δὲ Παλλὰς Ἀθήνη ἄσβεστον γέλω ὦρσε, παρέπλαγξεν δὲ νόημα. οἱ δ᾽ ἤδη γναθμοῖσι γελώων ἀλλοτρίοισιν, αἱμοφόρυκτα δὲ δὴ κρέα ἤσθιον· ὄσσε δ᾽ ἄρα σφέων δακρυόφιν πίμπλαντο, γόον δ᾽ ὠΐετο θυμός. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε Θεοκλύμενος θεοειδής· "ἆ δειλοί, τί κακὸν τόδε πάσχετε; νυκτὶ μὲν ὑμέων εἰλύαται κεφαλαί τε πρόσωπά τε νέρθε τε γοῦνα, οἰμωγὴ δὲ δέδηε, δεδάκρυνται δὲ παρειαί, αἵματι δ᾽ ἐῤῥάδαται τοῖχοι καλαί τε μεσόδμαι· εἰδώλων δὲ πλέον πρόθυρον, πλείη δὲ καὶ αὐλή, ἱεμένων Ἔρεβόσδε ὑπὸ ζόφον· ἠέλιος δὲ οὐρανοῦ ἐξαπόλωλε, κακὴ δ᾽ ἐπιδέδρομεν ἀχλύς." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπ᾽ αὐτῷ ἡδὺ γέλασσαν. τοῖσιν δ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἦρχ᾽ ἀγορεύειν· "ἀφραίνει ξεῖνος νέον ἄλλοθεν εἰληλουθώς. ἀλλά μιν αἶψα, νέοι, δόμου ἐκπέμψασθε θύραζε εἰς ἀγορὴν ἔρχεσθαι, ἐπεὶ τάδε νυκτὶ ἐΐσκει." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε Θεοκλύμενος θεοειδής· "Εὐρύμαχ᾽, οὔ τί σ᾽ ἄνωγα ἐμοὶ πομπῆας ὀπάζειν. εἰσί μοι ὀφθαλμοί τε καὶ οὔατα καὶ πόδες ἄμφω καὶ νόος ἐν στήθεσσι τετυγμένος, οὐδὲν ἀεικής· τοῖσ᾽ ἔξειμι θύραζε, ἐπεὶ νοέω κακὸν ὔμμιν ἐρχόμενον, τό κεν οὔ τις ὑπεκφύγοι οὐδ᾽ ἀλέαιτο μνηστήρων, οἳ δῶμα κατ᾽ ἀντιθέου Ὀδυσῆος ἀνέρας ὑβρίζοντες ἀτάσθαλα μηχανάασθε." ὣς εἰπὼν ἐξῆλθε δόμων ἐῢ ναιεταόντων, ἵκετο δ᾽ ἐς Πείραιον, ὅ μιν πρόφρων ὑπέδεκτο. μνηστῆρες δ᾽ ἄρα πάντες ἐς ἀλλήλους ὁρόωντες Τηλέμαχον ἐρέθιζον, ἐπὶ ξείνοις γελόωντες. ὧδε δέ τις εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "Τηλέμαχ᾽, οὔ τις σεῖο κακοξεινώτερος ἄλλος, οἷον μέν τινα τοῦτον ἔχεις ἐπίμαστον ἀλήτην, σίτου καὶ οἴνου κεχρημένον, οὐδέ τι ἔργων ἔμπαιον οὐδὲ βίης, ἀλλ᾽ αὔτως ἄχθος ἀρούρης· ἄλλος δ᾽ αὖτέ τις οὗτος ἀνέστη μαντεύεσθαι. ἀλλ᾽ εἴ μοί τι πίθοιο, τό κεν πολὺ κέρδιον εἴη· τοὺς ξείνους ἐν νηῒ πολυκλήϊδι βαλόντες ἐς Σικελοὺς πέμψωμεν, ὅθεν κέ τοι ἄξιον ἄλφοι." ὣς ἔφασαν μνηστῆρες· ὁ δ᾽ οὐκ ἐμπάζετο μύθων, ἀλλ᾽ ἀκέων πατέρα προσεδέρκετο, δέγμενος αἰεί, ὁππότε δὴ μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφήσει. ἡ δὲ κατ᾽ ἄντηστιν θεμένη περικαλλέα δίφρον κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια, ἀνδρῶν ἐν μεγάροισιν ἑκάστου μῦθον ἄκουε. δεῖπνον μὲν γὰρ τοί γε γελώοντες τετύκοντο ἡδύ τε καὶ μενοεικές, ἐπεὶ μάλα πόλλ᾽ ἱέρευσαν· δόρπου δ᾽ οὐκ ἄν πως ἀχαρίστερον ἄλλο γένοιτο, οἷον δὴ τάχ᾽ ἔμελλε θεὰ καὶ καρτερὸς ἀνὴρ θησέμεναι· πρότεροι γὰρ ἀεικέα μηχανόωντο. Τῇ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπὶ φρεσὶ θῆκε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη, κούρῃ Ἰκαρίοιο, περίφρονι Πηνελοπείῃ, τόξον μνηστήρεσσι θέμεν πολιόν τε σίδηρον ἐν μεγάροισ᾽ Ὀδυσῆος, ἀέθλια καὶ φόνου ἀρχήν. κλίμακα δ᾽ ὑψηλὴν προσεβήσετο οἷο δόμοιο, εἵλετο δὲ κληῖδ᾽ εὐκαμπέα χειρὶ παχείῃ, καλὴν χαλκείην· κώπη δ᾽ ἐλέφαντος ἐπῆεν. βῆ δ᾽ ἴμεναι θάλαμόνδε σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶν ἔσχατον· ἔνθα δέ οἱ κειμήλια κεῖτο ἄνακτος, χαλκός τε χρυσός τε πολύκμητός τε σίδηρος. ἔνθα δὲ τόξον κεῖτο παλίντονον ἠδὲ φαρέτρη ἰοδόκος, πολλοὶ δ᾽ ἔνεσαν στονόεντες ὀϊστοί, δῶρα τά οἱ ξεῖνος Λακεδαίμονι δῶκε τυχήσας Ἴφιτος Εὐρυτίδης, ἐπιείκελος ἀθανάτοισι. τὼ δ᾽ ἐν Μεσσήνῃ ξυμβλήτην ἀλλήλοιϊν οἴκῳ ἐν Ὀρτιλόχοιο δαΐφρονος. ἦ τοι Ὀδυσσεὺς ἦλθε μετὰ χρεῖος, τό ῥά οἱ πᾶς δῆμος ὄφελλε· μῆλα γὰρ ἐξ Ἰθάκης Μεσσήνιοι ἄνδρες ἄειραν νηυσὶ πολυκλήϊσι τριηκόσι᾽ ἠδὲ νομῆας. τῶν ἕνεκ᾽ ἐξεσίην πολλὴν ὁδὸν ἦλθεν Ὀδυσσεύς, παιδνὸς ἐών· πρὸ γὰρ ἧκε πατὴρ ἄλλοι τε γέροντες· Ἴφιτος αὖθ᾽ ἵππους διζήμενος, αἵ οἱ ὄλοντο δώδεκα θήλειαι, ὑπὸ δ᾽ ἡμίονοι ταλαεργοί· αἳ δή οἱ καὶ ἔπειτα φόνος καὶ μοῖρα γένοντο, ἐπεὶ δὴ Διὸς υἱὸν ἀφίκετο καρτερόθυμον, φῶθ᾽ Ἡρακλῆα, μεγάλων ἐπιίστορα ἔργων, ὅς μιν ξεῖνον ἐόντα κατέκτανεν ᾧ ἐνὶ οἴκῳ, σχέτλιος, οὐδὲ θεῶν ὄπιν αἰδέσατ᾽ οὐδὲ τράπεζαν, τὴν ἥν οἱ παρέθηκεν· ἔπειτα δὲ πέφνε καὶ αὐτόν, ἵππους δ᾽ αὐτὸς ἔχε κρατερώνυχας ἐν μεγάροισι. τὰς ἐρέων Ὀδυσῆϊ συνήντετο, δῶκε δὲ τόξον, τὸ πρὶν μὲν ἐφόρει μέγας Εὔρυτος, αὐτὰρ ὁ παιδὶ κάλλιπ᾽ ἀποθνῄσκων ἐν δώμασιν ὑψηλοῖσι. τῷ δ᾽ Ὀδυσεὺς ξίφος ὀξὺ καὶ ἄλκιμον ἔγχος ἔδωκεν, ἀρχὴν ξεινοσύνης προσκηδέος· οὐδὲ τραπέζῃ γνώτην ἀλλήλω· πρὶν γὰρ Διὸς υἱὸς ἔπεφνεν Ἴφιτον Εὐρυτίδην, ἐπιείκελον ἀθανάτοισιν, ὅς οἱ τόξον ἔδωκε. τὸ δ᾽ οὔ ποτε δῖος Ὀδυσσεὺς ἐρχόμενος πόλεμόνδε μελαινάων ἐπὶ νηῶν ᾑρεῖτ᾽, ἀλλ᾽ αὐτοῦ μνῆμα ξείνοιο φίλοιο κέσκετ᾽ ἐνὶ μεγάροισι, φόρει δέ μιν ἧς ἐπὶ γαίης. ἡ δ᾽ ὅτε δὴ θάλαμον τὸν ἀφίκετο δῖα γυναικῶν οὐδόν τε δρύϊνον προσεβήσετο, τόν ποτε τέκτων ξέσσεν ἐπισταμένως καὶ ἐπὶ στάθμην ἴθυνεν, ἐν δὲ σταθμοὺς ἄρσε, θύρας δ᾽ ἐπέθηκε φαεινάς, αὐτίκ᾽ ἄρ᾽ ἥ γ᾽ ἱμάντα θοῶς ἀπέλυσε κορώνης, ἐν δὲ κληῖδ᾽ ἧκε, θυρέων δ᾽ ἀνέκοπτεν ὀχῆας ἄντα τιτυσκομένη. τὰ δ᾽ ἀνέβραχεν ἠΰτε ταῦρος βοσκόμενος λειμῶνι· τόσ᾽ ἔβραχε καλὰ θύρετρα πληγέντα κληῖδι, πετάσθησαν δέ οἱ ὦκα. ἡ δ᾽ ἄρ᾽ ἐφ᾽ ὑψηλῆς σανίδος βῆ· ἔνθα δὲ χηλοὶ ἕστασαν, ἐν δ᾽ ἄρα τῇσι θυώδεα εἵματ᾽ ἔκειτο. ἔνθεν ὀρεξαμένη ἀπὸ πασσάλου αἴνυτο τόξον αὐτῷ γωρυτῷ, ὅς οἱ περίκειτο φαεινός. ἑζομένη δὲ κατ᾽ αὖθι, φίλοισ᾽ ἐπὶ γούνασι θεῖσα, κλαῖε μάλα λιγέως, ἐκ δ᾽ ᾕρεε τόξον ἄνακτος. ἡ δ᾽ ἐπεὶ οὖν τάρφθη πολυδακρύτοιο γόοιο, βῆ ῥ᾽ ἴμεναι μέγαρόνδε μετὰ μνηστῆρας ἀγαυοὺς τόξον ἔχουσ᾽ ἐν χειρὶ παλίντονον ἠδὲ φαρέτρην ἰοδόκον· πολλοὶ δ᾽ ἔνεσαν στονόεντες ὀϊστοί. τῇ δ᾽ ἄρ᾽ ἅμ᾽ ἀμφίπολοι φέρον ὄγκιον, ἔνθα σίδηρος κεῖτο πολὺς καὶ χαλκός, ἀέθλια τοῖο ἄνακτος. ἡ δ᾽ ὄτε δὴ μνηστῆρας ἀφίκετο δῖα γυναικῶν, στῆ ῥα παρὰ σταθμὸν τέγεος πύκα ποιητοῖο, ἄντα παρειάων σχομένη λιπαρὰ κρήδεμνα· ἀμφίπολος δ᾽ ἄρα οἱ κεδνὴ ἑκάτερθε παρέστη. αὐτίκα δὲ μνηστῆρσι μετηύδα καὶ φάτο μῦθον· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγήνορες, οἳ τόδε δῶμα ἐχράετ᾽ ἐσθιέμεν καὶ πινέμεν ἐμμενὲς αἰεὶ ἀνδρὸς ἀποιχομένοιο πολὺν χρόνον, οὐδέ τιν᾽ ἄλλην μύθου ποιήσασθαι ἐπισχεσίην ἐδύνασθε, ἀλλ᾽ ἐμὲ ἱέμενοι γῆμαι θέσθαι τε γυναῖκα. ἀλλ᾽ ἄγετε, μνηστῆρες, ἐπεὶ τόδε φαίνετ᾽ ἄεθλον· θήσω γὰρ μέγα τόξον Ὀδυσσῆος θείοιο· ὃς δέ κε ῥηΐτατ᾽ ἐντανύσῃ βιὸν ἐν παλάμῃσι καὶ διοϊστεύσῃ πελέκεων δυοκαίδεκα πάντων, τῷ κεν ἅμ᾽ ἑσποίμην, νοσφισσαμένη τόδε δῶμα κουρίδιον, μάλα καλόν, ἐνίπλειον βιότοιο, τοῦ ποτε μεμνήσεσθαι ὀΐομαι ἔν περ ὀνείρῳ." ὣς φάτο, καί ῥ᾽ Εὔμαιον ἀνώγει, δῖον ὑφορβόν, τόξον μνηστήρεσσι θέμεν πολιόν τε σίδηρον. δακρύσας δ᾽ Εὔμαιος ἐδέξατο καὶ κατέθηκε· κλαῖε δὲ βουκόλος ἄλλοθ᾽, ἐπεὶ ἴδε τόξον ἄνακτος. Ἀντίνοος δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "νήπιοι ἀγροιῶται, ἐφημέρια φρονέοντες, ἆ δειλώ, τί νυ δάκρυ κατείβετον ἠδὲ γυναικὶ θυμὸν ἐνὶ στήθεσσιν ὀρίνετον; ᾗ τε καὶ ἄλλως κεῖται ἐν ἄλγεσι θυμός, ἐπεὶ φίλον ὤλεσ᾽ ἀκοίτην. ἀλλ᾽ ἀκέων δαίνυσθε καθήμενοι, ἠὲ θύραζε κλαίετον ἐξελθόντε κατ᾽ αὐτόθι τόξα λιπόντε, μνηστήρεσσιν ἄεθλον ἀάατον· οὐ γὰρ ὀΐω ῥηϊδίως τόδε τόξον ἐΰξοον ἐντανύεσθαι. οὐ γάρ τις μέτα τοῖος ἀνὴρ ἐν τοίσδεσι πᾶσιν, οἷος Ὀδυσσεὺς ἔσκεν· ἐγὼ δέ μιν αὐτὸς ὄπωπα, καὶ γὰρ μνήμων εἰμί, πάϊς δ᾽ ἔτι νήπιος ἦα." ὣς φάτο, τῷ δ᾽ ἄρα θυμὸς ἐνὶ στήθεσσιν ἐώλπει νευρὴν ἐντανύειν διοϊστεύσειν τε σιδήρου. ἦ τοι ὀϊστοῦ γε πρῶτος γεύσασθαι ἔμελλεν ἐκ χειρῶν Ὀδυσῆος ἀμύμονος, ὃν τότ᾽ ἀτίμα ἥμενος ἐν μεγάροισ᾽, ἐπὶ δ᾽ ὤρνυε πάντας ἑταίρους. τοῖσι δὲ καὶ μετέειφ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο· "ὢ πόποι, ἦ μάλα με Ζεὺς ἄφρονα θῆκε Κρονίων· μήτηρ μέν μοί φησι φίλη, πινυτή περ ἐοῦσα, ἄλλῳ ἅμ᾽ ἕψεσθαι νοσφισσαμένη τόδε δῶμα· αὐτὰρ ἐγὼ γελόω καὶ τέρπομαι ἄφρονι θυμῷ. ἀλλ᾽ ἄγετε, μνηστῆρες, ἐπεὶ τόδε φαίνετ᾽ ἄεθλον, οἵη νῦν οὐκ ἔστι γυνὴ κατ᾽ Ἀχαιΐδα γαῖαν, οὔτε Πύλου ἱερῆς οὔτ᾽ Ἄργεος οὔτε Μυκήνης, οὔτ᾽ αὐτῆς Ἰθάκης οὔτ᾽ ἠπείροιο μελαίνης· καὶ δ᾽ αὐτοὶ τόδε ἴστε· τί με χρὴ μητέρος αἴνου; - ἀλλ᾽ ἄγε μὴ μύνῃσι παρέλκετε μηδ᾽ ἔτι τόξου δηρὸν ἀποτρωπᾶσθε τανυστύος, ὄφρα ἴδωμεν. καὶ δέ κεν αὐτὸς ἐγὼ τοῦ τόξου πειρησαίμην· εἰ δέ κεν ἐντανύσω διοϊστεύσω τε σιδήρου, οὔ κέ μοι ἀχνυμένῳ τάδε δώματα πότνια μήτηρ λείποι ἅμ᾽ ἄλλῳ ἰοῦσ᾽, ὅτ᾽ ἐγὼ κατόπισθε λιποίμην οἷός τ᾽ ἤδη πατρὸς ἀέθλια κάλ᾽ ἀνελέσθαι." ἦ, καὶ ἀπ᾽ ὤμοιϊν χλαῖναν θέτο φοινικόεσσαν ὀρθὸς ἀναΐξας, ἀπὸ δὲ ξίφος ὀξὺ θέτ᾽ ὤμων. πρῶτον μὲν πελέκεας στῆσεν, διὰ τάφρον ὀρύξας πᾶσι μίαν μακρήν, καὶ ἐπὶ στάθμην ἴθυνεν, ἀμφὶ δὲ γαῖαν ἔναξε. τάφος δ᾽ ἕλε πάντας ἰδόντας, ὡς εὐκόσμως στῆσε· πάρος δ᾽ οὔ πώ ποτ᾽ ὀπώπει. στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰὼν καὶ τόξου πειρήτιζε. τρὶς μέν μιν πελέμιξεν ἐρύσσεσθαι μενεαίνων, τρὶς δὲ μεθῆκε βίης, ἐπιελπόμενος τό γε θυμῷ, νευρὴν ἐντανύειν διοϊστεύσειν τε σιδήρου. καί νύ κε δὴ ἐτάνυσσε βίῃ τὸ τέταρτον ἀνέλκων, ἀλλ᾽ Ὀδυσεὺς ἀνένευε καὶ ἔσχεθεν ἱέμενόν περ. τοῖς δ᾽ αὖτις μετέειφ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο· "ὢ πόποι, ἦ καὶ ἔπειτα κακός τ᾽ ἔσομαι καὶ ἄκικυς, ἠὲ νεώτερός εἰμι καὶ οὔ πω χερσὶ πέποιθα ἄνδρ᾽ ἀπαμύνασθαι, ὅτε τις πρότερος χαλεπήνῃ. ἀλλ᾽ ἄγεθ᾽, οἵ περ ἐμεῖο βίῃ προφερέστεροί ἐστε, τόξου πειρήσασθε, καὶ ἐκτελέωμεν ἄεθλον." ὣς εἰπὼν τόξον μὲν ἀπὸ ἕο θῆκε χαμᾶζε, κλίνας κολλητῇσιν ἐϋξέστῃς σανίδεσσιν, αὐτοῦ δ᾽ ὠκὺ βέλος καλῇ προσέκλινε κορώνῃ, ἂψ δ᾽ αὖτις κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπὶ θρόνου, ἔνθεν ἀνέστη. τοῖσιν δ᾽ Ἀντίνοος μετέφη, Εὐπείθεος υἱός· "ὄρνυσθ᾽ ἑξείης ἐπιδέξια πάντες ἑταῖροι, ἀρξάμενοι τοῦ χώρου, ὅθεν τέ περ οἰνοχοεύει." ὣς ἔφατ᾽ Ἀντίνοος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. Λειώδης δὲ πρῶτος ἀνίστατο, Ἤνοπος υἱός, ὅ σφι θυοσκόος ἔσκε, παρὰ κρητῆρα δὲ καλὸν ἷζε μυχοίτατος αἰεί· ἀτασθαλίαι δέ οἱ οἴῳ ἐχθραὶ ἔσαν, πᾶσιν δὲ νεμέσσα μνηστήρεσσιν· ὅς ῥα τότε πρῶτος τόξον λάβε καὶ βέλος ὠκύ. στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰὼν καὶ τόξου πειρήτιζεν, οὐδέ μιν ἐντάνυσε· πρὶν γὰρ κάμε χεῖρας ἀνέλκων ἀτρίπτους ἁπαλάς. μετὰ δὲ μνηστῆρσιν ἔειπεν· "ὦ φίλοι, οὐ μὲν ἐγὼ τανύω, λαβέτω δὲ καὶ ἄλλος. πολλοὺς γὰρ τόδε τόξον ἀριστῆας κεκαδήσει θυμοῦ καὶ ψυχῆς, ἐπεὶ ἦ πολὺ φέρτερόν ἐστι τεθνάμεν ἢ ζώοντας ἁμαρτεῖν, οὗ θ᾽ ἕνεκ᾽ αἰεὶ ἐνθάδ᾽ ὁμιλέομεν, ποτιδέγμενοι ἤματα πάντα. νῦν μέν τις καὶ ἔλπετ᾽ ἐνὶ φρεσὶν ἠδὲ μενοινᾷ γῆμαι Πηνελόπειαν, Ὀδυσσῆος παράκοιτιν· αὐτὰρ ἐπὴν τόξου πειρήσεται ἠδὲ ἴδηται, - ἄλλην δή τιν᾽ ἔπειτα Ἀχαιϊάδων εὐπέπλων μνάσθω ἐέδνοισιν διζήμενος· ἡ δέ κ᾽ ἔπειτα γήμαιθ᾽ ὅς κε πλεῖστα πόροι καὶ μόρσιμος ἔλθοι." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν καὶ ἀπὸ ἕο τόξον ἔθηκε, κλίνας κολλητῇσιν ἐϋξέστῃς σανίδεσσιν, αὐτοῦ δ᾽ ὠκὺ βέλος καλῇ προσέκλινε κορώνῃ, ἂψ δ᾽ αὖτις κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπὶ θρόνου, ἔνθεν ἀνέστη. Ἀντίνοος δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "Λειῶδες, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων, δεινόν τ᾽ ἀργαλέον τε, νεμεσσῶμαι δέ τ᾽ ἀκούων, εἰ δὴ τοῦτό γε τόξον ἀριστῆας κεκαδήσει θυμοῦ καὶ ψυχῆς, ἐπεὶ οὐ δύνασαι σὺ τανύσσαι. οὐ γάρ τοι σέ γε τοῖον ἐγείνατο πότνια μήτηρ, οἷόν τε ῥυτῆρα βιοῦ τ᾽ ἔμεναι καὶ ὀϊστῶν· ἀλλ᾽ ἄλλοι τανύουσι τάχα μνηστῆρες ἀγαυοί." ὣς φάτο, καί ῥ᾽ ἐκέλευσε Μελάνθιον, αἰπόλον αἰγῶν· "ἄγρει δή, πῦρ κῆον ἐνὶ μεγάροισι, Μελανθεῦ, πὰρ δὲ τίθει δίφρον τε μέγαν καὶ κῶας ἐπ᾽ αὐτοῦ, ἐκ δὲ στέατος ἔνεικε μέγαν τροχὸν ἔνδον ἐόντος, ὄφρα νέοι θάλποντες, ἐπιχρίοντες ἀλοιφῇ, τόξου πειρώμεσθα καὶ ἐκτελέωμεν ἄεθλον." ὣς φάθ᾽, ὁ δ᾽ αἶψ᾽ ἀνέκαιε Μελάνθιος ἀκάματον πῦρ, πὰρ δὲ φέρων δίφρον θῆκεν καὶ κῶας ἐπ᾽ αὐτοῦ, ἐκ δὲ στέατος ἔνεικε μέγαν τροχὸν ἔνδον ἐόντος. τῷ ῥα νέοι θάλποντες ἐπειρῶντ᾽, οὐδ᾽ ἐδύναντο ἐντανύσαι, πολλὸν δὲ βίης ἐπιδευέες ἦσαν. Ἀντίνοος δ᾽ ἔτ᾽ ἐπεῖχε καὶ Εὐρύμαχος θεοειδής, ἀρχοὶ μνηστήρων· ἀρετῇ δ᾽ ἔσαν ἔξοχ᾽ ἄριστοι. τὼ δ᾽ ἐξ οἴκου βῆσαν ὁμαρτήσαντες ἅμ᾽ ἄμφω βουκόλος ἠδὲ συφορβὸς Ὀδυσσῆος θείοιο· ἐκ δ᾽ αὐτὸς μετὰ τοὺς δόμου ἤλυθε δῖος Ὀδυσσεύς. ἀλλ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἐκτὸς θυρέων ἔσαν ἠδὲ καὶ αὐλῆς, φθεγξάμενός σφ᾽ ἐπέεσσι προσηύδα μειλιχίοισι· "βουκόλε καὶ σύ, συφορβέ, ἔπος τί κε μυθησαίμην, ἦ αὐτὸς κεύθω; φάσθαι δέ με θυμὸς ἀνώγει. ποῖοί κ᾽ εἶτ᾽ Ὀδυσῆϊ ἀμυνέμεν, εἴ ποθεν ἔλθοι ὧδε μάλ᾽ ἐξαπίνης καί τις θεὸς αὐτὸν ἐνείκαι; ἤ κε μνηστήρεσσιν ἀμύνοιτ᾽ ἦ Ὀδυσῆϊ; εἴπαθ᾽ ὅπως ὑμέας κραδίη θυμός τε κελεύει." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε βοῶν ἐπιβουκόλος ἀνήρ· "Ζεῦ πάτερ, αἲ γὰρ τοῦτο τελευτήσειας ἐέλδωρ, ὡς ἔλθοι μὲν κεῖνος ἀνήρ, ἀγάγοι δέ ἑ δαίμων· γνοίης χ᾽, οἵη ἐμὴ δύναμις καὶ χεῖρες ἕπονται." ὣς δ᾽ αὔτως Εὔμαιος ἐπεύξατο πᾶσι θεοῖσι νοστῆσαι Ὀδυσῆα πολύφρονα ὅνδε δόμονδε. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ τῶν γε νόον νημερτέ᾽ ἀνέγνω, ἐξαῦτίς σφ᾽ ἐπέεσσιν ἀμειβόμενος προσέειπεν· "ἔνδον μὲν δὴ ὅδ᾽ αὐτὸς ἐγώ, κακὰ πολλὰ μογήσας, ἤλυθον εἰκοστῷ ἔτεϊ ἐς πατρίδα γαῖαν. γινώσκω δ᾽ ὡς σφῶϊν ἐελδομένοισιν ἱκάνω οἴοισι δμώων· τῶν δ᾽ ἄλλων οὔ τευ ἄκουσα εὐξαμένου ἐμὲ αὖτις ὑπότροπον οἴκαδ᾽ ἱκέσθαι. σφῶϊν δ᾽, ὡς ἔσεταί περ, ἀληθείην καταλέξω· εἴ χ᾽ ὑπ᾽ ἐμοί γε θεὸς δαμάσῃ μνηστῆρας ἀγαυούς, ἄξομαι ἀμφοτέροισ᾽ ἀλόχους καὶ κτήματ᾽ ὀπάσσω οἰκία τ᾽ ἐγγὺς ἐμεῖο τετυγμένα· καί μοι ἔπειτα Τηλεμάχου ἑτάρω τε κασιγνήτω τε ἔσεσθον. εἰ δ᾽ ἄγε δὴ καὶ σῆμα ἀριφραδὲς ἄλλο τι δείξω, ὄφρα μ᾽ ἐῢ γνῶτον πιστωθῆτόν τ᾽ ἐνὶ θυμῷ, οὐλήν, τήν ποτέ με σῦς ἤλασε λευκῷ ὀδόντι Παρνησόνδ᾽ ἐλθόντα σὺν υἱάσιν Αὐτολύκοιο." ὣς εἰπὼν ῥάκεα μεγάλης ἀποέργαθεν οὐλῆς. τὼ δ᾽ ἐπεὶ εἰσιδέτην εὖ τ᾽ ἐφράσσαντο ἕκαστα, κλαῖον ἄρ᾽ ἀμφ᾽ Ὀδυσῆϊ δαΐφρονι χεῖρε βαλόντε καὶ κύνεον ἀγαπαζόμενοι κεφαλήν τε καὶ ὤμους· ὣς δ᾽ αὔτως Ὀδυσεὺς κεφαλὰς καὶ χεῖρας ἔκυσσε. καί νύ κ᾽ ὀδυρομένοισιν ἔδυ φάος ἠελίοιο, εἰ μὴ Ὀδυσσεὺς αὐτὸς ἐρύκακε φώνησέν τε· "παύεσθον κλαυθμοῖο γόοιό τε, μή τις ἴδηται ἐξελθὼν μεγάροιο, ἀτὰρ εἴπῃσι καὶ εἴσω. ἀλλὰ προμνηστῖνοι ἐσέλθετε, μηδ᾽ ἅμα πάντες, πρῶτος ἐγώ, μετὰ δ᾽ ὔμμες. ἀτὰρ τόδε σῆμα τετύχθω· ἄλλοι μὲν γὰρ πάντες, ὅσοι μνηστῆρες ἀγαυοί, οὐκ ἐάσουσιν ἐμοὶ δόμεναι βιὸν ἠδὲ φαρέτρην· ἀλλὰ σύ, δῖ᾽ Εὔμαιε, φέρων ἀνὰ δώματα τόξον ἐν χείρεσσιν ἐμοὶ θέμεναι, εἰπεῖν δὲ γυναιξὶ κληῖσαι μεγάροιο θύρας πυκινῶς ἀραρυίας· ἢν δέ τις ἢ στοναχῆς ἠὲ κτύπου ἔνδον ἀκούσῃ ἀνδρῶν ἡμετέροισιν ἐν ἕρκεσι, μή τι θύραζε προβλώσκειν, ἀλλ᾽ αὐτοῦ ἀκὴν ἔμεναι παρὰ ἔργῳ. σοὶ δέ, Φιλοίτιε δῖε, θύρας ἐπιτέλλομαι αὐλῆς κληῖσαι κληῖδι, θοῶς δ᾽ ἐπὶ δεσμὸν ἰῆλαι." ὣς εἰπὼν εἰσῆλθε δόμους ἐῢ ναιετάοντας· ἕζετ᾽ ἔπειτ᾽ ἐπὶ δίφρον ἰών, ἔνθεν περ ἀνέστη. ἐς δ᾽ ἄρα καὶ τὼ δμῶε ἴτην θείου Ὀδυσῆος. Εὐρύμαχος δ᾽ ἤδη τόξον μετὰ χερσὶν ἐνώμα, θάλπων ἔνθα καὶ ἔνθα σέλᾳ πυρός· ἀλλά μιν οὐδ᾽ ὧς ἐντανύσαι δύνατο, μέγα δ᾽ ἔστενε κυδάλιμον κῆρ· ὀχθήσας δ᾽ ἄρα εἶπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "ὢ πόποι, ἦ μοι ἄχος περί τ᾽ αὐτοῦ καὶ περὶ πάντων. οὔ τι γάμου τοσσοῦτον ὀδύρομαι, ἀχνύμενός περ· - εἰσὶ καὶ ἄλλαι πολλαὶ Ἀχαιΐδες, αἱ μὲν ἐν αὐτῇ ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ, αἱ δ᾽ ἄλλῃσιν πολίεσσιν· - ἀλλ᾽ εἰ δὴ τοσσόνδε βίης ἐπιδευέες εἰμὲν ἀντιθέου Ὀδυσῆος, ὅ τ᾽ οὐ δυνάμεσθα τανύσσαι τόξον· ἐλεγχείη δὲ καὶ ἐσσομένοισι πυθέσθαι." τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος προσέφη, Εὐπείθεος υἱός· "Εὐρύμαχ᾽, οὐχ οὕτως ἔσται· νοέεις δὲ καὶ αὐτός. νῦν μὲν γὰρ κατὰ δῆμον ἑορτὴ τοῖο θεοῖο ἁγνή· τίς δέ κε τόξα τιταίνοιτ᾽; ἀλλὰ ἕκηλοι κάτθετ᾽. ἀτὰρ πελέκεάς γε καὶ εἴ κ᾽ εἰῶμεν ἅπαντας ἑστάμεν· οὐ μὲν γάρ τιν᾽ ἀναιρήσεσθαι ὀΐω, ἐλθόντ᾽ ἐς μέγαρον Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος. ἀλλ᾽ ἄγετ᾽, οἰνοχόος μὲν ἐπαρξάσθω δεπάεσσιν, ὄφρα σπείσαντες καταθείομεν ἀγκύλα τόξα· ἠῶθεν δὲ κέλεσθε Μελάνθιον, αἰπόλον αἰγῶν, αἶγας ἄγειν, αἳ πᾶσι μέγ᾽ ἔξοχοι αἰπολίοισιν, ὄφρ᾽ ἐπὶ μηρία θέντες Ἀπόλλωνι κλυτοτόξῳ τόξου πειρώμεσθα καὶ ἐκτελέωμεν ἄεθλον." ὣς ἔφατ᾽ Ἀντίνοος, τοῖσιν δ᾽ ἐπιήνδανε μῦθος. τοῖσι δὲ κήρυκες μὲν ὕδωρ ἐπὶ χεῖρας ἔχευαν, κοῦροι δὲ κρητῆρας ἐπεστέψαντο ποτοῖο, νώμησαν δ᾽ ἄρα πᾶσιν ἐπαρξάμενοι δεπάεσσιν. οἱ δ᾽ ἐπεὶ οὖν σπεῖσάν τε πίον θ᾽, ὅσον ἤθελε θυμός, τοῖς δὲ δολοφρονέων μετέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "κέκλυτέ μευ, μνηστῆρες ἀγακλειτῆς βασιλείης, ὄφρ᾽ εἴπω, τά με θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι κελεύει· Εὐρύμαχον δὲ μάλιστα καὶ Ἀντίνοον θεοειδέα λίσσομ᾽, ἐπεὶ καὶ τοῦτο ἔπος κατὰ μοῖραν ἔειπε, νῦν μὲν παῦσαι τόξον, ἐπιτρέψαι δὲ θεοῖσιν· ἠῶθεν δὲ θεὸς δώσει κράτος, ᾧ κ᾽ ἐθέλῃσιν. ἀλλ᾽ ἄγ᾽ ἐμοὶ δότε τόξον ἐΰξοον, ὄφρα μεθ᾽ ὑμῖν χειρῶν καὶ σθένεος πειρήσομαι, ἤ μοι ἔτ᾽ ἐστὶν ἴς, οἵη πάρος ἔσκεν ἐνὶ γναμπτοῖσι μέλεσσιν, ἦ ἤδη μοι ὄλεσσεν ἄλη τ᾽ ἀκομιστίη τε." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ὑπερφιάλως νεμέσησαν, δείσαντες μὴ τόξον ἐΰξοον ἐντανύσειεν. Ἀντίνοος δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζεν· "ἆ δειλὲ ξείνων, ἔνι τοι φρένες οὐδ᾽ ἠβαιαί. οὐκ ἀγαπᾷς, ὃ ἕκηλος ὑπερφιάλοισι μεθ᾽ ἡμῖν δαίνυσαι οὐδέ τι δαιτὸς ἀμέρδεαι, αὐτὰρ ἀκούεις μύθων ἡμετέρων καὶ ῥήσιος; οὐδέ τις ἄλλος ἡμετέρων μύθων ξεῖνος καὶ πτωχὸς ἀκούει. οἶνός σε τρώει μελιηδής, ὅς τε καὶ ἄλλους βλάπτει, ὃς ἄν μιν χανδὸν ἕλῃ μηδ᾽ αἴσιμα πίνῃ. οἶνος καὶ Κένταυρον, ἀγακλυτὸν Εὐρυτίωνα, ἄασ᾽ ἐνὶ μεγάρῳ μεγαθύμου Πειριθόοιο, ἐς Λαπίθας ἐλθόνθ᾽· ὁ δ᾽ ἐπεὶ φρένας ἄασεν οἴνῳ, μαινόμενος κάκ᾽ ἔρεξε δόμον κάτα Πειριθόοιο. ἥρωας δ᾽ ἄχος εἷλε, διὲκ προθύρου δὲ θύραζε ἕλκον ἀναΐξαντες, ἀπ᾽ οὔατα νηλέϊ χαλκῷ ῥῖνάς τ᾽ ἀμήσαντες· ὁ δὲ φρεσὶν ᾗσιν ἀασθεὶς ἤϊεν ἣν ἄτην ὀχέων ἀεσίφρονι θυμῷ. ἐξ οὗ Κενταύροισι καὶ ἀνδράσι νεῖκος ἐτύχθη, οἷ δ᾽ αὐτῷ πρώτῳ κακὸν εὕρετο οἰνοβαρείων. ὣς καὶ σοὶ μέγα πῆμα πιφαύσκομαι, αἴ κε τὸ τόξον ἐντανύσῃς· οὐ γάρ τευ ἐπητύος ἀντιβολήσεις ἡμετέρῳ ἐνὶ δήμῳ, ἄφαρ δέ σε νηῒ μελαίνῃ εἰς Ἔχετον βασιλῆα, βροτῶν δηλήμονα πάντων, πέμψομεν· ἔνθεν δ᾽ οὔ τι σαώσεαι. ἀλλὰ ἕκηλος πῖνέ τε μηδ᾽ ἐρίδαινε μετ᾽ ἀνδράσι κουροτέροισι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "Ἀντίνο᾽, οὐ μὲν καλὸν ἀτέμβειν οὐδὲ δίκαιον ξείνους Τηλεμάχου, ὅς κεν τάδε δώμαθ᾽ ἵκηται. ἔλπεαι, αἴ χ᾽ ὁ ξεῖνος Ὀδυσσῆος μέγα τόξον ἐντανύσῃ χερσίν τε βίηφί τε ἧφι πιθήσας, οἴκαδέ μ᾽ ἄξεσθαι καὶ ἑὴν θήσεσθαι ἄκοιτιν; οὐδ᾽ αὐτός που τοῦτό γ᾽ ἐνὶ στήθεσσιν ἔολπε· μηδέ τις ὑμείων τοῦ γ᾽ εἵνεκα θυμὸν ἀχεύων ἐνθάδε δαινύσθω, ἐπεὶ οὐδὲ μὲν οὐδὲ ἔοικε." τὴν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύμαχος, Πολύβου πάϊς, ἀντίον ηὔδα· "κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια, οὔ τί σε τόνδ᾽ ἄξεσθαι ὀϊόμεθ᾽, οὐδὲ ἔοικεν, ἀλλ᾽ αἰσχυνόμενοι φάτιν ἀνδρῶν ἠδὲ γυναικῶν, μή ποτέ τις εἴπῃσι κακώτερος ἄλλος Ἀχαιῶν· "ἦ πολὺ χείρονες ἄνδρες ἀμύμονος ἀνδρὸς ἄκοιτιν μνῶνται, οὐδέ τι τόξον ἐΰξοον ἐντανύουσιν· ἀλλ᾽ ἄλλος τις πτωχὸς ἀνὴρ ἀλαλήμενος ἐλθὼν ῥηϊδίως ἐτάνυσσε βιόν, διὰ δ᾽ ἧκε σιδήρου." ὣς ἐρέουσ᾽, ἡμῖν δ᾽ ἂν ἐλέγχεα ταῦτα γένοιτο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "Εὐρύμαχ᾽, οὔ πως ἔστιν ἐϋκλεῖας κατὰ δῆμον ἔμμεναι, οἳ δὴ οἶκον ἀτιμάζοντες ἔδουσιν ἀνδρὸς ἀριστῆος· τί δ᾽ ἐλέγχεα ταῦτα τίθεσθε; οὗτος δὲ ξεῖνος μάλα μὲν μέγας ἠδ᾽ εὐπηγής, πατρὸς δ᾽ ἐξ ἀγαθοῦ γένος εὔχεται ἔμμεναι υἱός. ἀλλ᾽ ἄγε οἱ δότε τόξον ἐΰξοον, ὄφρα ἴδωμεν. ὧδε γὰρ ἐξερέω, τὸ δὲ καὶ τετελεσμένον ἔσται· εἴ κέ μιν ἐντανύσῃ, δώῃ δέ οἱ εὖχος Ἀπόλλων, ἕσσω μιν χλαῖνάν τε χιτῶνά τε, εἵματα καλά, δώσω δ᾽ ὀξὺν ἄκοντα, κυνῶν ἀλκτῆρα καὶ ἀνδρῶν, καὶ ξίφος ἄμφηκες· δώσω δ᾽ ὑπὸ ποσσὶ πέδιλα, πέμψω δ᾽ ὅππῃ μιν κραδίη θυμός τε κελεύει." τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "μῆτερ ἐμή, τόξον μὲν Ἀχαιῶν οὔ τις ἐμεῖο κρείσσων, ᾧ κ᾽ ἐθέλω, δόμεναί τε καὶ ἀρνήσασθαι, οὔθ᾽ ὅσσοι κραναὴν Ἰθάκην κάτα κοιρανέουσιν, οὔθ᾽ ὅσσοι νήσοισι πρὸς Ἤλιδος ἱπποβότοιο· τῶν οὔ τίς μ᾽ ἀέκοντα βιήσεται, αἴ κ᾽ ἐθέλωμι καὶ καθάπαξ ξείνῳ δόμεναι τάδε τόξα φέρεσθαι. ἀλλ᾽ εἰς οἶκον ἰοῦσα τὰ σ᾽ αὐτῆς ἔργα κόμιζε, ἱστόν τ᾽ ἠλακάτην τε, καὶ ἀμφιπόλοισι κέλευε ἔργον ἐποίχεσθαι· τόξον δ᾽ ἄνδρεσσι μελήσει πᾶσι, μάλιστα δ᾽ ἐμοί· τοῦ γὰρ κράτος ἔστ᾽ ἐνὶ οἴκῳ." ἡ μὲν θαμβήσασα πάλιν οἶκόνδε βεβήκει· παιδὸς γὰρ μῦθον πεπνυμένον ἔνθετο θυμῷ. ἐς δ᾽ ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶ κλαῖεν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα, φίλον πόσιν, ὄφρα οἱ ὕπνον ἡδὺν ἐπὶ βλεφάροισι βάλε γλαυκῶπις Ἀθήνη. αὐτὰρ ὁ τόξα λαβὼν φέρε καμπύλα δῖος ὑφορβός· μνηστῆρες δ᾽ ἄρα πάντες ὁμόκλεον ἐν μεγάροισιν· ὧδε δέ τις εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "πῇ δὴ καμπύλα τόξα φέρεις, ἀμέγαρτε συβῶτα, πλαγκτέ; τάχ᾽ αὖ σ᾽ ἐφ᾽ ὕεσσι κύνες ταχέες κατέδονται οἶον ἀπ᾽ ἀνθρώπων, οὓς ἔτρεφες, εἴ κεν Ἀπόλλων ἡμῖν ἱλήκῃσι καὶ ἀθάνατοι θεοὶ ἄλλοι." ὣς φάσαν, αὐτὰρ ὁ θῆκε φέρων αὐτῇ ἐνὶ χώρῃ, δείσας, οὕνεκα πολλοὶ ὁμόκλεον ἐν μεγάροισι. Τηλέμαχος δ᾽ ἑτέρωθεν ἀπειλήσας ἐγεγώνει· "ἄττα, πρόσω φέρε τόξα· τάχ᾽ οὐκ ἐῢ πᾶσι πιθήσεις· μή σε καὶ ὁπλότερος περ ἐὼν ἀγρόνδε δίωμαι βάλλων χερμαδίοισι· βίηφι δὲ φέρτερός εἰμι. αἲ γὰρ πάντων τόσσον, ὅσοι κατὰ δώματ᾽ ἔασι, μνηστήρων χερσίν τε βίηφί τε φέρτερος εἴην· τῶ κε τάχα στυγερῶς τιν᾽ ἐγὼ πέμψαιμι νέεσθαι ἡμετέρου ἐξ οἴκου, ἐπεὶ κακὰ μηχανόωνται." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἐπ᾽ αὐτῷ ἡδὺ γέλασσαν μνηστῆρες καὶ δὴ μέθιεν χαλεποῖο χόλοιο Τηλεμάχῳ· τὰ δὲ τόξα φέρων ἀνὰ δῶμα συβώτης ἐν χείρεσσ᾽ Ὀδυσῆϊ δαΐφρονι θῆκε παραστάς. ἐκ δὲ καλεσσάμενος προσέφη τροφὸν Εὐρύκλειαν· "Τηλέμαχος κέλεταί σε, περίφρων Εὐρύκλεια, κληῖσαι μεγάροιο θύρας πυκινῶς ἀραρυίας· ἢν δέ τις ἢ στοναχῆς ἠὲ κτύπου ἔνδον ἀκούσῃ ἀνδρῶν ἡμετέροισιν ἐν ἕρκεσι, μή τι θύραζε προβλώσκειν, ἀλλ᾽ αὐτοῦ ἀκὴν ἔμεναι παρὰ ἔργῳ." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν, τῇ δ᾽ ἄπτερος ἔπλετο μῦθος, κλήϊσεν δὲ θύρας μεγάρων ἐῢ ναιεταόντων. σιγῇ δ᾽ ἐξ οἴκοιο Φιλοίτιος ἆλτο θύραζε, κλήϊσεν δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα θύρας εὐερκέος αὐλῆς. κεῖτο δ᾽ ὑπ᾽ αἰθούσῃ ὅπλον νεὸς ἀμφιελίσσης βύβλινον, ᾧ ῥ᾽ ἐπέδησε θύρας, ἐς δ᾽ ἤϊεν αὐτός· ἕζετ᾽ ἔπειτ᾽ ἐπὶ δίφρον ἰών, ἔνθεν περ ἀνέστη, εἰσορόων Ὀδυσῆα. ὁ δ᾽ ἤδη τόξον ἐνώμα πάντῃ ἀναστρωφῶν, πειρώμενος ἔνθα καὶ ἔνθα, μὴ κέρα ἶπες ἔδοιεν ἀποιχομένοιο ἄνακτος. ὧδε δέ τις εἴπεσκεν ἰδὼν ἐς πλησίον ἄλλον· "ἦ τις θηητὴρ καὶ ἐπίκλοπος ἔπλετο τόξων· ἤ ῥά νύ που τοιαῦτα καὶ αὐτῷ οἴκοθι κεῖται, ἢ ὅ γ᾽ ἐφορμᾶται ποιησέμεν, ὡς ἐνὶ χερσὶ νωμᾷ ἔνθα καὶ ἔνθα κακῶν ἔμπαιος ἀλήτης." ἄλλος δ᾽ αὖτ᾽ εἴπεσκε νέων ὑπερηνορεόντων· "αἲ γὰρ δὴ τοσσοῦτον ὀνήσιος ἀντιάσειεν, ὡς οὗτός ποτε τοῦτο δυνήσεται ἐντανύσασθαι." ὣς ἄρ᾽ ἔφαν μνηστῆρες· ἀτὰρ πολύμητις Ὀδυσσεύς, αὐτίκ᾽ ἐπεὶ μέγα τόξον ἐβάστασε καὶ ἴδε πάντῃ, ὡς ὅτ᾽ ἀνὴρ φόρμιγγος ἐπιστάμενος καὶ ἀοιδῆς ῥηϊδίως ἐτάνυσσε νέῳ περὶ κόλλοπι χορδήν, ἅψας ἀμφοτέρωθεν ἐϋστρεφὲς ἔντερον οἰός, ὣς ἄρ᾽ ἄτερ σπουδῆς τάνυσεν μέγα τόξον Ὀδυσσεύς. δεξιτερῇ δ᾽ ἄρα χειρὶ λαβὼν πειρήσατο νευρῆς· ἡ δ᾽ ὑπὸ καλὸν ἄεισε, χελιδόνι εἰκέλη αὐδήν. μνηστῆρσιν δ᾽ ἄρ᾽ ἄχος γένετο μέγα, πᾶσι δ᾽ ἄρα χρὼς ἐτράπετο. Ζεὺς δὲ μεγάλ᾽ ἔκτυπε σήματα φαίνων· γήθησέν τ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, ὅττι ῥά οἱ τέρας ἧκε Κρόνου πάϊς ἀγκυλομήτεω. εἵλετο δ᾽ ὠκὺν ὀϊστόν, ὅ οἱ παρέκειτο τραπέζῃ γυμνός· τοὶ δ᾽ ἄλλοι κοίλης ἔντοσθε φαρέτρης κείατο, τῶν τάχ᾽ ἔμελλον Ἀχαιοὶ πειρήσεσθαι. τόν ῥ᾽ ἐπὶ πήχει ἑλὼν ἕλκεν νευρὴν γλυφίδας τε, αὐτόθεν ἐκ δίφροιο καθήμενος, ἧκε δ᾽ ὀϊστὸν ἄντα τιτυσκόμενος, πελέκεων δ᾽ οὐκ ἤμβροτε πάντων πρώτης στειλειῆς, διὰ δ᾽ ἀμπερὲς ἦλθε θύραζε ἰὸς χαλκοβαρής. ὁ δὲ Τηλέμαχον προσέειπε· "Τηλέμαχ᾽, οὔ σ᾽ ὁ ξεῖνος ἐνὶ μεγάροισιν ἐλέγχει ἥμενος, οὐδέ τι τοῦ σκοποῦ ἤμβροτον οὐδέ τι τόξον δὴν ἔκαμον τανύων· ἔτι μοι μένος ἔμπεδόν ἐστιν, οὐχ ὥς με μνηστῆρες ἀτιμάζοντες ὄνονται. νῦν δ᾽ ὥρη καὶ δόρπον Ἀχαιοῖσιν τετυκέσθαι ἐν φάει, αὐτὰρ ἔπειτα καὶ ἄλλως ἑψιάασθαι μολπῇ καὶ φόρμιγγι· τὰ γάρ τ᾽ ἀναθήματα δαιτός." ἦ, καὶ ἐπ᾽ ὀφρύσι νεῦσεν· ὁ δ᾽ ἀμφέθετο ξίφος ὀξὺ Τηλέμαχος, φίλος υἱὸς Ὀδυσσῆος θείοιο, ἀμφὶ δὲ χεῖρα φίλην βάλεν ἔγχεϊ, ἄγχι δ᾽ ἄρ᾽ αὐτοῦ πὰρ θρόνον ἑστήκει κεκορυθμένος αἴθοπι χαλκῷ. Αὐτὰρ ὁ γυμνώθη ῥακέων πολύμητις Ὀδυσσεύς, ἆλτο δ᾽ ἐπὶ μέγαν οὐδὸν ἔχων βιὸν ἠδὲ φαρέτρην ἰῶν ἐμπλείην, ταχέας δ᾽ ἐκχεύατ᾽ ὀϊστοὺς αὐτοῦ πρόσθε ποδῶν, μετὰ δὲ μνηστῆρσιν ἔειπεν· "οὗτος μὲν δὴ ἄεθλος ἀάατος ἐκτετέλεσται· νῦν αὖτε σκοπὸν ἄλλον, ὃν οὔ πώ τις βάλεν ἀνήρ, εἴσομαι, αἴ κε τύχωμι, πόρῃ δέ μοι εὖχος Ἀπόλλων." ἦ, καὶ ἐπ᾽ Ἀντινόῳ ἰθύνετο πικρὸν ὀϊστόν. ἦ τοι ὁ καλὸν ἄλεισον ἀναιρήσεσθαι ἔμελλε, χρύσεον ἄμφωτον, καὶ δὴ μετὰ χερσὶν ἐνώμα, ὄφρα πίοι οἴνοιο· φόνος δέ οἱ οὐκ ἐνὶ θυμῷ μέμβλετο. τίς κ᾽ οἴοιτο μετ᾽ ἀνδράσι δαιτυμόνεσσι μοῦνον ἐνὶ πλεόνεσσι, καὶ εἰ μάλα καρτερὸς εἴη, οἷ τεύξειν θάνατόν τε κακὸν καὶ κῆρα μέλαιναν; τὸν δ᾽ Ὀδυσεὺς κατὰ λαιμὸν ἐπισχόμενος βάλεν ἰῷ, ἀντικρὺ δ᾽ ἁπαλοῖο δι᾽ αὐχένος ἤλυθ᾽ ἀκωκή. ἐκλίνθη δ᾽ ἑτέρωσε, δέπας δέ οἱ ἔκπεσε χειρὸς βλημένου, αὐτίκα δ᾽ αὐλὸς ἀνὰ ῥῖνας παχὺς ἦλθεν αἵματος ἀνδρομέοιο· θοῶς δ᾽ ἀπὸ εἷο τράπεζαν ὦσε ποδὶ πλήξας, ἀπὸ δ᾽ εἴδατα χεῦεν ἔραζε· σῖτός τε κρέα τ᾽ ὀπτὰ φορύνετο. τοὶ δ᾽ ὁμάδησαν μνηστῆρες κατὰ δώμαθ᾽, ὅπως ἴδον ἄνδρα πεσόντα, ἐκ δὲ θρόνων ἀνόρουσαν ὀρινθέντες κατὰ δῶμα, πάντοσε παπταίνοντες ἐϋδμήτους ποτὶ τοίχους· οὐδέ που ἀσπὶς ἔην οὐδ᾽ ἄλκιμον ἔγχος ἑλέσθαι. νείκειον δ᾽ Ὀδυσῆα χολωτοῖσιν ἐπέεσσι· "ξεῖνε, κακῶς ἀνδρῶν τοξάζεαι· οὐκέτ᾽ ἀέθλων ἄλλων ἀντιάσεις· νῦν τοι σῶς αἰπὺς ὄλεθρος. καὶ γὰρ δὴ νῦν φῶτα κατέκτανες, ὃς μέγ᾽ ἄριστος κούρων εἰν Ἰθάκῃ· τῶ σ᾽ ἐνθάδε γῦπες ἔδονται." ἴσκεν ἕκαστος ἀνήρ, ἐπεὶ ἦ φάσαν οὐκ ἐθέλοντα ἄνδρα κατακτεῖναι· τὸ δὲ νήπιοι οὐκ ἐνόησαν, ὡς δή σφιν καὶ πᾶσιν ὀλέθρου πείρατ᾽ ἐφῆπτο. τοὺς δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ κύνες, οὔ μ᾽ ἔτ᾽ ἐφάσκεθ᾽ ὑπότροπον οἴκαδε νεῖσθαι δήμου ἄπο Τρώων, ὅτι μοι κατεκείρετε οἶκον δμῳῇσίν τε γυναιξὶ παρευνάζεσθε βιαίως αὐτοῦ τε ζώοντος ὑπεμνάασθε γυναῖκα, οὔτε θεοὺς δείσαντες, οἳ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν, οὔτε τιν᾽ ἀνθρώπων νέμεσιν κατόπισθεν ἔσεσθαι. νῦν ὕμιν καὶ πᾶσιν ὀλέθρου πείρατ᾽ ἐφῆπται." ὣς φάτο, τοὺς δ᾽ ἅρα πάντας ὑπὸ χλωρὸν δέος εἷλε· πάπτηνεν δὲ ἕκαστος, ὅπῃ φύγοι αἰπὺν ὄλεθρον. Εὐρύμαχος δέ μιν οἶος ἀμειβόμενος προσέειπεν· "εἰ μὲν δὴ Ὀδυσεὺς Ἰθακήσιος εἰλήλουθας, ταῦτα μὲν αἴσιμα εἶπες, ὅσα ῥέζεσκον Ἀχαιοί, πολλὰ μὲν ἐν μεγάροισιν ἀτάσθαλα, πολλὰ δ᾽ ἐπ᾽ ἀγροῦ. ἀλλ᾽ ὁ μὲν ἤδη κεῖται, ὃς αἴτιος ἔπλετο πάντων, Ἀντίνοος· οὗτος γὰρ ἐπίηλεν τάδε ἔργα, οὔ τι γάμου τόσσον κεχρημένος οὐδὲ χατίζων, ἀλλ᾽ ἄλλα φρονέων, τά οἱ οὐκ ἐτέλεσσε Κρονίων, ὄφρ᾽ Ἰθάκης κατὰ δῆμον ἐϋκτιμένης βασιλεύοι αὐτός, ἀτὰρ σὸν παῖδα κατακτείνειε λοχήσας. νῦν δ᾽ ὁ μὲν ἐν μοίρῃ πέφαται, σὺ δὲ φείδεο λαῶν σῶν· ἀτὰρ ἄμμες ὄπισθεν ἀρεσσάμενοι κατὰ δῆμον, ὅσσα τοι ἐκπέποται καὶ ἐδήδοται ἐν μεγάροισι, τιμὴν ἀμφὶς ἄγοντες ἐεικοσάβοιον ἕκαστος, χαλκόν τε χρυσόν τ᾽ ἀποδώσομεν, εἰς ὅ κε σὸν κῆρ ἰανθῇ· πρὶν δ᾽ οὔ τι νεμεσσητὸν κεχολῶσθαι." τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Εὐρύμαχ᾽, οὐδ᾽ εἴ μοι πατρώϊα πάντ᾽ ἀποδοῖτε, ὅσσα τε νῦν ὔμμ᾽ ἐστὶ καὶ εἴ ποθεν ἄλλ᾽ ἐπιθεῖτε, οὐδέ κεν ὧς ἔτι χεῖρας ἐμὰς λήξαιμι φόνοιο, πρὶν πᾶσαν μνηστῆρας ὑπερβασίην ἀποτεῖσαι. νῦν ὕμιν παράκειται ἐναντίον ἠὲ μάχεσθαι ἢ φεύγειν, ὅς κεν θάνατον καὶ κῆρας ἀλύξῃ· ἀλλά τιν᾽ οὐ φεύξεσθαι ὀΐομαι αἰπὺν ὄλεθρον." ὣς φάτο, τῶν δ᾽ αὐτοῦ λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ. τοῖσιν δ᾽ Εὐρύμαχος μετεφώνεε δεύτερον αὖτις· "ὦ φίλοι, οὐ γὰρ σχήσει ἀνὴρ ὅδε χεῖρας ἀάπτους, ἀλλ᾽ ἐπεὶ ἔλλαβε τόξον ἐΰξοον ἠδὲ φαρέτρην, οὐδοῦ ἄπο ξεστοῦ τοξάσσεται, εἰς ὅ κε πάντας ἄμμε κατακτείνῃ. ἀλλὰ μνησώμεθα χάρμης· φάσγανά τε σπάσσασθε καὶ ἀντίσχεσθε τραπέζας ἰῶν ὠκυμόρων· ἐπὶ δ᾽ αὐτῷ πάντες ἔχωμεν ἁθρόοι, εἴ κέ μιν οὐδοῦ ἀπώσομεν ἠδὲ θυράων, ἔλθωμεν δ᾽ ἀνὰ ἄστυ, βοὴ δ᾽ ὤκιστα γένηται· τῶ κε τάχ᾽ οὗτος ἀνὴρ νῦν ὕστατα τοξάσσαιτο." ὣς ἄρα φωνήσας εἰρύσσατο φάσγανον ὀξύ, χάλκεον, ἀμφοτέρωθεν ἀκαχμένον, ἆλτο δ᾽ ἐπ᾽ αὐτῷ σμερδαλέα ἰάχων· ὁ δ᾽ ἁμαρτὴ δῖος Ὀδυσσεὺς ἰὸν ἀποπροΐει, βάλε δὲ στῆθος παρὰ μαζόν, ἐν δέ οἱ ἥπατι πῆξε θοὸν βέλος. ἐκ δ᾽ ἄρα χειρὸς φάσγανον ἧκε χαμᾶζε, περιῤῥηδὴς δὲ τραπέζῃ κάππεσεν ἰδνωθείς, ἀπὸ δ᾽ εἴδατα χεῦεν ἔραζε καὶ δέπας ἀμφικύπελλον· ὁ δὲ χθόνα τύπτε μετώπῳ θυμῷ ἀνιάζων, ποσὶ δὲ θρόνον ἀμφοτέροισι λακτίζων ἐτίνασσε· κατ᾽ ὀφθαλμῶν δ᾽ ἔχυτ᾽ ἀχλύς. Ἀμφίνομος δ᾽ Ὀδυσῆος ἐείσατο κυδαλίμοιο ἀντίος ἀΐξας, εἴρυτο δὲ φάσγανον ὀξύ, εἴ πώς οἱ εἴξειε θυράων. ἀλλ᾽ ἄρα μιν φθῆ Τηλέμαχος κατόπισθε βαλὼν χαλκήρεϊ δουρὶ ὤμων μεσσηγύς, διὰ δὲ στήθεσφιν ἔλασσε· δούπησεν δὲ πεσών, χθόνα δ᾽ ἤλασε παντὶ μετώπῳ. Τηλέμαχος δ᾽ ἀπόρουσε, λιπὼν δολιχόσκιον ἔγχος αὐτοῦ ἐν Ἀμφινόμῳ· περὶ γὰρ δίε, μή τις Ἀχαιῶν ἔγχος ἀνελκόμενον δολιχόσκιον ἢ ἐλάσειε φασγάνῳ ἀΐξας ἠὲ προπρηνέα τύψας. βῆ δὲ θέειν, μάλα δ᾽ ὦκα φίλον πατέρ᾽ εἰσαφίκανεν, ἀγχοῦ δ᾽ ἱστάμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ πάτερ, ἤδη τοι σάκος οἴσω καὶ δύο δοῦρε καὶ κυνέην πάγχαλκον, ἐπὶ κροτάφοισ᾽ ἀραρυῖαν, αὐτός τ᾽ ἀμφιβαλεῦμαι ἰών, δώσω δὲ συβώτῃ καὶ τῷ βουκόλῳ ἄλλα· τετευχῆσθαι γὰρ ἄμεινον." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "οἶσε θέων, εἷός μοι ἀμύνεσθαι πάρ᾽ ὀϊστοί, μή μ᾽ ἀποκινήσωσι θυράων μοῦνον ἐόντα." ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ φίλῳ ἐπεπείθετο πατρί, βῆ δ᾽ ἴμεναι θάλαμόνδ᾽, ὅθι οἱ κλυτὰ τεύχεα κεῖτο. ἔνθεν τέσσαρα μὲν σάκε᾽ εἵλετο, δούρατα δ᾽ ὀκτὼ καὶ πίσυρας κυνέας χαλκήρεας ἱπποδασείας· βῆ δὲ φέρων, μάλα δ᾽ ὦκα φίλον πατέρ᾽ εἰσαφίκανεν. αὐτὸς δὲ πρώτιστα περὶ χροῒ δύσετο χαλκόν· ὣς δ᾽ αὔτως τὼ δμῶε δυέσθην τεύχεα καλά, ἔσταν δ᾽ ἀμφ᾽ Ὀδυσῆα δαΐφρονα ποικιλομήτην. αὐτὰρ ὅ γ᾽, ὄφρα μὲν αὐτῷ ἀμύνεσθαι ἔσαν ἰοί, τόφρα μνηστήρων ἕνα γ᾽ αἰεὶ ᾧ ἐνὶ οἴκῳ βάλλε τιτυσκόμενος· τοὶ δ᾽ ἀγχιστῖνοι ἔπιπτον. αὐτὰρ ἐπεὶ λίπον ἰοὶ ὀϊστεύοντα ἄνακτα, τόξον μὲν πρὸς σταθμὸν ἐϋσταθέος μεγάροιο ἔκλιν᾽ ἑστάμεναι, πρὸς ἐνώπια παμφανόωντα, αὐτὸς δ᾽ ἀμφ᾽ ὤμοισι σάκος θέτο τετραθέλυμνον, κρατὶ δ᾽ ἐπ᾽ ἰφθίμῳ κυνέην εὔτυκτον ἔθηκεν, ἵππουριν, δεινὸν δὲ λόφος καθύπερθεν ἔνευεν· εἵλετο δ᾽ ἄλκιμα δοῦρε δύω κεκορυθμένα χαλκῷ. ὀρσοθύρη δέ τις ἔσκεν ἐϋδμήτῳ ἐνὶ τοίχῳ, ἀκρότατον δὲ παρ᾽ οὐδὸν ἐϋσταθέος μεγάροιο ἦν ὁδὸς ἐς λαύρην, σανίδες δ᾽ ἔχον εὖ ἀραρυῖαι· τὴν Ὀδυσεὺς φράζεσθαι ἀνώγει δῖον ὑφορβὸν ἑσταότ᾽ ἄγχ᾽ αὐτῆς· μία δ᾽ οἴη γίνετ᾽ ἐφορμή. τοῖς δ᾽ Ἀγέλεως μετέειπεν ἔπος πάντεσσι πιφαύσκων· "ὦ φίλοι, οὐκ ἂν δή τις ἀν᾽ ὀρσοθύρην ἀναβαίη καὶ εἴποι λαοῖσι, βοὴ δ᾽ ὤκιστα γένοιτο; τῶ κε τάχ᾽ οὗτος ἀνὴρ νῦν ὕστατα τοξάσσαιτο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν· "οὔ πως ἔστ᾽, Ἀγέλαε διοτρεφές· ἄγχι γὰρ αἰνῶς αὐλῆς καλὰ θύρετρα, καὶ ἀργαλέον στόμα λαύρης· καί χ᾽ εἷς πάντας ἐρύκοι ἀνήρ, ὅς τ᾽ ἄλκιμος εἴη. ἀλλ᾽ ἄγεθ᾽, ὑμῖν τεύχε᾽ ἐνείκω θωρηχθῆναι ἐκ θαλάμου· ἔνδον γάρ, ὀΐομαι, οὐδέ πῃ ἄλλῃ τεύχεα κατθέσθην Ὀδυσεὺς καὶ φαίδιμος υἱός." ὣς εἰπὼν ἀνέβαινε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν, ἐς θαλάμους Ὀδυσῆος ἀνὰ ῥῶγας μεγάροιο. ἔνθεν δώδεκα μὲν σάκε᾽ ἔξελε, τόσσα δὲ δοῦρα καὶ τόσσας κυνέας χαλκήρεας ἱπποδασείας· βῆ δ᾽ ἴμεναι, μάλα δ᾽ ὦκα φέρων μνηστῆρσιν ἔδωκε. καὶ τότ᾽ Ὀδυσσῆος λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ, ὡς περιβαλλομένους ἴδε τεύχεα χερσί τε δοῦρα μακρὰ τινάσσοντας· μέγα δ᾽ αὐτῷ φαίνετο ἔργον. αἶψα δὲ Τηλέμαχον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "Τηλέμαχ᾽, ἦ μάλα δή τις ἐνὶ μεγάροισι γυναικῶν νῶϊν ἐποτρύνει πόλεμον κακὸν ἠὲ Μελανθεύς." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ὦ πάτερ, αὐτὸς ἐγὼ τόδε γ᾽ ἤμβροτον, - οὐδέ τις ἄλλος αἴτιος, - ὃς θαλάμοιο θύρην πυκινῶς ἀραρυῖαν κάλλιπον ἀγκλίνας· τῶν δὲ σκοπὸς ἦεν ἀμείνων. ἀλλ᾽ ἴθι, δῖ᾽ Εὔμαιε, θύρην ἐπίθες θαλάμοιο, καὶ φράσαι, ἤ τις ἄρ᾽ ἐστὶ γυναικῶν, ἣ τάδε ῥέζει, ἦ υἱὸς Δολίοιο Μελανθεύς, τόν περ ὀΐω." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον. βῆ δ᾽ αὖτις θάλαμόνδε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν, οἴσων τεύχεα καλά· νόησε δὲ δῖος ὑφορβός, αἶψα δ᾽ Ὀδυσσῆα προσεφώνεεν ἐγγὺς ἐόντα· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, κεῖνος δὴ αὖτ᾽ ἀΐδηλος ἀνήρ, ὃν ὀϊόμεθ᾽ αὐτοί, ἔρχεται ἐς θάλαμον· σὺ δέ μοι νημερτὲς ἐνίσπες, ἤ μιν ἀποκτείνω, αἴ κε κρείσσων γε γένωμαι, ἦέ σοι ἐνθάδ᾽ ἄγω, ἵν᾽ ὑπερβασίας ἀποτείσῃ πολλάς, ὅσσας οὗτος ἐμήσατο σῷ ἐνὶ οἴκῳ." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ἦ τοι ἐγὼ καὶ Τηλέμαχος μνηστῆρας ἀγαυοὺς σχήσομεν ἔντοσθεν μεγάρων μάλα περ μεμαῶτας· σφῶϊ δ᾽ ἀποστρέψαντε πόδας καὶ χεῖρας ὕπερθεν ἐς θάλαμον βαλέειν, σανίδας δ᾽ ἐκδῆσαι ὄπισθε, σειρὴν δὲ πλεκτὴν ἐξ αὐτοῦ πειρήναντε κίον᾽ ἀν᾽ ὑψηλὴν ἐρύσαι πελάσαι τε δοκοῖσιν, ὥς κεν δηθὰ ζωὸς ἐὼν χαλέπ᾽ ἄλγεα πάσχῃ." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα τοῦ μάλα μὲν κλύον ἠδ᾽ ἐπίθοντο, βὰν δ᾽ ἴμεν ἐς θάλαμον, λαθέτην δέ μιν ἔνδον ἐόντα. ἦ τοι ὁ μὲν θαλάμοιο μυχὸν κάτα τεύχε᾽ ἐρεύνα, τὼ δ᾽ ἔσταν ἑκάτερθε παρὰ σταθμοῖσι μένοντε. εὖθ᾽ ὑπὲρ οὐδὸν ἔβαινε Μελάνθιος, αἰπόλος αἰγῶν, τῇ ἑτέρῃ μὲν χειρὶ φέρων καλὴν τρυφάλειαν, τῇ δ᾽ ἑτέρῃ σάκος εὐρὺ γέρον, πεπαλαγμένον ἄζῃ, Λαέρτεω ἥρωος, ὃ κουρίζων φορέεσκε· δὴ τότε γ᾽ ἤδη κεῖτο, ῥαφαὶ δ᾽ ἐλέλυντο ἱμάντων· τὼ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπαΐξανθ᾽ ἑλέτην ἔρυσάν τέ μιν εἴσω κουρίξ, ἐν δαπέδῳ δὲ χαμαὶ βάλον ἀχνύμενον κῆρ, σὺν δὲ πόδας χεῖράς τε δέον θυμαλγέϊ δεσμῷ εὖ μάλ᾽ ἀποστρέψαντε διαμπερές, ὡς ἐκέλευσεν υἱὸς Λαέρταο, πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· σειρὴν δὲ πλεκτὴν ἐξ αὐτοῦ πειρήναντε κίον᾽ ἀν᾽ ὑψηλὴν ἔρυσαν πέλασάν τε δοκοῖσι. τὸν δ᾽ ἐπικερτομέων προσέφης, Εὔμαιε συβῶτα· "νῦν μὲν δὴ μάλα πάγχυ, Μελάνθιε, νύκτα φυλάξεις, εὐνῇ ἔνι μαλακῇ καταλέγμενος, ὥς σε ἔοικεν· οὐδὲ σέ γ᾽ ἠριγένεια παρ᾽ Ὠκεανοῖο ῥοάων λήσει ἀνερχομένη χρυσόθρονος, ἡνίκ᾽ ἀγινεῖς αἶγας μνηστήρεσσι δόμον κάτα δαῖτα πένεσθαι." ὣς ὁ μὲν αὖθι λέλειπτο, ταθεὶς ὀλοῷ ἐνὶ δεσμῷ· τὼ δ᾽ ἐς τεύχεα δύντε, θύρην ἐπιθέντε φαεινήν, βήτην εἰς Ὀδυσῆα δαΐφρονα ποικιλομήτην. ἔνθα μένος πνείοντες ἐφέστασαν, οἱ μὲν ἐπ᾽ οὐδοῦ τέσσαρες, οἱ δ᾽ ἔντοσθε δόμων πολέες τε καὶ ἐσθλοί. τοῖσι δ᾽ ἐπ᾽ ἀγχίμολον θυγάτηρ Διὸς ἦλθεν Ἀθήνη Μέντορι εἰδομένη ἠμὲν δέμας ἠδὲ καὶ αὐδήν. τὴν δ᾽ Ὀδυσεὺς γήθησεν ἰδὼν καὶ μῦθον ἔειπε· "Μέντορ, ἄμυνον ἀρήν, μνῆσαι δ᾽ ἐτάροιο φίλοιο, ὅς σ᾽ ἀγαθὰ ῥέζεσκον· ὁμηλικίη δέ μοί ἐσσι." ὣς φάτ᾽, ὀϊόμενος λαοσσόον ἔμμεν᾽ Ἀθήνην. μνηστῆρες δ᾽ ἑτέρωθεν ὁμόκλεον ἐν μεγάροισι· πρῶτος τήν γ᾽ ἐνένιπε Δαμαστορίδης Ἀγέλαος· "Μέντορ, μή σ᾽ ἐπέεσσι παραιπεπίθῃσιν Ὀδυσσεὺς μνηστήρεσσι μάχεσθαι, ἀμυνέμεναι δὲ οἷ αὐτῷ. ὧδε γὰρ ἡμέτερόν γε νόον τελέεσθαι ὀΐω· ὁππότε κεν τούτους κτέωμεν, πατέρ᾽ ἠδὲ καὶ υἱόν, ἐν δὲ σὺ τοῖσιν ἔπειτα πεφήσεαι, οἷα μενοινᾷς ἕρδειν ἐν μεγάροις· σῷ δ᾽ αὐτοῦ κράατι τείσεις. αὐτὰρ ἐπὴν ὑμέων γε βίας ἀφελώμεθα χαλκῷ, κτήμαθ᾽ ὁπόσσα τοί ἐστι, τά τ᾽ ἔνδοθι καὶ τὰ θύρηφι, τοῖσιν Ὀδυσσῆος μεταμείξομεν· οὐδέ τοι υἷας ζώειν ἐν μεγάροισιν ἐάσομεν, οὐδὲ θύγατρας οὐδ᾽ ἄλοχον κεδνὴν Ἰθάκης κατὰ ἄστυ πολεύειν." ὣς φάτ᾽, Ἀθηναίη δὲ χολώσατο κηρόθι μᾶλλον, νείκεσσεν δ᾽ Ὀδυσῆα χολωτοῖσιν ἐπέεσσιν· "οὐκέτι σοί γ᾽, Ὀδυσεῦ, μένος ἔμπεδον οὐδέ τις ἀλκή, οἵη ὅτ᾽ ἀμφ᾽ Ἑλένῃ λευκωλένῳ εὐπατερείῃ εἰνάετες Τρώεσσιν ἐμάρναο νωλεμὲς αἰεί, πολλοὺς δ᾽ ἄνδρας ἔπεφνες ἐν αἰνῇ δηϊοτῆτι, σῇ δ᾽ ἥλω βουλῇ Πριάμου πόλις εὐρυάγυια. πῶς δὴ νῦν, ὅτε σόν γε δόμον καὶ κτήμαθ᾽ ἱκάνεις, ἄντα μνηστήρων ὀλοφύρεαι ἄλκιμος εἶναι; ἀλλ᾽ ἄγε δεῦρο, πέπον, παρ᾽ ἔμ᾽ ἵστασο καὶ ἴδε ἔργον, ὄφρ᾽ εἰδῇς, οἷός τοι ἐν ἀνδράσι δυσμενέεσσι Μέντωρ Ἀλκιμίδης εὐεργεσίας ἀποτίνειν." ἦ ῥα, καὶ οὔ πω πάγχυ δίδου ἑτεραλκέα νίκην, ἀλλ᾽ ἔτ᾽ ἄρα σθένεός τε καὶ ἀλκῆς πειρήτιζεν ἠμὲν Ὀδυσσῆος ἠδ᾽ υἱοῦ κυδαλίμοιο. αὐτὴ δ᾽ αἰθαλόεντος ἀνὰ μεγάροιο μέλαθρον ἕζετ᾽ ἀναΐξασα, χελιδόνι εἰκέλη ἄντην. μνηστῆρας δ᾽ ὤτρυνε Δαμαστορίδης Ἀγέλαος Εὐρύνομός τε καὶ Ἀμφιμέδων Δημοπτόλεμός τε Πείσανδρός τε Πολυκτορίδης Πόλυβός τε δαΐφρων· οἱ γὰρ μνηστήρων ἀρετῇ ἔσαν ἔξοχ᾽ ἄριστοι, ὅσσοι ἔτ᾽ ἔζωον περί τε ψυχέων ἐμάχοντο· τοὺς δ᾽ ἤδη ἐδάμασσε βιὸς καὶ ταρφέες ἰοί. τοῖς δ᾽ Ἀγέλεως μετέειπεν ἔπος πάντεσσι πιφαύσκων· "ὦ φίλοι, ἤδη σχήσει ἀνὴρ ὅδε χεῖρας ἀάπτους· καὶ δή οἱ Μέντωρ μὲν ἔβη κενὰ εὔγματα εἰπών, οἱ δ᾽ οἶοι λείπονται ἐπὶ πρώτῃσι θύρῃσι. τῶ νῦν μὴ ἅμα πάντες ἐφίετε δούρατα μακρά, ἀλλ᾽ ἄγεθ᾽ οἱ ἓξ πρῶτον ἀκοντίσατ᾽, αἴ κέ ποθι Ζεὺς δώῃ Ὀδυσσῆα βλῆσθαι καὶ κῦδος ἀρέσθαι. τῶν δ᾽ ἄλλων οὐ κῆδος, ἐπὴν οὗτός γε πέσῃσιν." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκόντισαν, ὡς ἐκέλευεν, ἱέμενοι· τὰ δὲ πάντα ἐτώσια θῆκεν Ἀθήνη. τῶν ἄλλος μὲν σταθμὸν ἐϋσταθέος μεγάροιο βεβλήκειν, ἄλλος δὲ θύρην πυκινῶς ἀραρυῖαν· ἄλλου δ᾽ ἐν τοίχῳ μελίη πέσε χαλκοβάρεια. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ δούρατ᾽ ἀλεύαντο μνηστήρων, τοῖσ᾽ ἄρα μύθων ἦρχε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "ὦ φίλοι, ἤδη μέν κεν ἐγὼν εἴποιμι καὶ ἄμμι μνηστήρων ἐς ὅμιλον ἀκοντίσαι, οἳ μεμάασιν ἡμέας ἐξεναρίξαι ἐπὶ προτέροισι κακοῖσιν." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ἀκόντισαν ὀξέα δοῦρα ἄντα τιτυσκόμενοι· Δημοπτόλεμον μὲν Ὀδυσσεύς, Εὐρυάδην δ᾽ ἄρα Τηλέμαχος, Ἔλατον δὲ συβώτης, Πείσανδρον δ᾽ ἄρ᾽ ἔπεφνε βοῶν ἐπιβουκόλος ἀνήρ. οἱ μὲν ἔπειθ᾽ ἅμα πάντες ὀδὰξ ἕλον ἄσπετον οὖδας, μνηστῆρες δ᾽ ἀνεχώρησαν μεγάροιο μυχόνδε· τοὶ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπήϊξαν, νεκύων δ᾽ ἐξ ἔγχε᾽ ἕλοντο. αὖτις δὲ μνηστῆρες ἀκόντισαν ὀξέα δοῦρα ἱέμενοι· τὰ δὲ πολλὰ ἐτώσια θῆκεν Ἀθήνη. τῶν ἄλλος μὲν σταθμὸν ἐϋσταθέος μεγάροιο βεβλήκειν, ἄλλος δὲ θύρην πυκινῶς ἀραρυῖαν· ἄλλου δ᾽ ἐν τοίχῳ μελίη πέσε χαλκοβάρεια. Ἀμφιμέδων δ᾽ ἄρα Τηλέμαχον βάλε χεῖρ᾽ ἐπὶ καρπῷ λίγδην, ἄκρην δὲ ῥινὸν δηλήσατο χαλκός. Κτήσιππος δ᾽ Εὔμαιον ὑπὲρ σάκος ἔγχεϊ μακρῷ ὦμον ἐπέγραψεν· τὸ δ᾽ ὑπέρπτατο, πῖπτε δ᾽ ἔραζε. τοὶ δ᾽ αὖτ᾽ ἀμφ᾽ Ὀδυσῆα δαΐφρονα ποικιλομήτην μνηστήρων ἐς ὅμιλον ἀκόντισαν ὀξέα δοῦρα. ἔνθ᾽ αὖτ᾽ Εὐρυδάμαντα βάλε πτολίπορθος Ὀδυσσεύς, Ἀμφιμέδοντα δὲ Τηλέμαχος, Πόλυβον δὲ συβώτης· Κτήσιππον δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα βοῶν ἐπιβουκόλος ἀνὴρ βεβλήκει πρὸς στῆθος, ἐπευχόμενος δὲ προσηύδα· "ὦ Πολυθερσεΐδη φιλοκέρτομε, μή ποτε πάμπαν εἴκων ἀφραδίῃς μέγα εἰπεῖν, ἀλλὰ θεοῖσι μῦθον ἐπιτρέψαι, ἐπεὶ ἦ πολὺ φέρτεροί εἰσι. τοῦτό τοι ἀντὶ ποδὸς ξεινήϊον, ὅν ποτ᾽ ἔδωκας ἀντιθέῳ Ὀδυσῆϊ δόμον κάτ᾽ ἀλητεύοντι." ἦ ῥα βοῶν ἑλίκων ἐπιβουκόλος· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς οὖτα Δαμαστορίδην αὐτοσχεδὸν ἔγχεϊ μακρῷ· Τηλέμαχος δ᾽ Εὐηνορίδην Λειώκριτον οὖτα δουρὶ μέσον κενεῶνα, διαπρὸ δὲ χαλκὸν ἔλασσεν· ἤριπε δὲ πρηνής, χθόνα δ᾽ ἤλασε παντὶ μετώπῳ. δὴ τότ᾽ Ἀθηναίη φθισίμβροτον αἰγίδ᾽ ἀνέσχεν ὑψόθεν ἐξ ὀροφῆς· τῶν δὲ φρένες ἐπτοίηθεν. οἱ δ᾽ ἐφέβοντο κατὰ μέγαρον βόες ὣς ἀγελαῖαι· τὰς μέν τ᾽ αἰόλος οἶστρος ἐφορμηθεὶς ἐδόνησεν ὥρῃ ἐν εἰαρινῇ, ὅτε τ᾽ ἤματα μακρὰ πέλονται· οἱ δ᾽ ὥς τ᾽ αἰγυπιοὶ γαμψώνυχες ἀγκυλοχῆλαι ἐξ ὀρέων ἐλθόντες ἐπ᾽ ὀρνίθεσσι θόρωσι. ταὶ μέν τ᾽ ἐν πεδίῳ νέφεα πτώσσουσαι ἵενται, οἱ δέ τε τὰς ὀλέκουσιν ἐπάλμενοι, οὐδέ τις ἀλκὴ γίνεται οὐδὲ φυγή· χαίρουσι δέ τ᾽ ἀνέρες ἄγρῃ· ὣς ἄρα τοὶ μνηστῆρας ἐπεσσύμενοι κατὰ δῶμα τύπτον ἐπιστροφάδην· τῶν δὲ στόνος ὤρνυτ᾽ ἀεικὴς κράτων τυπτομένων, δάπεδον δ᾽ ἅπαν αἵματι θῦεν. Λειώδης δ᾽ Ὀδυσῆος ἐπεσσύμενος λάβε γούνων καί μιν λισσόμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "γουνοῦμαί σ᾽, Ὀδυσεῦ· σὺ δέ μ᾽ αἴδεο καί μ᾽ ἐλέησον· οὐ γάρ πώ τινά φημι γυναικῶν ἐν μεγάροισιν εἰπεῖν οὐδέ τι ῥέξαι ἀτάσθαλον· ἀλλὰ καὶ ἄλλους παύεσκον μνηστῆρας, ὅτις τοιαῦτά γε ῥέζοι. ἀλλά μοι οὐ πείθοντο κακῶν ἄπο χεῖρας ἔχεσθαι· τῶ καὶ ἀτασθαλίῃσιν ἀεικέα πότμον ἐπέσπον. αὐτὰρ ἐγὼ μετὰ τοῖσι θυοσκόος οὐδὲν ἐοργὼς κείσομαι, ὡς οὐκ ἔστι χάρις μετόπισθ᾽ εὐεργέων." τὸν δ᾽ ἄρ᾽ ὑπόδρα ἰδὼν προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "εἰ μὲν δὴ μετὰ τοῖσι θυοσκόος εὔχεαι εἶναι, πολλάκι που μέλλεις ἀρήμεναι ἐν μεγάροισι τηλοῦ ἐμοὶ νόστοιο τέλος γλυκεροῖο γενέσθαι, σοὶ δ᾽ ἄλοχόν τε φίλην σπέσθαι καὶ τέκνα τεκέσθαι· τῶ οὐκ ἂν θάνατόν γε δυσηλεγέα προφύγοισθα." ὣς ἄρα φωνήσας ξίφος εἵλετο χειρὶ παχείῃ κείμενον, ὅ ῥ᾽ Ἀγέλαος ἀποπροέηκε χαμᾶζε κτεινόμενος· τῷ τόν γε κατ᾽ αὐχένα μέσσον ἔλασσε· φθεγγομένου δ᾽ ἄρα τοῦ γε κάρη κονίῃσιν ἐμίχθη. Τερπιάδης δ᾽ ἔτ᾽ ἀοιδὸς ἀλύσκανε κῆρα μέλαιναν, Φήμιος, ὅς ῥ᾽ ἤειδε παρὰ μνηστῆρσιν ἀνάγκῃ. ἔστη δ᾽ ἐν χείρεσσιν ἔχων φόρμιγγα λίγειαν ἄγχι παρ᾽ ὀρσοθύρην· δίχα δὲ φρεσὶ μερμήριζεν, ἢ ἐκδὺς μεγάροιο Διὸς μεγάλου ποτὶ βωμὸν ἑρκείου ἕζοιτο τετυγμένον, ἔνθ᾽ ἄρα πολλὰ Λαέρτης Ὀδυσεύς τε βοῶν ἐπὶ μηρί᾽ ἔκηαν, ἦ γούνων λίσσοιτο προσαΐξας Ὀδυσῆα. ὧδε δέ οἱ φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι, γούνων ἅψασθαι Λαερτιάδεω Ὀδυσῆος. ἦ τοι ὁ φόρμιγγα γλαφυρὴν κατέθηκε χαμᾶζε μεσσηγὺς κρητῆρος ἰδὲ θρόνου ἀργυροήλου, αὐτὸς δ᾽ αὖτ᾽ Ὀδυσῆα προσαΐξας λάβε γούνων καί μιν λισσόμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "γουνοῦμαί σ᾽, Ὀδυσεῦ· σὺ δέ μ᾽ αἴδεο καί μ᾽ ἐλέησον. αὐτῷ τοι μετόπισθ᾽ ἄχος ἔσσεται, εἴ κεν ἀοιδὸν πέφνῃς, ὅς τε θεοῖσι καὶ ἀνθρώποισιν ἀείδω. αὐτοδίδακτος δ᾽ εἰμί, θεὸς δέ μοι ἐν φρεσὶν οἴμας παντοίας ἐνέφυσεν· ἔοικα δέ τοι παραείδειν ὥς τε θεῷ· τῶ μή με λιλαίεο δειροτομῆσαι. καί κεν Τηλέμαχος τάδε γ᾽ εἴποι, σὸς φίλος υἱός, ὡς ἐγὼ οὔ τι ἑκὼν ἐς σὸν δόμον οὐδὲ χατίζων πωλεύμην μνηστῆρσιν ἀεισόμενος μετὰ δαῖτας, ἀλλὰ πολὺ πλέονες καὶ κρείσσονες ἦγον ἀνάγκῃ." ὣς φάτο, τοῦ δ᾽ ἤκουσ᾽ ἱερὴ ἲς Τηλεμάχοιο, αἶψα δ᾽ ἑὸν πατέρα προσεφώνεεν ἐγγὺς ἐόντα· "ἴσχεο, μηδέ τι τοῦτον ἀναίτιον οὔταε χαλκῷ. καὶ κήρυκα Μέδοντα σαώσομεν, ὅς τέ μευ αἰεὶ οἴκῳ ἐν ἡμετέρῳ κηδέσκετο παιδὸς ἐόντος, εἰ δὴ μή μιν ἔπεφνε Φιλοίτιος ἠὲ συβώτης, ἠὲ σοὶ ἀντεβόλησεν ὀρινομένῳ κατὰ δῶμα." ὣς φάτο, τοῦ δ᾽ ἤκουσε Μέδων πεπνυμένα εἰδώς· πεπτηὼς γὰρ ἔκειτο ὑπὸ θρόνον, ἀμφὶ δὲ δέρμα ἕστο βοὸς νεόδαρτον, ἀλύσκων κῆρα μέλαιναν. αἶψα δ᾽ ὑπὸ θρόνου ὦρτο, βοὸς δ᾽ ἀπέδυνε βοείην, Τηλέμαχον δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα προσαΐξας λάβε γούνων καί μιν λισσόμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ φίλ᾽, ἐγὼ μὲν ὅδ᾽ εἰμί, σὺ δ᾽ ἴσχεο· εἰπὲ δὲ πατρί, μή με περισθενέων δηλήσεται ὀξέϊ χαλκῷ, ἀνδρῶν μνηστήρων κεχολωμένος, οἵ οἱ ἔκειρον κτήματ᾽ ἐνὶ μεγάροις, σὲ δὲ νήπιοι οὐδὲν ἔτιον." τὸν δ᾽ ἐπιμειδήσας προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "θάρσει, ἐπεὶ δή σ᾽ οὗτος ἐρύσατο καὶ ἐσάωσεν, ὄφρα γνῷς κατὰ θυμόν, ἀτὰρ εἴπῃσθα καὶ ἄλλῳ, ὡς κακοεργίης εὐεργεσίη μέγ᾽ ἀμείνων. ἀλλ᾽ ἐξελθόντες μεγάρων ἕζεσθε θύραζε ἐκ φόνου εἰς αὐλήν, σύ τε καὶ πολύφημος ἀοιδός, ὄφρ᾽ ἂν ἐγὼ κατὰ δῶμα πονήσομαι ὅττεό με χρή." ὣς φάτο, τὼ δ᾽ ἔξω βήτην μεγάροιο κιόντε· ἑζέσθην δ᾽ ἄρα τώ γε Διὸς μεγάλου ποτὶ βωμόν, πάντοσε παπταίνοντε, φόνον ποτιδεγμένω αἰεί. πάπτηνεν δ᾽ Ὀδυσεὺς καθ᾽ ἑὸν δόμον, εἴ τις ἔτ᾽ ἀνδρῶν ζωὸς ὑποκλοπέοιτο, ἀλύσκων κῆρα μέλαιναν. τοὺς δὲ ἴδεν μάλα πάντας ἐν αἵματι καὶ κονίῃσι πεπτεῶτας πολλούς, ὥς τ᾽ ἰχθύας, οὕς θ᾽ ἁλιῆες κοῖλον ἐς αἰγιαλὸν πολιῆς ἔκτοσθε θαλάσσης δικτύῳ ἐξέρυσαν πολυωπῷ· οἱ δέ τε πάντες κύμαθ᾽ ἁλὸς ποθέοντες ἐπὶ ψαμάθοισι κέχυνται· τῶν μέν τ᾽ ἠέλιος φαέθων ἐξείλετο θυμόν· ὣς τότ᾽ ἄρα μνηστῆρες ἐπ᾽ ἀλλήλοισι κέχυντο. δὴ τότε Τηλέμαχον προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "Τηλέμαχ᾽, εἰ δ᾽ ἄγε μοι κάλεσον τροφὸν Εὐρύκλειαν, ὄφρα ἔπος εἴπωμι, τό μοι καταθύμιόν ἐστιν." ὣς φάτο, Τηλέμαχος δὲ φίλῳ ἐπεπείθετο πατρί, κινήσας δὲ θύρην προσέφη τροφὸν Εὐρύκλειαν· "δεῦρο δὴ ὄρσο, γρηῢ παλαιγενές, ἥ τε γυναικῶν δμῳάων σκοπός ἐσσι κατὰ μέγαρ᾽ ἡμετεράων, ἔρχεο· κικλήσκει σε πατὴρ ἐμός, ὄφρα τι εἴπῃ." ὣς ἄρ᾽ ἐφώνησεν, τῇ δ᾽ ἄπτερος ἔπλετο μῦθος, ὤϊξεν δὲ θύρας μεγάρων ἐῢ ναιεταόντων, βῆ δ᾽ ἴμεν· αὐτὰρ Τηλέμαχος πρόσθ᾽ ἡγεμόνευεν. εὗρεν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα μετὰ κταμένοισι νέκυσσιν αἵματι καὶ λύθρῳ πεπαλαγμένον ὥς τε λέοντα, ὅς ῥά τε βεβρωκὼς βοὸς ἔρχεται ἀγραύλοιο· πᾶν δ᾽ ἄρα οἱ στῆθός τε παρήϊά τ᾽ ἀμφοτέρωθεν αἱματόεντα πέλει, δεινὸς δ᾽ εἰς ὦπα ἰδέσθαι· ὣς Ὀδυσεὺς πεπάλακτο πόδας καὶ χεῖρας ὕπερθεν. ἡ δ᾽ ὡς οὖν νέκυάς τε καὶ ἄσπετον εἴσιδεν αἷμα, ἴθυσέν ῥ᾽ ὀλολύξαι, ἐπεὶ μέγα εἴσιδεν ἔργον· ἀλλ᾽ Ὀδυσεὺς κατέρυκε καὶ ἔσχεθεν ἱεμένην περ καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἐν θυμῷ, γρηῦ, χαῖρε καὶ ἴσχεο μηδ᾽ ὀλόλυζε· οὐχ ὁσίη κταμένοισιν ἐπ᾽ ἀνδράσιν εὐχετάασθαι. τούσδε δὲ μοῖρ᾽ ἐδάμασσε θεῶν καὶ σχέτλια ἔργα· οὔ τινα γὰρ τίεσκον ἐπιχθονίων ἀνθρώπων, οὐ κακὸν οὐδὲ μὲν ἐσθλόν, ὅτίς σφεας εἰσαφίκοιτο· τῶ καὶ ἀτασθαλίῃσιν ἀεικέα πότμον ἐπέσπον. ἀλλ᾽ ἄγε μοι σὺ γυναῖκας ἐνὶ μεγάροις κατάλεξον, αἵ τέ μ᾽ ἀτιμάζουσι καὶ αἳ νηλείτιδές εἰσι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "τοιγὰρ ἐγώ τοι, τέκνον, ἀληθείην καταλέξω. πεντήκοντά τοί εἰσιν ἐνὶ μεγάροισι γυναῖκες δμῳαί, τὰς μέν τ᾽ ἔργα διδάξαμεν ἐργάζεσθαι, εἴριά τε ξαίνειν καὶ δουλοσύνην ἀνέχεσθαι· τάων δώδεκα πᾶσαι ἀναιδείης ἐπέβησαν, οὔτ᾽ ἐμὲ τίουσαι οὔτ᾽ αὐτὴν Πηνελόπειαν. Τηλέμαχος δὲ νέον μὲν ἀέξετο, οὐδέ ἑ μήτηρ σημαίνειν εἴασκεν ἐπὶ δμῳῇσι γυναιξίν. ἀλλ᾽ ἄγ᾽ ἐγὼν ἀναβᾶσ᾽ ὑπερώϊα σιγαλόεντα εἴπω σῇ ἀλόχῳ, τῇ τις θεὸς ὕπνον ἐπῶρσε." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "μή πω τήν γ᾽ ἐπέγειρε· σὺ δ᾽ ἐνθάδε εἰπὲ γυναιξὶν ἐλθέμεν, αἵ περ πρόσθεν ἀεικέα μηχανόωντο." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, γρηῢς δὲ διὲκ μεγάροιο βεβήκει ἀγγελέουσα γυναιξὶ καὶ ὀτρυνέουσα νέεσθαι. αὐτὰρ ὁ Τηλέμαχον καὶ βουκόλον ἠδὲ συβώτην εἰς ἓ καλεσσάμενος ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ἄρχετε νῦν νέκυας φορέειν καὶ ἄνωχθε γυναῖκας· αὐτὰρ ἔπειτα θρόνους περικαλλέας ἠδὲ τραπέζας ὕδατι καὶ σπόγγοισι πολυτρήτοισι καθαίρειν. αὐτὰρ ἐπὴν δὴ πάντα δόμον διακοσμήσησθε, δμῳὰς ἐξαγαγόντες ἐϋσταθέος μεγάροιο, μεσσηγύς τε θόλου καὶ ἀμύμονος ἕρκεος αὐλῆς, θεινέμεναι ξίφεσιν τανυήκεσιν, εἰς ὅ κε πασέων ψυχὰς ἐξαφέλησθε καὶ ἐκλελάθωντ᾽ Ἀφροδίτης, τὴν ἄρ᾽ ὑπὸ μνηστῆρσιν ἔχον μίσγοντό τε λάθρῃ." ὣς ἔφαθ᾽, αἱ δὲ γυναῖκες ἀολλέες ἦλθον ἅπασαι, αἴν᾽ ὀλοφυρόμεναι, θαλερὸν κατὰ δάκρυ χέουσαι. πρῶτα μὲν οὖν νέκυας φόρεον κατατεθνηῶτας, κὰδ δ᾽ ἄρ᾽ ὑπ᾽ αἰθούσῃ τίθεσαν εὐερκέος αὐλῆς, ἀλλήλοισιν ἐρείδουσαι· σήμαινε δ᾽ Ὀδυσσεὺς αὐτὸς ἐπισπέρχων· ταὶ δ᾽ ἐκφόρεον καὶ ἀνάγκῃ. αὐτὰρ ἔπειτα θρόνους περικαλλέας ἠδὲ τραπέζας ὕδατι καὶ σπόγγοισι πολυτρήτοισι κάθαιρον. αὐτὰρ Τηλέμαχος καὶ βουκόλος ἠδὲ συβώτης λίστροισιν δάπεδον πύκα ποιητοῖο δόμοιο ξῦον· ταὶ δ᾽ ἐφόρεον δμῳαί, τίθεσαν δὲ θύραζε. αὐτὰρ ἐπεὶ δὴ πᾶν μέγαρον διεκοσμήσαντο, δμῳὰς ἐξαγαγόντες ἐϋσταθέος μεγάροιο, μεσσηγύς τε θόλου καὶ ἀμύμονος ἕρκεος αὐλῆς, εἴλεον ἐν στείνει, ὅθεν οὔ πως ἦεν ἀλύξαι. τοῖσι δὲ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἦρχ᾽ ἀγορεύειν· "μὴ μὲν δὴ καθαρῷ θανάτῳ ἀπὸ θυμὸν ἑλοίμην τάων, αἳ δὴ ἐμῇ κεφαλῇ κατ᾽ ὀνείδεα χεῦαν μητέρι θ᾽ ἡμετέρῃ, παρά τε μνηστῆρσιν ἴαυον." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, καὶ πεῖσμα νεὸς κυανοπρῴροιο κίονος ἐξάψας μεγάλης περίβαλλε θόλοιο, ὑψόσ᾽ ἐπεντανύσας, μή τις ποσὶν οὖδας ἵκοιτο. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἂν ἢ κίχλαι τανυσίπτεροι ἠὲ πέλειαι ἕρκει ἐνιπλήξωσι, τό θ᾽ ἑστήκῃ ἐνὶ θάμνῳ, αὖλιν ἐσιέμεναι, στυγερὸς δ᾽ ὑπεδέξατο κοῖτος, ὣς αἵ γ᾽ ἑξείης κεφαλὰς ἔχον, ἀμφὶ δὲ πάσαις δειρῇσι βρόχοι ἦσαν, ὅπως οἴκτιστα θάνοιεν. ἤσπαιρον δὲ πόδεσσι μίνυνθά περ, οὔ τι μάλα δήν. ἐκ δὲ Μελάνθιον ἦγον ἀνὰ πρόθυρόν τε καὶ αὐλήν· τοῦ δ᾽ ἀπὸ μὲν ῥῖνάς τε καὶ οὔατα νηλέϊ χαλκῷ τάμνον μήδεά τ᾽ ἐξέρυσαν, κυσὶν ὠμὰ δάσασθαι, χεῖράς τ᾽ ἠδὲ πόδας κόπτον κεκοτηότι θυμῷ. οἱ μὲν ἔπειτ᾽ ἀπονιψάμενοι χεῖράς τε πόδας τε εἰς Ὀδυσῆα δόμονδε κίον, τετέλεστο δὲ ἔργον. αὐτὰρ ὅ γε προσέειπε φίλην τροφὸν Εὐρύκλειαν· "οἶσε θέειον, γρηΰ, κακῶν ἄκος, οἶσε δέ μοι πῦρ, ὄφρα θεειώσω μέγαρον· σὺ δὲ Πηνελόπειαν ἐλθεῖν ἐνθάδ᾽ ἄνωχθι σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξί· πάσας δ᾽ ὄτρυνον δμῳὰς κατὰ δῶμα νέεσθαι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "ναὶ δὴ ταῦτά γε, τέκνον ἐμόν, κατὰ μοῖραν ἔειπες. ἀλλ᾽ ἄγε τοι χλαῖνάν τε χιτῶνά τε εἵματ᾽ ἐνείκω, μηδ᾽ οὕτω ῥάκεσιν πεπυκασμένος εὐρέας ὤμους ἕσταθ᾽ ἐνὶ μεγάροισι· νεμεσσητὸν δέ κεν εἴη." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "πῦρ νῦν μοι πρώτιστον ἐνὶ μεγάροισι γενέσθω." ὣς ἔφατ᾽, οὐδ᾽ ἀπίθησε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια, ἤνεικεν δ᾽ ἄρα πῦρ καὶ θήϊον· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς εὖ διεθείωσεν μέγαρον καὶ δῶμα καὶ αὐλήν. γρηῢς δ᾽ αὖτ᾽ ἀπέβη διὰ δώματα κάλ᾽ Ὀδυσῆος ἀγγελέουσα γυναιξὶ καὶ ὀτρυνέουσα νέεσθαι· αἱ δ᾽ ἴσαν ἐκ μεγάροιο δάος μετὰ χερσὶν ἔχουσαι. αἱ μὲν ἄρ᾽ ἀμφεχέοντο καὶ ἠσπάζοντ᾽ Ὀδυσῆα καὶ κύνεον ἀγαπαζόμεναι κεφαλήν τε καὶ ὤμους χεῖράς τ᾽ αἰνύμεναι· τὸν δὲ γλυκὺς ἵμερος ᾕρει κλαυθμοῦ καὶ στοναχῆς, γίνωσκε δ᾽ ἄρα φρεσὶ πάσας. Γρηῢς δ᾽ εἰς ὑπερῷ᾽ ἀνεβήσετο καγχαλόωσα, δεσποίνῃ ἐρέουσα φίλον πόσιν ἔνδον ἐόντα· γούνατα δ᾽ ἐῤῥώσαντο, πόδες δ᾽ ὑπερικταίνοντο. στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ὑπὲρ κεφαλῆς καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπεν· "ἔγρεο, Πηνελόπεια, φίλον τέκος, ὄφρα ἴδηαι ὀφθαλμοῖσι τεοῖσι τά τ᾽ ἔλδεαι ἤματα πάντα. ἦλθ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ οἶκον ἱκάνεται, ὀψέ περ ἐλθών· μνηστῆρας δ᾽ ἔκτεινεν ἀγήνορας, οἵ θ᾽ ἑὸν οἶκον κήδεσκον καὶ κτήματ᾽ ἔδον βιόωντό τε παῖδα." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "μαῖα φίλη, μάργην σε θεοὶ θέσαν, οἵ τε δύνανται ἄφρονα ποιῆσαι καὶ ἐπίφρονά περ μάλ᾽ ἐόντα, καί τε χαλιφρονέοντα σαοφροσύνης ἐπέβησαν· οἵ σέ περ ἔβλαψαν· πρὶν δὲ φρένας αἰσίμη ἦσθα. τίπτε με λωβεύεις πολυπενθέα θυμὸν ἔχουσαν ταῦτα παρὲξ ἐρέουσα, καὶ ἐξ ὕπνου μ᾽ ἀνεγείρεις ἡδέος, ὅς μ᾽ ἐπέδησε φίλα βλέφαρ᾽ ἀμφικαλύψας; οὐ γάρ πω τοιόνδε κατέδραθον, ἐξ οὗ Ὀδυσσεὺς ᾤχετ᾽ ἐποψόμενος Κακοΐλιον οὐκ ὀνομαστήν. ἀλλ᾽ ἄγε νῦν κατάβηθι καὶ ἂψ ἔρχευ μέγαρόνδε. εἰ γάρ τίς μ᾽ ἄλλη γε γυναικῶν, αἵ μοι ἔασι, ταῦτ᾽ ἐλθοῦσ᾽ ἤγγειλε καὶ ἐξ ὕπνου ἀνέγειρε, τῶ κε τάχα στυγερῶς μιν ἐγὼν ἀπέπεμψα νέεσθαι αὖτις ἔσω μέγαρον· σὲ δὲ τοῦτό γε γῆρας ὀνήσει." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "οὔ τί σε λωβεύω, τέκνον φίλον, ἀλλ᾽ ἔτυμόν τοι ἦλθ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ οἶκον ἱκάνεται, ὡς ἀγορεύω, ὁ ξεῖνος, τὸν πάντες ἀτίμων ἐν μεγάροισι. Τηλέμαχος δ᾽ ἄρα μιν πάλαι ᾔδεεν ἔνδον ἐόντα, ἀλλὰ σαοφροσύνῃσι νοήματα πατρὸς ἔκευθεν, ὄφρ᾽ ἀνδρῶν τείσαιτο βίην ὑπερηνορεόντων." ὣς ἔφαθ᾽, ἡ δ᾽ ἐχάρη καὶ ἀπὸ λέκτροιο θοροῦσα γρηῒ περιπλέχθη, βλεφάρων δ᾽ ἀπὸ δάκρυον ἧκε, καί μιν φωνήσασ᾽ ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "εἰ δ᾽ ἄγε δή μοι, μαῖα φίλη, νημερτὲς ἐνίσπες, εἰ ἐτεὸν δὴ οἶκον ἱκάνεται, ὡς ἀγορεύεις, ὅππως δὴ μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφῆκε μοῦνος ἐών, οἱ δ᾽ αἰὲν ἀολλέες ἔνδον ἔμιμνον." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "οὐκ ἴδον, οὐ πυθόμην, ἀλλὰ στόνον οἶον ἄκουσα κτεινομένων· ἡμεῖς δὲ μυχῷ θαλάμων εὐπήκτων ἥμεθ᾽ ἀτυζόμεναι, σανίδες δ᾽ ἔχον εὖ ἀραρυῖαι, πρίν γ᾽ ὅτε δή με σὸς υἱὸς ἀπὸ μεγάροιο κάλεσσε Τηλέμαχος· τὸν γάρ ῥα πατὴρ προέηκε καλέσσαι. εὗρον ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα μετὰ κταμένοισι νέκυσσιν ἑσταόθ᾽· οἱ δέ μιν ἀμφί, κραταίπεδον οὖδας ἔχοντες, κείατ᾽ ἐπ᾽ ἀλλήλοισιν· ἰδοῦσά κε θυμὸν ἰάνθης αἵματι καὶ λύθρῳ πεπαλαγμένον ὥς τε λέοντα. νῦν δ᾽ οἱ μὲν δὴ πάντες ἐπ᾽ αὐλείῃσι θύρῃσιν ἁθρόοι, αὐτὰρ ὁ δῶμα θεειοῦται περικαλλές, πῦρ μέγα κηάμενος· σὲ δέ με προέηκε καλέσσαι. ἀλλ᾽ ἕπευ, ὄφρα σφῶϊν ἐϋφροσύνης ἐπιβῆτον ἀμφοτέρω φίλον ἦτορ, ἐπεὶ κακὰ πολλὰ πέπασθε. νῦν δ᾽ ἤδη τόδε μακρὸν ἐέλδωρ ἐκτετέλεσται· ἦλθε μὲν αὐτὸς ζωὸς ἐφέστιος, εὗρε δὲ καὶ σὲ καὶ παῖδ᾽ ἐν μεγάροισι· κακῶς δ᾽ οἵ πέρ μιν ἔρεζον μνηστῆρες, τοὺς πάντας ἐτείσατο ᾧ ἐνὶ οἴκῳ." τὴν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "μαῖα φίλη, μή πω μέγ᾽ ἐπεύχεο καγχαλόωσα. οἶσθα γὰρ ὥς κ᾽ ἀσπαστὸς ἐνὶ μεγάροισι φανείη πᾶσι, μάλιστα δ᾽ ἐμοί τε καὶ υἱέϊ, τὸν τεκόμεσθα· ἀλλ᾽ οὐκ ἔσθ᾽ ὅδε μῦθος ἐτήτυμος, ὡς ἀγορεύεις, ἀλλά τις ἀθανάτων κτεῖνε μνηστῆρας ἀγαυούς, ὕβριν ἀγασσάμενος θυμαλγέα καὶ κακὰ ἔργα. οὔ τινα γὰρ τίεσκον ἐπιχθονίων ἀνθρώπων, οὐ κακὸν οὐδὲ μὲν ἐσθλόν, ὅτίς σφεας εἰσαφίκοιτο· τῶ δι᾽ ἀτασθαλίας ἔπαθον κακόν. αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ὤλεσε τηλοῦ νόστον Ἀχαιΐδος, ὤλετο δ᾽ αὐτός." τὴν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα φίλη τροφὸς Εὐρύκλεια· "τέκνον ἐμόν, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων, ἣ πόσιν ἔνδον ἐόντα παρ᾽ ἐσχάρῃ οὔ ποτε φῇσθα οἴκαδ᾽ ἐλεύσεσθαι· θυμὸς δέ τοι αἰὲν ἄπιστος. ἀλλ᾽ ἄγε τοι καὶ σῆμα ἀριφραδὲς ἄλλο τι εἴπω, οὐλήν, τήν ποτέ μιν σῦς ἤλασε λευκῷ ὀδόντι· τὴν ἀπονίζουσα φρασάμην, ἔθελον δὲ σοὶ αὐτῇ εἰπέμεν· ἀλλά με κεῖνος ἑλὼν ἐπὶ μάστακα χερσὶν οὐκ εἴα εἰπεῖν πολυκερδείῃσι νόοιο. ἀλλ᾽ ἕπευ· αὐτὰρ ἐγὼν ἐμέθεν περιδώσομαι αὐτῆς, αἴ κέν σ᾽ ἐξαπάφω, κτεῖναί μ᾽ οἰκτίστῳ ὀλέθρῳ." τὴν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα περίφρων Πηνελόπεια· "μαῖα φίλη, χαλεπόν σε θεῶν αἰειγενετάων δήνεα εἴρυσθαι, μάλα περ πολύϊδριν ἐοῦσαν· ἀλλ᾽ ἔμπης ἴομεν μετὰ παῖδ᾽ ἐμόν, ὄφρα ἴδωμαι ἄνδρας μνηστῆρας τεθνηότας, ἠδ᾽ ὃς ἔπεφνεν." ὣς φαμένη κατέβαιν᾽ ὑπερώϊα· πολλὰ δέ οἱ κῆρ ὥρμαιν᾽, ἢ ἀπάνευθε φίλον πόσιν ἐξερεείνοι, ἦ παρστᾶσα κύσειε κάρη καὶ χεῖρε λαβοῦσα. ἡ δ᾽ ἐπεὶ εἰσῆλθεν καὶ ὑπέρβη λάϊνον οὐδόν, ἕζετ᾽ ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆος ἐναντίον, ἐν πυρὸς αὐγῇ, τοίχου τοῦ ἑτέρου· ὁ δ᾽ ἄρα πρὸς κίονα μακρὴν ἧστο κάτω ὁρόων, ποτιδέγμενος εἴ τί μιν εἴποι ἰφθίμη παράκοιτις, ἐπεὶ ἴδεν ὀφθαλμοῖσιν. ἡ δ᾽ ἄνεω δὴν ἧστο, τάφος δέ οἱ ἦτορ ἵκανεν· ὄψει δ᾽ ἄλλοτε μέν μιν ἐνωπαδίως ἐσίδεσκεν, ἄλλοτε δ᾽ ἀγνώσασκε κακὰ χροῒ εἵματ᾽ ἔχοντα. Τηλέμαχος δ᾽ ἐνένιπεν ἔπος τ᾽ ἔφατ᾽ ἔκ τ᾽ ὀνόμαζε· "μῆτερ ἐμή, δύσμητερ, ἀπηνέα θυμὸν ἔχουσα, τίφθ᾽ οὕτω πατρὸς νοσφίζεαι, οὐδὲ παρ᾽ αὐτὸν ἑζομένη μύθοισιν ἀνείρεαι οὐδὲ μεταλλᾷς; οὐ μέν κ᾽ ἄλλη γ᾽ ὧδε γυνὴ τετληότι θυμῷ ἀνδρὸς ἀποσταίη, ὅς οἱ κακὰ πολλὰ μογήσας ἔλθοι ἐεικοστῷ ἔτεϊ ἐς πατρίδα γαῖαν· σοὶ δ᾽ αἰεὶ κραδίη στερεωτέρη ἐστὶ λίθοιο." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "τέκνον ἐμόν, θυμός μοι ἐνὶ στήθεσσι τέθηπεν, οὐδέ τι προσφάσθαι δύναμαι ἔπος οὐδ᾽ ἐρέεσθαι οὐδ᾽ εἰς ὦπα ἰδέσθαι ἐναντίον. εἰ δ᾽ ἐτεὸν δὴ ἔστ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ οἶκον ἱκάνεται, ἦ μάλα νῶϊ γνωσόμεθ᾽ ἀλλήλω καὶ λώϊον· ἔστι γὰρ ἥμιν σήμαθ᾽, ἃ δὴ καὶ νῶϊ κεκρυμμένα ἴδμεν ἀπ᾽ ἄλλων." ὣς φάτο, μείδησεν δὲ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, αἶψα δὲ Τηλέμαχον ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "Τηλέμαχ᾽, ἦ τοι μητέρ᾽ ἐνὶ μεγάροισιν ἔασον πειράζειν ἐμέθεν· τάχα δὲ φράσεται καὶ ἄρειον. νῦν δ᾽ ὅττι ῥυπόω, κακὰ δὲ χροῒ εἵματα εἷμαι, τοὔνεκ᾽ ἀτιμάζει με καὶ οὔ πώ φησι τὸν εἶναι. ἡμεῖς δὲ φραζώμεθ᾽, ὅπως ὄχ᾽ ἄριστα γένηται. καὶ γάρ τίς θ᾽ ἕνα φῶτα κατακτείνας ἐνὶ δήμῳ, ᾧ μὴ πολλοὶ ἔωσιν ἀοσσητῆρες ὀπίσσω, φεύγει πηούς τε προλιπὼν καὶ πατρίδα γαῖαν· ἡμεῖς δ᾽ ἕρμα πόληος ἀπέκταμεν, οἳ μέγ᾽ ἄριστοι κούρων εἰν Ἰθάκῃ· τὰ δέ σε φράζεσθαι ἄνωγα." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "αὐτὸς ταῦτά γε λεῦσσε, πάτερ φίλε· σὴν γὰρ ἀρίστην μῆτιν ἐπ᾽ ἀνθρώπους φάσ᾽ ἔμμεναι, οὐδέ κέ τίς τοι ἄλλος ἀνὴρ ἐρίσειε καταθνητῶν ἀνθρώπων. ἡμεῖς δὲ μεμαῶτες ἅμ᾽ ἑψόμεθ᾽, οὐδέ τί φημι ἀλκῆς δευήσεσθαι, ὅση δύναμίς γε πάρεστι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "τοιγὰρ ἐγὼν ἐρέω, ὥς μοι δοκεῖ εἶναι ἄριστα. πρῶτα μὲν ἂρ λούσασθε καὶ ἀμφιέσασθε χιτῶνας, δμῳὰς δ᾽ ἐν μεγάροισιν ἀνώγετε εἵμαθ᾽ ἑλέσθαι· αὐτὰρ θεῖος ἀοιδὸς ἔχων φόρμιγγα λίγειαν ὑμῖν ἡγείσθω πολυπαίγμονος ὀρχηθμοῖο, ὥς κέν τις φαίη γάμον ἔμμεναι ἐκτὸς ἀκούων, ἢ ἀν᾽ ὁδὸν στείχων ἢ οἳ περιναιετάουσι· μὴ πρόσθε κλέος εὐρὺ φόνου κατὰ ἄστυ γένηται ἀνδρῶν μνηστήρων, πρίν γ᾽ ἡμέας ἐλθέμεν ἔξω ἀγρὸν ἐς ἡμέτερον πολυδένδρεον. ἔνθα δ᾽ ἔπειτα φρασσόμεθ᾽, ὅττί κε κέρδος Ὀλύμπιος ἐγγυαλίξῃ." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα τοῦ μάλα μὲν κλύον ἠδ᾽ ἐπίθοντο. πρῶτα μὲν ἂρ λούσαντο καὶ ἀμφιέσαντο χιτῶνας, ὅπλισθεν δὲ γυναῖκες· ὁ δ᾽ εἵλετο θεῖος ἀοιδὸς φόρμιγγα γλαφυρήν, ἐν δέ σφισιν ἵμερον ὦρσε μολπῆς τε γλυκερῆς καὶ ἀμύμονος ὀρχηθμοῖο. τοῖσιν δὲ μέγα δῶμα περιστεναχίζετο ποσσὶν ἀνδρῶν παιζόντων καλλιζώνων τε γυναικῶν. ὧδε δέ τις εἴπεσκε δόμων ἔκτοσθεν ἀκούων· "ἦ μάλα δή τις ἔγημε πολυμνήστην βασίλειαν· σχετλίη, οὐδ᾽ ἔτλη πόσιος οὗ κουριδίοιο εἴρυσθαι μέγα δῶμα διαμπερές, εἷος ἵκοιτο." ὣς ἄρα τις εἴπεσκε, τὰ δ᾽ οὐκ ἴσαν ὡς ἐτέτυκτο. αὐτὰρ Ὀδυσσῆα μεγαλήτορα ᾧ ἐνὶ οἴκῳ Εὐρυνόμη ταμίη λοῦσεν καὶ χρῖσεν ἐλαίῳ, ἀμφὶ δέ μιν φᾶρος καλὸν βάλεν ἠδὲ χιτῶνα· αὐτὰρ κὰκ κεφαλῆς χεῦεν πολὺ κάλλος Ἀθήνη μείζονά τ᾽ εἰσιδέειν καὶ πάσσονα· κὰδ δὲ κάρητος οὔλας ἧκε κόμας, ὑακινθίνῳ ἄνθει ὁμοίας. ὡς δ᾽ ὅτε τις χρυσὸν περιχεύεται ἀργύρῳ ἀνὴρ ἴδρις, ὃν Ἥφαιστος δέδαεν καὶ Παλλὰς Ἀθήνη τέχνην παντοίην, χαρίεντα δὲ ἔργα τελείει, ὣς ἄρα τῷ κατέχευε χάριν κεφαλῇ τε καὶ ὤμοις. ἐκ δ᾽ ἀσαμίνθου βῆ δέμας ἀθανάτοισιν ὁμοῖος· ἂψ δ᾽ αὖτις κατ᾽ ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐπὶ θρόνου, ἔνθεν ἀνέστη, ἀντίον ἧς ἀλόχου, καί μιν πρὸς μῦθον ἔειπε· "δαιμονίη, περὶ σοί γε γυναικῶν θηλυτεράων κῆρ ἀτέραμνον ἔθηκαν Ὀλύμπια δώματ᾽ ἔχοντες· οὐ μέν κ᾽ ἄλλη γ᾽ ὧδε γυνὴ τετληότι θυμῷ ἀνδρὸς ἀποσταίη, ὅς οἱ κακὰ πολλὰ μογήσας ἔλθοι ἐεικοστῷ ἔτεϊ ἐς πατρίδα γαῖαν. ἀλλ᾽ ἄγε μοι, μαῖα, στόρεσον λέχος, ὄφρα καὶ αὐτὸς λέξομαι· ἦ γὰρ τῇ γε σιδήρεον ἐν φρεσὶν ἦτορ." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "δαιμόνι᾽, οὐ γάρ τι μεγαλίζομαι οὐδ᾽ ἀθερίζω οὐδὲ λίην ἄγαμαι, μάλα δ᾽ εὖ οἶδ᾽ οἷος ἔησθα ἐξ Ἰθάκης ἐπὶ νηὸς ἰὼν δολιχηρέτμοιο. ἀλλ᾽ ἄγε οἱ στόρεσον πυκινὸν λέχος, Εὐρύκλεια, ἐκτὸς ἐϋσταθέος θαλάμου, τόν ῥ᾽ αὐτὸς ἐποίει· ἔνθα οἱ ἐκθεῖσαι πυκινὸν λέχος ἐμβάλετ᾽ εὐνήν, κώεα καὶ χλαίνας καὶ ῥήγεα σιγαλόεντα." ὣς ἄρ᾽ ἔφη πόσιος πειρωμένη· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ὀχθήσας ἄλοχον προσεφώνεε κεδνὰ ἰδυῖαν· "ὦ γύναι, ἦ μάλα τοῦτο ἔπος θυμαλγὲς ἔειπες. τίς δέ μοι ἄλλοσε θῆκε λέχος; χαλεπὸν δέ κεν εἴη καὶ μάλ᾽ ἐπισταμένῳ, ὅτε μὴ θεὸς αὐτὸς ἐπελθὼν ῥηϊδίως ἐθέλων θείη ἄλλῃ ἐνὶ χώρῃ. ἀνδρῶν δ᾽ οὔ κέν τις ζωὸς βροτός, οὐδὲ μάλ᾽ ἡβῶν, ῥεῖα μετοχλίσσειεν, ἐπεὶ μέγα σῆμα τέτυκται ἐν λέχει ἀσκητῷ· τὸ δ᾽ ἐγὼ κάμον οὐδέ τις ἄλλος. θάμνος ἔφυ τανύφυλλος ἐλαίης ἕρκεος ἐντός, ἀκμηνὸς θαλέθων· πάχετος δ᾽ ἦν ἠΰτε κίων. τῷ δ᾽ ἐγὼ ἀμφιβαλὼν θάλαμον δέμον, ὄφρ᾽ ἐτέλεσσα, πυκνῇσιν λιθάδεσσι, καὶ εὖ καθύπερθεν ἔρεψα, κολλητὰς δ᾽ ἐπέθηκα θύρας, πυκινῶς ἀραρυίας. καὶ τότ᾽ ἔπειτ᾽ ἀπέκοψα κόμην τανυφύλλου ἐλαίης, κορμὸν δ᾽ ἐκ ῥίζης προταμὼν ἀμφέξεσα χαλκῷ εὖ καὶ ἐπισταμένως καὶ ἐπὶ στάθμην ἴθυνα, ἑρμῖν᾽ ἀσκήσας, τέτρηνα δὲ πάντα τερέτρῳ. ἐκ δὲ τοῦ ἀρχόμενος λέχος ἔξεον, ὄφρ᾽ ἐτέλεσσα, δαιδάλλων χρυσῷ τε καὶ ἀργύρῳ ἠδ᾽ ἐλέφαντι· ἐν δ᾽ ἐτάνυσσ᾽ ἱμάντα βοὸς φοίνικι φαεινόν. οὕτω τοι τόδε σῆμα πιφαύσκομαι· οὐδέ τι οἶδα, ἤ μοι ἔτ᾽ ἔμπεδόν ἐστι, γύναι, λέχος, ἦέ τις ἤδη ἀνδρῶν ἄλλοσε θῆκε, ταμὼν ὕπο πυθμέν᾽ ἐλαίης." ὣς φάτο, τῆς δ᾽ αὐτοῦ λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ, σήματ᾽ ἀναγνούσῃ, τά οἱ ἔμπεδα πέφραδ᾽ Ὀδυσσεύς· δακρύσασα δ᾽ ἔπειτ᾽ ἰθὺς κίεν, ἀμφὶ δὲ χεῖρας δειρῇ βάλλ᾽ Ὀδυσῆϊ, κάρη δ᾽ ἔκυσ᾽ ἠδὲ προσηύδα· "μή μοι, Ὀδυσσεῦ, σκύζευ, ἐπεὶ τά περ ἄλλα μάλιστα ἀνθρώπων πέπνυσο· θεοὶ δ᾽ ὤπαζον ὀϊζύν, οἳ νῶϊν ἀγάσαντο παρ᾽ ἀλλήλοισι μένοντε ἥβης ταρπῆναι καὶ γήραος οὐδὸν ἱκέσθαι. αὐτὰρ μὴ νῦν μοι τόδε χώεο μηδὲ νεμέσσα, οὕνεκά σ᾽ οὐ τὸ πρῶτον, ἐπεὶ ἴδον, ὧδ᾽ ἀγάπησα. αἰεὶ γάρ μοι θυμὸς ἐνὶ στήθεσσι φίλοισιν ἐῤῥίγει, μή τίς με βροτῶν ἀπάφοιτ᾽ ἐπέεσσιν ἐλθών· πολλοὶ γὰρ κακὰ κέρδεα βουλεύουσιν. οὐδέ κεν Ἀργείη Ἑλένη, Διὸς ἐκγεγαυῖα, ἀνδρὶ παρ᾽ ἀλλοδαπῷ ἐμίγη φιλότητι καὶ εὐνῇ, εἰ ᾔδη, ὅ μιν αὖτις ἀρήϊοι υἷες Ἀχαιῶν ἀξέμεναι οἶκόνδε φίλην ἐς πατρίδ᾽ ἔμελλον. τὴν δ᾽ ἦ τοι ῥέξαι θεὸς ὤρορεν ἔργον ἀεικές· τὴν δ᾽ ἄτην οὐ πρόσθεν ἑῷ ἐγκάτθετο θυμῷ λυγρήν, ἐξ ἧς πρῶτα καὶ ἡμέας ἵκετο πένθος. νῦν δ᾽, ἐπεὶ ἤδη σήματ᾽ ἀριφραδέα κατέλεξας εὐνῆς ἡμετέρης, τὴν οὐ βροτὸς ἄλλος ὀπώπει, ἀλλ᾽ οἶοι σύ τ᾽ ἐγώ τε καὶ ἀμφίπολος μία μούνη, Ἀκτορίς, ἥν μοι δῶκε πατὴρ ἔτι δεῦρο κιούσῃ, ἣ νῶϊν εἴρυτο θύρας πυκινοῦ θαλάμοιο, πείθεις δή μευ θυμόν, ἀπηνέα περ μάλ᾽ ἐόντα." ὣς φάτο, τῷ δ᾽ ἔτι μᾶλλον ὑφ᾽ ἵμερον ὦρσε γόοιο· κλαῖε δ᾽ ἔχων ἄλοχον θυμαρέα, κεδνὰ ἰδυῖαν. ὡς δ᾽ ὅτ᾽ ἂν ἀσπάσιος γῆ νηχομένοισι φανήῃ, ὧν τε Ποσειδάων εὐεργέα νῆ᾽ ἐνὶ πόντῳ ῥαίσῃ, ἐπειγομένην ἀνέμῳ καὶ κύματι πηγῷ· παῦροι δ᾽ ἐξέφυγον πολιῆς ἁλὸς ἤπειρόνδε νηχόμενοι, πολλὴ δὲ περὶ χροῒ τέτροφεν ἅλμη, ἀσπάσιοι δ᾽ ἐπέβαν γαίης, κακότητα φυγόντες· ὣς ἄρα τῇ ἀσπαστὸς ἔην πόσις εἰσοροώσῃ, δειρῆς δ᾽ οὔ πω πάμπαν ἀφίετο πήχεε λευκώ. καί νύ κ᾽ ὀδυρομένοισι φάνη ῥοδοδάκτυλος Ἠώς, εἰ μὴ ἄρ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη. νύκτα μὲν ἐν περάτῃ δολιχὴν σχέθεν, Ἠῶ δ᾽ αὖτε ῥύσατ᾽ ἐπ᾽ Ὠκεανῷ χρυσόθρονον οὐδ᾽ ἔα ἵππους ζεύγνυσθ᾽ ὠκύποδας φάος ἀνθρώποισι φέροντας, Λάμπον καὶ Φαέθονθ᾽, οἵ τ᾽ Ἠῶ πῶλοι ἄγουσι. καὶ τότ᾽ ἄρ᾽ ἣν ἄλοχον προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γύναι, οὐ γάρ πω πάντων ἐπὶ πείρατ᾽ ἀέθλων ἤλθομεν, ἀλλ᾽ ἔτ᾽ ὄπισθεν ἀμέτρητος πόνος ἔσται, πολλὸς καὶ χαλεπός, τὸν ἐμὲ χρὴ πάντα τελέσσαι. ὣς γάρ μοι ψυχὴ μαντεύσατο Τειρεσίαο ἤματι τῷ, ὅτε δὴ κατέβην δόμον Ἄϊδος εἴσω, νόστον ἑταίροισιν διζήμενος ἠδ᾽ ἐμοὶ αὐτῷ. ἀλλ᾽ ἔρχευ, λέκτρονδ᾽ ἴομεν, γύναι, ὄφρα καὶ ἤδη ὕπνῳ ὕπο γλυκερῷ ταρπώμεθα κοιμηθέντες." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "εὐνὴ μὲν δὴ σοί γε τότ᾽ ἔσσεται, ὁππότε θυμῷ σῷ ἐθέλῃς, ἐπεὶ ἄρ σε θεοὶ ποίησαν ἱκέσθαι οἶκον ἐϋκτίμενον καὶ σὴν ἐς πατρίδα γαῖαν· ἀλλ᾽ ἐπεὶ ἐφράσθης καί τοι θεὸς ἔμβαλε θυμῷ, εἴπ᾽ ἄγε μοι τὸν ἄεθλον, ἐπεὶ καὶ ὄπισθεν, ὀΐω, πεύσομαι, αὐτίκα δ᾽ ἐστὶ δαήμεναι οὔ τι χέρειον." τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "δαιμονίη, τί τ᾽ ἄρ᾽ αὖ με μάλ᾽ ὀτρύνουσα κελεύεις εἰπέμεν; αὐτὰρ ἐγὼ μυθήσομαι οὐδ᾽ ἐπικεύσω. οὐ μέν τοι θυμὸς κεχαρήσεται· οὐδὲ γὰρ αὐτὸς χαίρω, ἐπεὶ μάλα πολλὰ βροτῶν ἐπὶ ἄστε᾽ ἄνωγεν ἐλθεῖν, ἐν χείρεσσιν ἔχοντ᾽ εὐῆρες ἐρετμόν, εἰς ὅ κε τοὺς ἀφίκωμαι, οἳ οὐκ ἴσασι θάλασσαν ἀνέρες οὐδέ θ᾽ ἅλεσσι μεμιγμένον εἶδαρ ἔδουσιν· οὐδ᾽ ἄρα τοὶ ἴσασι νέας φοινικοπαρῄους οὐδ᾽ εὐήρε᾽ ἐρετμά, τά τε πτερὰ νηυσὶ πέλονται. σῆμα δέ μοι τόδ᾽ ἔειπεν ἀριφραδές, οὐδέ σε κεύσω· ὁππότε κεν δή μοι ξυμβλήμενος ἄλλος ὁδίτης φήῃ ἀθηρηλοιγὸν ἔχειν ἀνὰ φαιδίμῳ ὤμῳ, καὶ τότε μ᾽ ἐν γαίῃ πήξαντ᾽ ἐκέλευσεν ἐρετμόν, ἕρξανθ᾽ ἱερὰ καλὰ Ποσειδάωνι ἄνακτι, ἀρνειὸν ταῦρόν τε συῶν τ᾽ ἐπιβήτορα κάπρον, οἴκαδ᾽ ἀποστείχειν ἕρδειν θ᾽ ἱερὰς ἑκατόμβας ἀθανάτοισι θεοῖσι, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσι, πᾶσι μάλ᾽ ἑξείης· θάνατος δέ μοι ἐξ ἁλὸς αὐτῷ ἀβληχρὸς μάλα τοῖος ἐλεύσεται, ὅς κέ με πέφνῃ γήρᾳ ὕπο λιπαρῷ ἀρημένον· ἀμφὶ δὲ λαοὶ ὄλβιοι ἔσσονται. τὰ δέ μοι φάτο πάντα τελεῖσθαι." τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε περίφρων Πηνελόπεια· "εἰ μὲν δὴ γῆράς γε θεοὶ τελέουσιν ἄρειον, ἐλπωρή τοι ἔπειτα κακῶν ὑπάλυξιν ἔσεσθαι." ὥς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· τόφρα δ᾽ ἄρ᾽ Εὐρυνόμη τε ἰδὲ τροφὸς ἔντυον εὐνὴν ἐσθῆτος μαλακῆς δαΐδων ὕπο λαμπομενάων. αὐτὰρ ἐπεὶ στόρεσαν πυκινὸν λέχος ἐγκονέουσαι, γρηῢς μὲν κείουσα πάλιν οἶκόνδε βεβήκει, τοῖσιν δ᾽ Εὐρυνόμη θαλαμηπόλος ἡγεμόνευεν ἐρχομένοισι λέχοσδε δάος μετὰ χερσὶν ἔχουσα· ἐς θάλαμον δ᾽ ἀγαγοῦσα πάλιν κίεν. οἱ μὲν ἔπειτα ἀσπάσιοι λέκτροιο παλαιοῦ θεσμὸν ἵκοντο· αὐτὰρ Τηλέμαχος καὶ βουκόλος ἠδὲ συβώτης παῦσαν ἄρ᾽ ὀρχηθμοῖο πόδας, παῦσαν δὲ γυναῖκας, αὐτοὶ δ᾽ εὐνάζοντο κατὰ μέγαρα σκιόεντα. τὼ δ᾽ ἐπεὶ οὖν φιλότητος ἐταρπήτην ἐρατεινῆς, τερπέσθην μύθοισι, πρὸς ἀλλήλους ἐνέποντες, ἡ μὲν ὅσ᾽ ἐν μεγάροισιν ἀνέσχετο δῖα γυναικῶν ἀνδρῶν μνηστήρων ἐσορῶσ᾽ ἀΐδηλον ὅμιλον, οἳ ἕθεν εἵνεκα πολλά, βόας καὶ ἴφια μῆλα, ἔσφαζον, πολλὸς δὲ πίθων ἠφύσσετο οἶνος· αὐτὰρ διογενὴς Ὀδυσεύς, ὅσα κήδε᾽ ἔθηκεν ἀνθρώποισ᾽ ὅσα τ᾽ αὐτὸς ὀϊζύσας ἐμόγησε, πάντ᾽ ἔλεγ᾽· ἡ δ᾽ ἄρα τέρπετ᾽ ἀκούουσ᾽, οὐδέ οἱ ὕπνος πῖπτεν ἐπὶ βλεφάροισι πάρος καταλέξαι ἅπαντα. ἤρξατο δ᾽, ὡς πρῶτον Κίκονας δάμασ᾽, αὐτὰρ ἔπειτα ἦλθεν Λωτοφάγων ἀνδρῶν πίειραν ἄρουραν· ἠδ᾽ ὅσα Κύκλωψ ἕρξε, καὶ ὡς ἀπετείσατο ποινὴν ἰφθίμων ἑτάρων, οὓς ἤσθιεν οὐδ᾽ ἐλέαιρεν· ἠδ᾽ ὡς Αἴολον ἵκεθ᾽, ὅ μιν πρόφρων ὑπέδεκτο καὶ πέμπ᾽, οὐδέ πω αἶσα φίλην ἐς πατρίδ᾽ ἱκέσθαι ἤην, ἀλλά μιν αὖτις ἀναρπάξασα θύελλα πόντον ἐπ᾽ ἰχθυόεντα φέρεν βαρέα στενάχοντα· ἠδ᾽ ὡς Τηλέπυλον Λαιστρυγονίην ἀφίκανεν, οἳ νῆάς τ᾽ ὄλεσαν καὶ ἐϋκνήμιδας ἑταίρους πάντας· Ὀδυσσεὺς δ᾽ οἶος ὑπέκφυγε νηῒ μελαίνῃ. καὶ Κίρκης κατέλεξε δόλον πολυμηχανίην τε, ἠδ᾽ ὡς εἰς Ἀΐδεω δόμον ἤλυθεν εὐρώεντα ψυχῇ χρησόμενος Θηβαίου Τειρεσίαο νηῒ πολυκλήϊδι, καὶ εἴσιδε πάντας ἑταίρους μητέρα θ᾽, ἥ μιν ἔτικτε καὶ ἔτρεφε τυτθὸν ἐόντα· ἠδ᾽ ὡς Σειρήνων ἁδινάων φθόγγον ἄκουσεν, ὥς θ᾽ ἵκετο Πλαγκτὰς πέτρας δεινήν τε Χάρυβδιν Σκύλλην θ᾽, ἣν οὔ πώ ποτ᾽ ἀκήριοι ἄνδρες ἄλυξαν· ἠδ᾽ ὡς Ἠελίοιο βόας κατέπεφνον ἑταῖροι· ἠδ᾽ ὡς νῆα θοὴν ἔβαλε ψολόεντι κεραυνῷ Ζεὺς ὑψιβρεμέτης, ἀπὸ δ᾽ ἔφθιθεν ἐσθλοὶ ἑταῖροι πάντες ὁμῶς, αὐτὸς δὲ κακὰς ὑπὸ κῆρας ἄλυξεν· ὥς θ᾽ ἵκετ᾽ Ὠγυγίην νῆσον νύμφην τε Καλυψώ, ἣ δή μιν κατέρυκε, λιλαιομένη πόσιν εἶναι, ἐν σπέεσι γλαφυροῖσι καὶ ἔτρεφεν ἠδὲ ἔφασκεν θήσειν ἀθάνατον καὶ ἀγήραον ἤματα πάντα· ἀλλὰ τοῦ οὔ ποτε θυμὸν ἐνὶ στήθεσσιν ἔπειθεν· ἠδ᾽ ὡς ἐς Φαίηκας ἀφίκετο πολλὰ μογήσας, οἳ δή μιν περὶ κῆρι θεὸν ὣς τιμήσαντο καὶ πέμψαν σὺν νηῒ φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν, χαλκόν τε χρυσόν τε ἅλις ἐσθῆτά τε δόντες. τοῦτ᾽ ἄρα δεύτατον εἶπεν ἔπος, ὅτε οἱ γλυκὺς ὕπνος λυσιμελὴς ἐπόρουσε, λύων μελεδήματα θυμοῦ. ἡ δ᾽ αὖτ᾽ ἄλλ᾽ ἐνόησε θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη· ὁππότε δή ῥ᾽ Ὀδυσῆα ἐέλπετο ὃν κατὰ θυμὸν εὐνῆς ἧς ἀλόχου ταρπήμεναι ἠδὲ καὶ ὕπνου, αὐτίκ᾽ ἀπ᾽ Ὠκεανοῦ χρυσόθρονον ἠριγένειαν ὦρσεν, ἵν᾽ ἀνθρώποισι φόως φέροι. ὦρτο δ᾽ Ὀδυσσεὺς εὐνῆς ἐκ μαλακῆς, ἀλόχῳ δ᾽ ἐπὶ μῦθον ἔτελλεν· "ὦ γύναι, ἤδη μὲν πολέων κεκορήμεθ᾽ ἀέθλων ἀμφοτέρω, σὺ μὲν ἐνθάδ᾽ ἐμὸν πολυκηδέα νόστον κλαίουσ᾽· αὐτὰρ ἐμὲ Ζεὺς ἄλγεσι καὶ θεοὶ ἄλλοι ἱέμενον πεδάασκον ἐμῆς ἀπὸ πατρίδος αἴης. νῦν δ᾽ ἐπεὶ ἀμφοτέρω πολυήρατον ἱκόμεθ᾽ εὐνήν, κτήματα μέν, τά μοί ἐστι, κομιζέμεν ἐν μεγάροισι, μῆλα δ᾽, ἅ μοι μνηστῆρες ὑπερφίαλοι κατέκειρον, πολλὰ μὲν αὐτὸς ἐγὼ ληΐσσομαι, ἄλλα δ᾽ Ἀχαιοὶ δώσουσ᾽, εἰς ὅ κε πάντας ἐνιπλήσωσιν ἐπαύλους. ἀλλ᾽ ἦ τοι μὲν ἐγὼ πολυδένδρεον ἀγρὸν ἄπειμι ὀψόμενος πατέρ᾽ ἐσθλόν, ὅ μοι πυκινῶς ἀκάχηται· σοὶ δέ, γύναι, τόδ᾽ ἐπιστέλλω πινυτῇ περ ἐούσῃ· αὐτίκα γὰρ φάτις εἶσιν ἅμ᾽ ἠελίῳ ἀνιόντι ἀνδρῶν μνηστήρων, οὓς ἔκτανον ἐν μεγάροισιν· εἰς ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶν ἧσθαι, μηδέ τινα προτιόσσεο μηδ᾽ ἐρέεινε." ἦ ῥα, καὶ ἀμφ᾽ ὤμοισιν ἐδύσετο τεύχεα καλά, ὦρσε δὲ Τηλέμαχον καὶ βουκόλον ἠδὲ συβώτην, πάντας δ᾽ ἔντε᾽ ἄνωγεν ἀρήϊα χερσὶν ἑλέσθαι. οἱ δέ οἱ οὐκ ἀπίθησαν, ἐθωρήσσοντο δὲ χαλκῷ, ὤϊξαν δὲ θύρας, ἐκ δ᾽ ἤϊον· ἦρχε δ᾽ Ὀδυσσεύς. ἤδη μὲν φάος ἦεν ἐπὶ χθόνα, τοὺς δ᾽ ἄρ᾽ Ἀθήνη νυκτὶ κατακρύψασα θοῶς ἐξῆγε πόληος. Ἑρμῆς δὲ ψυχὰς Κυλλήνιος ἐξεκαλεῖτο ἀνδρῶν μνηστήρων· ἔχε δὲ ῥάβδον μετὰ χερσὶ καλὴν χρυσείην, τῇ τ᾽ ἀνδρῶν ὄμματα θέλγει, ὧν ἐθέλει, τοὺς δ᾽ αὖτε καὶ ὑπνώοντας ἐγείρει· τῇ ῥ᾽ ἄγε κινήσας, ταὶ δὲ τρίζουσαι ἕποντο. ὡς δ᾽ ὅτε νυκτερίδες μυχῷ ἄντρου θεσπεσίοιο τρίζουσαι ποτέονται, ἐπεί κέ τις ἀποπέσῃσιν ὁρμαθοῦ ἐκ πέτρης, ἀνά τ᾽ ἀλλήλῃσιν ἔχονται, ὣς αἱ τετριγυῖαι ἅμ᾽ ἤϊσαν· ἦρχε δ᾽ ἄρα σφιν Ἑρμείας ἀκάκητα κατ᾽ εὐρώεντα κέλευθα. πὰρ δ᾽ ἴσαν Ὠκεανοῦ τε ῥοὰς καὶ Λευκάδα πέτρην, ἠδὲ παρ᾽ Ἠελίοιο πύλας καὶ δῆμον Ὀνείρων ἤϊσαν· αἶψα δ᾽ ἵκοντο κατ᾽ ἀσφοδελὸν λειμῶνα, ἔνθα τε ναίουσι ψυχαί, εἴδωλα καμόντων. εὗρον δὲ ψυχὴν Πηληϊάδεω Ἀχιλῆος καὶ Πατροκλῆος καὶ ἀμύμονος Ἀντιλόχοιο Αἴαντός θ᾽, ὃς ἄριστος ἔην εἶδός τε δέμας τε τῶν ἄλλων Δαναῶν μετ᾽ ἀμύμονα Πηλεΐωνα. ὣς οἱ μὲν περὶ κεῖνον ὁμίλεον· ἀγχίμολον δὲ ἤλυθ᾽ ἔπι ψυχὴ Ἀγαμέμνονος Ἀτρεΐδαο ἀχνυμένη· περὶ δ᾽ ἄλλαι ἀγηγέραθ᾽, ὅσσοι ἅμ᾽ αὐτῷ οἴκῳ ἐν Αἰγίσθοιο θάνον καὶ πότμον ἐπέσπον. τὸν προτέρη ψυχὴ προσεφώνεε Πηλεΐωνος· "Ἀτρεΐδη, περὶ μέν σε φάμεν Διὶ τερπικεραύνῳ ἀνδρῶν ἡρώων φίλον ἔμμεναι ἤματα πάντα, οὕνεκα πολλοῖσίν τε καὶ ἰφθίμοισιν ἄνασσες δήμῳ ἔνι Τρώων, ὅθι πάσχομεν ἄλγε᾽ Ἀχαιοί. ἦ τ᾽ ἄρα καὶ σοὶ πρωῒ παραστήσεσθαι ἔμελλε μοῖρ᾽ ὀλοή, τὴν οὔ τις ἀλεύεται, ὅς κε γένηται. ὡς ὄφελες τιμῆς ἀπονήμενος, ἧς περ ἄνασσες, δήμῳ ἔνι Τρώων θάνατον καὶ πότμον ἐπισπεῖν· τῶ κέν τοι τύμβον μὲν ἐποίησαν Παναχαιοί, ἠδέ κε καὶ σῷ παιδὶ μέγα κλέος ἤρα᾽ ὀπίσσω· νῦν δ᾽ ἄρα σ᾽ οἰκτίστῳ θανάτῳ εἵμαρτο ἁλῶναι." τὸν δ᾽ αὖτε ψυχὴ προσεφώνεεν Ἀτρεΐδαο· "ὄλβιε Πηλέος υἱέ, θεοῖσ᾽ ἐπιείκελ᾽ Ἀχιλλεῦ, ὃς θάνες ἐν Τροίῃ ἑκὰς Ἄργεος· ἀμφὶ δέ σ᾽ ἄλλοι κτείνοντο Τρώων καὶ Ἀχαιῶν υἷες ἄριστοι, μαρνάμενοι περὶ σεῖο· σὺ δ᾽ ἐν στροφάλιγγι κονίης κεῖσο μέγας μεγαλωστί, λελασμένος ἱπποσυνάων. ἡμεῖς δὲ πρόπαν ἦμαρ ἐμαρνάμεθ᾽· οὐδέ κε πάμπαν παυσάμεθα πτολέμου, εἰ μὴ Ζεὺς λαίλαπι παῦσεν. αὐτὰρ ἐπεί σ᾽ ἐπὶ νῆας ἐνείκαμεν ἐκ πολέμοιο, κάτθεμεν ἐν λεχέεσσι, καθήραντες χρόα καλὸν ὕδατί τε λιαρῷ καὶ ἀλείφατι· πολλὰ δέ σ᾽ ἀμφὶ δάκρυα θερμὰ χέον Δαναοὶ κείροντό τε χαίτας. μήτηρ δ᾽ ἐξ ἁλὸς ἦλθε σὺν ἀθανάτῃσ᾽ ἁλίῃσιν ἀγγελίης ἀΐουσα· βοὴ δ᾽ ἐπὶ πόντον ὀρώρει θεσπεσίη, ὑπὸ δὲ τρόμος ἤλυθε πάντας Ἀχαιούς. καί νύ κ᾽ ἀναΐξαντες ἔβαν κοίλας ἐπὶ νῆας, εἰ μὴ ἀνὴρ κατέρυκε παλαιά τε πολλά τε εἰδώς, Νέστωρ, οὗ καὶ πρόσθεν ἀρίστη φαίνετο βουλή· ὅ σφιν ἐῢ φρονέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπεν· "ἴσχεσθ᾽, Ἀργεῖοι, μὴ φεύγετε, κοῦροι Ἀχαιῶν. μήτηρ ἐξ ἁλὸς ἥδε σὺν ἀθανάτῃσ᾽ ἁλίῃσιν ἔρχεται, οὗ παιδὸς τεθνηότος ἀντιόωσα." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἔσχοντο φόβου μεγάθυμοι Ἀχαιοί. ἀμφὶ δέ σ᾽ ἔστησαν κοῦραι ἁλίοιο γέροντος οἴκτρ᾽ ὀλοφυρόμεναι, περὶ δ᾽ ἄμβροτα εἵματα ἕσσαν. Μοῦσαι δ᾽ ἐννέα πᾶσαι ἀμειβόμεναι ὀπὶ καλῇ θρήνεον· ἔνθα κεν οὔ τιν᾽ ἀδάκρυτόν γ᾽ ἐνόησας Ἀργείων· τοῖον γὰρ ὑπώρορε Μοῦσα λίγεια. ἑπτὰ δὲ καὶ δέκα μέν σε ὁμῶς νύκτας τε καὶ ἦμαρ κλαίομεν ἀθάνατοί τε θεοὶ θνητοί τ᾽ ἄνθρωποι· ὀκτωκαιδεκάτῃ δ᾽ ἔδομεν πυρί· πολλὰ δ᾽ ἐπ᾽ αὐτῷ μῆλα κατεκτάνομεν μάλα πίονα καὶ ἕλικας βοῦς. καίεο δ᾽ ἔν τ᾽ ἐσθῆτι θεῶν καὶ ἀλείφατι πολλῷ καὶ μέλιτι γλυκερῷ· πολλοὶ δ᾽ ἥρωες Ἀχαιοὶ τεύχεσιν ἐῤῥώσαντο πυρὴν πέρι καιομένοιο, πεζοί θ᾽ ἱππῆές τε· πολὺς δ᾽ ὀρυμαγδὸς ὀρώρει. αὐτὰρ ἐπεὶ δή σε φλὸξ ἤνυσεν Ἡφαίστοιο, ἠῶθεν δή τοι λέγομεν λεύκ᾽ ὀστέ᾽, Ἀχιλλεῦ, οἴνῳ ἐν ἀκρήτῳ καὶ ἀλείφατι. δῶκε δὲ μήτηρ χρύσεον ἀμφιφορῆα· Διωνύσοιο δὲ δῶρον φάσκ᾽ ἔμεναι, ἔργον δὲ περικλυτοῦ Ἡφαίστοιο. ἐν τῷ τοι κεῖται λεύκ᾽ ὀστέα, φαίδιμ᾽ Ἀχιλλεῦ, μίγδα δὲ Πατρόκλοιο Μενοιτιάδαο θανόντος, χωρὶς δ᾽ Ἀντιλόχοιο, τὸν ἔξοχα τῖες ἁπάντων τῶν ἄλλων ἑτάρων μετὰ Πάτροκλόν γε θανόντα. ἀμφ᾽ αὐτοῖσι δ᾽ ἔπειτα μέγαν καὶ ἀμύμονα τύμβον χεύαμεν Ἀργείων ἱερὸς στρατὸς αἰχμητάων ἀκτῇ ἔπι προὐχούσῃ, ἐπὶ πλατεῖ Ἑλλησπόντῳ, ὥς κεν τηλεφανὴς ἐκ ποντόφιν ἀνδράσιν εἴη τοῖσ᾽, οἳ νῦν γεγάασι καὶ οἳ μετόπισθεν ἔσονται. μήτηρ δ᾽ αἰτήσασα θεοὺς περικαλλέ᾽ ἄεθλα θῆκε μέσῳ ἐν ἀγῶνι ἀριστήεσσιν Ἀχαιῶν. ἤδη μὲν πολέων τάφῳ ἀνδρῶν ἀντεβόλησας ἡρώων, ὅτε κέν ποτ᾽ ἀποφθιμένου βασιλῆος ζώννυνταί τε νέοι καὶ ἐπεντύνωνται ἄεθλα· ἀλλά κε κεῖνα μάλιστα ἰδὼν θηήσαο θυμῷ, οἷ᾽ ἐπὶ σοὶ κατέθηκε θεὰ περικαλλέ᾽ ἄεθλα, ἀργυρόπεζα Θέτις· μάλα γὰρ φίλος ἦσθα θεοῖσιν. ὣς σὺ μὲν οὐδὲ θανὼν ὄνομ᾽ ὤλεσας, ἀλλά τοι αἰεὶ πάντας ἐπ᾽ ἀνθρώπους κλέος ἔσσεται ἐσθλόν, Ἀχιλλεῦ· αὐτὰρ ἐμοὶ τί τόδ᾽ ἦδος, ἐπεὶ πόλεμον τολύπευσα; ἐν νόστῳ γάρ μοι Ζεὺς μήσατο λυγρὸν ὄλεθρον Αἰγίσθου ὑπὸ χερσὶ καὶ οὐλομένης ἀλόχοιο." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον· ἀγχίμολον δέ σφ᾽ ἦλθε διάκτορος Ἀργεϊφόντης ψυχὰς μνηστήρων κατάγων Ὀδυσῆϊ δαμέντων. τὼ δ᾽ ἄρα θαμβήσαντ᾽ ἰθὺς κίον, ὡς ἐσιδέσθην. ἔγνω δὲ ψυχὴ Ἀγαμέμνονος Ἀτρεΐδαο παῖδα φίλον Μελανῆος, ἀγακλυτὸν Ἀμφιμέδοντα· ξεῖνος γάρ οἱ ἔην Ἰθάκῃ ἔνι οἰκία ναίων. τὸν προτέρη ψυχὴ προσεφώνεεν Ἀτρεΐδαο· "Ἀμφίμεδον, τί παθόντες ἐρεμνὴν γαῖαν ἔδυτε πάντες κεκριμένοι καὶ ὁμήλικες; οὐδέ κεν ἄλλως κρινάμενος λέξαιτο κατὰ πτόλιν ἄνδρας ἀρίστους. ἢ ὔμμ᾽ ἐν νήεσσι Ποσειδάων ἐδάμασσεν ὄρσας ἀργαλέους ἀνέμους καὶ κύματα μακρά, ἦ που ἀνάρσιοι ἄνδρες ἐδηλήσαντ᾽ ἐπὶ χέρσου βοῦς περιταμνομένους ἠδ᾽ οἰῶν πώεα καλά, ἦε περὶ πτόλιος μαχεούμενοι ἠδὲ γυναικῶν; εἰπέ μοι εἰρομένῳ· ξεῖνος δέ τοι εὔχομαι εἶναι. ἦ οὐ μέμνῃ, ὅτε κεῖσε κατήλυθον ὑμέτερον δῶ ὀτρυνέων Ὀδυσῆα σὺν ἀντιθέῳ Μενελάῳ Ἴλιον εἰς ἅμ᾽ ἕπεσθαι ἐϋσσέλμων ἐπὶ νηῶν; μηνὶ δ᾽ ἐν οὔλῳ πάντα περήσαμεν εὐρέα πόντον, σπουδῇ παρπεπιθόντες Ὀδυσσῆα πτολίπορθον." τὸν δ᾽ αὖτε ψυχὴ προσεφώνεεν Ἀμφιμέδοντος· "Ἀτρεΐδη κύδιστε, ἄναξ ἀνδρῶν Ἀγάμεμνον, μέμνημαι τάδε πάντα, διοτρεφές, ὡς ἀγορεύεις· σοὶ δ᾽ ἐγὼ εὖ μάλα πάντα καὶ ἀτρεκέως καταλέξω, ἡμετέρου θανάτοιο κακὸν τέλος, οἷον ἐτύχθη. μνώμεθ᾽ Ὀδυσσῆος δὴν οἰχομένοιο δάμαρτα· ἡ δ᾽ οὔτ᾽ ἠρνεῖτο στυγερὸν γάμον οὔτε τελεύτα, ἡμῖν φραζομένη θάνατον καὶ κῆρα μέλαιναν, ἀλλὰ δόλον τόνδ᾽ ἄλλον ἐνὶ φρεσὶ μερμήριξε· στησαμένη μέγαν ἱστὸν ἐνὶ μεγάροισιν ὕφαινε, λεπτὸν καὶ περίμετρον· ἄφαρ δ᾽ ἡμῖν μετέειπε· "κοῦροι, ἐμοὶ μνηστῆρες, ἐπεὶ θάνε δῖος Ὀδυσσεύς, μίμνετ᾽ ἐπειγόμενοι τὸν ἐμὸν γάμον, εἰς ὅ κε φᾶρος ἐκτελέσω, μή μοι μεταμώνια νήματ᾽ ὄληται, Λαέρτῃ ἥρωϊ ταφήϊον, εἰς ὅτε κέν μιν μοῖρ᾽ ὀλοὴ καθέλῃσι τανηλεγέος θανάτοιο, μή τίς μοι κατὰ δῆμον Ἀχαιϊάδων νεμεσήσῃ, αἴ κεν ἄτερ σπείρου κεῖται πολλὰ κτεατίσσας." ὣς ἔφαθ᾽, ἡμῖν δ᾽ αὖτ᾽ ἐπεπείθετο θυμὸς ἀγήνωρ. ἔνθα καὶ ἠματίη μὲν ὑφαίνεσκεν μέγαν ἱστόν, νύκτας δ᾽ ἀλλύεσκεν, ἐπὴν δαΐδας παραθεῖτο. ὣς τρίετες μὲν ἔληθε δόλῳ καὶ ἔπειθεν Ἀχαιούς· ἀλλ᾽ ὅτε τέτρατον ἦλθεν ἔτος καὶ ἐπήλυθον ὧραι, μηνῶν φθινόντων, περὶ δ᾽ ἤματα πόλλ᾽ ἐτελέσθη, καὶ τότε δή τις ἔειπε γυναικῶν, ἣ σάφα ᾔδη, καὶ τήν γ᾽ ἀλλύουσαν ἐφεύρομεν ἀγλαὸν ἱστόν. ὣς τὸ μὲν ἐξετέλεσσε καὶ οὐκ ἐθέλουσ᾽, ὑπ᾽ ἀνάγκης. εὖθ᾽ ἡ φᾶρος ἔδειξεν, ὑφήνασα μέγαν ἱστόν, πλύνασ᾽, ἠελίῳ ἐναλίγκιον ἠὲ σελήνῃ, καὶ τότε δή ῥ᾽ Ὀδυσῆα κακός ποθεν ἤγαγε δαίμων ἀγροῦ ἐπ᾽ ἐσχατιήν, ὅθι δώματα ναῖε συβώτης. ἔνθ᾽ ἦλθεν φίλος υἱὸς Ὀδυσσῆος θείοιο, ἐκ Πύλου ἠμαθόεντος ἰὼν σὺν νηῒ μελαίνῃ· τὼ δὲ μνηστῆρσιν θάνατον κακὸν ἀρτύναντε ἵκοντο προτὶ ἄστυ περικλυτόν, ἦ τοι Ὀδυσσεὺς ὕστερος, αὐτὰρ Τηλέμαχος πρόσθ᾽ ἡγεμόνευε. τὸν δὲ συβώτης ἦγε κακὰ χροῒ εἵματ᾽ ἔχοντα, πτωχῷ λευγαλέῳ ἐναλίγκιον ἠδὲ γέροντι, σκηπτόμενον· τὰ δὲ λυγρὰ περὶ χροῒ εἵματα ἕστο· οὐδέ τις ἡμείων δύνατο γνῶναι τὸν ἐόντα, ἐξαπίνης προφανέντ᾽, οὐδ᾽ οἳ προγενέστεροι ἦσαν, ἀλλ᾽ ἔπεσίν τε κακοῖσιν ἐνίσσομεν ἠδὲ βολῇσιν. αὐτὰρ ὁ τεῖος ἐτόλμα ἐνὶ μεγάροισιν ἑοῖσι βαλλόμενος καὶ ἐνισσόμενος τετληότι θυμῷ· ἀλλ᾽ ὅτε δή μιν ἔγειρε Διὸς νόος αἰγιόχοιο, σὺν μὲν Τηλεμάχῳ περικαλλέα τεύχε᾽ ἀείρας ἐς θάλαμον κατέθηκε καὶ ἐκλήϊσεν ὀχῆας, αὐτὰρ ὁ ἣν ἄλοχον πολυκερδείῃσιν ἄνωγε τόξον μνηστήρεσσι θέμεν πολιόν τε σίδηρον, ἡμῖν αἰνομόροισιν ἀέθλια καὶ φόνου ἀρχήν. οὐδέ τις ἡμείων δύνατο κρατεροῖο βιοῖο νευρὴν ἐντανύσαι, πολλὸν δ᾽ ἐπιδευέες ἦμεν. ἀλλ᾽ ὅτε χεῖρας ἵκανεν Ὀδυσσῆος μέγα τόξον, ἔνθ᾽ ἡμεῖς μὲν πάντες ὁμοκλέομεν ἐπέεσσι τόξον μὴ δόμεναι, μηδ᾽ εἰ μάλα πόλλ᾽ ἀγορεύοι, Τηλέμαχος δέ μιν οἶος ἐποτρύνων ἐκέλευσεν. αὐτὰρ ὁ δέξατο χειρὶ πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, ῥηϊδίως δ᾽ ἐτάνυσσε βιόν, διὰ δ᾽ ἧκε σιδήρου· στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰών, ταχέας δ᾽ ἐκχεύατ᾽ ὀϊστοὺς δεινὸν παπταίνων, βάλε δ᾽ Ἀντίνοον βασιλῆα. αὐτὰρ ἔπειτ᾽ ἄλλοισ᾽ ἐφίει στονόεντα βέλεμνα ἄντα τιτυσκόμενος· τοὶ δ᾽ ἀγχιστῖνοι ἔπιπτον. γνωτὸν δ᾽ ἦν, ὅ ῥά τίς σφι θεῶν ἐπιτάῤῥοθος ἦεν· αὐτίκα γὰρ κατὰ δώματ᾽ ἐπισπόμενοι μένεϊ σφῷ κτεῖνον ἐπιστροφάδην, τῶν δὲ στόνος ὤρνυτ᾽ ἀεικὴς κράτων τυπτομένων, δάπεδον δ᾽ ἅπαν αἵματι θῦεν. ὣς ἡμεῖς, Ἀγάμεμνον, ἀπωλόμεθ᾽, ὧν ἔτι καὶ νῦν σώματ᾽ ἀκηδέα κεῖται ἐνὶ μεγάροισ᾽ Ὀδυσῆος· οὐ γάρ πω ἴσασι φίλοι κατὰ δώμαθ᾽ ἑκάστου, οἵ κ᾽ ἀπονίψαντες μέλανα βρότον ἐξ ὠτειλέων κατθέμενοι γοάοιεν· ὃ γὰρ γέρας ἐστὶ θανόντων." τὸν δ᾽ αὖτε ψυχὴ προσεφώνεεν Ἀτρεΐδαο· "ὄλβιε Λαέρταο πάϊ, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, ἦ ἄρα σὺν μεγάλῃ ἀρετῇ ἐκτήσω ἄκοιτιν· ὡς ἀγαθαὶ φρένες ἦσαν ἀμύμονι Πηνελοπείῃ, κούρῃ Ἰκαρίου, ὡς εὖ μέμνητ᾽ Ὀδυσῆος, ἀνδρὸς κουριδίου. τῶ οἱ κλέος οὔ ποτ᾽ ὀλεῖται ἧς ἀρετῆς, τεύξουσι δ᾽ ἐπιχθονίοισιν ἀοιδὴν ἀθάνατοι χαρίεσσαν ἐχέφρονι Πηνελοπείῃ, οὐχ ὡς Τυνδαρέου κούρη κακὰ μήσατο ἔργα, κουρίδιον κτείνασα πόσιν, στυγερὴ δέ τ᾽ ἀοιδὴ ἔσσετ᾽ ἐπ᾽ ἀνθρώπους, χαλεπὴν δέ τε φῆμιν ὀπάσσει θηλυτέρῃσι γυναιξί, καὶ ἥ κ᾽ εὐεργὸς ἔῃσιν." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον, ἑσταότ᾽ εἰν Ἀΐδαο δόμοισ᾽, ὑπὸ κεύθεσι γαίης· οἱ δ᾽ ἐπεὶ ἐκ πόλιος κατέβαν, τάχα δ᾽ ἀγρὸν ἵκοντο καλὸν Λαέρταο τετυγμένον, ὅν ῥά ποτ᾽ αὐτὸς Λαέρτης κτεάτισσεν, ἐπεὶ μάλα πολλὰ μόγησεν. ἔνθα οἱ οἶκος ἔην, περὶ δὲ κλίσιον θέε πάντῃ, ἐν τῷ σιτέσκοντο καὶ ἵζανον ἠδὲ ἴαυον δμῶες ἀναγκαῖοι, τοί οἱ φίλα ἐργάζοντο. ἐν δὲ γυνὴ Σικελὴ γρηῢς πέλεν, ἥ ῥα γέροντα ἐνδυκέως κομέεσκεν ἐπ᾽ ἀγροῦ νόσφι πόληος. ἔνθ᾽ Ὀδυσεὺς δμώεσσι καὶ υἱέϊ μῦθον ἔειπεν· "ὑμεῖς μὲν νῦν ἔλθετ᾽ ἐϋκτίμενον δόμον εἴσω, δεῖπνον δ᾽ αἶψα συῶν ἱερεύσατε ὅς τις ἄριστος· αὐτὰρ ἐγὼ πατρὸς πειρήσομαι ἡμετέροιο, αἴ κέ μ᾽ ἐπιγνώῃ καὶ φράσσεται ὀφθαλμοῖσιν, ἦέ κεν ἀγνοιῇσι πολὺν χρόνον ἀμφὶς ἐόντα." ὣς εἰπὼν δμώεσσιν ἀρήϊα τεύχε᾽ ἔδωκεν. οἱ μὲν ἔπειτα δόμονδε θοῶς κίον, αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς ἄσσον ἴεν πολυκάρπου ἀλῳῆς πειρητίζων. οὐδ᾽ εὗρεν Δολίον, μέγαν ὄρχατον ἐσκαταβαίνων, οὐδέ τινα δμώων οὐδ᾽ υἱῶν· ἀλλ᾽ ἄρα τοί γε αἱμασιὰς λέξοντες ἀλῳῆς ἔμμεναι ἕρκος ᾤχοντ᾽, αὐτὰρ ὁ τοῖσι γέρων ὁδὸν ἡγεμόνευε. τὸν δ᾽ οἶον πατέρ᾽ εὗρεν ἐϋκτιμένῃ ἐν ἀλῳῇ, λιστρεύοντα φυτόν· ῥυπόωντα δὲ ἕστο χιτῶνα, ῥαπτὸν ἀεικέλιον, περὶ δὲ κνήμῃσι βοείας κνημῖδας ῥαπτὰς δέδετο, γραπτῦς ἀλεείνων, χειρῖδάς τ᾽ ἐπὶ χερσὶ βάτων ἕνεκ᾽· αὐτὰρ ὕπερθεν αἰγείην κυνέην κεφαλῇ ἔχε, πένθος ἀέξων. τὸν δ᾽ ὡς οὖν ἐνόησε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεὺς γήραϊ τειρόμενον, μέγα δὲ φρεσὶ πένθος ἔχοντα, στὰς ἄρ᾽ ὑπὸ βλωθρὴν ὄγχνην κατὰ δάκρυον εἶβε. μερμήριξε δ᾽ ἔπειτα κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμὸν κύσσαι καὶ περιφῦναι ἑὸν πατέρ᾽ ἠδὲ ἕκαστα εἰπεῖν, ὡς ἔλθοι καὶ ἵκοιτ᾽ ἐς πατρίδα γαῖαν, ἦ πρῶτ᾽ ἐξερέοιτο ἕκαστά τε πειρήσαιτο. ὧδε δέ οἱ φρονέοντι δοάσσατο κέρδιον εἶναι, πρῶτον κερτομίοισ᾽ ἔπεσιν διαπειρηθῆναι. τὰ φρονέων ἰθὺς κίεν αὐτοῦ δῖος Ὀδυσσεύς. ἦ τοι ὁ μὲν κατέχων κεφαλὴν φυτὸν ἀμφελάχαινε· τὸν δὲ παριστάμενος προσεφώνεε φαίδιμος υἱός· "ὦ γέρον, οὐκ ἀδαημονίη σ᾽ ἔχει ἀμφιπολεύειν ὄρχατον, ἀλλ᾽ εὖ τοι κομιδὴ ἔχει, οὐδέ τι πάμπαν, οὐ φυτόν, οὐ συκῆ, οὐκ ἄμπελος, οὐ μὲν ἐλαίη, οὐκ ὄγχνη, οὐ πρασιή τοι ἄνευ κομιδῆς κατὰ κῆπον. ἄλλο δέ τοι ἐρέω, σὺ δὲ μὴ χόλον ἔνθεο θυμῷ· αὐτόν σ᾽ οὐκ ἀγαθὴ κομιδὴ ἔχει, ἀλλ᾽ ἅμα γῆρας λυγρὸν ἔχεις αὐχμεῖς τε κακῶς καὶ ἀεικέα ἕσσαι. οὐ μὲν ἀεργίης γε ἄναξ ἕνεκ᾽ οὔ σε κομίζει, οὐδέ τί τοι δούλειον ἐπιπρέπει εἰσοράασθαι εἶδος καὶ μέγεθος· βασιλῆι γὰρ ἀνδρὶ ἔοικας. τοιούτῳ δὲ ἔοικεν, ἐπεὶ λούσαιτο φάγοι τε, εὑδέμεναι μαλακῶς· ἡ γὰρ δίκη ἐστὶ γερόντων. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον· τεῦ δμώς εἰς ἀνδρῶν; τεῦ δ᾽ ὄρχατον ἀμφιπολεύεις; καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ, εἰ ἐτεόν γ᾽ Ἰθάκην τήνδ᾽ ἱκόμεθ᾽, ὥς μοι ἔειπεν οὗτος ἀνὴρ νῦν δὴ ξυμβλήμενος ἐνθάδ᾽ ἰόντι, οὔ τι μάλ᾽ ἀρτίφρων, ἐπεὶ οὐ τόλμησεν ἕκαστα εἰπεῖν ἠδ᾽ ἐπακοῦσαι ἐμὸν ἔπος, ὡς ἐρέεινον ἀμφὶ ξείνῳ ἐμῷ, ἤ που ζώει τε καὶ ἔστιν, ἦ ἤδη τέθνηκε καὶ εἰν Ἀΐδαο δόμοισιν. ἐκ γάρ τοι ἐρέω, σὺ δὲ σύνθεο καί μευ ἄκουσον· ἄνδρα ποτ᾽ ἐξείνισσα φίλῃ ἐν πατρίδι γαίῃ ἡμέτερόνδ᾽ ἐλθόντα, καὶ οὔ πώ τις βροτὸς ἄλλος ξείνων τηλεδαπῶν φιλίων ἐμὸν ἵκετο δῶμα· εὔχετο δ᾽ ἐξ Ἰθάκης γένος ἔμμεναι, αὐτὰρ ἔφασκε Λαέρτην Ἀρκεισιάδην πατέρ᾽ ἔμμεναι αὐτῷ. τὸν μὲν ἐγὼ πρὸς δώματ᾽ ἄγων ἐῢ ἐξείνισσα, ἐνδυκέως φιλέων, πολλῶν κατὰ οἶκον ἐόντων, καί οἱ δῶρα πόρον ξεινήϊα, οἷα ἐῴκει. χρυσοῦ μέν οἱ δῶκ᾽ εὐεργέος ἑπτὰ τάλαντα, δῶκα δέ οἱ κρητῆρα πανάργυρον ἀνθεμόεντα, δώδεκα δ᾽ ἁπλοΐδας χλαίνας, τόσσους δὲ τάπητας, τόσσα δὲ φάρεα καλά, τόσους δ᾽ ἐπὶ τοῖσι χιτῶνας, χωρὶς δ᾽ αὖτε γυναῖκας ἀμύμονα ἔργα ἰδυίας τέσσαρας εἰδαλίμας, ἃς ἤθελεν αὐτὸς ἑλέσθαι." τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα πατὴρ κατὰ δάκρυον εἴβων· "ξεῖν᾽, ἦ τοι μὲν γαῖαν ἱκάνεις, ἣν ἐρεείνεις, ὑβρισταὶ δ᾽ αὐτὴν καὶ ἀτάσθαλοι ἄνδρες ἔχουσι. δῶρα δ᾽ ἐτώσια ταῦτα χαρίζεο, μυρί᾽ ὀπάζων· εἰ γάρ μιν ζωόν γε κίχεις Ἰθάκης ἐνὶ δήμῳ, τῶ κέν σ᾽ εὖ δώροισιν ἀμειψάμενος ἀπέπεμψε καὶ ξενίῃ ἀγαθῇ· ἡ γὰρ θέμις, ὅς τις ὑπάρξῃ. ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον· πόστον δὴ ἔτος ἐστίν, ὅτε ξείνισσας ἐκεῖνον, σὸν ξεῖνον δύστηνον, ἐμὸν παῖδ᾽, εἴ ποτ᾽ ἔην γε; δύσμορον· ὅν που τῆλε φίλων καὶ πατρίδος αἴης ἠέ που ἐν πόντῳ φάγον ἰχθύες, ἢ ἐπὶ χέρσου θηρσὶ καὶ οἰωνοῖσιν ἕλωρ γένετ᾽· οὐδέ ἑ μήτηρ κλαῦσε περιστείλασα πατήρ θ᾽, οἵ μιν τεκόμεσθα· οὐδ᾽ ἄλοχος πολύδωρος, ἐχέφρων Πηνελόπεια, κώκυσ᾽ ἐν λεχέεσσιν ἑὸν πόσιν, ὡς ἐπεῴκει, ὀφθαλμοὺς καθελοῦσα· τὸ γὰρ γέρας ἐστὶ θανόντων. καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ· τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες; ποῦ δαὶ νηῦς ἕστηκε θοή, ἥ σ᾽ ἤγαγε δεῦρο ἀντιθέους θ᾽ ἑτάρους; ἦ ἔμπορος εἰλήλουθας νηὸς ἐπ᾽ ἀλλοτρίης, οἱ δ᾽ ἐκβήσαντες ἔβησαν;" τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "τοιγὰρ ἐγώ τοι πάντα μάλ᾽ ἀτρεκέως καταλέξω. εἰμὶ μὲν ἐξ Ἀλύβαντος, ὅθι κλυτὰ δώματα ναίω, υἱὸς Ἀφείδαντος Πολυπημονίδαο ἄνακτος· αὐτὰρ ἐμοί γ᾽ ὄνομ᾽ ἐστὶν Ἐπήριτος· ἀλλά με δαίμων πλάγξ᾽ ἀπὸ Σικανίης δεῦρ᾽ ἐλθέμεν οὐκ ἐθέλοντα· νηῦς δέ μοι ἥδ᾽ ἕστηκεν ἐπ᾽ ἀγροῦ νόσφι πόληος. αὐτὰρ Ὀδυσσῆϊ τόδε δὴ πέμπτον ἔτος ἐστίν, ἐξ οὗ κεῖθεν ἔβη καὶ ἐμῆς ἀπελήλυθε πάτρης, δύσμορος· ἦ τέ οἱ ἐσθλοὶ ἔσαν ὄρνιθες ἰόντι, δεξιοί, οἷς χαίρων μὲν ἐγὼν ἀπέπεμπον ἐκεῖνον, χαῖρε δὲ κεῖνος ἰών· θυμὸς δ᾽ ἔτι νῶϊν ἐώλπει μείξεσθαι ξενίῃ ἠδ᾽ ἀγλαὰ δῶρα διδώσειν." ὣς φάτο, τὸν δ᾽ ἄχεος νεφέλη ἐκάλυψε μέλαινα· ἀμφοτέρῃσι δὲ χερσὶν ἑλὼν κόνιν αἰθαλόεσσαν χεύατο κὰκ κεφαλῆς πολιῆς, ἁδινὰ στεναχίζων. τοῦ δ᾽ ὠρίνετο θυμός, ἀνὰ ῥῖνας δέ οἱ ἤδη δριμὺ μένος προὔτυψε φίλον πατέρ᾽ εἰσορόωντι. κύσσε δέ μιν περιφὺς ἐπιάλμενος ἠδὲ προσηύδα· "κεῖνος μὲν δὴ ὅδ᾽ αὐτὸς ἐγώ, πάτερ, ὃν σὺ μεταλλᾷς, ἤλυθον εἰκοστῷ ἔτεϊ ἐς πατρίδα γαῖαν. ἀλλ᾽ ἴσχευ κλαυθμοῖο γόοιό τε δακρυόεντος. ἐκ γάρ τοι ἐρέω· - μάλα δὲ χρὴ σπευδέμεν ἔμπης· - μνηστῆρας κατέπεφνον ἐν ἡμετέροισι δόμοισι λώβην τεινύμενος θυμαλγέα καὶ κακὰ ἔργα." τὸν δ᾽ αὖ Λαέρτης ἀπαμείβετο φώνησέν τε· "εἰ μὲν δὴ Ὀδυσεύς γε, ἐμὸς πάϊς, εἰλήλουθας, σῆμά τί μοι νῦν εἰπὲ ἀριφραδές, ὄφρα πεποίθω." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "οὐλὴν μὲν πρῶτον τήνδε φράσαι ὀφθαλμοῖσι, τὴν ἐν Παρνησῷ μ᾽ ἔλασεν σῦς λευκῷ ὀδόντι οἰχόμενον· σὺ δέ με προΐεις καὶ πότνια μήτηρ ἐς πατέρ᾽ Αὐτόλυκον μητρὸς φίλον, ὄφρ᾽ ἂν ἑλοίμην δῶρα, τὰ δεῦρο μολών μοι ὑπέσχετο καὶ κατένευσεν. εἰ δ᾽ ἄγε τοι καὶ δένδρε᾽ ἐϋκτιμένην κατ᾽ ἀλῳὴν εἴπω, ἅ μοί ποτ᾽ ἔδωκας, ἐγὼ δ᾽ ᾔτευν σε ἕκαστα παιδνὸς ἐών, κατὰ κῆπον ἐπισπόμενος· διὰ δ᾽ αὐτῶν ἱκνεύμεσθα, σὺ δ᾽ ὠνόμασας καὶ ἔειπες ἕκαστα. ὄγχνας μοι δῶκας τρεισκαίδεκα καὶ δέκα μηλέας, συκέας τεσσαράκοντ᾽· ὄρχους δέ μοι ὧδ᾽ ὀνόμηνας δώσειν πεντήκοντα, διατρύγιος δὲ ἕκαστος ἤην; ἔνθα δ᾽ ἀνὰ σταφυλαὶ παντοῖαι ἔασιν, ὁππότε δὴ Διὸς ὧραι ἐπιβρίσειαν ὕπερθεν." ὣς φάτο, τοῦ δ᾽ αὐτοῦ λύτο γούνατα καὶ φίλον ἦτορ, σήματ᾽ ἀναγνόντος, τά οἱ ἔμπεδα πέφραδ᾽ Ὀδυσσεύς· ἀμφὶ δὲ παιδὶ φίλῳ βάλε πήχεε· τὸν δὲ ποτὶ οἷ εἷλεν ἀποψύχοντα πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἄμπνυτο καὶ ἐς φρένα θυμὸς ἀγέρθη, ἐξαῦτις μύθοισιν ἀμειβόμενος προσέειπε· "Ζεῦ πάτερ, ἦ ῥ᾽ ἔτι ἐστὲ θεοὶ κατὰ μακρὸν Ὄλυμπον, εἰ ἐτεὸν μνηστῆρες ἀτάσθαλον ὕβριν ἔτεισαν. νῦν δ᾽ αἰνῶς δείδοικα κατὰ φρένα, μὴ τάχα πάντες ἐνθάδ᾽ ἐπέλθωσιν Ἰθακήσιοι, ἀγγελίας δὲ πάντῃ ἐποτρύνωσι Κεφαλλήνων πολίεσσι." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "θάρσει· μή τοι ταῦτα μετὰ φρεσὶ σῇσι μελόντων. ἀλλ᾽ ἴομεν προτὶ οἶκον, ὃς ὀρχάτου ἐγγύθι κεῖται· ἔνθα δὲ Τηλέμαχον καὶ βουκόλον ἠδὲ συβώτην προὔπεμψ᾽, ὡς ἂν δεῖπνον ἐφοπλίσσωσι τάχιστα." ὣς ἄρα φωνήσαντε βάτην πρὸς δώματα καλά. οἱ δ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἵκοντο δόμους ἐῢ ναιετάοντας, εὗρον Τηλέμαχον καὶ βουκόλον ἠδὲ συβώτην ταμνομένους κρέα πολλὰ κερῶντάς τ᾽ αἴθοπα οἶνον. τόφρα δὲ Λαέρτην μεγαλήτορα ᾧ ἐνὶ οἴκῳ ἀμφίπολος Σικελὴ λοῦσεν καὶ χρῖσεν ἐλαίῳ, ἀμφὶ δ᾽ ἄρα χλαῖναν καλὴν βάλεν· αὐτὰρ Ἀθήνη ἄγχι παρισταμένη μέλε᾽ ἤλδανε ποιμένι λαῶν, μείζονα δ᾽ ἠὲ πάρος καὶ πάσσονα θῆκεν ἰδέσθαι. ἐκ δ᾽ ἀσαμίνθου βῆ· θαύμαζε δέ μιν φίλος υἱός, ὡς ἴδεν ἀθανάτοισι θεοῖσ᾽ ἐναλίγκιον ἄντην, καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ πάτερ, ἦ μάλα τίς σε θεῶν αἰειγενετάων εἶδός τε μέγεθός τε ἀμείνονα θῆκεν ἰδέσθαι." τὸν δ᾽ αὖ Λαέρτης πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "αἲ γάρ, Ζεῦ τε πάτερ καὶ Ἀθηναίη καὶ Ἄπολλον, οἷος Νήρικον εἷλον, ἐϋκτίμενον πτολίεθρον, ἀκτὴν ἠπείροιο, Κεφαλλήνεσσιν ἀνάσσων, τοῖος ἐών τοι χθιζὸς ἐν ἡμετέροισι δόμοισι τεύχε᾽ ἔχων ὤμοισιν ἐφεστάμεναι καὶ ἀμύνειν ἄνδρας μνηστῆρας· τῶ κέ σφεων γούνατ᾽ ἔλυσα πολλῶν ἐν μεγάροισι, σὺ δὲ φρένας ἔνδον ἐγήθεις." ὣς οἱ μὲν τοιαῦτα πρὸς ἀλλήλους ἀγόρευον. οἱ δ᾽ ἐπεὶ οὖν παύσαντο πόνου τετύκοντό τε δαῖτα, ἑξείης ἕζοντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε. ἔνθ᾽ οἱ μὲν δείπνῳ ἐπεχείρεον· ἀγχίμολον δὲ ἦλθ᾽ ὁ γέρων Δολίος, σὺν δ᾽ υἱεῖς τοῖο γέροντος, ἐξ ἔργων μογέοντες, ἐπεὶ προμολοῦσα κάλεσσε μήτηρ, γρηῦς Σικελή, ἥ σφεας τρέφε καί ῥα γέροντα ἐνδυκέως κομέεσκεν, ἐπεὶ κατὰ γῆρας ἔμαρψεν. οἱ δ᾽ ὡς οὖν Ὀδυσῆα ἴδον φράσσαντό τε θυμῷ, ἔσταν ἐνὶ μεγάροισι τεθηπότες· αὐτὰρ Ὀδυσσεὺς μειλιχίοισ᾽ ἐπέεσσι καθαπτόμενος προσέειπεν· "ὦ γέρον, ἵζ᾽ ἐπὶ δεῖπνον, ἀπεκλελάθεσθε δὲ θάμβευς· δηρὸν γὰρ σίτῳ ἐπιχειρήσειν μεμαῶτες μίμνομεν ἐν μεγάροισ᾽, ὑμέας ποτιδέγμενοι αἰεί." ὣς ἄρ᾽ ἔφη, Δολίος δ᾽ ἰθὺς κίε χεῖρε πετάσσας ἀμφοτέρας, Ὀδυσεῦς δὲ λαβὼν κύσε χεῖρ᾽ ἐπὶ καρπῷ καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "ὦ φίλ᾽, ἐπεὶ νόστησας ἐελδομένοισι μάλ᾽ ἡμῖν οὐδ᾽ ἔτ᾽ ὀϊομένοισι, θεοὶ δέ σε ἤγαγον αὐτοί, οὖλέ τε καὶ μέγα χαῖρε, θεοὶ δέ τοι ὄλβια δοῖεν. καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐῢ εἰδῶ, ἢ ἤδη σάφα οἶδε περίφρων Πηνελόπεια νοστήσαντά σε δεῦρ᾽, ἦ ἄγγελον ὀτρύνωμεν." τὸν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη πολύμητις Ὀδυσσεύς· "ὦ γέρον, ἤδη οἶδε· τί σε χρὴ ταῦτα πένεσθαι;" ὣς φάθ᾽, ὁ δ᾽ αὖτις ἄρ᾽ ἕζετ᾽ ἐϋξέστου ἐπὶ δίφρου. ὣς δ᾽ αὔτως παῖδες Δολίου κλυτὸν ἀμφ᾽ Ὀδυσῆα δεικανόωντ᾽ ἐπέεσσι καὶ ἐν χείρεσσι φύοντο, ἑξείης δ᾽ ἕζοντο παραὶ Δολίον, πατέρα σφόν. ὣς οἱ μὲν περὶ δεῖπνον ἐνὶ μεγάροισι πένοντο· ὄσσα δ᾽ ἄρ᾽ ἄγγελος ὦκα κατὰ πτόλιν ᾤχετο πάντῃ μνηστήρων στυγερὸν θάνατον καὶ κῆρ᾽ ἐνέπουσα. οἱ δ᾽ ἄρ᾽ ὁμῶς ἀΐοντες ἐφοίτων ἄλλοθεν ἄλλος μυχμῷ τε στοναχῇ τε δόμων προπάροιθ᾽ Ὀδυσῆος, ἐκ δὲ νέκυς οἴκων φόρεον καὶ θάπτον ἕκαστοι, τοὺς δ᾽ ἐξ ἀλλάων πολίων οἶκόνδε ἕκαστον πέμπον ἄγειν ἁλιεῦσι θοῇσ᾽ ἐπὶ νηυσὶ τιθέντες· αὐτοὶ δ᾽ εἰς ἀγορὴν κίον ἁθρόοι, ἀχνύμενοι κῆρ. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἤγερθεν ὁμηγερέες τ᾽ ἐγένοντο, τοῖσιν δ᾽ Εὐπείθης ἀνά θ᾽ ἵστατο καὶ μετέειπε· παιδὸς γάρ οἱ ἄλαστον ἐνὶ φρεσὶ πένθος ἔκειτο, Ἀντινόου, τὸν πρῶτον ἐνήρατο δῖος Ὀδυσσεύς· τοῦ ὅ γε δάκρυ χέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπεν· "ὦ φίλοι, ἦ μέγα ἔργον ἀνὴρ ὅδε μήσατ᾽ Ἀχαιούς· τοὺς μὲν σὺν νήεσσιν ἄγων πολέας τε καὶ ἐσθλοὺς ὤλεσε μὲν νῆας γλαφυράς, ἀπὸ δ᾽ ὤλεσε λαούς, τοὺς δ᾽ ἐλθὼν ἔκτεινε Κεφαλλήνων ὄχ᾽ ἀρίστους. ἀλλ᾽ ἄγετε, πρὶν τοῦτον ἢ ἐς Πύλον ὦκα ἱκέσθαι ἢ καὶ ἐς Ἤλιδα δῖαν, ὅθι κρατέουσιν Ἐπειοί, ἴομεν· ἢ καὶ ἔπειτα κατηφέες ἐσσόμεθ᾽ αἰεί. λώβη γὰρ τάδε γ᾽ ἐστὶ καὶ ἐσσομένοισι πυθέσθαι, εἰ δὴ μὴ παίδων τε κασιγνήτων τε φονῆας τεισόμεθ᾽· οὐκ ἂν ἐμοί γε μετὰ φρεσὶν ἡδὺ γένοιτο ζωέμεν, ἀλλὰ τάχιστα θανὼν φθιμένοισι μετείην. ἀλλ᾽ ἴομεν, μὴ φθέωσι περαιωθέντες ἐκεῖνοι." ὣς φάτο δάκρυ χέων, οἶκτος δ᾽ ἕλε πάντας Ἀχαιούς. ἀγχίμολον δέ σφ᾽ ἦλθε Μέδων καὶ θεῖος ἀοιδὸς ἐκ μεγάρων Ὀδυσῆος, ἐπεί σφεας ὕπνος ἀνῆκεν, ἔσταν δ᾽ ἐν μέσσοισι· τάφος δ᾽ ἕλεν ἄνδρα ἕκαστον. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε Μέδων πεπνυμένα εἰδώς· "κέκλυτε δὴ νῦν μευ, Ἰθακήσιοι· οὐ γὰρ Ὀδυσσεὺς ἀθανάτων ἀέκητι θεῶν τάδε μήσατο ἔργα· αὐτὸς ἐγὼν εἶδον θεὸν ἄμβροτον, ὅς ῥ᾽ Ὀδυσῆϊ ἐγγύθεν ἑστήκει καὶ Μέντορι πάντα ἐῴκει. ἀθάνατος δὲ θεὸς τοτὲ μὲν προπάροιθ᾽ Ὀδυσῆος φαίνετο θαρσύνων, τοτὲ δὲ μνηστῆρας ὀρίνων θῦνε κατὰ μέγαρον· τοὶ δ᾽ ἀγχιστῖνοι ἔπιπτον." ὣς φάτο, τοὺς δ᾽ ἄρα πάντας ὑπὸ χλωρὸν δέος ᾕρει. τοῖσι δὲ καὶ μετέειπε γέρων ἥρως Ἁλιθέρσης Μαστορίδης· ὁ γὰρ οἶος ὅρα πρόσσω καὶ ὀπίσσω· ὅ σφιν ἐῢ φρονέων ἀγορήσατο καὶ μετέειπε· "κέκλυτε δὴ νῦν μευ, Ἰθακήσιοι, ὅττι κεν εἴπω. ὑμετέρῃ κακότητι, φίλοι, τάδε ἔργα γένοντο· οὐ γὰρ ἐμοὶ πείθεσθ᾽, οὐ Μέντορι ποιμένι λαῶν, ὑμετέρους παῖδας καταπαυέμεν ἀφροσυνάων, οἳ μέγα ἔργον ἔρεζον ἀτασθαλίῃσι κακῇσι, κτήματα κείροντες καὶ ἀτιμάζοντες ἄκοιτιν ἀνδρὸς ἀριστῆος· τὸν δ᾽ οὐκέτι φάντο νέεσθαι. καὶ νῦν ὧδε γένοιτο, πίθεσθέ μοι, ὡς ἀγορεύω· μὴ ἴομεν, μή πού τις ἐπίσπαστον κακὸν εὕρῃ." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρ᾽ ἀνήϊξαν μεγάλῳ ἀλαλητῷ ἡμίσεων πλείους· - τοὶ δ᾽ ἁθρόοι αὐτόθι μεῖναν· - οὐ γάρ σφιν ἅδε μῦθος ἐνὶ φρεσίν, ἀλλ᾽ Εὐπείθει πείθοντ᾽· αἶψα δ᾽ ἔπειτ᾽ ἐπὶ τεύχεα ἐσσεύοντο. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἕσσαντο περὶ χροῒ νώροπα χαλκόν, ἁθρόοι ἠγερέθοντο πρὸ ἄστεος εὐρυχόροιο. τοῖσιν δ᾽ Εὐπείθης ἡγήσατο νηπιέῃσι· φῆ δ᾽ ὅ γε τείσεσθαι παιδὸς φόνον, οὐδ᾽ ἄρ᾽ ἔμελλεν ἂψ ἀπονοστήσειν, ἀλλ᾽ αὐτοῦ πότμον ἐφέψειν. αὐτὰρ Ἀθηναίη Ζῆνα Κρονίωνα προσηύδα· "ὦ πάτερ ἡμέτερε Κρονίδη, ὕπατε κρειόντων, εἰπέ μοι εἰρομένῃ· τί νύ τοι νόος ἔνδοθι κεύθει; ἢ προτέρω πόλεμόν τε κακὸν καὶ φύλοπιν αἰνὴν τεύξεις, ἦ φιλότητα μετ᾽ ἀμφοτέροισι τίθησθα;" τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς· "τέκνον ἐμόν, τί με ταῦτα διείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς; οὐ γὰρ δὴ τοῦτον μὲν ἐβούλευσας νόον αὐτή, ὡς ἦ τοι κείνους Ὀδυσεὺς ἀποτείσεται ἐλθών; ἕρξον ὅπως ἐθέλεις· ἐρέω δέ τοι ὡς ἐπέοικεν. ἐπεὶ δὴ μνηστῆρας ἐτείσατο δῖος Ὀδυσσεύς, ὅρκια πιστὰ ταμόντες ὁ μὲν βασιλευέτω αἰεί, ἡμεῖς δ᾽ αὖ παίδων τε κασιγνήτων τε φόνοιο ἔκλησιν θέωμεν· τοὶ δ᾽ ἀλλήλους φιλεόντων ὡς τὸ πάρος, πλοῦτος δὲ καὶ εἰρήνη ἅλις ἔστω." ὣς εἰπὼν ὤτρυνε πάρος μεμαυῖαν Ἀθήνην, βῆ δὲ κατ᾽ Οὐλύμποιο καρήνων ἀΐξασα. οἱ δ᾽ ἐπεὶ οὖν σίτοιο μελίφρονος ἐξ ἔρον ἕντο, τοῖσ᾽ ἄρα μύθων ἦρχε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς· "ἐξελθών τις ἴδοι, μὴ δὴ σχεδὸν ὦσι κιόντες." ὣς ἔφατ᾽· ἐκ δ᾽ υἱὸς Δολίου κίεν, ὡς ἐκέλευε, στῆ δ᾽ ἄρ᾽ ἐπ᾽ οὐδὸν ἰών, τοὺς δὲ σχεδὸν εἴσιδε πάντας. αἶψα δ᾽ Ὀδυσσῆα ἔπεα πτερόεντα προσηύδα· "οἵδε δὴ ἐγγὺς ἔασ᾽· ἀλλ᾽ ὁπλιζώμεθα θᾶσσον." ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ὤρνυντο καὶ ἐν τεύχεσσιν ἔδυνον, τέσσαρες ἀμφ᾽ Ὀδυσῆ᾽, ἓξ δ᾽ υἱεῖς οἱ Δολίοιο· ἐν δ᾽ ἄρα Λαέρτης Δολίος τ᾽ ἐς τεύχε᾽ ἔδυνον, καὶ πολιοί περ ἐόντες, ἀναγκαῖοι πολεμισταί. αὐτὰρ ἐπεί ῥ᾽ ἕσσαντο περὶ χροῒ νώροπα χαλκόν, ὤϊξάν ῥα θύρας, ἐκ δ᾽ ἤϊον, ἦρχε δ᾽ Ὀδυσσεύς. τοῖσι δ᾽ ἐπ᾽ ἀγχίμολον θυγάτηρ Διὸς ἦλθεν Ἀθήνη, Μέντορι εἰδομένη ἠμὲν δέμας ἠδὲ καὶ αὐδήν. τὴν μὲν ἰδὼν γήθησε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, αἶψα δὲ Τηλέμαχον προσεφώνεεν ὃν φίλον υἱόν· "Τηλέμαχ᾽, ἤδη μὲν τό γε εἴσεαι αὐτὸς ἐπελθών, ἀνδρῶν μαρναμένων ἵνα τε κρίνονται ἄριστοι, μή τι καταισχύνειν πατέρων γένος, οἳ τὸ πάρος περ ἀλκῇ τ᾽ ἠνορέῃ τε κεκάσμεθα πᾶσαν ἐπ᾽ αἶαν." τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα· "ὄψεαι, αἴ κ᾽ ἐθέλῃσθα, πάτερ φίλε, τῷδ᾽ ἐπὶ θυμῷ οὔ τι καταισχύνοντα τεὸν γένος, ὡς ἀγορεύεις." ὣς φάτο, Λαέρτης δ᾽ ἐχάρη καὶ μῦθον ἔειπε· "τίς νύ μοι ἡμέρη ἥδε, θεοὶ φίλοι; ἦ μάλα χαίρω· υἱός θ᾽ υἱωνός τ᾽ ἀρετῆς πέρι δῆριν ἔχουσι." τὸν δὲ παρισταμένη προσέφη γλαυκῶπις Ἀθήνη· "ὦ Ἀρκεισιάδη, πάντων πολὺ φίλταθ᾽ ἑταίρων, εὐξάμενος κούρῃ γλαυκώπιδι καὶ Διὶ πατρί, αἶψα μάλ᾽ ἀμπεπαλὼν προΐει δολιχόσκιον ἔγχος." ὣς φάτο, καί ῥ᾽ ἔμπνευσε μένος μέγα Παλλὰς Ἀθήνη. εὐξάμενος δ᾽ ἄρ᾽ ἔπειτα Διὸς κούρῃ μεγάλοιο, αἶψα μάλ᾽ ἀμπεπαλὼν προΐει δολιχόσκιον ἔγχος καὶ βάλεν Εὐπείθεα κόρυθος διὰ χαλκοπαρῄου. ἡ δ᾽ οὐκ ἔγχος ἔρυτο, διαπρὸ δὲ εἴσατο χαλκός· δούπησεν δὲ πεσών, ἀράβησε δὲ τεύχε᾽ ἐπ᾽ αὐτῷ. ἐν δ᾽ ἔπεσον προμάχοισ᾽ Ὀδυσεὺς καὶ φαίδιμος υἱός, τύπτον δὲ ξίφεσίν τε καὶ ἔγχεσιν ἀμφιγύοισι. καί νύ κε δὴ πάντας ὄλεσαν καὶ θῆκαν ἀνόστους, εἰ μὴ Ἀθηναίη, κούρη Διὸς αἰγιόχοιο, ἤϋσεν φωνῇ, κατὰ δ᾽ ἔσχεθε λαὸν ἅπαντα· "ἴσχεσθε πτολέμου, Ἰθακήσιοι, ἀργαλέοιο, ὥς κεν ἀναιμωτί γε διακρινθῆτε τάχιστα." ὣς φάτ᾽ Ἀθηναίη, τοὺς δὲ χλωρὸν δέος εἷλε· τῶν δ᾽ ἄρα δεισάντων ἐκ χειρῶν ἔπτατο τεύχεα, πάντα δ᾽ ἐπὶ χθονὶ πῖπτε, θεᾶς ὄπα φωνησάσης· πρὸς δὲ πόλιν τρωπῶντο λιλαιόμενοι βιότοιο. σμερδαλέον δ᾽ ἐβόησε πολύτλας δῖος Ὀδυσσεύς, οἴμησεν δὲ ἀλεὶς ὥς τ᾽ αἰετὸς ὑψιπετήεις. καὶ τότε δὴ Κρονίδης ἀφίει ψολόεντα κεραυνόν, κὰδ δ᾽ ἔπεσε πρόσθε γλαυκώπιδος ὀβριμοπάτρης. δὴ τότ᾽ Ὀδυσσῆα προσέφη γλαυκῶπις Ἀθήνη· "διογενὲς Λαερτιάδη, πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ, ἴσχεο, παῦε δὲ νεῖκος ὁμοιΐου πτολέμοιο, μή πώς τοι Κρονίδης κεχολώσεται εὐρύοπα Ζεύς." ὣς φάτ᾽ Ἀθηναίη, ὁ δ᾽ ἐπείθετο, χαῖρε δὲ θυμῷ. ὅρκια δ᾽ αὖ κατόπισθε μετ᾽ ἀμφοτέροισιν ἔθηκε Παλλὰς Ἀθηναίη, κούρη Διὸς αἰγιόχοιο, Μέντορι εἰδομένη ἠμὲν δέμας ἠδὲ καὶ αὐδήν.

1 (Перевод Жуковского) Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен, Многих людей города посетил и обычаи видел, Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны Были, однако, заботы, не спас он сопутников: сами Гибель они на себя навлекли святотатством, безумцы, Съевши быков Гелиоса, над нами ходящего бога, — День возврата у них он похитил. Скажи же об этом Что-нибудь нам, о Зевесова дочь, благосклонная Муза. Все уж другие, погибели верной избегшие, были Дома, избегнув и брани и моря; его лишь, разлукой С милой женой и отчизной крушимого, в гроте глубоком Светлая нимфа Калипсо, богиня богинь, произвольной Силой держала, напрасно желая, чтоб был ей супругом. Но когда, наконец, обращеньем времен приведен был Год, в который ему возвратиться назначили боги В дом свой, в Итаку (но где и в объятиях верных друзей он Всё не избег от тревог), преисполнились жалостью боги Все; Посейдон лишь единый упорствовал гнать Одиссея, Богоподобного мужа, пока не достиг он отчизны. Но в то время он был в отдаленной стране эфиопов (Крайних людей, поселенных двояко: одни, где нисходит Бог светоносный, другие, где всходит), чтоб там от народа Пышную тучных быков и баранов принять гекатомбу. Там он, сидя на пиру, веселился; другие же боги Тою порою в чертогах Зевесовых собраны были. С ними людей и бессмертных отец начинает беседу; В мыслях его был Эгист беспорочный (его же Атридов Сын, знаменитый Орест, умертвил); и о нем помышляя, Слово к собранью богов обращает Зевес Олимпиец: «Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют! Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством? Так и Эгист: не судьбе ль вопреки он супругу Атрида Взял, умертвивши его самого при возврате в отчизну? Гибель он верную ведал; от нас был к нему остроокий Эрмий, губитель Аргуса, ниспослан, чтоб он на убийство Мужа не смел посягнуть и от брака с женой воздержался. «Месть за Атрида свершится рукою Ореста, когда он В дом свой вступить, возмужав, как наследник, захочет», так было Сказано Эрмием — тщетно! не тронул Эгистова сердца Бог благосклонный советом, и разом за все заплатил он». Тут светлоокая Зевсова дочь Афинея Паллада Зевсу сказала: «Отец наш, Кронион, верховный владыка, Правда твоя, заслужил он погибель, и так да погибнет Каждый подобный злодей! Но теперь сокрушает мне сердце Тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный; давно он Страждет, в разлуке с своими, на острове, волнообъятом Пупе широкого моря, лесистом, где властвует нимфа, Дочь кознодея Атланта, которому ведомы моря Все глубины и который один подпирает громаду Длинноогромных столбов, раздвигающих небо и землю. Силой Атлантова дочь Одиссея, лиющего слезы, Держит, волшебством коварно-ласкательных слов об Итаке Память надеяся в нем истребить. Но, напрасно желая Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий, Смерти единой он молит. Ужель не войдет состраданье В сердце твое, Олимпиец? Тебя ль не довольно дарами Чтил он в троянской земле, посреди кораблей там ахейских Жертвы тебе совершая? За что ж ты разгневан, Кронион?» Ей возражая, ответствовал туч собиратель Кронион: «Странное, дочь моя, слово из уст у тебя излетело. Я позабыл Одиссея, бессмертным подобного мужа, Столь отличенного в сонме людей и умом и усердным Жертв приношеньем богам, беспредельного неба владыкам? Нет! Посейдон обволнитель земли, с ним упорно враждует, Все негодуя за то, что циклоп Полифем богоравный Им ослеплен: из циклопов сильнейший, Фоосою нимфой, Дочерью Форка, владыки пустынно-соленого моря, Был он рожден от ее с Посейдоном союза в глубоком Гроте. Хотя колебатель земли Посейдон Одиссея Смерти предать и не властен, но, по морю всюду гоняя, Все от Итаки его он отводит. Размыслим же вместе, Как бы отчизну ему возвратить. Посейдон отказаться Должен от гнева: один со всеми бессмертными в споре, Вечным богам вопреки, без успеха он злобствовать будет». Тут светлоокая Зевсова дочь Афинея Паллада Зевсу сказала: «Отец наш, Кронион, верховный владыка! Если угодно блаженным богам, чтоб увидеть отчизну Мог Одиссей хитроумный, то Эрмий аргусоубийца, Воли богов совершитель, пусть будет на остров Огигский К нимфе прекраснокудрявой ниспослан от нас возвестить ей Наш приговор неизменный, что срок наступил возвратиться В землю свою Одиссею, в бедах постоянному. Я же Прямо в Итаку пойду возбудить в Одиссеевом сыне Гнев и отважностью сердце его преисполнить, чтоб созвал Он на совет густовласых ахеян и в дом Одиссеев Вход запретил женихам, у него беспощадно губящим Мелкий скот и быков криворогих и медленноходных. Спарту и Пилос песчаный потом посетит он, чтоб сведать, Нет ли там слухов о милом отце и его возвращенье, Также, чтоб в людях о нем утвердилася добрая слава». Кончив, она привязала к ногам золотые подошвы, Амброзиальные, всюду ее над водой и над твердым Лоном земли беспредельныя легким носящие ветром; После взяла боевое копье, заощренное медью, Твердое, тяжкоогромное, им же во гневе сражает Силы героев она, громоносного бога рожденье. Бурно с вершины Олимпа в Итаку шагнула богиня. Там на дворе, у порога дверей Одиссеева дома, Стала она с медноострым копьем, облеченная в образ Гостя, тафийцев властителя, Ментеса; собранных вместе Всех женихов, многобуйных мужей, там богиня узрела; В кости играя, сидели они перед входом на кожах Ими убитых быков; а глашатаи, стол учреждая, Вместе с рабами проворными бегали: те наливали Воду с вином в пировые кратеры; а те, ноздреватой Губкой омывши столы, их сдвигали и, разного мяса Много нарезав, его разносили. Богиню Афину Прежде других Телемах богоравный увидел. Прискорбен Сердцем, в кругу женихов он сидел, об одном помышляя: Где благородный отец и как, возвратяся в отчизну, Хищников он по всему своему разгоняет жилищу, Власть восприимет и будет опять у себя господином. В мыслях таких с женихами сидя, он увидел Афину; Тотчас он встал и ко входу поспешно пошел, негодуя В сердце, что странник был ждать принужден за порогом; приближась, Взял он за правую руку пришельца, копье его принял, Голос потом свой возвысил и бросил крылатое слово: «Радуйся, странник; войди к нам; радушно тебя угостим мы; Нужду ж свою нам объявишь, насытившись нашею пищей». Кончив, пошел впереди он, за ним Афинея Паллада. С нею вступя в пировую палату, к колонне высокой Прямо с копьем подошел он и спрятал его там в поставе Гладкообтесанном, где запираемы в прежнее время Копья царя Одиссея, в бедах постоянного, были, К креслам богатым, искусной работы, подведши Афину, Сесть в них ее пригласил он, покрыв наперед их узорной Тканью; для ног же была там скамейка; потом он поставил Стул резной для себя в отдаленье от прочих, чтоб гостю Шум веселящейся буйно толпы не испортил обеда, Также, чтоб втайне его расспросить об отце отдаленном. Тут принесла на лохани серебряной руки умыть им Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня, Гладкий потом пододвинула стол; на него положила Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса Выданным ею охотно; на блюдах, подняв их высоко, Мяса различного крайчий принес и, его предложив им, Кубки златые на браном столе перед ними поставил; Начал глашатай смотреть, чтоб вином наполнялися чаще Кубки. Вошли женихи, многобуйные мужи, и сели Чином на креслах и стульях; глашатаи подали воду Руки умыть им; невольницы хлеб принесли им в корзинах; Отроки светлым напитком до края им налили чаши. Подняли руки они к приготовленной пище; когда же Был удовольствован голод их лакомой пищей, вошло им В сердце иное — желание сладкого пенья и пляски: Пиру они украшенье; и звонкую цитру глашатай Фемию подал, певцу, перед ними во всякое время Петь принужденному; в струны ударив, прекрасно запел он. Тут осторожно сказал Телемах светлоокой Афине, Голову к ней приклонив, чтоб его не слыхали другие: «Милый мой гость, не сердись на меня за мою откровенность; Здесь веселятся; у них на уме лишь музыка да пенье; Это легко: пожирают чужое без платы, богатство Мужа, которого белые кости, быть может, иль дождик Где-нибудь мочит на бреге, иль волны по взморью катают. Если б он вдруг перед ними явился в Итаке, то все бы, Вместо того чтоб копить и одежды и золото, стали Только о том лишь молиться, чтоб были их ноги быстрее. Но погиб он, постигнутый гневной судьбой, и отрады Нет нам, хотя и приходят порой от людей земнородных Вести, что он возвратится, — ему уж возврата не будет. Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой? Кто твоя мать? На каком корабле и какою дорогой Прибыл в Итаку и кто у тебя корабельщики? В край наш (Это, конечно, я знаю и сам) не пешком же пришел ты. Также скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать: В первый ли раз посетил ты Итаку иль здесь уж бывалый Гость Одиссеев? В те дни иноземцев сбиралося много В нашем доме: с людьми обхожденье любил мой родитель». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Все откровенно тебе расскажу; я царя Анхиала Мудрого сын, именуюся Ментесом, правлю народом Веслолюбивых тафийцев; и ныне корабль мой в Итаку Вместе с моими людьми я привел, путешествуя темным Морем к народам иного языка; хочу я в Темесе Меди добыть, на нее обменявшись блестящим железом; Свой же корабль я поставил под склоном Нейона лесистым На поле, в пристани Ретре, далеко от города. Наши Предки издавна гостями друг другу считаются; это, Может быть, слышишь нередко и сам ты, когда посещаешь Деда героя Лаэрта… а он, говорят, уж не ходит Более в город, но в поле далеко живет, удрученный Горем, с старушкой служанкой, которая, старца покоя, Пищей его подкрепляет, когда устает он, влачася По полю взад и вперед посреди своего винограда. Я же у вас оттого, что сказали мне, будто отец твой Дома… но видно, что боги его на пути задержали: Ибо не умер еще на земле Одиссей благородный; Где-нибудь, бездной морской окруженный, на волнообъятом Острове заперт живой он иль, может быть, страждет в неволе Хищников диких, насильственно им овладевших. Но слушай То, что тебе предскажу я, что мне всемогущие боги В сердце вложили, чему неминуемо сбыться, как сам я Верю, хотя не пророк и по птицам гадать неискусен. Будет недолго он с милой отчизной в разлуке, хотя бы Связан железными узами был; но домой возвратиться Верное средство отыщет: на вымыслы он хитроумен. Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Подлинно ль вижу в тебе Одиссеева сына? Ты чудно С ним головой и глазами прекрасными сходен; еще я Помню его; в старину мы друг с другом видалися часто; Было то прежде отплытия в Трою, куда из ахеян Лучшие с ним в крутобоких своих кораблях устремились. С той же поры ни со мной он, ни я с ним нигде не встречались». «Добрый мой гость, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать. Мать уверяет, что сын я ему, но сам я не знаю: Ведать о том, кто отец наш, наверное нам невозможно. Лучше б, однако, желал я, чтоб мне не такой злополучный Муж был отцом; во владеньях своих он до старости б поздней Дожил. Но если уж ты вопрошаешь, то он, из живущих Самый несчастливый ныне, отец мне, как думают люди». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Видно, угодно бессмертным, чтоб был не без славы в грядущем Дом твой, когда Пенелопе такого, как ты, даровали Сына. Теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая, Что здесь у вас происходит? Какое собранье? Даешь ли Праздник иль свадьбу пируешь? Не складочный пир здесь, конечно. Кажется только, что гости твои необузданно в вашем Доме бесчинствуют: всякий порядочный в обществе с ними Быть устыдится, позорное их поведение видя». «Добрый мой гость, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Если ты ведать желаешь, то все расскажу откровенно. Некогда полон богатства был дом наш; он был уважаем Всеми в то время, как здесь неотлучно тот муж находился. Ныне ж иначе решили враждебные боги, покрывши Участь его неприступною тьмою для целого света; Менее стал бы о нем я крушиться, когда бы он умер: Если б в троянской земле меж товарищей бранных погиб он Иль у друзей на руках, перенесши войну, здесь скончался, Холм гробовой бы над ним был насыпан ахейским народом, Сыну б великую славу на все времена он оставил… Ныне же Гарпии взяли его, и безвестно пропал он, Светом забытый, безгробный, одно сокрушенье и вопли Сыну в наследство оставив. Но я не о нем лишь едином Плачу; другое великое горе мне боги послали: Все, кто на разных у нас островах знамениты и сильны, Первые люди Дулихия, Зама, лесного Закинфа, Первые люди Итаки утесистой мать Пенелопу Нудят упорно ко браку и наше имение грабят; Мать же ни в брак ненавистный не хочет вступить, ни от брака Средств не имеет спастись; а они пожирают нещадно Наше добро и меня самого напоследок погубят». С гневом великим ему отвечала богиня Афина: «Горе! Я вижу, сколь ныне тебе твой отец отдаленный Нужен, чтоб сильной рукой с женихами бесстыдными сладить. О, когда б он в те двери вступил, возвратяся внезапно, В шлеме, щитом покровенный, в руке два копья медноострых!.. Так впервые увидел его я в то время, когда он В доме у нас веселился вином, посетивши в Эфире Ила, Мермерова сына (и той стороны отдаленной Царь Одиссей достигал на своем корабле быстроходном; Яда, смертельного людям, искал он, дабы напоить им Стрелы свои, заощренные медью; но Ил отказался Дать ему яда, всезрящих богов раздражить опасаясь; Мой же отец им его наделил по великой с ним дружбе). Если бы в виде таком Одиссей женихам вдруг явился, Сделался б брак им, судьбой неизбежной постигнутым, горек. Но — того мы, конечно, не ведаем — в лоне бессмертных Скрыто: назначено ль свыше ему, возвратись, истребить их В этом жилище иль нет. Мы размыслим теперь совокупно, Как бы тебе самому от грабителей дом свой очистить. Слушай же то, что скажу, и заметь про себя, что услышишь: Завтра, созвав на совет благородных ахеян, пред ними Все объяви ты, в свидетели правды призвавши бессмертных; После потребуй, чтоб все женихи по домам разошлися; Матери ж, если супружество сердцу ее не противно, Ты предложи, чтоб к отцу многосильному в дом возвратилась, Где, приготовив все нужное к браку, богатым приданым Милую дочь, как прилично то сану, ее наделит он. Также усердно советую, если совет мой ты примешь: Прочный корабль с двадцатью снарядивши гребцами, отправься Сам за своим отдаленным отцом, чтоб проведать, какая В людях молва про него, иль услышать о нем прорицанье Оссы, всегда повторяющей людям Зевесово слово. Пилос сперва посетив, ты узнай, что божественный Нестор Скажет; потом Менелая найди златовласого в Спарте; Прибыл домой он последний из всех меднолатных ахеян. Если услышишь, что жив твой родитель, что он возвратится, Жди его год, терпеливо снося притесненья; когда же Скажет молва, что погиб он, что нет уж его меж живыми, То, незамедленно в милую землю отцов возвратяся, В честь ему холм гробовой здесь насыпь и обычную пышно Тризну по нем соверши; Пенелопу ж склони на замужество. После, когда надлежащим порядком все дело устроишь, Твердо решившись, умом осмотрительным выдумай средство, Как бы тебе женихов, захвативших насильственно дом ваш, В нем погубить иль обманом, иль явного силой; тебе же Быть уж ребенком нельзя, ты из детского возраста вышел; Знаешь, какою божественный отрок Орест перед целым Светом украсился честью, отмстивши Эгисту, которым Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель? Так и тебе, мой возлюбленный друг, столь прекрасно созревший, Должно быть твердым, чтоб имя твое и потомки хвалили. Время, однако, уж мне возвратиться на быстрый корабль мой К спутникам, ждущим, конечно, меня с нетерпеньем и скукой. Ты ж о себе позаботься, уваживши то, что сказал я». «Милый мой гость, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Пользы желая моей, говоришь ты со мною, как с сыном Добрый отец; я о том, что советовал ты, не забуду. Но подожди же, хотя поторопишься в путь; здесь прохладной Баней и члены и душу свою освежив, возвратишься Ты на корабль, к удовольствию сердца богатый подарок Взяв от меня, чтоб его мне на память беречь, как обычай Есть меж людьми, чтоб, прощаяся, гости друг друга дарили». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Нет! Не держи ты меня, тороплюсь я безмерно в дорогу; Твой же подарок, обещанный мне так радушно тобою, К вам возвратяся, приму и домой увезу благодарно, В дар получив дорогое и сам дорогим отдаривши». С сими словами Зевесова дочь светлоокая скрылась, Быстрой невидимо птицею вдруг улетев. Поселила Твердость и смелость она в Телемаховом сердце, живее Вспомнить заставив его об отце; но проник он душою Тайну и чувствовал страх, угадав, что беседовал с богом. Тут к женихам он, божественный муж, подошел; перед ними Пел знаменитый певец, и с глубоким вниманьем сидели Молча они; о печальном ахеян из Трои возврате, Некогда им учрежденном богиней Афиною, пел он. В верхнем покое своем вдохновенное пенье услышав, Вниз по ступеням высоким поспешно сошла Пенелопа, Старца Икария дочь многоумная: вместе сошли с ней Две из служанок ее; и она, божество меж женами, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим; Справа и слева почтительно стали служанки; царица С плачем тогда обратила к певцу вдохновенному слово: «Фемий, ты знаешь так много других, восхищающих душу Песней, сложенных певцами во славу богов и героев; Спой же из них, пред собранием сидя, одну; и в молчанье Гости ей будут внимать за вином; но прерви начатую Песню печальную; сердце в груди замирает, когда я Слышу ее: мне из всех жесточайшее горе досталось; Мужа такого лишась, я всечасно скорблю о погибшем, Столь преисполнившем славой своей и Элладу и Аргос». «Милая мать, — возразил рассудительный сын Одиссеев, — Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие наше То воспевать, что в его пробуждается сердце? Виновен В том не певец, а виновен Зевес, посылающий свыше Людям высокого духа по воле своей вдохновенье. Нет, не препятствуй певцу о печальном возврате данаев Петь — с похвалою великою люди той песне внимают, Всякий раз ею, как новою, душу свою восхищая; Ты же сама в ней найдешь не печаль, а печали усладу: Был не один от богов осужден потерять день возврата Царь Одиссей, и других знаменитых погибло немало. Но удались: занимайся, как должно, порядком хозяйства, Пряжей, тканьем; наблюдай, чтоб рабыни прилежны в работе Были своей: говорить же не женское дело, а дело Мужа, и ныне мое: у себя я один повелитель». Так он сказал; изумяся, обратно пошла Пенелопа; К сердцу слова многоумные сына приняв и в покое Верхнем своем затворяся, в кругу приближенных служанок Плакала горько она о своем Одиссее, покуда Сладкого сна не свела ей на очи богиня Афина. Тою порой женихи в потемневшей палате шумели, Споря о том, кто из них с Пенелопою ложе разделит. К ним обратяся, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Вы, женихи Пенелопы, надменные гордостью буйной, Станем спокойно теперь веселиться: прервите ваш шумный Спор; нам приличней вниманье склонить к песнопевцу, который, Слух наш пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен. Завтра же утром вас всех приглашаю собраться на площадь. Там всенародно в лицо вам скажу, чтоб очистили все вы Дом мой; иные пиры учреждайте, свое, а не наше Тратя на них и черед наблюдая в своих угощеньях. Если ж находите вы, что для вас и приятней и легче Всем одного разорять произвольно, без платы, — сожрите Все; но на вас я богов призову; и Зевес не замедлит Вас поразить за неправду: тогда неминуемо все вы, Так же без платы, погибнете в доме, разграбленном вами». Он замолчал. Женихи, закусивши с досадою губы, Смелым его пораженные словом, ему удивлялись. Но Антиной, сын Евпейтов, ему отвечал, возражая: «Сами боги, конечно, тебя, Телемах, научили Быть столь кичливым и дерзким в словах, и беда нам, когда ты В волнообъятой Итаке, по воле Крониона, будешь Нашим царем, уж имея на то по рожденью и право!» Кротко ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Друг Антиной, не сердись на меня за мою откровенность: Если б владычество дал мне Зевес, я охотно бы принял. Или ты мыслишь, что царская доля всех хуже на свете? Нет, конечно, царем быть не худо; богатство в царевом Доме скопляется скоро, и сам он в чести у народа. Но меж ахейцами волнообъятой Итаки найдется Много достойнейших власти и старых и юных; меж ними Вы изберите, когда уж не стало царя Одиссея. В доме ж своем я один повелитель; здесь мне подобает Власть над рабами, для нас Одиссеем добытыми в битвах». Тут Евримах, сын Полибиев, так отвечал Телемаху: «О Телемах, мы не знаем — то в лоне бессмертных сокрыто, — Кто над ахейцами волнообъятой Итаки назначен Царствовать; в доме ж своем ты, конечно, один повелитель; Нет, не найдется, пока обитаема будет Итака, Здесь никого, кто б дерзнул на твое посягнуть достоянье. Но я желал бы узнать, мой любезный, о нынешнем госте. Как его имя? Какую своим он отечеством славит Землю? Какого он рода и племени? Где он родился? С вестью ль к тебе о желанном возврате отца приходил он? Иль посетил нас, по собственной нужде заехав в Итаку? Вдруг он отсюда пропал, не дождавшись, чтоб с ним хоть немного Мы ознакомились; был человек не простой он, конечно». «Друг Евримах, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — День свиданья с отцом навсегда мной утрачен; не буду Более верить ни слухам о скором его возвращенье, Ниже напрасным о нем прорицаньям, к которым, сзывая В дом свой гадателей, мать прибегает. А нынешний гость наш Был Одиссеевым гостем; он родом из Тафоса, Ментес, Сын Анхиала, царя многоумного, правит народом Веслолюбивых тафийцев». Но, так говоря, убежден был В сердце своем Телемах, что богиню бессмертную видел. Те ж, опять обратившися к пляске и сладкому пенью, Начали снова шуметь в ожидании ночи; когда же Черная ночь посреди их веселого шума настала, Все разошлись по домам, чтоб предаться беспечно покою. Скоро и сам Телемах в свой высокий чертог (на прекрасный Двор обращен был лицом он с обширным пред окнами видом), Всех проводивши, пошел, про себя размышляя о многом. Факел зажженный неся, перед ним с осторожным усердьем Шла Евриклея, разумная дочь Певсенорида Опса; Куплена в летах цветущих Лаэртом она — заплатил он Двадцать быков, и ее с благонравной своею супругой В доме своем уважал наравне, и себе не позволил Ложа коснуться ее, опасался ревности женской. Факел неся, Евриклея вела Телемаха — за ним же С детства ходила она и ему угождала усердней Прочих невольниц. В богатую спальню она отворила Двери; он сел на постелю и, тонкую снявши сорочку, В руки старушки заботливой бросил ее; осторожно В складки сложив и угладив, на гвоздь Евриклея сорочку Подле кровати, искусно точеной, повесила; тихо Вышла из спальни; серебряной ручкою дверь затворила; Крепко задвижку ремнем затянула; потом удалилась. Он же всю ночь на постеле, покрытой овчиною мягкой, В сердце обдумывал путь, учрежденный богиней Афиной. 2 Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одиссеев; Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил, После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши, Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный. Звонкоголосых глашатаев царских созвав, повелел он Кликнуть им клич, чтоб на площадь собрать густовласых ахеян; Кликнули те; собралися на площадь другие; когда же Все собралися они и собрание сделалось полным, С медным в руке он копьем перед сонмом народным явился — Был не один, две лихие за ним прибежали собаки. Образ его несказанной красой озарила Афина, Так что дивилися люди, его подходящего видя. Старцы пред ним раздалися, и сел он на месте отцовом. Первое слово тогда произнес благородный Египтий, Старец, согбенный годами и в жизни изведавший много; Сын же его Антифонт копьевержец с царем Одиссеем В конеобильную Трою давно в корабле крутобоком Поплыл; он был умерщвлен Полифемом свирепым в глубоком Гроте, последний, похищенный им для вечерния пищи. Три оставалися старцу: один, Еврином, с женихами Буйствовал; два помогали отцу обрабатывать поле; Но о погибшем не мог позабыть он; об нем он все плакал, Все сокрушался; и так, сокрушенный, сказал он народу: «Выслушать слово мое приглашаю вас, люди Итаки; Мы на совет не сходились ни разу с тех пор, как отсюда Царь Одиссей в быстроходных своих кораблях удалился. Кто же нас собрал теперь? Кому в том внезапная нужда? Юноша ли расцветающий? Муж ли, годами созрелый? Слышал ли весть о идущей на нас неприятельской силе? Хочет ли нас остеречь, наперед все подробно разведав? Или о пользе народной какой предложить нам намерен? Должен быть честный он гражданин; слава ему! Да поможет Зевс помышлениям добрым его совершиться успешно». Кончил. Словами его был обрадован сын Одиссеев; Встать и к собранию речь обратить он немедля решился; Выступил он пред людей, и ему, к ним идущему, в руку Скипетр вложил Певсенеор, глашатай, разумный советник. К старцу сперва обратяся, ему он сказал: «Благородный Старец, он близко (и скоро его ты узнаешь), кем здесь вы Собраны, — это я сам, и печаль мне великая ныне. Я — не слыхал о идущей на нас неприятельской силе; Вас остеречь не хочу, наперед все подробно разведав. Также о пользах народных теперь предлагать не намерен. Ныне о собственной, дом мой постигшей, беде говорю я. Две мне напасти; одна: мной утрачен отец благородный, Бывший над вами царем и всегда, как детей, вас любивший; Более ж злая другая напасть, от которой весь дом наш Скоро погибнет и все, что в нем есть, до конца истребится, Та, что преследуют мать женихи неотступные, наших Граждан знатнейших, собравшихся здесь, сыновья; им противно Прямо в Икариев дом обратиться, чтоб их предложенье Выслушал старец и дочь, наделенную щедро приданым, Отдал по собственной воле тому, кто приятнее сердцу. Нет; им удобней, вседневно врываяся в дом наш толпою, Наших быков, и баранов, и коз откормленных резать, Жрать до упаду и светлое наше вино беспощадно Тратить. Наш дом разоряется, ибо уж нет в нем такого Мужа, каков Одиссей, чтоб его от проклятья избавить. Сами же мы беспомощны теперь, равномерно и после Будем, достойные жалости, вовсе без всякой защиты. Если бы сила была, то и сам я нашел бы управу; Но нестерпимы обиды становятся; дом Одиссеев Грабят бесстыдно. Ужель не тревожит вас совесть? По крайней Мере, чужих устыдитесь людей и народов окружных, Нам сопредельных, богов устрашитеся мщенья, чтоб гневом Вас не постигли самих, негодуя на вашу неправду. Я ж к олимпийскому Зевсу взываю, взываю к Фемиде, Строгой богине, советы мужей учреждающей! Наше Право признайте, друзья, и меня одного сокрушаться Горем оставьте. Иль, может быть, мой благородный родитель Чем оскорбил здесь умышленно меднообутых ахеян; Может быть, то оскорбленье на мне вы умышленно мстите, Грабить наш дом возбуждая других? Но желали бы лучше Мы, чтоб и скот наш живой, и лежачий запас наш вы сами Силою взяли; тогда бы для нас сохранилась надежда: Мы бы дотоле по улицам стали скитаться, моля вас Наше отдать нам, покуда не все бы нам отдано было; Ныне ж вы сердце мое безнадежным терзаете горем». Так он во гневе сказал и повергнул на землю свой скипетр; Слезы из глаз устремились: народ состраданье проникло; Все неподвижно-безмолвны сидели; никто не решился Дерзостным словом ответствовать сыну царя Одиссея. Но Антиной поднялся и воскликнул, ему возражая: «Что ты сказал, Телемах, необузданный, гордоречивый? Нас оскорбив, ты на нас и вину возложить замышляешь? Нет, обвинять ты не нас, женихов, пред ахейским народом Должен теперь, а свою хитроумную мать, Пенелопу. Три совершилося года, уже наступил и четвертый С тех пор, как, нами играя, она подает нам надежду Всем, и каждому порознь себя обещает, и вести Добрые шлет к нам, недоброе в сердце для нас замышляя. Знайте, какую она вероломно придумала хитрость: Стан превеликий в покоях поставя своих, начала там Тонко-широкую ткань и, собравши нас всех, нам сказала: «Юноши, ныне мои женихи, — поелику на свете Нет Одиссея, — отложим наш брак до поры той, как будет Кончен мой труд, чтоб начатая ткань не пропала мне даром; Старцу Лаэрту покров гробовой приготовить хочу я Прежде, чем будет он в руки навек усыпляющей смерти Парками отдан, дабы не посмели ахейские жены Мне попрекнуть, что богатый столь муж погребен без покрова». Так нам сказала, и мы покорились ей мужеским сердцем. Что же? День целый она за тканьем проводила, а ночью, Факел зажегши, сама все натканное днем распускала. Три года длился обман, и она убеждать нас умела; Но когда обращеньем времен приведен был четвертый — Всем нам одна из служительниц, знавшая тайну, открыла; Сами тогда ж мы застали ее за распущенной тканью; Так и была приневолена нехотя труд свой окончить. Ты же нас слушай; тебе отвечаем, чтоб мог ты все ведать Сам и чтоб ведали все равномерно с тобой и ахейцы: Мать отошли, повелев ей немедля, на брак согласившись, Выбрать меж нами того, кто отцу и самой ей угоден. Если же долее будет играть сыновьями ахеян… Разумом щедро ее одарила Афина; не только В разных она рукодельях искусна, но также и много Хитростей знает, неслыханных в древние дни и ахейским Женам прекраснокудрявым неведомых; что ни Алкмене Древней, ни Тиро, ни пышно-венчанной царевне Микене В ум не входило, то ныне увертливый ум Пенелопы Нам ко вреду изобрел; но ее изобретенья тщетны; Знай, не престанем твой дом разорять мы до тех пор, покуда Будет упорна она в помышленьях своих, ей богами В сердце вложенных; конечно, самой ей в великую славу То обратится, но ты истребленье богатства оплачешь; Мы, говорю, не пойдем от тебя ни домой, ни в иное Место, пока Пенелопа меж нами не выберет мужа». «О Антиной, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Я не дерзну и помыслить о том, чтоб велеть удалиться Той, кто меня родила и вскормила; отец мой далеко; Жив ли, погиб ли, — не знаю; но трудно с Икарием будет Мне расплатиться, когда Пенелопу отсюда насильно Вышлю, — тогда я подвергнусь и гневу отца, и гоненью Демона: страшных Эриний, свой дом покидая, накличет Мать на меня, и стыдом пред людьми я покроюся вечным. Нет, никогда не отважусь сказать ей подобного слова. Вы же, когда хоть немного тревожит вас совесть, покиньте Дом мой; иные пиры учреждайте, свое, а не наше Тратя на них и черед наблюдая в своих угощеньях. Если ж находите вы, что для вас и приятней и легче Всем одного разорять произвольно, без платы, — сожрите Все; но на вас я богов призову, и Зевес не замедлит Вас поразить за неправду: тогда неминуемо все вы, Так же без платы, погибнете в доме, разграбленном вами». Так говорил Телемах. И внезапно Зевес громовержец Свыше к нему двух орлов ниспослал от горы каменистой; Оба сначала, как будто несомые ветром, летели Рядом они, широко распустивши огромные крылья; Но, налетев на средину собрания, полного шумом, Начали быстро кружить с непрестанными взмахами крыльев; Очи их, сверху на головы глядя, сверкали бедою; Сами потом, расцарапав друг другу и груди и шеи, Вправо умчались они, пролетев над собраньем и градом. Все, изумленные, птиц провожали глазами, и каждый Думал о том, что явление их предвещало в грядущем. Выступил тут пред народ Алиферс, многоопытный старец, Сын Масторов; из сверстников всех он один по полету Птиц был искусен гадать и пророчил грядущее; полный Мыслей благих, обратяся к согражданам, так им сказал он: «Выслушать слово мое приглашаю вас, люди Итаки. Прежде, однако, дабы женихов образумить, скажу я Им, что беда неизбежная мчится на них, что недолго Будет в разлуке с семейством своим Одиссей, что уже он Где-нибудь близко таится, и смерть и погибель готовя Всем им, что также и многим другим из живущих в Итаке Горновозвышенной бедствие будет. Размыслим же, как бы Вовремя нам обуздать их; но лучше, конечно, когда бы Сами они усмирились; то ныне всего бы полезней Было для них: не безопытно так говорю, но наверно Зная, что будет; сбылось, утверждаю, и все, что ему я Здесь предсказал перед тем, как пошли кораблями ахейцы В Трою и с ними пошел Одиссей многоумный. По многих Бедствиях (так говорил я) и спутников всех потерявши, Всем незнакомый, в исходе двадцатого года в отчизну Он возвратится. Мое предсказанье свершается ныне». Кончил. Ему отвечал Евримах, сын Полибиев: «Лучше, Старый рассказчик, домой возвратись и своим малолетним Детям пророчествуй там, чтоб беды им какой не случилось. В нашем же деле вернее тебя я пророк; мы довольно Видим летающих на небе в светлых лучах Гелиоса Птиц, но не все роковые. А царь Одиссей в отдаленном Крае погиб. И тебе бы погибнуть с ним вместе! Тогда бы Здесь ты не стал предсказаний таких вымышлять, возбуждая Гнев в Телемахе, уже раздраженном, и, верно, надеясь Что-нибудь в дар от него получить для себя и домашних. Слушай, однако, — и то, что услышишь, исполнится верно, — Если ты этого юношу с старым своим многознаньем Будешь пустыми словами на гнев возбуждать, то, конечно, Это в сугубое горе ему самому обратится; Против нас всех он один ничего совершить не успеет. Ты ж, безрассудный старик, навлечешь на себя наказанье, Тяжкое сердцу: мы горько заставим тебя сокрушаться. Ныне я боле полезный совет предложу Телемаху: Матери пусть повелит он к Икарию в дом возвратиться, Где, приготовив все нужное к браку, богатым приданым Милую дочь, как прилично то сану ее, наделит он. Иначе, думаю, мы, сыновья благородных ахеян, Мучить ее не престанем своим сватовством. Никого здесь Мы не боимся, ни полного звучных речей Телемаха, Ниже пророчеств, которыми ты, говорун поседелый, Всем докучаешь, — ты нам оттого ненавистней; а дом их Весь разорим мы на наши пиры, и от нас воздаянья Им не иметь никакого, пока на желаемый нами Брак не решится она; ожидая вседневно, кто будет Ею из нас наконец предпочтен, мы к другим обратиться Медлим невестам, чтоб выбрать, как следует, жен между ними». Кротко ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «О Евримах и вы все, женихи знаменитые, боле Вас убеждать не хочу и вперед не скажу вам ни слова; Боги все ведают, все благородным ахейцам известно. Вы же мне прочный корабль с двадцатью приобыкшими быстро По морю плавать гребцами теперь снарядите: хочу я Спарту и Пилос песчаный сперва посетить, чтоб проведать, Есть ли там слухи какие о милом отце и какая В людях молва про него, иль услышать о нем прорицанье Оссы, всегда повторяющей людям Зевесово слово. Если узнаю, что жив он, что он возвратится, то буду Ждать его год, терпеливо снося притесненья; когда же Скажет молва, что погиб он, что нет уж его меж живыми, То, незамедленно в милую землю отцов возвратяся, В честь ему холм гробовой здесь насыплю и должную пышно Тризну по нем совершу; Пенелопу ж склоню на замужство». Кончив, он сел и умолкнул. Тогда поднялся неизменный Спутник и друг Одиссея, царя беспорочного, Ментор. Вверил ему Одиссей при отплытии дом, быть покорным Старцу Лаэрту и все сберегать повелевши. И полный Мыслей благих, обратяся к согражданам, так им сказал он: «Выслушать слово мое приглашаю вас, люди Итаки; Кротким, благим и приветливым быть уж вперед ни единый Царь скиптроносный не должен, но, правду из сердца изгнавши, Каждый пускай притесняет людей, беззаконствуя смело, Если могли вы забыть Одиссея, который был нашим Добрым царем и народ свой любил, как отец благодушный. Нужды мне нет обвинять женихов необузданно-дерзких В том, что они, самовластвуя здесь, замышляют худое. Сами своею играют они головой, разоряя Дом Одиссея, которого, мыслят, уж мы не увидим. Вас же, граждане Итаки, хочу пристыдить: здесь собравшись, Вы равнодушно сидите и слова не скажете против Малой толпы женихов, хоть самих вас число и большое». Сын Евеноров тогда, Леокрит, негодуя, воскликнул: «Что ты сказал, безрассудный, зломышленный Ментор? Смирить нас Гражданам ты предлагаешь; но сладить им с нами, которых Также немало, на пиршестве трудно. Хотя бы внезапно Сам Одиссей твой, Итаки властитель, явился и силой Нас, женихов благородных, в его веселящихся доме, Выгнать оттуда замыслил, его возвращенье в отчизну Было б жене, тосковавшей так долго по нем, не на радость: Злая погибель его бы постигла, когда бы нас многих Вздумал один одолеть он; неумное слово сказал ты. Вы ж разойдитеся, люди, и каждый займися домашним Делом. А Ментор пускай и мудрец Алиферс, Одиссею Верность свою сохранившие, в путь снарядят Телемаха; Долго, однако, я думаю, здесь просидит он, сбирая Вести; пути же ему своего совершить не удастся». Так он сказав, распустил самовольно собранье народа. Все, удалясь, по своим разошлися домам; женихи же В дом Одиссея, царя благородного, вновь возвратились. Но Телемах одиноко пошел на песчаное взморье. Руки соленою влагой умыв, возгласил он к Афине: «Ты, посетившая дом мой вчера и в туманное море Плыть повелевшая мне, чтоб разведал я, странствуя, нет ли Слухов о милом отце и его возвращенье, богиня, Мне помоги благосклонно; ахейцы мой путь затрудняют; Паче ж других женихи многосильные, полные злобы». Так говорил он, молясь, и пред ним во мгновение ока, Сходная с Ментором видом и речью, предстала Афина. Голос возвысив, богиня крылатое бросила слово: «Смел, Телемах, и разумен ты будешь, когда обладаешь Тою великою силой, с какою и словом и делом Всё твой отец, что хотел, совершал; и достигнешь желанной Цели, свой путь беспрепятственно кончив; когда ж не прямой ты Сын Одиссеев, не сын Пенелопин прямой, то надежды Нет, чтоб успешно ты мог совершить предприятое дело. Редко бывают подобны отцам сыновья; все большею Частию хуже отцов и немногие лучше. Но будешь Ты, Телемах, и разумен и смел, поелику не вовсе Ты Одиссеевой силы великой лишен; и надежда Есть для тебя, что успешно свершишь предприятое дело. Пусть женихи, беззаконствуя, зло замышляют — оставь их; Горе безумным! Они в слепоте, незнакомые с правдой, Смерти своей не предвидят, ни черной судьбы, ежедневно К ним подступающей ближе и ближе, чтоб вдруг, погубить их. Ты же свое предпринять путешествие можешь немедля; Будучи другом твоим по отцу твоему, снаряжу я Быстрый корабль для тебя и последую сам за тобою. Но возвратися теперь к женихам; а тебе на дорогу Пусть приготовят съестное, пускай им наполнят сосуды; Пусть и в амфоры вина нацедят и муки, мореходца Снеди питательной, в кожаных, плотных мехах приготовят. Тою порой я гребцов наберу; кораблей же в Итаке, Морем объятой, немало и новых и старых; меж ними Лучший я выберу сам; и немедленно будет он нами В путь изготовлен, и спустим его на священное море». Так говорила Афина, Зевесова дочь, Телемаху. Голос богини услышав, он берег немедля покинул. В дом возвратяся с печалию милого сердца, нашел он Там женихов многосильных: одни обдирали в покоях Коз, а другие, зарезав свиней, на дворе их палили. С колкой усмешкой к нему подошел Антиной и, насильно За руку взявши его и назвавши по имени, молвил: «Юноша вспыльчивый, злой говорун, Телемах, не заботься Боле о том, чтоб вредить нам иль словом, иль делом, а лучше Дружески с нами без всяких забот веселись, как бывало. Волю ж твою не замедлят ахейцы исполнить: получишь Ты и корабль, и отборных гребцов, чтоб скорее достигнуть В Пилос, любезный богам, и узнать об отце отдаленном». Кротко ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Нет, Антиной, неприлично мне с вами, надменными, вместе Против желанья сидеть за столом, веселясь беззаботно; Будьте довольны и тем, что имущество лучшее наше Вы, женихи, разорили, покуда я был малолетен. Ныне ж, когда, возмужав и советников слушая умных, Все я узнал и когда уж во мне пробудилася бодрость, Я попытаюсь на шею вам Парк неизбежных накликать, Так ли, иначе ли, съездив ли в Пилос иль здесь отыскавши Средство. Я еду — и путь мой напрасен не будет, хотя я Еду попутчиком, ибо (так было устроено вами) Здесь мне иметь своего корабля и гребцов невозможно». Так он сказал и свою из руки Антиноевой руку Вырвал. Меж тем женихи, изобильный обед учреждая, Многими колкими сердце его оскорбляли речами. Так говорили одни из ругателей дерзко-надменных: «Нас Телемах погубить не на шутку замыслил; быть может, Многих он в помощь себе приведет из песчаного Пилоса, многих Также из Спарты; о том он, мы видим, заботится сильно. Может случиться и то, что богатую землю Эфиру Он посетит, чтоб, добывши там яду, смертельного людям, Здесь отравить им кратеры и разом нас всех уничтожить». «Но, — отвечали другие насмешливо первым, — кто знает! Может случиться легко, что и сам, как отец, он погибнет, Долго бродив по морям далеко от друзей и домашних. Тем он, конечно, и нас озаботит: тогда нам придется Всё разделить меж собой их имущество; дом же уступим Мы Пенелопе и мужу, избранному ею меж нами». Так женихи. Телемах же пошел в кладовую отцову, Зданье пространное; злата и меди там кучи лежали; Много там платья в ларях и душистого масла хранилось; Куфы из глины с вином многолетним и сладким стояли Рядом у стен, заключая божественно-чистый напиток В недре глубоком, на случай, когда Одиссей возвратится В дом, претерпевши тяжелых скорбей и превратностей много. Двери двустворные, дважды замкнутые, в ту кладовую Входом служили; почтенная ключница денно и нощно Там с многоопытным, зорким усердьем в порядке держала Все Евриклея, разумная дочь Певсенорида Опса. В ту кладовую позвав Евриклею, сказал Телемах ей: «Няня, амфоры наполни вином благовонным, вкуснейшим После того дорогого, которое здесь бережешь ты, Помня о нем, о несчастном, и все уповая, что в дом свой Царь Одиссей возвратится, и смерти и Парк избежавши. Им ты двенадцать наполни амфор и амфоры закупорь; Так же и кожаных, плотных мехов приготовь, оржаною Полных мукой; и чтоб в каждом из них заключалося двадцать Мер; но об этом ты ведай одна; собери все припасы В кучу; за ними приду ввечеру я, в то время, когда уж В верхний покой свой уйдет Пенелопа, о сне помышляя. Спарту и Пилос песчаный хочу посетить, чтоб проведать, Нет ли там слухов о милом отце и его возвращенье». Кончил. Ему Евриклея, усердная няня, заплакав, С громким рыданьем крылатое бросила слово: «Зачем ты, Милое наше дитя, отворяешь таким помышленьям Сердце? Зачем в отдаленную, чуждую землю стремишься Ты, утешение наше единое? Твой уж родитель Встретил конец меж народов враждебных от дома далеко; Здесь же, покуда ты странствовать будешь, коварно устроят Ков, чтоб известь и тебя, и твое все богатство разделят. Лучше останься у нас при своем; ни малейшей нет нужды В страшное море тебе на беды и на бури пускаться». Ей отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Няня, мой друг, не тревожься; не мимо богов я решился В путь, но клянись мне, что мать от тебя ни о чем не узнает Прежде, пока не свершится одиннадцать дней иль двенадцать, Или покуда не спросит сама обо мне, иль другой кто Тайны не скажет, — боюсь, чтоб от плача у ней не поблекла Свежесть лица». Евриклея богами великими стала Клясться; когда ж поклялася и клятву свою совершила, Тотчас она, благовонным вином все амфоры наливши, Кожаных плотных мехов приготовила, полных мукою. Он же, домой возвратившися, там с женихами остался. Умная мысль родилася тут в сердце Паллады Афины: Вид Телемаха принявши, она обежала весь город; К каждому встречному ласково речь обращая, собраться Всех пригласила она ввечеру на корабль быстроходный. После, пришед к Ноемону, разумного Фрония сыну, Дать ей просила корабль — Ноемон согласился охотно. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Легкий корабль на соленую влагу спустив и запасы, Нужные каждому прочному судну, собравши, на самом Выходе в море из бухты его поместила богиня. Люди сошлися, и в каждом она возбудила отважность. Новая мысль родилася тут в сердце Паллады Афины: В дом Одиссея, царя благородного, вшедши, богиня Сладкий сон на пирующих там женихов навела, помутила Мысли у пьющих и вырвала кубки из рук их; влеченью Сна уступивши, они по домам разошлись и недолго Ждали его, не замедлил он пасть на усталые вежды. Тут светлоокая Зевсова дочь Телемаху сказала, Вызвав его из устроенной пышно палаты столовой, Сходная с Ментором видом и речью: «Пора, Телемах, нам; Все собралися уж светлообутые спутники наши; Сидя у весел, они ожидают тебя с нетерпеньем; Время идти; не годится нам доле откладывать путь свой». Кончив, Паллада Афина пошла впереди Телемаха Быстрым шагом; поспешно пошел Телемах за богиней. К морю и к ждавшему их кораблю подошедши, они там Спутников густокудрявых нашли у песчаного брега. К ним обратилась тогда Телемахова сила святая: «Братья, принесть поспешим путевые запасы; они уж Все приготовлены в доме, и мать ни о чем не слыхала; Также ничто и рабыням не сказано; тайну одна лишь Знает». И быстро пошел впереди он; за ним все другие. Взявши запасы, они их на прочно устроенном судне Склали, как то повелел им возлюбленный сын Одиссеев. Скоро и сам он вступил на корабль за богиней Афиной; Подле кормы корабельной она поместилась; с ней рядом Сел Телемах, и гребцы, отвязавши поспешно канаты, Также взошли на корабль и сели на лавках у весел. Тут светлоокая Зевсова дочь даровала им ветер попутный, Свежий повеял Зефир, ошумляющий темное море. Бодрых гребцов возбуждая, велел Телемах им скорее Снасти устроить; ему повинуясь, сосновую мачту Подняли разом они и, глубоко в гнездо водрузивши, В нем утвердили ее, а с боков натянули веревки; Белый потом привязали ремнями плетеными парус; Ветром наполнившись, он поднялся, и пурпурные волны Звучно под килем потекшего в них корабля зашумели; Он же бежал по волнам, разгребая себе в них дорогу. Тут корабельщики, черное быстрое судно устроив, Чаши наполнили сладким вином и, молясь, сотворили Должное вечнорожденным, бессмертным богам возлиянье, Паче ж других светлоокой богине, великой Палладе. Судно всю ночь и все утро спокойно свой путь совершало. 3 Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов и для смертных, Року подвластных людей, на земле плодоносной живущих. Тою порою достигнул корабль до Нелеева града Пышного, Пилоса. В жертву народ приносил там на бреге Черных быков Посейдону, лазурнокудрявому богу; Было там девять скамей; на скамьях, по пяти сот на каждой, Люди сидели, и девять быков перед каждою было. Сладкой отведав утробы, уже сожигали пред богом Бедра в то время, как в пристань вошли мореходцы. Убравши Снасти и якорем шаткий корабль утвердивши, на землю Вышли они; Телемах, за Афиною следуя, также Вышел. К нему обратяся, богиня Афина сказала: «Сын Одиссеев, теперь уж застенчивым быть ты не должен; Ибо затем мы и в море пустились, чтоб сведать, в какую Землю отец твой судьбиною брошен и что претерпел он. Смело приблизься к коней обуздателю Нестору; знать нам Должно, какие в душе у него заключаются мысли. Смело его попроси, чтоб тебе объявил он всю правду; Лжи он, конечно, не скажет, умом одаренный великим». «Но, — отвечал рассудительный сын Одиссеев богине, — Как подойти мне? Какое скажу я приветствие, Ментор? Мало еще в разговорах разумных с людьми я искусен; Также не знаю, прилично ли младшим расспрашивать старших?» Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Многое сам, Телемах, ты своим угадаешь рассудком; Многое демон откроет тебе благосклонный; не против Воли ж бессмертных, я думаю, был ты рожден и воспитан». Кончив, богиня Афина пошла впереди Телемаха Быстрым шагом; за нею пошел Телемах; и поспешно К месту подходят они, где пилийцы, собравшись, сидели; Там с сыновьями и Нестор сидел; их друзья, учреждая Пир, суетились, вздевали на вертелы, жарили мясо. Все, иноземцев увидя, пошли к ним навстречу и, руки Им подавая, просили их сесть дружелюбно с народом. Первый, их встретивший, Несторов сын, Писистрат благородный, Ласково за руки взявши обоих, на бреге песчаном Место на мягких разостланных кожах занять пригласил их Между отцом престарелым и братом младым Фрасимедом. Сладкой утробы отведать им дав, он вином благовонным Кубок наполнил, вина отхлебнул и сказал светлоокой Дочери Зевса эгидодержавца Палладе Афине: «Странник, ты должен призвать Посейдона владыку: вы ныне Прибыли к нам на великий праздник его; совершивши Здесь, как обычай велит, перед ним возлиянье с молитвой, Ты и товарищу кубок с напитком божественно-чистым Дай, он, я думаю, молится также богам, поелику Все мы, люди, имеем в богах благодетельных нужду. Он же моложе тебя и, конечно, ровесник со мною; Вот почему я и кубок тебе наперед предлагаю». Кончив, он передал кубок с вином благовонным Афине. Был ей приятен поступок разумного юноши, первой Ей предложившего кубок с вином благовонным; и стала Голосом громким она призывать Посейдона владыку: «Царь Посейдон земледержец, молюся тебе, не отвергни Нас, уповающих здесь, что желания наши исполнишь. Нестору славу с его сыновьями, во-первых, даруй ты; После богатую милость яви и другим, благосклонно Здесь от пилийцев великую ныне приняв гекатомбу; Дай нам потом, Телемаху и мне, возвратиться, окончив Все, для чего мы приплыли сюда в корабле крутобоком». Так помолясь, совершила сама возлиянье богиня; После двуярусный кубок она подала Телемаху; В свой помолился черед и возлюбленный сын Одиссеев. Те же, изжарив и с вертелов снявши хребтовое мясо, Роздали части и начали пир многославный; когда же Был удовольствован голод их сладким питьем и едою, Речь обратил к посетителям Нестор, герой геренейский: «Странники, мне уж теперь неприлично не будет спросить вас, Кто вы, понеже уж пищею вы насладились довольно. Кто ж вы, скажите? Откуда к нам прибыли влажной дорогой? Дело ль какое у вас? Иль без дела скитаетесь всюду, Взад и вперед по морям, как добычники вольные, мчася, Жизнью играя своей и беды приключая народам?» С духом собравшись, на то рассудительный сын Одиссеев Так, отвечая, сказал (и Афина ему ободрила Сердце, чтоб Нестора мог он спросить об отце отдаленном, Также чтоб в людях о нем утвердилася добрая слава): «Сын Нелеев, о Нестор, великая слава ахеян, Знать ты желаешь, откуда и кто мы; всю правду скажу я: Мы из Итаки, под склоном лесистым Нейона лежащей; Прибыли ж к вам не за общим народным, за собственным делом; Странствую я, чтоб, молву об отце вопрошая, проведать, Где Одиссей благородный, в бедах постоянный, с которым Ратуя вместе, вы град Илион, говорят, сокрушили. Прочие ж, сколько их ни было, против троян воевавших, Бедственно, слышали мы, в стороне отдаленной погибли Все; а его и погибель от нас неприступно Кронион Скрыл; где нашел он конец свой, не знает никто: на земле ли Твердой он пал, пересиленный злыми врагами, в зыбях ли Моря погиб, поглощенный холодной волной Амфитриты. Я же колена твои обнимаю, чтоб ты благосклонно Участь отца моего мне открыл, объявив, что своими Видел глазами иль что от какого услышал случайно Странника. Матерью был он рожден на беды и на горе. Ты же, меня не щадя и из жалости слов не смягчая, Все расскажи мне подробно, чему ты был сам очевидец. Если же чем для тебя мой отец, Одиссей благородный, Словом ли, делом ли, мог быть полезен в те дни, как с тобою В Трое он был, где столь много вы бед претерпели, ахейцы, Вспомни об этом теперь и поистине все расскажи мне». Так Телемаху ответствовал Нестор, герой геренейский: «Сын мой, как сильно напомнил ты мне о напастях, в земле той Встреченных нами, ахейцами, твердыми в опыте строгом, Частью, когда в кораблях, предводимые бодрым Пелидом, Мы за добычей по темно-туманному морю гонялись, Частью, когда перед крепким Приамовым градом с врагами Яростно бились. Из наших в то время все лучшие пали: Лег там Аякс бедоносный, там лег Ахиллес и советов Мудростью равный бессмертным Патрокл, и лежит там мой милый Сын Антилох, беспорочный, отважный и столько же дивный Легкостью бега, сколь был он бесстрашный боец. И немало Разных других испытали мы бедствий великих, о них же Может ли все рассказать хоть один из людей земнородных? Если б и целые пять лет и шесть лет ты мог беспрестанно Вести сбирать о бедах, приключившихся бодрым ахейцам Ты бы, всего не узнав, недоволен домой возвратился. Девять трудилися лет мы, чтоб их погубить, вымышляя Многие хитрости, — кончить насилу решился Кронион. В умных советах никто там не мог на ряду быть поставлен С ним: далеко опереживал всех изобретеньем многих Хитростей царь Одиссей, благородный родитель твой, если Подлинно сын ты его. С изумленьем смотрю на тебя я; С ним и речами ты сходен; но кто бы подумал, чтоб было Юноше можно так много с ним сходствовать умною речью? Я ж постоянно, покуда войну мы вели, на совете ль, В сонме ль народном, всегда заодно говорил с Одиссеем; В мненьях согласные, вместе всегда мы, обдумавши строго, То лишь одно избирали, что было ахейцам полезней. Но когда, ниспровергнувши город Приама великий, Мы к кораблям возвратилися, бог разлучил нас: Кронион Бедственный путь по морям приготовить замыслил ахейцам. Был не у каждого светел рассудок, не все справедливы Были они — потому и постигнула злая судьбина Многих, разгневавших дочь светлоокую страшного бога. Сильную распрю богиня Афина зажгла меж Атридов: Оба, созвать вознамерясь людей на совет, безрассудно Собрали их не в обычное время, когда уж садилось Солнце; ахейцы сошлися, вином охмеленные; те же Стали один за другим объяснять им причину собранья: Требовал царь Менелай, чтоб аргивские мужи в обратный Путь по широкому моря хребту устремились немедля; То Агамемнон отвергнул: ахейцев еще удержать он Мыслил затем, чтоб они, совершив гекатомбу святую, Гнев примирили ужасной богини… младенец! Еще он, Видно, не знал, что уж быть не могло примирения с нею: Вечные боги не скоро в своих изменяются мыслях. Так, обращая друг к другу обидные речи, там оба Брата стояли; собрание светлообутых ахеян Воплем наполнилось яростным, на два разрознившись мненья. Всю ту мы ночь провели в неприязненных друг против друга Мыслях: уж нам, беззаконным, готовил Зевес наказанье. Утром одни на прекрасное море опять кораблями (Взяв и добычу и дев, глубоко опоясанных) вышли. Но половина другая ахеян осталась на бреге Вместе с царем Агамемноном, пастырем многих народов. Дали мы ход кораблям, и они по волнам побежали Быстро: под ними углаживал бог многоводное море. Скоро пришед в Тенедос, принесли мы там жертву бессмертным, Дать нам отчизну моля их, но Дий непреклонный еще нам Медлил дозволить возврат: он вторичной враждой возмутил нас. Часть за царем Одиссеем, подателем мудрых советов, В многовесельных пустясь кораблях, устремилась в обратный Путь, чтоб Атриду царю Агамемнону вновь покориться. Я же поспешно со всеми подвластными мне кораблями Поплыл вперед, угадав, что готовил нам бедствие демон; Поплыл со всеми своими и сын бедоносный Тидея; Позже отправился в путь Менелай златовласый: в Лесбосе Нас он нагнал, нерешимых, какую избрать нам дорогу: Выше ль скалами обильного Хиоса путь свой на Псиру Править, ее оставляя по левую руку, иль ниже Хиоса мимо открытого воющим ветрам Миманта? Дия молили мы знаменье дать нам; и, знаменье давши, Он повелел, чтоб, разрезавши море по самой средине, Шли мы к Эвбее для скорого близкой беды избежанья; Ветер попутный, свистя, зашумел, и, рыбообильный Путь совершая легко, корабли до Гереста достигли К ночи; от многих быков возложили мы тучные бедра Там на алтарь Посейдонов, измерив великое море. День совершился четвертый, когда, добежав до Аргоса, Все корабли Диомеда, коней обуздателя, стали В пристани. Прямо тем временем в Пилос я плыл, и ни разу Ветер попутный, вначале нам посланный Днем, не стихнул. Так возвратился я, сын мой, без всяких вестей; и доныне Сведать еще я не мог, кто погиб из ахеян, кто спасся. Что ж от других мы узнали, живя под домашнею кровлей, То вам, как следует, я расскажу, ничего не скрывая. Слышали мы, что с младым Ахиллеса великого сыном Все мирмидоны его, копьеносцы, домой возвратились; Жив, говорят, Филоктет, сын Пеанов возлюбленный; здраво Идоменей (никого из сопутников, с ним избежавших Вместе войны, не утративши на море) Крита достигнул; К вам же, конечно, и в дальнюю землю дошел об Атриде Слух, как домой возвратился он, как умерщвлен был Эгистом, Как и Эгист наконец по заслуге приял воздаянье. Счастье, когда у погибшего мужа останется бодрый Сын, чтоб отмстить, как Орест, поразивший Эгиста, которым Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель! Так и тебе, мой возлюбленный друг, столь прекрасно созревший, Должно быть твердым, чтоб имя твое и потомки хвалили». Выслушав Нестора, так отвечал Телемах благородный: «Сын Нелеев, о Нестор, великая слава ахеян, Правда, отмстил он, и страшно отмстил, и ему от народов Честь повсеместная будет и будет хвала от потомства. О, когда б и меня одарили такою же силой Боги, чтоб так же и я мог отмстить женихам, наносящим Столько обид мне, коварно погибель мою замышляя! Но благодати великой такой ниспослать не хотели Боги ни мне, ни отцу — и удел мой отныне терпенье». Так Телемаху ответствовал Нестор, герой геренейский: «Сам ты, мой милый, о том мне своими словами напомнил; Слышали мы, что, твою благородную мать притесняя, В доме твоем женихи беззаконного делают много. Знать бы желал я: ты сам ли то волею сносишь? Народ ли Вашей земли ненавидит тебя, по внушению бога? Мы же не ведаем; может случиться легко, что и сам он Их, возвратяся, погубит, один ли, созвав ли ахеян… О, когда б возлюбить светлоокая дева Паллада Так же могла и тебя, как она Одиссея любила В крае троянском, где много мы бед претерпели, ахейцы! Нет, никогда не бывали столь боги в любви откровенны, Сколь откровенна была с Одиссеем Паллада Афина! Если бы ею с такою ж любовью и ты был присвоен, Самая память о браке во многих из них бы пропала». Нестору так отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Старец, несбыточно, думаю, слово твое; о великом Ты говоришь, и ужасно мне слушать тебя; не случится То никогда ни по просьбе моей, ни по воле бессмертных». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Странное слово из уст у тебя, Телемах, излетело; Богу легко защитить нас и издали, если захочет; Я ж согласился б скорее и бедствия встретить, чтоб только Сладостный день возвращенья увидеть, чем, бедствий избегнув В дом возвратиться, чтоб пасть пред своим очагом, как великий Пал Агамемнон предательством хитрой жены и Эгиста. Но и богам невозможно от общего смертного часа Милого им человека избавить, когда он уж предан В руки навек усыпляющей смерти судьбиною будет». Так отвечал рассудительный сын Одиссеев богине: «Ментор, не станем о том говорить мы, хотя и крушит нам Сердце оно; уж его возвращения мы не увидим: Черную участь и смерть для него приготовили боги. Я же теперь, о ином вопрошая, хочу обратиться К Нестору — правдой и мудростью всех он людей превосходит: Был, говорят, он царем, повелителем трех поколений, Образом светлым своим он бессмертному богу подобен — Сын Нелеев, скажи, ничего от меня не скрывая, Как умерщвлен был Атрид Агамемнон пространнодержавный? Где Менелай находился? Какое губящее средство Хитрый Эгист изобрел, чтоб удобнее сладить с сильнейшим? Иль, не достигнув Аргоса, еще меж чужими людьми он Был и врага своего тем отважил на злое убийство?» «Друг, — Телемаху ответствовал Нестор, герой геренейский, — Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать; Подлинно так все случилось, как думаешь сам ты; но если б В братнем жилище Эгиста живого застал, возвращаясь В дом свой из брани троянской, Атрид Менелай златовласый, Трупа его бы тогда не покрыла земля гробовая, Хищные птицы и псы бы его растерзали, без чести В поле далеко за градом Аргосом лежащего, жены Наши его б не оплакали — страшное дело свершил он. Тою порою, как билися мы на полях илионских, Он в безопасном углу многоконного града Аргоса Сердце жены Агамемнона лестью опутывал хитрой. Прежде самой Клитемнестре божественной было противно Дело постыдное — мыслей порочных она не имела; Был же при ней песнопевец, которому царь Агамемнон, В Трою готовяся плыть, наблюдать повелел за супругой; Но, как скоро судьбина ее предала преступленью, Тот песнопевец был сослан Эгистом на остров бесплодный, Где и оставлен; и хищные птицы его растерзали. Он же ее, одного с ним желавшую, в дом пригласил свой; Множество бедр на святых алтарях он сожег пред богами, Множеством вкладов, и златом и тканями, храмы украсил, Дерзкое дело такое с нежданным окончив успехом. Мы же, покинувши землю троянскую, поплыли вместе, Я и Атрид Менелай, сопряженные дружбою тесной. Были уж мы пред священным Сунионом, мысом Аттийским; Вдруг Менелаева кормщика Феб Аполлон невидимо Тихой своею стрелой умертвил: управляя бегущим Судном, кормило держал многоопытной твердой рукою Фронтис, Онеторов сын, наиболе из всех земнородных Тайну проникший владеть кораблем в наступившую бурю. Путь свой замедлил, хотя и спешил, Менелай, чтоб на бреге Честь погребения другу воздать с торжеством надлежащим; Но когда на своих кораблях крутобоких опять он В темное море пошел и высокого мыса Малеи Быстро достиг — повсеместно гремящий Кронион, замыслив Гибель, нагнал на него многошумное ветра дыханье, Поднял могучие, тяжкие, гороогромные волны. Вдруг корабли разлучив, половину их бросил он к Криту, Где обитают кидоны у светлых потоков Ярдана. Виден там гладкий утес, восходящий над влагой соленой, В темное море вдвигаясь на крайних пределах Гортины; Там, где великие волны на западный берег у Феста Нот нагоняет и малый утес их дробит, отшибая, Те корабли очутились; проворством спаслися от смерти Люди; суда ж их погибли, разбившись об острые камни. Пять остальных кораблей темноносых, похищенных бурей, Ветер могучий и волны ко брегу Египта примчали. Там Менелай, собирая сокровищ и золота много, Странствовал между народов иного языка, и в то же Время Эгист совершил беззаконное дело в Аргосе, Смерти предавши Атрида, — народ покорился безмолвно. Целые семь лет он властвовал в златообильной Микене; Но на осьмой из Афин возвратился ему на погибель Богоподобный Орест; и убийцу сразил он, которым Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель. Пир учредив для аргивян великий, свершил погребенье Он и преступнице матери вместе с Эгистом презренным. В самый тот день и Атрид Менелай, вызыватель в сраженье, Прибыл, богатства собрав, сколь могло в кораблях уместиться. Ты же недолго, мой сын, в отдаленье от родины странствуй, Дом и наследье отца благородного бросив на жертву Дерзких грабителей, жрущих твое беспощадно; расхитят Все, и без пользы останется путь, совершенный тобою. Но Менелая Атрида (советую, требую) должен Ты посетить; он недавно в отечество прибыл из чуждых Стран, от людей, от которых никто, занесенный однажды К ним по широкому морю стремительным ветром, не мог бы Жив возвратиться, откуда и в год долететь к нам не может Быстрая птица, — столь страшно великой пучины пространство. Ты же поедешь отсюда иль морем со всеми своими, Или, когда пожелаешь, землею: коней с колесницей Дам я, и сына с тобою пошлю, чтоб тебе указал он Путь в Лакедемон божественный, где Менелай златовласый Царствует; можешь ты сам обо всем расспросить Менелая; Лжи он, конечно, не скажет, умом одаренный великим». Кончил. Тем временем солнце померкло и тьма наступила. К Нестору слово свое обративши, сказала Афина: «Старец, твои рассудительны речи, но медлить не станем; Должно отрезать теперь языки, и царю Посейдону Купно с другими богами вином сотворить возлиянье; Время подумать о ложе покойном и сне миротворном; День на закате угас, и уж боле не будет прилично Здесь нам сидеть за трапезой богов; удалиться пора нам». Так говорила богиня; почтительно все ей внимали. Тут для умытия рук им служители подали воду; Отроки светлым кратеры до края наполнив напитком, В чашах его разнесли, по обычаю справа начавши; Бросив в огонь языки, сотворили они возлиянье, Стоя; когда ж сотворили его и вином насладились, Сколько желала душа, Телемах благородный с Афиной Стали к ночлегу на свой быстроходный корабль собираться. Нестор, гостей удержавши, сказал: «Да отнюдь не позволят Вечный Зевес и другие бессмертные боги, чтоб ныне Вы для ночлега отсюда ушли на корабль быстроходный! Разве одежд не найдется у нас? Неужели я нищий? Будто уж в доме моем ни покровов, ни мягких постелей Нет, чтоб и сам я, и гости мои насладились покойным Сном? Но покровов и мягких постелей найдется довольно. Можно ль, чтоб сын столь великого мужа, чтоб сын Одиссеев Выбрал себе корабельную палубу спальней, пока я Жив и мои сыновья обитают со мной под одною Кровлей, чтоб всех, кто пожалует к нам, угощать дружелюбно?» Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Умное слово сказал ты, возлюбленный старец, и должен Волю исполнить твою Телемах: то, конечно, приличней. Здесь я оставлю его, чтоб покойно под кровлей твоею Ночь он провел. Самому ж мне на черный корабль возвратиться Должно, чтоб наших людей ободрить и о многом сказать им: Я из сопутников наших старейший годами; они же (Все молодые, ровесники все Телемаху) по доброй Воле, из дружбы его в корабле проводить согласились; Вот для чего и хочу я на черный корабль возвратиться. Завтра ж с зарею пойти мне к народу отважных кавконов Нужно, чтоб там заплатили мне люди старинный, немалый Долг. Телемаха же, после того как у вас погостит он, С сыном своим в колеснице отправь ты, коней повелевши Дать им проворнейших в беге и силою самых отличных». Так им сказав, светлоокая Зевсова дочь удалилась, Быстрым орлом улетев; изумился народ; изумился, Чудо такое своими глазами увидевши, Нестор. За руку взяв Телемаха, ему дружелюбно сказал он: «Друг, ты, конечно, и сердцем не робок, и силою крепок, Если тебе, молодому, так явно сопутствуют боги. Здесь из бессмертных, живущих в обителях светлых Олимпа, Был не иной кто, как Диева славная дочь Тритогена, Столь и отца твоего отличавшая в сонме аргивян. Будь благосклонна, богиня, и к нам и великую славу Дай мне, и детям моим, и супруге моей благонравной; Я же телицу тебе однолетнюю, лбистую, в поле Вольно бродящую, с игом еще незнакомую, в жертву Здесь принесу, ей рога изукрасивши золотом чистым». Так говорил он, молясь; и Палладою был он услышан. Кончив, пошел впереди сыновей и зятьев благородных В дом свой богато украшенный Нестор, герой геренейский; С Нестором в царский богато украшенный дом и другие Также вступили и сели порядком на креслах и стульях. Старец тогда для собравшихся кубок наполнил до края Светлым вином, чрез одиннадцать лет из амфоры налитым Ключницей, снявшей впервые с заветной амфоры той кровлю. Им он из кубка свое сотворил возлиянье великой Дочери Зевса эгидодержавца; когда ж и другие Все, сотворив возлиянье, вином насладились довольно, Каждый к себе возвратился, о ложе и сне помышляя. Гостю желая спокойствия, Нестор, герой геренейский, Сам Телемаху, разумному сыну царя Одиссея, В звонко-пространном покое кровать указал прорезную; Лег близ него Писистрат, копьевержец, мужей предводитель, Бывший из братьев один неженатый в жилище отцовом. Сам же, во внутренний царского дома покой удаляся, Лег на постели, перестланной мягко царицею, Нестор. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; С мягкой поднялся постели и Нестор, герой геренейский, Вышед из спальни, он сел на обтесанных, гладких, широких Камнях, у двери высокой служивших седалищем, белых, Ярко сиявших, как будто помазанных маслом, на них же Прежде Нелей восседал, многоумием богу подобный; Но уж давно уведен был судьбой в обитель Аида. Ныне ж на камнях Нелеевых Нестор воссел, скиптроносный Пестун ахеян. К нему сыновья собралися, из спален Вышед: Ехефрон, Персей, Стратион, и Аретос, и юный Богу подобный красой Фрасимед; наконец и шестой к ним, Младший из братьев пришел, Писистрат благородный. И рядом С Нестором сесть приглашен был возлюбленный сын Одиссеев. Речь обратил тут к собравшимся Нестор, герой геренейский: «Милые дети, мое повеленье исполнить спешите: Паче других преклонить я желаю на милость Афину, Видимо, бывшую с нами на празднике бога великом. В поле один за телицей беги, чтоб немедленно с поля Выгнал ее к нам пастух, за стадами смотрящий; другой же Должен на черный корабль Телемахов пойти и позвать к нам Всех мореходных людей, там оставя лишь двух; напоследок Третьим пусть будет немедленно златоискусник Лаэркос Призван, чтоб золотом чистым рога изукрасить телице. Прочие ж все оставайтесь при мне, повелевши рабыням В доме устроить обед изобильный, расставить порядком Стулья, дрова приготовить и светлой воды принести нам». Так он сказал; все заботиться начали: с поля телицу Скоро пригнали; пришли с корабля Телемаховы люди, С ним переплывшие море; явился и златоискусник, Нужный для ковки металлов принесши снаряд: наковальню, Молот, клещи драгоценной отделки и все, чем обычно Дело свое совершал он; пришла и богиня Афина Жертву принять. Тут художнику Нестор, коней обуздатель, Золота чистого дал; оковал им рога он телицы, Тщася усердно, чтоб жертвенный дар был угоден богине. Взяли телицу тогда за рога Стратион и Ехефрон; Воду им руки умыть в обложенной цветами лохани Вынес из дома Аретос, в другой же руке он с ячменем Короб держал; подошел Фрасимед, ратоборец могучий, С острым в руке топором, поразить изготовяся жертву; Чашу подставил Персей. Тут Нестор, коней обуздатель, Руки умывши, ячменем телицу осыпал и, бросив Шерсти с ее головы на огонь, помолился Афине; Следом за ним и другие с молитвой телицу ячменем Так же осыпали. Несторов сын, Фрасимед многосильный, Мышцы напрягши, ударил и, в шею глубоко вонзенный, Жилы топор пересек; повалилась телица; вскричали Дочери все, и невестки царевы, и с ними царица, Кроткая сердцем, Клименова старшая дочь Евридика. Те же телицу, приникшую к лону земли путеносной, Подняли — разом зарезал ее Писистрат благородный. После, когда истощилася черная кровь и не стало Жизни в костях, разложивши на части ее, отделили Бедра и сверху их (дважды обвивши, как следует, кости Жиром) кровавого мяса кусками покрыли; все вместо Нестор зажег на костре и вином оросил искрометным; Те ж приступили, подставив ухваты с пятью остриями. Бедра сожегши и сладкой утробы вкусив, остальное Всё разрубили на части и стали на вертелах жарить, Острые вертелы тихо в руках над огнем обращая. Тою порой Телемах Поликастою, дочерью младшей Нестора, был отведен для омытия в баню; когда же Дева его и омыла, и чистым натерла елеем, Легкий надевши хитон и богатой облекшись хламидой, Вышел из бани он, богу лицом лучезарным подобный; Место он занял близ Нестора, пастыря многих народов. Те же, изжарив и с вертелов снявши хребтовое мясо, Сели за вкусный обед, и заботливо начали слуги Бегать, вино наливая в сосуды златые; когда же Был удовольствован голод их сладким питьем и едою, Нестор, герой геренейский, сказал сыновьям благородным: «Дети, коней густогривых запрячь в колесницу немедля Должно, чтоб мог Телемах по желанию в путь устремиться». То повеление царское было исполнено скоро; Двух густогривых коней запрягли в колесницу; в нее же Ключница хлеб и вино на запас положила, с различной Пищей, какая царям лишь, питомцам Зевеса, прилична. Тут в колесницу блестящую стал Телемах благородный; Рядом с ним Несторов сын Писистрат, предводитель народов, Стал; натянувши могучей рукою бразды, он ударил Сильным бичом по коням, и помчалися быстрые кони Полем, и Пилос блистательный скоро исчез позади их. Целый день мчалися кони, тряся колесничное дышло. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Путники прибыли в Феру, где сын Ортилоха, Алфеем Светлым рожденного, дом свой имел Диоклес благородный; Дав у себя им ночлег, Диоклес угостил их радушно. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Путники, снова в свою колесницу блестящую ставши, Быстро на ней со двора через портик помчалися звонкий, Часто коней погоняя, и кони скакали охотно. Пышных равнин, изобильных пшеницей, достигнув, они там Кончили путь, совершенный конями могучими быстро; Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. 4 В царственный град Лакедемон, холмами объятый, прибывши, К дому царя Менелая Атрида они обратились. Пир он богатый давал многочисленным сродникам, свадьбу Сына и дочери милыя празднуя в царском жилище. К сыну губителя ратей Пелида свою посылал он Дочь, уж давно с ним в троянской земле договор заключивши Выдать ее за него, и теперь сочетали их боги; Много ей дав колесниц и коней, молодую невесту В град мирмидонский, где царствовал светлый жених, снарядил он. В Спарте же дочь он Алектора выбрал невестой для сына, Крепкого силой, прижитого им с молодою рабыней В поздних годах, Мегапента. Елене ж детей не хотели Боги с тех пор даровать, как желанная ей родилася Дочь Гермиона, подобная дивной красой Афродите. Шумно пируя в богато украшенных царских палатах, Сродники все и друзья Менелая, великого славой, Полны веселия были; на лире певец вдохновенный Громко звучал перед ними, и два прыгуна, соглашая С звонкою лирой прыжки, посреди их проворно скакали. Тою порой Телемах благородный с младым Писистратом, К царскому дому прибыв, на дворе из своей колесницы Вышли; им встретился прежде других Этеон многочтимый, Спальник проворный царя Менелая, великого славой. С вестью о них по дворцу побежал он к владыке Атриду; Близко к нему подошедши, он бросил крылатое слово: «Царь Менелай, благородный питомец Зевеса, два гостя Прибыли, два иноземца, конечно, из племени Дия. Что повелишь нам? Отпрячь ли их быстрых коней? Отказать ли Им, чтоб они у других для себя угощенья искали?» С гневом великим ему отвечал Менелай златовласый: «Ты, Этеон, сын Воэфов, еще никогда малоумен Не был, теперь же бессмысленно стал говорить, как младенец; Сами не раз испытав гостелюбие в странствии нашем, Мы напоследок покоимся дома, и Дий да положит Бедствиям нашим конец. Отпрягите коней их; самих же Странников к нам пригласить на семейственный пир наш обоих». Так говорил Менелай. Этеон побежал, за собою Следовать многим из царских проворных рабов повелевши. Иго с ретивых коней, опененное потом, сложили; К яслям в царевой конюшне голодных коней привязали; В ясли же полбы насыпали, смешанной с ярким ячменем; К светлой наружной стене прислонили потом колесницу. Странники были в высокий дворец введены; озираясь, Дому любезного Зевсу царя удивлялися оба: Все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц, Было в палатах царя Менелая, великого славой. Очи свои наконец удовольствовав сладостным зреньем, Начали в гладких купальнях они омываться; когда же Их и омыла, и чистым елеем натерла рабыня, В тонких хитонах, облекшись в косматые мантии, оба Рядом они с Менелаем властителем сели на стульях. Тут поднесла на лохани серебряной руки умыть им Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня; Гладкий потом пододвинула стол; на него положила Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса Выданным ею охотно; на блюдах, подняв их высоко, Мяса различного крайчий принес и, его предложив им, Кубки златые на браном столе перед ними поставил. Сделав рукою приветствие, светлый сказал им хозяин: «Пищи откушайте нашей, друзья, на здоровье; когда же Свой утолите вы голод, спрошу я, какие вы люди? В вас не увяла, я вижу, порода родителей ваших; Оба, конечно, вы дети царей, порожденных Зевесом, Скиптродержавных; подобные вам не от низких родятся». Тут он им подал бычатины жареной кус, из почетной Собственной части его отделивши своею рукою. Подняли руки они к предложенной им пище и голод Свой утолили роскошной едой и питьем изобильным. Голову к спутнику тут приклонив, чтоб подслушать другие Речи его не могли, прошептал Телемах осторожно: «Несторов сын, мой возлюбленный друг, Писистрат благородный, Видишь, как много здесь меди сияющей в звонких покоях; Блещет все златом, сребром, янтарями, слонового костью; Зевс лишь один на Олимпе имеет такую обитель; Что за богатство! Как много всего! С изумленьем смотрю я». Вслушался в тихую речь Телемаха Атрид златовласый; Голос возвысив, обоим он бросил крылатое слово: «Дети, нам, смертным, не можно равняться с владыкою Зевсом, Ибо и дом и сокровища Зевса, как сам он, нетленны; Люди ж иные поспорят богатством со мной, а иные Нет; претерпевши немало, немало скитавшись, добра я Много привез в кораблях, возвратясь на осьмой год в отчизну. Видел я Кипр, посетил финикиян, достигнув Египта, К черным проник эфиопам, гостил у сидонян, эрембов; В Ливии был, наконец, где рогатыми агнцы родятся, Где ежегодно три раза и козы и овцы кидают; В той стороне и полей господин и пастух недостатка В сыре и мясе и жирно-густом молоке не имеют; Круглый там год изобильно бывают доимы коровы. Той же порой, как в далеких землях я, сбирая богатства, Странствовал, милый в отечестве брат мой погиб от убийцы Тайно, никем не предвидено, хитрым предательством женским. С тех пор и все уж мои мне сокровища стали постылы. Но об этом, кто б ни были вы, уж конечно, отцы вам Все рассказали… О, горестно было мне зреть истребленье Дома, столь светлого прежде, столь славного многим богатством! Рад бы остаться я с третью того, чем владею, лишь только б Были те мужи на свете, которые в Трое пространной Кончили жизнь, далеко от Аргоса, питателя коней. Часто, их всех поминая, об них сокрушаясь и плача, Здесь я сижу одиноко под кровлей домашней; порою Горем о них услаждаю я сердце, порой забываю Горе, понеже нас скоро холодная скорбь утомляет. Но сколь ни сетую в сердце своем я, их всех поминая, Мысль об одном наиболее губит мой сон и лишает Пищи меня, поелику никто из ахеян столь много Бедствий не встретил, как царь Одиссей; на труды и печали Был он рожден; на мою же досталося часть сокрушаться, Видя, как долго отсутствие длится его; мы не знаем, Жив ли он, умер ли; плачет о нем безутешный родитель Старец Лаэрт, с Пенелопой разумной, с младым Телемахом, Бывшим еще в пеленах при его удаленье из дома». Так он сказав, неумышленно скорбь пробудил в Телемахе. Крупная пала с ресницы сыновней слеза при отцовом Имени; в обе схвативши пурпурную мантию руки, Ею глаза он закрыл; то увидя, Атрид догадался; Долго, рассудком и сердцем колеблясь, не знал он, что делать: Ждать ли, чтоб сам говорить о родителе юноша начал, Или вопросами выведать все от него понемногу? Тою порой, как рассудком и сердцем колеблясь, молчал он, К ним из своих благовонных, высоких покоев Елена Вышла, подобная светлой с копьем золотым Артемиде. Кресла богатой работы подвинула сесть ей Адреста; Мягкий ковер шерстяной положила ей в ноги Алкиппа; Фило пришла с драгоценной корзиной серебряной, даром Умной Алькандры, супруги Полиба, в египетских Фивах Жившего, много сокровищ имея в обители пышной. Две сребролитные дал он Атриду купальни и с ними Два троеножных сосуда и золотом десять талантов; Также царице Елене супруга его подарила Прялку златую с корзиной овальной; была та корзина Вся из сребра, но края золотые; и эту корзину Фило, пришедши, поставила подле царицы Елены, Полную пряжи сученой; на ней же лежала и прялка С шерстью волнистой пурпурного цвета. На креслах Елена Села, прекрасные ноги свои на скамью протянувши. Сев, с любопытством она у царя Менелая спросила: «Мог ли узнать ты, Атрид благородный, питомец Зевеса, Кто иноземные гости, наш дом посетившие ныне? Я же скажу — справедливо ли, нет ли, не знаю, — но сердце Нудит сказать, что еще никогда (с изумленьем смотрю я) Мне ни в жене не случалось, ни в муже подобного встретить Сходства, какое наш гость с Телемахом, царя Одиссея Сыном, имеет; младенцем его Одиссей благородный Дома оставил, когда за меня, недостойную, все вы, Мужи ахейские, в Трою пошли истребительной ратью». Царь Менелай отвечал благородной царице Елене: «Что ты, жена, говоришь, то и я нахожу справедливым. Дивное сходство! Такие же ноги, такие же руки, То же в глазах выражение, та ж голова и такие ж Кудри густые на ней; а когда, помянув Одиссея, Стал говорить я о бедствиях, им за меня претерпенных, Пала с ресницы его, я заметил, слеза, и, схвативши В обе пурпурную мантию руки, он ею закрылся». Тут Писистрат благородный сказал Менелаю Атриду: «Царь многославный, Атрид, богоизбранный пастырь народов, Спутник мой подлинно сын Одиссеев, как думаешь сам ты; Но, осторожный и скромный, он мнит, что ему неприлично, Вас посетивши впервые, себя выставлять в разговоре Смелом с тобою, пленяющим всех нас божественной речью. Старец, родитель мой, Нестор его повелел в Лакедемон Мне проводить; у тебя ж он затем, чтоб ему благосклонно Дать наставление ты соизволил: что делать? Немало Горя бывает в родительском доме для сына, когда он Розно с отцом, не имея друзей, сиротствует, как ныне Сын Одиссеев: отец благородный далеко; в народе ж Нет никого, кто б ему от гонений помог защититься». Царь Менелай, отвечая, сказал Писистрату младому: «Боги! Так подлинно сын несказанно мне милого друга, Столько тревог за меня претерпевшего, дом посетил мой. Я ж самого Одиссея отличнее прочих ахеян Встретить надеждой ласкался, когда б в кораблях быстроходных Путь нам домой по волнам отворил громовержец Кронион; Град бы в Аргосе ему я построил с дворцом для жилища; Взял бы его самого из Итаки с богатствами, с сыном, С целым народом; и область для них бы очистил, моими Близко людьми населенную, мой признающую скипетр; Часто видались тогда бы, соседствуя, мы, и ничто бы Нас разлучить не могло, веселящихся, дружных, до злого Часа, в который бы скрыло нас черное облако смерти. Но столь великого блага нам дать не хотел непреклонный Бог, запретивший ему, несчастливцу, возврат вожделенный». Так говоря, неумышленно всех Менелай опечалил; Громко Елена Аргивская, Диева дочь, зарыдала; Сын Одиссеев заплакал, и с ними Атрид прослезился; Плача не мог удержать и младой Писистрат: он о брате Вспомнил, о брате своем Антилохе прекрасном, который Был умерщвлен лучезарной Денницы возлюбленным сыном. Вспомнив о брате, Атриду он бросил крылатое слово: «Подлинно, царь Менелай, ты разумнее всех земнородных. Так говорит и отец престарелый наш Нестор, когда мы Дома в семейных беседах своих о тебе вспоминаем. Ныне ж послушайся, царь многоумный, меня; не люблю я Слез за вечерней трапезою — скоро подымется Эос, В раннем тумане рожденная. Мне же отнюдь не противен Плач о возлюбленных мертвых, постигнутых общей судьбиной; Нам, земнородным страдальцам, одна здесь надежная почесть: Слезы с ланит и отрезанный локон волос на могиле. Брата утратил и я; не последний меж бранных аргивян Был он; его ты, конечно, видал; а со мной никогда здесь Он не встречался; его я не знал; но от всех был отличен, Слышали мы, он и легкостью ног, и отважностью в битвах». Царь Менелай златовласый ответствовал так Писистрату: «Друг, основательно то, что сказал ты; один лишь разумный Муж и годами старейший тебя говорить так способен. Вижу из слов я твоих, что отца своего ты достойный Сын; без труда познается порода мужей, для которых Счастье и в браке и в племени их уготовал Кронион; Так постоянно и Нестору он золотые свивает Годы, чтоб весело в доме своем он старел, окруженный Бодрой семьей сыновей, и разумных, и с копьями первых. Мы же, печаль отложив и отерши пролитые слезы, Снова начнем пировать; для умытия рук подадут нам Светлой воды, а наутро опять разговор с Теламахом Я заведу, и окончим мы завтра начатое ныне». Так он сказал, и умыться им подал воды Асфалион, Спальник проворный царя Менелая, великого славой. Подняли руки они к предложенной им лакомой пище. Умная мысль пробудилась тогда в благородной Елене: В чаши она круговые подлить вознамерилась соку, Гореусладного, миротворящего, сердцу забвенье Бедствий дающего; тот, кто вина выпивал, с благотворным Слитого соком, был весел весь день и не мог бы заплакать, Если б и мать и отца неожиданной смертью утратил, Если б нечаянно брата лишился иль милого сына, Вдруг пред очами его пораженного бранною медью. Диева светлая дочь обладала тем соком чудесным; Щедро в Египте ее Полидамна, супруга Фоона, Им наделила; земля там богатообильная много Злаков рождает и добрых, целебных, и злых, ядовитых; Каждый в народе там врач, превышающий знаньем глубоким Прочих людей, поелику там все из Пеанова рода. Соку в вино подмешав и вино разнести повелевши, Стала царица Елена беседовать снова с гостями: «Царь Менелай благородный, питомец Зевеса, и все вы, Дети отцов знаменитых, различное людям различным, Злое и доброе, Дий посылает, все Дию возможно. Радуйтесь ныне, сидя за трапезой вечерней и сладким Сердце свое веселя разговором; а я о бывалом Вам расскажу — хоть всего рассказать и припомнить нельзя мне, — Как Одиссей, непреклонный в бедах, подвизался, и что он, Дерзко-решительный муж, наконец предприял и исполнил В крае троянском, где много вы бед претерпели, ахейцы. Тело свое беспощадно иссекши бичом недостойным, Рубищем бедным покрывши плеча, как невольник, вошел он В полный сияющих улиц народа враждебного город; Образ принявши чужой, он в разодранном платье казался Нищим, каким никогда меж ахеян его не видали. Так посреди он троян укрывался; без смысла, как дети, Были они; я одна догадалася, кто он; вопросы Стала ему предлагать я — он хитро от них уклонился; Но когда, и омывши его, и натерши елеем, Платье на плечи ему возложила я с клятвой великой: Тайны его никому не открыть в Илионе враждебном Прежде его возвращения в стан к кораблям крутобоким, Всё мне о замысле хитром ахеян тогда рассказал он. Многих троян длинноострою медью меча умертвивши, Выведал в городе все он и в стан невредим возвратился. Многие вдовы троянские громко рыдали, в моем же Сердце веселие было: давно уж стремилось в родную Землю оно, и давно я скорбела, виной Афродиты Вольно ушедшая в Трою из милого края отчизны, Где я покинула брачное ложе, и дочь, и супруга, Столь одаренного светлым умом и лица красотою». Царь Менелай отвечал благородной царице Елене: «Истинно то, что, жена, рассказала ты нам о бывалом; Случай имел я узнать помышленья, поступки и нравы Многих людей благородных, и много земель посетил я, Но никогда и нигде мне досель человек, Одиссею, Твердому в бедствиях мужу, подобный, еще не встречался. Вот что, могучий, он там наконец предпринял и исполнил. В чреве глубоком коня (где ахейцы избранные были Скрыты) погибельный ков и убийство врагам приготовив; К нам ты тогда подошла — по внушению злому, конечно, Демона, дать замышлявшего славу враждебным троянам, — Вслед за тобою туда же пришел Деифоб благородный; Трижды громаду ты с ним обошла и, отвсюду ощупав Ребра ее, начала вызывать поимейно аргивян, Голосу наших возлюбленных жен подражая искусно. Мне ж с Диомедом и с бодрым царем Одиссеем, сокрытым В темной утробе громады, знакомые слышались звуки. Вдруг пробудилось желанье во мне и в Тидеевом сыне Выйти наружу иль громко тебе извнутри отозваться; Но Одиссей опрометчивых нас удержал; остальные ж, В чреве коня притаяся, глубоко молчали ахейцы. Только один Антиклес на призыв твой подать порывался Голос; но царь Одиссей, многосильной рукою зажавши Рот безрассудному, тем от погибели всех нас избавил; С ним он боролся, пока не ушла ты по воле Афины». Тут Менелаю сказал рассудительный сын Одиссеев: «Царь благородный Атрид, богоизбранный пастырь народов, Вдвое прискорбней, что он не избег от губящего рока; Было ли в пользу ему, что имел он железное сердце?.. Время, однако, уж нам о постелях подумать, чтоб, сладко В сон погрузившись, на них успокоить усталые члены». Так он сказал, и Елена велела немедля рабыням В сенях кровати поставить, постлать тюфяки на кровати, Пышнопурпурные сверху ковры положить, на ковры же Мягким покровом для тела косматые мантии бросить. Факелы взявши, пошли из столовой рабыни; когда же Все приготовлено было гостям, проводил их глашатай; В сенях легли на постелях и скоро покойно заснули Сын Одиссеев и спутник его Писистрат благородный. Скоро во внутренней спальне заснул и Атрид златовласый, Подле царицы Елены, покрытой одеждою длинной. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Ложе покинул и царь Менелай, вызыватель в сраженье; Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил; После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши, Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный. Сев к Телемаху, его он поздравствовал; после спросил он: «Что побудило тебя по хребту беспредельного моря В царственный град Лакедемон прибыть, Телемах благородный? Нужда какая? Своя иль народная? Правду скажи мне». Сын Одиссеев возлюбленный так отвечал Менелаю: «Царь многославный, Атрид, богоизбранный пастырь народов, Здесь я затем, чтоб узнать от тебя о судьбе Одиссея. Гибнет мое достоянье, мои разоряются земли, Дом мой во власти грабителей жадных, безжалостно бьющих Мелкий наш скот и быков криворогих и медленноходных; Мать Пенелопу они сватовством неотступным терзают. Я же колена твои обнимаю, чтоб ты благосклонно Участь отца моего мне открыл, объявив, что своими Видел глазами иль что от какого случайно услышал Странника. Матерью был он рожден на беды и на горе. Ты же, меня не щадя и из жалости слов не смягчая, Все расскажи мне подробно, чему ты был сам очевидец. Если же чем для тебя мой отец Одиссей благородный, Словом ли, делом ли, мог быть полезен в те дни, как с тобою В Трое он был, где столь много вы бед претерпели, ахейцы, Вспомни об этом теперь и поистине все расскажи мне». С гневом великим воскликнул Атрид Менелай златовласый: «О, безрассудные! Мужа могучего брачное ложе, Сами бессильные, мыслят они захватить произвольно! Если бы в темном лесу у великого льва в логовище Лань однодневных, сосущих птенцов положила, сама же Стала б по горным лесам, по глубоким, травою обильным Долам бродить и обратно бы лев прибежал в логовище — Разом бы страшная участь птенцов беспомощных постигла; Страшная участь постигнет и их от руки Одиссея. Если б, — о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! — В виде таком, как в Лесбосе, обильно людьми населенном, Где, с силачом Филомиледом выступив в бой рукопашный, Он опрокинул врага на великую радость ахейцам, — Если бы в виде таком женихам Одиссей вдруг явился, Сделался б брак им, судьбой неизбежной постигнутым, горек. То же, о чем ты, меня вопрошая, услышать желаешь, Я расскажу откровенно, и мною обманут не будешь; Что самому возвестил мне морской проницательный старец, То и тебе я открою, чтоб мог ты всю истину ведать. Всё еще боги в отечество милое мне из Египта Путь заграждали: обещанной я не свершил гекатомбы; Боги же требуют строго, чтоб были мы верны обетам. На море шумно-широком находится остров, лежащий Против Египта; его именуют там жители Фарос; Он от брегов на таком расстоянье, какое удобно В день с благовеющим ветром попутным корабль пробегает. Пристань находится верная там, из которой большие В море выходят суда, запасенные темной водою. Двадцать там дней я промедлил по воле богов, и ни разу С берега мне не подул благосклонный отплытию ветер, Спутник желанный пловцам по хребту многоводного моря. Мы уж истратили все путевые запасы и люди Бодрость теряли, как, сжалясь над нами, спасла нас богиня, Хитрого старца морского цветущая дочь Эйдофея. Сердцем она преклонилась ко мне, повстречавшись со мною, Шедшим печально стезей одинокой, товарищей бросив: Розно бродили они по зыбучему взморью и рыбу Остросогбенными крючьями удили — голод терзал их. С ласковым видом ко мне подошедши, сказала богиня: «Что же ты, странник? Дитя ль неразумное? Сердцем ли робок? Лень ли тобой овладела? Иль сам ты своим веселишься Горем, что долго так медлишь на острове нашем, не зная, Что предпринять, и сопутников всех повергая в унылость?» Так говорила богиня, и так, отвечая, сказал я: «Кто б ни была ты, богиня, всю правду тебе я открою: Нехотя здесь я в бездействии медлю; быть может, нанес я Чем оскорбленье богам, беспредельного неба владыкам. Ты же скажи мне (все ведать должны вы, могучие боги), Кто из бессмертных, меня оковав, запретил мне возвратный Путь по хребту многоводного, рыбообильного моря?» Так вопросил я, и так, отвечая, сказала богиня: «Все объявлю откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать; Здесь пребывает издавна морской проницательный старец, Равный бессмертным Протей, египтянин, изведавший моря Все глубины и царя Посейдона державе подвластный; Он, говорят, мой отец, от которого я родилася. Если б какое ты средство нашел овладеть им внезапно, Все б он открыл: и дорогу, и долог ли путь, и успешно ль Рыбообильного моря путем ты домой возвратишься? Если ж захочешь, божественный, скажет тебе и о том он, Что у тебя и худого и доброго дома случилось С тех пор, как странствуешь ты по морям бесприютно-пустынным». Так говорила богиня, и так, отвечая, сказал я: «Нас ты сама научи овладеть хитромысленным старцем Так, чтоб не мог наперед он намеренье наше проникнуть: Трудно весьма одолеть человеку могучего бога». Так говорил я, и так, отвечая, сказала богиня: «Все объявлю откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать; Здесь ежедневно, лишь Гелиос неба пройдет половину, В веянье ветра, с великим волнением темныя влаги, Вод глубину покидает морской проницательный старец; Вышед из волн, отдыхать он ложится в пещере глубокой; Вкруг тюлени хвостоногие, дети младой Алосинды, Стаей ложатся, и спят, и, покрытые тиной соленой, Смрад отвратительный моря на всю разливают окрестность. Только что явится Эос, я место найду, где удобно Спрячешься ты посреди тюленей; но товарищам сильным Трем повели за собою прийти с кораблей крутобоких. Я же тебе расскажу о волшебствах коварного старца: Прежде всего тюленей он считать и осматривать станет; Их осмотрев и сочтя по пяти, напоследок и сам он Ляжет меж ними, как пастырь меж стада, и в сон погрузится. Вы же, увидя, что лег и что в сон погрузился он, силы Все соберите и им овладейте; жестоко начнет он Биться и рваться — из рук вы его не пускайте; тогда он Разные виды начнет принимать и являться вам станет Всем, что ползет по земле, и водою и пламенем жгучим; Вы ж, не робея, тем крепче его, тем сильнее держите. Но, как скоро тебе человеческий голос подаст он, Снова принявши тот образ, в каком он заснул, — вы немедля Бросьте его; и тогда, благородному старцу свободу Давши, спроси ты, какой из богов раздражен и успешно ль Рыбообильного моря путем ты домой возвратишься?» Кончив, она погрузилась в морское глубокое лоно. Я же пошел к кораблям, на песке неподвижно стоявшим, Многими, сердце мое волновавшими, мыслями полный; К морю пришед и к моим кораблям, на вечернюю пищу Собрал людей я; божественно-темная ночь наступила; Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег. Встала из мрака младая с перстами багряными Эос; Вдоль по отлогому влажно-песчаному брегу, с молитвой Прежде колена склонив пред богами, пошел я; со мною Были три спутника сильных, на всякое дело отважных. Тою порой, погрузившись в глубокое море, четыре Кожи тюленьи из вод принесла нам богиня; недавно Содраны были они. Чтоб отца обмануть, на песчаном Береге ямы она приготовила нам и сидела, Нас ожидая. Немедля все четверо к ней подошли мы. В ямы уклавши и кожами сверху покрыв нас, богиня Там повелела нам ждать, притаясь; нестерпимо нас мучил Смрад тюленей, напитавшихся горечью влаги соленой, — Сносно ль меж чудами моря живому лежать человеку? Но Эйдофея беде помогла и страдание наше Кончила, ноздри амброзией нам благовонной помазав: Был во мгновение запах чудовищ морских уничтожен. Целое утро с мучительной мы пролежали тоскою. Стаею вышли из вод наконец тюлени и рядами Друг подле друга вдоль шумного берега все улеглися. В полдень же с моря поднялся и старец. Своих тюленей он Жирных увидя, пошел к ним, и начал считать их, и первых Счел меж своими подводными чудами нас, не проникнув Тайного кова; и сам напоследок меж ними улегся. Кинувшись с криком на сонного, сильной рукою все вместе Мы обхватили его; но старик не забыл чародейства; Вдруг он в свирепого с гривой огромною льва обратился; После предстал нам драконом, пантерою, вепрем великим, Быстротекучей водою и деревом густовершинным; Мы, не робея, тем крепче его, тем упорней держали. Он напоследок, увидя, что все чародейства напрасны, Сделался тих и ко мне наконец обратился с вопросом: «Кто из бессмертных тебе указал, Менелай благородный, Средство обманом меня пересилить? Чего ты желаешь?» Так он спросил у меня, и, ему отвечая, сказал я: «Старец, тебе уж известно (зачем притворяться?), что медлю Здесь я давно поневоле, не зная, на что мне решиться, Сердцем тревожась и спутников всех повергая в унылость. Лучше скажи мне (все ведать должны вы, могучие боги), Кто из бессмертных, меня оковав, запретил мне возвратный Путь по хребту многоводного, рыбообильного моря?» Так у него я спросил, и, ответствуя, так мне сказал он: «Должен бы Зевсу владыке и прочим богам гекатомбу Ты, с кораблями пускаяся в путь, совершить, чтоб скорее, Темное море измерив, в отчизну свою возвратиться. Знай, что тебе суждено не видать ни возлюбленных ближних В светлом жилище своем, ни желанного края отчизны Прежде, пока ты к бегущему с неба потоку Египту Вновь не придешь и обещанной там не свершишь гекатомбы Зевсу и прочим богам, беспредельного неба владыкам. Иначе боги увидеть отчизну тебе не дозволят». Так он сказал, и во мне растерзалося милое сердце: Было мне страшно, предавшись тревогам туманного моря, Вновь продолжительно-трудным путем возвращаться в Египет. Так напоследок, ответствуя, хитрому старцу сказал я: «Что повелел ты, божественный старец, то все я исполню; Ты же теперь объяви, ничего от меня не скрывая: Все ль в кораблях невредимы ахейцы, с которыми в Трое Мы разлучилися, Нестор и я, возвратились в отчизну? Кто злополучный из них на дороге погиб с кораблями? Кто на руках у друзей, перенесши тревоги, скончался?» Так я спросил у него, и, ответствуя, так мне сказал он: «Царь Менелай! Не к добру ты меня вопрошаешь, и лучше б Было тебе и не знать и меня не расспрашивать: горько Плакать ты будешь, когда обо всем расскажу я подробно. Многих уж нет; но и живы осталися многие; двум лишь Только вождям меднолатных аргивян домой возвратиться Смерть запретила (кто пал на сраженье, то ведаешь сам ты); Третий живой средь пустынного моря в неволе крушится. С длинновесельными в бурю морскую погиб кораблями Сын Оилеев Аякс; Посейдон их к великой Гирейской Бросил скале; самого же Аякса из вод он исторгнул; Спасся б от гибели он вопреки раздраженной Афине, Если б в безумстве изречь не дерзнул святотатного слова: Он похвалился, что против богов избежит потопленья. Дерзкое слово царем Посейдоном услышано было; Сильной рукой он во гневе схватил свой ужасный трезубец, Им по Гирейскей ударил скале, и скала раздвоилась; Часть устояла; кусками рассыпавшись, в море другая Рухнула вместе с висевшим на ней святотатным Аяксом; С нею и он погрузился в широкошумящее море; Так он погиб, злополучный, упившись соленою влагой. Брат твой сначала судьбы избежал: невредимо ко брегу Он с кораблями достиг, сохраненный владычицей Герой. Но тогда, как в виду неприступных утесов Малеи Был он, внезапно воздвигнулась буря, и рыбообильным Морем его, вопиющего жалобно, к крайним пределам Области бросило той, где Фиест обитал и где после Царское было жилище Фиестова сына, Эгиста. Скоро, однако, опять успокоилось море, и боги Ветер попутный им дали: в отечество их проводил он. Радостно вождь Агамемнон ступил на родительский берег. Стал целовать он отечество милое; снова увидя Землю желанную, пролил обильно он теплые слезы. Но издалека с подзорной стоянки увидел Атрида Сторож, Эгистом поставленный (злое замысля, ему он Дать обещал два таланта); и там наблюдал он уж целый Год, чтоб Атрид не застал их врасплох, возвратяся внезапно. С вестью о нем роковой побежал он в жилище Эгиста. Ков смертоносный тогда хитроумный Эгист приготовил: Двадцать отважных мужей из народа немедля он выбрав, Скрыл их близ дома, где был приготовлен обед изобильный; Взяв колесницы с конями, к царю он Атриду навстречу С ласковым зовом пошел, замышляя недоброе в сердце; Введши его, подозрению чуждого, в дом, на веселом Пире его он убил, как быка убивают при яслях; Люди, с Атридом пришедшие, все до единого пали, Но и Эгистовы с ними сообщники также погибли». Так он сказал, и во мне растерзалося милое сердце: Горько заплакав, упал я на землю; мне стала противна Жизнь, и на солнечный свет поглядеть не хотел я, и долго Плакал, и долго лежал на земле, безутешно рыдая. Но напоследок сказал мне морской проницательный старец: «Царь Менелай, сокрушать столь жестоко себя ты не должен; Слезы твои ничему не помогут: а лучше подумай, Как бы тебе самому возвратиться скорее в отчизну. Или застанешь его ты живого, иль будет Орестом Он уж убит; ты тогда подоспеешь к его погребенью». Так он сказал, ободрился мой дух, и могучее снова Сердце мое, несмотря на великую скорбь, оживилось. Голос возвысив, я бросил Протею крылатое слово: «Знаю теперь о двоих; объяви же, кто третий, который, Морем объятый, живой, говоришь ты, в неволе крушится? Или уж нет и его? Сколь ни горько, но слушать готов я». Так я Протея спросил, и, ответствуя, так мне сказал он: «Это Лаэртов божественный сын, обладатель Итаки. Видел его я на острове, льющего слезы обильно В светлом жилище Калипсо, богини богинь, произвольно Им овладевшей; и путь для него уничтожен возвратный: Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря. Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное: Ты не умрешь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе; Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь Послан богами — туда, где живет Радамант златовласый (Где пробегают светло беспечальные дни человека, Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает; Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным), Ибо супруг ты Елены и зять громовержца Зевеса». Так он сказав, погрузился в морское глубокое лоно. Я же с друзьями отважными вновь к кораблям возвратился, Многими, сердце мое волновавшими, мыслями полный; К морю пришед и к моим кораблям, на вечернюю пищу Собрал людей я; божественно-темная ночь наступила; Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Сдвинули с берега мы корабли на священное море; Мачты подняв и развив паруса, на судах собралися Все мореходные люди и, севши у весел на лавках, Разом могучими веслами вспенили темные воды. Снова направил к бегущему с неба потоку Египту Я корабли и успешно на бреге его совершил гекатомбу; После ж, когда примирил я богов, совершив гекатомбу, Холм гробовой Агамемнону брату на вечную память Там я насыпал; и поплыли мы, и послали попутный Ветер нам боги; в отечество милое нас проводил он. Ты ж, Телемах, у меня погостишь и отсель не поедешь Прежде, пока не свершится одиннадцать дней иль двенадцать; После тебя отпущу с дорогими подарками; дам я Трех быстроногих коней с колесницей блестящей и с ними Редкой работы кувшин, из которого будешь вседневно Ты, поминая меня, пред богами творить возлиянье». «Царь Менелай, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Долго меня не держи, тороплюся домой я безмерно; Здесь у тебя я с великою радостью мог бы и целый Год провести, не подумав в отчизну к родным возвратиться, Так несказанно твои разговоры и речи пленяют Душу мою; но сопутники в Пилосе ждут с нетерпеньем Ныне меня: ты ж, напротив, желаешь, чтоб здесь я промедлил. Дай мне в подарок такое, что мог бы удобно хранить я Дома; коней же в Итаку мне взять невозможно: оставь их Здесь утешеньем себе самому; ты владеешь землею Тучных равнин, где родится обильно и лотос и галгант С яркой пшеницей, и полбой, и густо цветущим ячменем. Мы ж ни широких полей, ни лугов не имеем в Итаке; Горные пажити наши для коз, не для коней привольны; Редко лугами богат и коням легконогим приютен Остров, объятый волнами; Итака же менее прочих». Он замолчал. Улыбнулся Атрид, вызыватель в сраженье; Ласково щеки ему потрепавши рукою, сказал он: «Вижу из слов я твоих, что твоя благородна порода, Сын мой; но вместо коней я могу подарить и другое, Это легко мне; из многих сокровищ, которыми дом мой Полон, я самое редкое, лучшее выберу ныне; Дам пировую кратеру богатую; эта кратера Вся из сребра, но края золотые, искусной работы Бога Гефеста; ее подарил мне Федим благородный, Царь сидонян, в то время, когда, возвращаясь в отчизну, В доме его я гостил, и ее от меня ты получишь». Так говорили о многом они, беседуя сладко. В доме царя собралися тем временем званые гости, Коз и овец приведя и вина дорогого принесши (Хлеб же прислали их жены, ходящие в светлых повязках). Так все готовилось к пиру в высоких палатах Атрида. Тою порой женихи в Одиссеевом доме бросаньем Дисков и дротиков острых себя забавляли, собравшись Все на мощеном дворе, где бывали их буйные игры. Но Антиной с Евримахом прекрасным сидели особо, Прочих вожди, перед всеми отличные мужеской силой. Фрониев сын Ноемон, подошед к ним, сидевшим особо, Слово такое сказал, обратясь к Антиною с вопросом: «Может ли кто мне из вас, Антиной, объявить, иль не может, Скоро ль назад Телемах из песчаного Пилоса будет? Взят у меня им корабль — самому мне он надобен ныне: Плыть мне в Элиду широкополянную нужно; двенадцать Там у меня кобылиц и табун лошаков работящих; Дикие все; я хотел бы поймать одного, чтоб объездить». Так он сказал; женихи изумились; войти не могло им В мысли, чтоб был он в Нелеевом Пилосе; мнили, напротив, Все, что ушел он иль в поле к стадам, иль к своим свинопасам. Строго тогда Антиной, сын Евпейтов, спросил Ноемона: «Все объяви нам по правде: когда он уехал? Какие Были с ним люди? Свободные ль, взятые им из народа? Или наемники? Или рабы? Как успел он то сделать? Также скажи откровенно, чтоб истину ведать могли мы: Силою ль взял у тебя он корабль быстроходный иль сам ты Отдал его произвольно, как скоро о том попросил он?» Фрониев сын Ноемон, отвечая, сказал Антиною: «Отдал я сам произвольно, и всякий другой поступил бы Так же, когда бы к нему обратился такой огорченный С просьбою муж — ни один бы ему отказать не помыслил. Люди ж, им взятые, все молодые, из самых отличных Выбраны граждан; и их предводителем был, я заметил, Ментор иль кто из бессмертных, облекшийся в Менторов образ: Ибо я был изумлен несказанно — божественный Ментор Встретился здесь мне вчера, хоть и сел на корабль он с другими». Так он сказавши, пошел, чтоб к родителю в дом возвратиться. Но Антиной с Евримахом исполнены были тревоги; Бросив игру, женихи собралися и сели кругом их. К ним обратяся, сказал Антиной, сын Евпейтов, кипящий Гневом, — и грудь у него подымалась, теснимая черной Злобой, и очи его, как огонь пламенеющий, рдели: «Горе нам! Дело великое сделал, так смело пустившись В путь, Телемах; от него мы подобной отваги не ждали: Нам вопреки, он, ребенок, отсюда ушел самовольно, Прочный добывши корабль и отличнейших взяв из народа. Будет вперед нам и зло и беда от него. Но погибни Сам от Зевеса он прежде, чем бедствие наше созреет! Вы ж мне корабль с двадцатью снарядите гребцами, чтоб мог я, В море за ним устремившись, его на возвратной дороге Между Итакой и Замом крутым подстеречь, чтоб в погибель Плаванье вслед за отцом для него самого обратилось». Так он сказал, изъявили свое одобренье другие. Вставши, все вместе они возвратилися в дом Одиссеев. Но Пенелопа недолго в незнанье осталась о хитром Буйных ее женихов заговоре на жизнь Телемаха; Все ей Медонт, благородный глашатай, открыл: недалеко Был он, когда совещались они, и подслушал их речи. С вестью немедленно он по дворцу побежал к Пенелопе. Встретив его на пороге своем, Пенелопа спросила: «С чем ты, Медонт, женихами сюда благородными прислан? С тем ли, чтоб мне объявить, что рабыням царя Одиссея Должно, оставив работы, обед им скорей приготовить? О, когда бы они от меня отступились! Когда бы Это их пиршество было последним в обители нашей! Вы, разорители нашего дома, губящие жадно Все достояние в нем Телемахово, или ни разу В детских вам летах от ваших разумных отцов не случалось Слышать, каков Одиссей был в своем обхождении с ними, Как никому не нанес он ни словом, ни делом обиды В целом народе; хотя многосильным царям и обычно Тех из людей земнородных любить, а других ненавидеть, Но от него не видал оскорбленья никто из живущих. Здесь же лишь ваше бесстыдство, лишь буйные ваши поступки Видны; а быть за добро благодарными вам неуместно». Умные мысли имея, Медонт отвечал Пенелопе: «О царица, когда бы лишь в этом все зло заключалось! Но женихи величайшей, ужаснейшей нам угрожают Ныне бедой — да успеха не даст им Зевес громовержец! Острым мечом замышляют они умертвить Телемаха, Выждав его на возвратном пути: о родителе сведать Поплыл он в Пилос божественный, в царственный град Лакедемон». Так он сказал: задрожали колена и сердце у бедной Матери; долго была бессловесна она, и слезами Очи ее затмевались, и ей не покорствовал голос. С духом собравшись, она наконец, отвечая, сказала: «Что удалиться, Медонт, побудило дитя мое? Нужно ль Было вверяться ему кораблям, водяными конями Быстро носящим людей мореходных по влаге пространной? Иль захотел он, чтоб в людях и имя его истребилось?» Выслушав слово ее, благородный Медонт отвечал ей: «Мне неизвестно, внушенью ль он бога последовал, сам ли В сердце отплытие в Пилос замыслил, чтоб сведать, в какую Землю родитель судьбиною брошен и что претерпел он». Кончив, разумный Медонт удалился из царского дома. Сердцегубящее горе объяло царицу; остаться Доле на стуле она не могла; хоть и много их было В светлых покоях ее, но она на пороге сидела, Жалобно плача. С рыданьем к ней собралися рабыни, Сколько их ни было в царском жилище и юных и старых. Сильно скорбя посреди их, сказала им так Пенелопа: «Слушайте, милые; дал мне печали Зевес Олимпиец Более всех, на земле современно со мною рожденных; Прежде погиб мой супруг, одаренный могуществом львиным, Всякой высокою доблестью в сонме данаев отличный, Столь преисполнивший славой своей и Элладу и Аргос. Ныне ж и милый мой сын не со мною; бесславно умчали Бури отсюда его, и о том я не сведала прежде; О вы, безумные, как ни одной, ни одной не пришло вам Вовремя в мысли меня разбудить? А, конечно, уж знали Все вы, что он собрался в корабле удалиться отсюда. О, для чего не сказал мне никто, что отплыть он замыслил! Или тогда б, отложивши отъезд, он остался со мною, Или сама б я осталася мертвою в этом жилище. Но позовите скорее ко мне старика Долиона; Верный слуга он; в приданое дан мне отцом и усердно Смотрит за садом моим плодоносным. К Лаэрту немедля Должен пойти он и, сев близ него, о случившемся ныне Старцу сказать; и Лаэрт, все разумно обдумав, быть может, С плачем предстанет народу, который губить допускает Внука его, Одиссеева богоподобного сына». Тут Евриклея, усердная няня, сказала царице: «Свет наш царица, казнить ли меня беспощадною медью Ты повелишь иль помилуешь, я ничего не сокрою. Было известно мне все; по его повеленью дала я Хлеб и вино на дорогу; с меня же великую клятву Взял он: молчать до двенадцати дней, иль пока ты не спросишь, Где он, сама, иль другой кто отъезда его не откроет. Свежесть лица твоего, он боялся, от плача поблекнет. Ты же, царица, омывшись и чистой облекшись одеждой, Вместе с рабынями в верхний покой свой пойди и молитву Там сотвори перед дочерью Зевса эгидодержавца; Ею, конечно, он будет спасен от грозящия смерти. Но не печаль старика, уж печального; вечные боги, Думаю я, не совсем отвратились еще от потомков Аркесиада; и род их всегда обладателем будет Царского дома, и нив, и полей плодоносных в Итаке». Так Евриклея сказала; утихла печаль, осушились Слезы царицы. Омывшись и чистой облекшись одеждой, Вместе с рабынями в верхний покой свой пошла Пенелопа. Чашу наполнив ячменем, она возгласила к Афине: «Дочь непорочная Зевса эгидодержавца, Афина, Если когда Одиссей благородный в сем доме обильно Тучные бедра быков и овец сожигал пред тобою, Вспомни об этом теперь и спаси Одиссеева сына, Козни моих женихов злонамеренных ныне разрушив». Так помолилась она, и не втуне осталась молитва. Тою порой женихи в потемневшей палате шумели. Так говорили иные из них, безрассудно надменных: «Верно, теперь многославная наша царица готовит Свадьбу, не мысля о том, что от нас приготовлено сыну». Так говорили они, не предвидя того, что и всем им Было готово. Созвав их, сказал Антиной, негодуя: «Буйные люди, советую вам от таких неразумных Слов воздержаться, чтоб кто-нибудь здесь разгласить их не вздумал. Лучше, отсель удаляся в молчанье, исполним на деле То, что теперь на совете согласном своем положили». Выбрав отважнейших двадцать мужей из народа, поспешно С ними пошел к кораблям он, стоявшим на бреге песчаном. Сдвинув с песчаного брега корабль на глубокое море, Мачту они утвердили на нем, все уладили снасти, В крепкоременные петли просунули длинные весла, Должным порядком потом паруса натянули. Когда же Смелые слуги с оружием их собралися, все вместе, Сев на корабль и его отведя на открытое взморье, Ужинать стали они в ожиданье пришествия ночи. Той порою в высоком покое своем Пенелопа Грустно лежала одна, ни — еды, ни питья не вкушавши, Мыслью о том лишь тревожась, спасется ли сын беспорочный Или погибнет, сраженный рукою убийц вероломных? Словно как лев, окружаемый мало-помалу стрелками, С трепетом видит, что скоро их цепью он будет обхвачен, Так от своих размышлений она трепетала. Но мирный Сон прилетел и ее улелеял, и все в ней утихло. Добрая мысль пробудилась тогда в благосклонной Палладе: Призрак она сотворила, имевший наружность прекрасной Дочери старца Икария, светлой Ифтимы, с которой Царь фессалийския Феры, могучий Евмел, сочетался. В дом Одиссеев послала тот призрак Афина, дабы он Там, подошед к погруженной в печаль Пенелопе, ей слезы Легкой рукою отер и ее утолил сокрушенье. В спальню проникнул, ремня у задвижки не тронув, бесплотный Призрак, подкрался и, став над ее головою, промолвил: «Спишь ли, сестра Пенелопа? Тоскует ли милое сердце? Боги, живущие легкою жизнью, тебе запрещают Плакать и сетовать: твой Телемах невредим возвратится Скоро к тебе; он богов никакой не прогневал виною». Мнимой сестре Пенелопа разумная так отвечала, Полная сладкой дремоты в безмолвных вратах сновидений: «Друг мой, сестра, как пришла ты сюда? Ты доныне так редко Нас посещала, в далеком отсюда краю обитая. Как же ты хочешь, чтоб я перестала скорбеть и крушиться, Горе, объявшее дух мой и сердце мое, позабывши? Прежде погиб мой супруг, одаренный могуществом львиным, Всякой высокою доблестью в сонме данаев отличный, Столь преисполнивший славой своей и Элладу и Аргос; Ныне ж и милый мой сын не со мной: он отважился в море, Отрок, нужды не видавший, с людьми говорить не обыкший. Боле о нем я крушуся теперь, чем о бедном супруге; Сердце дрожит за него, чтоб беды с ним какой не случилось На море злом иль в чужой стороне у чужого народа. Здесь же враждебные люди его стерегут, приготовив В мыслях погибель ему на возвратной дороге в отчизну». Темный призрак, ответствуя, так прошептал Пенелопе: «Будь же спокойна и сердца не мучь, безрассудно тревожась. Спутница есть у него, и такая, которой бы всякий Смертный с надеждою вверил себя — для нее все возможно, — Дочь громовержца Афина сама. О тебе сожалея, Доброю вестью твой дух ободрить мне велела богиня». Мнимой сестре Пенелопа разумная так отвечала: «Если ты вправду богиня и слышала голос богини, То, умоляю, открой и его мне печальную участь. Где он, злосчастный? Еще ли он видит сияние солнца? Или его уж не стало и в область Аида сошел он?» Темный призрак, ответствуя, так прошептал Пенелопе: «Я ничего не могу объявить о судьбе Одиссея; Жив ли, погиб ли, сказать мне нельзя: пусторечие вредно». Призрак тогда, сквозь замочную скважину двери провеяв Воздухом легким, пропал. Пробудяся от сна, Пенелопа Ложе покинула; сердцем она ожила, поелику Явно в глубокую полночь предстал ей пророческий образ. Тою порой женихи в корабле водяною дорогой Шли, неизбежную мысленно смерть Телемаху готовя. Есть на равнине соленого моря утесистый остров Между Итакой и Замом гористым; его именуют Астером; он невелик; корабли там приютная пристань С двух берегов принимает. Там стали на страже ахейцы. 5 Эос, покинувши рано Тифона прекрасного ложе, На небо вышла сиять для блаженных богов и для смертных. Боги тогда собрались на великий совет; председал им В тучах гремящий Зевес, всемогущею властию первый. Стала Афина рассказывать им о бедах Одиссея, В сердце тревожася долгой неволей его у Калипсо: «Зевс, наш отец и владыка, блаженные, вечные боги, Кротким, благим и приветливым быть уж теперь ни единый Царь скиптроносный не должен, но, правду из сердца изгнавши, Каждый пускай притесняет людей, беззаконствуя смело, — Если могли вы забыть Одиссея, который был добрым, Мудрым царем и народ свой любил, как отец благодушный; Брошенный бурей на остров, он горе великое терпит В светлом жилище могучей богини Калипсо, насильно Им овладевшей; и путь для него уничтожен возвратный: Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря. Ныне ж враги и младого хотят умертвить Телемаха, В море внезапно напав на него: о родителе сведать Поплыл он в Пилос божественный, в царственный град Лакедемон». Ей возражая, ответствовал туч собиратель Кронион: «Странное, дочь моя, слово из уст у тебя излетело. Ты не сама ли рассудком решила своим, что погубит Некогда всех их, домой возвратясь, Одиссей? Телемаха ж Ты проводи осторожно сама — то, конечно, ты можешь; Пусть невредимо он в милую землю отцов возвратится; Пусть и они, не свершив злодеянья, прибудут в Итаку». Так отвечав, обратился он к Эрмию, милому сыну: «Эрмий, наш вестник заботливый, нимфе прекраснокудрявой Ныне лети объявить от богов, что отчизну увидеть Срок наступил Одиссею, в бедах постоянному; путь свой Он совершит без участия свыше, без помощи смертных; Морем, на крепком плоту, повстречавши опасного много, В день двадцатый достигнет он берега Схерии тучной, Где обитают родные богам феакийцы; и будет Ими ему, как бессмертному богу, оказана почесть: В милую землю отцов с кораблем их отплыв, он в подарок Меди, и злата, и разных одежд драгоценных получит Много, столь много, что даже из Трои подобной добычи Он не привез бы, когда б беспрепятственно мог возвратиться. Так, напоследок, по воле судьбы, он возлюбленных ближних, Землю отцов и богато украшенный дом свой увидит». Кончил. И медлить не стал благовестник, аргусоубийца. К светлым ногам привязавши свои золотые подошвы, Амброзиальные, всюду его над водой и над твердым Лоном земли беспредельныя легким носящие ветром, Взял он и жезл свой, по воле его наводящий на бодрых Сон, отверзающий сном затворенные очи у спящих. В путь устремился с жезлом многосильный убийца Аргуса. Скоро, достигнув Пиерии, к морю с эфира слетел он; Быстро помчался потом по волнам рыболовом крылатым, Жадно хватающим рыб из отверстого бурею недра Бездны бесплодно-соленой, купая в ней сильные крылья. Легкою птицей морской пролетев над пучиною, Эрмий Острова, морем вдали сокровенного, скоро достигнул. С зыби широко-туманной на твердую землю поднявшись, Берегом к темному гроту пошел он, где светлокудрявой Нимфы обитель была, и ее самое там увидел. Пламень трескучий сверкал на ее очаге, и весь остров Был накурен благовонием кедра и дерева жизни, Ярко пылавших. И голосом звонко-приятным богиня Пела, сидя с челноком золотым за узорною тканью. Густо разросшись, отвсюду пещеру ее окружали Тополи, ольхи и сладкий лиющие дух кипарисы; В лиственных сенях гнездилися там длиннокрылые птицы, Копчики, совы, морские вороны крикливые, шумной Стаей по взморью ходящие, пищи себе добывая; Сетью зеленою стены глубокого грота окинув, Рос виноград, и на ветвях тяжелые грозды висели; Светлой струею четыре источника рядом бежали Близко один от другого, туда и сюда извиваясь; Вкруг зеленели густые луга, и фиалок и злаков Полные сочных. Когда бы в то место зашел и бессмертный Бог — изумился б и радость в его бы проникнула сердце. Был изумлен и богов благовестник, сразитель Аргуса; Но, посмотревши на все с изумленьем и радостью сердца, В грот он глубокий вступил напоследок; и с первого взгляда Нимфа, богиня богинь, догадавшися, гостя узнала (Быть незнакомы друг другу не могут бессмертные боги, Даже когда б и великое их разлучало пространство). Но Одиссея, могучего мужа, там Эрмий не встретил; Он одиноко сидел на утесистом бреге и плакал; Горем и вздохами душу питая, там дни проводил он, Взор, помраченный слезами, вперив на пустынное море. Эрмия сесть приглася на богато украшенных креслах, Нимфа, богиня богинь, у него с любопытством спросила: «Эрмий, носитель жезла золотого, почтенный и милый Гость мой, зачем прилетел? У меня никогда не бывал ты Прежде; скажи же, чего ты желаешь? Охотно исполню, Если исполнить возможно и если властна я исполнить. Прежде, однако, ты должен принять от меня угощенье». С сими словами богиня, поставивши стол перед гостем, С сладкой амброзией нектар ему подала пурпуровый. Пищи охотно вкусил благовестник, убийца Аргуса. Душу довольно свою насладивши божественной пищей, Словом таким он ответствовал нимфе прекраснокудрявой: «Знать от меня ты — от бога богиня — желаешь, зачем я Здесь? Объявлю все поистине, волю твою исполняя. Послан Зевесом, не сам произвольно сюда прилетел я, — Кто произвольно захочет измерить бесплодного моря Степь несказанную, где не увидишь жилищ человека, Жертвами чтущего нас, приносящего нам гекатомбы? Но повелений Зевеса эгидодержавца не смеет Между богов ни один от себя отклонить, ни нарушить. Ведомо Дию, что скрыт у тебя злополучнейший самый Муж из мужей, перед градом Приама сражавшихся девять Лет, на десятый же, град ниспровергнув, отплывших в отчизну; Но при отплытии дерзко они раздражили Афину: Бури послала на них и великие волны богиня. Он же, сопутников верных своих потеряв, напоследок, Схваченный бурей, сюда был волнами великими брошен. Требуют боги, чтоб был он немедля тобою отослан; Ибо ему не судьба умереть далеко от отчизны; Воля, напротив, судьбы, чтоб возлюбленных ближних, родную Землю и светло-устроенный дом свой опять он увидел». Так он сказал ей. Калипсо, богиня богинь, содрогнувшись, Голос возвысила свой и крылатое бросила слово: «Боги ревнивые, сколь вы безжалостно к нам непреклонны! Вас раздражает, когда мы, богини, приемлем на ложе Смертного мужа и нам он становится милым супругом. Так Орион светоносною Эос был некогда избран; Гнали его вы, живущие легкою жизнию боги, Гнали до тех пор, пока златотронныя он Артемиды Тихой стрелою в Ортигии не был внезапно застрелен. Так Ясион был прекраснокудрявой Деметрою избран; Сердцем его возлюбя, разделила с ним ложе богиня На поле, три раза вспаханном; скоро о том извещен был Зевс, и его умертвил он, низринувши пламенный гром свой. Ныне и я вас прогневала, боги, дав смертному мужу Помощь, когда, обхватив корабельную доску, в волнах он Гибнул — корабль же его быстроходный был пламенным громом Зевса разбит посреди беспредельно-пустынного моря: Так он, сопутников верных своих потеряв, напоследок, Схваченный бурей, сюда был волнами великими брошен. Здесь приютивши его и заботясь о нем, я хотела Милому дать и бессмертье, и вечно-цветущую младость. Но повелений Зевеса эгидодержавца не смеет Между богов ни один отклонить от себя, ни нарушить; Пусть он — когда уж того так упорно желает Кронион — Морю неверному снова предастся; помочь я не в силах; Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря. Дать лишь совет осторожный властна я, дабы он отсюда Мог беспрепятственно в милую землю отцов возвратиться». Ей отвечая, сказал благовестник, убийца Аргуса: «Волю Зевеса уважив, немедля его отошли ты Или, богов раздражив, на себя навлечешь наказанье». Так отвечав, удалился бессмертных крылатый посланник. Светлая нимфа пошла к Одиссею, могучему мужу, Волю Зевеса принявши из уст благовестного бога. Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и, хладный Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принужденно В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем. Дни же свои проводил он, сидя на прибрежном утесе, Горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи, Полные слез, обратив на пустыню бесплодного моря. Близко к нему подошедши, сказала могучая нимфа: «Слезы отри, злополучный, и боле не трать в сокрушенье Сладостной жизни: тебя отпустить благосклонно хочу я. Бревен больших нарубив топором медноострым и в крепкий Плот их связав, по краям утверди ты перила на толстых Брусьях, чтоб по морю темному плыть безопаснее было. Хлебом, водой и вином пурпуровым снабжу изобильно Я на дорогу тебя, чтоб и голод и жажду легко ты Мог утолять; и одежды я дам; и пошлю за тобою Ветер попутный, чтоб милой отчизны своей ты достигнул, Если угодно богам, беспредельного неба владыкам, — Мне же ни разумом с ними, ни властью равняться не можно». Так говорила она. Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся; Голос возвысив, он бросил богине крылатое слово: «В мыслях твоих не отъезд мой, а нечто иное, богиня; Как же могу переплыть на плоту я широкую бездну Страшного, бурного моря, когда и корабль быстроходный Редко по ней пробегает с Зевесовым ветром попутным? Нет, против воли твоей не взойду я на плот ненадежный Прежде, покуда сама ты, богиня, не дашь мне великой Клятвы, что мне никакого вреда не замыслила ныне». Так говорил он. Калипсо, богиня богинь, улыбнулась; Щеки ему потрепавши рукою, она отвечала: «Правду сказать, ты хитрец, и чрезмерно твой ум осторожен; Странное слово, однако, ответствуя мне, произнес ты. Но я клянусь и землей плодоносной, и небом великим, Стикса подземной водою клянусь, ненарушимой, страшной Клятвой, которой и боги не могут изречь без боязни, В том, что тебе никакого вреда не замыслила ныне, Нет, я советую то, что сама для себя избрала бы, Если б в таком же была, как и ты, затрудненье великом; Правда святая и мне дорога; не железное, верь мне, Бьется в груди у меня, а горячее, нежное сердце». Кончив, богиня богинь впереди Одиссея поспешным Шагом пошла, и поспешно пошел Одиссей за богиней. С нею (с бессмертною смертный), достигнув глубокого грота, Сел Одиссей на богатых, оставленных Эрмием, креслах. Нимфа Калипсо, ему для еды и питья предложивши Пищи различной, какою всегда насыщаются люди, Место напротив его заняла за трапезой; рабыни Ей благовонной амброзии подали с нектаром сладким. Подняли руки они к приготовленной лакомой пище; После ж, когда утолен был их голод питьем и едою, Нимфа Калипсо, богиня богинь, Одиссею сказала: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, В милую землю отцов, наконец предприняв возвратиться, Хочешь немедля меня ты покинуть — прости! Но когда бы Сердцем предчувствовать мог ты, какие судьба назначает Злые тревоги тебе испытать до прибытия в дом свой, Ты бы остался со мною в моем безмятежном жилище. Был бы тогда ты бессмертен. Но сердцем ты жаждешь свиданья С верной супругой, о ней ежечасно крушась и печалясь. Думаю только, что я ни лица красотою, ни стройным Станом не хуже ее; да и могут ли смертные жены С нами, богинями, спорить своею земной красотою?» Ей возражая, ответствовал так Одиссей многоумный: «Выслушай, светлая нимфа, без гнева меня; я довольно Знаю и сам, что не можно с тобой Пенелопе разумной, Смертной жене с вечно юной бессмертной богиней, ни стройным Станом своим, ни лица своего красотою равняться; Всё я, однако, всечасно крушась и печалясь, желаю Дом свой увидеть и сладостный день возвращения встретить, Если же кто из богов мне пошлет потопление в темной Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью: Много встречал я напастей, немало трудов перенес я В море и битвах, пусть будет и ныне со мной, что угодно Дию». Он кончил. Тем временем солнце зашло, и ночная Тьма наступила. Во внутренность грота они удалившись, Там насладились любовью, всю ночь проведя неразлучно. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Встал Одиссей и поспешно облекся в хитон и хламиду. Светло-серебряной ризой из тонковоздушныя ткани Плечи одела богиня свои, золотым драгоценным Поясом стан обвила и покров с головы опустила. Кончив, она собирать начала Одиссея в дорогу; Выбрала прежде топор, по руке ему сделанный, крепкий, Медный, с обеих сторон изощренный, насаженный плотно, С ловкой, красиво из твердой оливы сработанной ручкой; Острую скобель потом принесла и пошла с Одиссеем Вместе во внутренность острова: множество там находилось Тополей черных, и ольх, и высоких, дооблачных сосен, Старых, иссохших на солнечном зное, для плаванья легких. Место ему показав, где была та великая роща, В грот свой глубокий Калипсо, богиня богинь, возвратилась. Начал рубить он деревья и скоро окончил работу; Двадцать он бревен срубил, их очистил, их острою медью Выскоблил гладко, потом уровнял, по снуру обтесавши. Тою порою Калипсо к нему с буравом возвратилась. Начал буравить он брусья и, все пробуравив, сплотил их, Длинными болтами сшив и большими просунув шипами; Дно ж на плоту он такое широкое сделал, какое Муж, в корабельном художестве опытный, строит на прочном Судне, носящем товары купцов по морям беспредельным. Плотными брусьями крепкие ребра связав, напоследок В гладкую палубу сбил он дубовые толстые доски, Мачту поставил, на ней утвердил поперечную райну, Сделал кормило, дабы управлять поворотами судна, Плот окружил для защиты от моря плетнем из ракитных Сучьев, на дно же различного грузу для тяжести бросил. Тою порою Калипсо, богиня богинь, парусины Крепкой ему принесла. И, устроивши парус (к нему же Все, чтоб его развивать и свивать, прикрепивши веревки), Он рычагами могучими сдвинул свой плот на священное море, День совершился четвертый, когда он окончил работу. В пятый его снарядила в дорогу богиня Калипсо. Баней его освежив и душистой облекши одеждой, Нимфа три меха на плот принесла: был один драгоценным Полон напитком, другой ключевою водою, а третий Хлебом, дорожным запасом и разною лакомой пищей. Кончив, она призвала благовеющий ветер попутный. Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру Вверившись, поплыл. Сидя на корме и могучей рукою Руль обращая, он бодрствовал; сон на его не спускался Очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно В море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы Имя носящей и близ Ориона свершающей вечно Круг свой, себя никогда не купая в водах океана. С нею богиня богинь повелела ему неусыпно Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море; Вдруг на осьмнадцатый видимы стали вдали над водами Горы тенистой земли феакиян, уже недалекой: Черным щитом на туманистом море она простиралась. В это мгновенье земли колебатель могучий, покинув Край эфиопян, с далеких Солимских высот Одиссея В море увидел: его он узнал; в нем разгневалось сердце; Страшно лазурнокудрявой тряхнув головой, он воскликнул: «Дерзкий! Неужели боги, пока я в земле эфиопян Праздновал, мне вопреки, согласились помочь Одиссею? Чуть не достиг он земли феакиян, где встретить напастей, Свыше ему предназначенных, должен конец; но еще я Вдоволь успею его, ненавистного, горем насытить». Так он сказал и, великие тучи поднявши, трезубцем Воды взбуровил и бурю воздвиг, отовсюду прикликав Ветры противные; облако темное вдруг обложило Море и землю, и тяжкая с грозного неба сошла ночь. Разом и Эвр, и полуденный Нот, и Зефир, и могучий, Светлым рожденный Эфиром, Борей взволновали пучину. В ужас пришел Одиссей, задрожали колена и сердце. Скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу: «Горе мне! Что претерпеть наконец мне назначило небо! С трепетом вижу теперь, что богиня богинь не ошиблась, Мне предсказав, что, пока не достигну отчизны, я в море Встречу напасти великие: все исполняется ныне. Страшными тучами вкруг обложил беспредельное небо Зевс, и взбуровил он море, и бурю воздвиг, отовсюду Ветры противные скликав. Погибель моя наступила. О, троекратно, стократно счастливы данаи, в пространной Трое нашедшие смерть, угождая Атридам! И лучше б Было, когда б я погиб и судьбу неизбежную встретил В день тот, как множество медноокованных копий трояне Бросили разом в меня над бездыханным телом Пелида; С честью б я был погребен, и была б от ахеян мне слава; Ныне ж судьба мне бесславно-печальную смерть посылает…» В это мгновенье большая волна поднялась и расшиблась Вся над его головою; стремительно плот закружился; Схваченный, с палубы в море упал он стремглав, упустивши Руль из руки; повалилася мачта, сломясь под тяжелым Ветров противных, слетевшихся друг против друга, ударом; В море далеко снесло и развившийся парус, и райну. Долго его глубина поглощала, и сил не имел он Выбиться кверху, давимый напором волны и стесненный Платьем, богиней Калипсою данным ему на прощанье. Вынырнул он напоследок, из уст извергая морскую Горькую воду, с его бороды и кудрей изобильным Током бежавшую; в этой тревоге, однако, он вспомнил Плот свой, за ним по волнам погнался, за него ухватился, Взлез на него и на палубе сел, избежав потопленья; Плот же бросали туда и сюда взгроможденные волны: Словно как шумный осенний Борей по широкой равнине Носит повсюду иссохший, скатавшийся густо репейник, По морю так беззащитное судно повсюду носили Ветры; то быстро Борею его перебрасывал Нот, то шумящий Эвр, им играя, его предавал произволу Зефира. Но Одиссея увидела Кадмова дочь Левкотея, Некогда смертная дева, приветноречивая Ино, После богиня, бессмертия честь восприявшая в море. — Стало ей жаль Одиссея, свирепой гонимого бурей. С моря нырком легкокрылым она поднялася, взлетела Легким полетом на твердо сколоченный плот и сказала: «Бедный! За что Посейдон, колебатель земли, так ужасно В сердце разгневан своем и с тобой так упорно враждует? Вовсе, однако, тебя не погубит он, сколь бы ни тщился. Сам на себя положися теперь (ты, я вижу, разумен); Скинувши эту одежду, свой плот уступи произволу Ветров и, бросившись в волны, руками работая смело, Вплавь до земли феакиян достигни: там встретишь спасенье. Дам покрывало тебе чудотворное; им ты оденешь Грудь, и тогда не страшися ни бед, ни в волнах потопленья. Но, лишь окончишь свой путь и к земле прикоснешься рукою, Сняв покрывало, немедля его в многоводное море Брось от земли далеко и, глаза отвратив, удалися». Кончив, богиня ему подала с головы покрывало. После, спорхнув на шумящее море, она улетела Быстрокрылатым нырком, и ее глубина поглотила. Начал тогда про себя размышлять Одиссей богоравный; Скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу: «Горе! Не новую ль хитрость замыслив, желает богиня Гибель навлечь на меня, мне советуя плот мой оставить? Нет, я того не исполню; не близок еще, я приметил, Берег земли, где, сказала она, мне спасение будет. Ждать я намерен по тех пор, покуда еще невредимо Судно мое и шипами надежными связаны брусья; С бурей сражаясь, по тех пор с него не сойду я. Но, как скоро волненье могучее плот мой разрушит, Брошуся вплавь: я иного теперь не придумаю средства». Тою порою, как он колебался рассудком и сердцем, Поднял из бездны волну Посейдон, потрясающий землю, Страшную, тяжкую, гороогромную; сильно он грянул Ею в него: как от быстрого вихря сухая солома, Кучей лежавшая, вся разлетается, вдруг разорвавшись, Так от волны разорвалися брусья. Один, Одиссеем Пойманный, был им, как конь, убежавший на волю, оседлан. Сняв на прощанье богиней Калипсою данное платье, Грудь он немедля свою покрывалом одел чудотворным. Руки простерши и плыть изготовясь, потом он отважно Кинулся в волны. Могучий земли колебатель при этом Виде лазурнокудрявой тряхнул головой и воскликнул: «По морю бурному плавай теперь на свободе, покуда Люди, любезные Зевсу, тебя благосклонно не примут; Будет с тебя! Не останешься, думаю, мной недоволен». Так он сказавши, погнал длинногривых коней и умчался В Эгию, где обитал в светлозданных, высоких чертогах. Добрая мысль пробудилась тогда в благосклонной Палладе: Ветрам другим заградивши дорогу, она повелела Им, успокоясь, умолкнуть; позволила только Борею Бурно свирепствовать: волны ж сама укрощала, чтоб в землю Веслолюбивых, угодных богам феакиян достигнуть Мог Одиссей благородный, и смерти и Парк избежавши. Так он два дня и две ночи носим был повсюду шумящим Морем, и гибель не раз неизбежной казалась; когда же С третьим явилася днем лучезарнокудрявая Эос, Вдруг успокоилась буря, и на море все просветлело В тихом безветрии. Поднятый кверху волной и взглянувши Быстро вперед, невдали пред собою увидел он землю. Сколь несказанного радостью детям бывает спасенье Жизни отца, пораженного тяжким недугом, все силы В нем истребившим (понеже злой демон к нему прикоснулся), После ж на радость им всем исцеленного волей бессмертных, — Столь Одиссей был обрадован брега и леса явленьем. Поплыл быстрей он, ступить торопяся на твердую землю. Но, от нее на таком расстоянье, в каком человечий Внятен нам голос, он шум бурунов меж скалами услышал; Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий С моря бросаясь, и весь он был облит соленою пеной; Не было пристани там, ни залива, ни мелкого места, Вкруть берега подымались; торчали утесы и рифы. В ужас пришел Одиссей, задрожали колена и сердце; Скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу: «Горе! На что мне дозволил увидеть нежданную землю Зевс? И зачем до нее, пересиливши море, достиг я? К острову с моря, я вижу, везде невозможен мне доступ; Острые рифы повсюду; кругом, расшибался, блещут Волны, и гладкой стеной воздвигается берег высокий; Море ж вблизи глубоко, и нет места, где было б возможно Твердой ногой опереться, чтоб гибели верной избегнуть. Если пристать попытаюсь, то буду могучей волною Схвачен и брошен на камни зубчатые, тщетно истратив Силы; а если кругом поплыву, чтоб узнать, не найдется ль Где-нибудь берег отлогий иль пристань, страшуся, чтоб снова Бурей морскою я не был похищен, чтоб рыбообильным Морем меня, вопиющего жалобно, вдаль не умчало Или чтоб демон враждебный какого из чуд, Амфитритой В море питаемых, мне на погибель не выслал из бездны: Знаю, как злобствует против меня Посейдон земледержец». Тою порой, как рассудком и сердцем он так колебался, Быстрой волною помчало его на утесистый берег; Тело б его изорвалось и кости б его сокрушились, Если б он вовремя светлой богиней Афиной наставлен Не был руками за ближний схватиться утес; и, к нему прицепившись, Ждал он, со стоном на камне вися, чтоб волна пробежала Мимо; она пробежала, но вдруг, отразясь, на возврате Сшибла с утеса его и отбросила в темное море. Если полипа из ложа ветвистого силою вырвешь, Множество крупинок камня к его прилепляется ножкам: К резкому так прилепилась утесу лоскутьями кожа Рук Одиссеевых; вдруг поглощенный волною великой, В бездне соленой, судьбе вопреки, неизбежно б погиб он, Если б отважности в душу его не вложила Афина. Вынырнув вбок из волны, устремившейся прянуть на камни, Поплыл он в сторону, взором преследуя землю и тщася Где-нибудь берег отлогий иль мелкое место приметить. Вдруг он увидел себя перед устьем реки светловодной. Самым удобным то место ему показалось: там острых Не было камней, там всюду от ветров являлась защита. К мощному богу реки он тогда обратился с молитвой: «Кто бы ты ни был, могучий, к тебе, столь желанному, ныне Я прибегаю, спасаясь от гроз Посейдонова моря. Вечные боги всегда благосклонно внимают молитвам Бедного странника, кто бы он ни был, когда он подобен Мне, твой поток и колена объявшему, много великих Бед претерпевшему; сжалься, могучий, подай мне защиту». Так он молился. И бог, укротив свой поток, успокоил Волны и, на море тишь наведя, отворил Одиссею Устье реки. Но под ним подкосились колена; повисли Руки могучие: в море его изнурилося сердце; Вспухло все тело его; извергая и ртом и ноздрями Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный, Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело. Но напоследок, когда возвратились и память и чувство, С груди своей покрывало, богинею данное, снявши, Бросил его он в широкую, с морем слиянную реку. Быстро помчалася ткань по теченью назад, и богиня В руки ее приняла. Одиссей, от реки отошедши, Скрылся в тростник, и на землю, ее лобызая, простерся. Скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу: «Горе мне! Что претерпеть я еще предназначен от неба! Если на бреге потока бессонную ночь проведу я, Утренний иней и хладный туман, от воды восходящий, Вовсе меня, уж последних лишенного сил, уничтожат: Воздух пронзительным холодом веет с реки перед утром. Если же там, на пригорке, под кровом сенистого леса В чаще кустов я засну, то, конечно, не буду проникнут Хладом ночным, отдохну, и меня исцелит миротворный Сон; но страшусь, не достаться б в добычу зверям плотоядным». Так размышлял он; ему наконец показалось удобней Выбрать последнее; в лес он пошел, от реки недалеко Росший на холме открытом. Он там две сплетенные крепко Выбрал оливы; одна плодоносна была, а другая Дикая; в сень их проникнуть не мог ни холодный, Сыростью дышащий ветер, ни Гелиос, знойно блестящий; Даже и дождь не пронзал их ветвистого свода: так густо Были они сплетены. Одиссей, угнездившись под ними, Лег, наперед для себя приготовив своими руками Мягкое ложе из листьев опалых, которых такая Груда была, что и двое и трое могли бы удобно В зимнюю бурю, как сильно б она ни шумела, там скрыться. Груду увидя, обрадован был Одиссей несказанно. Бросясь в нее, он совсем закопался в слежавшихся листьях. Как под золой головню неугасшую пахарь скрывает В поле далеко от места жилого, чтоб пламени семя В ней сохраниться могло безопасно от злого пожара, Так Одиссей, под листами зарывшися, грелся, и очи Сладкой дремотой Афина смежила ему, чтоб скорее В нем оживить изнуренные силы. И крепко заснул он. 6 Так постоянный в бедах Одиссей отдыхал, погруженный В сон и усталость. Афина же тою порой низлетела В пышноустроенный город любезных богам феакиян, Живших издавна в широкополянной земле Гиперейской, В близком соседстве с циклопами, диким и буйным народом, С ними всегда враждовавшим, могуществом их превышая; Но напоследок божественный вождь Навсифой поселил их В Схерии, тучной земле, далеко от людей промышленных. Там он их город стенами обвел, им построил жилища, Храмы богам их воздвиг, разделил их поля на участки. Но уж давно уведен был судьбой он в обитель Аида. Властвовал царь Алкиной, многоумием богу подобный. В дом Алкиноя вступила богиня Афина Паллада; Сердцем заботясь о скором возврате домой Одиссея, В тайную девичью спальню проникла она, где покойно, Станом и видом богине подобясь младой, почивала Дочь Алкиноя, любезного Зевсу царя, Навсикая. Подле порога дверей с двух сторон две служанки, Харитам Юным подобные, спали, и накрепко заперты были Светлые двери. К царевне воздушной стопою приближась, Стала над самым ее изголовьем богиня Афина, Образ приявшая девы младой, мореходца Диманта Славного дочери, дружной с царевною, с ней однолетней. В виде таком подошед к Навсикае, богиня сказала: «Видно, тебя беззаботною мать родила, Навсикая! Ты не печешься о светлых одеждах; а скоро наступит Брачный твой день: ты должна и себе приготовить заране Платье, и тем, кто тебя поведет к жениху молодому. Доброе имя одежды опрятностью мы наживаем; Мать и отец веселятся, любуяся нами. Проснись же, Встань, Навсикая, и на реку мыть соберитеся все вы Утром; сама я приду помогать вам, чтоб дело скорее Кончить. Недолго останешься ты незамужнею девой; Много тебе женихов меж людьми знаменитого рода В нашей земле, где сама знаменитою ты родилася. Встань и явися немедля к отцу многославному с просьбой: Дать колесницу и мулов тебе, чтоб могла ты удобно Взять все повязки, покровы и разные платья, чтоб также Ты не пешком, как другие, пошла; то тебе неприлично — Путь к водоемам от стен городских утомительно долог». Так ей сказав, светлоокая Зевсова дочь полетела Вновь на Олимп, где обитель свою, говорят, основали Боги, где ветры не дуют, где дождь не шумит хладоносный, Где не подъемлет метелей зима, где безоблачный воздух Лёгкой лазурью разлит и сладчайшим сияньем проникнут; Там для богов в несказанных утехах все дни пробегают. Давши царевне совет свой, туда полетела Афина. Эос тогда златотронная, встав, разбудила младую Светлоубранную деву. И, сну своему удивляясь, Тотчас она, чтоб родителей, мать и отца, о виденье Чудном своем известить, к ним пошла в их покои. Царица Близ очага там сидела в кругу приближенных служанок, Нити пурпурные тонко суча; а в дверях отворенных Встретился ей и отец: на совет он владык многоумных Шел, приглашенный туда от знатнейших мужей феакийских. С видом приветным к отцу подошед, Навсикая сказала: «Милый, вели колесницу большую на быстрых колесах Дать мне, чтоб я, в ней уклав все богатые платья, которых Много скопилось нечистых, отправилась на реку мыть их. Должно, чтоб ты, заседая в высоком совете почетных Наших вельмож, отличался своею опрятной одеждой; Пять сыновей воспитал ты и вырастил в этом жилище; Два уж женаты, другие три юноши в летах цветущих; В платьях, мытьем освеженных, они посещать хороводы Наши хотят. Но об этом одна я забочусь в семействе». Так говорила она; о желанном же браке ей было Стыдно отцу помянуть; догадался он сам и сказал ей: «Дочка, ни в мулах тебе и ни в чем нет отказа. Поди же; Дам повеленье рабам заложить колесницу большую, Быстроколесную; будет при ней для поклажи и короб». Кончив, рабам повеление дал он. Ему повинуясь, Взяли они колесницу большую, ее снарядили, Вывели мулов и к дышлу, как следует, их привязали. Взяв из хранильницы платья и в короб уклав их, царевна Все поместила на быстроколесной, большой колеснице, Мать же корзину со всякой едой, утоляющей голод, Ей принесла; отпустила с ней полный вином благородным Мех; не забыла и лакомства дать. В колесницу царевна Стала, приняв от царицы фиал золотой с благовонным Маслом, чтоб после купанья себя и рабынь натереть им. Бич и блестящие вожжи взяла Навсикая и звучно Мулов стегнула; затопав, они побежали проворной Рысью, везя нелениво и груз и царевну. За нею Следом пошли молодые подруги ее и служанки. К устью реки многоводной достигли они напоследок. Были устроены там водоемы: вода в них обильно Светлой струею лилася, нечистое все омывая. К месту прибыв, отвязали от дышла они утомленных Мулов и их по зеленому брегу потока пустили Сочно-медвяной травою питаться; потом с колесницы Сняли все платья и в полные их водоемы ногами Крепко втоптали, проворным усердием споря друг с другом. Начали платья они полоскать и потом, дочиста их Вымыв, по взморью на мелко-блестящем хряще, наносимом На берег плоский морскою волною, их все разостлали. Кончив, они искупались в реке и, натершись елеем, Весело сели на мягкой траве у реки за обед свой, Влажные платья оставив сушить лучезарному солнцу. Пищей насытив себя, и подруг, и служанок, царевна Вызвала в мяч их играть, головные сложив покрывала; Песню же стала сама белокурая петь Навсикая. Так стрелоносная, ловлей в горах, веселясь, Артемида Многовершинный Тайгет и крутой Эримант обегает, Смерть нанося кабанам и лесным легконогим оленям; С нею, прекрасные дочери Зевса эгидодержавца, Бегают нимфы полей — и любуется ими Латона; Всех превышает она головой, и легко между ними, Сколь ни прекрасны они, распознать в ней богиню Олимпа. Так красотою девичьей подруг затмевала царевна. Стали они наконец собираться домой; в колесницу Мулов опять заложили и в короб уклали одежды. Тут светлоокая дева Паллада придумала средство, Как пробудить Одиссея, чтоб, с ним повстречавшись, царевна В город людей феакийских ему указала дорогу: Бросила мяч Навсикая в подружек, но, в них не попавши, Он, отраженный Афиною, в волны шумящие прянул; Громко они закричали; их крик пробудил Одиссея. Он поднялся и, колеблясь рассудком и сердцем, воскликнул: «Горе! К какому народу зашел я? Быть может, здесь область Диких, не знающих правды людей? Иль, может быть, встречу Смертных приветливых, богобоязненных, гостеприимных? Кажется, девичий громкий вблизи мне послышался голос. Или здесь нимфы, владелицы гор крутоглавых, душистых, Влажных лугов и истоков речных потаенных, играют; Или достиг наконец я жилища людей говорящих. Встанем же; должно мне все самому испытать и разведать». С сими словами из чащи кустов Одиссей осторожно Выполз; потом жиловатой рукою покрытых листами Свежих ветвей наломал, чтоб одеть обнаженное тело. Вышел он — так, на горах обитающий, силою гордый, В ветер и дождь на добычу выходит, сверкая глазами, Лев; на быков и овец он бросается в поле, хватает Диких оленей в лесу и нередко, тревожимый гладом, Мелкий скот похищать подбегает к пастушьим заградам. Так Одиссей вознамерился к девам прекраснокудрявым Наг подойти, приневолен к тому непреклонной нуждою. Был он ужасен, покрытый морскою засохшею тиной; В трепете все разбежалися врозь по высокому брегу. Но Алкиноева дочь не покинула места. Афина Бодрость вселила ей в сердце и в нем уничтожила робость. Стала она перед ним; Одиссей же не знал, что приличней: Оба ль колена обнять у прекраснокудрявыя девы? Или, в почтительном став отдаленье, молить умиленным Словом ее, чтоб одежду дала и приют указала? Так размышляя, нашел наконец он, что было приличней Словом молить умиленным, в почтительном став отдаленье (Тронув колена ее, он прогневал бы чистую деву). С словом приятно-ласкательным он обратился к царевне: «Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю. Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба, То с Артемидою только, великою дочерью Зевса, Можешь сходна быть лица красотою и станом высоким; Если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих, То несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны Братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними В доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая Очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь. Но из блаженных блаженнейшим будет тот смертный, который В дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым. Нет, ничего столь прекрасного между людей земнородных Взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем. В Делосе только я — там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, — Юную стройно-высокую пальму однажды заметил (В храм же зашел, окруженный толпою сопутников верных, Я по пути, на котором столь много мне встретилось бедствий). Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был Долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я. Так и тебе я дивлюсь! Но, дивяся тебе, не дерзаю Тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут. Только вчера, на двадцатый мне день удалося избегнуть Моря: столь долго игралищем был я губительной бури, Гнавшей меня от Огигии острова. Ныне ж сюда я Демоном брошен для новых напастей — еще не конец им; Верно, немало еще претерпеть мне назначили боги. Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много, Первую здесь я молитвою встретил; никто из живущих В этой земле не знаком мне; скажи, где дорога В город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут Грубой обвертки, в которой сюда привезла ты одежды. О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья, Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, Муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым Людям на зависть и горе, себе на великую славу». Дочь Алкиноя, ответствуя, так Одиссею сказала: «Странник, конечно, твой род знаменит: ты, я вижу, разумен. Дий же и низким, и рода высокого людям с Олимпа Счастье дает без разбора по воле своей прихотливой; Что ниспослал он тебе, то прими с терпеливым смиреньем. Если ж достигнуть ты мог и земли и обителей наших, То ни в одежде от нас и ни в чем, для молящего, много Бед претерпевшего странника нужном, не встретишь отказа. Град наш тебе укажу; назову и людей, в нем живущих. В граде живет и землей здесь владеет народ феакиян; Я Алкиноя, царя благодушного, дочь; Алкиноя ж Ныне державным владыкой своим признают феакийцы». Тут обратилась царевна к подругам своим и служанкам: «Стойте! Куда разбежалися вы, устрашась иноземца? Он человек незломышленный; нет вам причины страшиться; Не было прежде, вы знаете, нет и теперь и не может Быть и вперед на земле никого, кто б на нас, феакиян, Злое замыслил; нас боги бессмертные любят; живем мы Здесь, от народов других в стороне, на последних пределах Шумного моря, и редко нас кто из людей посещает. Ныне же встретился нам злополучный, бездомный скиталец: Помощь ему оказать мы должны — к нам Зевес посылает Нищих и странников; дар и убогий Зевесу угоден. Страннику пищи с нитьем принести поспешите, подруги; Прежде ж его искупайте, от ветров защитное место Выбрав в потоке». Сказала; сошлись ободренные девы. В месте, от ветров защитном, его посадив, как велела Им Навсикая, прекраснокудрявая дочь Алкиноя, Мантию с тонким хитоном они близ него положили. После, принесши фиал золотой с благовонным елеем, Стали его приглашать к омовению в светлом потоке. Но Одиссей благородный отрекся и так отвечал им: «Девы прекрасные, станьте поодаль: без помощи вашей Смою с себя я соленую тину и сам наелею Тело: давно уж елей благовонный к нему не касался. Но перед вами купаться не стану я в светлом потоке; Стыдно себя обнажить мне при вас, густовласые девы». Так он сказал; и они, удаляся, о том известили Царскую дочь. Одиссей же, в поток погрузившися, тину, Грязно облекшую плечи и спину его и густые Кудри его облепившую, смыл освежительной влагой; Чисто омывшись, он светлое тело умаслил елеем; После украсился данным младою царевною платьем. Дочь светлоокая Зевса Афина тогда Одиссея Станом возвысила, сделала телом полней и густыми Кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закрутила. Так, серебро облекая сияющим золотом, мастер, Девой Палладой и богом Гефестом наставленный в трудном Деле своем, чудесами искусства людей изумляет; Так красотою главу облекла Одиссею богиня. Берегом моря пошел он и сел на песке, озаренный Силой и прелестью мужества. Царская дочь изумилась. Слово потом обратила она к густовласым подругам: «Слушайте то, что скажу вам теперь, белорукие девы; Думаю я, что не всеми богами Олимпа гонимый Этот скиталец в страну феакиян божественных прибыл; Прежде и мне человеком простым он казался; теперь же Вижу, что свой он богам, беспредельного неба владыкам. О, когда бы подобный супруг мне нашелся, который, Здесь поселившись, у нас навсегда захотел бы остаться! Вы ж чужеземцу еды и питья принесите, подруги». Так говорила царевна. Ее повинуяся воле, Девы немедля еды и питья принесли Одиссею. С жадностью голод и жажду свою утолил богоравный, Твердый в бедах Одиссей: уж давно не касался он пищи. Добрая мысль пробудилась тут в сердце разумной царевны: Чистые платья собрав, в колесницу она их уклала, Мулов потом запрягла крепконогих и, став в колесницу, Так Одиссею, его приглашая с собою, сказала: «Время нам в город; вставай, чужеземец, и следуй за нами; Дом, где живет мой отец, я тебе укажу; там, конечно, Встретишь и всех знаменитых людей феакийских; но прежде Мой ты исполни совет (ты, я вижу, разумен): покуда Будем в полях мы, трудом человека удобренных, следуй С девами вместе за быстрой моей колесницею ровным С мулами шагом — у вас впереди я поеду; потом мы В город прибудем… с бойницами стены его окружают; Пристань его с двух сторон огибает глубокая; вход же В пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева Берег уставлен, и каждый из них под защитною кровлей; Там же и площадь торговая вкруг Посейдонова храма, Твердо на тесаных камнях огромных стоящего; снасти Всех кораблей там, запас парусов и канаты в пространных Зданьях хранятся; там гладкие также готовятся весла. Нам, феакийцам, не нужно ни луков, ни стрел; вся забота Наша о мачтах, и веслах, и прочных судах мореходных; Весело нам в кораблях обтекать многошумное море. Я ж от людей порицанья избегнуть хочу и обидных Толков; народ наш весьма злоязычен; нам встретиться может Где-нибудь дерзкий насмешник; увидя нас вместе, он скажет: «С кем так сдружилась царевна? Кто этот могучий, прекрасный Странник? Откуда пришел? Не жених ли какой иноземный? Что он? Морскою ли бурею, к нам занесенный из дальних Стран человек (никаких мы в соседстве не знаем народов)? Или какой по ее неотступной молитве с Олимпа на землю Бог низлетевший — и будет она обладать им отныне? Лучше б самой ей покинуть наш край и в стране отдаленной Мужа искать; меж людей феакийских никто не нашелся Ей по душе, хоть и много у нас женихов благородных». Вот что рассказывать могут в народе; мне будет обидно. Я ж и сама бы, конечно, во всякой другой осудила, Если б, имея и мать и отца, без согласья их стала, В брак не вступивши, она обращаться с мужчинами вольно. Ты же совет мой исполни (тогда и родитель мой помощь Скорую даст, и отечество ты не замедлишь увидеть): Есть близ дороги священная роща Афины из черных Тополей; светлый источник оттуда бежит на зеленый Луг; там поместье царя Алкиноя с его плодоносным Садом в таком расстоянье от града, в каком человечий Внятен нам голос. Там сев, подожди ты до тех пор, покуда Мы не прибудем на место и царских палат не достигнем; когда же Ты убедишься, что царских палат уж могли мы достигнуть, Встань и во внутренность града войди и расспрашивай встречных, Где обитает родитель мой, царь Алкиной многославный. Дом же его ты узнаешь легко: бессловесный младенец Может дорогу к нему указать; ни один феакиец Здесь не имеет такого жилища, в каком обитает Царь Алкиной. Окруженный строеньями двор перешедши, Шагом поспешным пройди ты сквозь залу к покоям царицы; Там перед ярко блестящим ее очагом ты увидишь С чудным искусством прядущую тонкопурпурные нити Подле колонны высокой, в кругу приближенных служанок. Там же и кресла царевы стоят у огня и, на них он Сидя, вином утешается, светлому богу подобный. Мимо царя ты пройди и, обнявши руками колена Матери милой моей, умоляй, чтоб она поспешила День возвращенья в отчизну тебе даровать, чужеземцу. Если моленье твое с благосклонностью примет царица, Будет тогда и надежда тебе, что возлюбленных ближних, Светлый свой дом, и семью, и отечество скоро увидишь». Кончив, ударила звучно блестящим бичом Навсикая Мулов; затопав, они от реки побежали проворной Рысью; другие же, пешие, следом пошли; но царевна Мулов держала на крепких вожжах, чтоб от них не отстали Девы и странник, и хлопала звучным бичом осторожно. Солнце садилось, когда к благовонной Палладиной роще Вместе достигли они. Одиссей, там оставшися, начал Дочери Зевса эгидодержавца Палладе молиться: «Дочь непорочная Зевса эгидодержавца, Паллада, Ныне вонми ты молитве, тобою не внятой, когда я Гибнул в волнах, сокрушенный земли колебателя гневом; Дай мне найти и покров и приязнь у людей феакийских». Так говорил он, моляся; и был он Палладой услышан; Но перед ним не явилась богиня сама, опасаясь Мощного дяди, который упорствовал гнать Одиссея, Богоподобного мужа, пока не достиг он отчизны. 7 Так Одиссей богоравный, в бедах постоянный, молился. Тою порою царевну везли крепконогие мулы В город. Достигнув блестящих царевых палат, Навсикая Взъехала прямо на двор и сошла с колесницы; навстречу Вышли ее молодые, бессмертным подобные, братья; Мулов отпрягши, в покои они отнесли все одежды. Царская дочь на свою половину пошла; развела там Яркий огонь ей рабыня эпирская Евримедуса (Некогда в быстром ее корабле увезли из Эпира, В дар Алкиною почетный назначив, понеже, над всеми Он феакийцами властвуя, чтим был как бог от народа. Ею была Навсикая воспитана в царском жилище). Яркий огонь разведя, приготовила ужин старушка. В город направил тем временем путь Одиссей; но Афина Облаком темным его окружила, чтоб не был замечен Он никаким из надменных граждан феакийских, который Мог бы его оскорбить, любопытствуя выведать, кто он. Но, подошед ко вратам крепкозданным прекрасного града, Встретил он дочь светлоокую Зевса богиню Афину В виде несущей скудель молодой феакийския девы. Встретившись с нею, спросил у нее Одиссей богоравный: «Дочь моя, можешь ли мне указать те палаты, в которых Ваш обладатель, божественный царь Алкиной, обитает? Многоиспытанный странник, судьбою сюда издалека Я заведен; мне никто не знаком здесь, никто из живущих В городе вашем, никто из людей, обитающих в поле». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Странник, с великой охотой палаты, которых ты ищешь, Я укажу; там в соседстве живет мой отец беспорочный; Следуй за мною в глубоком молчанье; пойду впереди я; Ты же на встречных людей не гляди и не делай вопросов Им: иноземцев не любит народ наш; он с ними не ласков; Люди радушного здесь гостелюбия вовсе не знают; Быстрым вверяя себя кораблям, пробегают бесстрашно Бездну морскую они, отворенную им Посейдоном; Их корабли скоротечны, как легкие крылья иль мысли». Кончив, богиня Афина пошла впереди Одиссея. Быстрым шагом, поспешно пошел Одиссей за богиней. Улицы с ней проходя, ни одним из людей феакийских, На море славных, он не был замечен; того не хотела Светлокудрявая дева Паллада: храня Одиссея, Тьмой несказанной его отовсюду она окружила. Он изумился, увидевши пристани, в них бесконечный Ряд кораблей, и народную площадь, и крепкие стены Чудной красы, неприступным извне огражденные тыном. Но, подошед к многославному дому царя Алкиноя, Дочь светлоокая Зевса богиня Афина сказала: «Странник, с тобою пришли мы к палатам, которых искал ты; В них ты увидишь любезного Зевсу царя Алкиноя В сонме гостей за роскошной трапезой; войди, не страшася; Мужу бесстрашному, кто бы он ни был, хотя б чужеземец, Все по желанью вернее других исполнять удается. Прежде всего подойди ты, в палату вступивши, к царице; Имя царицы Арета; она от одних происходит Предков с высоким супругом своим Алкиноем; вначале Сын Навсифой Посейдоном земли колебателем прижит Был с Перибеей, всех дев затмевавшей своей красотою, Младшею дочерью мужа могучего Евримедонта, Бывшего прежде властителем буйных гигантов; но сам он Свой погубил святотатный народ и себя самого с ним. Дочь же его возлюбил колебатель земли; от союза С ней он имел Навсифоя; и первым царем феакиян Был Навсифой; от него родились Рексенор с Алкиноем; Но Рексенор, сыновей не имев, сребролуким застрелен Был Аполлоном на пире вторичного брака, оставив Дочь сиротою, Арету; и, с ней Алкиной сочетавшись, Так почитает ее, как еще никогда не бывала В свете жена, свой любящая долг, почитаема мужем; Нежную сердца любовь ей всечасно являют в семействе Дети и царь Алкиной; в ней свое божество феакийцы Видят, и в городе с радостно-шумным всегда к ней теснятся Плеском, когда меж народа она там по улицам ходит. Кроткая сердцем, имеет она и возвышенный разум, Так что нередко и трудные споры мужей разрешает. Если моленья твои с благосклонностью примет царица, Будет тогда и надежда тебе, что возлюбленных ближних, Светлый свой дом, и семью, и отечество скоро увидишь». Так говоря, светлоокая Зевсова дочь удалилась; Морем бесплодным от Схерии тучной помчавшись, достигла Скоро она Марафона; потом в многолюдных Афинах В дом крепкозданный царя Ерехтея вошла. Одиссей же Тою порой подошел ко дворцу Алкиноя; он сильно Сердцем тревожился, стоя в дверях перед медным порогом. Все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц, Было в палатах любезного Зевсу царя Алкиноя; Медные стены во внутренность шли от порога и были Сверху увенчаны светлым карнизом лазоревой стали; Вход затворен был дверями, литыми из чистого злата; Притолки их из сребра утверждались на медном пороге; Также и князь их серебряный был, а кольцо золотое. Две — золотая с серебряной — справа и слева стояли, Хитрой работы искусного бога Гефеста, собаки Стражами дому любезного Зевсу царя Алкиноя: Были бессмертны они и с течением лет не старели. Стены кругом огибая, во внутренность шли от порога Лавки богатой работы; на лавках лежали покровы, Тканные дома искусной рукою прилежных работниц; Мужи знатнейшие града садилися чином на этих Лавках питьем и едой наслаждаться за царской трапезой. Зрелися там на высоких подножиях лики златые Отроков; светочи в их пламенели руках, озаряя Ночью палату и царских гостей на пирах многославных. Жило в пространном дворце пятьдесят рукодельных невольниц: Рожь золотую мололи одни жерновами ручными, Нити сучили другие и ткали, сидя за станками Рядом, подобные листьям трепещущим тополя; ткани ж Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло. Сколь феакийские мужи отличны в правлении были Быстрых своих кораблей на морях, столь отличны их жены Были в тканье: их богиня Афина сама научила Всем рукодельным искусствам, открыв им и хитростей много. Был за широким двором четырехдесятинный богатый Сад, обведенный отвсюду высокой оградой; росло там Много дерев плодоносных, ветвистых, широковершинных, Яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных, Также и сладких смоковниц и маслин, роскошно цветущих; Круглый там год, и в холодную зиму, и в знойное лето, Видимы были на ветвях плоды; постоянно там веял Теплый зефир, зарождая одни, наливая другие; Груша за грушей, за яблоком яблоко, смоква за смоквой, Грозд пурпуровый за гроздом сменялися там, созревая. Там разведен был и сад виноградный богатый; и грозды Частью на солнечном месте лежали, сушимые зноем, Частию ждали, чтоб срезал их с лоз виноградарь; иные Были давимы в чанах; а другие цвели иль, осыпав Цвет, созревали и соком янтарно-густым наливались. Саду границей служили красивые гряды, с которых Овощ и вкусная зелень весь год собирались обильно. Два там источника были; один обтекал, извиваясь, Сад, а другой перед самым порогом царева жилища Светлой струею бежал, и граждане в нем черпали воду. Так изобильно богами был дом одарен Алкиноев. Долго, дивяся, стоял перед ним Одиссей богоравный; Но, поглядевши на все с изумленьем великим, ступил он Смелой ногой на порог и во внутренность дома проникнул. Там он узрел феакийских вождей и старейшин, творящих Зоркому богу, убийце Аргуса, вином возлиянье (Он от грядущих ко сну был всегда призываем последний). Быстро палату пиров перешел Одиссей богоравный; Скрытый туманом, которым его окружила Афина, Прямо к Арете приблизился он и к царю Алкиною, Обнял руками колена царицы, и в это мгновенье Вдруг расступилась его облекавшая тьма неземная. Все замолчали, могучего мужа внезапно увидя; Все в изумленье смотрели. Царице Арете сказал он: «Дочь Рексенора, подобного силой бессмертным, Арета, Ныне к коленам твоим, и к царю, и к пирующим с вами Я прибегаю, плачевный скиталец. Да боги пошлют вам Светлое счастье на долгие дни; да наследуют ваши Дети ваш дом и народом вам данный ваш сан знаменитый. Мне ж помогите, чтоб я беспрепятственно мог возвратиться В землю отцов, столь давно сокрушенный разлукой с своими». Кончив, к огню очага подошел он и сел там на пепле. Все неподвижно молчали, и долго молчание длилось. Но наконец Ехеней, благородного племени старец, Ранее всех современных ему феакиян рожденный, Сладкоречивый, и старые были, и многое знавший, Добрых исполненный мыслей, сказал, обратясь к Алкиною: «Царь Алкиной, неприлично тебе допускать, чтоб молящий Странник на пепле сидел очага твоего перед нами. Почесть ему оказать ожидаем твоих повелений; С пепла поднявши, на стул среброкованный с нами его ты Сесть пригласи и глашатаю в чаши вина золотого Влить повели, чтоб могли громолюбцу Зевесу, молящих Странников всех покровителю, мы совершить возлиянье. Гостю ж пускай из запаса даст ключница пищи вечерней». Так он сказав, пробудил Алкиноеву силу святую. За руку взяв Одиссея, объятого думой глубокой, С пепла он поднял его и на креслах богатых с собою Рядом за стол посадил, повелев уступить Лаодаму, Сыну любимому, подле сидевшему, место пришельцу. Тут для умытия рук поднесла на богатой лохани Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня; Гладкий потом пододвинула стол; на него положила Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса Выданным ею охотно. Едой и питьем изобильным Сердце свое насладил Одиссей, многославный страдалец. Тут Понтоною глашатаю бросил крылатое слово Царь феакиян: «Наполни кратеры вином и подай с ним Чаши гостям, чтоб могли громолюбцу Зевесу, молящих Странников всех покровителю, мы совершить возлиянье». Так он сказал, и, наполнив медвяным вином все кратеры, В чашах пирующим подал его Понтоной; возлиянье Стоя они совершили и вдоволь питьем насладились. Царь Алкиной, обратившись к гостям, произнес: «Приглашаю Выслушать слово мое вас, мужей феакийских, дабы я Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце. Кончился пир наш; теперь по домам на покой разойдитесь; Завтра же утром, с собою и прочих вельмож пригласивши, Снова придите, чтоб странника здесь угостить и бессмертным Вместе свершить гекатомбу. Потом учредим отправленье Гостя почтенного так, чтоб под нашей надежной защитой Он без тревог и препятствий поспешно и весело прибыл В край, им желаемый, сколь бы отсюда он ни был далеко; Также, чтоб он ни печали, ни зла на дороге не встретил Прежде, пока не достигнет отчизны; когда же достигнет, Пусть испытает все то, что судьба и могучие Парки В нить бытия роковую вплели для него при рожденье. Если же кто из бессмертных под видом его посетил нас, То на уме их, конечно, есть замысел, нам неизвестный; Ибо всегда нам открыто являются боги, когда мы, Их призывая, богатые им гекатомбы приносим; С нами они пировать без чинов за трапезу садятся; Даже когда кто из них и один на пути с феакийским Странником встретится — он не скрывается; боги считают Всех нас родными, как диких циклопов, как племя гигантов». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Царь Алкиной, не тревожься напрасно таким помышленьем; Вечным богам, беспредельного неба владыкам, ни видом Я не подобен, ни станом; простой человек я, из всех, вам В мире известных людей земнородных, судьбою гонимых, Самым злосчастнейшим бедственной жизнью моей я подобен. Боле других бы я мог рассказать о великих напастях, Мной претерпенных с трудом непомерным по воле бессмертных; Но несказанным, хотя и прискорбен, я голодом мучусь; Нет ничего нестерпимей грызущего голода: нами Властвуя, он о себе вспоминать ежечасно неволит Нас, и печальных, и преданных скорби душой. Сколь ни сильно Скорби душою я предан, но тощий желудок мой жадно Требует пищи себе и меня забывать принуждает Все претерпенное мной, о себе лишь упорно заботясь. Вы же, молю вас, как скоро пробудится светлая Эос, Мне, злополучному, путь учредите в отчизну возвратный; Много я бед претерпел, но готов и погибнуть, лишь только б Светлый свой дом, и семью, и рабов, и богатства увидеть». Кончил; они, изъявив одобренье, решили в отчизну Гостя отправить, пленившего всех их столь умною речью. После, свершив возлиянье и вкусным вином насладившись, Каждый в свой дом удалился, о ложе и сне помышляя. Но Одиссей богоравный остался в палате столовой; Царь Алкиной и царица Арета остались с ним вместе; рабыни Тою порой со столов всю посуду поспешно убрали. Тут белорукая с гостем беседовать стала Арета. Мантию с тонким хитоном, сотканные ею самою Дома с рабынями, в платье пришельца узнавши, царица Голос возвысила свой и крылатое бросила слово: «Странник, сначала сама я тебя вопрошу; отвечай мне: Кто ты? Откуда? И платье свое от кого получил ты? Нам ты сказал, что сюда был морской непогодою брошен». Светлой царице ответствовал так Одиссей хитроумный: «Трудно, царица, мне будет тебе рассказать всю подробно Повесть о бедствиях, встреченных мною по воле рожденных Древним Ураном богов, — об одном расскажу откровенно: В море находится остров Огигия; там обитает Хитроковарная дочь кознодея Атланта Калипсо, Светлокудрявая нимфа, богиня богинь. И не водят Общества с нею ни вечные боги, ни смертные люди. Я же один, злополучный, на остров ее был враждебным Демоном брошен, когда мой корабль сокрушительным громом Зевс поразил посреди беспредельно-пустынного моря. Спутников всех (поглотила их бездна) тогда я утратил. Сам же, на киле разбитого судна, обхваченном мною, Девять носившися дней по волнам, на десятый с наставшей Ночью на остров Огигию выброшен был, где Калипсо, Светлокудрявая нимфа, живет. И, приют благосклонно Дав мне, богиня меня угощала, кормила, хотела Мне наконец даровать и бессмертье, и вечную младость. Сердца, однако, она моего обольстить не успела. Целые семь лет утратил я там, и текли непрестанно Слезы мои на одежды, мне данные нимфой бессмертной. Год напоследок осьмой приведен был времен обращеньем; Вдруг мне она повелела покинуть свой остров — не знаю, Зевса ль она убоялась, сама ль изменилася в мыслях? Сел я на крепкосколоченный плот, и она, наделивши Хлебом меня, и душистым вином, и нетленной одеждой, Следом послала за мной благовеющий ветер попутный. Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился я в море; Вдруг на осьмнадцатый видима стала вдали над водами Ваша земля, и во мне оживилося милое сердце, Столь несказанно страдавшее. Много, однако, еще мне Бед колебатель земли Посейдон непреклонный готовил: Ветры подняв, заградил предо мной он дорогу, и море Все беспредельное вдруг затревожилось; был я не в силах, Жалобно стонущий, судном владеть на взволнованной бездне: Буря его изломала в куски, и, в кипящую влагу Бросясь, пустился я вплавь: напоследок примчали К вашему брегу меня многошумные ветры и море; Гибели б мне не избегнуть, когда б на утесистый берег Был я волною, скалами его отшибаемой, кинут: Силы напрягши, я в сторону поплыл и скоро достигнул Устья реки — показалось то место приютным, там острых Не было камней, там всюду от ветров являлась защита; На берег вышед, в бессилие впал я; божественной ночи Тьма наступила; тогда, удалясь от потока, небесным Зевсом рожденного, я приютился в кустах и в опадших Спрятался листьях; и сон бесконечный послали мне боги. Там под защитою листьев, с печалию милого сердца, Проспал всю ночь я, все утро и за полдень долго; Солнце садилось, когда усладительный сон мой был прерван: Дев, провожавших царевну твою, я увидел на бреге; С нею, подобные нимфам, они, там резвяся, играли. К ней обратил я молитву, и так поступила разумно Юная царская дочь, как немногие с ней одинаких Лет поступить бы могли, — молодежь рассудительна редко. Сладкой едой и вином искрометным меня подкрепивши, Мне искупаться в потоке велела она и одежду Эту дала мне. Я кончил, поистине все рассказав вам». Он умолкнул. Ему Алкиной отвечал благосклонно: «Странник, гораздо б приличнее было для дочери нашей, Если б она пригласила тебя за собою немедля Следовать в дом наш: к ней первой ты с просьбой своей обратился». Так он сказал, и ему возразил Одиссей хитроумный: «Царь благородный, не делай упреков разумной царевне; Следовать мне за собою она предложила немедля; Я ж отказался — мне было бы стыдно; при том же подумал Я, что, меня с ней увидя, на нас ты разгневаться мог бы: Скоро всегда раздражаемся мы, земнородные люди». Царь Алкиной, возражая, ответствовал так Одиссею: «Странник, в груди у меня к безрассудному гневу такому Сердце не склонно; приличие ж должно во всем наблюдать нам. Если б — о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! — Если б нашелся подобный тебе, в помышленьях со мною Сходный, супруг Навсикае, возлюбленный зять мне, и если б Здесь поселился он… Дом и богатства бы дал я, когда бы Волей ты с нами остался; насильно же здесь иноземца Мы не задержим, то было бы Зевсу отцу неугодно. Твой же отъезд я устрою, чтоб было тебе то известно, Завтра: ты, сладкому отдыху мирно предавшися, будешь Сонный в спокойном безветрии плыть и достигнешь В землю отцов иль в иную какую желанную землю, Сколь бы она ни лежала далеко, хотя бы в Эвбею, Дале которой уж нет ничего, по сказанью отважных Наших пловцов, с златовласым туда Радамантом ходивших, — Тития, сына Земли, посетил он и, сколь ни далек был Путь по глубокому морю, его без труда совершили В сутки они, до Эвбеи доплыв и назад возвратившись. Сам ты узнаешь, как быстры у нас корабли, как отважно Веслами море браздят мореходцы мои молодые». Так он сказал; пролилося веселие в грудь Одиссея; Голос возвысивши свой, произнес он такую молитву: «Дий, наш отец, да исполнится все, что теперь обещал мне Царь Алкиной, и да будет всегда на земле плодоносной Слава ему! А меня проводи безопасно в отчизну». Так говорили о многом они, собеседуя сладко. Тою порой повелела царица Арета рабыням В сенях поставить кровать, на нее положить пурпуровый Мягкий тюфяк и богатый ковер разостлать; на ковер же Теплым покровом для тела косматую мантию бросить. Факелы взявши, пошли из столовой рабыни; когда же Было совсем приготовлено мягко-упругое ложе, Близко они подошед к Одиссею, ему доложили: «Странник, иди почивать: для тебя приготовлено ложе». Радостно было усталому гостю призванье к покою; Сладко-целительный сон наконец он вкусил безмятежно, В звонко-пространных сенях на кровать прорезную возлегши. Скоро и царь Алкиной, с ним простяся, во внутренней спальне Лег на постель и заснул близ супруги своей благонравной. 8 Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос — Мирный покинула сон Алкиноева сила святая; Встал и божественный муж Одиссей, городов сокрушитель. Царь Алкиной многовластный повел знаменитого гостя На площадь, где невдали кораблей феакийцы сбирались. Сели, пришедши, на гладко обтесанных камнях друг с другом Рядом они. Той порою Паллада Афина по улицам града, В образ облекшись глашатая царского, быстро ходила; Сердцем заботясь о скором возврате домой Одиссея, К каждому встречному ласково речь обращала богиня: «Вы, феакийские люди, вожди и владыки, скорее На площадь все соберитесь, дабы иноземца, который В дом Алкиноя премудрого прибыл вчера, там увидеть: Бурей к нам брошенный, богу он образом светлым подобен». Так говоря, возбудила она любопытное рвенье В каждом, и скоро наполнилась площадь народом; и сели Все по местам. С удивленьем великим они обращали Взор на Лаэртова сына: ему красотой несказанной Плечи одела Паллада, главу и лицо озарила, Стан возвеличила, сделала тело полнее, дабы он Мог приобресть от людей феакийских приязнь и вселил в них Трепет почтительный мужеской силой на играх, в которых Им испытать надлежало его, отличась пред народом. Все собралися они, и собрание сделалось полным. Тут, обратяся к ним, царь Алкиной произнес: «Приглашаю Выслушать слово мое вас, людей феакийских, дабы я Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце. Гость иноземный — его я не знаю; бездомно скитаясь, Он от восточных народов сюда иль от западных прибыл — Молит о том, чтоб ему помогли мы достигнуть отчизны. Мы, сохраняя обычай, молящему гостю поможем; Ибо еще ни один чужеземец, мой дом посетивший, Долго здесь, плача, не ждал, чтоб его я услышал молитву. Должно спустить на священные воды корабль чернобокий, В море еще не ходивший; потом изберем пятьдесят два Самых отважных меж лучшими здесь молодыми гребцами; Весла к скамьям прикрепив корабельным, пускай соберутся В царских палатах они и поспешно себе на дорогу Вкусный обед приготовят; я всех их к себе приглашаю. Так от меня объявите гребцам молодым; а самих вас, Скиптродержавных владык и судей, я прошу в мой пространный Дом, чтоб со мною, как следует, там угостить иноземца; Всех вас прошу, отказаться не властен никто; позовите Также певца Демодока: дар песней приял от богов он Дивный, чтоб все воспевать, что в его пробуждается сердце». Кончив, пошел впереди он; за ним все судьи и владыки Скиптродержавные; звать Понтоной побежал Демодока. Скоро по воле царя пятьдесят два гребца, на отлогом Бреге бесплодно соленого моря собравшися, вместе К ждавшему их на песке кораблю подошли, совокупной Силою черный корабль на священные сдвинули воды, Подняли мачты, устроили все корабельные снасти, В крепкоременные петли просунули длинные весла, Должным порядком потом паруса утвердили. Отведши Легкий корабль на открытое взморье, они собралися Все во дворце Алкиноя, царем приглашенные. Скоро Все переходы палат, и дворы, и притворы народом Сделались полны — там были и юноши, были и старцы. Жирных двенадцать овец, двух быков криворогих и восемь Остроклычистых свиней Алкиной повелел им зарезать; Их ободрав, изобильный обед приготовили гости. Тою порой с знаменитым певцом Понтоной возвратился; Муза его при рождении злом и добром одарила: Очи затмила его, даровала за то сладкопенье. Стул среброкованный подал певцу Понтоной, и на нем он Сел пред гостями, спиной прислоняся к колонне высокой. Лиру слепца на гвозде над его головою повесив, К ней прикоснуться рукою ему — чтоб ее мог найти он — Дал Понтоной, и корзину с едою принес, и подвинул Стол и вина приготовил, чтоб пил он, когда пожелает. Подняли руки они к предложенной им пище; когда же Был удовольствован голод их сладким питьем и едою, Муза внушила певцу возгласить о вождях знаменитых, Выбрав из песни, в то время везде до небес возносимой, Повесть о храбром Ахилле и мудром царе Одиссее, Как между ними однажды на жертвенном пире великом Распря в ужасных словах загорелась и как веселился В духе своем Агамемнон враждой знаменитых ахеян: Знаменьем добрым ему ту вражду предсказал Аполлонов В храме Пифийском оракул, когда через каменный праг он Бога спросить перешел, — а случилось то в самом начале Бедствий, ниспосланных богом богов на троян и данаев. Начал великую песнь Демодок; Одиссей же, своею Сильной рукою широкопурпурную мантию взявши, Голову ею облек и лицо благородное скрыл в ней. Слез он своих не хотел показать феакийцам. Когда же, Пенье прервав, сладкогласный на время умолк песнопевец, Слезы отерши, он мантию снял с головы и, наполнив Кубок двудонный вином, совершил возлиянье бессмертным. Снова запел Демодок, от внимавших ему феакиян, Гласом его очарованных, вызванный к пенью вторично; Голову мантией снова облек Одиссей, прослезяся. Были другими его не замечены слезы, но мудрый Царь Алкиной их заметил и понял причину их, сидя Близ Одиссея и слыша скорбящего тяжкие вздохи. Он феакиянам веслолюбивым сказал: «Приглашаю Выслушать слово мое вас, судей и вельмож феакийских; Душу свою насладили довольно мы вкуснообильной Пищей и звуками лиры, подруги пиров сладкогласной; Время отсюда пойти нам и в мужеских подвигах крепость Силы своей показать, чтоб наш гость, возвратяся, домашним Мог возвестить, сколь других мы людей превосходим в кулачном Бое, в борьбе утомительной, в прыганье, в беге проворном». Кончив, поспешно пошел впереди он, за ним все другие. Звонкую лиру приняв и повесив на гвоздь, Демодока За руку взял Понтоной и из залы пиршественной вывел; Вслед за другими, ведя песнопевца, пошел он, чтоб видеть Игры, в которых хотели себя отличить феакийцы. На площадь все собралися: толпой многочисленно-шумной Там окружил их народ. Благородные юноши к бою Вышли из сонма его: Акроней, Окиал с Элатреем, Навтий, Примней, Анхиал, Эретмей с Анабесионеем; С ними явились Понтей, Прореон и Фоон с Амфиалом, Сыном Полиния, внуком Тектона; пристал напоследок К ним и младой Эвриал, Навболит, равносильный Арею: Всех феакиян затмил бы чудесной своей красотой он, Если б его самого не затмил Лаодам беспорочный. К ним подошли, наконец, Лаодам, Галионт с богоравным Клитонеоном — три бодрые сына царя Алкиноя. Первые в беге себя испытали они. Устремившись С места того, на котором стояли, пустилися разом, Пыль подымая, они через поприще: всех был проворней Клитонеон благородный — какую по свежему полю Борозду плугом два мула проводят, настолько оставив Братьев своих назади, возвратился он первый к народу. Стали другие в борьбе многотрудной испытывать силу: Всех Эвриал одолел, превзошедши искусством и лучших. В прыганье был Анхиал победителем. Тяжкого диска Легким бросаньем от всех Эретмей отличился. В кулачном Бое взял верх Лаодам, сын царя Алкиноя прекрасный. Тут, как у всех уж довольно насытилось играми сердце, К юношам речь обративши, сказал Лаодам, Алкиноев Сын: «Не прилично ли будет спросить нам у гостя, в каких он Играх способен себя отличить? Он не низкого роста, Голени, бедра и руки его преисполнены силы, Шея его жиловата, он мышцами крепок; годами Также не стар; но превратности жизни его изнурили. Нет ничего, утверждаю, сильней и губительней моря; Крепость и самого бодрого мужа оно сокрушает». «Умным, — сказал, отвечая на то, Эвриал Лаодаму, — Кажется мне предложенье твое, Лаодам благородный. Сам подойди к иноземному гостю и сделай свой вызов». Сын молодой Алкиноя, слова Эвриала услышав, Вышел вперед и сказал, обратяся к царю Одиссею: «Милости просим, отец иноземец; себя покажи нам В играх, в каких ты искусен, — но, верно, во всех ты искусен, — Бодрому мужу ничто на земле не дает столь великой Славы, как легкие ноги и крепкие мышцы, яви же Силу свою нам, изгнав из души все печальные думы. Путь для тебя уж теперь недалек; уж корабль быстроходный С берега сдвинут, и наши готовы к отплытию люди». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Друг, не обидеть ли хочешь меня ты своим предложеньем? Мне не до игр: на душе несказанное горе; довольно Бед испытал и немало великих трудов перенес я; Ныне ж, крушимый тоской по отчизне, сижу перед вами, Вас и царя умоляя помочь мне в мой дом возвратиться». Но Эвриал Одиссею ответствовал с колкой насмешкой: «Странник, я вижу, что ты не подобишься людям, искусным В играх, одним лишь могучим атлетам приличных; конечно, Ты из числа промышленных людей, обтекающих море В многовесельных своих кораблях для торговли, о том лишь Мысля, чтоб, сбыв свой товар и опять корабли нагрузивши, Боле нажить барыша: но с атлетом ты вовсе не сходен». Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный: «Слово обидно твое; человек ты, я вижу, злоумный. Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет Вдруг и пленительный образ, и ум, и могущество слова; Тот по наружному виду внимания мало достоин — Прелестью речи зато одарен от богов; веселятся Люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым Или с приветливой кротостью; он украшенье собраний; Бога в нем видят, когда он проходит по улицам града. Тот же, напротив, бессмертным подобен лица красотою, Прелести ж бедное слово его никакой не имеет. Так и твоя красота беспорочна, тебя и Зевес бы Краше не создал; зато не имеешь ты здравого смысла. Милое сердце в груди у меня возмутил ты своею Дерзкою речью. Но я не безопытен, должен ты ведать, В мужеских играх; из первых бывал я в то время, когда мне Свежая младость и крепкие мышцы служили надежно. Ныне ж мои от трудов и печалей истрачены силы; Видел немало я браней и долго среди бедоносных Странствовал вод, но готов я себя испытать и лишенный Сил; оскорблен я твоим безрассудно-ругательным словом». Так отвечав, поднялся он и, мантии с плеч не сложивши, Камень схватил — он огромней, плотней и тяжеле всех дисков, Брошенных прежде людьми феакийскими, был; и с размаха Кинул его Одиссей, жиловатую руку напрягши; Камень, жужжа, полетел; и под ним до земли головами Веслолюбивые, смелые гости морей, феакийцы Все наклонились; а он далеко через все перемчался Диски, легко улетев из руки; и Афина под видом Старца, отметивши знаком его, Одиссею сказала: «Странник, твой знак и слепой различит без ошибки, ощупав Просто рукою; лежит он отдельно от прочих, гораздо Далее всех их. Ты в этом бою победил; ни один здесь Камня ни дале, ни так же далеко, как ты, не способен Бросить». От слов сих веселье проникло во грудь Одиссея. Радуясь тем, что ему хоть один благосклонный в собранье Был судия, с обновленной душой он сказал предстоявшим: «Юноши, прежде добросьте до этого камня; за вами Брошу другой я и столь же далеко, быть может, и дале. Пусть все другие, кого побуждает отважное сердце, Выйдут и сделают опыт; при всех оскорбленный, я ныне Всех вас на бой рукопашный, на бег, на борьбу вызываю; С каждым сразиться готов я — с одним не могу Лаодамом: Гость я его — подыму ли на друга любящего руку? Тот неразумен, тот пользы своей различать не способен, Кто на чужой стороне с дружелюбным хозяином выйти Вздумает в бой; несомненно, себе самому повредит он. Но меж другими никто для меня не презрителен, с каждым Рад я схватиться, чтоб силу мою, грудь на грудь, испытать с ним. Знайте, что я ни в каком не безопытен мужеском бое. Гладким луком и самым тугим я владею свободно; Первой стрелой поражу я на выбор противника в тесном Сонме врагов, хоть кругом бы меня и товарищей много Было и меткую каждый стрелу на врага бы нацелил. Только одним Филоктетом бывал я всегда побеждаем В Трое, когда мы, ахейцы, там, споря, из лука стреляли. Но утверждаю, что в этом искусстве со мной ни единый Смертный, себя насыщающий хлебом, сравниться не может; Я не дерзнул бы, однако, бороться с героями древних Лет, ни с Гераклом, ни с Евритом, метким стрелком эхалийским; Спорить они и с богами в искусстве своем не страшились; Еврит великий погиб от того; не достиг он глубокой Старости в доме семейном своем; раздражив Аполлона Вызовом в бой святотатным, он из лука был им застрелен. Дале копьем я достигнуть могу, чем другие стрелою; Может случиться, однако, что кто из людей феакийских В беге меня победит: окруженный волнами, я силы Все истощил, на неверном плоту не вкушая столь долго Пищи, покоя и сна; и мои все разрушены члены». Так он сказал; все кругом неподвижно хранили молчанье. Но Алкиной, возражая, ответствовал так Одиссею: «Странник, ты словом своим не обидеть нас хочешь; ты только Всем показать нам желаешь, какая еще сохранилась Крепость в тебе; ты разгневан безумцем, тебя оскорбившим Дерзкой насмешкой, — зато ни один, говорить здесь привыкший С здравым рассудком, ни в чем не помыслит тебя опорочить. Выслушай слово, однако, мое со вниманьем, чтоб после Дома его повторить при друзьях благородных, когда ты, Сидя с женой и детьми за веселой семейной трапезой, Вспомнишь о доблестях наших и тех дарованьях, какие Нам от отцов благодатью Зевеса достались в наследство. Мы, я скажу, ни в кулачном бою, ни в борьбе не отличны; Быстры ногами зато несказанно и первые в море; Любим обеды роскошные, пение, музыку, пляску, Свежесть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе. Но пригласите сюда плясунов феакийских; зову я Самых искусных, чтоб гость наш, увидя их, мог, возвратяся В дом свой, там всем рассказать, как других мы людей превосходим В плаванье по морю, в беге проворном, и в пляске, и в пенье. Пусть принесут Демодоку его звонкогласную лиру; Где-нибудь в наших пространных палатах ее он оставил». Так Алкиной говорил, и глашатай, его исполняя Волю, поспешно пошел во дворец за желаемой лирой. Судьи, в народе избранные, девять числом, на средину Поприща, строгие в играх порядка блюстители, вышли, Место для пляски угладили, поприще сделали шире. Тою порой из дворца возвратился глашатай и лиру Подал певцу: пред собранье он выступил; справа и слева Стали цветущие юноши, в легкой искусные пляске. Топали в меру ногами под песню они; с наслажденьем Легкость сверкающих ног замечал Одиссей и дивился. Лирой гремя сладкозвучною, пел Демодок вдохновенный Песнь о прекраснокудрявой Киприде и боге Арее: Как их свидание первое в доме владыки Гефеста Было; как, много истратив богатых даров, опозорил Ложе Гефеста Арей, как открыл, наконец, все Гефесту Гелиос зоркий, любовное их подстерегши свиданье. Только достигла обидная весть до Гефестова слуха, Мщение в сердце замыслив, он в кузнице плаху поставил, Крепко свою наковальню уладил на ней и проворно Сети сковал из железных, крепчайших, ничем не разрывных Проволок. Хитрый окончивши труд и готовя Арею Стыд, он пошел в тот покой, где богатое ложе стояло. Там он, сетями своими опутав подножье кровати, Их на нее опустил с потолка паутиною тонкой; Были не только невидимы оку людей, но и взорам Вечных богов неприметны они: так искусно сковал их, Мщенье готовя, Гефест. Западню перед ложем устроив, Он притворился, что путь свой направил в Лемнос, крепкозданный Город, всех боле других городов на земле им любимый. Зорко за ним наблюдая, Арей златоуздный тогда же Сведал, что в путь свой Гефест, многославный художник, пустился. Сильной любовью к прекрасновенчанной Киприде влекомый, В дом многославного бога художника тайно вступил он. Зевса отца посетив на высоком Олимпе, в то время Дома одна, отдыхая, сидела богиня. Арей, подошедши, За руку взял, и по имени назвал ее, и сказал ей: «Милая, час благосклонен, пойдем на роскошное ложе; Муж твой Гефест далеко; он на остров Лемнос удалился, Верно, к суровым синтийям, наречия грубого людям». Так он сказал, и на ложе охотно легла с ним Киприда. Мало-помалу и он и она усыпились. Вдруг сети Хитрой Гефеста работы, упав, их схватили с такою Силой, что не было средства ни встать им, ни тронуться членом; Скоро они убедились, что бегство для них невозможно; Скоро и сам, не свершив половины пути, возвратился В дом свой Гефест многоумный, на обе хромающий ноги: Гелиос зоркий его обо всем известить не замедлил. В дом свой вступивши с печалию милого сердца, поспешно Двери Гефест отворил, и душа в нем наполнилась гневом; Громко он начал вопить, чтоб его все услышали боги: «Дий вседержитель, блаженные, вечные боги, сберитесь Тяжкообидное, смеха достойное дело увидеть: Как надо мной, хромоногим, Зевесова дочь Афродита Гнусно ругается, с грозным Ареем, губительным богом, Здесь сочетавшись. Конечно, красавец и тверд на ногах он; Я ж от рождения хром — но моею ль виною? Виновны В том лишь родители. Горе мне, горе! Зачем я родился? Вот посмотрите, как оба, обнявшися нежно друг с другом, Спят на постели моей. Несказанно мне горько то видеть. Знаю, однако, что так им в другой раз заснуть не удастся; Сколь ни сильна в них любовь, но, конечно, охота к такому Сну в них теперь уж прошла: не сниму с них дотоле я этой Сети, пока не отдаст мне отец всех богатых подарков, Им от меня за невесту, бесстыдную дочь, полученных. Правда, прекрасна она, но ее переменчиво сердце». Так он сказал. Той порой собрались в медностенных палатах Боги; пришел Посейдон земледержец; пришел дароносец Эрмий; пришел Аполлон, издалека разящий стрелами; Но, сохраняя пристойность, богини осталися дома. В двери вступили податели благ, всемогущие боги: Подняли все они смех несказанный, увидя, какое Хитрое дело ревнивый Гефест совершить умудрился. Глядя друг на друга, так меж собою они рассуждали: «Злое не впрок; над проворством здесь медленность верх одержала; Как ни хромает Гефест, но поймал он Арея, который Самый быстрейший из вечных богов, на Олимпе живущих. Хитростью взял он; достойная мзда посрамителю брака». Так говорили, друг с другом беседуя, вечные боги. К Эрмию тут обратившись, сказал Аполлон, сын Зевеса: «Эрмий, Кронионов сын, благодатный богов вестоносец, Искренне мне отвечай, согласился ль бы ты под такою Сетью лежать на постели одной с золотою Кипридой?» Зоркий убийца Аргуса ответствовал так Аполлону: «Если б могло то случиться, о царь Аполлон стреловержец, Сетью тройной бы себя я охотно опутать дозволил, Пусть на меня бы, собравшись, богини и боги смотрели, Только б лежать на постели одной с золотою Кипридой!» Так отвечал он; бессмертные подняли смех несказанный. Но Посейдон не смеялся; чтоб выручить бога Арея, К славному дивным искусством Гефесту он, голос возвысив, С просьбой своей обратился и бросил крылатое слово: «Дай им свободу; ручаюсь тебе за Арея; как сам ты Требуешь, все дополна при бессмертных богах он заплатит». Бог хромоногий Гефест, отвечая, сказал Посейдону: «Нет, от меня, Посейдон земледержец, того ты не требуй. Знаешь ты сам, что всегда неверна за неверных порука. Чем же тебя, всемогущий, могу я к уплате принудить, Если свободный Арей убежит и платить отречется?» Богу Гефесту ответствовал так Посейдон земледержец: «Если могучий Арей, чтоб не быть принужденным к уплате, Скроется тайно, то все за него заплатить обязуюсь Я». Хромоногий Гефест отвечал Посейдону владыке: «Воли твоей, Посейдон, не дерзну и не властен отвергнуть». С сими словами разрушила цепи Гефестова сила. Бог и богиня — лишь только их были разрушены цепи — Быстро вскочив, улетели. Во Фракию он удалился; Скрылася в Кипр золотая с улыбкой приветной Киприда; Был там алтарь ей в Пафосском лесу благовонном воздвигнут; Там, искупавши ее и натерши душистым, святое Тело одних лишь богов орошающим маслом, Хариты Плечи ее облачили одеждою прелести чудной. Так воспевал вдохновенный певец. Одиссей благородный В сердце, внимая ему, веселился; и с ним веселились Веслолюбивые, смелые гости морей, феакийцы. Но Алкиной повелел Галионту вдвоем с Лаодамом Пляску начать: в ней не мог превосходством никто победить их. Мяч разноцветный, для них рукодельным Полибием сшитый, Взяв, Лаодам с молодым Галионтом на ровную площадь Вышли; закинувши голову, мяч к облакам темно-светлым Бросил один; а другой разбежался и, прянув высоко, Мяч на лету подхватил, до земли не коснувшись ногами. Легким бросаньем мяча в высоту отличась пред народом, Начали оба по гладкому лону земли плодоносной Быстро плясать; и затопали юноши в меру ногами, Стоя кругом, и от топота ног их вся площадь гремела. Долго смотрев, напоследок сказал Одиссей Алкиною: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских, Ты похвалился, что пляскою с вами никто не сравнится; Правда твоя; то глазами я видел; безмерно дивлюся». Так он сказав, возбудил Алкиноеву силу святую. Царь феакиянам веслолюбивым сказал: «Приглашаю Выслушать слово мое вас, судей и владык феакийских; Разум великий имеет, я вижу, наш гость иноземный; Должно ему, как обычай велит, предложить нам подарки; Областью нашею правят двенадцать владык знаменитых, Праведно-строгих судей; я тринадцатый, главный. Пусть каждый Чистое верхнее платье с хитоном и с полным талантом Золота нашему гостю в подарок назначит обычный. Все повелите сюда принести и своими руками Страннику сдайте, чтоб весел он был за трапезою нашей. Ты ж, Эвриал, удовольствуй его, перед ним повинившись, Дав и подарок: его оскорбил неприличным ты словом». Так он сказал, изъявили свое одобренье другие; Каждый глашатая в дом свой послал, чтоб подарки принес он. Но Эвриал, повинуясь, ответствовал так Алкиною: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских, Я удовольствую гостя, желанье твое исполняя. Медный свой меч с рукоятью серебряной в новых Чудной работы ножнах из слоновыя кости охотно Дам я ему, и, конечно, он дар мой высоко оценит». Так говоря, среброкованый меч свой он снял и возвысил Голос и бросил крылатое слово Лаэртову сыну: «Радуйся, добрый отец иноземец! И если сказал я Дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет; Ты же, хранимый богами, да скоро увидишь супругу, В дом возвратяся по долгопечальной разлуке с семьею». Кончил; ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Радуйся также и ты и, хранимый богами, будь счастлив. В сердце ж своем никогда не раскайся, что мне драгоценный Меч подарил свой, повинным меня удовольствовав словом». Так отвечав, среброкованый меч на плечо он повесил. Солнце зашло; все богатые собраны были подарки; Их поспешили глашатаи в дом отнести Алкиноев; Там сыновья Алкиноя владыки, принявши подарки, Отдали матери их, многоумной царице Арете. Царь же повел знаменитого гостя со всеми другими В дом свой, и сели, пришедши, они на возвышенных креслах. Тут, обратяся к царице Арете, сказал благородный Царь: «Принеси нам, жена, драгоценнейший самый из многих Наших ковчегов, в него положивши и верхнее платье С тонким хитоном. Поставьте котел на огонь, вскипятите Воду, чтоб гость наш омылся и, все осмотревши подарки, Им полученные здесь от людей феакийских, был весел, С нами сидя за вечерней трапезой и пенью внимая. Я же ещё драгоценный кувшин золотой на прощанье Дам, чтоб, меня вспоминая, он мог из него ежедневно Дома творить возлиянье Зевсу и прочим бессмертным». Так он сказал, и царица Арета велела рабыням Яркий огонь разложить под огромным котлом троеножным. Тотчас котел троеножный на ярком огне был поставлен. Налили воду в котел и усилили хворостом пламя; Чрево сосуда оно обхватило, вода закипела. Тою порою Арета прекрасный ковчег из покоев Внутренних вынесла гостю; в ковчег положила подарки, Золото, ризы и все, что ему феакийские мужи Дали; сама ж к ним прибавила верхнее платье с хитоном. Кончив, она Одиссею крылатое бросила слово: «Кровлей накрыв и тесьмою опутав ковчег, завяжи ты Узел, чтоб кто на дороге чего не похитил, покуда Будешь покоиться сном ты, плывя в корабле чернобоком». То Одиссей богоравный, в бедах постоянный, услышав, Кровлей накрыл и тесьмою опутал ковчег и искусный Узел (как был научен хитроумной Цирцеею) сделал. Тут пригласила его домовитая ключница в баню Члены свои оживить омовеньем; и теплой купальне Рад был испытанный муж Одиссей, той услады лишенный С самых тех пор, как покинул жилище Калипсо, в котором Нимфы ему, как бессмертному богу, служили. Когда же Тело омыла ему и елеем натерла рабыня, Легкий надевши хитон и богатой облекшись хламидой, Вышел он свежий из бани и к пьющим гостям в пировую Залу вступил. Навсикая царевна, богиня красою, Подле столба, потолок подпиравшего залы, стояла. Взор изумленный подняв на прекрасного гостя, царевна Голос возвысила свой и крылатое бросила слово: «Радуйся, странник, но, в милую землю отцов возвратяся, Помни меня; ты спасением встрече со мною обязан». Юной царевне ответствовал так Одиссей многоумный: «О Навсикая, прекрасноцветущая дочь Алкиноя, Если мне Геры супруг, громоносный Кронион, дозволит В доме отеческом сладостный день возвращенья увидеть, Буду там помнить тебя и тебе ежедневно, как богу, Сердцем молиться: спасением встрече с тобой я обязан». Так отвечав ей, на креслах он сел близ царя Алкиноя. Было уж роздано мясо; уж чаши вином наполнялись. Тою порой возвратился глашатай с певцом Демодоком, Чтимым в народе. Певец посреди светлозданной палаты Сел пред гостями, спиной прислонившись к колонне высокой. Полную жира хребтовую часть острозубого вепря Взявши с тарелки своей (для себя же оставя там боле), Царь Одиссей многославный сказал, обратись к Понтоною: «Эту почетную часть изготовленной вкусно веприны Дай Демодоку; его и печальный я чту несказанно. Всем на обильной земле обитающим людям любезны, Всеми высоко честимы певцы; их сама научила Пению Муза; ей мило певцов благородное племя». Так он сказал, и проворно отнес от него Демодоку Мясо глашатай; певец благодарно даяние принял. Подняли руки они к приготовленной пище; когда же Был удовольствован голод их сладким питьем и едою, Так, обратись к Демодоку, сказал Одиссей хитроумный: «Выше всех смертных людей я тебя, Демодок, поставляю; Музою, дочерью Дия, иль Фебом самим наученный, Все ты поешь по порядку, что было с ахейцами в Трое, Что совершили они и какие беды претерпели; Можно подумать, что сам был участник всему иль от верных Все очевидцев узнал ты. Теперь о коне деревянном, Чудном Эпеоса с помощью девы Паллады созданье, Спой нам, как в город он был хитроумным введен Одиссеем, Полный вождей, напоследок святой Илион сокрушивших. Если об этом по истине все нам, как было, споешь ты, Буду тогда перед всеми людьми повторять повсеместно Я, что божественным пением боги тебя одарили». Так он сказал, и запел Демодок, преисполненный бога: Начал с того он, как все на своих кораблях крепкозданных В море отплыли данаи, предавши на жертву пожару Брошенный стан свой, как первые мужи из них с Одиссеем Были оставлены в Трое, замкнутые в конской утробе, Как напоследок коню Илион отворили трояне. В граде стоял он; кругом, нерешимые в мыслях, сидели Люди троянские, было меж ними троякое мненье: Или губительной медью громаду пронзить и разрушить, Или, ее докативши до замка, с утеса низвергнуть, Или оставить среди Илиона мирительной жертвой Вечным богам: на последнее все согласились, понеже Было судьбой решено, что падет Илион, отворивши Стены коню, где ахейцы избранные будут скрываться, Черную участь и смерть приготовив троянам враждебным. После воспел он, как мужи ахейские в град ворвалися, Чрево коня отворив и из темного выбежав склепа; Как, разъяренные, каждый по-своему град разоряли, Как Одиссей к Деифобову дому, подобный Арею, Бросился вместе с божественно-грозным в бою Менелаем Там истребительный бой (продолжал песнопевец) возжегши, Он наконец победил, подкрепленный великой Палладой. Так об ахеянах пел Демодок; несказанно растроган Был Одиссей, и ресницы его орошались слезами. Так сокрушенная плачет вдовица над телом супруга, Падшего в битве упорной у всех впереди перед градом, Силясь от дня рокового спасти сограждан и семейство Видя, как он содрогается в смертной борьбе, и прижавшись Грудью к нему, злополучная стонет, враги же нещадно Древками копий ее по плечам и хребту поражая, Бедную в плен увлекают на рабство и долгое горе; Там от печали и плача ланиты ее увядают Так от печали текли из очей Одиссеевых слезы Всеми другими они незалечены были; но мудрый Царь Алкиной их заметил и понял причину их, сидя Близ Одиссея и слыша скорбящего тяжкие вздохи Он феакиянам веслолюбивым сказал «Приглашаю Выслушать слово мое вас, судей и владык феакийских Пусть Демодок звонкострунную лиру заставит умолкнуть; Здесь он не всех веселит нас ее сладкогласием дивным С тех пор, как пенье божественный начал певец на вечернем Нашем пиру, непрестанно глубоко и тяжко вздыхает Странник; конечно, прискорбие сердцем его овладело. Должен умолкнуть певец, чтоб могли здесь равно веселиться Гость наш и все мы; конечно, для нас то приятнее будет Здесь же давно к отправлению в путь иноземца готово Все; и подарки уж собраны, данные дружбою нашей. Странник молящий не менее брата родного любезен Всякому, кто одарен от богов не безжалостным сердцем. Ты же теперь, ничего не скрывая, ответствуй на то мне, Гость наш, о чем я тебя вопрошу: откровенность похвальна. Имя скажи мне, каким и отец твой, и мать, и другие В граде твоем и отечестве милом тебя величают. Между живущих людей безыменным никто не бывает Вовсе; в минуту рождения каждый, и низкий и знатный, Имя свое от родителей в сладостный дар получает; Землю, и град, и народ свой потом назови, чтоб согласно С волей твоей и корабль наш свое направление выбрал; Кормщик не правит в морях кораблем феакийским; руля мы, Нужного каждому судну, на наших судах не имеем; Сами они понимают своих корабельщиков мысли; Сами находят они и жилища людей, и поля их Тучнообильные; быстро они все моря обтекают, Мглой и туманом одетые; нет никогда им боязни Вред на волнах претерпеть иль от бури в пучине погибнуть. Вот что, однако, в ребячестве я от отца Навсифоя Слышал: не раз говорил он, что бог Посейдон недоволен Нами за то, что развозим мы всех по морям безопасно. Некогда, он утверждал, феакийский корабль, проводивший Странника в землю его, возвращаяся морем туманным, Будет разбит Посейдоном, который высокой горою Град наш задвинет. Исполнит ли то Посейдон земледержец Иль не исполнит — пусть будет по воле великого бога! Ты же скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать, Где по морям ты скитался? Каких человеков ты земли Видел? Светлонаселенные их города опиши нам: Были ль меж ними свирепые, дикие, чуждые правды? Были ль благие для странника, чтущие волю бессмертных? Также скажи, отчего ты так плачешь? Зачем так печально Слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей? Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий Боги, чтоб славною песнею были они для потомков. Ты же, конечно, утратил родного у стен илионских, Милого зятя иль тестя, которые нашему сердцу Самые близкие после возлюбленных сродников кровных? Или товарища нежноприветного, кроткого сердцем, Там потерял ты? Не менее брата родного любезен Нам наш товарищ, испытанный друг и разумный советник». 9 Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей богоравный: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских, Сладко вниманье свое нам склонять к песнопевцу, который, Слух наш пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен. Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как гости Рядом по чину сидят за стелами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми; как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит. Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может. Но от меня о плачевных страданьях моих ты желаешь Слышать, чтоб сердце мое преисполнилось плачем сильнейшим: Что же я прежде, что после и что наконец расскажу вам? Много Ураниды боги мне бедствий различных послали. Прежде, однако, вам имя свое назову, чтоб могли вы Знать обо мне, чтоб, покуда еще мной не встречен последний День, и в далекой стране я считался вам гостем любезным. Я Одиссей, сын Лаэртов, везде изобретеньем многих Хитростей славных и громкой молвой до небес вознесенный. В солнечносветлой Итаке живу я; там Нерион, всюду Видимый с моря, подъемлет вершину лесистую; много Там и других островов, недалеких один от другого: Зам, и Дулихий, и лесом богатый Закинф; и на самом Западе плоско лежит окруженная морем Итака (Прочие ж ближе к пределу, где Эос и Гелиос всходят; Лоно ее каменисто, но юношей бодрых питает; Я же не ведаю края прекраснее милой Итаки. Тщетно Калипсо, богиня богинь, в заключении долгом Силой держала меня, убеждая, чтоб был ей супругом; Тщетно меня чародейка, владычица Эи, Цирцея В доме держала своем, убеждая, чтоб был ей супругом, — Хитрая лесть их в груди у меня не опутала сердца; Сладостней нет ничего нам отчизны и сродников наших, Даже когда б и роскошно в богатой обители жили Мы на чужой стороне, далеко от родителей милых. Если, однако, велишь, то о странствии трудном, какое Зевс учредил мне, от Трои плывущему, все расскажу я. Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов, Исмару: град мы разрушили, жителей всех истребили. Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много, Стали добычу делить мы, чтоб каждый мог взять свой участок. Я ж настоял, чтоб немедля стопою поспешною в бегство Все обратились: но добрый совет мой отвергли безумцы; Полные хмеля, они пировали на бреге песчаном, Мелкого много скота и быков криворогих зарезав. Тою порою киконы, из града бежавшие, многих Собрали живших соседственно с ними в стране той киконов, Сильных числом, приобыкших сражаться с коней и не мене Смелых, когда им и пешим в сраженье вступать надлежало. Вдруг их явилось так много, как листьев древесных иль ранних Вешних цветов; и тогда же нам сделалось явно, что злую Участь и бедствия многие нам приготовил Кронион. Сдвинувшись, начали бой мы вблизи кораблей быстроходных, Острые копья, обитые медью, бросая друг в друга. Покуда Длилося утро, пока продолжал подыматься священный День, мы держались и их отбивали, сильнейших; когда же Гелиос к позднему часу волов отпряженья склонился, В бег обратили киконы осиленных ими ахеян. С каждого я корабля по шести броненосцев отважных Тут потерял; от судьбы и от смерти ушли остальные. Далее поплыли мы в сокрушенье великом о милых Мертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти. Я ж не отвел кораблей легкоходных от брега, покуда Три раза не был по имени назван из наших несчастных Спутников каждый, погибший в бою и оставленный в поле. Вдруг собирающий тучи Зевес буреносца Борея, Страшно ревущего, выслал на нас; облака обложили Море и землю, и темная с грозного неба сошла ночь. Мчались суда, погружаяся в волны носами; ветрила Трижды, четырежды были разорваны силою бури. Мы, избегая беды, в корабли их, свернув, уложили; Сами же начали веслами к ближнему берегу править; Там провели мы в бездействии скучном два дня и две ночи, В силах своих изнуренные, с тяжкой печалию сердца. Третий нам день привела светлозарнокудрявая Эос; Мачты устроив и снова подняв паруса, на суда мы Сели; они понеслись, повинуясь кормилу и ветру. Мы невредимо бы в милую землю отцов возвратились, Если б волнение моря и сила Борея не сбили Нас, обходящих Малею, с пути, отдалив от Киферы. Девять носила нас дней раздраженная буря по темным Рыбообильным водам; на десятый к земле лотофагов, Пищей цветочной себя насыщающих, ветер примчал нас. Вышед на твердую землю и свежей водою запасшись, Наскоро легкий обед мы у быстрых судов учредили. Свой удовольствовав голод питьем и едою, избрал я Двух расторопнейших самых товарищей наших (был третий С ними глашатай) и сведать послал их, к каким мы достигли Людям, вкушающим хлеб на земле, изобильной дарами. Мирных они лотофагов нашли там; и посланным нашим Зла лотофаги не сделали; их с дружелюбною лаской Встретив, им лотоса дали отведать они; но лишь только Сладко-медвяного лотоса каждый отведал, мгновенно Все позабыл и, утратив желанье назад возвратиться, Вдруг захотел в стороне лотофагов остаться, чтоб вкусный Лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны. Силой их, плачущих, к нашим судам притащив, повелел я Крепко их там привязать к корабельным скамьям; остальным же Верным товарищам дал приказанье, нимало не медля, Всем на проворные сесть корабли, чтоб из них никоторый, Лотосом сладким прельстясь, от возврата домой не отрекся. Все на суда собралися и, севши на лавках у весел, Разом могучими веслами вспенили темные воды. Далее поплыли мы, сокрушенные сердцем, и в землю Прибыли сильных, свирепых, не знающих правды циклопов. Там беззаботно они, под защитой бессмертных имея Все, ни руками не сеют, ни плугом не пашут; земля там Тучная щедро сама без паханья и сева дает им Рожь, и пшено, и ячмень, и роскошных кистей винограда Полные лозы, и сам их Кронион дождем оплождает. Нет между ними ни сходбищ народных, ни общих советов; В темных пещерах они иль на горных вершинах высоких Вольно живут; над женой и детьми безотчетно там каждый Властвует, зная себя одного, о других не заботясь. Есть островок там пустынный и дикий; лежит он на темном Лоне морском, ни далеко, ни близко от брега циклопов, Лесом покрытый; в великом там множестве дикие козы Водятся; их никогда не тревожил шагов человека Шум; никогда не заглядывал к ним звероловец, за дичью С тяжким трудом по горам крутобоким с псами бродящий; Там не пасутся стада и земли не касаются плуги; Там ни в какие дни года ни сеют, ни пашут; людей там Нет; без боязни там ходят одни тонконогие козы, Ибо циклопы еще кораблей красногрудых не знают; Нет между ними искусников, опытных в хитром строенье Крепких судов, из которых бы каждый, моря обтекая, Разных народов страны посещал, как бывает, что ходят По морю люди, с другими людьми дружелюбно знакомясь. Дикий тот остров могли обратить бы в цветущий циклопы; Он не бесплоден; там все бы роскошно рождалося к сроку; Сходят широкой отлогостью к морю луга там густые, Влажные, мягкие; много б везде разрослось винограда; Плугу легко покоряся, поля бы покрылись высокой Рожью, и жатва была бы на тучной земле изобильна. Есть там надежная пристань, в которой не нужно ни тяжкий Якорь бросать, ни канатом привязывать шаткое судно; Может оно простоять безопасно там, сколько захочет Плаватель сам иль пока не подымется ветер попутный. В самой вершине залива прозрачно ввергается в море Ключ, из пещеры бегущий под сению тополей черных. В эту мы пристань вошли с кораблями; в ночной темноте нам Путь указал благодетельный демон: был остров невидим; Влажный туман окружал корабли; не светила Селена С неба высокого; тучи его покрывали густые; Острова было нельзя различить нам глазами во мраке; Видеть и длинных, широко на берег отлогий бегущих Волн не могли мы, пока корабли не коснулися брега. Но лишь коснулися брега они, паруса мы свернули; Сами же, вышед на брег, поражаемый шумно волнами, Сну предались в ожиданье восхода на небо Денницы. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Весь обошли с удивленьем великим мы остров пустынный; Нимфы же, дочери Зевса эгидодержавца, пригнали Коз с обвеваемых ветрами гор, для богатой нам пищи; Гибкие луки, охотничьи легкие копья немедля Взяли с своих кораблей мы и, на три толпы разделяся, Начали битву; и бог благосклонный великой добычей Нас наградил: все двенадцать моих кораблей запасли мы, Девять на каждый досталось по жеребью коз; для себя же Выбрал я десять. И целый мы день до вечернего мрака Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались, Ибо еще на моих кораблях золотого довольно Было вина: мы наполнили много скудельных сосудов Сладким напитком, разрушивши город священный киконов. С острова ж в области близкой циклопов нам ясно был виден Дым; голоса их, блеянье их коз и баранов могли мы Слышать. Тем временем солнце померкло, и тьма наступила. Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Верных товарищей я на совет пригласил и сказал им: «Все вы, товарищи верные, здесь без меня оставайтесь; Я же, с моим кораблем и моими людьми удаляся, Сведать о том попытаюсь, какой там народ обитает, Дикий ли, нравом свирепый, не знающий правды, Или приветливый, богобоязненный, гостеприимный?» Так я сказал и, вступив на корабль, повелел, чтоб за мною Люди мои на него все взошли и канат отвязали; Люди взошли на корабль и, севши на лавках у весел, Разом могучими веслами вспенили темные воды. К берегу близкому скоро пристав с кораблем, мы открыли В крайнем, у самого моря стоявшем утесе пещеру, Густо одетую лавром, пространную, где собирался Мелкий во множестве скот; там высокой стеной из огромных, Грубо набросанных камней был двор обведен, и стояли Частым забором вокруг черноглавые дубы и сосны. Муж великанского роста в пещере той жил; одиноко Пас он баранов и коз и ни с кем из других не водился; Был нелюдим он, свиреп, никакого не ведал закона; Видом и ростом чудовищным в страх приводя, он несходен Был с человеком, вкушающим хлеб, и казался лесистой, Дикой вершиной горы, над другими воздвигшейся грозно. Спутникам верным моим повелел я остаться на бреге Близ корабля и его сторожить неусыпно; с собой же Взявши двенадцать надежных и самых отважных, пошел я С ними; и мы запаслися вина драгоценного полным Мехом: Марон, Аполлона великого жрец, Еванфеев Сын, обитавший в разрушенном Исмаре, им наделил нас В дар, благодарный за то, что его мы с женою и с сыном — Сан уважая жреца — пощадили во граде, где жил он В роще густой Аполлона; меня ж одарил он особо: Золота лучшей доброты он дал мне семь полных талантов; Дал сребролитную дивной работы кратеру и налил Целых двенадцать больших мне скуделей вином, драгоценным, Крепким, божественно-сладким напитком; о нем же не ведал В доме никто из рабов и рабынь и никто из домашних, Кроме хозяина, умной хозяйки и ключницы верной. Если когда тем пурпурно-медвяным вином насладиться В ком пробуждалось желанье, то, в чашу его нацедивши, В двадцать раз боле воды подбавляли, и запах из чаши Был несказанный: не мог тут никто от питья воздержаться. Взял я с собой тем напитком наполненный мех и съестного Полный кошель: говорило мне вещее сердце, что встречу Страшного мужа чудовищной силы, свирепого нравом, Чуждого добрым обычаям, чуждого вере и правде. Шагом поспешным к пещере приблизились мы, но его в ней Не было; коз и баранов он пас на лугу недалеком. Начали всё мы в пещере пространной осматривать; много Было сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутах Заперты были козлята, барашки, по возрастам разным в порядке Там размещенные: старшие с старшими, средние подле Средних и с младшими младшие; ведра и чаши Были до самых краев налиты простоквашей густою. Спутники стали меня убеждать, чтоб, запасшись сырами, Боле я в страшной пещере не медлил, чтоб все мы скорее, Взявши в закутах отборных козлят и барашков, с добычей Нашей на быстрый корабль убежали и в море пустились. Я, на беду, отказался полезный совет их исполнить; Видеть его мне хотелось в надежде, что, нас угостивши, Даст нам подарок: но встретиться с ним не на радость нам было. Яркий огонь разложив, совершили мы жертву; добывши Сыру потом и насытив свой голод, остались в пещере Ждать, чтоб со стадом в нее возвратился хозяин. И скоро С ношею дров, для варенья вечерния пищи, явился Он и со стуком на землю дрова перед входом пещеры Бросил; объятые страхом, мы спрятались в угол; пригнавши Стадо откормленных коз и волнистых баранов к пещере, Маток в нее он впустил, а самцов, и козлов и баранов, Прежде от них отделив, на дворе перед входом оставил. Кончив, чтоб вход заградить, несказанно великий с земли он Камень, который и двадцать два воза четыреколесных С места б не сдвинули, поднял: подобен скале необъятной Был он; его подхвативши и вход им пещеры задвинув, Сел он и маток доить принялся надлежащим порядком, Коз и овец; подоив же, под каждую матку ее он Клал сосуна. Половину отлив молока в плетеницы, В них он оставил его, чтоб оно огустело для сыра; Все ж молоко остальное разлил по сосудам, чтоб после Пить по утрам иль за ужином, с пажити стадо пригнавши. Кончив с заботливым спехом работу свою, наконец он Яркий огонь разложил, нас увидел и грубо сказал нам: «Странники, кто вы? Откуда пришли водяною дорогой? Дело ль какое у вас? Иль без дела скитаетесь всюду, Взад и вперед по морям, как добычники вольные, мчася, Жизнью играя своей и беды приключая народам?» Так он сказал нам; у каждого замерло милое сердце: Голос гремящий и образ чудовища в трепет привел нас. Но, ободрясь, напоследок ответствовал так я циклопу: «Все мы ахейцы; плывем от далекия Трои; сюда же Бурею нас принесло по волнам беспредельного моря. В милую землю отцов возвращаясь, с прямого пути мы Сбились; так было, конечно, угодно могучему Зевсу. Служим мы в войске Атрида, царя Агамемнона; он же Всех земнородных людей превзошел несказанного славой, Город великий разрушив и много врагов истребивши. Ныне к коленам припавши твоим, мы тебя умоляем Нас, бесприютных, к себе дружелюбно принять и подарок Дать нам, каким завсегда на прощанье гостей наделяют. Ты же убойся богов; мы пришельцы, мы ищем покрова; Мстит за пришельцев отверженных строго небесный Кронион, Бог гостелюбец, священного странника вождь и заступник». Так я сказал; с неописанной злостью циклоп отвечал мне: «Видно, что ты издалека иль вовсе безумен, пришелец, Если мог вздумать, что я побоюсь иль уважу бессмертных. Нам, циклопам, нет нужды ни в боге Зевесе, ни в прочих Ваших блаженных богах; мы породой их всех знаменитей; Страх громовержца Зевеса разгневать меня не принудит Вас пощадить; поступлю я, как мне самому то угодно. Ты же теперь мне скажи, где корабль, на котором пришли вы К нам? Далеко ли иль близко отсюда стоит он? То ведать Должен я». Так, искушая, он хитро спросил. Остерегшись, Хитрыми сам я словами ответствовал злому циклопу: «Бог Посейдон, колебатель земли, мой корабль уничтожил, Бросив его недалеко от здешнего брега на камни Мыса крутого, и бурное море обломки умчало. Мне ж и со мною немногим от смерти спастись удалося». Так я сказал и, ответа не дав никакого, он быстро Прянул, как бешеный зверь, и, огромные вытянув руки, Разом меж нами двоих, как щенят, подхватил и ударил Оземь; их череп разбился; обрызгало мозгом пещеру. Он же, обоих рассекши на части, из них свой ужасный Ужин состряпал и жадно, как лев, разъяряемый гладом, Съел их, ни кости, ни мяса куска, ни утроб не оставив. Мы, святотатного дела свидетели, руки со стоном К Дию отцу подымали; наш ум помутился от скорби. Чрево наполнив свое человеческим мясом и свежим Страшную пищу запив молоком, людоед беззаботно Между козлов и баранов на голой земле растянулся. Тут подошел я к нему с дерзновенным намереньем сердца, Острый свой меч обнаживши, чудовищу мстящею медью Тело в том месте пронзить, где под грудью находится печень. Меч мой уж был занесен; но иное на мысли пришло мне: С ним неизбежно и нас бы постигнула верная гибель: Все совокупно мы были б не в силах от входа пещеры Слабою нашей рукою тяжелой скалы отодвинуть. С трепетом сердца мы ждали явленья божественной Эос: Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Встал он, огонь разложил и доить принялся по порядку Коз и овец; подоив же, под каждую матку ее он Клал сосуна; окончавши с заботливым спехом работу, Снова из нас он похитил двоих на ужасную пищу. Съев их, он выгнал шумящее стадо из темной пещеры. Мощной рукой оттолкнувши утес приворотный, им двери Снова он запер, как легкою кровлей колчан запирают. С свистом погнал он на горное пастбище тучное стадо. Я ж, в заключенье оставленный, начал выдумывать средство, Как бы врагу отомстить, и молил о защите Палладу. Вот что, размыслив, нашел наконец я удобным и верным: В козьей закуте стояла дубина циклопова, свежий Ствол им обрубленной маслины дикой; его он, очистив, Сохнуть поставил в закуту, чтоб после гулять с ним; подобен Нам показался он мачте, какая на многовесельном, С грузом товаров моря обтекающем судне бывает; Был он, конечно, как мачта длиной, толщиною и весом. Взявши тот ствол и мечом от него отрубивши три локтя, Выгладить чисто отрубок велел я товарищам; скоро Выглажен был он; своею рукою его заострил я; После, обжегши на угольях острый конец, мы поспешно Кол, приготовленный к делу, зарыли в навозе, который Кучей огромной набросан был в смрадной пещере циклопа. Кончив, своих пригласил я сопутников жеребий кинуть, Кто между ними колом обожженным поможет пронзить мне Глаз людоеду, как скоро глубокому сну он предастся. Жеребий дал четырех мне, и самых надежных, которых Сам бы я выбрал, и к ним я пристал не по жеребью пятый. Вечером, жирное стадо гоня, людоед возвратился; Но, отворивши пещеру, в нее он уж полное стадо Ввел, не оставив на внешнем дворе ни козла, ни барана (Было ли в нем подозренье иль демон его надоумил). Снова пещеру задвинув скалой необъятно тяжелой, Сел он и маток доить принялся надлежащим порядком, Коз и овец; подоив же, под каждую матку ее он Клал сосуна. И, окончив работу, рукой беспощадной Снова двоих он из нас подхватил и по-прежнему съел их. Тут подошел я отважно и речь обратил к людоеду, Полную чашу вина золотого ему предлагая: «Выпей, циклоп, золотого вина, человечьим насытясь Мясом; узнаешь, какой драгоценный напиток на нашем Был корабле; для тебя я его сохранил, уповая Милость в тебе обрести: но свирепствуешь ты нестерпимо. Кто же вперед, беспощадный, тебя посетит из живущих Многих людей, о твоих беззаконных поступках услышав?» Так говорил я; взяв чашу, ее осушил он, и вкусным Крепкий напиток ему показался; другой попросил он Чаши. «Налей мне, — сказал он, — еще и свое назови мне Имя, чтоб мог приготовить тебе я приличный подарок. Есть и у нас, у циклопов, роскошных кистей винограда Полные лозы, и сам их Кронион дождем оплождает; Твой же напиток — амброзия чистая с нектаром сладким». Так он сказал, и другую я чашу вином искрометным Налил. Еще попросил он, и третью безумцу я подал. Стало шуметь огневое вино в голове людоеда. Я обратился к нему с обольстительно-сладкою речью: «Славное имя мое ты, циклоп, любопытствуешь сведать, С тем, чтоб, меня угостив, и обычный мне сделать подарок? Я называюсь Никто; мне такое название дали Мать и отец, и товарищи так все меня величают». С злобной насмешкою мне отвечал людоед зверонравный: «Знай же, Никто, мой любезный, что будешь ты самый последний Съеден, когда я разделаюсь с прочими; вот мой подарок». Тут повалился он навзничь, совсем опьянелый; и набок Свисла могучая шея, и всепобеждающей силой Сон овладел им; вино и куски человечьего мяса Выбросил он из разинутой пасти, не в меру напившись. Кол свой достав, мы его острием на огонь положили; Тотчас зардел он; тогда я, товарищей выбранных кликнув, Их ободрил, чтоб со мною решительны были в опасном Деле. Уже начинал положенный на уголья кол наш Пламя давать, разгоревшись, хотя и сырой был; поспешно Вынул его из огня я; товарищи смело с обоих Стали боков — божество в них, конечно, вложило отважность; Кол обхватили они и его острием раскаленным Втиснули спящему в глаз; и, с конца приподнявши, его я Начал вертеть, как вертит буравом корабельный строитель, Толстую доску пронзая; другие ж ему помогают, ремнями Острый бурав обращая, и, в доску вгрызаясь, визжит он. Так мы, его с двух боков обхвативши руками, проворно Кол свой вертели в пронзенном глазу: облился он горячей Кровью; истлели ресницы, шершавые вспыхнули брови; Яблоко лопнуло; выбрызгнул глаз, на огне зашипевши. Так расторопный ковач, изготовив топор иль секиру, В воду металл (на огне раскаливши его, чтоб двойную Крепость имел) погружает, и звонко шипит он в холодной Влаге: так глаз зашипел, острием раскаленным пронзенный. Дико завыл людоед — застонала от воя пещера. В страхе мы кинулись прочь; с несказанной свирепостью вырвав Кол из пронзенного глаза, облитый кипучею кровью, Сильной рукой от себя он его отшвырнул; в исступленье Начал он криком циклопов сзывать, обитавших в глубоких Гротах окрест и на горных, лобзаемых ветром, вершинах. Громкие вопли услышав, отвсюду сбежались циклопы; Вход обступили пещеры они и спросили: «Зачем ты Созвал нас всех, Полифем? Что случилось? На что ты Сладкий наш сон и спокойствие ночи божественной прервал? Коз ли твоих и баранов кто дерзко похитил? Иль сам ты Гибнешь? Но кто же тебя здесь обманом иль силою губит?» Им отвечал он из темной пещеры отчаянно диким Ревом: «Никто! По своей я оплошностью гибну; Никто бы Силой не мог повредить мне». В сердцах закричали циклопы: «Если никто, для чего же один так ревешь ты? Но если Болен, то воля на это Зевеса, ее не избегнешь. В помощь отца своего призови, Посейдона владыку». Так говорили они, удаляясь. Во мне же смеялось Сердце, что вымыслом имени всех мне спасти удалося. Охая тяжко, с кряхтеньем и стоном ошарив руками Стены, циклоп отодвинул от входа скалу, перед нею Сел и огромные вытянул руки, надеясь, что в стаде, Мимо его проходящем, нас всех переловит; конечно, Думал свирепый глупец, что и я был, как он, без рассудка. Я ж осторожным умом вымышлял и обдумывал средство, Как бы себя и товарищей бодрых избавить от верной Гибели; многие хитрости, разные способы тщетно Мыслям моим представлялись, а бедствие было уж близко. Вот что, по думанье долгом, удобнейшим мне показалось: Были бараны большие, покрытые длинною шерстью, Жирные, мощные, в стаде; руно их, как шелк, волновалось. Я потихоньку сплетенными крепкими лыками, вырвав Их из рогожи, служившей постелею злому циклопу, По три барана связал; человек был подвязан под каждым Средним, другими двумя по бокам защищенный; на каждых Трех был один из товарищей наших; а сам я?.. Дебелый, Рослый, с роскошною шерстью был в стаде баран; обхвативши Мягкую спину его, я повис на руках под шершавым Брюхом; а руки (в руно несказанно густое впустив их) Длинною шерстью обвил и на ней терпеливо держался. С трепетом сердца мы ждали явленья божественной Эос. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос: К выходу все побежали самцы, и козлы и бараны; Матки ж, еще не доенные, жалко блеяли в закутах, Брызжа из длинных сосцов молоком; господин их, от боли Охая, щупал руками у всех, пробегающих мимо, Пышные спины; но, глупый, он был угадать не способен, Что у иных под волнистой скрывалося грудью; последний Шел мой баран; и медлительным шагом он шел, отягченный Длинною шерстью и мной, размышлявшим в то время о многом. Спину ощупав его, с ним циклоп разговаривать начал: «Ты ль, мой прекрасный любимец? Зачем же пещеру последний Ныне покинул? Ты прежде ленив и медлителен не был. Первый всегда, величаво ступая, на луг выходил ты Сладкоцветущей травою питаться; ты в полдень к потоку Первый бежал; и у всех впереди возвращался в пещеру Вечером. Ныне ж идешь ты последний; знать, чувствуешь сам ты, Бедный, что око мое за тобой уж не смотрит; лишен я Светлого зренья гнусным бродягою; здесь он вином мне Ум отуманил; его называют Никто; но еще он Власти моей не избегнул! Когда бы, мой друг, говорить ты Мог, ты сказал бы, где спрятался враг ненавистный; я череп Вмиг раздробил бы ему и разбрызгал бы мозг по пещере, Оземь ударив его и на части раздернув; отмстил бы Я за обиду, какую Никто, злоковарный разбойник, Здесь мне нанес». Так сказав, он барана пустил на свободу. Я ж, недалеко от входа пещеры и внешней ограды Первый став на ноги, путников всех отвязал и немедля С ними все стадо козлов тонконогих и жирных баранов Собрал; обходами многими их мы погнали на взморье К нашему судну. И сладко товарищам было нас встретить, Гибели верной избегших; хотели о милых погибших Плакать они; но, мигнув им глазами, чтоб плач удержали, Стадо козлов и баранов взвести на корабль наш немедля Я повелел: отойти мне от берега в море хотелось. Люди мои собралися и, севши на лавках у весел, Разом могучими веслами вспенили темные воды; Но, на такое отплыв расстоянье, в каком человечий Явственно голос доходит до нас, закричал я циклопу: «Слушай, циклоп беспощадный, вперед беззащитных гостей ты В гроте глубоком своем не губи и не ешь; святотатным Делом всегда на себя навлекаем мы верную гибель; Ты, злочестивец, дерзнул иноземцев, твой дом посетивших, Зверски сожрать — наказали тебя и Зевес, и другие Боги блаженные». Так я сказал; он, ужасно взбешенный, Тяжкий утес от вершины горы отломил и с размаха На голос кинул; утес, пролетевши над судном, в пучину Рухнул так близко к нему, что его черноострого носа Чуть не расшиб; всколыхалося море от падшей громады; Хлынув, большая волна побежала стремительно к брегу; Схваченный ею, обратно к земле и корабль наш помчался. Длинною жердью я в берег песчаный уперся и судно Прочь отвалил; а товарищам молча кивнул головою, Их побуждая всей силой на весла налечь, чтоб избегнуть Близкой беды; все, нагнувшися, разом ударили в весла. Быв на двойном расстоянье от страшного брега, опять я Начал кричать, вызывая циклопа. Товарищи в страхе Все убеждали меня замолчать и его не тревожить. «Дерзкий, — они говорили, — зачем ты чудовище дразнишь? В море швырнувши утес, он едва с кораблем нас не бросил На берег снова; едва не постигла нас верная гибель. Если теперь он чей голос иль слово какое услышит, Голову нам раздробит и корабль наш в куски изломает, Бросив утес остробокий: до нас же он верно добросит». Так говорили они; но, упорствуя дерзостным сердцем, Я продолжал раздражать оскорбительной речью циклопа: «Если, циклоп, у тебя из людей земнородных кто спросит, Как истреблен твой единственный глаз, ты на это ответствуй: Царь Одиссей, городов сокрушитель, героя Лаэрта Сын, знаменитый властитель Итаки, мне выколол глаз мой». Так я сказал. Заревел он от злости и громко воскликнул: «Горе! Пророчество древнее ныне сбылось надо мною; Некогда был здесь один предсказатель великий и мудрый, Телам, Евримиев сын, знаменитейший в людях всевидец; Жил и состарился он, прорицая, в земле у циклопов. Ведая все, что должно совершиться в грядущем, предрек он Мне, что рука Одиссеева зренье мое уничтожит. Я же все думал, что явится муж благовидный, высокий Ростом, божественной силою мышц обладающий смертный… Что же? Меня малорослый урод, человечишко хилый Зренья лишил, наперед вероломно вином опьянивши. Если ж ты впрямь Одиссей, возвратись; я, тебя одаривши, Стану молить Посейдона, чтоб путь совершил ты безбедно По морю; сын я ему; он отцом мне слывет; и один он, Если захочет, погибшее зренье мое возвратить мне Может — один он, никто из людей и никто из бессмертных». Так говорил Полифем. Я, ответствуя, громко воскликнул: «О, когда бы я так же мог верно и гнусную вырвать Душу твою из тебя и к Аиду низвергнуть, как верно То, что тебе колебатель земли не воротит уж глаза!» Так отвечал я; тут начал он, к звездному небу поднявши Руки, молиться отцу своему, Посейдону владыке: «Царь Посейдон земледержец, могучий, лазурнокудрявый, Если я сын твой и ты мне отец, то не дай, чтоб достигнул В землю свою Одиссей, городов сокрушитель, Лаэртов Сын, обладатель Итаки, меня ослепивший. Когда же Воля судьбы, чтоб увидел родных мой губитель, чтоб в дом свой Царский достигнул, чтоб в милую землю отцов возвратился, Дай, чтоб по многих напастях, утратив сопутников, поздно Прибыл туда на чужом корабле он и встретил там горе». Так говорил он, моляся, и был Посейдоном услышан. Тут он огромнейший первого камень схватил и с размаху В море его с непомерною силой швырнул; загудевши, Он позади корабля темноносого с шумом великим Грянулся в воду так близко к нему, что едва не расплюснул Нашей кормы; всколыхалося море от падшей громады; Судно ж волною помчало вперед к недалекому брегу Острова Коз; и вошли мы обратно в ту пристань, где наши В месте защитном оставлены были суда, где печально Спутники в скуке сидели и ждали, чтоб мы воротились. К брегу пристав, быстроходный корабль на песок мы втащили; Сами же вышли на брег, поражаемый шумно волнами. Тучных циклоповых коз и баранов собравши, добычу Стали делить мы, чтоб каждому должный достался участок; Мне же от светлообутых сопутников в дар был особо Главный назначен баран, и его принесли мы на бреге В жертву Крониону, туч собирателю, Зевсу владыке. Тучные бедра пред ним мы сожгли. Но, отвергнув он жертву, Стал замышлять, чтоб, беды претерпев, напоследок и всех я Спутников верных, и всех кораблей крепкозданных лишился. Жертву принесши, мы целый там день до вечерного мрака Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались. Тою порою померкнуло солнце, и тьма наступила; Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Спутников верных созвав, я велел, чтоб они на проворных Все кораблях собралися и все отвязали канаты. Спутники все собралися и, севши на лавках у весел, Разом могучими веслами вспенили темные воды. Далее поплыли мы в сокрушенье великом о милых Мертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти. 10 Скоро на остров Эолию прибыли мы; обитает Гиппотов сын там, Эол благородный, богами любимый. Остров плавучий его неприступною медной стеною Весь обнесен; берега ж подымаются гладким утесом. Там от супруги двенадцать детей родилося Эолу, Шесть дочерей светлоликих и шесть сыновей многосильных. Вырастив их, сыновьям дочерей он в супружество отдал. Днем с благородным отцом и заботливой матерью вместе Все за трапезой, уставленной яствами, сладко пируют В зале они, благовонной от запаха пищи и пеньем Флейт оглашаемой; ночью же, каждый с своею супругой, Спят на резных, дорогими коврами покрытых кроватях. В град их прибывши, мы в дом их богатый вступили; там целый Месяц Эол угощал нас радушно и с жадностью слушал Повесть о Трое, о битвах аргивян, о их возвращенье; Все любопытный заставил меня рассказать по порядку. Но напоследок, когда обратился я, в путь изготовясь, С просьбой к нему отпустить нас, на то согласясь благосклонно, Дал он мне сшитый из кожи быка девятигодового Мех с заключенными в нем буреносными ветрами; был он Их господином, по воле Крониона Дия, и всех их Мог возбуждать иль обуздывать, как приходило желанье. Мех на просторном моем корабле он серебряной нитью Туго стянул, чтоб ни малого быть не могло дуновенья Ветров; Зефиру лишь дал повеленье дыханьем попутным Нас в кораблях по водам провожать; но домой возвратиться Дий не судил нам: своей безрассудностью все мы погибли. Девять мы суток и денно и нощно свой путь совершали; Вдруг на десятые сутки явился нам берег отчизны. Был он уж близко; на нем все огни уж могли различить мы. В это мгновенье в глубокий я сон погрузился, понеже Правил до тех пор кормилом один, никому не желая Вверить его, чтоб успешней достигнуть отчизны любезной. Спутники тою порой завели разговор; полагали Все, что с собою имел серебра я и золота много, Мне на прощание данных царем благородным Эолом. Глядя друг на друга, так рассуждали они меж собою: «Боги! Как всюду его одного уважают и любят Люди, какую бы землю и чье бы жилище ни вздумал Он посетить. Уж и в Трое он много сокровищ от разных Собрал добыч; мы одно претерпели, один совершили Путь с ним — а в дом свой должны возвратиться с пустыми руками. Так и Эол; лишь ему одному он богатый подарок Сделал; посмотрим же, что им так плотно завязано в этом Мехе: уж верно найдем серебра там и золота много». Так говорили одни; их одобрили все остальные. Мех был развязан, и шумно исторглися ветры на волю; Бурю воздвигнув, они с кораблями их, громко рыдавших, Снова от брега отчизны умчали в открытое море. Я пробудился и долго умом колебался, не зная, Что мне избрать, самого ли себя уничтожить, в пучину Бросясь, иль, молча судьбе покорясь, меж живыми остаться. Я покорился судьбе и на дне корабля, завернувшись В мантию, тихо лежал. К Эолийскому острову снова Бурею наши суда принесло. Все товарищи с плачем Вышли на твердую землю; запасшись водой ключевою, Наскоро легкий обед мы у быстрых судов совершили. Свой удовольствовав голод едой и питьем, я с собою Взял одного из товарищей наших с глашатаем; прямо К дому Эола царя мы пошли и его там застали Вместе с женой и со всеми детьми за семейным обедом. В двери палаты вступив, я с своими людьми на пороге Сел; изумилась царева семья; все воскликнули вместе: «Ты ль, Одиссей? Не зловредный ли демон к тебе прикоснулся? Здесь мы не всё ль учредили, чтоб ты беспрепятственно прибыл В землю отцов иль в иную какую желанную землю?» Так говорили они; с сокрушеньем души отвечал я: «Сон роковой и безумие спутников мне приключили Бедствие злое; друзья, помогите; вам это возможно». Так я сказал, умоляющим словом смягчить их надеясь. Все замолчали они; но отец мне ответствовал с гневом: «Прочь, недостойный! Немедля мой остров покинь; неприлично Нам под защиту свою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженным богам ненавистен. Прочь! Ненавистный блаженным богам и для нас ненавистен». Кончив, меня он, рыдавшего жалобно, из дому выслал. Далее поплыли мы в сокрушении сердца великом. Люди мои, утомяся от гребли, утратили бодрость, Помощи всякой лишенные собственным жалким безумством. Денно и нощно шесть суток носясь по водам, на седьмые Прибыли мы к многовратному граду в стране лестригонов, Ламосу. Там, возвращаяся с поля, пастух вызывает На поле выйти другого; легко б несонливый работник Плату двойную там мог получать, выгоняя пастися Днем белорунных баранов, а ночью быков криворогих: Ибо там паства дневная с ночною сближается паствой. В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы, Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле Устья великими, друг против друга из темныя бездны Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая. Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув, Их утвердили в ее глубине и связали, у берега тесным Рядом поставив: там волн никогда ни великих, ни малых Нет, там равниною гладкою лоно морское сияет. Я же свой черный корабль поместил в отдаленье от прочих, Около устья, канатом его привязав под утесом. После взошел на утес и стоял там, кругом озираясь: Не было видно нигде ни быков, ни работников в поле; Изредка только, взвиваяся, дым от земли подымался. Двух расторопнейших самых товарищей наших я выбрал (Третий был с ними глашатай) и сведать послал их, к каким мы Людям, вкушающим хлеб на земле плодоносной, достигли? Гладкая скоро дорога представилась им, по которой В город дрова на возах с окружающих гор доставлялись. Сильная дева им встретилась там; за водою с кувшином За город вышла она; лестригон Антифат был отец ей; Встретились с нею они при ключе Артакийском, в котором Черпали светлую воду все, жившие в городе близком. К ней подошедши, они ей сказали: «Желаем узнать мы, Дева, кто властвует здешним народом и здешней страною?» Дом Антифата, отца своего, им она указала. В дом тот высокий вступивши, они там супругу владыки Встретили, ростом с великую гору, — они ужаснулись. Та же велела скорей из собранья царя Антифата Вызвать; и он, прибежав, на погибель товарищей наших, Жадно схватил одного и сожрал; то увидя, другие Бросились в бегство и быстро к судам возвратилися; он же Начал ужасно кричать и встревожил весь город; на громкий Крик отовсюду сбежалась толпа лестригонов могучих; Много сбежалося их, великанам, не людям подобных. С крути утесов они через силу подъемные камни Стали бросать; на судах поднялася тревога — ужасный Крик убиваемых, треск от крушенья снастей; тут злосчастных Спутников наших, как рыб, нанизали на колья и в город Всех унесли на съеденье. В то время как бедственно гибли В пристани спутники, острый я меч обнажил и, отсекши Крепкий канат, на котором стоял мой корабль темноносый, Людям, собравшимся в ужасе, молча кивнул головою, Их побуждая всей силой на весла налечь, чтоб избегнуть. Близкой беды: устрашенные дружно ударили в весла. Мимо стремнистых утесов в открытое море успешно Выплыл корабль мой; другие же все невозвратно погибли. Далее поплыли мы, в сокрушенье великом о милых Мертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти. Мы напоследок достигли до острова Эй. Издавна Сладкоречивая, светлокудрявая там обитает Дева Цирцея, богиня, сестра кознодея Ээта. Был их родителем Гелиос, бог, озаряющий смертных; Мать же была их прекрасная дочь Океанова, Перса. К брегу крутому пристав с кораблем, потаенно вошли мы В тихую пристань: дорогу нам бог указал благосклонный. На берег вышед, на нем мы остались два дня и две ночи, В силах своих изнуренные, с тяжкой печалию сердца. Третий нам день привела светозарнокудрявая Эос. Взявши копье и двуострый свой меч опоясав, пошел я С места, где был наш корабль, на утесистый берег, чтоб сведать, Где мы? Не встречу ль людей? Не послышится ль чей-нибудь голос? Став на вершине утеса, я взором окинул окрестность. Дым, от земли путеносной вдали восходящий, увидел Я за широко разросшимся лесом в жилище Цирцеи. Долго рассудком и сердцем колеблясь, не знал я, идти ли К месту тому мне, где дым от земли подымался багровый? Дело обдумав, уверился я наконец, что удобней Было сначала на брег, где стоял наш корабль, возвратиться, Там отобедать с людьми и, надежнейших выбрав, отправить Их за вестями. Когда ж к кораблю своему подходил я, Сжалился благостный бог надо мной, одиноким: навстречу Мне он оленя богаторогатого, тучного выслал; Пажить лесную покинув, к студеной реке с несказанной Жаждой бежал он, измученный зноем полдневного солнца. Меткое бросив копье, поразил я бегущего зверя В спину:, ее проколовши насквозь, острием на другой бок Вышло копье; застонав, он упал, и душа отлетела. Ногу уперши в убитого, вынул копье я из раны, Подле него на земле положил и немедля болотных Гибких тростинок нарвал, чтоб веревку в три локтя длиною Свить, переплетши тростинки и плотно скрутив их. Веревку Свивши, связал я оленю тяжелому длинные ноги; Между ногами просунувши голову, взял я на плечи Ношу и с нею пошел к кораблю, на копье опираясь; Просто ж ее на плечах я не мог бы одною рукою Снесть: был чрезмерно огромен олень. Перед судном на землю Бросил его я, людей разбудил и, приветствовав всех их, Так им сказал: «Ободритесь, товарищи, в область Аида Прежде, пока не наступит наш день роковой, не сойдем мы; Станем же ныне (едой наш корабль запасен изобильно) Пищей себя веселить, прогоняя мучительный голод». Было немедля мое повеленье исполнено; снявши Верхние платья, они собрались у бесплодного моря; Всех их олень изумил, несказанно великий и тучный; Очи свои удовольствовав сладостным зреньем, умыли Руки они и поспешно обед приготовили вкусный. Целый мы день до вечернего сумрака, сидя на бреге, Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались; Солнце тем временем село, и тьма наступила ночная; Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Спутников верных своих на совет пригласив, я сказал им: «Спутники верные, слушайте то, что скажу вам, печальный: Нам неизвестно, где запад лежит, где является Эос; Где светоносный под землю спускается Гелиос, где он На небо всходит; должны мы теперь совокупно размыслить, Можно ли чем от беды нам спастися; я думаю, нечем. С этой крутой высоты я окрестность окинул глазами: Остров, безбрежною бездной морской, как венцом, окруженный, Плоско на влаге лежащий, увидел я; дым подымался Густо вдали из широкорастущего, темного леса». Так я сказал; в их груди сокрушилося милое сердце: В память пришли им и злой лестригон Антифат, и надменный Силой своею циклоп Полифем, людоед святотатный; Громко они застонали, обильным потоком проливши Слезы, — напрасно: от слез и от стонов их не было пользы. Тут разделить я решился товарищей меднообутых На две дружины; одною дружиной начальствовал сам я; Избран вождем был дружины другой Еврилох благородный. Жеребьи в медноокованном шлеме потом потрясли мы — Вынулся жеребий твердому сердцем вождю Еврилоху. В путь собрался он, и с ним двадцать два из товарищей наших. С плачем они удалились, оставя нас, горем объятых. Скоро они за горами увидели крепкий Цирцеин Дом, сгроможденный из тесаных камней на месте открытом. Около дома толпилися горные львы и лесные Волки: питьем очарованным их укротила Цирцея. Вместо того чтоб напасть на пришельцев, они подбежали К ним миролюбно и, их окруживши, махали хвостами. Как к своему господину, хвостами махая, собаки Ластятся — им же всегда он приносит остатки обеда, — Так остролапые львы и шершавые волки к пришельцам Ластились. Их появленьем они, приведенные в ужас, К дому прекраснокудрявой богини Цирцеи поспешно Все устремились. Там голосом звонко-приятным богиня Пела, сидя за широкой, прекрасной, божественно тонкой Тканью, какая из рук лишь богини бессмертной выходит. К спутникам тут обратяся, Политос, мужей предводитель, Мне меж другими вернейший, любезнейший друг мой, сказал им: «Слышите ль голос приятный, товарищи? Кто-то, за тканью Сидя, поет там, гармонией всю наполняя окрестность. Кто же? Богиня иль смертная? Голос скорей подадим ей». Так он сказал им; они закричали, чтоб вызвать певицу. Вышла немедля она и, блестящую дверь растворивши, В дом пригласила вступить их; забыв осторожность, вступили Все; Еврилох лишь один назади, усомнившись, остался. Чином гостей посадивши на кресла и стулья, Цирцея Смеси из сыра и меду с ячменной мукой и с прамнейским Светлым вином подала им, подсыпав волшебного зелья В чашу, чтоб память у них об отчизне пропала; когда же Ею был подан, а ими отведан напиток, ударом Быстрым жезла загнала чародейка в свиную закуту Всех; очутился там каждый с щетинистой кожей, с свиною Мордой и с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка. Плачущих всех заперла их в закуте волшебница, бросив Им желудей, и свидины, и буковых диких орехов В пищу, к которой так лакомы свиньи, любящие рылом Землю копать. К кораблю Еврилох прибежал той порою С вестью плачевной о бедствии, спутников наших постигшем. Долго не мог, сколь ни силился, слова сказать он, могучим Горем проникнутый в сердце; слезами наполнены были Очи его, и душа в нем терзалась от скорби; когда же Все мы его в изумленье великом расспрашивать стали, Так рассказал он мне повесть о бедствии посланных наших: «Лес перешедши, как ты повелел, Одиссей многославный, Скоро мы там за горами увидели крепкий Цирцеин Дом, сгроможденный из тесаных камней на месте открытом. В нем, мы услышали, пела прекрасно певица, за тканью Сидя, не знаю, богиня иль смертная. Тотчас мы голос Подали; вышла она и, блестящую дверь растворивши, В дом нас вступить пригласила; забыв осторожность, вступили Все; я остался один назади, предузнавши погибель; Все там исчезли они, и обратно никто уж не вышел. Долго я ждал; напоследок ушел, ничего не узнавши». Так он сказал; и немедля, надев на плечо среброгвоздный, Медный, двуострый мой меч и схвативши свой туго согбенный Лук, я велел Еврилоху меня проводить, возвратившись Той же дорогой со мною; но он, на колена в великом Страхе упав, мне с рыданием бросил крылатое слово: «Нет, повелитель, позволь за тобой не ходить мне; уверен Я, что ни сам ты назад не придешь, ни других не воротишь Спутников наших; советую лучше, как можно скорее, Бегством спасаться, иль все мы ужасного дня не минуем». Так говорил Еврилох, и, ему отвечая, сказал я: «Друг Еврилох, принуждать я тебя не хочу; оставайся Здесь, при моем корабле, утешаться питьем и едою; Я же пойду; непреклонной нужде покориться мне должно». С сими словами пошел я от моря, корабль там оставив. Той же порой, как, в святую долину спустяся, уж был я Близко высокого дома волшебницы хитрой Цирцеи, Эрмий с жезлом золотым пред глазами моими, нежданный, Стал, заступив мне дорогу; пленительный образ имел он Юноши с девственным пухом на свежих ланитах, в прекрасном Младости цвете. Мне ласково руку подавши, сказал он: «Стой, злополучный, куда по горам ты бредешь одиноко, Здешнего края не ведая? Люди твои у Цирцеи; Всех обратила в свиней чародейка и в хлев заперла свой. Их ты избавить спешишь; но и сам, опасаюсь, оттуда Цел не уйдешь; и с тобою случится, что с ними случилось. Слушай, однако: тебя от беды я великой избавить Средство имею; дам зелье тебе; ты в жилище Цирцеи Смело поди с ним; оно охранит от ужасного часа. Я же тебе расскажу о волшебствах коварной богини: Пойло она приготовит и зелья в то пойло подсыплет. Но над тобой не подействуют чары; чудесное средство, Данное мною, их силу разрушит. Послушай; как скоро Мощным жезлом чародейным Цирцея к тебе прикоснется, Острый свой меч обнажив, на нее устремись ты немедля, Быстро, как будто ее умертвить вознамерясь; в испуге Станет на ложе с собою тебя призывать чародейка — Ты не подумай отречься от ложа богини: избавишь Спутников, будешь и сам гостелюбно богинею принят. Только потребуй, чтоб прежде она поклялася великой Клятвой, что вредного замысла против тебя не имеет: Иначе мужество, ею расслабленный, все ты утратишь». С сими словами растенье мне подал божественный Эрмий, Вырвав его из земли и природу его объяснив мне: Корень был черный, подобен был цвет молоку белизною; Моли его называют бессмертные; людям опасно С корнем его вырывать из земли, но богам все возможно. Эрмий, подав мне растенье, на светлый Олимп удалился. Я же пошел вдоль лесистого острова к дому Цирцеи, Многими, сердце мое волновавшими, мыслями полный. Став перед дверью прекраснокудрявой богини, я громко Начал ее вызывать; и, услышав мой голос, немедля Вышла она, отворила блестящие двери и в дом дружелюбно Мне предложила вступить; с сокрушением сердца вступил я. Введши в покои меня и на стул посадив среброгвоздный Редкой работы (для ног же была там скамейка), богиня В чашу златую влила для меня свой напиток; но прежде, Злое замыслив, подсыпала зелье в него; и когда он Ею был подан, а мною безвредно отведан, свершила Чару она, дав удар мне жезлом и сказав мне такое Слово: «Иди и свиньею валяйся в закуте с другими». Я же свой меч изощренный извлек и его, подбежав к ней, Поднял, как будто ее умертвить вознамерившись; громко Вскрикнув, она от меча увернулась и, с плачем великим Сжавши колена мои, мне крылатое бросила слово: «Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Где обитаешь? Я в изумленье; питья моего ты отведал и не был Им превращен; а доселе никто не избег чародейства, Даже и тот, кто, не пив, лишь губами к питью прикасался. Сердце железное бьется в груди у тебя; и, конечно, Ты Одиссей, многохитростный муж, о котором давно мне Эрмий, носитель жезла золотого, сказал, что сюда он Будет, на черном плывя корабле от разрушенной Трои. Вдвинь же в ножны медноострый свой меч и со мною Ложе мое раздели: сочетавшись любовью на сладком Ложе, друг другу доверчиво сердце свое мы откроем». Так говорила богиня, и так, отвечая, сказал я: «Как же могу, о Цирцея, твоим быть доверчивым другом, Если в свиней обратила моих ты сопутников? Мне же, Гибельный, верно, замысля обман, ты теперь предлагаешь Ложе с тобой разделить, затворившись в твоей почивальне, — Там у меня, безоружного, мужество все ты похитишь. Нет, не надейся, чтоб ложе твое разделил я с тобою Прежде, покуда сама ты, богиня, не дашь мне великой Клятвы, что вредного замысла против меня не имеешь». Так я сказал, и Цирцея богами великими стала Клясться; когда ж поклялася и клятву свою совершила, С нею в ее почивальне я лег на прекрасное ложе. Тою порою заботились в светлых покоях четыре Девы, служанки проворные, всё учреждавшие в доме; Все они дочери были потоков, и рощ, и священных Рек, в необъятное лоно глубокого моря бегущих. Дева одна, положивши на кресла подушки, постлала Пышные сверху ковры, на ковры ж полотняные ткани. К каждым креслам другая серебряный чудной работы Стол пододвинула с хлебом в златых драгоценных корзинах. Третья смешала в кратере серебряной воду с медвяным, Сладким вином; на столы же поставила кубки златые. Светлой воды принесла напоследок четвертая дева: Яркий огонь разложив под треножным котлом, вскипятила Воду она; вскипятивши же воду в котле, осторожно Стала сама, из котла подливая воды вскипяченной В свежую воду, плеча орошать мне и голову теплой Влагой: и тем прекратилось томившее дух расслабленье Тела. Когда ж и омыт я, и чистым натерт был елеем, Легкий надевши хитон и косматую мантию, с девой В светлый покой я вступил, и она к среброгвоздным, богатым Креслам меня проводила, — была там для ног и скамейка. Тут принесла на лохани серебряной руки умыть мне Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня, Гладкий потом пододвинула стол; на него положила Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса, Выданным ею охотно, и стала меня дружелюбно Потчевать вкусною пищей; но пища была мне противна. Думой объятый, сидел я с недобрым предчувствием в сердце. Видя, что думой объятый сижу и что к лакомой пище Рук не хочу протянуть я, печалью объятый, Цирцея, Близко ко мне подошедши, крылатое бросила слово: «Что у тебя на душе, Одиссей? Отчего так уныло Здесь ты сидишь, как немой, ни еды, ни питья не вкушая? Или еще ты страшишься какого коварства? Напрасен Страх твой; ты слышал, тебе поклялась я великою клятвой». Так говорила богиня, и так, отвечая, сказал я: «О Цирцея, какой же, пристойность и правду любящий, Муж согласится себя утешать и питьем и едою Прежде, пока не увидит своими глазами спасенья Спутников? Если желаешь, чтоб пищи твоей я коснулся, Спутников дай мне спасенье своими глазами увидеть». Так я сказал, и немедля с жезлом из покоев Цирцея Вышла, к закуте свиной подошла и, ее отворивши, Их, превращенных в свиней девятигодовалых, оттуда Вывела; стали они перед нею; она ж, обошед их Всех, почередно помазала каждого мазью, и разом Спала с их тела щетина, его покрывавшая густо С самых тех пор, как Цирцея дала им волшебного зелья; Прежний свой вид возвратив, во мгновенье все стали моложе, Силами крепче, красивей лицом и возвышенней станом; Все во мгновенье узнали меня и ко мне протянули Радостно руки; потом зарыдали от скорби; их воплем Дом огласился; проникнула жалость и в душу Цирцеи. Близко ко мне подошедши, богиня богинь мне сказала: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Медлить не должно; поди на песчаное взморье и верным Спутникам всем совокупно втащить повели на зыбучий Берег корабль твой; потом, все богатства и снасти в пещере Скрыв и товарищей взявши с собою, сюда возвратися». Так мне сказала, и я покорился ей мужеским сердцем. Шагом поспешным пришед к кораблю на песчаное взморье, Близ корабля я на бреге нашел всех товарищей верных, Стонущих громко, из глаз изобильные слезы лиющих. Как запертые в закутах телята, увидя идущих С паствы коров, напитавшихся сочной травой луговою, Все им навстречу бегут, из заград вырывался тесных, Все окружают, мыча, возвратившихся с пажити маток: Так побежали толпою, увидя меня издалека, Спутники все мне навстречу; и сильно проникла их сердце Радость, как будто б в родную они возвратились Итаку, В наше отечество милое, где родились и цвели мы. Горько заплакав, они мне крылатое бросили слово: «Радостно нам возвращенье твое, повелитель, как будто б В наше отечество, в нашу Итаку мы вдруг возвратились. Но не скрывайся, скажи, где товарищи? Что их постигло?» Так говорили они, вопрошая; им так отвечал я: «Прежде, друзья, совокупною силой корабль на зыбучий Берег втащите; в пещере потом все богатства и снасти Скройте; потом соберитесь и следуйте смело за мною. К спутникам вас поведу я в святую обитель Цирцеи. Всех их, питьем и едой веселящихся, там вы найдете». Было немедля мое повеленье исполнено ими. Но Еврилох, вопреки мне, хотел удержать их; он смело, Голос возвысив, товарищам бросил крылатое слово: «Стойте; куда вы, безумцы? За ним по следам вы хотите В дом чародейки опасной идти? Но она превратит вас Всех иль в свиней, иль в шершавых волков, иль в лесных густогривых Львов, чтоб ее стерегли вы жилище; там с вами случится То ж, что случилось в пещере циклопа, куда безрассудно Наши товарищи следом за дерзким вошли Одиссеем. Он, необузданный, был их погибели жалкой виною». Так говорил Еврилох, и меня побуждало уж сердце Меч длинноострый схватить и его обнаженною медью Голову с плеч непокорного сбросить на землю, хотя он Был мне и родственник близкий; но спутники все, удержавши Руку мою, обратили ко мне миротворное слово: «Если желаешь, божественный, пусть Еврилох остается У моря здесь с кораблем и его сторожит неусыпно; Мы же пойдем за тобою в святую обитель Цирцеи». Всех их от моря повел я, корабль наш покинув на бреге; Но Еврилох не остался один с кораблем и за нами Следом пошел, приведенный моими угрозами в трепет. Тою порой остальные товарищи в доме Цирцеи Баней себя освежили; душистым натершись елеем, В легкий хитон и косматую мантию каждый облекся. Я, возвратись, их нашел за роскошной трапезой сидящих. Свидясь с друзьями и все рассказав о случившемся с ними, Громко они зарыдали, их воплем весь дом огласился. Близко ко мне подошедши, богиня Цирцея сказала: «Царь Одиссей, многохитростный муж, Лаэртид благородный, Все вы свою укротите печаль и от слез воздержитесь; Знаю довольно я, что на водах многорыбного моря, Что на земле от свирепых людей претерпели вы, — горе Бросив теперь, наслаждайтесь питьем и едою, покуда В вашей груди не родится то мужество снова, с которым Некогда в путь вы пустились, расставшись с отчизною милой, С вашей суровой Итакою. Ныне в бессилии робком, Все помышляя о странствии бедственном, сердце веселью Вы затворяете, — были велики страдания ваши». Так нам сказала, и мы покорились ей мужеским сердцем. С тех пор вседневно, в теченье мы целого года Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались. Но когда наконец обращеньем времен совершен был Круг годовой, миновалися месяцы, дни пролетели, Спутники все приступили ко мне с убедительной речью: «Время, несчастный, тебе о возврате в Итаку подумать, Если угодно богам, чтоб спаслись мы, чтоб мог ты увидеть Светло-богатый свой дом, и отчизну, и милых домашних». Так мне сказали, и я покорился им мужеским сердцем. Весело весь мы тот день до вечернего позднего мрака Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались. Солнце тем временем село, и тьма наступила ночная. Спутники все предались в потемневших палатах покою. Я ж, возвратяся к Цирцее, с ней рядом на ложе роскошном Лег, и колена ее обхватил, и богине, склонившей Слух свой ко мне со вниманием, бросил крылатое слово: «О Цирцея, исполни свое обещанье в отчизну Нас возвратить; сокрушается сердце по ней; в сокрушенье Спутники все приступают ко мне и мою раздирают Душу (когда ты бываешь отсутственна) жалобным плачем». Так говорил я, и так, отвечая, сказала богиня: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, В доме своем я тебя поневоле держать не желаю. Прежде, однако, ты должен, с пути уклоняся, проникнуть В область Аида, где властвует страшная с ним Персефона. Душу пророка, слепца, обладавшего разумом зорким, Душу Тиресия фивского должно тебе вопросить там. Разум ему сохранен Персефоной и мертвому; в аде Он лишь с умом; все другие безумными тенями веют». Так говорила богиня; во мне растерзалося сердце; Горько заплакал я, сидя на ложе, мне стала противна Жизнь, и на солнечный свет поглядеть не хотел я, и долго Рвался, и долго, простершись на ложе, рыдал безутешно. Но напоследок, богине ответствуя, так я сказал ей: «Кто ж, о Цирцея, на этом пути провожатым мне будет? В аде еще не бывал с кораблем ни один земнородный». Так вопросил я богиню, и так мне она отвечала: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Верь, кораблю твоему провожатый найдется; об этом Ты не заботься; но, мачту поставив и парус поднявши, Смело плыви; твой корабль передам я Борею; когда же Ты, Океан в корабле поперек переплывши, достигнешь Низкого брега, где дико растет Персефонин широкий Лес из ракит, свой теряющих плод, и из тополей черных, Вздвинув на брег, под которым шумит Океан водовратный, Черный корабль свой, вступи ты в Аидову мглистую область. Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки. Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною, Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их: Первое смесью медвяной, другое вином благовонным, Третье водою и, все пересыпав мукою ячменной, Дай обещанье безжизненно веющим теням усопших: В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву Им принести и в зажженный костер драгоценностей много Бросить, Тиресия ж более прочих уважить, особо Черного, лучшего в стаде барана ему посвятивши. После (когда обещание дашь многославным умершим) Черную овцу и черного с нею барана, — к Эребу Их обратив головою, а сам обратясь к Океану, — В жертву теням принеси; и к тебе тут немедля великой Придут толпою отшедшие души умерших; тогда ты Спутникам дай повеленье, содравши с овцы и с барана, Острой зарезанных медью, лежащих в крови перед вами, Кожу, их бросить немедля в огонь и призвать громогласно Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону; Сам же ты, острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших К крови, покуда ответа не даст вопрошенный Тиресий. Скоро и сам он, представ пред тобой, повелитель народов, Скажет тебе, где дорога, и долог ли путь, и успешно ль Рыбообильного моря путем ты домой возвратишься». Так говорила она; той порой златотронная Эос Встала; богиня, в хитон и хламиду меня облачивши, Светлосеребряной ризой из тонковоздушныя ткани Нежные плечи одела свои, золотым драгоценным Поясом стан обвила и покров с головы опустила. Я же, чертоги ее перешедши, товарищей верных Всех разбудил и, приветствие каждому сделав, сказал им: «Время, друзья, вам от сладкого сна пробудиться; покиньте Ложе; пойдем; нас богиня сама побуждает к отъезду». Так я сказал, и они покорились мне мужеским сердцем. Но и оттуда не мог я отплыть без утраты печальной: Младший из всех на моем корабле, Ельпенор, неотличный Смелостью в битвах, нещедро умом от богов одоренный, Спать для прохлады ушел на площадку возвышенной кровли Дома Цирцеи священного, крепким вином охмеленный. Шумные сборы товарищей, в путь уж готовых, услышав, Вдруг он вскочил и, от хмеля забыв, что назад обратиться Должен был прежде, чтоб с кровли высокой сойти по ступеням, Прянул спросонья вперед, сорвался и, ударясь затылком Оземь, сломил позвонковую кость, и душа отлетела В область Аида. Тем временем спутникам так говорил я: «Мыслите, верно, друзья, вы, что в милую землю отчизны Мы возвращаемся? Путь нам иной указала Цирцея: В царстве Аида, где властвует страшная с ним Персефона, Душу Тиресия фивского должен сперва вопросить я». Так я сказал; в их груди сокрушилося милое сердце; Пали на землю они, в исступлении волосы рвали, Всё понапрасну — от слез и от воплей нам не было пользы. Все к своему кораблю, на песчаном стоявшему бреге, Вместе пошли мы, печальные, льющие слезы обильно. Тою порою на брег привела чернорунную овцу С черным бараном Цирцея и, там их оставя, меж нами Тихо прошла, невидимая… Смертным увидеть не можно Бога, когда, приходя к ним, он хочет остаться невидим. 11 К морю и к ждавшему нас на песке кораблю собралися Все мы и, сдвинувши черный корабль на священные воды, Мачту на нем утвердили и к ней паруса привязали. Взявши барана и овцу с собой, на корабль совокупно Все мы взошли сокрушенные горем, лиющие слезы. Был нам по темным волнам провожатым надежным попутный Ветер, пловцам благовеющий друг, парусов надуватель, Послан приветноречивою, светлокудрявой богиней; Все корабельные снасти порядком убрав, мы спокойно Плыли; корабль наш бежал, повинуясь кормилу и ветру. Были весь день паруса путеводным дыханием полны. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Скоро пришли мы к глубокотекущим водам Океана; Там киммериян печальная область, покрытая вечно Влажным туманом и мглой облаков; никогда не являет Оку людей там лица лучезарного Гелиос, землю ль Он покидает, всходя на звездами обильное небо, С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь; Ночь безотрадная там искони окружает живущих. Судно, прибыв, на песок мы встащили; барана и овцу Взяли с собой и пошли по течению вод Океана Берегом к месту, которое мне указала Цирцея. Дав Перимеду держать с Еврилохом зверей, обреченных В жертву, я меч обнажил медноострый и, им ископавши Яму глубокую, в локоть один шириной и длиною, Три совершил возлияния мертвым, мной призванным вместе: Первое смесью медвяной, второе вином благовонным, Третье водой и, мукою ячменного все пересыпав, Дал обещанье безжизненно веющим теням усопших: В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву Им принести и в зажженный костер драгоценностей много Бросить; Тиресия ж более прочих уважить, особо Черного, лучшего в стаде барана ему посвятивши. Дав обещанье такое и сделав воззвание к мертвым, Сам я барана и овцу над ямой глубокой зарезал; Черная кровь полилася в нее, и слетелись толпою Души усопших, из темныя бездны Эреба поднявшись: Души невест, малоопытных юношей, опытных старцев, Дев молодых, о утрате недолгия жизни скорбящих, Бранных мужей, медноострым копьем пораженных смертельно В битве и брони, обрызганной кровью, еще не сложивших. Все они, вылетев вместе бесчисленным роем из ямы, Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным. Кликнув товарищей, им повелел я с овцы и с барана, Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед нами, Кожу содрать и, огню их предавши, призвать громогласно Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону. Сам же я меч обнажил изощренный и с ним перед ямой Сел, чтоб мешать приближаться безжизненным теням усопших К крови, пока мне ответа не даст вопрошенный Тиресий. Прежде других предо мною явилась душа Ельпенора; Бедный, еще не зарытый, лежал на земле путеносной. Не был он нами оплакан; ему не свершив погребенья, В доме Цирцеи его мы оставили: в путь мы спешили. Слезы я пролил, увидя его; состраданье мне душу проникло. Голос возвысив, я мертвому бросил крылатое слово: «Скоро же, друг Ельпенор, очутился ты в царстве Аида! Пеший проворнее был ты, чем мы в корабле быстроходном». Так я сказал; простонавши печально, мне так отвечал он: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей многославный, Демоном злым погублен я и силой вина несказанной; Крепко на кровле заснув, я забыл, что назад надлежало Прежде пойти, чтоб по лестнице с кровли высокой спуститься; Бросясь вперед, я упал и, затылком ударившись оземь, Кость изломал позвоночную; в область Аида мгновенно Дух отлетел мой. Тебя же любовью к отсутственным милым, Верной женою, отцом, воспитавшим тебя, и цветущим Сыном, тобой во младенческих летах оставленным дома, Ныне молю (мне известно, что, область Аида покинув, Ты в корабле возвратишься на остров Цирцеи) — о! вспомни, Вспомни тогда обо мне, Одиссей благородный, чтоб не был Там не оплаканный я и безгробный оставлен, чтоб гнева Мстящих богов на себя не навлек ты моею бедою. Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень, Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого; В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомков В землю на холме моем то весло водрузите, которым Некогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил». Так говорил Ельпенор, и, ему отвечая, сказал я: «Все, злополучный, как требуешь, мною исполнено будет». Так мы, печально беседуя, друг подле друга сидели, Я, отгоняющий тени от крови мечом обнаженным, Он, говорящий со мною, товарища прежнего призрак. Вдруг подошло, я увидел, ко мне привиденье умершей Матери милой моей Антиклеи, рожденной великим Автоликоном, — ее меж живыми оставил я дома, В Трою отплыв. Я заплакал, печаль мне проникнула душу; Но и ее, сколь ни тяжко то было душе, не пустил я К крови: мне не дал ответа еще прорицатель Тиресий. Скоро предстал предо мной и Тиресия фивского образ; Был он с жезлом золотым, и меня он узнал и сказал мне: «Что, Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Что, злополучный, тебя побудило, покинув пределы Светлого дня, подойти к безотрадной обители мертвых? Но отслонися от ямы и к крови мечом не препятствуй Мне подойти, чтоб, напившися, мог я по правде пророчить». Так он сказал; отслоняся от ямы, я меч среброгвоздный Вдвинул в ножны; а Тиресий, напившися черныя крови, Слово ко мне обратил и сказал мне, по правде пророча: «Царь Одиссей, возвращения сладкого в дом свой ты жаждешь. Бог раздраженный его затруднит несказанно, понеже Гонит тебя колебатель земли Посейдон; ты жестоко Душу разгневал его ослеплением милого сына. Но, и ему вопреки, и беды повстречав, ты достигнуть Можешь отечества, если себя обуздаешь и буйных Спутников; с ними ты к острову знойной Тринакрии, бездну Темно-лазурного моря измерив, корабль приведешь свой; Тучных быков и волнистых баранов пасет там издавна Гелиос светлый, который все видит, все слышит, все знает. Будешь в Итаке, хотя и великие бедствия встретишь, Если воздержишься руку поднять на стада Гелиоса; Если же руку подымешь на них, то пророчу погибель Всем вам: тебе, кораблю и сопутникам; сам ты избегнешь Смерти, но бедственно в дом возвратишься, товарищей в море Всех потеряв, на чужом корабле, и не радость там встретишь: Буйных людей там найдешь ты, твое достоянье губящих, Мучащих дерзким своим сватовством Пенелопу, дарами Брачными ей докучая; ты им отомстишь. Но когда ты, Праведно мстя, женихов, захвативших насильственно дом твой, В нем умертвишь иль обманом, иль явною силой — покинув Царский свой дом и весло корабельное взявши, отправься Странствовать снова и странствуй, покуда людей не увидишь, Моря не знающих, пищи своей никогда не солящих, Также не зревших еще ни в волнах кораблей быстроходных, Пурпурногрудых, ни весел, носящих, как мощные крылья, Их по морям, — от меня же узнай несомнительный признак: Если дорогой ты путника встретишь и путник тот спросит: «Что за лопату несешь на блестящем плече, иноземец?» — В землю весло водрузи — ты окончил свое роковое, Долгое странствие. Мощному там Посейдону принесши В жертву барана, быка и свиней оплодителя вепря, В дом возвратись и великую дома сверши гекатомбу Зевсу и прочим богам, беспредельного неба владыкам, Всем по порядку. И смерть не застигнет тебя на туманном Море; спокойно и медленно к ней подходя, ты кончину Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным Счастьем богатый. И сбудется все, предреченное мною». Так говорил мне Тиресий; ему отвечая, сказал я: «Старец, пускай совершится, что мне предназначили боги. Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Матери милой я вижу отшедшую душу; близ крови Тихо сидит неподвижная тень и как будто не смеет Сыну в лицо поглядеть и завесть разговор с ним. Скажи мне, Старец, как сделать, чтоб мертвая сына живого узнала?» Так я его вопросил, и, ответствуя, так мне сказал он: «Легкое средство на это в немногих словах я открою: Та из безжизненных теней, которой приблизиться к крови Дашь ты, разумно с тобою начнет говорить; но безмолвно Та от тебя удалится, которой ты к крови не пустишь», С сими словами обратно отшедши в обитель Аида, Скрылась душа прорицателя, мне мой сказавшая жребий. Я ж неподвижно остался на месте; но ждал я недолго; К крови приблизилась мать, напилася и сына узнала. С тяжким вздохом она мне крылатое бросила слово: «Как же, мой сын, ты живой мог проникнуть в туманную область Аида? Здесь все ужасает живущего; шумно бегут здесь Страшные реки, потоки великие; здесь Океана Воды глубокие льются; никто переплыть их не может Сам; то одним кораблям крепкозданным возможно. Скажи же, Прямо ль от Трои с своим кораблем и с своими людьми ты, По морю долго скитавшися, прибыл сюда? Неужели Все не видал ни Итаки, ни дома отцов, ни супруги?» Так говорила она, и, ответствуя, так ей сказал я: «Милая мать, приведен я к Аиду нуждой всемогущей; Душу Тиресия фивского мне вопросить надлежало. В землю ахеян еще я не мог возвратиться; отчизны Нашей еще не видал, бесприютно скитаюсь повсюду С самых тех пор, как с великим царем Агамемноном поплыл В град Илион, изобильный конями, на гибель троянам. Ты ж мне скажи откровенно, какою из Парк непреклонных В руки навек усыпляющей смерти была предана ты? Медленно ль тяжким недугом? Иль вдруг Артемида богиня Тихой стрелою своею тебя без болезни убила? Также скажи об отце и о сыне, покинутых мною: Царский мой сан сохранился ли им? Иль другой уж на место Избран мое и меня уж в народе считают погибшим? Также скажи мне, что делает дома жена Пенелопа? С сыном ли вместе живет, неизменная в верности мужу? Иль уж с каким из ахейских владык сочеталася браком?» Так я ее вопросил; Антиклея мне так отвечала: «Верность тебе сохраняя, в жилище твоем Пенелопа Ждет твоего возвращенья с тоскою великой и тратит Долгие дни и бессонные ночи в слезах и печали; Царский твой сан никому от народа не отдан; бесспорно, Дома своим Телемах достояньем владеет, пирами Всех угощает, как то облеченному саном высоким Следует; все и его угощают. Лаэрт же не ходит Более в город; он в поле далеко живет, не имея Там ни одра, ни богатых покровов, ни мягких подушек; Дома в дождливое зимнее время он вместе с рабами Спит на полу у огня, покровенный одеждой убогой; В летнюю ж знойную пору иль поздней порою осенней Всюду находит себе на земле он в саду виноградном Ложе из листьев опалых, насыпанных мягкою грудой. Там он лежит, и вздыхает, и сердцем крушится, и плачет, Все о тебе помышляя; и старость его безотрадна. Кончилось так и со мной; и моя совершилась судьбина. Но не сестра Аполлонова с луком тугим Артемида Тихой стрелою своею меня без болезни убила, Также не медленный, мной овладевший недуг, растерзавши Тело мое, из него изнуренную душу исторгнул: Нет; но тоска о тебе, Одиссей, о твоем миролюбном Нраве и разуме светлом до срока мою погубила Сладостно-милую жизнь». И умолкла она. Увлеченный Сердцем, обнять захотел я отшедшую матери душу; Три раза руки свои к ней, любовью стремимый, простер я, Три раза между руками моими она проскользнула Тенью иль сонной мечтой, из меня вырывая стенанье. Ей наконец, сокрушенный, я бросил крылатое слово: «Милая мать, для чего, из объятий моих убегая, Мне запрещаешь в жилище Аида прижаться к родному Сердцу и скорбною сладостью плача с тобой поделиться? Иль Персефона могучая вместо тебя мне прислала Призрак пустой, чтоб мое усугубить великое горе?» Так говорил я; мне мать благородная так отвечала: «Милый мой сын, злополучнейший между людьми, Персефона, Дочь громовержца, тебя приводить в заблужденье не мыслит. Но такова уж судьбина всех мертвых, расставшихся с жизнью. Крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их; Вдруг истребляет пронзительной силой огонь погребальный Все, лишь горячая жизнь охладелые кости покинет: Вовсе тогда, улетевши, как сон, их душа исчезает. Ты же на радостный свет поспеши возвратиться; но помни, Что я сказала, чтоб все повторить при свиданье супруге». Так, собеседуя, мы говорили. Тогда мне явились Призраки жен — их прислала сама Персефона; то были В прежнее время супруги и дочери славных героев; Черную кровь обступили они, подбежав к ней толпою; Я же обдумывал, как бы мне их вопросить почередно Каждую; вот что удобнейшим мне наконец показалось: Меч длинноострый немедля схватил и, его обнаживши, К крови приблизиться им не дозволил я всею толпою; Друг за другом они по одной подходили и имя Мне называли свое; и расспрашивать каждую мог я. Прежде других подошла благороднорожденная Тиро, Дочь Салмонеева, славная в мире супруга Крефея, Сына Эолова; все о себе мне она рассказала: Сердце свое Энипеем, рекою божественно светлой, Между реками земными прекраснейшей, Тиро пленила; Часто она посещала прекрасный поток Энипея; В образ облекся его Посейдон земледержец, чтоб с нею В устье волнистокипучем реки сочетаться любовью; Воды пурпурные встали горой и, слиявшись прозрачным Сводом над ними, сокрыли от взоров и бога и деву. Девственный пояс ее развязал он, ей очи смеживши Сном; и когда, распаленный, свое утолил вожделенье, За руку взял, и по имени назвал ее, и сказал ей: «Радуйся, богом любимая! Прежде чем полный свершится Год, у тебя два прекрасные сына родятся (бесплоден С богом союз не бывает), и их воспитай ты с любовью. Но, возвратяся к домашним, мое называть им страшися Имя; тебе же откроюсь: я бог Посейдон земледержец». Так он сказав, погрузился в морское глубокое лоно. В срок от нее близнецы Пелиас и Нелей родилися; Слуги могучие Зевса эгидоносителя были Оба они; обладая стадами баранов, в Иолкосе Тучнополянистом жил Пелиас; а Нелей жил в песчаном Пилосе. Но от Крефея еще родились у прекрасной Тиро Эсон, и Ферет, и могучий ездок Амифаон. После нее мне предстала Асопова дочь Антиопа. Гордо хвалилась она, что объятия Дий отворил ей: Были плодом их любви Амфион и Зефос; положили Первое Фив семивратных они основанье и много Башен воздвигли кругом, поелику в широкоравнинных Фивах они, и могучие, жить не могли б без ограды. Амфитрионову после узрел я супругу Алкмену; Сына Геракла, столь славного силой и мужеством львиным, Зевсу она родила, целомудренно с ним сочетавшись. После явилась Мегара; Креон, необузданно смелый, Был ей отцом; а супругом Геракл, в испытаниях твердый. Вслед за Мегарой предстала Эдипова мать Эпикаста; Страшно-преступное дело в незнанье она совершила, С сыном родным, умертвившим отца, сочетавшися браком. Скоро союз святотатный открыли бессмертные людям. Гибельно царствовать в Кадмовом доме, в возлюбленных Фивах Был осужден от Зевеса Эдип, безотрадный страдалец, Но Эпикаста Аидовы двери сама отворила: Петлю она роковую к бревну потолка прикрепивши, Ею плачевную жизнь прервала; одинок он остался Жертвой терзаний от скликанных матерью страшных Эриний. После явилась Хлорида; ее красотою пленяся, Некогда с ней сочетался Нелей, дорогими дарами Деву прельстивший; был царь Амфион Иасид, Орхомена Града минийского славный властитель, отец ей; царица Пилоса, бодрых она сыновей даровала Нелею: Нестора, Хромия, жадного почестей Периклимена; После Хлорида и дочь родила, многославную Перу, Дивной красы; женихи отовсюду сошлись, но тому лишь Дочь непреклонный Нелей назначал, кто быков круторогих С поля Филакии сгонит, отняв у царя Ификлеса Силой все стадо его. Беспорочный взялся прорицатель Смелое дело свершить; но ему положили преграду Злая судьба, и темничные узы, и пастыри стада. Но когда миновалися месяцы, дни пробежали и годы, Круг совершился и Оры весну привели, — Ификлесу Тайны богов он открыл; Ификлесова сила святая Узы его прервала, и исполнилась воля Зевеса. Славная Леда, супруга Тиндара, потом мне явилась; Ей родилися от брака с Тиндаром могучим два сына: Коней смиритель Кастор и боец Полидевк многосильный. Оба землею они жизнедарною взяты живые; Оба и в мраке подземном честимы Зевесом; вседневно Братом сменяется брат; и вседневно, когда умирает Тот, воскресает другой; и к бессмертным причислены оба. Ифимедею, жену Алоея, потом я увидел; С ней сочетался, — хвалилась она, — Посейдон земледержец; Были плодом их союза два сына (но краток был век их): Отос божественный с славным везде на земле Эфиальтом. Щедрая, станом всех выше людей их земля возрастила; Всех красотой затмевали они, одному Ориону В ней уступая; и оба, едва девяти лет достигнув, В девять локтей толщиной, вышиною же в тридевять были. Дерзкие стали бессмертным богам угрожать, что Олимп их Шумной войной потрясут и губительным боем взволнуют; Оссу на древний Олимп взгромоздить, Пелион многолесный Взбросить на Оссу они покушались, чтоб приступом небо Взять, и угрозу б они совершили, когда бы достигли Мужеской силы; но сын громовержца, Латоной рожденный, Прежде, чем младости пух отенил их ланиты и первый Волос пробился на их подбородке, сразил их обоих. Федру я видел, Прокриду; явилась потом Ариадна, Дочь кознодея Миноса: из Крита бежать с ним в Афины Деву прекрасную бодрый Тесей убедил; но не мог он С ней насладиться любовью; убила ее Артемида Тихой стрелой, наущенная Вакхом, на острове Дие. Видел я Мойру, Климену, злодейку жену Эрифилу, Гнусно предавшую мужа, прельстясь золотым ожерельем… Всех их, однако, я счесть не могу; мне не вспомнить, какие Там мне явилися жены и дочери древних героев; Целой бы ночи не стало на то; уж пора мне предаться Сну, удаляся ль на быстрый корабль ваш к товарищам бодрым, Здесь ли оставшись; а вы мой отъезд учредите с богами». Так говорил Одиссей, — все другие сидели безмолвно В светлой палате, и было у всех очаровано сердце. Тут белорукая слово к гостям обратила Арета: «Что, феакияне, скажете? Станом, и видом, и силой Разума всех изумляет нас гость чужеземный. Хотя он Собственно мой гость, но будет ему угощенье от всех нас; В путь же его отсылать не спешите; нескупо дарами Должно его, претерпевшего столько утрат, наделить нам: Много у всех вас, по воле бессмертных, скопилось богатства». Тут поднялся Эхеной, благородного племени старец, Ранее всех современных ему феакиян рожденный. «С нашим желаньем, друзья, — он сказал, — и намереньем нашим Слово разумной царицы согласно; ему покориться Должно, а царь Алкиной пусть на деле то слово исполнит». Кончил. Ответствовал так Алкиной благородному старцу: «Будет, что сказано, мною на деле исполнено так же Верно, как то, что я жив и что царь я в земле феакиян Веслолюбивых. Но странник, хотя и безмерно спешит он В путь, подождет до утра, чтоб имели мы время подарки Наши собрать; отправленье в отчизну его есть забота Общая всем вам, моя ж наипаче: я здесь повелитель». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских, Если б и целый здесь год продержать вы меня захотели, Мой учреждая отъезд и дары для меня собирая, Я согласился б остаться, понеже мне выгодно будет С полными в милую землю отцов возвратиться руками. Больше почтен и с живейшею радостью принят я буду Всеми, кто встретит меня при моем возвращенье в Итаку». Он умолкнул; ему Алкиной отвечал дружелюбно: «Царь Одиссей, мы, внимая тебе, не имеем обидной Мысли, чтоб был ты хвастливый обманщик, подобный Многим бродягам, которые землю обходят, повсюду Ложь рассевая в нелепых рассказах о виденном ими. Ты не таков; ты возвышен умом и пленителен речью. Повесть прекрасна твоя; как разумный певец, рассказал ты Нам об ахейских вождях и о собственных бедствиях; кончить Должен, однако, ты повесть. Скажи ж, ничего не скрывая, Видел ли там ты кого из могучих товарищей бранных, Бывших с тобой в Илионе и черную встретивших участь? Ночь несказанно долга; и останется времени много Всем нам для сна безмятежного. Кончи ж начатую повесть; Слушать тебя я готов до явления светлой Денницы, Если рассказывать нам о напастях своих согласишься». Так говорил он; ответствовал так Одиссей хитроумный: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских, Время на все есть; свой час для беседы, свой час для покоя Если, однако, желаешь теперь же дослушать рассказ мой, Я повинуюсь и все расскажу, что печального после Я претерпел: как утратил последних сопутников; также Кто из аргивян, избегши погибели в битвах троянских, Пал от убийцы, изменой жены, при возврате в отчизну. После того как рассеяться призракам жен Персефона, Ада царица, велела и все, разлетевшись, пропали — Тень Агамемнона, сына Атреева, тихо и грустно Вышла; и следом за нею все тени товарищей, падших В доме Эгиста с Атридом, с ним вместе постигнутых роком. Крови напившись, меня во мгновенье узнал Агамемнон. Тяжко, глубоко вздохнул он; заплакали очи; простерши Руки, он ими ко мне прикоснуться хотел, но напрасно: Руки не слушались: не было в них уж ни сил, ни движенья, Некогда члены могучего тела его оживлявших. Слезы я пролил, увидя его; состраданье проникло Душу мне; мертвому другу я бросил крылатое слово: «Сын Атреев, владыка людей, государь Агамемнон, Паркой какою ты в руки навек усыпляющей смерти Предан? В волнах ли тебя погубил Посейдон с кораблями, Бурею бездну великую всю всколебавши? На суше ль Был умерщвлен ты рукою врага, им захваченный в поле, Где нападал на его криворогих быков и баранов, Или во граде, где жен похищал и сокровища грабил?» Так вопросил я его, и, ответствуя, так мне сказал он: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный! Нет, не в волнах с кораблями я был погублен Посейдоном, Бурные волны воздвигшим на бездне морской; не на суше Был умерщвлен я рукою противника явного в битве; Тайно Эгист приготовил мне смерть и плачевную участь; С гнусной женою моей заодно, у себя на веселом Пире убил он меня, как быка убивают при яслях; Так я погиб, и товарищи верные вместе со мною Были зарезаны все, как клычистые вепри, которых В пышном дому гостелюбца, скопившего много богатства, Режут на складочный пир, на роскошный обед иль на свадьбу. Часто без страха видал ты, как гибли могучие мужи В битве, иной одиноко, иной в многолюдстве сраженья, — Здесь же пришел бы ты в трепет, от страха бы обмер, увидя, Как меж кратер пировых, меж столами, покрытыми брашном, Все на полу мы, дымящемся нашею кровью, лежали. Громкие крики Приамовой дочери, юной Кассандры, Близко услышал я: нож ей во грудь Клитемнестра вонзала Подле меня; полумертвый лежа на земле, попытался Хладную руку к мечу протянуть я: она равнодушно Взор отвратила и мне, отходящему в область Аида, Тусклых очей и мертвеющих уст запереть не хотела. Нет ничего отвратительней, нет ничего ненавистней Дерзко-бесстыдной жены, замышляющей хитро такое Дело, каким навсегда осрамилась она, приготовив Мужу, богами ей данному, гибель. В отечество думал Я возвратиться на радость возлюбленным детям и ближним — Злое, напротив, замысля, кровавым убийством злодейка Стыд на себя навлекла и на все времена посрамила Пол свой и даже всех жен, поведеньем своим беспорочных». Так говорил Агамемнон; ему отвечая, сказал я: «Горе! Конечно, Зевес громовержец потомству Атрея Быть навсегда предназначил игралищем бедственных женских Козней; погибло немало могучих мужей от Елены; Так и тебе издалека устроила смерть Клитемнестра». Выслушав слово мое, мне ответствовал царь Агамемнон: «Слишком доверчивым быть, Одиссей, берегися с женою; Ей открывать простодушно всего, что ты знаешь, не должно; Вверь ей одно, про себя сохрани осторожно другое. Но для тебя, Одиссей, от жены не опасна погибель; Слишком разумна и слишком незлобна твоя Пенелопа, Старца Икария дочь благонравная; в самых цветущих Летах, едва сопряженный с ней браком, ее ты покинул, В Трою отплыв, и грудной, лепетать не умевший, младенец С ней был оставлен тогда; он, конечно, теперь заседает В сонме мужей; и отец, возвратясь, с ним увидится; нежно К сердцу родителя сам он, как следует сыну, прижмется… Мне ж кознодейка жена не дала ни одним насладиться Взглядом на милого сына; я был во мгновенье зарезан. Выслушай, друг, мой совет и заметь про себя, что скажу я: Скрой возвращенье свое и войди с кораблем неприметно В пристань Итаки: на верность жены полагаться опасно. Сам же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Мог ли ты что-нибудь сведать о сыне моем? Не слыхал ли, Где он живет? В Орхомене ль? В песчаном ли Пилосе? В Спарте ль Светлопространной у славного дяди, царя Менелая? Ибо не умер еще на земле мой Орест благородный». Так вопросил Агамемнон; ему отвечая, сказал я: «Царь Агамемнон, о сыне твоем ничего я не знаю; Где он и жив ли, сказать не могу; пустословие вредно». Так мы, о многом минувшем беседуя, друг подле друга Грустно сидели, и слезы лилися по нашим ланитам. Тень Ахиллеса, Пелеева сына, потом мне явилась; С ним был Патрокл, Антилох беспорочный и сын Теламонов Бодрый Аякс, меж ахейцами мужеским видом и силой После Пелеева сына великого всех превзошедший. Тень быстроногого внука Эакова, став предо мною, Мне, возрыдавши, крылатое бросила слово: «Зачем ты Здесь, Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный? Что, дерзновенный, какое великое дело замыслил? Как проникнул в пределы Аида, где мертвые только Тени отшедших, лишенные чувства, безжизненно веют?» Так он спросил у меня, и, ему отвечая, сказал я: «О Ахиллес, сын Пелеев, меж всеми данаями первый, Здесь я затем, чтоб Тиресий слепец прорицатель открыл мне Способ вернейший моей каменистой Итаки достигнуть; В землю ахеян еще я не мог возвратиться; отчизны Милой еще не видал; я скитаюсь и бедствую. Ты же Между людьми и минувших времен и грядущих был счастьем Первый: живого тебя мы как бога бессмертного чтили; Здесь же, над мертвыми царствуя, столь же велик ты, как в жизни Некогда был; не ропщи же на смерть, Ахиллес богоравный». Так говорил я, и так он ответствовал, тяжко вздыхая: «О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся; Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый. Ты же о сыне известием душу теперь мне порадуй. Был ли в сраженье мой сын? Впереди ли у всех он сражался? Также скажи, Одиссей, не слыхал ли о старце Пелее? Все ли по-прежнему он повелитель земли мирмидонской? Иль уж его и в Элладе и Фтии честить перестали, Дряхлого старца, без рук и без ног, изнуренного в силах? В области дня уж защитником быть для него не могу я; Ныне уж я не таков, как бывало, когда в отдаленной Трое губил ополченья и грудью стоял за ахеян. Если б таким хоть на миг я в жилище отцовом явился, Ужас бы сильная эта рука навела там на многих, Власти Пелея не чтущих и старость его оскорбивших». Так говорил Ахиллес, и, ему отвечая, сказал я: «Сведать не мог ничего я о старце Пелее великом; Но о твоем благородном, возлюбленном Неоптолеме Все, Ахиллес, как желаешь, тебе расскажу я подробно. Сам я его в корабле крутобоком моем от Скироса Морем привез к меднолатным данаям в троянскую землю; Там на советах вождей о судьбе Илиона всегда он Голос свой прежде других подавал и в разумных сужденьях Мною одним лишь и Нестором мудрым бывал побеждаем. В поле ж троянском широком, где гибельной медью мы бились, Он никогда близ дружин и в толпе не хотел оставаться; Быстро вперед выбегал он один, упреждая храбрейших; Много врагов от него в истребительной битве погибло; Я ж не могу ни назвать, ни исчислить, сколь много народа В крае троянском побил он, где грудью стоял за аргивян. Так Еврипила, Телефова сына, губительной медью Он ниспроверг, и кругом молодого вождя все кетейцы Пали его, златолюбия женского бедственной жертвой. После Мемнона, подобного богу, был всех он прекрасней. В чрево коня, сотворенного чудно Эпеосом, скрыться Был он с другими вождями назначен; а двери громады Мне отворять, затворять и стеречь поручили ахейцы. Все, при вступлении в конские недра, вожди отирали Слезы с ланит, и у каждого руки и ноги тряслися; В нем же едином мои никогда не подметили очи Страха; не помню, чтоб он от чего побледнел, содрогнулся Или заплакал. Не раз убеждал он меня из затвора Дать ему выйти и, стиснув одною рукою двуострый Меч, а другою обитое медью копье, порывался В бой на троян. А когда был разрушен Приамов великий Град, он с богатой добычей, с дарами почетными поплыл В край свой, ни издали метким копьем, ни вблизи длинноострой Медью меча не пронзенный ни разу, как часто бывает В жарком бою, где убийство кипит и Арей веселится». Так говорил я: душа Ахиллесова с гордой осанкой Шагом широким, по ровному Асфодилонскому лугу Тихо пошла, веселяся великою славою сына. Души других знаменитых умерших явились; со мною Грустно они говорили о том, что тревожило сердце Каждому; только душа Теламонова сына Аякса Молча стояла вдали, одинокая, все на победу Злобясь мою, мне отдавшую в стане аргивян доспехи Сына Пелеева. Лучшему между вождей повелела Дать их Фетида; судили трояне; их суд им Афина Тайно внушила… Зачем, о, зачем одержал я победу, Мужа такого низведшую в недра земные? Погиб он, Бодрый Аякс, и лица красотою, и подвигов славой После великого сына Пелеева всех превзошедший. Голос возвысив, ему я сказал миротворное слово: «Сын Теламонов, Аякс знаменитый, не должен ты, мертвый, Доле со мной враждовать, сокрушаясь о гибельных, взятых Мною оружиях; ими данаям жестокое боги Зло приключили: ты, наша твердыня, погиб; о тебе мы Все, как о сыне могучем Пелея, всечасно крушились, Раннюю смерть поминая твою; в ней никто не виновен, Кроме Зевеса, постигшего рать копьеносных данаев Страшной бедою; тебя он судьбине безвременно предал. Но подойди же, Аякс; на мгновенье беседой с тобою Дай насладиться мне; гнев изгони из великого сердца». Так я сказал; не ответствовал он; за другими тенями Мрачно пошел; напоследок сокрылся в глубоком Эребе. Может быть, стал бы и гневный со мной говорить он иль я с ним, Если б меня не стремило желание милого сердца Души других знаменитых умерших увидеть. И скоро В аде узрел я Зевесова мудрого сына Миноса; Скипетр в деснице держа золотой, там умерших судил он, Сидя; они же его приговора, кто сидя, кто стоя, Ждали в пространном с вратами широкими доме Аида. После Миноса явилась гигантская тень Ориона; Гнал по широкому Асфодилонскому лугу зверей он — Их же своею железной ничем не крушимой дубиной Некогда сам он убил на горах неприступно-пустынных. Тития также увидел я, сына прославленной Геи; Девять заняв десятин под огромное тело, недвижим Там он лежал; по бокам же сидели два коршуна, рвали Печень его и терзали когтями утробу. И руки Тщетно на них подымал он. Латону, супругу Зевеса, Шедшую к Пифию, он осрамил на лугу Панопейском. Видел потом я Тантала, казнимого страшною казнью: В озере светлом стоял он по горло в воде и, томимый Жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался. Только что голову к ней он склонял, уповая напиться, С шумом она убегала; внизу ж под ногами являлось Черное дно, и его осушал во мгновение демон. Много росло плодоносных дерев над его головою, Яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных, Также и сладких смоковниц, и маслин, роскошно цветущих. Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку, Разом все ветви дерев к облакам подымалися темным. Видел я также Сизифа, казнимого страшною казнью; Тяжкий камень снизу обеими влек он руками В гору; напрягши мышцы, ногами в землю упершись, Камень двигал он вверх; но, едва достигал до вершины С тяжкою ношей, назад устремленный невидимой силой, Вниз по горе на равнину катился обманчивый камень. Снова силился вздвинуть тяжесть он, мышцы напрягши, Тело в поту, голова вся покрытая черною пылью. Видел я там, наконец, и Гераклову силу, один лишь Призрак воздушный; а сам он с богами на светлом Олимпе Сладость блаженства вкушал близ супруги Гебеи, цветущей Дочери Зевса от златообутой владычицы Геры. Мертвые шумно летали над ним, как летают в испуге Хищные птицы; и, темной подобяся ночи, держал он Лук напряженный с стрелой на тугой тетиве, и ужасно Вдруг озирался, как будто готовяся выстрелить; страшный Перевязь блеск издавала, ему поперек перерезав Грудь златолитным ремнем, на котором с чудесным искусством Львы грозноокие, дикие вепри, лесные медведи, Битвы, убийства, людей истребленье изваяны были; Тот, кто свершил бы подобное чудо искусства, не мог бы, Сам превзошедши себя, ничего уж создать совершенней. Взор на меня устремив, угадал он немедленно, кто я; Жалобно, тяжко вздохнул и крылатое бросил мне слово: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Иль и тобой, злополучный, судьба непреклонно играет Так же, как мной под лучами всезрящего солнца играла? Сын я Крониона Зевса; но тем от безмерных страданий Не был спасен; покориться под власть недостойного мужа Мне повелела судьба. И труды на меня возлагал он Тяжкие. Так и отсюда был пса троеглавого должен Я увести: уповал он, что будет мне труд не по силам. Я же его совершил, и похищен был пес у Аида; Помощь мне подали Эрмий и дочь громовержца Афина». Так мне сказав, удалился в обитель Аидову призрак. Я ж неподвижно остался на месте и ждал, чтоб явился Кто из могучих героев, давно знаменитых и мертвых. Видеть хотел я великих мужей, в отдаленные веки Славных, богами рожденных, Тесея царя, Пирифоя, Многих других; но, толпою бесчисленной души слетевшись, Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным, В мыслях, что хочет чудовище, голову страшной Горгоны, Выслать из мрака Аидова против меня Персефона. Я побежал на корабль и велел, чтоб, не медля нимало, Люди мои на него собрались и канат отвязали. Все на корабль собралися и сели на лавках у весел. Судно спокойно пошло по течению вод Океана, Прежде на веслах, потом с благовеющим ветром попутным. 12 Быстро своим кораблем Океана поток перерезав, Снова по многоисплытому морю пришли мы на остров Эю, туда, где в жилище туманнорожденныя Эос Легкие Оры ведут хороводы, где Гелиос всходит; К брегу пристав, на песок мы корабль быстроходный встащили; Сами же, вышед на брег, поражаемый шумно волнами, Сну предались в ожиданье восхода на небо Денницы. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Спутников скликав, послал я их к дому Цирцеи, чтоб взять там Труп Ельпеноров, его принести и свершить погребенье. Много дерев нарубив, мы на самом возвышенном месте Берега предали тело земле с сокрушеньем и плачем. После ж того как сожжен был со всеми доспехами мертвый, Холм гробовой мы насыпали, памятный столб утвердили, Гладкое в землю на холме воткнули весло; и священный Долг погребения был совершен. Но Цирцея узнала Скоро о нашем прибытии к ней от пределов Аида. Светлой одеждой облекшись, она к нам пришла; и за нею С хлебом, и мясом, и пеннопурпурным вином молодые Девы пришли; и богиня богинь, к нам приближась, сказала: «Люди железные, заживо зревшие область Аида, Дважды узнавшие смерть, всем доступную только однажды, Бросьте печаль и беспечно едой и питьем утешайтесь Ныне, во все продолжение дня; с наступленьем же утра Далее вы поплывете; я путь укажу и благое Дам наставленье, чтоб снова какая безумием вашим Вас не постигла напасть, ни на суше, ни на море темном». Так нам сказала, и мы покорились ей мужеским сердцем. Жертву принесши, мы целый там день до вечернего мрака Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались. Солнце тем временем скрылось, и тьма наступила ночная. Люди в том месте легли, где корабль утвержден был канатом; Мне же Цирцея приветливо руку дала; и когда я Сел в отдаленье от прочих, легла близ меня и вопросы Стала мне делать; и ей обо всем рассказал я подробно. Светлая так напоследок сама мне сказала богиня: «Дело одно совершил ты успешно; теперь со вниманьем Выслушай то, что скажу, что потом и от бога услышишь. Прежде всего ты увидишь сирен; неизбежною чарой Ловят они подходящих к ним близко людей мореходных. Кто, по незнанью, к тем двум чародейкам приближась, их сладкий Голос услышит, тому ни жены, ни детей малолетных В доме своем никогда не утешить желанным возвратом: Пением сладким сирены его очаруют, на светлом Сидя лугу; а на этом лугу человечьих белеет Много костей, и разбросаны тлеющих кож там лохмотья. Ты ж, заклеивши товарищам уши смягченным медвяным Воском, чтоб слышать они не могли, проплыви без оглядки Мимо; но ежели сам роковой пожелаешь услышать Голос, вели, чтоб тебя по рукам и ногам привязали К мачте твоей корабельной крепчайшей веревкой; тогда ты Можешь свой слух без вреда удовольствовать гибельным пеньем. Если ж просить ты начнешь иль приказывать станешь, чтоб сняли Узы твои, то двойными тебя пусть немедленно свяжут. После, когда вы минуете остров сирен смертоносный, Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно; своим ты Должен рассудком решить. Опишу я и ту и другую. Прежде увидишь стоящие в море утесы; кругом их Шумно волнуется зыбь Амфитриты лазоревоокой; Имя бродящих дано им богами; близ них никакая Птица не смеет промчаться, ни даже амброзию Зевсу Легким полетом носящие робкие голуби; каждый Раз пропадает из них там один, об утес убиваясь; Каждый раз и Зевес заменяет убитого новым. Все корабли, к тем скалам подходившие, гибли с пловцами; Доски одни оставались от них и бездушные трупы, Шумной волною и пламенным вихрем носимые в море. Только один, все моря обежавший, корабль невредимо Их миновал — посетитель Эета, прославленный Арго; Но и его на утесы бы кинуло море, когда б он Там не прошел, провожаемый Герой, любившей Ясона. После ты две повстречаешь скалы: до широкого неба Острой вершиной восходит одна, облака окружают Темносгущенные ту высоту, никогда не редея. Там никогда не бывает ни летом, ни осенью светел Воздух; туда не взойдет и оттоль не сойдет ни единый Смертный, хотя б с двадцатью был руками и двадцать Ног бы имел, — столь ужасно, как будто обтесанный, гладок Камень скалы; и на самой ее середине пещера, Темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад; Мимо ее ты пройдешь с кораблем, Одиссей многославный; Даже и сильный стрелок не достигнет направленной с моря Быстролетящей стрелою до входа высокой пещеры; Страшная Скилла живет искони там. Без умолку лая, Визгом пронзительным, визгу щенка молодого подобным, Всю оглашает окрестность чудовище. К ней приближаться Страшно не людям одним, но и самым бессмертным. Двенадцать Движется спереди лап у нее; на плечах же косматых Шесть подымается длинных, изгибистых шей; и на каждой Шее торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы, Частые, острые, полные черною смертью, сверкают; Вдвинувшись задом в пещеру и выдвинув грудь из пещеры, Всеми глядит головами из лога ужасная Скилла. Лапами шаря кругом по скале, обливаемой морем, Ловит дельфинов она, тюленей и могучих подводных Чуд, без числа населяющих хладную зыбь Амфитриты. Мимо ее ни один мореходец не мог невредимо С легким пройти кораблем: все зубастые пасти разинув, Разом она по шести человек с корабля похищает. Близко увидишь другую скалу, Одиссей многославный: Ниже она; отстоит же от первой на выстрел из лука. Дико растет на скале той смоковница с сенью широкой. Страшно все море под тою скалою тревожит Харибда, Три раза в день поглощая и три раза в день извергая Черную влагу. Не смей приближаться, когда поглощает: Сам Посейдон от погибели верной тогда не избавит. К Скиллиной ближе держася скале, проведи без оглядки Мимо корабль быстроходный: отраднее шесть потерять вам Спутников, нежели вдруг и корабль потопить, и погибнуть Всем». Тут умолкла богиня; а я, отвечая, сказал ей: «Будь откровенна, богиня, чтоб мог я всю истину ведать: Если избегнуть удастся Харибды, могу ли отбиться Силой, когда на сопутников бросится жадная Скилла?» Так я спросил, и, ответствуя, так мне сказала богиня: «О необузданный, снова о подвигах бранных замыслил; Снова о бое мечтаешь; ты рад и с богами сразиться. Знай же: не смертное зло, а бессмертное Скилла. Свирепа, Дико-сильна, ненасытна, сражение с ней невозможно. Мужество здесь не поможет; одно здесь спасение — бегство. Горе, когда ты хоть миг там для тщетного боя промедлишь: Высунет снова она из своей недоступной пещеры Все шесть голов и опять с корабля шестерых на пожранье Схватит; не медли ж; поспешно пройди; призови лишь Кратейю: Скиллу она родила на погибель людей, и одна лишь Дочь воздержать от второго на вас нападения может. Скоро потом ты увидишь Тринакрию остров; издавна Гелиос тучных быков и баранов пасет там на пышных, Злачных равнинах; семь стад составляют быки; и бараны Столько ж; и в каждом их стаде числом пятьдесят; и число то Вечно одно; не плодятся они, и пасут неусыпно Их Фаэтуса с Лампетией, пышнокудрявые нимфы. Гелиос их Гиперион с божественной прижил Неерой. Светлая мать, дочерей воспитавши, в Тринакрии знойной Их поселила, чтоб там, от людей в удалении, девы Тучных быков и баранов отцовых пасли неусыпно. Будешь в Итаке, хотя и великие бедствия встретишь, Если воздержишься руку поднять на стада Гелиоса; Если же руку подымешь на них, то пророчу погибель Всем вам: тебе, кораблю и сопутникам; сам ты избегнешь Смерти; но, всех потеряв, одинок возвратишься в отчизну». Так говорила она. Златотронная Эос явилась На небе; в дом свой богиня пошла, разлучившись со мною. Я ж, к своему кораблю возвратись, повелел, чтоб немедля Спутники все на него собрались и канат отвязали; Все на него собралися и, севши на лавках у весел, Разом могучими веслами вспенили темные воды. Был нам на темных водах провожатым надежным попутный Ветер, пловцам благовеющий друг, парусов надуватель, Послан приветноречивою, светлокудрявой богиней. Все корабельные снасти порядком убрав, мы спокойно Плыли; корабль наш бежал, повинуясь кормилу и ветру. Я ж, обратяся к сопутникам, так им сказал, сокрушенный: «Должно не мне одному и не двум лишь, товарищи, ведать То, что нам всем благосклонно богиня богинь предсказала: Все вам открою, чтоб, зная свой жребий, могли вы бесстрашно Или погибнуть, иль смерти и Керы могучей избегнуть. Прежде всего от волшебного пенья сирен и от луга Их цветоносного нам уклониться велела богиня; Мне же их голос услышать позволила; прежде, однако, К мачте меня корабельной веревкой надежною плотно Вы привяжите, чтоб был я совсем неподвижен; когда же Стану просить иль приказывать строго, чтоб сняли с меня вы Узы, — двойными скрутите мне узами руки и ноги». Так говорил я, лишь нужное людям моим открывая. Тою порой крепкозданный корабль наш, плывя, приближался К острову страшных сирен, провожаемый легким попутным Ветром; но вдруг успокоился ветер, и тишь воцарилась На море: демон угладил пучины зыбучее лоно. Вставши, товарищи парус ненужный свернули, сцепили С мачты его, уложили на палубе, снова на лавки Сели и гладкими веслами вспенили тихие воды. Я же, немедля медвяного воску укруг изрубивши В мелкие части мечом, раздавил на могучей ладони Воск; и мгновенно он сделался мягким; его благосклонно Гелиос, бог жизнедатель, лучом разогрел теплоносным. Уши товарищам воском тогда заклеил я; меня же Плотной веревкой они по рукам и ногам привязали К мачте так крепко, что было нельзя мне ничем шевельнуться. Снова под сильными веслами вспенилась темная влага. Но в расстоянье, в каком призывающий голос бывает Внятен, сирены увидели мимо плывущий корабль наш. С брегом он их поравнялся; они звонкогласно запели: «К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахеян, К нам с кораблем подойди; сладкопеньем сирен насладися, Здесь ни один не проходит с своим кораблем мореходец, Сердцеусладного пенья на нашем лугу не послушав; Кто же нас слышал, тот в дом возвращается, многое сведав. Знаем мы все, что случилось в троянской земле и какая Участь по воле бессмертных постигла троян и ахеян; Знаем мы все, что на лоне земли многодарной творится». Так нас они сладкопеньем пленительным звали. Влекомый Сердцем их слушать, товарищам подал я знак, чтоб немедля Узы мои разрешили; они же удвоенной силой Начали гресть; а, ко мне подошед, Перимед с Еврилохом Узами новыми крепче мне руки и ноги стянули. Но когда удалился корабль наш и более слышать Мы не могли уж ни гласа, ни пенья сирен бедоносных, Верные спутники вынули воск размягченный, которым Уши я им заклеил, и меня отвязали от мачты. Остров сирен потеряли мы из виду. Вдруг я увидел Дым и волненья великого шум повсеместный услышал. Выпали весла из рук у гребцов устрашенных; повиснув Праздно, они по волнам, колыхавшим их, бились; а судно Стало, понеже не двигались весла, его принуждавшие к бегу. Я же его обежал, чтоб людей ободрить оробелых; Каждому сделав приветствие, ласково всем им сказал я: «Спутники в бедствиях, мы не безопытны; всё мы сносили Твердо; теперь же беда предстоит не страшнее постигшей Нас, заключенных в пещере свирепою силой циклопа. Мужеством, хитрым умом и советом разумным тогда я Всех вас избавил; о том не забыли вы, думаю; будьте ж Смелы и ныне, исполнив покорно все то, что велю вам. Силу удвойте, гребцы, и дружнее по влаге зыбучей Острыми веслами бейте; быть может, Зевес покровитель Нам от погибели близкой уйти невредимо поможет. Ты же внимание, кормщик, удвой; на тебя попеченье Главное я возлагаю — ты правишь кормой корабельной: В сторону должен ты судно отвесть от волненья и дыма, Видимых близко, держися на этот утес, чтоб не сбиться Вбок по стремленью — иначе корабль, несомненно, погибнет». Так я сказал; все исполнилось точно и скоро; о Скилле ж Я помянуть не хотел: неизбежно чудовище было; Весла б они побросали от страха и, гресть переставши, Праздно б столпились внутри корабля в ожиданье напасти. Сам же я, вовсе забыв повеление строгой Цирцеи, Мне запретившей оружие брать для напрасного боя, Славные латы на плечи накинул и, два медноострых В руки схвативши копья, подошел к корабельному носу В мыслях, что прежде туда из глубокого жадная Скилла Бросится лога и там ей попавшихся первых похитит. Тщетно искал я очами ее, утомил лишь напрасно Очи, стараясь проникнуть в глубокое недро утеса. В страхе великом тогда проходили мы тесным проливом; Скилла грозила с одной стороны, а с другой пожирала Жадно Харибда соленую влагу: когда извергались Воды из чрева ее, как в котле, на огне раскаленном, С свистом кипели они, клокоча и буровясь; и пена Вихрем взлетала на обе вершины утесов; когда же Волны соленого моря обратно глотала Харибда, Внутренность вся открывалась ее: перед зевом ужасно Волны сшибались, а в недре утробы открытом кипели Тина и черный песок. Мы, объятые ужасом бледным, В трепете очи свои на грозящую гибель вперяли. Тою порой с корабля шестерых, отличавшихся бодрой Силой товарищей, разом схватя их, похитила Скилла; Взор на корабль и на схваченных вдруг обративши, успел я Только их руки и ноги вверху над своей головою Мельком приметить: они в высоте призывающим гласом Имя мое прокричали с последнею скорбию сердца. Так рыболов, с каменистого берега длинносогбенной Удой кидающий в воду коварную рыбам приманку, Рогом быка лугового их ловит, потом, из воды их Выхватив, на берег жалко трепещущих быстро бросает: Так трепетали они в высоте, унесенные жадною Скиллой. Там перед входом пещеры она сожрала их, кричащих Громко и руки ко мне простирающих в лютом терзанье. Страшное тут я очами узрел, и страшней ничего мне Зреть никогда в продолжение странствий моих не случалось. Скиллин утес миновав и избегнув свирепой Харибды, Прибыли к острову мы наконец светоносного бога. Там на зеленых равнинах быки криворогие мирно С множеством тучных баранов паслись, Гелиосово стадо. С моря уже, находяся на палубе, явственно мог я Тяжкое слышать мычанье быков, на свободе гулявших, С шумным блеяньем баранов; и тут же пришло мне на память Слово слепого пророка Тиресия фивского с строгим Словом Цирцеи, меня миновать убеждавшей опасный Остров, где властвовал Гелиос, смертных людей утешитель. Тут к сокрушенным сопутникам речь обратил я такую: «Верные спутники, слушайте то, что, печальный, скажу вам: Сведать должны вы пророка Тиресия фивского слово С словом Цирцеи, меня миновать убеждавшей опасный Остров, где властвует Гелиос, смертных людей утешитель: Там несказанное бедствие ждет нас, они утверждают. Мимо, товарищи, черный корабль провести поспешите». Так я сказал; в их груди сокрушилося милое сердце. Мне ж, возражая, ответствовал так Еврилох непокорный: «Ты, Одиссей, непреклонно-жесток; одарен ты великой Силой, усталости нет для тебя, из железа ты скован. Нам, изнуренным, бессильным и столь уж давно не вкушавшим Сна, запрещаешь ты на берег выйти. Могли б приготовить Ужин мы вкусный на острове, сладко на нем отдохнувши. Ты ж нас идти наудачу в холодную ночь принуждаешь Мимо приютного острова в темное, мглистое море. Ночью противные ветры шумят, корабли истребляя. Кто избежит потопления верного, если во мраке Вдруг с неожиданной бурей на черное море примчится Нот иль Зефир истребительно-быстрый? От них наиболе В бездне морской, вопреки и богам, корабли погибают. Лучше теперь, покорившись велению темныя ночи, На берег выйдем и ужин вблизи корабля приготовим. Завтра ж с Денницею пустимся снова в пространное море». Так говорил Еврилох, и товарищи с ним согласились. Стало мне ясно тогда, что готовил нам бедствие демон. Голос возвысив, безумцу я бросил крылатое слово: «Здесь я один, оттого и ответ, Еврилох, твой так дерзок. Слушайте ж: мне поклянитесь великою клятвой, что, если Встретите стадо быков криворогих иль стадо баранов Там, на зеленых лугах, святотатной рукой не коснетесь К ним и убить ни быка, ни барана отнюдь не дерзнете. Пищею нас на дорогу обильно снабдила Цирцея». Спутники клятвой великою мне поклялися; когда же Все поклялися и клятву свою совершили, в заливе Острова тихом мы стали с своим кораблем крепкозданным. Близко была ключевая вода; все товарищи, вышед На берег, вкусный проворно на нем приготовили ужин; Свой удовольствовав голод обильным питьем и едою, Стали они поминать со слезами о милых погибших, Схваченных вдруг с корабля и растерзанных Скиллой пред нами. Скоро на плачущих сон, усладитель печалей, спустился. Треть совершилася ночи, и темного неба на онпол Звезды склонилися — вдруг громовержец Кронион Борея, Страшно ревущего, выслал на нас, облака обложили Море и землю, и темная с грозного неба сошла ночь. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Черный корабль свой от бури мы скрыли под сводом пещеры. Где в хороводы веселые нимфы полей собирались. Тут я товарищей всех пригласил на совет и сказал им: «Черный корабль наш, друзья, запасен и питьем и едою. Бойтесь же здесь на стада подымать святотатную руку; Бог обладает здесь всеми стадами быков и баранов, Гелиос светлый, который все видит, все слышит, все знает». Так я сказал, и они покорились мне мужеским сердцем. Но беспрестанно весь месяц свирепствовал Нот; все другие Ветры молчали; порою лишь Эвр подымался восточный. Спутники, хлеба довольно имея с вином пурпуровым, Были спокойны; быков Гелиосовых трогать и в мысли Им не входило; когда же съестной наш запас истощился, Начали пищу охотой они промышлять, добывая Что где случалось: стреляли дичину иль рыбу Остросогбенными крючьями удили — голод томил их. Раз, помолиться желая богам, чтоб они нам открыли Путь, одинокой дорогой я шел через остров: невольно, Тою дорогой идя, от товарищей я удалился; В месте, защитном от ветра, я руки умыл и молитвой Теплой к бессмертным владыкам Олимпа, к богам обратился. Сладкий на вежды мне сон низвели нечувствительно боги. Злое тогда Еврилох предложение спутникам сделал: «Спутники верные, слушайте то, что скажу вам, печальный; Всякий род смерти для нас, земнородных людей, ненавистен; Но умереть голодною смертью всего ненавистней. Выберем лучших быков в Гелиосовом стаде и в жертву Здесь принесем их богам, беспредельного неба владыкам. После — когда возвратимся в родную Итаку, воздвигнем В честь Гелиоса, над нами ходящего бога, богатый Храм и его дорогими дарами обильно украсим; Если ж, утратой своих круторогих быков раздраженный, Он совокупно с другими богами корабль погубить наш В море захочет, то легче, в волнах захлебнувшись, погибнуть Вдруг, чем на острове диком от голода медленно таять». Так говорил Еврилох, и сопутники с ним согласились. Лучших тогда из быков Гелиосовых, вольно бродивших, Взяли они — невдали корабля темноносого стадо Жирных, огромнорогатых и лбистых быков там гуляло, — Их обступили, безумцы; воззвавши к богам олимпийским, Листьев нарвали они с густоглавого дуба, ячменя Боле в запасе на черном своем корабле не имея. Кончив молитву, зарезав быков и содравши с них кожи, Бедра они все отсекли, а кости, обвитые дважды Жиром, кровавыми свежего мяса кусками обклали. Но, не имея вина, возлиянье они совершили Просто водою и бросили в жертвенный пламень утробу, Бедра сожгли, остальное же, сладкой утробы отведав, Все изрубили на части и стали на вертелах жарить. Тут улетел усладительный сон, мне ресницы смыкавший. Я, пробудившись, пошел к кораблю на песчаное взморье Шагом поспешным; когда ж к кораблю подходил, благовонным Запахом пара мясного я был поражен; содрогнувшись, Жалобный голос упрека вознес я к богам олимпийским: «Зевс, наш отец и владыка, блаженные, вечные боги, Вы на беду обольстительный сон низвели мне на вежды; Спутники там без меня святотатное дело свершили». Тою порой о убийстве быков Гиперионов светлый Сын извещен был Лампетией, длинноодеянной девой. С гневом великим к бессмертным богам обратясь, он воскликнул: «Зевс, наш отец и владыка, блаженные, вечные боги, Жалуюсь вам на людей Одиссея, Лаэртова сына! Дерзко они у меня умертвили быков, на которых Так любовался всегда я — всходил ли на звездное небо, С звездного ль неба сходил и к земле ниспускался. Если же вами не будет наказано их святотатство, В область Аида сойду я и буду светить для умерших». Гневному богу ответствовал так тученосец Кронион: «Гелиос, смело сияй для бессмертных богов и для смертных, Року подвластных людей, на земле плодоносной живущих. Их я корабль чернобокий, низвергнувши пламенный гром свой, В море широком на мелкие части разбить не замедлю». (Это мне было открыто Калипсо божественной; ей же Все рассказал вестоносец крылатый Кронионов, Эрмий.) Я, возвратясь к кораблю своему на песчаное взморье, Спутников собрал и всех одного за другим упрекал; но исправить Зла нам уж было не можно; быки уж зарезаны были. Боги притом же и знаменье, в страх нас приведшее, дали: Кожи ползли, а сырое на вертелах мясо и мясо, Снятое с вертелов, жалобно рев издавало бычачий. Целые шесть дней мои непокорные спутники дерзко Били отборных быков Гелиоса и ели их мясо; Но на седьмой день, предызбранный тайно Кронионом Зевсом, Ветер утих, и шуметь перестала сердитая буря. Мачту поднявши и белый на мачте расправивши парус, Все мы взошли на корабль и пустились в открытое море. Но, когда в отдалении остров пропал и исчезла Всюду земля и лишь небо, с водами слиянное, зрелось, Бог громовержец Кронион тяжелую темную тучу Прямо над нашим сгустил кораблем, и под ним потемнело Море. И краток был путь для него. От заката примчался С воем Зефир, и восстала великая бури тревога; Лопнули разом веревки, державшие мачту; и разом Мачта, сломясь, с парусами своими, гремящая, пала Вся на корму и в паденье тяжелым ударом разбила Голову кормщику; череп его под упавшей громадой Весь был расплюснут, и он, водолазу подобно, с высоких Ребр корабля кувырнувшися вглубь, там пропал, и из тела Дух улетел. Тут Зевес, заблистав, на корабль громовую Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом Серным его обхватило. Все разом товарищи были Сброшены в воду, и все, как вороны морские рассеясь, В шумной исчезли пучине — возврата лишил их Кронион. Я ж, уцелев, меж обломков остался до тех пор, покуда Киля водой не отбило от ребр корабельных: он поплыл; Мачта за ним поплыла; обвивался сплетенный из крепкой Кожи воловьей ремень вкруг нее; за ремень уцепившись, Мачту и киль им поспешно опутал и плотно связал я, Их обхватил и отдался во власть беспредельного моря. Стихнул Зефир, присмирела сердитая буря; но быстрый Нот поднялся: он меня в несказанную ввергнул тревогу. Снова обратной дорогой меня на Харибду помчал он. Целую ночь был туда я несом; а когда воссияло Солнце — себя я узрел меж скалами Харибды и Скиллы. В это мгновение влагу соленую хлябь поглощала; Я, ухватясь за смоковницу, росшую там, прицепился К ветвям ее, как летучая мышь, и повис, и нельзя мне Было ногой ни во что упереться — висел на руках я. Корни смоковницы были далеко в скале и, расширясь, Ветви объемом великим Харибду кругом осеняли; Так там, вися без движения, ждал я, чтоб вынесли волны Мачту и киль из жерла, и в тоске несказанной я долго Ждал — и уж около часа, в который судья, разрешивши Юношей тяжбу, домой вечерять, утомленный, уходит С площади, — выплыли вдруг из Харибды желанные бревна. Бросился вниз я, раскинувши руки и ноги, и прямо Тяжестью всею упал на обломки, несомые морем. Их оседлавши, я начал руками, как веслами, править. Скилле ж владыка бессмертных Кронион меня не дозволил В море приметить: иначе была б неизбежна погибель. Девять носился я дней по водам; на десятый с наставшей Ночью на остров Огигию выброшен был, где Калипсо Царствует, светлокудрявая, сладкоречивая нимфа. Принят я был благосклонно богиней. Об этом, однако, Мне говорить уж не нужно: вчера описал я подробно Все и тебе и царице; весьма неразумно и скучно Снова рассказывать то, что уж мы рассказали однажды». 13 Так Одиссей говорил; и ему в потемневшем чертоге Молча внимали другие, и все очарованы были. Тут обратилась к нему Алкиноева сила святая: «Если мой дом меднокованый ты посетил, благородный Царь Одиссей, то могу уповать, что препятствий не встретишь Ныне, в отчизну от нас возвращаясь, хотя и немало Бед испытал ты. А я обращуся теперь, феакийцы, К вам, ежедневно вино искрометное пьющим со мною В царских палатах, внимая струнам золотым песнопевца. Все уж в ковчеге лежит драгоценном; и данные гостю Ризы, и чудной работы златые сосуды, и много Разных подарков других от владык феакийских; пускай же К ним по большому котлу и треножнику прочной работы Каждый прибавит; себя ж наградим за убытки богатым Сбором с народа: столь щедро дарить одному не по силам». Так Алкиной говорил; и, одобрив его предложенье, Все по домам разошлися, о ложе и сне помышляя. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Каждый поспешно отнес на корабль меднолитную утварь; Как же ту утварь под лавками судна укласть (чтоб работать Веслами в море могли, не вредя ей, гребцы молодые), Сам Алкиной, обошедший корабль, осторожно устроил. Все они в царских палатах потом учредили обед свой. Тут собирателю туч, громоносцу Крониону Зевсу, В жертву быка принесла Алкиноева сила святая. Бедра предавши огню, насладились роскошною пищей Гости; и, громко звуча вдохновенною лирой, пред ними Пел Демодок, многочтимый в народе. Но голову часто Царь Одиссей обращал на всемирно-светящее солнце, С неба его понуждая сойти, чтоб отъезд ускорить свой. Так помышляет о сладостном вечере пахарь, день целый Свежее поле с четою волов бороздивший могучим Плугом, и весело день провожает он взором на запад — Тащится тяжкой стопою домой он готовить свой ужин. Так Одиссей веселился, увидя склоненье на запад Дня. Обращаясь ко всем феакиянам вместе, такое Слово сказал он, глаза устремив на царя Алкиноя: «Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских, В путь снарядите меня, сотворив возлиянье бессмертным; Сами же радуйтесь. Все уж готово, чего так желало Милое сердце, корабль и дары; да пошлют благодать мне Боги Ураниды ныне, чтоб я, возвратяся в отчизну, Дома жену без порока нашел и возлюбленных ближних Всех сохраненных; а вы благоденствуйте каждый с своею Сердцем избранной супругой и с чадами; все да пошлют вам Доброе боги; и зло никакое чтоб вас не коснулось». Кончил; и все, изъявив одобренье, решили немедля Гостя, пленившего их столь разумною речью, отправить В путь. Обратяся тогда к Понтоною, сказал феакиян Царь благородный: «Наполни кратеры вином и подай с ним Чаши, дабы, помолившись владыке Крониону Зевсу, Странника в милую землю отцов отпустили мы с миром». Так он сказал и, кратеры наполнив вином благовонным, Подал с ним чаши гостям Понтоной; и они возлиянье Им совершили богам, беспредельного неба владыкам, Каждый на месте своем. Одиссей хитромысленный, вставши, Подал царице Арете двуярусный кубок; потом он, Голос возвысив, ей бросил крылатое слово: «Царица, Радуйся ныне и жизнь проводи беспечально, доколе Старость и смерть не придут в обреченное каждому время. Я возвращаюсь в отеческий дом свой; а ты благоденствуй Дома с детьми, с домочадцами, с добрым царем Алкиноем». Слово такое сказав, через медный порог перешел он. С ним повелел Понтоною идти Алкиной, чтоб ему он Путь указал к кораблю и к песчаному брегу морскому. Также царица Арета послала за ним трех домашних служанок, С вымытой чисто одеждой одну и с хитоном, другую С отданным ей в сохраненье блестящим ковчегом, а третью С светло-пурпурным вином и с запасом еды на дорогу. К брегу морскому они подошли и, принявши из рук их Платье, ковчег, и вино, и дорожную пищу, немедля Все на корабль отнесли быстроходный гребцы и на гладкой Палубе мягко-широкий ковер с простыней полотняной Подле кормы разостлали, чтоб мог Одиссей бестревожно Спать. И вступил Одиссей на корабль быстроходный; и молча Лег он на мягко-широкий ковер. И на лавки порядком Сели гребцы и, канат отвязав от причального камня, Разом ударили в весла и взбрызнули темную влагу. Тою порой миротворно слетал Одиссею на вежды Сон непробудный, усладный, с безмолвною смертию сходный. Быстро (как полем широким коней четверня, беспрестанно Сильным гонимых бичом, поражающим всех совокупно, Чуть до земли прикасаясь ногами, легко совершает Путь свой) корабль, воздвигая корму, побежал, и, пурпурной Сзади волной напирая, его многошумное море Мчало вперед; беспрепятственно плыл он; и сокол, быстрейший Между пернатыми неба, его не догнал бы в полете, — Так он стремительно, зыбь рассекая, летел через море, Мужа неся богоравного, полного мыслей высоких, Много встречавшего бед, сокрушающих сердце, средь бурной Странствуя зыби, и много великих видавшего браней — Ныне же спал он, забыв претерпенное, сном беззаботным. Но поднялася звезда лучезарная, вестница светлой, В сумраке раннем родившейся Эос; и, путь свой окончив, К брегу Итаки достигнул корабль, обегающий море. Пристань находится там, посвященная старцу морскому Форку; ее образуют две длинные ветви крутого Брега, скалами зубчатыми в море входящего; ветрам Он возбраняет извне нагонять на спокойную пристань Волны тревожные; могут внутри корабли на притонном Месте без привязи вольно стоять, не страшась непогоды; В самой вершине залива широкосенистая зрится Маслина; близко ее полутемный с возвышенным сводом Грот, посвященный прекрасным, слывущим наядами нимфам; Много в том гроте кратер и больших двоеручных кувшинов Каменных: пчелы, гнездяся в их недре, свой мед составляют; Также там много и каменных длинных станов; за станами Сидя, чудесно одежды пурпурные ткут там наяды; Вечно шумит там вода ключевая; и в гроте два входа: Людям один лишь из них, обращенный к Борею, доступен; К Ноту ж на юг обращенный богам посвящен — не дерзает Смертный к нему приближаться, одним лишь бессмертным открыт он. Зная то место, к нему подошли мореходцы; корабль их Целой почти половиною на берег вспрянул — так быстро Мчался он, веслами сильных гребцов понуждаемый к бегу. Стал неподвижно у брега могучий корабль. Мореходцы, С палубы гладкой царя Одиссея рукой осторожной Сняв с простынею и с мягким ковром, на которых лежал он, Спящий глубоко, его положили на бреге песчаном; После, богатства собрав, от разумных людей феакийских Им полученные в дар по внушенью великой Афины, Бережно склали у корня оливы широкосенистой Все, от дороги поодаль, дабы никакой проходящий, Пользуясь сном Одиссея глубоким, чего не похитил. Кончив, пустилися в море они. Но земли колебатель, Помня во гневе о прежних угрозах своих Одиссею, Твердому в бедствиях мужу, с такой обратился молитвой К Зевсу: «О Зевс, наш отец и владыка, не буду богами Боле честим я, когда мной ругаться начнут феакийцы, Смертные люди, хотя и божественной нашей породы; Ведал всегда я, что в дом свой, немало тревог испытавши, Должен вступить Одиссей; я не мог у него возвращенья Вовсе похитить: ты прежде уж суд произнес свой. Ныне ж его феакийцы в своем корабле до Итаки Спящего, мне вопреки, довезли, наперед одаривши Золотом, медью и множеством риз, драгоценно-сотканных, Так изобильно, что даже из Трои подобной добычи Он не привез бы, когда б беспрепятственно в дом возвратился». Гневному богу ответствовал туч собиратель Кронион: «Странное слово сказал ты, могучий земли колебатель; Ты ль не в чести у богов, и возможно ль, чтоб лучший, Старший и силою первый не чтим был от младших и низших? Если же кто из людей земнородных, с тобою неравных Силой и властью, тебя не почтит, накажи беспощадно. Действуй теперь, как желаешь ты сам, как приятнее сердцу». Бог Посейдон, колебатель земли, отвечал громовержцу: «Смело б я действовать стал, о Зевес чернооблачный, если б Силы великой твоей и тебя раздражать не страшился; Ныне же мной феакийский прекрасный корабль, Одиссея В землю его проводивший и морем обратно плывущий, Будет разбит, чтоб вперед уж они по водам не дерзали Всех провожать; и горою великой задвину их город». Гневному богу ответствовал так громовержец Кронион: «Друг Посейдон, полагаю, что самое лучшее будет, Если (когда подходящий корабль издалека увидят Жители града) его перед ними в утес обратишь ты, Образ плывущего судна ему сохранивши, чтоб чудо Всех изумило; потом ты горою задвинешь их город». Слово такое услышав, могучий земли колебатель В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался Быстро. К нему подошед, колебатель земли во мгновенье В камень его обратил и ударом ладони к морскому Дну основанием крепко притиснул: потом удалился. Шумно словами крылатыми спрашивать стали друг друга Веслолюбивые, смелые гости морей феакийцы, Глядя один на другого и так меж собой рассуждая: «Горе! Кто вдруг на водах оковал наш корабль быстроходный, К берегу шедший? Его уж вдали различали мы ясно». Так говорили они, не постигнув того, что случилось. К ним обратился тогда Алкиной и сказал: «Феакийцы, Горе! Я вижу, что ныне сбылося все то, что отец мой Мне предсказал, говоря, как на нас Посейдон негодует Сильно за то, что развозим мы всех по морям безопасно. Некогда, он утверждал, феакийский корабль, проводивший Странника в землю его, возвращаяся морем туманным, Будет разбит Посейдоном, который высокой горою Град наш задвинет. Так мне говорил он, и все совершилось. Вы ж, феакийские люди, исполните то, что скажу вам: С этой поры мы не станем уже по морям, как бывало, Странников, наш посещающих град, провожать; Посейдону ж В жертву немедля двенадцать быков принесем, чтоб на милость Он преклонился и града горой не задвинул великой». Так он сказал, и быков приготовил на жертву объятый Страхом народ; и, усердно молясь Посейдону владыке, Все феакийские старцы, вожди и вельможи стояли Вкруг алтаря. Той порой Одиссей, привезенный в отчизну Сонный, проснулся, и милой отчизны своей не узнал он — Так был отсутствен давно; да и сторону всю ту покрыла Мглою туманною дочь громовержца Афина, чтоб не был Прежде, покуда всего от нее не услышит, кем встречен Царь Одиссей, чтоб его ни жена, ни домашний, ни житель Града какой не узнали, пока женихам не отмстит он; Вот почему и явилось очам Одиссея столь чуждым Все, и излучины длинных дорог, и залив меж стенами Гладких утесов, и темные сени дерев черноглавых. Вставши, с великим волненьем он начал кругом озираться; Скорбь овладела душою его, по бедрам он могучим Крепко ударив руками, в печали великой воскликнул: «Горе! К какому народу зашел я! Здесь, может быть, область Диких, не знающих правды, людей, иль, быть может, я встречу Смертных приветливых, богобоязненных, гостеприимных. Где же я скрою богатства мои и куда обратиться Мне самому? Для чего меж людьми феакийскими доле Я не остался! К другому из сильных владык в их народе Я бы прибегнул, и он бы помог мне достигнуть отчизны; Ныне ж не знаю, что делать с своим мне добром; без храненья Здесь не оставлю его, от прохожих расхищено будет. Горе! Я вижу теперь, что не вовсе умны и правдивы Были в поступках со мною и царь, и вожди феакийцев: Ими я брошен в краю, мне чужом; отвезти обещались В милую прямо Итаку меня и нарушили слово; Их да накажет Зевес, покровитель лишенных покрова, Зрящий на наши дела и карающий наши злодейства. Должно, однако, богатства мои перечесть, чтоб увидеть, Цело ли все, не украли ль чего в корабле быстроходном». Он сосчитал все котлы, все треножники, все золотые Утвари, все драгоценно-сотканные ризы, и целым Все оказалось; но горько он плакал о милой отчизне, Глядя на шумное море, бродя по песчаному брегу В тяжкой печали. К нему подошла тут богиня Афина, Образ приняв пастуха, за овечьим ходящего стадом, Юного, нежной красою подобного царскому сыну; Ей покрывала двойная широкая мантия плечи, Ноги сияли в сандалиях, легким копьем подпиралась. Радуясь встрече такой, Одиссей подошел к светлоокой Деве и, голос возвысив, ей бросил крылатое слово: «Друг, ты в земле незнакомой мне, страннику, встретился первый; Радуйся; сердце ж на милость свое преклони; сбереги мне Это добро, и меня самого защити; я как бога, Друг, умоляю тебя и колена твои обнимаю: Мне отвечай откровенно, чтоб мог я всю истину ведать. Где я? В какой стороне? И какой здесь народ обитает? Остров ли это гористый иль в море входящий, высокий Берег земли матерой, покровенной крутыми горами?» Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Видно, что ты издалека пришелец иль вовсе бессмыслен, Если об этом не ведаешь крае? Но он не бесславен Между краями земными, народам земным он известен Всем, как живущим к востоку, где Эос и Гелиос всходят, Так и живущим на запад, где область туманныя ночи; Правда, горист и суров он, коням неприволен, но вовсе ж Он и не дик, не бесплоден, хотя не широк и полями Беден; он жатву сторицей дает, и на нем винограда Много родится от частых дождей и от рос плодотворных; Пажитей много на нем для быков и для коз, и богат он Лесом и множеством вод, безущербно год целый текущих. Странник, конечно, молва об Итаке дошла и к пределам Трои, лежащей, как слышно, далеко от края ахеян». Кончила. В грудь Одиссея веселье от слов сих проникло; Рад был услышать он имя отчизны из уст светлоокой Дочери Зевса эгидодержавца Паллады Афины; Голос возвысив, он бросил крылатое слово богине (Правду, однако, он скрыл от нее хитроумною речью, В сердце своем осторожно о пользе своей помышляя): «Имя Итаки впервые услышал я в Крите обширном, За морем; ныне ж и сам я пределов Итаки достигнул, Много сокровищ с собою привезши и столько же дома Детям оставив; бежал я оттуда, убив Орсилоха, Идоменеева милого сына, который в обширном Крите мужей предприимчивых всех побеждал быстротою Ног; он хотел у меня всю добычу троянскую (столько Злых мне тревог приключившую в те времена, как во многих Бранях я был и среди бедоносного странствовал моря) Силой отнять, поелику его я отцу отказался В Трое служить и своими людьми предводил; но его я, Шедшего с поля, с товарищем подле дороги укрывшись, Метко направленным медным копьем умертвил из засады: Темная ночь небеса покрывала тогда, никакой нас Видеть не мог человек; и не сведал никто, что убийца Я; но, копьем медноострым его умертвив, не замедлил Я, к кораблю финикийских людей благородных пришедши, Их убедить предложеньем даров, чтоб, меня на корабль свой Взявши и в Пилос привезши, там на берег дали мне выйти Или в Элиду, священную область эпеян, меня проводили; Но берегов их достигнуть нам не дал враждующий ветер, К горю самих мореходцев, меня обмануть не хотевших; Сбившись с дороги, сюда мы приплыли ночною порою; В пристань на веслах ввели мы корабль, и никто не помыслил, Сколь ни стремило к тому нас желанье, об ужине; все мы, Вместе сошед с корабля, улеглися на бреге песчаном; В это мгновенье в глубокий я сон погрузился; они же, Взявши пожитки мои с корабля, их сложили на землю Там, где заснувший лежал на песке я; потом, возвратяся Все на корабль, к берегам многолюдной Сидонии путь свой Быстро направили. Я же остался один, сокрушенный». Кончил. С улыбкой Афина ему светлоокая щеки Нежной рукой потрепала, явившись прекрасною, с станом Стройно-высоким, во всех рукодельях искусною девой. Голос возвысив, богиня крылатое бросила слово: «Должен быть скрытен и хитр несказанно, кто спорить с тобою В вымыслах разных захочет; то было бы трудно и богу. Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь, Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись; Но об этом теперь говорить бесполезно; мы оба Любим хитрить. На земле ты меж смертными разумом первый, Также и сладкою речью; я первая между бессмертных Мудрым умом и искусством на хитрые вымыслы. Как же Мог не узнать ты Паллады Афины, тебя неизменно В тяжких трудах подкреплявшей, хранившей в напастях и ныне Всем феакиянам сердце к тебе на любовь преклонившей? Знай же теперь: я пришла, чтоб, с тобой все разумно обдумав, К месту прибрать здесь все то, что от щедрых людей феакийских Ты получил при отъезде моим благосклонным внушеньем; Также, чтоб знал ты, какие судьба в многославном жилище Царском беды для тебя приготовила. Ты же мужайся; Но берегись, чтоб никто там, ни муж, ни жена, не проникли Тайны, что бедный скиталец — ты сам, возвратившийся; молча Все оскорбленья сноси, наглецам уступая без гнева». Светлой Афине ответствовал так Одиссей богоравный: «Смертный, и самый разумный, с тобою случайно, богиня, Встретясь, тебя не узнает: во всех ты являешься видах. Помню, однако, я, сколь ты бывала ко мне благосклонна В те времена, как в троянской земле мы сражались, ахейцы. Но когда, ниспровергнувши город Приамов великий, Мы к кораблям возвратились, разгневанный бог разлучил нас. С тех пор с тобой не встречался я, Диева дочь; не приметил Также, чтоб ты, на корабль мой вступивши, меня от какого Зла защитила. С разорванным сердцем, без всякой защиты, Странствовал я: наконец от напастей избавили боги. Только в стране плодоносной мужей феакийских меня ты Словом своим ободрила и в город мне путь указала. Ныне ж, колена объемля твои, умоляю Зевесом (Я сомневаюсь, чтоб был я в Итаке; я в землю иную Прибыл; ты, так говоря, без сомненья, испытывать шуткой Хочешь мне сердце; ты хочешь мой разум ввести в заблужденье), Правду скажи мне, я подлинно ль милой отчизны достигнул?» Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «В сердце моем благосклонность к тебе сохранилася та же; Мне невозможно в несчастье покинуть тебя: ты приемлешь Ласково каждый совет, ты понятлив, ты смел в исполненье; Всякий, на чуже скитавшийся долго, достигнув отчизны, Дом свой, жену и детей пламенеет желаньем увидеть; Ты ж, Одиссей, не спеши узнавать, воздержись от расспросов; Прежде ты должен жену испытать; неизменная сердцем, Дома она ожидает тебя с нетерпением, тратя Долгие дни и бессонные ночи в слезах и печали. Я же сомнения в том никогда не имела — напротив, Знала, что, спутников всех потеряв, ты домой возвратишься; Но неприлично мне было вражду заводить с Посейдоном, Братом родителя Зевса, тобой оскорбленным: ты сильно Душу разгневал его умерщвлением милого сына. Но чтоб ты мог мне поверить, тебе я открою Итаку. Здесь посвященная старцу морскому Форкинская пристань; В самой вершине залива широкосенистую видишь Маслину; близко ее полутемный с возвышенным сводом Грот, посвященный прекрасным, слывущим наядами, нимфам (Самый тот хладный, в утесе таящийся грот, где столь часто Ты приносил гекатомбы богатые чистым наядам). Вот и гора Нерион, покровенная лесом широким». Кончив, богиня туман разделила; окрестность явилась; В грудь Одиссея при виде таком пролилося веселье; Бросился он целовать плододарную землю отчизны; Руки подняв, обратился потом он с молитвой к наядам: «Нимфы наяды, Зевесовы дочери, я уж не думал Здесь вас увидеть; теперь веселитесь моею веселой, Нимфы, молитвой; и будут дары вам обычные, если Дочь броненосная Зевса Афина и мне благосклонно Жизнь сохранит, и милого сына спасет от напасти». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Будь беззаботен; не этим теперь ты тревожиться должен; Должен, напротив, сокровища в недре пространного грота Спрятать свои, чтоб из них ничего у тебя не пропало. После, все дело обдумав, мы выберем то, что полезней». Кончив, богиня во внутренность грота вошла и рукою Темные стен закоулки ощупала; сын же Лаэртов Все, и нетленную медь, и богатые платья, и злато, Им от людей феакийской земли полученные, собрал; В гроте их склав, перед входом его положила огромный Камень дочь Зевса эгидодержавца Паллада Афина. Оба тогда, под широкосенистою маслиной севши, Стали обдумывать, как погубить женихов многобуйных. Дочь светлоокая Зевса богиня Афина сказала: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Выдумай, как бы тебе женихов наказать беззаконных, Боле трех лет самовластно твоим обладающих домом, Муча докучным своим сватовством Пенелопу; она же Сердцем в разлуке с тобою крушась, подает им надежду Всем, и каждому порознь себя обещает, и вести Добрые шлет к ним, недоброе в сердце для них замышляя». Светлой Афине ответствовал так Одиссей многоумный: «Горе! И мне б, как царю Агамемнону, сыну Атрея, Жалостной гибели в царском жилище моем не избегнуть, Если бы вовремя мне ты всего не открыла, богиня! Дай мне теперь наставление, как отомстить им; сама же Мне помоги и такую ж даруй мне отважность, как в Трое, Где мы разрушили светлые стены Приамова града. Стой за меня и теперь, как тогда, светлоокая; смело Выйти готов и на триста мужей я, хранимый твоею Силой божественной, если ко мне ты еще благосклонна». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Буду стоять за тебя и теперь я, не будешь оставлен Мной и тогда, как приступим мы к делу; и, думаю, скоро Лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом Многих из них, беззаконных, твое достоянье губящих. Прежде, однако, тебя превращу я, чтоб не был никем ты Узнан: наморщу блестящую кожу твою на могучих Членах, сниму с головы злато-темные кудри, покрою Рубищем бедным плеча, чтоб глядел на тебя с отвращеньем Каждый, и струпом глаза, столь прекрасные ныне, подерну; В виде таком женихам ты, супруге и сыну (который Дома тобой был оставлен), неузнанный, будешь противен. Прежде, однако, отсюда ты должен пойти к свинопасу, Главному здесь над стадами свиными смотрителю; верен Он и тебе, и разумной твоей Пенелопе, и сыну; Встретишь его ты у стада свиней; близ утеса Коракса, Подле ключа Аретусы лазоревой стадо пасется, Жадно питаяся там желудьми и водой запивая Пищу, которая тушу свиную густым наливает Жиром; с ним сидя, его обо всем ты подробно расспросишь. Тою порою я в женопрекрасный пойду Лакедемон Вызвать к тебе, Одиссей, твоего Телемаха оттуда: Он же в широкоравнинную Спарту пошел, чтоб услышать Весть о тебе от Атрида и, жив ли еще ты, проведать». Светлой Афине ответствовал так Одиссей многоумный: «Ведая все, для чего же ему не сказала ты правды? Странствуя, многим и он сокрушеньям подвергнуться может На море бурном, во власти грабителей дом свой оставив». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Много о том, Одиссей, ты тревожиться сердцем не должен. Я проводила его, чтоб людей посмотрел и меж ними Нажил великую славу; легко все окончив, теперь он В доме Атреева сына сидит и роскошно пирует. Правда, его женихи стерегут в корабле темногрудом, Злую погибель готовя ему на возвратной дороге; Я им, однако, того не дозволю; и прежде могила Многих из них, разоряющих дерзостно дом твой, поглотит». С сими словами богиня к нему прикоснулася тростью. Разом на членах его, вдруг иссохшее, сморщилось тело, Спали с его головы злато-темные кудри, сухою Кожею дряхлого старца дрожащие кости покрылись, Оба столь прежде прекрасные глаза подернулись струпом, Плечи оделись тряпицей, в лохмотье разорванным, старым Рубищем, грязным, совсем почерневшим от смрадного дыма; Сверх же одежды оленья широкая кожа повисла, Голая, вовсе без шерсти; дав посох ему и котомку, Всю в заплатах, висящую вместо ремня на веревке, С ним разлучилась богиня; что делать, его научивши, К сыну его полетела она в Лакедемон священный. 14 Тою порою из пристани вкруть по тропинке нагорной Лесом пошел он в ту сторону, где, по сказанью Афины, Жил свинопас богоравный, который усерднее прочих Царских рабов наблюдал за добром своего господина. Он на дворе перед домом в то время сидел за работой; Дом же стоял на высоком, открытом и кругообразном Месте, просторный, отвсюду обходный; его для свиных там Стад свинопас, не спросясь ни с царицей, ни с старцем Лаэртом, Сам, поелику его господин был отсутствен, из твердых Камней построил; ограда терновая стены венчала; Тын из дубовых, обтесанных, близко один от другого В землю вколоченных кольев его окружал; на дворе же Целых двенадцать просторных закут для свиней находилось: Каждую ночь в те закуты свиней загоняли, и в каждой Их пятьдесят, на земле неподвижно лежащих, там было Заперто — матки одни для расплода; самцы же во внешних Спали закутах и в меньшем числе: убавляли, пируя, Их женихи богоравные (сам свинопас принужден был Лучших и самых откормленных им посылать ежедневно); Триста их там шестьдесят боровов налицо оставалось; Их сторожили четыре собаки, как дикие звери Злобные: сам свинопас, повелитель мужей, для себя их Выкормил. Сидя тогда перед домом, кроил он из крепкой Кожи воловьей подошвы для ног; пастухи же другие Были в отлучке: на пажити с стадом свиней находились Трое, четвертый самим повелителем послан был в город Лучшую в стаде свинью женихам необузданным против Воли отдать, чтоб, зарезав ее, насладились едою. Вдруг вдалеке Одиссея увидели злые собаки; С лаем они на него побежали; к земле осторожно, Видя опасность, присел Одиссей, но из рук уронил он Посох, и жалкую гибель в своем бы он встретил владенье, Если бы сам свинопас, за собаками бросясь поспешно, Выбежать, кинув работу свою, не успел из заграды: Крикнув на бешеных псов, чтоб пугнуть их, швырять он большими Камнями начал; потом он сказал, обратись к Одиссею: «Был бы, старик, ты разорван, когда б опоздал я минуту; Тяжким упреком легло б мне на сердце такое несчастье; Мне же и так уж довольно печалей бессмертные дали: Здесь, о моем господине божественном сетуя, должен Я, для незваных гостей боровов Одиссеевых жирных Прочить, тогда как, быть может, он сам без покрова, без пищи Странствует в чуждых землях меж народов иного языка (Если он только еще где сиянием дня веселится). В дом мой последуй за мною, старик; я тебя дружелюбно Пищею там угощу и вином; отдохнувши, ты скажешь, Кто ты, откуда, какие беды и напасти где встретил». Кончил, и в дом с Одиссеем вошел свинопас богоравный; Там он на кучу его посадил многолиственных, свежих Сучьев, недавно нарубленных, прежде косматою кожей Серны, на ней же он спал по ночам, их покрыв. Одиссею Был по душе столь радушный прием; он сказал свинопасу: «Зевса молю я и вечных богов, чтоб тебе ниспослали Всякое благо за то, что меня ты так ласково принял». Страннику так отвечал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Если бы, друг, кто и хуже тебя посетил нас, мы долг свой Гостя почтить сохранили бы свято — Зевес к нам приводит Нищих и странников; дар и убогий Зевесу угоден. Слишком же щедрыми быть нам не можно, рабам, в беспрестанном Страхе живущим, понеже теперь господа молодые Властвуют нами. Кронион решил, чтоб лишен был возврата Он, столь ко мне благосклонный; меня б он устроил, мне дал бы Поле, и дом, и невесту с богатым приданым, и, словом, Все, что служителям верным давать господин благодушный Должен, когда справедливые боги успехом усердье Их наградили, как здесь и меня за труды награждают; Так бы со мною здесь милостив был он, когда б мог достигнуть Старости дома; но нет уж его… о! зачем не Еленин Род истреблен! От нее сокрушились колена славнейших Наших героев: и он за обиду Атрида с другими В Трою неволей пошел истребить Илион многоконный». Так говорил он и, поясом легкий хитон свой стянувши, К той отделенной закуте пошел, где одни поросята Заперты были; взяв двух пожирней, он обоих зарезал, Их опалил, и на части рассек, и, на вертел наткнувши Части, изжарил их; кончив, горячее мясо он подал Гостю на вертеле, ячной мукою его пересыпав. После, медвяным вином деревянный наполнивши кубок, Сел против гостя за стол и, его приглашая к обеду: «Странник, — сказал, — не угодно ль тебе поросятины, нашей Пищи убогой, отведать — свиней же одни беспощадно Жрут женихи, не страшась никакого за то наказанья; Дел беззаконных, однако, блаженные боги не любят: Правда одна и благие поступки людей им угодны; Даже разбойники, злые губители, разные земли Грабить обыкшие, — многой добычей, им данной Зевесом, Свой нагрузивши корабль и на нем возвращаясь в отчизну, — Страх наказанья великий в душе сохраняют; они же (Видно, им бога какого пророческий слышался голос), Веря, что гибель постигла его, ни свое, как прилично, Весть сватовство не хотят, ни к себе возвратиться не мыслят, В доме, напротив, пируют его и бесчинно всё грабят; Каждую Зевсову ночь там и каждый ниспосланный Зевсом День не одну и не две мы свиньи на съеденье им режем; Так же они и вино, неумеренно пьянствуя, тратят. Дом же его несказанно богат был, никто из живущих Здесь благородных мужей — на твердыне ли черного Зама Или в Итаке — того не имел; получал он дохода Боле, чем десять у нас богачей; я сочту по порядку: Стад криворогих быков до двенадцати было, овечьих Также, и столько ж свиных, и не менее козьих (пасут их Здесь козоводы свои и наемные); также на разных Паствах еще здесь гуляет одиннадцать козьих особых Стад; и особые их стерегут на горах козоводы; Каждый из тех козоводов вседневно, черед наблюдая, В город с жирнейшей козою, меж лучшими выбранной, ходит; Так же вседневно и я, над стадами свиными здесь главный, Лучшего борова им на обед посылать приневолен». Так говорил он, а гость той порою ел мясо, усердно Пил и молчал, женихам истребление в мыслях готовя. Пищей божественной душу свою насладивши довольно, Кубок он свой, из которого сам пил, хозяину подал Полный вина — и его свинопас с удовольствием принял; Гость же, к нему обратившися, бросил крылатое слово: «Друг, расскажи о купившем тебя господине, который Был так несметно богат, так могуч и потом, говоришь ты, В Трое погиб, за обиду отмщая Атреева сына; Знать я желаю: не встретился ль где он случайно со мною? Зевсу и прочим бессмертным известно, могу ли в свою вам Очередь что про него рассказать — я давно уж скитаюсь». Так свинопас, повелитель мужей, отвечал Одиссею: «Старец, теперь никакой уж из странников, много бродивших, Радостной вестью об нем ни жены не обманет, ни сына. Часто в надежде, что их, угостив, одарят, здесь бродяги Лгут, небылицы и басни о нем вымышляя; и кто бы, Странствуя в разных землях, ни зашел к нам в Итаку, уж верно Явится к нашей царице с нелепою сказкой о муже; Ласково всех принимает она и рассказы их жадно Слушает все, и с ресниц у внимающей падают капли Слез, как у всякой жены, у которой погиб в отдаленье Муж. Да и ты нам, старик, небылицу расскажешь охотно, Если хламиду тебе иль хитон за труды посулим мы. Нет, уж конечно, ему иль собаки, иль хищные птицы Кожу с костей оборвали — и с телом душа разлучилась, Или он рыбами съеден морскими, иль кости на взморье Где-нибудь, в зыбком песке глубоко погребенные, тлеют; Так он погиб, в сокрушенье великом оставив домашних Всех, наипаче меня; никогда, никогда не найти уж Мне господина столь доброго, где бы я ни жил, хотя бы Снова по воле бессмертных к отцу был и к матери милой В дом приведен, где родился, где годы провел молодые. Но не о том я крушуся, хотя и желал бы хоть раз их Образ увидеть глазами, хоть раз посетить их в отчизне, — Нет, об одном Одиссее далеком я плачу; ах, добрый Гость мой, его и далекого здесь не могу называть я Просто по имени (так он со мною был милостив); братом Милым его я, хотя и в разлуке мы с ним, называю». Царь Одиссей хитроумный сказал, отвечая Евмею: «Если, не веря вестям, утверждаешь ты, друг, что сюда он Боле не будет, и если уж так ты упорен рассудком, Я не скажу ничего; но лишь в том, что наверное скоро К вам Одиссей возвратится, дам клятву; а мне ты заплатишь Только тогда, как входящего в дом свой его здесь увидишь: Платье тогда подаришь мне, хитон и хламиду; до тех пор, Сколь ни великую бедность терплю, ничего не приму я; Мне самому ненавистней Аидовых врат ненавистных Каждый обманщик, ко лжи приневоленный бедностью тяжкой; Я же Зевесом владыкой, твоей гостелюбной трапезой, Также святым очагом Одиссеева дома клянуся Здесь, что наверно и скоро исполнится то, что сказал я; Прежде, чем солнце окончит свой круг, Одиссей возвратится; Прежде, чем месяц наставший сменен наступающим будет, Вступит он в дом свой; и мщенье тогда совершится над каждым, Кто Пенелопу и сына его дерзновенно обидел». Страннику так отвечал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Нет, ни за вести свои ты от нас не получишь награды, Добрый мой гость, ни сюда Одиссей не придет; успокойся ж, Пей, и начнем говорить о другом; мне и слышать об этом Тяжко; и сердце всегда обливается кровью, когда мне Кто здесь хоть словом напомнит о добром моем господине. Также и клятвы давать не трудись; возвратится ли, нет ли К нам господин мой, как все бы желали мы — я, Пенелопа, Старец Лаэрт и подобный богам Телемах, — но о сыне Боле теперь, чем о славном, родившем его Одиссее, Я сокрушаюсь: как ветвь молодая, воспитан богами Был он; я мнил, что со временем, мужеской силы достигнув, Будет подобно отцу он прекрасен и видом и станом, — Знать, неприязненный демон какой иль враждующий смертный Разум его помутил: чтоб узнать об отце отдаленном, В Пилос божественный поплыл он; здесь же, укрывшись в засаде, Ждут женихи, чтоб, его умертвив на возвратной дороге, В нем и потомство Аркесия всё уничтожить в Итаке. Мы же, однако, оставим его — попадется ль им в руки Он, избежит ли их козней, спасенный Зевесом, — теперь ты Мне расскажи, что с тобой и худого и доброго было В свете? Скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать: Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой? Кто твоя мать? На каком корабле и какою дорогой Прибыл в Итаку? Кто были твои корабельщики? В край наш (Это, конечно, я знаю и сам) не пешком же пришел ты». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать. Если б мы оба с тобой запаслися на долгое время Пищей и сладким питьем и глаз на глаз осталися двое Здесь пировать на просторе, отправив других на работу, То и тогда, ежедневно рассказ продолжая, едва ли В год бы я кончил печальную повесть о многих напастях, Мной претерпенных с трудом несказанным по воле бессмертных. Славлюсь я быть уроженцем широкоравнинного Крита; Сын я богатого мужа; и вместе со мною других он Многих имел сыновей, им рожденных и выросших дома; Были они от законной супруги; а я от рабыни, Купленной им, родился, но в семействе почтен как законный Сын был отцом благородным, Кастором, Гилаксовым сыном; Он же от всех обитателей Крита, как бог, уважаем Был за богатство, за власть и за доблесть сынов многославных; Но приносящие смерть, беспощадно-могучие Керы В область Аида его увели; сыновья же, богатства Все разделив меж собою по жеребью, дали мне самый Малый участок и дом небольшой для житья; за меня же Вышла богатых родителей дочь; предпочтен был другим я Всем женихам за великую доблесть; на многое годный, Был я в деле военном не робок… но все миновалось; Я лишь солома теперь, по соломе, однако, и прежний Колос легко распознаешь ты; ныне ж я бедный бродяга. С мужеством бодрым Арей и богиня Афина вселили Мне боелюбие в сердце; не раз выходил я, созвавши Самых отважнейших, против врагов злонамеренных в битву; Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце; Первый, напротив, всегда выбегал я с копьем, чтоб настигнуть В поле противника, мне уступавшего ног быстротою; Смелый в бою, полевого труда не любил я, ни тихой Жизни домашней, где милым мы детям даем воспитанье; Островесельные мне корабли привлекательней были; Бой, и крылатые стрелы, и медноблестящие копья, Грозные, в трепет великий и в страх приводящие многих, Были по сердцу мне — боги любовь к ним вложили мне в сердце: Люди не сходны, те любят одно, а другие другое. Прежде, чем в Трою пошло броненосное племя ахеян, Девять я раз в корабле быстроходном, с отважной дружиной Против людей иноземных ходил — и была нам удача; Лучшее брал я себе из добыч, и по жеребью также Много на часть мне досталось; свое увеличив богатство, Стал я могуч и почтен меж народами Крита; когда же Грозно гремящий Зевес учредил роковой для ахеян Путь, сокрушивший колена столь многих мужей знаменитых, С Идоменеем, царем многославным, от критян был избран Я с кораблями идти к Илиону; и было отречься Нам невозможно: мы властью народа окованы были. Девять там лет воевали упорно мы, чада ахеян; Но на десятый, когда, ниспровергнув Приамов великий Град, мы к своим кораблям возвратилися, бог разлучил нас. Мне, злополучному, бедствия многие Зевс приготовил. Целый месяц провел я с детьми и с женою в семейном Доме, великим богатством моим веселясь; напоследок Сильно в Египет меня устремило желание; выбрав Смелых товарищей, я корабли изготовил; их девять Там мы оснастили новых; когда ж в корабли собралися Бодрые спутники, целых шесть дней до отплытия все мы Там пировали; я много зарезал быков и баранов В жертву богам, на роскошное людям моим угощенье; Но на седьмой день, покинувши Крит, мы в открытое море Вышли и с быстропопутным, пронзительнохладным Бореем Плыли, как будто по стремю, легко; и ничем ни один наш Не был корабль поврежден; нас, здоровых, веселых и бодрых, По морю мчали они, повинуясь кормилу и ветру. Дней через пять мы к водам светлоструйным потока Египта Прибыли: в лоне потока легкоповоротные наши Все корабли утвердив, я велел, чтоб отборные люди Там на морском берегу сторожить их остались; другим же Дал приказание с ближних высот обозреть всю окрестность. Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев, Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта Бросились, начали жен похищать и детей малолетних, Зверски мужей убивая, — тревога до жителей града Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася Рать; колесницами, пешими, яркою медью оружий Поле кругом закипело; Зевес, веселящийся громом, В жалкое бегство моих обратил, отразить ни единый Силы врага не поспел, и отвсюду нас смерть окружила; Многих тогда из товарищей медь умертвила, и многих Пленных насильственно в град увлекли на печальное рабство. Я благовременно был вразумлен всемогущим Зевесом. (О, для чего избежал я судьбины и верной не встретил Смерти в Египте! Мне злее беды приготовил Кронион.) Сняв с головы драгоценно-украшенный кожаный шлем мой, Щит мой сложивши с плеча и копье медноострое бросив, Я подбежал к колеснице царя и с молитвой колена Обнял его; он меня не отвергнул; но, сжалясь, с ним рядом Сесть в колесницу велел мне, лиющему слезы, и в дом свой Царский со мной удалился — а с копьями следом за нами Много бежало их, смертию мне угрожавших; избавлен Был я от смерти царем — он во гнев привести гостелюбца Зевса, карателя строгого дел злочестивых, страшился. Целых семь лет я провел в стороне той и много богатства Всякого собрал: египтяне щедро меня одарили; Год напоследок осьмой приведен был времен обращеньем; Прибыл в Египет тогда финикиец, обманщик коварный, Злой кознодей, от которого много людей пострадало; Он, увлекательной речью меня обольстив, Финикию, Где и поместье и дом он имел, убедил посетить с ним: Там я гостил у него до скончания года. Когда же Дни протекли, миновалися месяцы, полного года Круг совершился и Оры весну привели молодую, В Ливию с ним в корабле, облетателе моря, меня он Плыть пригласил, говоря, что товар свой там выгодно сбудем; Сам же, напротив, меня, не товар наш, продать там замыслил; С ним и поехал я, против желанья, добра не предвидя. Мы с благосклонно-попутным, пронзительнохладным Бореем Плыли; уж Крит был за нами… Но Дий нам готовил погибель; Остров из наших очей в отдаленье пропал, и исчезла Всюду земля, и лишь небо, с водами слиянное, зрелось; Бог громовержец Кронион тяжелую темную тучу Прямо над нашим сгустил кораблем, и под ним потемнело Море; и вдруг, заблистав, он с небес на корабль громовую Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом Серным его обхватило; все разом товарищи были Сброшены в воду, и все, как вороны морские, рассеясь, В шумной исчезли пучине — возврата лишил их Кронион Всех; лишь объятого горем великим меня надоумил Вовремя он корабля остроносого мачту руками В бурной тревоге схватить, чтоб погибели верной избегнуть; Ветрам губящим во власть отдался я, привязанный к мачте. Девять носившися дней по волнам, на десятый с наставшей Ночью ко брегу феспротов высокобегущей волною Был принесен я; Федон, благомыслящий царь их, без платы Долго меня у себя угощал, поелику я милым Сыном его был, терзаемый голодом, встречен и в царский Дом приведен: на его я, покуда мы шли, опирался Руку; когда же пришли мы, он дал мне хитон и хламиду. Там я впервые узнал о судьбе Одиссея; сказал мне Царь, что гостил у него он, в отчизну свою возвращаясь; Мне и богатство, какое скопил Одиссей, показал он: Золото, медь и железную утварь чудесной работы; Даже и внукам в десятом колене достанется много — Столько сокровищ царю Одиссей в сохраненье оставил; Сам же пошел, мне сказали, в Додону затем, чтоб оракул Темно-сенистого Диева дуба его научил там, Как, по отсутствии долгом — открыто ли, тайно ли, — в землю Тучной Итаки ему возвратиться удобнее будет? Мне самому, совершив возлияние в доме, поклялся Царь, что и быстрый корабль уж устроен, и собраны люди В милую землю отцов проводить Одиссея; меня же Он наперед отослал, поелику корабль приготовлен Был для феспротов, в Дулихий, богатый пшеницею, шедших; Он повелел, чтоб к Акасту царю безопасно я ими Был отвезен. Но они злонамеренным сердцем иное Дело замыслили, в бедствие ввергнуть меня сговорившись. Только от брега феспротов корабль отошел мореходный, Час наступил, мне назначенный ими для жалкого рабства. Силой сорвавши с меня и хитон и хламиду, они мне Вместо их бедное рубище дали с нечистой рубашкой, В жалких лохмотьях, как можешь своими глазами ты видеть. Вечером прибыли мы к берегам многогорной Итаки. Тут с корабля крепкозданного — прежде веревкою, плотно Свитою, руки и ноги связав мне — все на берег вместе Вышли, чтоб, сев на зыбучем песке, там поужинать сладко. Я же от тягостных уз был самими богами избавлен. Голову платьем, изорванным в тряпки, свою обернувши, Бережно с судна я к морю, скользя по кормилу, спустился; Бросясь в него, я поспешно, обеими правя руками, Поплыл и силы свои напрягал, чтоб скорее из глаз их Скрыться; в кустарнике, густо покрытом цветами, лежал я, Клубом свернувшись; они ж в бесполезном искании с криком Бегали мимо меня; напоследок, нашед неудобным Доле напрасно бродить, возвратились назад и, собравшись Все на корабль свой, пустилися в путь; так самими богами Был я спасен, и они же меня проводили в жилище Многоразумного мужа: еще не судьба умереть мне». Страннику так отвечал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Бедный скиталец, все сердце мое возмутил ты рассказом Многих твоих приключений, печалей и странствий далеких. Только одно не в порядке: зачем о царе Одиссее Ты помянул? И зачем так на старости лет бесполезно На ветер лжешь? По несчастью, я слишком уверен, что мне уж Здесь не видать моего господина; жестоко богами Был он преследуем; если б он в Трое погиб на сраженье Иль у друзей на руках, перенесши войну, здесь скончался, Холм гробовой бы над ним был насыпан ахейским народом, Сыну б великую славу на все времена он оставил… Ныне же Гарпии взяли его, и безвестно пропал он. Я же при стаде живу здесь печальным пустынником; в город К ним не хожу я, как разве когда Пенелопой бываю Призван, чтоб весть от какого пришельца услышать; они же Гостя вопросами жадно, усевшись кругом, осыпают Все — как и те, кто о нем, о возлюбленном, искренне плачут, Так и все те, кто его здесь имущество грабят без платы. Я ж не терплю ни вестей, ни расспросов о нем бесполезных С тех пор, как был здесь обманут бродягой этольским, который, Казни страшась за убийство, повсюду скитался и в дом мой Случаем был заведен; я его с уважением принял; — Видел я в Крите, в царевом дворце Одиссея, — сказал он, — Там исправлял он свои корабли, потерпевшие в бурю. Летом иль осенью (так говорил Одиссей мне), в Итаку Я и товарищи будем с несметно-великим богатством. — Ты же, старик, испытавший столь много, нам посланный Дием, Баснею мне угодить иль меня успокоить не думай; Мной не за это уважен, не тем мне любезен ты будешь — Нет, я Зевеса страшусь гостелюбца, и сам ты мне жалок». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Подлинно, слишком уж ты недоверчив, мой добрый хозяин, Если и клятва моя не вселяет в тебя убежденья; Можем, однако, мы сделать с тобой уговор, и пускай нам Будут обоим поруками боги, владыки Олимпа: Если домой возвратится, как я говорю, господин твой — Дав мне хитон и хламиду, меня ты в Дулихий, который Сердцем так жажду увидеть, отсюда отправишь; когда же, Мне вопреки, господин твой домой не воротится — всех ты Слуг соберешь и с утеса низвергнешь меня, чтоб вперед вам Басен нелепых не смели рассказывать здесь побродяги». Страннику так, отвечая, сказал свинопас богоравный: «Друг, похвалу б повсеместную, имя бы славное нажил Я меж людьми и теперь, и в грядущее время, когда бы, В дом свой принявши тебя и тебя угостив, как прилично, Жизнь дорогую твою беззаконным убийством похитил; С сердцем веселым Крониону мог бы тогда я молиться. Время, однако, нам ужинать; скоро воротятся люди С паствы — тогда и желанную вечерю здесь мы устроим». Так говорили о многом они, собеседуя сладко. Скоро с стадами своими пришли пастухи свиноводы; Стали свиней на ночлег их они загонять, и с ужасным Визгом и хрюканьем свиньи, спираясь, ломились в закуты. Тут пастухам подчиненным сказал свинопас богоравный: «Лучшую выбрать свинью, чтоб, зарезав ее, дорогого Гостя попотчевать, с ним и самим насладиться едою; Много тяжелых забот нам от наших свиней светлозубых; Плод же тяжелых забот пожирают без платы другие». Так говоря, топором разрубал он большие полена; Те же, свинью пятилетнюю, жирную, взяв и вогнавши В горницу, с ней подошли к очагу: свинопас богоравный (Сердцем он набожен был) наперед о бессмертных подумал; Шерсти щепотку сорвав с головы у свиньи светлозубой, Бросил ее он в огонь; и потом, всех богов призывая, Стал их молить, чтоб они возвратили домой Одиссея. Тут он ударил свинью сбереженным от рубки поленом; Замертво пала она, и ее опалили, дорезав, Тотчас другие, рассекли на части, и первый из каждой Части кусок, отложенный на жир для богов, был Евмеем Брошен в огонь, пересыпанный ячной мукой; остальные ж Части, на острые вертелы вздев, на огне осторожно Начали жарить, дожарив же, с вертелов сняли и кучей Все на подносные доски сложили. И поровну начал Пищею всех оделять свинопас: он приличие ведал. На семь частей предложенное все разделив, он назначил Первую нимфам, и Эрмию, Майину сыну, вторую; Прочие ж каждому, как кто сидел, наблюдая порядок, Роздал, но лучшей, хребтового частью свиньи острозубой Гостя почтил; и вниманьем таким несказанно довольный, Голос возвысив, сказал Одиссей хитроумный: «Да будет Столь же, Евмей, и к тебе многомилостив вечный Кронион, Сколь ты ко мне, сироте старику, был приветлив и ласков». Страннику так отвечал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Ешь на здоровье, таинственный гость мой, и нашим доволен Будь угощеньем; одно нам дарует, другого лишает Нас своенравный в даяньях Кронион; ему все возможно». С сими словами он, первый кусок отделивши бессмертным В жертву, пурпурным наполненный кубок вином Одиссею Градорушителю подал; тот сел за прибор свой; и мягких Хлебов принес им Месавлий, который, в то время как в Трое Царь Одиссей находился, самим свинопасом из денег Собственных был, без согласья царицы, без спроса с Лаэртом, Куплен, для разных прислуг, у тафийских купцов мореходных. Подняли руки они к приготовленной лакомой пище. После ж, когда насладились довольно питьем и едою, Хлеб со стола был проворным Месавлием снят; а другие, Сытые хлебом и мясом, на ложе ко сну обратились. Мрачно-безлунна была наступившая ночь, и Зевесов Ливень холодный шумел, и Зефир бушевал дожденосный. Начал тогда говорить Одиссей (он хотел, чтоб хозяин Дал ему мантию, или свою, иль с кого из других им Снятую, ибо о нем он с великим радушием пекся): «Слушай, Евмей, и послушайте все вы: хочу перед вами Делом одним я похвастать — вино мне язык развязало; Сила вина несказанна: она и умнейшего громко Петь, и безмерно смеяться, и даже плясать заставляет; Часто внушает и слово такое, которое лучше б Было сберечь про себя. Но я начал и должен докончить. О, Для чего я не молод, как прежде, и той не имею Силы, как в Трое, когда мы однажды сидели в засаде! Были Атрид Менелай с Одиссеем вождями; и с ними Третий начальствовал я, к ним приставший по их приглашенью; К твердо-высоким стенам многославного града пришедши, Все мы от них недалеко в кустарнике, сросшемся густо, Между болотной осоки, щитами покрывшись, лежали Тихо. Была неприязненна ночь, прилетел полуночный Ветер с морозом, и сыпался шумно-холодной метелью Снег, и щиты хрусталем от мороза подернулись тонким. Теплые мантии были у всех и хитоны; и спали, Ими одевшись, спокойно они под своими щитами; Я ж, безрассудный, товарищу мантию отдал, собравшись В путь, не подумав, что ночью дрожать от мороза придется; Взял со щитом я лишь пояс один мой блестящий; когда же Треть совершилася ночи и звезды склонилися с неба, Так я сказал Одиссею, со мною лежавшему рядом, Локтем его подтолкнув (во мгновенье он понял, в чем дело): «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Смертная стужа, порывистый ветер и снег хладоносный Мне нестерпимы; я мантию бросил; хитон лишь злой демон Взять надоумил меня; никакого нет средства согреться». Так я сказал. И недолго он думал, что делать: он первый Был завсегда и на умный совет, и на храброе дело. Шепотом на ухо мне отвечал он: «Молчи, чтоб не мог нас Кто из ахеян, товарищей наших, здесь спящих, подслушать». Так отвечав мне, привстал он и, голову локтем подперши, «Братья, — сказал, — мне приснился божественный сон; мы далеко, Слишком далеко от наших зашли кораблей; не пойдет ли Кто к Агамемнону, пастырю многих народов, Атриду, С просьбой, чтоб в помощь людей нам прислать с кораблей не замедлил». Так он сказал. Поднялся, пробудившись, Фоас Андремонид; Сбросив для легкости с плеч пурпуровую мантию, быстро Он побежал к кораблям; я ж, оставленным платьем одевшись, Сладко проспал до явления златопрестольной Денницы. О, для чего я не молод, не силен, как в прежние годы! Верно, тогда бы и мантию дали твои свинопасы Мне — из приязни ль, могучего ль мужа во мне уважая. Ныне ж кто хилого нищего в рубище бедном уважит?» Страннику так отвечал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Подлинно чудною повестью нас ты, мой гость, позабавил; Нет ничего неприличного в ней, и на пользу рассказ твой Будет: ни в платье ты здесь и ни в чем, для молящего, много Бед испытавшего странника нужном, отказа не встретишь; Завтра, однако, в свое ты оденешься рубище снова; Мантий у нас здесь запасных не водится, мы не богаты Платьем; у каждого только одно: он его до износа С плеч не скидает. Когда же возлюбленный сын Одиссеев Будет домой, он и мантию даст и хитон, чтоб одеться Мог ты, и в сердцем желанную землю ты будешь отправлен». Кончив, он встал и, пошед, близ огня приготовил постелю Гостю, накрывши овчиной ее и косматою козьей Шкурою; лег Одиссей на постель; на него он набросил Теплую, толсто-сотканную мантию, ею ж во время Зимней, бушующей дико метели он сам одевался; Сладко на ложе своем отдыхал Одиссей; и другие Все пастухи улеглися кругом. Но Евмей, разлучиться С стадом свиней опасаясь, не лег, не заснул; он, поспешно Взявши оружие, в поле идти изготовился. Видя, Как он ему и далекому верен, в душе веселился Тем Одиссей. Свинопас же, на крепкие плечи повесив Меч свой, оделся косматой, от ветра защитной, широкой Мантией, голову шкурой козы длинношерстной окутал, После копье на собак и на встречу с ночным побродягой Взял и в то место пошел ночевать, где клычистые свиньи Спали под сводом скалы, недоступным дыханью Борея. 15 Тою порой в Лакедемон широкоравнинный достигла Зевсова дочь, чтоб Лаэртова внука, ему об Итаке Милой напомня, понудить скорей возвратиться в отцовский Дом; и она там нашла Телемаха с возлюбленным сыном Нестора, спящих в сенях Менелаева славного дома. Сладостным сном побежденный, лежал Писистрат неподвижно. Полон тревоги был сон Одиссеева сына: во мраке Ночи божественной он об отце помышлял и крушился. Близко к нему подошедши, богиня Афина сказала: «Сын Одиссеев, напрасно так долго в чужой стороне ты Медлишь, наследье отца благородного бросив на жертву Дерзких грабителей, жрущих твое беспощадно; расхитят Всё, и без пользы останется путь, совершенный тобою. Встань; пусть немедля отъезд Менелай, вызыватель в сраженье, Вам учредит, чтоб еще без порока застать Пенелопу Мог ты: ее и отец уж и братья вступить понуждают В брак с Евримахом; числом и богатством подарков он прочих Всех женихов превзошел и приносит дары беспрестанно. Могут легко и твое там похитить добро; ты довольно Знаешь, как женщина сердцем изменчива: в новый вступая Брак, лишь для нового мужа она помышляет устроить Дом, но о детях от первого брака, о прежнем умершем Муже не думает, даже и словом его не помянет. В дом возвратяся, там все, что твое, поручи особливо Самой надежной из ваших рабынь, чтоб хранила, покуда Боги тебе самому не укажут достойной супруги. Слушай теперь, что скажу, и заметь про себя, что услышишь: Выбрав отважнейших в шайке своей, женихи им велели, Между Итакой и Замом крутым притаяся в засаде, Злую погибель тебе на возвратном пути приготовить. Я же того не дозволю; и прежде могила поглотит Многих из них, беззаконно твое достоянье губящих; Ты ж, с кораблем от обоих держась островов в отдаленье, Мимо их ночью пройди; благовеющий ветер попутный Бог благосклонный, тебя берегущий, пошлет за тобою. Но, подошед к каменисто-высокому брегу Итаки, В город со всеми людьми отпусти свой корабль быстроходный; Сам же останься на бреге и после поди к свинопасу, Главному там над свиными стадами смотрителю; верный Твой он слуга; у него ты ночуешь; его же с известьем В город пошлешь к Пенелопе разумной, дабы объявил ей Он, что в отчизну из Пилоса ты невредим возвратился». Кончив, богиня Паллада на светлый Олимп возвратилась. Тут от покойного сна пробудил Телемах Писистрата, Пяткой толкнувши его и сказавши ему: «Пробудися, Несторов сын Писистрат; и коней громозвучнокопытных В нашу скорее впряги колесницу; в дорогу пора нам». Несторов сын благородный ответствовал так Телемаху: «Сын Одиссеев, хотя и спешишь ты отъездом, но в путь нам Темною ночью пускаться не должно; рассвет недалеко. Должно притом подождать, чтоб Атрид благородный, метатель Славный копья, Менелай, положив в колесницу подарки Мне и тебе, отпустил нас с прощальным приветливым словом: Сладостно гостю, простившись с хозяином дома, о нежной — Ласке, с какою он был угощен, вспоминать ежедневно». Так он сказал. Воссияла с небес златотронная Эос. К ним тут пришел Менелай, вызыватель в сраженье, поднявшись С ложа от светлокудрявой супруги, прекрасной Елены. Сын Одиссеев, его подходящего видя, поспешно Тело блестящее чистым хитоном облек и широкой Мантией крепкие плечи, герой многославный, украсил; Встретив в дверях Менелая и ставши с ним рядом, сказал он, Сын Одиссеев, подобный богам Телемах благородный: «Царь многославный, Атрид, богоизбранный пастырь народов, В милую землю отцов мне теперь возвратиться позволь ты; Сердце мое несказанно по доме семейном тоскует». Кончил. Ему отвечал Менелай, вызыватель в сраженье: «Сын Одиссеев, тебя здесь удерживать боле не буду, Если так сильно домой ты желаешь. И сам не одобрю Я гостелюбца, который безмерною лаской безмерно Людям скучает: во всем наблюдать нам умеренность должно; Худо, если мы гостя, который хотел бы остаться, Нудим в дорогу, а гостя, в дорогу спешащего, держим: Будь с остающимся ласков, приветно простись с уходящим. Но подожди, Телемах, чтоб в твою колесницу подарки Я уложил, их тебе показав, и чтоб также рабыне Сытный вам завтрак велел на отъезд во дворце приготовить: Честь, похвала и услада хозяину, если гостей он, Едущих в дальнюю землю, насыщенных в путь отпускает. Если ж ты хочешь Аргос посетить и объехать Элладу, — Сам я тебе проводник; дай коней лишь запрячь в колесницу; Многих людей города покажу я; никто не откажет Нам в угощенье, везде и подарок обычный получим: Иль дорогой меднолитный треножник, иль чашу, иль крепких Мулов чету, иль сосуд золотой двоеручный». Атриду Так, отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Царь многославный, Атрид, богоизбранный пастырь народов. Должно прямым мне скорей возвратиться путем — без надзора Дом и богатства мои, отправляяся в путь, я оставил; Может, пока за отцом я божественным буду скитаться, Там приключится беда иль похитится что дорогое». Царь Менелай, вызыватель в сраженье, при этом ответе Тотчас Елене, супруге своей, и домашним рабыням Завтрак велел для гостей на отъезд во дворце приготовить. Близко к Атриду тогда подошел Этеон, сын Воэфов, Только что вставший с постели: он жил от царя недалеко. Царь повелел Этеону огонь разложить и немедля Мяса изжарить; и тот повеленье с покорностью принял. Сам же в чертог кладовой благовонный сошел по ступеням Царь, не один, но с Еленой и с сыном своим Мегапентом; Вшед в благовонный чертог кладовой, где хранились богатства, Выбрал Атрид там двуярусный кубок, потом Мегапенту Сыну кратеру велел сребролитную взять; а Елена К тем подошла запертым на замок сундукам, где лежало Множество пестрых, узорчатых платьев ее рукоделья. Стала Елена, богиня меж смертными, пестрые платья Все разбирать и шитьем богатейшее, блеском как солнце Яркое, выбрала; было оно там на самом исподе Спрятано. Кончив, они по дворцу к Телемаху навстречу Вместе пошли; Менелай златовласый сказал: «Благородный Сын Одиссеев, желанное сердцем твоим возвращенье В дом твой тебе да устроит супруг громоогненный Геры! Я же из многих сокровищ, которыми здесь обладаю, Самое редкое выбрал тебе на прощальный подарок; Дам пировую кратеру богатую; эта кратера Вся из сребра, но края золотые, искусной работы Бога Гефеста; ее подарил мне Федим благородный, Царь сидонян, в то время, когда, возвращаясь в отчизну, В доме его я гостил, и ее от меня ты получишь». С сими словами вручил Телемаху двуярусный кубок Сын благородный Атреев; кратеру работы Гефеста Подал, пришедши, ему Мегапент, Менелаев могучий Сын, сребролитную. Светлообразная, с пестрым пришедши Платьем, Елена его позвала и сказала: «Одежду Эту, дитя мое милое, выбрала я, чтоб меня ты Помнил, чтоб этой, мной сшитой, одеждой на брачном веселом Пире невесту украсил свою; а дотоль пусть у милой Матери будет храниться она; ты ж теперь возвратися С сердцем веселым в Итаку, в отеческий дом многославный». Кончив, одежду она подала; благодарно он принял. Тут осторожно дары уложил Писистрат в колесничный Короб, с большим удивленьем все порознь сперва осмотревши. Всех в пировую палату повел Менелай златовласый; Там поместились они по порядку на креслах и стульях. Тут принесла на лохани серебряной руки умыть им Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня; Гладкий потом пододвинула стол; на него положила Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса Выданным ею охотно, чтоб было для всех угощенье; Мясо на части разрезал и подал гостям сын Воэфов; Кубки златые наполнил вином Мегапент многославный; Подняли руки они к приготовленной пище; когда же Был удовольствован голод их сладким питьем и едою, Сын Одиссеев и Несторов сын Писистрат привязали К дышлу коней и, в богатую ставши свою колесницу, Выехать в ней со двора через звонкий готовились портик. Вышел за ними Атрид Менелай златовласый, держащий В правой руке драгоценный, вином благовонным налитый Кубок, чтоб их на дорогу почтить возлияньем прощальным; Стал впереди он коней и, вина отхлебнувши, воскликнул: «Радуйтесь, дети, и Нестору, пестуну многих народов, Мой отвезите поклон; как отец, был ко мне благосклонен В те времена он, когда мы сражалися в Трое, ахейцы». Сын Одиссеев возлюбленный так отвечал Менелаю: «Нестору все, что о нем ты сказал нам, Зевесов питомец, Мы перескажем, прибывши к нему. О, когда б, возвратяся В дом мой, в Итаку, и я мог отцу моему Одиссею Так же сказать, как любовно меня угощал ты, как много Разных привез я сокровищ, тобою в подарок мне данных!» Кончил; и в это мгновение справа орел темнокрылый Шумно поднялся, большого домашнего белого гуся В сильных когтях со двора унеся; и толпою вся дворня С криком бежала за хищником; он, подлетев к колеснице, Мимо коней прошумел и ударился вправо. При этом Виде у всех предвещанием радостным сердце взыграло. Несторов сын, Писистрат благородный, сказал Менелаю: «Царь Менелай, повелитель людей, для кого, изъясни нам, Знаменье это Кронион послал, для тебя ли, для нас ли?» Так он спросил; и, Арея любимец, задумался бодрый Царь Менелай, чтоб ответ несомнительный дать Писистрату. Длиннопокровная слово его упредила Елена: «Слушайте то, что скажу вам, что мне всемогущие боги В сердце вложили и что, утверждаю я, сбудется верно. Так же, как этого белого гуся, вскормленного дома, Сильный похитил орел, прилетевший с горы, где родился Сам и где вывел могучих орлят, так, скитавшийся долго, В дом возвратясь, Одиссей отомстит; но, быть может, уже он Дома; и смерть женихам неизбежную в мыслях готовит». Ей отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Если то Геры супруг, громоносный Кронион, позволит, Буду, тебя поминая, тебе я как богу молиться». Так отвечав ей, он сильным ударил бичом; понеслися Быстро по улицам города в поле широкое кони. Целый день мчалися кони, тряся колесничное дышло. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Путники прибыли в Феру, где сын Орсилоха, Алфеем Светлым рожденного, дом свой имел Диоклес благородный; Дав у себя им ночлег, Диоклес угостил их радушно. Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Путники, снова в свою колесницу блестящую ставши, Быстро на ней со двора через портик помчалися звонкий, Часто коней погоняя, и кони скакали охотно. Скоро достигли они до великого Пилоса града. Сын Одиссеев сказал Писистрату, к нему обратяся: «Можешь ли, Несторов сын, обещанье мне дать, что исполнишь Просьбу мою? Мы гостями друг другу считаемся с давних Лет по наследству любви от отцов; мы ровесники; этот Путь, совершенный вдвоем, неразрывнее дружбой связал нас. Друг, не минуй моего корабля; но позволь мне остаться Там, чтоб отец твой меня в изъявленье любви не принудил В доме промедлить своем, — возвратиться безмерно спешу я». Так он сказал; Писистрат колебался рассудком и сердцем, Думая, как бы свое обещанье исполнить; обдумав Все, напоследок уверился он, что удобнее будет Звонкокопытных коней обратить к кораблю и к морскому Брегу. Вступя на корабль, положил на корме он подарки: Золото, платье и все, чем Атрид одарил Телемаха. После, его понуждая, он бросил крылатое слово: «Медлить не должно; все люди твои собрались; уезжайте Прежде, пока, возвратяся домой, не успел обо всем я Старцу отцу рассказать; убежден я рассудком и сердцем (Зная упрямство его), что тебя он не пустит, что сам он Вслед за тобой с приглашеньем сюда прибежит и отсюда, Верно, один не воротится, так он упорствовать будет». Кончив, бичом он погнал долгогривых коней и помчался В город пилийцев и славного города скоро достигнул. К спутникам тут обратяся, сказал Телемах благородный: «Братья, скорей корабля чернобокого снасти устройте, Все соберитесь потом на корабль, и отправимся в путь свой». То повеление было гребцами исполнено скоро; Все на корабль собралися и сели на лавках у весел. Тою порой Телемах приносил на корме корабельной Жертву богине Палладе; к нему подошел, он увидел, Странник. Убийство свершив, он покинул Аргос и скитался; Был прорицатель; породу же вел от Мелампа, который Некогда в Пилосе жил овцеводном. В роскошных палатах Между пилийцев Меламп обитал, отличаясь богатством; Был он потом принужден убежать из отчизны в иную Землю, гонимый надменным Нелеем, из смертных сильнейшим Мужем, который его всем богатством, пока продолжался Круг годовой, обладал, между тем как в Филаковом доме В тяжких оковах, в глубокой темнице был жестоко мучим Он за Нелееву дочь, погруженный в слепое безумство, Душу его омрачившее силою страшных Эриний. Керы, однако, избегнул и громкомычащих коров он В Пилос угнал из Филакии. Там, отомстивши за злое Дело герою Нелею, желанную к брату родному В дом проводил он супругу, потом удалился в иную Землю, в Аргос многоконный, где был предназначен судьбою Жить, многочисленным там обладая народом аргивян. В брак там вступив, поселился он в пышноустроенном доме; Двух он имел сыновей: Антифата и Мантия, славных Силой. Родил Антифат Оиклея отважного. Сыном Был Оиклеевым Амфиарай, волнователь народов, Милый эгидодержавцу Зевесу и сыну Латоны; Но до порога дней старых ему не судили достигнуть Боги: он в Фивах погиб златолюбия женского жертвой. Были его сыновья Алкмеон с Амфилохом. Мелампов Младший сын Мантий родил Полифейда пророка и Клита. Клита похитила, светлой его красотою пленяся, Златопрестольная Эос, чтоб был он причислен к бессмертным. Силу пророчества гордому дав Аполлон Полифейду, Сделал его знаменитым меж смертных, когда уж не стало Амфиарая; но он в Гипересию жить, раздраженный Против отца, перешел; и, живя там, пророчил всем людям. Тот же странник, которого сын Одиссеев увидел, Был Полифейдов сын, называвшийся Феоклименом; Он Телемаху, Афине тогда приносившему жертву, С просьбой к нему обратившися, бросил крылатое слово: «Друг, я с тобой, совершающим жертву, встречаясь, твоею Жертвой тебя, и твоим божеством, и твоей головою, Также и жизнью сопутников верных твоих умоляю: Мне на вопрос отвечай, ничего от меня не скрывая, Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Где обитаешь?» Кончил. Ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать; Я из Итаки; отцом же моим Одиссей богоравный Некогда был; но теперь он погибелью горькой постигнут; Спутников верных созвав, в корабле чернобоком за ним я, Долго отсутственным, странствую, вести о нем собирая». Феоклимен богоравный ответствовал внуку Лаэрта: «Странствую также и я — знаменитый был мною в отчизне Муж умерщвлен; в многоконном Аргосе он много оставил Сродников ближних и братьев, могучих в народе ахейском; Гибель и мстящую Керу от них опасаяся встретить, Я убежал; меж людей бесприютно скитаться удел мой. Ты ж, умоляю богами, скитальца прими на корабль свой, Иначе будет мне смерть: я преследуем сильно их злобой». Кончил. Ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Друг, я тебя на корабль мой принять соглашаюсь охотно. Едем; и в доме у нас с гостелюбием будешь ты принят». Так он сказал и, копье медноострое взяв у пришельца, Подле перил корабельных его положил на помосте. Сам же, вступив на корабль, оплывающий темное море, Сел у кормы корабельной, с собою там сесть пригласивши Феоклимена. Гребцы той порой отвязали канаты. Бодрых гребцов возбуждая, велел Телемах им немедля Снасти убрать, и, ему повинуясь, сосновую мачту Подняли разом они и, глубоко в гнездо водрузивши, В нем утвердили ее, а с боков натянули веревки; Белый потом привязали ремнями плетеными парус; Тут светлоокая Зевсова дочь им послала попутный, Зыби эфира пронзающий ветер, чтоб темносоленой Бездною моря корабль их бежал, не встречая преграды. Круны и Халкис они светловодный уже миновали; Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Феу корабль, провожаемый Зевсовым ветром, оставив Сзади, прошел и священную область эпеян Элиду. Острые тут острова Телемах в отдаленье увидел. Плыл он туда, размышляя, погибнет ли там иль спасется. Тою порой Одиссей с свинопасом божественным пищу Ели вечернюю, с ними и все пастухи вечеряли. Свой удовольствовав голод обильно-роскошной едою, Так им сказал Одиссей (он хотел испытать, благосклонно ль Сердце Евмея к нему, пригласит ли его он остаться В хижине с ним иль его отошлет неприязненно в город): «Слушай, мой добрый Евмей, и послушайте все вы; намерен Завтра поутру я в город идти, чтоб сбирать подаянье Там от людей и чтоб вашего хлеба не есть вам в убыток. Дай мне, хозяин, совет и вели, чтоб дорогу мне в город Кто указал. Я по улицам буду бродить, и, конечно, Кто-нибудь даст мне вина иль краюшку мне вынесет хлеба; В дом многославный царя Одиссея пришедши, скажу там Людям, что добрые вести о нем я принес Пенелопе. Также пойду и к ее женихам многобуйным; уж верно Мне, так роскошно пируя, они не откажут в подаче. Я же и сам быть могу им на всякую службу пригоден; Ведать ты должен и выслушай то, что скажу: благодатен Эрмий ко мне был, богов благовестник, который всем смертным Людям успех, красоту и великую славу дарует; Мало найдется таких, кто б со мною поспорил в искусстве Скоро огонь разводить, и сухие дрова для варенья Пищи колоть, и вино подносить, и разрезывать мясо, Словом, во всем, что обязанность низких на службе у знатных». С гневом на то отвечал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Стыдно тебе, чужеземец; как мог ты такие дозволить Странные мысли себе? Ты своей головы не жалеешь, В город сбираясь идти к женихам беззаконным, которых Буйство, бесстыдство и хищность дошли до железного неба: Там не тебе, друг, чета им рабы подчиненные служат; Нет! Но проворные, в платьях богатых, в красивых хитонах, Юноши, светлокудрявые, каждый красавец — такие Служат рабы им; и много на гладко-блестящих столах там Хлеба и мяса, и кубков с вином благовонным. Останься Лучше у нас. Никому ты, конечно, меж нами не будешь В тягость: ни мне, ни товарищам, вместе со мною живущим. После ж, когда возвратится возлюбленный сын Одиссеев, Ты от него и хитон, и другую одежду получишь; Будешь им также и в сердцем желанную землю отправлен». Голос возвысив, ему отвечал сын Лаэртов: «Да будешь, Добрый хозяин мой, ты и великому Зевсу владыке Столь же любезен, как страннику мне, о котором с такою Лаской печешься! Несносно бездомное странствие; тяжкой Мучит заботой во всякое время голодный желудок Бедных, которым бродить суждено по земле без приюта. Здесь я охотно дождусь Телемаха, а ты расскажи мне Все, что о славной в женах Одиссеевой матери знаешь, Все, что с отцом, на пороге оставленном старости, было — Если еще Гелиосовым блеском они веселятся; Или уж нет их и оба они уж в Аидовом доме?» Сыну Лаэртову так отвечал свинопас богоравный: «Все по порядку тебе расскажу, ничего не скрывая: Жив благородный Лаэрт, но всечасно Зевеса он молит Дома, чтоб душу его он исторгнул из дряхлого тела; Горько он плачет о долгоотсутственном сыне, лишившись Доброй, разумной и сердцем избранной супруги, которой Смерть преждевременно в дряхлость его погрузила: о милом Сыне крушась неутешно и сетуя, с светлою жизнью Рано рассталась она. Да не встретит никто из любимых Мною и мне, оказавших любовь столь печальной кончины! Я же, покуда ее сокрушенная жизнь продолжалась, В город к ней часто ходил, чтоб ее навестить, поелику Был я в ребячестве с дочерью доброй царицы, Клименой, Самою младшею между другими, воспитан; я с нею Рос и, почти как она, был любим в их семействе; когда же Мы до желанного возраста младости зрелой достигли, Выдали замуж в Самосе ее, взяв большие подарки. Был награжден я красивой хламидой и новым хитоном, Также для ног получил и сандалии; после царица В поле к стадам отослала меня и со мной дружелюбней Прежнего стала. Но все миновалось. Блаженные боги Щедро, однако, успехом прилежный мой труд наградили; Им я кормлюсь, да и добрых людей угощать мне возможно. Но от моей госпожи ничего уж веселого ныне Мне не бывает, ни словом, ни делом, с тех пор как вломились В дом наш грабители: нам же, рабам, иногда так утешно Было б ее навестить, про себя ей все высказать, сведать Все про нее и, за царским столом отобедав, с подачей Весело в поле домой на вседневный свой труд возвратиться». Кончил; ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Чудно! Так в детстве еще ты, Евмей свинопас, из отчизны В землю далекую был увезен от родителей милых? Все мне теперь расскажи, ничего от меня не скрывая: Город ли тот, населенный обильно людьми, был разрушен, Где твой отец и твоя благородная мать находились, Или, оставшись у стада быков и баранов один, ты Схвачен морским был разбойником; он же тебя здесь и продал Мужу тому, от него дорогую потребовав цену?» «Друг, — отвечал свинопас богоравный, людей повелитель, — Если ты ведать желаешь, то все расскажу откровенно; Слушай, в молчании сладко-душистым вином утешаясь; Ночи теперь бесконечны, есть время для сна, и довольно Времени будет для нашей радушной беседы; не нужно Рано ложиться в постелю нам: сон неумеренный вреден. Все же другие, кого побуждает желанье, пусть идут Спать, чтоб при первых лучах восходящей Денницы на паству В поле, позавтракав дома, с господскими выйти свиньями; Мы на просторе здесь двое, вином и едой веселяся, Память минувших печалей веселым о них разговором В сердце пробудим: о прошлых бедах поминает охотно Муж, испытавший их много и долго бродивший на свете. Я же о том, что желаешь ты знать, расскажу откровенно. Есть (вероятно, ты ведаешь) остров, по имени Сира, Выше Ортигии, где поворот совершает свой солнце; Он необильно людьми населен, но удобен для жизни, Тучен, приволен стадам, виноградом богат и пшеницей: Там никогда не бывает губящего голода; люди Там никакой не страшатся заразы; напротив, когда там Хилая старость объемлет одно поколенье живущих, Лук свой серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть посылать им. Два есть на острове города, каждый с своею отдельной Областью; был же владельцем обоих родитель мой Ктесий, Сын Орменонов, бессмертным подобный. Случилось, что в Сиру Прибыли хитрые гости морей, финикийские люди, Мелочи всякой привезши в своем корабле чернобоком. В доме ж отцовом рабыня жила финикийская, станом Стройная, редкой красы, в рукодельях искусная женских. Душу ее обольстить удалось финикийцам коварным: Мыла она, невдали корабля их, белье; тут один с ней Тайно в любви сочетался — любовь же всегда в заблужденье Женщин, и самых невинных своим поведением, вводит. Кто и откуда она, у рабыни спросил обольститель. Дом указав своего господина, она отвечала: «Я уроженица меднобогатого града Сидона; Там мой отец Арибант знаменит был великим богатством; Силой морские разбойники, злые тафийцы схватили Шедшую с поля меня и сюда увезли на продажу Мужу тому, от него дорогую потребовав цену». Ей отвечая, сказал финикиец, ее обольститель: «Будешь, конечно, ты рада в отчизну свою возвратиться С нами; опять там увидишь и мать и отца в их блестящем Доме: они же, мы ведаем, живы и славны богатством». Выслушав то, что сказал он, ему отвечала рабыня: «Я бы на все согласилась охотно, когда б, мореходцы, Вы поклялися в отчизну меня отвезти без обиды». Так отвечала рабыня; и те поклялися; когда же Все поклялися они и клятву свою совершили, К ним обратяся, рабыня крылатое бросила слово: «Будем теперь осторожны; молчите; из вас никоторых! Слова не молви со мной, где меня бы ему ни случилось Встретить, на улице ль, подле колодца ль, чтоб кто господину, Нас подсмотрев, на меня не донес: раздраженный, меня он В цепи велит заключить, да и вам приготовит погибель. Скуйте ж язык свой; окончите торг поскорей, и когда вы В путь изготовитесь, нужным запасом корабль нагрузивши, В доме царевом меня обо всем известите немедля; Золота, сколько мне под руки там попадется, возьму я; Будет при том от меня вам еще и особый подарок: Знать вы должны, что смотрю я за сыном царя малолетним; Мальчик смышленый; со мною гулять из дворца он вседневно Ходит; я с ним на корабль ваш приду: за великую цену Этот товар продадите вы людям иного языка». Так им сказавши, она возвратилась в палаты царевы. Те же, год целый оставшись на острове нашем, прилежно Свой крутобокий корабль нагружали, торгуя, товаром; Но когда изготовился в путь нагруженный корабль их, Ими был вестник о том к финикийской рабыне отправлен; В дом он отца моего дорогое принес ожерелье: Крупный электрон, оправленный в золото с чудным искусством; Тем ожерельем моя благородная мать и рабыни Все любовались; оно по рукам их ходило, и цену Разную все предлагали. А он, по условию, молча Ей головою кивнул и потом на корабль возвратился. Из дому, за руку взявши меня, поспешила со мною Выйти она; проходя же палату, где множеством кубков Стол был уставлен для царских вельмож, приглашенных к обеду. (Были в то время они на совете в собранье народном), Три двоеручных сосуда проворно она, их под платьем Скрыв, унесла; я за нею пошел, ничего не размысля. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Пристани славной, поспешно идя, наконец мы достигли; Там, оплыватель морей, ожидал нас корабль финикийский; Все собрались на корабль, и пошел он дорогою влажной, Взяв нас, меня и ее, и Зевес ниспослал нам попутный Ветер; шесть суток и денно и нощно мы по морю плыли. Но на седьмой день, как то предназначено было Зевесом, Вдруг Артемида изменницу быстрой убила стрелою: Мертвая на пол она корабельный упала морскою Курицей — рыбам ее и морским тюленям на съеденье Бросили в море; а я там остался один, сокрушенный. Волны и ветер попутный корабль принесли наш в Итаку; Здесь я Лаэртом на деньги его был у хищников куплен. Так я Итаку впервые своими глазами увидел». Выслушав повесть, Евмею сказал Одиссей богоравный: «Добрый Евмей, несказанно всю душу мою ты растрогал, Мне повествуя, какие с тобою беды приключились; С горем, однако, и радость тебе ниспослал многодарный Зевс, проводивший тебя, претерпевшего много, в жилище Кроткого мужа, который тебя и поит здесь и кормит С нежной заботой; и жизнь ты проводишь веселую; мне же Участь не та — без приюта брожу меж людей земнородных». Так говоря о былых временах, напоследок и сами В сон погрузились они, но на малое время; был краток Сон их: взошла светлотронная Эос. В то время у брега, Снасти убрав, Телемаховы спутники мачту спустили, Быстро к причалу на веслах корабль привели и, закинув Якорный камень, надежным канатом корабль утвердили у брега; Сами же, вышед на брег, поражаемый шумно волною, Вкусный обед приготовили с сладким вином пурпуровым. Свой удовольствовав голод питьем и роскошной едою, Так мореходцам сказал рассудительный сын Одиссеев: «В город на веслах теперь отведите корабль чернобокий; Сам же я в поле пойду навестить пастухов и порядком Все осмотреть там; а вечером в город пешком возвращуся; Завтра ж, друзья, в благодарность за ваше сопутствие, вас я В дом наш со мной отобедать и выпить вина приглашаю». Феоклимен богоравный тогда вопросил Телемаха: «Сын мой, куда же пойти присоветуешь мне ты? К какому Жителю горно-суровой Итаки мне в дом обратиться? Или прямою дорогою в ваш дом пойти к Пенелопе?» «Феоклимен, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — В прежнее время тебя, не задумавшись, прямо бы в дом свой Я пригласил: мы тебя угостили б как должно; теперь же Худо там будет тебе без меня; ты увидеть не можешь Матери милой; она, на глаза женихам не желая Часто являться, сидит наверху за тканьем одиноко; Но одного я из них назову, он доступнее прочих: То Евримах благородный, Полибия умного сын; на него же Смотрит в Итаке народ, как на бога, с почтеньем великим. Он, без сомнения, лучший меж ними; усердней других он С матерью брака, чтоб место занять Одиссеево, ищет; Но лишь единый в эфире живущий Зевес Олимпиец Ведает, что им судьбой предназначено — брак иль погибель?» Кончил; и в это мгновение справа поднялся огромный Сокол, посол Аполлонов, с пронзительным криком; в когтях он Дикого голубя мчал и ощипывал; перья упали Между Лаэртовым внуком и судном его быстроходным. Феоклимен, то увидя, отвел от других Телемаха, За руку взял, и по имени назвал, и шепотом молвил: «Знай, Телемах, не без воли Зевеса поднялся тот сокол Справа; я вещую птицу, его рассмотрев, угадал в нем. Царственней вашего царского рода не может в Итаке Быть никакой; навсегда вам владычество там сохранится». Феоклимену ответствовал сын Одиссеев разумный: «Если твое предсказание, гость чужеземный, свершится, Будешь от нас угощен ты как друг и дарами осыпан Так изобильно, что каждый, с кем встретишься, счастью такому Будет дивиться». Потом он сказал, обратяся к Пирею: «Клитиев сын, благородный Пирей, из товарищей, в Пилос Вместе со мною ходивших, ты самый ко мне был усердный. Будь же таков и теперь, пригласи моего чужеземца В дом свой, и пусть там живет он, покуда я сам не приду к вам». Выслушав, так отвечал Телемаху Пирей копьевержец: «Сделаю все, и сколь долго бы в доме моем он ни прожил, Буду его угощать, и ни в чем он отказа не встретит». Кончил Пирей и, вступив на корабль, приказал, чтоб немедля Люди взошли на него и причальный канат отвязали. Люди, взошед на корабль, поместились на лавках у весел. Тут, в золотые сандалии сын Одиссеев обувши Ноги, свое боевое копье, заощренное медью, С палубы взял; а гребцы отвязали канат и на веслах К городу поплыли, судно отчалив, как то повелел им Сын Одиссеев, подобный богам, Телемах благородный. Сын Одиссеев тем временем шел и пришел напоследок К дому, где множество было в закутах свиней и где с ними, Сторож их, спал свинопас, Одиссеев слуга неизменный. 16 Тою порой Одиссей с свинопасом божественным, рано Встав и огонь разложив, приготовили завтрак. Насытясь Вдоволь, на паству погнали свиней пастухи. К Телемаху Бросились дружно навстречу Евмеевы злые собаки; Ластясь к идущему, прыгали дикие звери; услышав Топот двух ног, подходящих поспешно, Лаэртов разумный Сын, изумившийся, бросил крылатое слово Евмею: «Слышишь ли, добрый хозяин? Там кто-то идет, твой товарищ Или знакомец; собаки навстречу бегут и, не лая, Машут хвостами; шаги подходящего явственно слышу». Слов он еще не докончил, как в двери вошел, он увидел, Сын; в изумленье вскочил свинопас; уронил из обеих Рук он сосуды, в которых студеную смешивал воду С светло-пурпурным вином. К своему господину навстречу Бросясь, он голову, светлые очи и милые руки Стал у него целовать, и из глаз полилися ручьями Слезы; как нежный отец с несказанной любовью ласкает Сына, который внезапно явился ему через двадцать Лет по разлуке — единственный, поздно рожденный им, долго Жданный в печали, — с такой свинопас Телемаха любовью, Крепко обнявши, всего целовал, как воскресшего; плача Взрыд, своему господину он бросил крылатое слово: «Ты ль, ненаглядный мой свет. Телемах, возвратился? Тебя я, В Нилос отплывшего, видеть уже не надеялся боле. Милости просим, войди к нам, дитя мое милое; дай мне Очи тобой насладить, возвратившимся в дом свой; доныне В поле не часто к своим пастухам приходил ты; но боле В городе жил меж народа: знать, было тебе не противно Видеть, как в доме твоем без стыда женихи бунтовали». Сын Одиссеев разумный ответствовал так свинопасу: «Правду сказал ты, отец; но теперь для тебя самого я Здесь: повидаться пришел я с тобою, Евмей, чтоб проведать, Дома ль еще Пенелопа иль браком уже сочеталась С кем из своих женихов. Одиссеево ж ложе пустое В спальной стоит одиноко, покрытое злой паутиной?» Кончил. Ему отвечая, сказал свинопас богоравный: «Верность тебе сохраняя, в жилище твоем Пенелопа Ждет твоего возвращенья с тоскою великой и тратит Долгие дни и бессонные ночи в слезах и печали». Так говоря, у него он копье медноострое принял; В дом тут вступил Телемах, через гладкий порог перешедши. С места поспешно вскочил перед ним Одиссей; Телемах же, Место отрекшись принять, Одиссею сказал: «Не трудися, Странник, сиди; для меня, уж конечно, найдется местечко Здесь; мне очистить его не замедлит наш умный хозяин». Так он сказал; Одиссей возвратился на место; Евмей же Прутьев зеленых охапку принес и покрыл их овчиной; Сын Одиссеев возлюбленный сел на нее; деревянный С мясом, от прошлого дня сбереженным, поднос перед милым Гостем поставил усердный Евмей свинопас, и корзину С хлебом большую принес, и наполнил до самого края Вкусно-медвяным вином деревянную чашу. Потом он Сел за готовый обед с Одиссеем божественным рядом. Подняли руки они к приготовленной пище; когда же Был удовольствован голод их сладким питьем и едою, Так свинопасу сказал Телемах богоравный: «Отец мой, Кто чужеземный твой гость? На каком корабле он в Итаку Прибыл? Какие его привезли корабельщики? В край наш (Это, конечно, я знаю и сам) не пешком же пришел он». Так отвечал Телемаху Евмей, свинопас богоравный: «Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать; Он уроженец широкоравнинного острова Крита, Многих людей города, говорит, посетил и немало Странствовал: так для него уж судьбиною соткано было. Ныне ж, бежав с корабля от феспротов, людей злоковарных, В хижину нашу пришел он; тебе я его уступаю; Делай что хочешь: твоей он защите себя поверяет. Сын Одиссеев разумный ответствовал так свинопасу: «Добрый Евмей, ты для сердца печальное слово сказал мне; Как же могу я в свой дом пригласить твоего чужеземца? Я еще молод; еще я своею рукой не пытался Дерзость врага наказать, мне нанесшего злую обиду; Мать же, рассудком и сердцем колеблясь, не знает, что выбрать, Вместе ль со мною остаться и дом содержать наш в порядке, Честь Одиссеева ложа храня и молву уважая, Иль наконец предпочесть из ахейцев того, кто усердней Ищет супружества с ней и дары ей щедрее приносит; Но чужеземцу, которого гостем ты принял, охотно Мантию я подарю, и красивый хитон, и подошвы Ноги обуть; да и меч от меня он получит двуострый; После и в сердцем желанную землю его я отправлю; Пусть он покуда живет у тебя, угощаемый с лаской; Платье ж сюда я немедля пришлю и с запасом для вашей Пищи, дабы от убытка избавить тебя и домашних. В город ходить к женихам я ему не советую; слишком Буйны они и в поступках своих необузданно-дерзки; Могут обидеть его, для меня бы то было прискорбно; Сам же я их укротить не могу: против многих и самый Сильный бессилен, когда он один; их число там велико». Царь Одиссей хитроумный ответствовал так Телемаху: «Если позволишь ты мне, мой прекрасный, сказать откровенно, — Милым я сердцем жестоко досадую, слыша, как много Вам женихи беззаконные здесь оскорблений наносят, Дом захвативши такого, как ты, молодого героя: Знать бы желал я, ты сам ли то волею сносишь? Народ ли Вашей земли ненавидит тебя, по внушению бога? Или, быть может, ты братьев винишь, на которых отважность Муж полагается каждый при общем великом раздоре? Если б имел я и свежую младость твою, и отважность — Или когда бы возлюбленный сын Одиссеев, иль сам он, Странствуя, в дом возвратился (еще не пропала надежда) — Первому встречному голову мне бы отсечь я позволил, Если бы, им на погибель, один не решился проникнуть В дом Одиссея, Лаэртова сына, чтоб выгнать оттуда Шайку их. Если б один я с толпой и не сладил, то всё же Было бы лучше мне, в доме моем пораженному, встретить Смерть, чем свидетелем быть там бесчинных поступков и видеть, Как в нем они обижают гостей, как рабынь принуждают Их угождать вожделениям гнусным в обителях царских, Как расточают и хлеб и вино, беспощадно запасы Все истребляя и главного дела окончить не мысля». «Добрый наш гость, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину ведать; Нет, ни мятежный народ не враждует со мною, ни братьев Также моих не могу я винить, на которых отважность Муж полагается каждый при общем раздоре, понеже В каждом колене у нас, как известно, всегда лишь один был Сын; одного лишь Лаэрта имел прародитель Аркесий; Сын у Лаэрта один Одиссей; Одиссей равномерно Прижил меня одного с Пенелопой. И был я младенцем Здесь им оставлен, а дом наш заграбили хищные люди. Все, кто на разных у нас островах знамениты и сильны, Первые люди Дулихия, Зама, лесного Закинфа, Первые люди Итаки утесистой мать Пенелопу Нудят упорно ко браку и наше имение грабят; Мать же ни в брак ненавистный не хочет вступить, ни от брака Средств не имеет спастись; а они пожирают нещадно Наше добро и меня самого напоследок погубят. Но, конечно, того мы не знаем, что в лоне бессмертных Скрыто. Теперь побеги ты, Евмей, к Пенелопе разумной С вестью о том, что из Пилоса я невредим возвратился. Сам же останусь я здесь у тебя; приходи к нам скорее. Но берегись, чтоб никто не проведал, опричь Пенелопы, Там, что я дома: там многие смертию мне угрожают». Так Телемаху сказал ты, Евмей, свинопас богоравный: «Знаю, все знаю, и все мне понятно, и все, что велишь ты, Будет исполнено; ты же еще мне скажи откровенно, Хочешь ли также, чтоб с вестью пошел я и к деду Лаэрту? Бедный старик! Он до сих пор, хотя и скорбел о далеком Сыне, но все наблюдал за работами в поле и, голод Чувствуя, ел за обедом и пил, как бывало, с рабами. С той же поры, как пошел в корабле чернобоком ты в Пилос, Он, говорят, уж не ест и не пьет, и его никогда уж В поле никто не встречает, но, охая тяжко и плача, Дома сидит он, исчахлый, чуть дышащий, кожа да кости». Сын Одиссеев разумный ответствовал так свинопасу: «Жаль! Но его, как ни горько мне это, оставить должны мы; Если бы все по желанию смертных, судьбине подвластных, Делалось, я пожелал бы, чтоб прибыл отец мой в Итаку. Ты же, увидевши мать, возвратись, заходить не заботясь В поле к Лаэрту, но матери можешь сказать, чтоб немедля, Тайно от всех, и чужих и домашних, отправила к деду Ключницу нашу обрадовать вестью нежданною старца». Кончив, велел он идти свинопасу. Взяв в руки подошвы, Под ноги их подвязал он и в город пошел. От Афины Не было скрыто, что дом свой Евмей, удаляся, покинул; Тотчас явилась богиня, младою, прекрасною, с станом Стройно-высоким, во всех рукодельях искусною девой; В двери вступив, Одиссею предстала она; Телемаху ж Видеть себя не дала, он ее не приметил: не всем нам Боги открыто являются; но Одиссей мог очами Ясно увидеть ее, и собаки увидели также: Лаять не смея, они, завизжав, со двора побежали. Знак головою она подала. Одиссей, догадавшись, Вышел из хижины; подле высокой заграды богиню Встретил он; слово к нему обращая, сказала Афина: «Друг Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Можешь теперь ты открыться и все рассказать Телемаху; Оба, условяся, как женихам приготовить их гибель, Вместе подите немедля вы в город; сама я за вами Скоро там буду, и мстительный бой совершим совокупно». Кончив, жезлом золотым прикоснулась она к Одиссею: Тотчас опрятным и вымытым чисто хитоном покрылись Плечи его; он возвышенней сделался станом, моложе Светлым лицом, посмуглевшие щеки стали полнее; Черной густой бородою покрылся его подбородок. Собственный образ ему возвративши, богиня исчезла. В хижину снова вступил Одиссей; Телемах, изумленный, Очи потупил: он мыслил, что видит бессмертного бога. В страхе к отцу обратяся, он бросил крылатое слово: «Странник, не в прежнем теперь предо мной ты являешься виде; Платье не то на тебе, и совсем изменился твой образ; Верно, один из богов ты, владык беспредельного неба; Будь же к нам благостен; золота много тебе принесем мы Здесь с гекатомбой великой, а ты нас, могучий, помилуй». Сыну ответствовал так Одиссей, в испытаниях твердый: «Нот, я не бог; как дерзнул ты бессмертным меня уподобить? Я Одиссей, твой отец, за которого с тяжким вздыханьем Столько обид ты терпел, притеснителям злым уступая». Кончив, с любовью сына он стал целовать, и с ресницы Пала на землю слеза — удержать он ее был не в силах. Но — что пред ним был желанный отец Одиссей, не поверя, — Снова, ему возражая, сказал Телемах богоравный: «Нет, не отец Одиссей ты, но демон, своим чародейством Очи мои ослепивший, чтоб после я горестней плакал; Смертному мужу подобных чудес совершать невозможно Собственным разумом: может лишь бог превращать во мгновенье Волей своей старика в молодого и юношу в старца; Был ты сначала старик, неопрятно одетый; теперь же Вижу, что свой ты богам, беспредельного неба владыкам». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Нет, Телемах, не чуждайся отца, возвращенного в дом свой; Также и бывшему чуду со мною не слишком дивися; К вам никакой уж другой Одиссей, говорю я, не будет, Кроме меня, претерпевшего в странствиях много и ныне Волей богов приведенного в землю отцов через двадцать Лет. А мое превращение было богини Афины, Мощной добычницы, дело; возможно ей все; превращен был Прежде я в старого нищего ею, потом в молодого, Крепкого мужа, носящего чистое платье на теле; Вечным богам, беспредельного неба владыкам, легко нас, Смертных людей, наделять и красой, и лицом безобразным». Так он ответствовав, сел; Телемах в несказанном волненье Пламенно обнял отца благородного с громким рыданьем. В сердце тогда им обоим проникло желание плача: Подняли оба пронзительный вопль сокрушенья; как стонет Сокол иль крутокогтистый орел, у которых охотник Выкрал еще некрылатых птенцов из родного гнезда их, Так, заливаясь слезами, рыдали они и стонали Громко; и в плаче могло б их застать заходящее солнце, Если бы вдруг не спросил Телемах, обратясь к Одиссею: «Как же, отец, на каком корабле ты, какою дорогой Прибыл в Итаку? Кто были твои корабельщики? В край наш (Это, конечно, я знаю и сам) не пешком же пришел ты». Сыну ответствовал так Одиссей, в испытаниях твердый: «Все я, мой сын, расскажу, ничего от тебя не скрывая; Славные гости морей феакийцы меня привезли к вам; Всех, кто их помощи просит, они по морям провожают. Спал я, когда мы достигли Итаки, и сонный был ими На берег вынесен (щедро меня, отпуская в дорогу, Золотом, медью и платьем богатым они одарили: Все то по воле бессмертных здесь спрятано в гроте глубоком). Прислан сюда я богиней Афиной затем, чтоб с тобою Вместе врагов истребление здесь на свободе устроить. Ты же теперь назови женихов и число их скажи мне; Должно, чтоб ведал я, кто и откуда они и как много Там их, дабы, все подробно обдумав рассудком и сердцем, Мы разрешили, возможно ль двоим, никого не призвавши В помощь, их всех одолеть иль другие помощники нужны?» Кончил. Ему отвечая, сказал Телемах благородный: «Слышал я много, отец, о деяньях твоих многославных; Как ты разумен в совете, какой копьевержец могучий — Но о несбыточном мне ты теперь говоришь, невозможно Двум нам со всею толпой женихов многосильных бороться. Должен ты знать, что числом их не десять, не двадцать: гораздо Более; всех перечесть их тебе я могу по порядку; Слушай: пришло их с Дулихия острова к нам пятьдесят два, Знатны все родом они, шесть служителей с ними; с Закинфа Острова прибыло двадцать; а с темнолесистого Зама Двадцать четыре: все знатных отцов сыновья; напоследок К ним мы и двадцать должны из Итаки причесть, при которых Фемий, певец богоравный, глашатай Медонт и проворных Двое рабов, соблюдать за обедом порядок искусных. Если с такою толпою бороться одни мы замыслим, Будет нам мщение горько, возврат твой погибелен будет; Лучше подумай о том, не найдется ль помощник, который Мог бы за нас постоять, благосклонно подавши нам руку?» Сыну ответствовал так Одиссей, в испытаниях твердый: «Выслушай то, что скажу, и в уме сохрани, что услышишь: Если б Кронион отец и Паллада великая были Наши помощники, стали ль тогда б мы приискивать новых?» Кончил. Ему отвечая, сказал Телемах богоравный: «Подлинно ты мне надежных помощников назвал; высоко, Правда, они в облаках обитают; но оба не нам лишь Смертным одним, но и вечным богам всемогуществом страшны». Сыну ответствовал так Одиссей, в испытаниях твердый: «Оба они не останутся долго от нас в отдаленье В час воздаянья, когда у меня с женихами в жилище Царском последний Ареев расчет смертоносный начнется. Завтра поутру, лишь только подымется Эос, ты в город Прямо пойдешь; там останься в толпе женихов многобуйных. Позже туда я приду с свинопасом Евмеем под видом Старого нищего в рубище бедном. Когда там ругаться Станут они надо мною в жилище моем, не давай ты Милому сердцу свободы, и что б ни терпел я, хотя бы За ногу вытащен был из палаты и выброшен в двери Или хотя бы в меня чем швырнули — ты будь равнодушен. Можешь, конечно, сказать иногда (чтоб унять их буянство) Кроткое слово, тебя не послушают; будет напрасно Всё: предназначенный день их погибели близко; терпенье! Слушай теперь, что скажу, и заметь про себя, что услышишь: Я в ту минуту, когда свой совет мне на сердце положит Втайне Афина, тебе головою кивну; то заметя, Все из палаты, какие ни есть там, доспехи Арея Вверх отнеси и оставь там, их кучею в угол сложивши; Если ж, приметив, что нет уж в палате там бывших оружий, Спросят о них женихи, ты тогда отвечай им: «В палате Дымно; уж сделались вовсе они не такие, какими Здесь их отец Одиссей, при отбытии в Трою, покинул: Ржавчиной все от огня и от копоти смрадной покрылись. Мне же и высшую в сердце влагает Зевес осторожность: Может меж вами от хмеля вражда загореться лихая; Кровью тогда сватовство и торжественный пир осквернится: Само собой прилипает к руке роковое железо». Нам же двоим два копья, два меча ты отложишь и с ними Два из воловьей кожи щита приготовишь, чтоб в руки Взять их, когда нападенье начнем; женихам же, конечно, Ум ослепят всемогущий Зевес и Афина Паллада. Слушай теперь, что скажу, и заметь про себя, что услышишь: Если ты вправду мой сын и от крови моей происходишь, Тайну храни, чтоб никто о моем возвращенье не сведал Здесь, ни Лаэрт, мой отец, ни Евмей свинопас, ни служитель Царского дома какой, ни сама Пенелопа; мы двое — Ты лишь да я — наблюдать за рабынями нашими будем; Также и многих рабов испытанью подвергнем, чтоб сведать, Кто между ними тебя и меня уважает и любит, Кто, нас забыв, оскорбляет тебя, столь достойного чести». Так, возражая отцу, отвечал Телемах многославиый: «Сердце мое ты, отец, уповаю я, скоро на самом Деле узнаешь; и дух мой не слабым найдешь ты, конечно. Думаю только, что опыту всех подвергать бесполезно Будет для нас; я об этом тебя убеждаю размыслить: Много истратится времени, если испытывать всех их, Каждого порознь, начнем мы тогда, как враги беззаботно Будут твой дом разорять и твое достояние грабить. Но я желаю и сам, чтоб, подвергнувши опыту женщин, Мог отличить ты порочных от честных и верных; рабов же Трудно испытывать всех, одного за другим, на работе Порознь живущих; то сделаешь после в досужное время, Если уж подлинно знак ты имел от владыки Зевеса». Так говорили о многом они, собеседуя сладко. Тою порой крепкозданный корабль, Телемаха носивший В Пилос с дружиной, приблизился к брегу Итаки. Когда же В пристань глубокую острова судно ввели мореходцы, На берег вздвинуть они поспешили его совокупной Силой; а слуги проворные, судно совсем разгрузивши, В Клитиев дом отнесли все подарки царя Менелая. В царский же дом Одиссеев был вестник пловцами немедля Послан сказать Пенелопе разумной, что сын, возвратяся, В поле пошел, кораблю же прямою дорогою в город Плыть повелел (чтоб о сыне собственном в сердце тревожась, Плакать напрасно о нем перестала царица). Тот вестник Встретился, путь свой окончить спеша, с свинопасом, который С вестью подобной к своей госпоже Телемахом был послан. К дому царя многославного оба пришли напоследок. Вслух перед всеми рабынями вестник сказал Пенелопе: «Прибыл обратно в Итаку возлюбленный сын твой, царица». Но свинопас подошел к Пенелопе и на ухо все ей, Что Телемах повелел рассказать, прошептал осторожно. Кончив рассказ и исполнив свое поручение, царский Дом он оставил и в поле к свиньям возвратился поспешно. Но женихи, пораженные, духом уныли; покинув Залу, они у ограды высокого царского дома Рядом на каменных гладких скамьях за воротами сели. Так говорить им тогда Евримах, сын Полибиев, начал: «Горе нам! Дело великое сделал, так смело отправясь В путь, Телемах, от него мы подобной отваги не ждали. Должно нам, черный, удобнейший к бегу, корабль изготовив, В нем мореходных; отправить людей, чтоб они убедили Наших товарищей в город как можно скорей возвратиться». Кончить еще не успел он, как, с места на пристань взглянувши, Только что к брегу приставший корабль Амфином усмотрел там; Снасти и весла на нем убирали пловцы. Обратяся С радостным смехом к товарищам, так он сказал: «Не трудитесь Вести своей посылать понапрасну: они возвратились. Видно, их бог надоумил какой иль увидели сами Быстро бегущий корабль и настигнуть его не успели». Так он сказал; те, поднявшись, пошли всей толпою на пристань. На берег скоро был вздвинут корабль чернобокий пловцами, Бодрые слуги немедля сгрузили с него всю поклажу; Сами ж на площади все женихи собрались; но с собою Там никому заседать не дозволили. Так напоследок, К ним обратясь, Антиной, сын Евпейтов надменный, сказал им; «Горе! Бессмертные сами его от беды сохранили! Каждый там день сторожа на лобзаемых ветром вершинах Друг подле друга толпою сидели; когда ж заходило Солнце, мы, берег покинув, всю ночь в корабле быстроходно По морю плавали взад и вперед до восхода Денницы, Тщетно надеясь, что встретим его и немедля погубим. Демон тем временем в пристань его проводил невредимо. Мы же над ним совершить, что замыслили вместе, удобно Можем и здесь; он от нас не уйдет; но до тех пор, покуда Жив он, исполнить намеренье наше мы будем не в силах; Он возмужал и рассудком созрел для совета и дела; Люди ж Итаки не с прежней на нас благосклонностью смотрят Должно нам прежде — пока он народа не созвал на помощь — Кончить, понеже он медлить, как я в том уверен, не станет. Злобой на нас разразившись, при целом народе он скажет, Как мы его погубить сговорились и в том не успели; Тайного нашего замысла, верно, народ не одобрит; Могут, озлобясь на наши поступки, и нас из отчизны Выгнать, и все мы тогда по чужим сторонам разбредемся. Можем напасть на него мы далеко от города в поле, Можем близ города выждать его на дороге; тогда нам Все разделить их придется имущество; дом же уступим Мы Пенелопе и мужу, избранному ею меж нами. Если же вам не угоден совет мой и если хотите Жизнь вы ему сохранить, чтоб отцовским владел достояньем, — То пировать нам по-прежнему, в доме его собираясь, Будет нельзя, и уж каждый особо, в свой дом возвратяся, Свататься станет, подарки свои присылая; она же Выберет доброю волей того, кто щедрей и приятней». Так говорил он; сидя неподвижно, внимали другие. Тут, обратяся к собранью, сказал Амфином благородный, Нисов блистательный сын, от Аретовой царственной крови; Злачный Дулихий, пшеницей богатый, покинув, в Итаке Он отличался от всех женихов и самой Пенелопе Нравился умною речью, благими лишь мыслями полный. Так, обратяся к собранью, сказал Амфином благородный: «Нет! Посягать я на жизнь Телемаха, друзья, не желаю; Царского сына убийство есть страшно-безбожное дело; Прежде богов вопросите, чтоб сведать, какая их воля; Если Зевесом одобрено будет намеренье наше, Сам соглашусь я его поразить и других на убийство Вызову; если ж Зевес запретит, мой совет: воздержитесь». Так он сказал, подтвердили его предложенье другие. Вставши, все вместе они возвратилися в дом Одиссея; В дом же вступив, там на стульях они поместилися гладких. Но Пенелопа разумная, дело иное придумав, Вышла к своим женихам многобуйным из женских покоев; Слух к ней достигнул о замысле тайном на жизнь Телемаха: Все благородный глашатай Медонт ей открыл; и, поспешно, Взявши с собой двух служанок, она, божество меж женами, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим. Речь к Антиною свою обратив, Пенелопа сказала: «Злой кознодей, Аптиной необузданный, словом и делом Ты из товарищей самый разумнейший — так здесь в Итаке Все утверждают. Но где же и в чем твой прославленный разум? Бешеный! Что побуждает тебя Телемаху готовить Смерть и погибель? Зачем ты сирот притесняешь, любезных Зевсу? Неправ человек, замышляющий ближнему злое. Иль ты забыл, как отец твой сюда прибежал, устрашенный Гневом народа, которым гоним был за то, что, приставши К шайке тафийских разбойников, с ними ограбил феспротов, Наших союзников верных? Его здесь народ порывался Смерти предать и готов у него был исторгнуть из груди Сердце и все, что имел он в Итаке, предать истребленью; Но Одиссей, за него заступившись, народ успокоил; Ты ж Одиссеево грабишь богатство, жену Одиссея Мучишь своим сватовством, Одиссееву сыну готовишь Смерть. Удержись! Говорю и тебе и другим в осторожность». Тут Евримах, сын Полибиев, так отвечал Пенелопе: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Будь беззаботна; зачем ты такой предаешься тревоге? Не было, нет и не будет из нас никого, кто б помыслил Руку поднять на убийство любимца богов Телемаха. Нет! И покуда я жив и покуда очами я землю Вижу, тому не бывать, иль — скажу перед всеми, и верно Сбудется слово мое, — обольется убийца своею Кровью, моим пораженный копьем; Одиссей, не забыл я, Брал здесь нередко меня на колени и мяса куски мне Клал на ладонь и вина благовонного выпить давал мне. Вот почему и всех боле людей я люблю Телемаха. Нет! Никогда он убийства не должен страшиться, по крайней Мере от нас, женихов. Но судьбы избежать невозможно». Так говорил он, ее утешая, а мыслил иное. Но Пенелопа, к себе возвратяся, там в светлых покоях Плакала горько о милом своем Одиссее, покуда Сладкого сна не свела ей на очи богиня Афина. Смерклось, когда к Одиссею и к сыну его возвратился Старый Евмей. Он нашел их, готовящих ужин, зарезав Взятую в стаде свинью годовалую. Прежде, однако, Тайно пришед, Одиссея богиня Афина ударом Трости своей превратила по-прежнему в хилого старца, Рубищем жалким одевши его, чтоб Евмей благородный С первого взгляда его не узнал и (сберечь неспособный Тайну) не бросился в город обрадовать вестью царицу. Встретив его на пороге, сказал Телемах: «Наконец ты, Честный Евмей, возвратился. Скажи же, что видел? Что слышал? В город обратно пришли ль наконец женихи из засады? Или еще там сидят и меня стерегут на дороге?» Так, отвечая, сказал Телемаху Евмей благородный: «Сведать о них и расспрашивать мне не входило и в мысли; В городе я об одном лишь заботился: как бы скорее Данное мне порученье исполнить и к вам возвратиться. Шедши ж туда, я с гонцом, от ходивших с тобой мореходцев Посланным, встретился — первый он все объявил Пенелопе; Только одно расскажу я, что видел своими глазами: К городу близко уже, на вершине Эрмейского холма, Был я, когда быстролетный, в глубокую нашу входящий Пристань, корабль усмотрел; я приметил, что было в нем много Ратных; щитами, двуострыми копьями ярко блистал он; Это они, я подумал: но правда ли? Знать мне не можно». Так он сказал. Телемахова сила святая блеснула Легкой улыбкою в очи отцу, неприметно Евмею. Кончив работу и пищу состряпав, они с свинопасом Сели за стол, и порадовал душу им ужин; когда же Был удовольствован голод их сладкой едою, о ложе Каждый подумал; и сна благодать ниспослали им боги. 17 Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Сын Одиссеев, любезный богам, Телемах благородный, К светлым ногам привязав золотые сандалии, в руку Взял боевое копье, заощренное медью, которым Ловко владел, и, готовый в дорогу, сказал свинопасу: «В город иду я, отец, чтоб утешить свиданьем со мною Милую мать: без сомненья, дотоле крушиться и горько Плакать она, безутешная, будет, пока не увидит Сына своими глазами; тебе же, Евмей, поручаю Этого странника; в город поди с ним, дабы подаяньем Мог он себя прокормить; там подаст, кто захочет, Хлеба ему иль вина. Мне нельзя на свое попеченье Всякого нищего брать; и своих уж забот мне довольно; Если же этим обидится твой чужеземец, тем хуже Будет ему самому; я люблю говорить откровенно». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Здесь неохотно и сам бы я, друг, согласился остаться; Нашему брату обед добывать подаянием легче В городе, нежели в поле: там каждый дает нам, что хочет. Мне ж не по летам смотреть за скотиной и всякую службу С тяжким трудом отправлять, пастухам повинуяся. Добрый Путь, мой прекрасный; меня же проводит хозяин, когда я Здесь у огня посогреюсь, когда на дворе потеплеет; В рубище этом мне холодно; тело насквозь проницает Утренник резкий; до города ж, вы говорите, не близко». Так отвечал Одиссей. Телемах благородный поспешным Шагом пошел со двора, и недоброе в мыслях готовил Он женихам. Наконец он пришел беспрепятственно в дом свой. Там, боевое копье прислонивши к высокой колонне, Он через двери высокий порог перешел и увидел Первую в доме усердную няню свою Евриклею: Мягкие клала на стулья овчины старушка. Потоком Слез облилася, увидя его, Евриклея; и скоро Все собрались Одиссеева дома рабыни; и с плачем Голову, плечи и руки они у него лобызали. Вышла разумная тут из покоев своих Пенелопа, Светлым лицом с золотой Афродитой, с младой Артемидой Сходная; сына она обняла и с любовию нежной Светлые очи, и руки, и голову стала, рыдая Громко, ему целовать и крылатое бросила слово: «Ты ль, ненаглядный мой, милый мой сын, возвратился? Тебя я Видеть уже не надеялась боле, отплывшего в Пилос Тайно, со мной не простясь, чтоб узнать об отце отдаленном. Все расскажи мне теперь по порядку, что видел, что слышал». Ласково ей отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Милая мать, не печаль мне души и тревоги напрасной В грудь не вливай мне, спасенному чудно от гибели верной; Но, сотворив омовенье и чистой облекшись одеждой, Вместе с рабынями в верхний покой свой поди и с молитвой Там обещание дай принести гекатомбу бессмертным, Если врагов наказать нам поможет Зевес Олимпиец. Там я на площадь пойду, чтоб позвать чужеземца, который Ныне со мною, когда возвращался я, прибыл в Итаку: Вместе с моими людьми он сюда наперед был отправлен; В город его проводить поручил я Пирею, дабы он В доме его подождал моего возвращения с поля». Так говорил он, и слово его не промчалося мимо Слуха царицы. Омывшись и чистой облекшись одеждой, Вечным богам обещала она принести гекатомбу, Если врагов наказать им поможет Зевес Олимпиец. Тою порой Телемах из высокого царского дома Вышел с копьем; две лихие за ним побежали собаки; Образ его несказанной красой озарила Афина Так, что дивилися люди, его подходящего видя. Все вкруг него собрались женихи многобуйные; каждый Доброе с ним говорил, замышляя недоброе в сердце. Скоро, от их многолюдной толпы отделясь, подошел он К месту, где Ментор сидел и при нем Антифат с Алиферсом, В сердце своем сохранившие верность царю Одиссею. Севши близ них, о себе он им все рассказал, что случилось. Скоро явился Пирей, копьевержец, и Феоклимен с ним Вместе пришел, погулявши по улицам города; не был Долго к нему Телемах без вниманья; к нему подошел он. Первое слово сказал тут Пирей Одиссееву сыну: «В дом мой пошли, Телемах благородный, невольниц, чтоб взяли Там все подарки, которые ты получил от Атрида». Так, отвечая Пирею, сказал Телемах богоравный: «Нам неизвестно, мой верный Пирей, чем окончится дело; Если в жилище моем женихами надменными тайно Буду убит я, они все имущество наше разделят; Лучше тогда, чтоб твоим, а не их те подарки наследством Были; но если на них обратится губящая Кера — Все мне, веселому, сам веселящийся, в дом принесешь ты». Кончив, повел за собою он многострадавшего гостя В дом свой, и скоро туда беспрепятственно прибыли оба. Там, положивши на кресла и стулья свои все одежды, Начали в гладких купальнях они омываться. Когда же Их и омыла, и чистым елеем натерла рабыня, В тонких хитонах, облекшись в косматые мантии, оба Вышед из гладких купален, они поместились на стульях. Тут принесла на лохани серебряной руки умыть им Полный студеной воды золотой рукомойник рабыня, Гладкий потом пододвинула стол; на него положила Хлеб домовитая ключница с разным съестным, из запаса Выданным ею охотно, чтоб пищей они насладились. Против же них, невдали от двухстворных дверей, Пенелопа В креслах за пряжей сидела и тонкие нити сучила. Подняли руки они к приготовленной пище; когда же Был удовольствован голод их сладкой едой, Пенелопа, Старца Икария дочь многоумная, сыну сказала: «Видно, мне лучше на верх мой уйти и лежать одиноко Там на постели, печалью перестланной, горьким потоком Слез обливаемой с самых тех пор, как в далекую Трою Мстить за Атрида пошел Одиссей, — ты, я вижу, не хочешь, Прежде чем здесь женихи многобуйные вновь соберутся, Мне рассказать, что узнал об отце: возвратился ль он, жив ли?» «Милая мать, — отвечал рассудительный сын Одиссеев, — Слушай, я все расскажу, ничего от тебя не скрывая. Прежде мы прибыли в Пилос, где пастырь людей многославный Нестор меня в благолепно-устроенном принял жилище, Принял так нежно, как сына отец принимает, когда он В дом возвращается, долго напрасно им жданный; так Нестор Сам и его сыновья многославные были со мною Ласковы. Но об отце ничего рассказать он не мог мне; Жив ли, скитается ль где на земле иль погиб уж, об отом Слухов к нему не дошло. К Менелаю Атриду меня он, Дав мне коней с колесницею кованой, в Спарту отправил. Там я увидел Елену Аргивскую, многих ахеян, Многих троян погубившую, волей богов всемогущих. Царь Менелай, вызыватель в сраженье, спросил, за какою Нуждою прибыл к нему я в божественный град Лакедемон? Все рассказал я подробно ему, ничего не скрывая. Так на мои мне слова отвечал Менелай златовласый: «О безрассудные! Мужа могучего брачное ложе, Сами бессильные, мыслят они захватить произвольно! Если бы в темном лесу у великого льва в логовище Лань однодневных, сосущих птенцов положила, сама же Стала по горным лесам, по глубоким, травою обильным Долам бродить и обратно бы лев прибежал в логовище — Разом бы страшная участь птенцов беспомощных постигла; Страшная участь постигнет и их от руки Одиссея. Если б, — о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! — В виде таком, как в Лесбосе, обильно людьми населенном, — Где, с силачом Филомиледом выступив в бой рукопашный, Он опрокинул врага на великую радость ахейцам, — Если бы в виде таком женихам Одиссей вдруг явился, Сделался б брак им, судьбой неизбежной постигнутым, горек. То же, о чем ты, меня вопрошая, услышать желаешь, Я расскажу откровенно, и мною обманут не будешь; Что самому возвестил мне морской проницательный старец, То и тебе я открою, чтоб мог ты всю истину ведать. Видел его на далеком он острове, льющего слезы В светлом жилище Калипсо, богини богинь, произвольно Им овладевшей; и путь для него уничтожен возвратный: Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря». Вот что сказал мне Атрид Менелай, вызыватель в сраженье. Спарту покинув, я поплыл назад, и послали попутный Ветер нам боги — в отечество милое нас проводил он». Кончил рассказ Телемах: взволновалась душа Пенелопы. Феоклимен богоравный тогда ей сказал: «Не крушися, Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа, Знает не все он; теперь на мое обратися вниманьем Слово: я то, что случиться должно, предскажу вам наверно; Сам же Зевесом отцом, гостелюбною вашей трапезой, Также святым очагом Одиссеева дома клянуся В том, что в отечестве милом уже Одиссей, что сокрыт он Где-нибудь в доме иль ходит, незнаемый, все узнавая Здесь, и беду женихам неизбежную в мыслях готовит. Вещая птица, которую видел вблизи корабля я, То мне открыла, и все я тогда ж объявил Телемаху». Феоклимену разумная так отвечала царица: «Если твое предсказание, гость чужеземный, свершится, Будешь от нас угощен ты как друг и дарами осыпан Столь изобильно, что счастью такому все будут дивиться». Так говорили о многом они, собеседуя сладко. Тою порой женихи в Одиссеевом доме бросаньем Дисков и дротиков острых себя забавляли, собравшись Все на мощеном дворе, где бывали их шумные игры. Но когда отовсюду с полей на обед им пригнали Мелкий скот пастухи, приводившие к ним ежедневно Коз и баранов, их кликнул глашатай Медонт; был любимец Он женихов, и вседневно к столу их его приглашали. «Юноши, — он им сказал, — вы играли довольно; войдите В дом, и начнем наш обед совокупною силой готовить: Знаете сами, что вовремя пища нам вдвое вкуснее». Так он сказал им. Они, покоряся его приглашенью, Встали и к дому пошли всей толпою; когда же вступили В дом, положивши на гладкие кресла и стулья одежды, Начали крупных баранов, откормленных коз и огромных, Жиром налитых свиней убивать; был зарезан и тучный Бык. И за стряпанье все принялися они. Той порою В город идти с Одиссеем Евмей собрался; и, готовый В путь, он сказал наконец, обратяся к Лаэртову сыну: «Добрый мой гость, ты желаешь, чтоб нынче ж тебя проводил я В город, как нам повелел господин мой, — сказать откровенно, Лучше хотел бы я сторожем дома тебя здесь оставить; Но приказанья боюсь не исполнить; бранить господин мой Будет за это меня; а господская брань неприятна. Время, однако, идти нам; уж боле прошло половины Дня; с наступлением вечера холод пронзителен будет». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Знаю, все знаю, и все мне понятно, и все, как желаешь, Точно исполню; пойдем же, и будь ты моим провожатым. Только сыщи мне какой бы то ни было посох, чтоб мог я Чем подпираться: дорога столь трудная, слышно, что шею Можно сломить». Так сказав, на плеча он набросил котомку, Всю в заплатах, висевшую вместо ремня на веревке. Дал ему в руки Евмей суковатую палку; и оба Вместе пошли, пастухов и собак сторожами оставив Дома. И в город повел свинопас своего господина В образе хилого старца, который чуть шел, подпираясь Посохом, рубище в жалких лохмотьях набросив на плечи. Тихо идя каменистой, негладкой тропой, напоследок К городу близко они подошли. Находился там светлый Ключ; обложен был он камнем, и брали в нем граждане воду. В старое время Итак, Нерион и Поликтор прекрасный Создали там водоем; окружен он был рощею темных Ольх, над водою растущих; и падал студеной струею Ключ в водоем со скалы, на вершине которой воздвигнут Нимфам алтарь был; всегда приносили там путники жертву. Там козовод повстречался им — сын Долионов Меланфин; Коз, меж отборными взятых из стада, откормленных жирно, В город он гнал женихам на обед; с ним товарищей двое Было. Увидя идущих, он начал ругаться, и громко Их поносил, и разгневал в груди Одиссеевой сердце. «Подлинно здесь негодяй негодяя ведет, — говорил он, — Права пословица: равного с равным бессмертные сводят. Ты, свинопас бестолковый, куда путешествуешь с этим Нищим, столов обирателем, грязным бродягой, который, Стоя в дверях, неопрятные плечи об притолку чешет, Крохи одни, не мечи, не котлы получая в подарок. Мог бы у нас он, когда бы его к нам прислал ты, закуты Наши стеречь, выметать их, козлятам подстилки готовить; Скоро бы он раздобрел, простоквашей у нас обжираясь; Это, однако, ему не по нраву, одно тунеядство Любо ему; за работу не примется: лучше, таскаясь По миру, хлебом чужим набивать ненасытный желудок. Слушай, однако, и то, что услышишь, исполнится верно; Если войти он отважится в дом Одиссея — скамеек Много из рук женихов на его полетит там пустую Голову; ребра, таская его, там ему обломают Об пол». И, так говоря, Одиссея он, с ним поравнявшись, Пяткою в ляжку толкнул, но с дороги не сбил, не принудил Даже шатнуться. И в гневе своем уж готов был Лаэртов Сын, побежавши за ним, суковатою палкою душу Выбить из тела его иль, взорвавши на воздух, ударить Оземь его головою. Но он удержался. Евмей же Начал ругать оскорбителя; руки подняв, он воскликнул: «Нимфы потока, Зевесовы дочери, если когда вам Туком обвитые бедра козлов и баранов здесь в жертву Царь Одиссей приносил, не отриньте мольбы, возвратите Нам Одиссея; да благостный демон его нам проводит! Выгнал тогда б из тебя он надменные мысли, забыл бы Ты как шальной по дорогам шататься и бегать без дела В город, стада под надзором неопытных слуг оставляя». Кончил. Меланфий, на то возражая, сказал свинопасу: «Что ты, собака, рычишь? Колдовство ли какое замыслил? Дай срок, тебя, как товар, в корабле чернобоком отсюда Я увезу и продам в иноземье за добрые деньги; Здесь же иль сам Аполлон сребролукий сразит Телемаха Тихой стрелой, иль, мечом женихов пораженный, погибнет Он, как отец, на чужбине утративший день возвращенья». Так он сказал и ушел, на дороге оставив обоих, Медленней шедших; достигнув обители царской, он прямо Там в пировую палату вступил и за стол с женихами Сел Евримаха напротив, к которому был он усердней, Нежели к прочим; ему предложил тут служитель мясного, Ключница хлеба дала и еды из запаса; он начал Есть. Той порой Одиссей подошел с свинопасом Евмеем К царскому дому; и вдруг им оттуда послышались струны Цитры глубокой, потом раздалося и пение; Фемий Пел; Одиссей, ухватясь за Евмееву руку, воскликнул: «Друг, мы, конечно, пришли к Одиссееву славному дому. Может легко быть он узнан меж всеми другими домами: Длинный ряд горниц просторных, широкий и чисто мощенный Двор, обведенный зубчатой стеною, двойные ворота С крепким замком — в них ворваться насильно никто не помыслит. Думаю я, что теперь там обедают; пар благовонный Мяса я чувствую; слышу и стройно звучащие струны Цитры, богами в сопутницы пиру веселому данной». Так отвечал Одиссею Евмей, свинопас богоравный: «Правда, и все ты, как есть, угадал; человек ты разумный; Прежде, однако, должны мы размыслить о том, что нам сделать Лучше: тебе ли во внутренность дома вступить и явиться Там на глаза женихов многобуйных, а мне здесь остаться? Или тебе на дворе подождать одному, а войти к ним Мне? Ты, однако, не медли, чтоб кто здесь с тобой не подрался Или в тебя не швырнул чем, — я так говорю в осторожность». Голос возвысив, ему отвечал Одиссей хитроумный: «Знаю, все знаю, и мысли твои мне понятны; войди ты Прежде один: я покуда остануся здесь; я довольно В жизни тревожных ударов сносил; и швыряемо было Многим в меня; мне терпеть не учиться; немало видал я Бурь и сражений; пусть будет и ныне со мной, что угодно Дию. Один лишь не может ничем побежден быть желудок, Жадный, насильственный, множество бед приключающий смертным Людям: ему в угожденье и крепкоребристые ходят Морем пустым корабли, принося разоренье народам». Так говорили о многом они в откровенной беседе. Уши и голову, слушая их, подняла тут собака Аргус; она Одиссеева прежде была, и ее он Выкормил сам; но на лов с ней ходить не успел, принужденный Плыть в Илион. Молодые охотники часто на диких Коз, на оленей, на зайцев с собою ее уводили. Ныне ж, забытый (его господин был далеко), он, бедный Аргус, лежал у ворот на навозе, который от многих Мулов и многих коров на запас там копили, чтоб после Им Одиссеевы были поля унавожены тучно; Там полумертвый лежал неподвижно покинутый Аргус. Но Одиссееву близость почувствовал он, шевельнулся, Тронул хвостом и поджал в изъявление радости уши; Близко ж подползть к господину и даже подняться он не был В силах. И, вкось на него поглядевши, слезу, от Евмея Скрытно, обтер Одиссей, и потом он сказал свинопасу: «Странное дело, Евмей; там на куче навозной собаку Вижу, прекрасной породы она, но сказать не умею, Сила и легкость ее на бегу таковы ль, как наружность? Или она лишь такая, каких у господ за столами Часто мы видим: для роскоши держат их знатные люди». Так, отвечая, сказал ты, Евмей свинопас, Одиссею: «Это собака погибшего в дальнем краю Одиссея; Если б она и поныне была такова же, какою, Плыть собираясь в троянскую землю, ее господин мой Дома оставил, — ее быстроте и отважности, верно б, Ты подивился; в лесу ни в каком захолустье укрыться Дичь от нее не могла; в ней чутье несказанное было. Ныне же бедная брошена; нет уж ее господина, Вчуже погиб он; служанки ж о ней и подумать ленятся; Раб нерадив; не принудь господин повелением строгим К делу его, за работу он сам не возьмется охотой: Тягостный жребий печального рабства избрав человеку, Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет». Кончил и, в двери светло-населенного дома вступивши, Прямо вошел он в столовую, где женихи пировали. В это мгновение Аргус, увидевший вдруг через двадцать Лет Одиссея, был схвачен рукой смертоносною Мойры. Прежде других Телемах богоравный Евмея, который, Ходя кругом, озирался, увидел; ему головою Подал он знак, чтоб к нему подошел; осмотревшись, пустую Взял он скамью, на которой всегда за столом раздаватель Пищи сидел, чтоб ее рассылать женихам по порядку. Эту скамью пододвинув к столу Телемахову, сел он Против него; предложил тут, приблизившись с блюдом, глашатай Мяса вареного часть им и хлеб, из корзины им взятый. Вслед за Евмеем явился и сам Одиссей богоравный В образе хилого старца, который чуть шел, подпираясь Посохом, с бедной котомкою, рубище в жалких лохмотьях; Сел он в дверях на пороге, спиной прислоняся к дубовой Притолке (выскоблил острою скобелью плотник искусный Гладко ее, наперед топором по снуру обтесавши). Тут свинопасу Евмею сказал Телемах, подавая Хлеб, из корзины меж лучшими взятый, и вкусного мяса, Сколько в обеих горстях уместиться могло: «Отнеси ты Это, Евмей, старику, и скажи, чтоб потом обошел он Всех женихов и у них попросил подаянья — стыдливым Нищему, тяжкой нуждой удрученному, быть неприлично». Так он сказал, и Евмей, повинуясь, пошел к Одиссею. Близко к нему приступивши, он бросил крылатое слово: «Это прислал Телемах; и велел он сказать, чтоб потом ты, Всех обойдя женихов, попросил подаянья — стыдливым Нищему быть, говорит он, в жестокой нужде неприлично». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Зевс да пошлет благоденствие между людьми Телемаху, Дав совершиться всему, что теперь замышляет он в сердце!» Так он сказал и, обеими взявши руками подачу, Мясо и хлеб близ себя положил на убогой котомке. Начал он есть; той порой вдохновенно запел пред гостями Фемий; когда же тот вдоволь наелся, а этот умолкнул — Начали вновь женихи бушевать; но богиня Афина, Тайно приближась к Лаэртову сыну, ему повелела Встать и ходить вкруг столов их, прося подаянья: хотела Видеть она, кто из них благодушен и кто беззаконник; В мыслях же всех без изъятия смерти предать назначала. Встав, он пошел и у каждого начал просить подаянья, Руку к нему простирая, как нищий, скитаться обыкший. С жалостным сердцем они на него в изумленье смотрели, Знать любопытствуя, кто и откуда пришел он. Сидевший С ними пастух козовод, забияка Меланфий, сказал им: «Слушайте вы, женихи многославной царицы, я видел Этого нищего, с ним на дороге сюда повстречавшись; Думаю, был он сюда приведен свинопасом Евмеем; Сам же не знаю я, кто и в какой стороне родился он». Так он сказал. Антиной на Евмея с досадою крикнул: «Ты, свинопас, негодяй всем известный, зачем ты приводишь В город таких развращенных бродяг? Уж и здешняя сволочь Этих столов обирателей нам нестерпимо докучна; Мало, конечно, тебе, что от нищих домашних все ваши Гибнут запасы — чужого еще ты привел к нам обжору». Так, возражая, Евмей свинопас отвечал Антипою: «Ты, Антиной, неразумное мне и недоброе молвил Слово теперь. Приглашает ли кто человека чужого В дом свой без нужды? Лишь тех приглашают, кто нужен на дело: Или гадателей, или врачей, иль искусников зодчих, Или певцов, утешающих душу божественным словом, — Их приглашают с охотою все земнородные люди; Нищего ж, каждому скучного, кто пригласит произвольно? Ты же из всех женихов Пенелопы к рабам Одиссея Самый неласковый был завсегда, и ко мне особливо; Я не печалюсь об этом, покуда моя здесь царица Здравствует с сыном своим Телемахом, моим господином». Кротко Евмею сказал рассудительный сын Одиссеев: «Полно, Евмей, замолчи; говорить с ним не должен ты много; Знаешь, как скор Антиной на обидное слово; он любит Ссориться сам и других на раздор подбивает охотно». Тут, обратясь к Антиною, он бросил крылатое слово: «Ты обо мне, как о сыне отец благодушный, печешься, Друг Антиной, выгоняя своим повелительным словом Странников, в дом мой входящих, — но будет ли Дий тем доволен? Дай, что захочешь; не спорю я; сам приглашаю, напротив; Матери также моей не страшися; тебя не осудит Здесь и никто из рабов, в Одиссеевом доме живущих. Но, конечно, подобные мысли тебе не приходят В сердце: себе все берешь ты, другим же давать не охотник). Кончил, и гневно ему возразил Антиной, сын Евпейтов: «Что ты сказал, Телемах необузданный, гордоречивый? Если б вот это от каждого здесь жениха получил он, — Верно, сюда бы три месяца вновь заглянуть не подумал». Так говоря, он скамейку схватил, на которую ноги Клал под столом, и, грозяся, ее показал Одиссею. Прочие ж все подавали, котомку его наполняя Хлебом и мясом. И, много собрав, Одиссей уж готов был Сесть на порог свой, чтоб данной насытиться пищей; но прежде Он подошел к Антиною и бросил крылатое слово: «Дай мне и ты. Не последним тебя здесь считаю, но первым, Лучшим и самым знатнейшим; царю ты подобишься видом! Щедродаянье должно быть тебе и приличней и легче Всех их; и славить тебя я отныне по всей беспредельной Буду земле. Я и сам меж людьми не всегда бесприютно Жил; и богатоустроенным домом владел, и доступен Всякому страннику был, и охотно давал неимущим; Много имел я невольников, много всего, чем роскошно Люди живут и за что величает их свет богачами. Все уничтожил Кронион — была, без сомненья, святая Воля его, чтоб с дружиной отважных добычников поплыл Я в отдаленный Египет (он там приготовил мне гибель). В лоне потока Египта легкоповоротные наши Все корабли утвердив, я велел, чтоб отборные люди Там на морском берегу сторожить их остались; другим же Дал приказание с ближних высот обозреть всю окрестность. Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев, Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта Бросились, начали жен похищать и детей малолетних, Зверски мужей убивая, — тревога до жителей града Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася Рать; колесницами, пешими, яркою медью оружий Поле кругом закипело; Зевес, веселящийся громом, В жалкое бегство моих обратил; отразить ни единый Силы врага не посмел, и отвсюду нас смерть окружила; Многих тогда из товарищей медь умертвила, и многих Пленных насильственно в град увлекли на печальное рабство. Я же был жителю Крита, в Египет прибывшему, продан Дметору, сыну Эсона, владевшего Кипром; в Итаку Прибыл из Кипра я, много имев на пути злоключений». Гневно сказал, отвечая ему, Антиной, сын Евпейтов: «Верно, нам демон такую чуму посылает, такую Порчу пиров! Отойди от стола моего; на средине Стой там, чтоб не было хуже тебе и Египта и Кипра. Что за наглец неотступный! Какой побродяга бесстыдный! Всех почередно ты здесь обошел; и тебе, что попалось Под руку каждому, подали все, не из щедрости: здесь им Есть что подать; подавать же чужое легко. Убирайся ж Прочь». От стола отступив, отвечал Одиссей хитроумный: «Горе! Так, видно, с лицом у тебя твой рассудок несходен; В доме своем ты и соли щепотку мне дать пожалел бы, Если уж здесь, за обедом чужим прохлаждаяся, хлеба Корку жалеешь мне бросить; а стол ваш, я вижу, обилен». Так он сказал. Антиной, рассердясь, на него исподлобья Грозно очами сверкнул и бросил крылатое слово: «Если еще грубиянить ты вздумал, бродяга, то даром Это тебе не пройдет, и добром ты не выйдешь отсюда». Тут он скамейкой швырнул — и жестоко ударила в спину Подле плеча Одиссея она; как утес, не шатнувшись, Он устоял на ногах, не сраженный ударом; он только Молча потряс головою и страшное в сердце помыслил. К двери потом возвратяся, он сел на порог и, котомку На пол с едой положивши, сказал женихам: «Обратите Слух ваш ко мне, женихи многославной царицы, дабы я Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце. Не было б в том ни беды, ни прискорбия тяжкого сердцу, Если бы кто, за именье свое, за быков, за блестящих Шерстью овец заступался, вытерпел злые побои; Мне ж от руки Антиноя побои достались за гнусный, Жадный и множество бед приключающий людям желудок. Если же боги и мщенье Эриний живут и для бедных — Смерть, Антиной, а не брак вожделенный ты встретишь, обидчик». Гневно, ему возражая, сказал Антиной, сын Евпейтов: «Ешь и молчи, негодяй; иль беги неоглядкой отсюда; Иначе, так нагрубив мне, ты за ноги будешь рабами Вытащен в дверь, и все кости твои обломаются об пол». Кончил; угрозы его не одобрил никто; негодуя, Так говорили иные из юношей дерзко-надменных: «Ты, Антиной, поступил непохвально, обиду нанесши Этому нищему; что же, когда он один из бессмертных? Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных, Входят в земные жилища, чтоб видеть своими очами, Кто из людей беззаконствует, кто наблюдает их правду». Так женихи говорили; но речи их были напрасны. Злою обидой глубоко в душе Телемах сокрушался Вместе с обиженным; слезы свои утаивши, он только Молча потряс головою и страшное в сердце помыслил. Но Пенелопа разумная, слыша, что был чужеземец В доме их так оскорблен, обратяся к рабыням, сказала: «О, когда бы его поразил Аполлон сребролукий!» Ей Евринома, разумная ключница, так отвечала: «Если бы все исполнялось согласно с желанием нашим, Завтра же светлой Денницы из них ни один бы не встретил». Кончила. Ей Пенелопа разумная так возразила: «Правда, мне все ненавистны они, нам от всех притесненье; Но Антиной наиболее с черною Керою сходен: Принят в наш дом чужеземец и, ходя кругом, подаянья Просит у всех он гостей, приневоленный строгой нуждою, — Подали все, и свою он наполнил котомку; лишь этот, Вместо подачи, в него, как безумный, скамейкою бросил». Так Пенелопа рабыням своим говорила в покоях Верхних своих. Одиссей же, сидя на пороге, обедал. Кликнуть к себе повелев свинопаса, царица сказала: «Слушай, Евмей благородный, скажи иноземцу, что я с ним Здесь повидаться желаю, чтоб знать от него, не слыхал ли Он о супруге моем и ему не случилось ли где с ним Встретиться: кажется мне человеком он, много видавшим». Так Пенелопе ответствовал ты, свинопас богоравный: «Если б твои женихи хоть на миг поутихли, царица, Милое сердце твое он своим бы рассказом утешил. Три дня и три ночи он уж гостит под моею убогой Кровлей; пришел же ко мне, с корабля убежав от феспротов. Мне о своих приключеньях еще он не кончил рассказа; Но как внимают певцу, вдохновенному свыше богами, Песнь о великом поющему людям, судьбине подвластным, В них возбуждая желание слушать его непрестанно, Так я внимал чужеземцу, сидя перед ним неподвижно; С ним Одиссей по отцу, говорит он, считается гостем; В Крите широкоравнинном, отчизне Миноса, рожденный, Прибыл оттоле сюда он и много превратностей встретил, Скудно мирским подаяньем питаясь; и слышал он, будто Края феспротов, соседнего с нашей Итакой, достигнул Царь Одиссей, возвращался в дом свой с великим богатством». Кончил. Разумная так отвечала ему Пенелопа: «Кликни его самого; я желаю, чтоб сам рассказал он Все мне подробно, покуда игрой на дворе перед дверью Или во внутренних горницах будут они забавляться; Дома они про себя сберегают свои все запасы, Хлеб и вино золотое; их тратят домашние люди; Им же удобней, вседневно врываяся в дом наш толпою, Наших быков, и баранов, и коз откормленных резать, Жрать до упаду и светлое наше вино беспощадно Тратить. Наш дом разоряется, ибо уж нет в нем такого Мужа, каков Одиссей, чтоб его от проклятья избавить. Если же он возвратится и снова отчизну увидит, С сыном своим он отмстит им за все». Так царица сказала. В это мгновенье чихнул Телемах, и так сильно, что в целом Доме как гром раздалось; засмеявшись, Евмею, поспешно Кликнув его, Пенелопа крылатое бросила слово: «Добрый Евмей, приведи ты сюда чужеземца немедля; Слово мое зачихнул Телемах; я теперь несомненно Знаю, что злые мои женихи неизбежно погибнут Все: ни один не уйдет от судьбы и от мстительной Керы. Выслушай то, что скажу, и заметь про себя, что услышишь. Если меня без обмана он доброю вестью утешит, Мантию дам я ему, и хитон, и красивую обувь». Кончила. Ей повинуясь, пошел свинопас к Одиссею; Близко к нему подошедши, он бросил крылатое слово: «Слушай, отец чужеземец, разумная наша царица, Мать Телемаха, тебя приглашает к себе; о супруге Хочет она расспросить, сокрушаясь о нем беспрестанно. Если ее без обмана ты доброю вестью утешишь, Мантию ты, и хитон, и красивую обувь получишь. Хлеб же, чтоб свой успокоить желудок, по улицам ходя, В городе можешь сбирать от людей — там подаст, кто захочет». Так Одиссей хитроумный сказал, отвечая Евмею: «Все без обмана я мог бы теперь рассказать Пенелопе, Старца Икария дочери многоразумной; я много Знаю о муже ее: мы одно с ним терпели на свете. Но женихов я боюсь необузданно-дерзких, которых Буйство, бесстыдство и хищность дошли до железного неба; Видел ты сам, как в меня, там ходившего смирно и мысли Злой не имевшего, этот неистовый бросил скамейкой — Кто ж за меня заступился? Никто. Промолчал и прекрасный Сын Одиссеев. Пускай же царица, хотя нетерпенье В ней и велико, дождется, чтоб Гелиос скрылся; тогда я Все, что узнать пожелает она о супруге далеком, Ей расскажу, поместясь у огня, чтоб согреться: одет я Плохо — то ведаешь сам ты, тебя я здесь первого встретил». Так он сказал; и Евмей, повинуясь, пошел к Пенелопе; Встретив его на пороге своем, Пенелопа спросила: «Он не с тобою, Евмей? Для чего же прийти не хотел он. Бедный? Боится ль обиды какой? На глаза ль показаться Людям стыдится? Стыдливому нищему плохо на свете». Так Пенелопе ответствовал ты, свинопас богоравный: «Нет; он умно рассуждает, и с ним ты должна согласиться; Он, женихов необузданно-дерзких, царица, бояся, Просит тебя терпеливо дождаться, чтоб Гелиос скрылся; Думаю также и я, что гораздо удобнее будет, Если его ты одна обо всем на досуге расспросишь». Выслушав, умная так отвечала Евмею царица: «Странник твой, кто бы он ни был, умно рассуждает; и прав он: В целом свете, нигде посреди земнородных неможно Встретить людей, столь неистовых, столь беззаконно-развратных». Так отвечала Евмею она. Свинопас богоравный, Все передав ей, пошел к женихам; с Телемахом в столовой Встретился он и, приблизившись, бросил крылатое слово Шепотом в ухо ему, чтоб его не слыхали другие: «Милый, теперь я иду; за свиньями, за домом, за всеми В доме запасами должно смотреть мне; а ты осторожен Будь здесь, себя береги и смотри, чтоб с тобой никакого Зла не случилось: зломысленных много тебя окружает. Зевс да погубит их прежде, чем бедствие наше созреет!» Кончил. Ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Добрый совет ты даешь мне, отец; но ты сам, ночевавши Дома, сюда возвратися поутру с отборной свиньею. Боги мой ум просветят и меня надоумят, что делать». Так отвечал Телемах. Свинопас поместился на гладком Стуле; поужинав сытно и свой удовольствовав голод, В поле пошел он к свиньям острозубым, оставивши царский Дом, оглашаемый шумом пирующих; пеньем и пляской Там веселились. Тем временем темная ночь наступила. 18 В двери вошел тут один всем известный бродяга; шатаясь По миру, скудным он жил подаяньем и в целой Итаке Славен был жадным желудком своим, и нахальством, и пьянством; Силы, однако, большой не имел он, хотя и высок был Ростом. По имени слыл Арнеоном (так матерью назван Был при рожденье), но в городе вся молодежь величала Иром его, потому что у всех он там был на посылках. В двери вступив, Одиссея он стал принуждать, чтоб покинул Дом свой; и бросил ему, раздраженный, крылатое слово: «Прочь от дверей, старичишка, иль за ноги вытащен будешь; Разве не видишь, что все мне мигают, меня понуждая Вытолкать в двери тебя; но марать понапрасну своих я Рук не хочу; убирайся, иль дело окончится дракой». Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный: «Ты сумасброд, я не делаю зла никому здесь; и сколько б Там кто ни подал тебе, я не стану завидовать; оба Можем на этом пороге сидеть мы просторно; нет нужды Спор заводить нам. Ты, вижу, такой же, как я, бесприютный Странственник; бедны мы оба. Лишь боги даруют богатство. Воли, однако, рукам не давай; не советую; стар я: Но, рассердясь, я всю грудь у тебя разобью и все рыло В кровь; и просторнее будет тогда мне на этом пороге Завтра, понеже уж, думаю, ты не придешь во второй раз Властвовать в доме царя Одиссея, Лаэртова сына». Ир в несказанной досаде воскликнул, ему отвечая: «Он же, прожора, и умничать вздумал! Не хуже стряпухи Старой лепечет! Постой же; тебя проучить мне порядком Должно, приняв в кулаки и из челюстей зубы повыбив Все у тебя, как у жадной свиньи, истребляющей ниву. Полно ж сидеть; выходи, покажи нам свое здесь уменье, Вот поглядим мы, ты сладишь ли с тем, кто тебя посильнее». Так меж обоими нищими в бранных словах загорелась Ссора на гладком пороге дверей. То приметила прежде Всех Антиноева сила святая. И с хохотом громким Он, к женихам обратяся, воскликнул: «Друзья, поглядите, Что там в дверях происходит. Подобного мне не случалось Видеть нигде; нам чудесную Дий посылает забаву: С старым бродягой поссорился Ир, и, конечно, уж скоро Драка там будет; пойдем поскорее, нам должно стравить их». Так он сказал; женихи, засмеявшись, вскочили поспешно С мест и соперников, грязным одетых тряпьем, обступили. Тут, обратясь к женихам, Антиной, сын Евпейтов, сказал им: «Выслушать слово мое вас, товарищи, я приглашаю; Козьи желудки лежат там на угольях; сами на ужин Их для себя отложили мы, жиром и кровью наливши; Я предлагаю, чтоб тот, кто из двух победителем будет, Взял для себя из желудков обжаренных лучший; потом мы Будем вседневно его приглашать и к обеду; другим же Нищим сбирать здесь столовые крохи вперед не дозволим». Так предложил Антиной, и одобрили все предложенье. Хитрость замыслив, тогда им сказал Одиссей многоумный: «В бой выходить с молодым старику, изнуренному в силах Нищенской жизнию, трудно, друзья; но докучный желудок Нудит меня согласиться, хотя б и стерпеть здесь побои. Слушайте ж то, что скажу: поклянитесь великою клятвой Мне, что, потворствуя Иру, никто на меня не подымет Рук и сопернику верх надо мной одержать не поможет». Так говорил Одиссей; женихи поклялися; когда же Все поклялися они и клятву свою совершили, Слово к отцу обративши, сказал Телемах богоравный: «Если ты сам добровольно желаешь и смело решился Выступить в бой с ним, то страха не должен иметь: кто посмеет Руку поднять на тебя, тот с собою здесь многих поссорит. Я здесь хозяин, защитник гостей, и, конечно, со мною Будут теперь заодно Антиной, Евримах и другие». Так он сказал. Женихи согласились. Тогда сын Лаэртов Рубище снял и себя им, пристойность храня, опоясал. Тут обнаружились крепкие ляжки, широкие плечи, Твердая грудь, жиловатые руки, и сделала выше Ростом его, неприметно к нему подошедши, Афина. Все женихи на него с изумленьем великим смотрели; Глядя друг на друга, так меж собою они рассуждали: «Иру беда; за нахальство теперь он заплатит. Какие Крепкие мышцы под рубищем этого нищего скрыты!» Так говорили они. Обуяла великая трусость Ира. Его, опоясав, рабы притащили насильно; Бледный, дрожащий от страха, едва на ногах он держался. Слово к нему обративши, сказал Антиной, сын Евпейтов: «Лучше тебе, хвастуну, умереть иль совсем не родиться Было бы, если теперь так дрожишь, так бесстыдно робеешь Ты перед этим, измученным бедностью, старым бродягой. Слушай, однако, и то, что услышишь, исполнится верно: Если тебя победит он и силой своей одолеет, Будешь ты брошен на черный корабль и на твердую землю К злому Эхету царю, всех людей истребителю, сослан. Уши и нос беспощадною медью тебе он обрежет, В крохи изрубит тебя и собакам отдаст на съеденье». Так говорил он. Ужасная робость проникнула Ира; Силою слуги его притащили; и подняли руки Оба. Себя самого тут спросил Одиссей богоравный: Сильно ль ударить его кулаком, чтоб издох он на месте? Или несильным ударом его опрокинуть? Обдумав Все, напоследок он выбрал несильный удар, поелику Иначе мог бы в сердцах женихов возбудить подозренье. Оба тут вышли; в плечо кулаком Одиссея ударил Ир. Одиссей же его по затылку близ уха: вдавилась Кость сокрушенная внутрь, и багровая кровь полилася Ртом; он, завыв, опрокинулся; зубы его скрежетали, Об пол он пятками бил. Женихи же, всплеснувши руками Все помирали от смеха. А сын благородный Лаэртов, За ногу Ира схватив, через двери и портик к воротам Дома его через двор протащил; и, его приневолив Сесть там, спиною к стене прислонил, суковатую палку Втиснул ему, полумертвому, в руки и гневное бросил Слово: «Сиди здесь, собак и свиней отгоняй; и нахально Властвовать в доме чужом не пытайся вперед, высылая Нищих оттуда, сам нищий бродяга: иль будет с тобою Хуже беда». Он сказал и, на плечи набросив котомку, Всю в заплатах, висевшую вместо ремня на веревке, К двери своей возвратился и сел на пороге. А гости Встретили смехом его и, к нему подступивши, сказали: «Молим мы Зевса и вечных богов, чтоб они совершили Все то, чего наиболе теперь ты желаешь, о чем ты Молишь их сам; навсегда ты избавил от злого прожоры Край наш. Он нами немедленно будет на твердую землю К злому Эхету царю, всех людей истребителю, сослан». Так женихи говорили; был рад Одиссей прорицанью. С угольев снявши желудок, наполненный жиром и кровью, Подал Лаэртову сыну его Антиной; и, два хлеба Взяв из корзины, принес их ему Амфином; он наполнил Кубок вином и сказал Одиссею, его поздравляя: «Радуйся, добрый отец иноземец! Теперь нищетою Ты удручен; да пошлют наконец и тебе изобилье Боги!» Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Ты, Амфином, благомысленный юноша, вижу я; знатен Твой благородный отец, повсеместно молвою хвалимый, Нис, уроженец Дулихия многобогатый; его ты Сын, мне сказали; и сам испытал я, сколь ты добродушен. Слушай же, друг, и размысли, размысли о том, что услышишь: Все на земле изменяется, все скоротечно; всего же, Что ни цветет, ни живет на земле, человек скоротечней; Он о возможной в грядущем беде не помыслит, покуда Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он; Если ж беду ниспошлют на него всемогущие боги, Он негодует, но твердой душой неизбежное сносит: Так суждено уж нам всем, на земле обитающим людям, Что б ни послал нам Кронион, владыка бессмертных и смертных. Некогда славен и я меж людьми был великим богатством; Силой своей увлеченный, тогда беззаконствовал много Я, на отца и возлюбленных братьев своих полагаясь. Горе тому, кто себе на земле позволяет неправду! Должно в смиренье, напротив, дары от богов принимать нам. Вижу, как здесь женихи, самовластно бесчинствуя, губят Все достоянье царя и наносят обиды супруге Мужа, который, я мыслю, недолго с семьей и с отчизной Будет в разлуке. Он близко. О друг, да хранительный демон Вовремя в дом твой тебя уведет, чтоб ему на глаза ты Здесь не попался, когда возвратится в отеческий дом он. Здесь не пройдет без пролития крови, когда с женихами Станет вести свой расчет он, вступя под домашнюю кровлю». Так он сказал и вина золотого, свершив возлиянье, Выпил; и кубок потом возвратил Амфиному. И тихим Шагом пошел Амфином, с головой наклоненной, с печалью Милого сердца, как будто предчувствием бедствия полный; Но не ушел от судьбы он; его оковала Паллада, Пасть от копья Телемахова вместе с другими назначив. Сел он на стул свой опять, к женихам возвратяся беспечно. Тут светлоокая дочь громовержца вложила желанье В грудь Пенелопы, разумной супруги Лаэртова сына, Выйти, дабы, женихам показавшись, сильнейшим желаньем Сердце разжечь им, в очах же супруга и милого сына Боле, чем прежде, явиться достойною их уваженья. Так, улыбнуться уста приневолив, она Евриноме, Ключнице старой, сказала: «Хочу я — чего не входило Прежде мне в ум — женихам ненавистным моим показаться; Также хочу и совет там подать Телемаху, чтоб боле С шайкою их, многобуйных грабителей, он не водился; Добры они на словах, но недобрые мысли в уме их». Ей Евринома, усердная ключница, так отвечала: «То, что, дитя, говоришь ты, и я нахожу справедливым. Выдь к ним и милому сыну подай откровенно совет свой. Прежде, однако, омойся, натри благовонным елеем Щеки; тебе не годится с лицом, безобразным от плача, К ним выходить; красота увядает от скорби всегдашней. Сын же твой милый созрел, и тебе, как молила ты, боги Дали увидеть его с бородою расцветшего мужа». Ключнице верной ответствуя, так Пенелопа сказала: «Нет, никогда, Евринома, для них, ненавистных, не буду Я омываться и щек натирать благовонным елеем. Боги, владыки Олимпа, мою красоту погубили В самый тот час, как пошел Одиссей в отдаленную Трою. Но позови Гипподамию, с нею пускай Автоноя Также придет, чтоб меня проводить в пировую палату: К ним не пойду я одна, то стыдливости женской противно». Так говорила царица. Поспешно пошла Евринома Кликнуть обеих служанок, чтоб тотчас послать к госпоже их. Умная мысль родилася тут в сердце Афины Паллады: Сну мироносцу велела богиня сойти к Пенелопе. Сон прилетел и ее улелеял, и все в ней утихло. В креслах она неподвижно сидела; и ей, усыпленной, Все, чем пленяются очи мужей, даровала богиня: Образ ее просиял той красой несказанной, какою В пламенно-быстрой и в сладостно-томной с Харитами пляске Образ Киприды, венком благовонным венчанной, сияет; Стройный ее возвеличился стан, и все тело нежнее, Чище, свежей и блистательней сделалось кости слоновой. Так одаривши ее, удалилась богиня Афина. Но белорукие обе рабыни, вбежавши поспешно В горницу, шумом нарушили сладостный сон Пенелопы. Щеки руками спросонья потерши, она им сказала: «Как же я сладко заснула в моем сокрушенье! О, если б Мне и такую же сладкую смерть принесла Артемида В это мгновенье, чтоб я непрерывной тоской перестала Жизнь сокрушать, все не ведая, где Одиссей, где супруг мой, Доблестью всякой украшенный, между ахеян славнейший». Кончив, по лестнице вниз Пенелопа сошла; вслед за нею Обе служанки сошли, и она, божество красотою, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим; Справа и слева почтительно стали служанки. Колена Их задрожали при виде ее красоты, и сильнее Вспыхнуло в каждом желание ложе ее разделить с ней. Сына к себе подозвавши, его Пенелопа спросила: «Сын мой, скажи мне, ты в полном ли разуме? В возрасте детском Был ты умней и приличие всякое более ведал. Ныне ж ты мужеской силы достигнул, и кто ни посмотрит Здесь на тебя, чужеземец ли, здешний ли, каждый породу Мужа великого в светлой твоей красоте угадает. Где же, однако, твой ум? Ты совсем позабыл справедливость. Дело бесчинное здесь у тебя на глазах совершилось; Этого странника в доме своем допустил ты обидеть; Что же? Когда чужеземец, доверчиво твой посетивший Дом, оскорбленный там будет сидеть и ругаться им станет Всякий — постыдный упрек от людей на себя навлечешь ты». Матери так отвечал благомысленный сын Одиссеев: «Милая мать, твой упрек справедлив; на него не могу я Сетовать. Ныне я все понимаю; и мне уж не трудно Зло отличать от добра; из ребячества вышел я, правда; Но не всегда и теперь удается мне лучшее выбрать: Наши незваные гости приводят мой ум в беспорядок; Злое одно замышляют они; у меня ж руководца Нет. Но сражение странника с Иром не их самовольством Было устроено; высшая здесь обнаружилась воля. Если б, — о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! — Все женихи многобуйные в нашей обители ныне, Кто на дворе, кто во внутренних дома покоях, сидели, Головы свесив на грудь, все избитые, так же, как этот Ир побродяга, теперь за воротами дома сидящий! Трепетной он головою мотает, как пьяный; не может Прямо стоять на ногах, ни сидеть, ни подняться, чтоб в дом свой Медленным шагом добресть через силу; совсем он изломан». Так про себя говорили они, от других в отдаленье. Тут, обратясь к Пенелопе, сказал Евримах благородный: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Если б могли все ахейцы ясийского Аргоса ныне Видеть тебя, женихов бы двойное число собралося В доме твоем пировать. Превосходишь ты всех земнородных Жен красотой, и возвышенным станом, и разумом светлым». Так говорил Евримах. Пенелопа ему отвечала: «Нет, Евримах, красоту я утратила волей бессмертных С самых тех пор, как пошли в кораблях чернобоких ахейцы В Трою, и с ними пошел мой супруг, Одиссей богоравный. Если б он жизни моей покровителем был, возвратяся В дом, несказанно была б я тогда и славна и прекрасна. Ныне ж в печали я вяну; враждует злой демон со мною. В самый тот час, как отчизну свою он готов был покинуть, Взявши за правую руку меня, он сказал на прощанье: «Думать не должно, чтоб воинство меднообутых ахеян Все без урона из Трои в отчизну свою возвратилось; Слышно, что в бое отважны троянские мужи, что копья Метко бросают; в стрелянии из лука зорки; искусно Грозно-летучими, часто сраженье меж двух равносильных Ратей решащими разом, конями владеют. Наверно Знать не могу я, позволит ли Дий возвратиться сюда мне Или погибель я в Трое найду. На твое попеченье Все оставляю. Пекись об отце и об матери милой Так же усердно, как прежде, и даже усердней: понеже Буду не здесь я; когда же наш сын возмужает, ты замуж Выдь, за кого пожелаешь, и дом наш покинь». На прощанье Так говорил Одиссей мне; и все уж исполнилось. Скоро, Скоро она, ненавистная ночь ненавистного сердцу Брака наступит для бедной меня, всех земных утешений Зевсом лишенной. На сердце моем несказанное горе. В прежнее время обычай бывал, что, когда начинали Свататься, знатного рода вдову иль богатую деву Выбрав, один пред другим женихи отличиться старались; В дом приводя к нареченной невесте быков и баранов, Там угощали они всех друзей; и невесту дарили Щедро; чужое ж имущество тратить без платы стыдились». — Кончила. В грудь Одиссея проникло веселье, понеже Было приятно ему, что от них пожелала подарков, Льстя им словами, душою же их ненавидя, царица. Ей отвечая, сказал Антиной, сын Евпейтов надменный: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Всякий подарок, тебе от твоих женихов подносимый, Ты принимай: не позволено то отвергать, что дарят нам. Мы же, ты знай, не пойдем от тебя ни домой, ни в иное Место, пока ты из нас по желанью не выберешь мужа». Так говорил Антиной; согласилися все с ним другие. Каждый потом за подарком глашатая в дом свой отправил. Посланный длинную мантию с пестрым шитьем Антиною Подал; двенадцать застежек ее золотых украшали, Каждая с гибким крючком, чтоб, в кольцо задеваясь, держал он Мантию. Цепь из обделанных в золото с чудным искусством, Светлых, как солнце, больших янтарей принесли Евримаху. Серьги — из трех, с шелковичной пурпурною ягодой сходных Шариков каждая — подал проворный слуга Евридаму; Был молодому Писандру, Поликтора умного сыну, Женский убор принесен, ожерелье богатое; столь же Были нескупы и прочие все на подарки. Приняв их, Вверх по ступеням высоким обратно пошла Пенелопа. С ней удалились, подарки неся, и младые рабыни. Те же, опять обратившися к пляске и сладкому пенью, Начали снова шуметь в ожидании ночи; когда же Мерная ночь посреди их веселого шума настала, Три посредине палаты поставив жаровни, наклали Много поленьев туда, изощренной нарубленных медью, Мелких, сухих, и лучиною тонкой зажгли их, смолистых Факелов к ним подложивши. Смотреть за огнем почередно Были должны Одиссеева дома рабыни. И с ними Так говорить Одиссей хитромысленный начал: «Подите Вы, Одиссеева дома рабыни, отсюда в покои Вашей царицы, Икария дочери многоразумной; Сядьте с ней, тонкие нити сучите и волну руками Дергайте, горе ее развлекая своим разговором. Я же останусь смотреть за огнем, и светло здесь в палате Будет, хотя бы они до утра пировать здесь остались; Им не удастся меня утомить; я терпеть научился». Так говорил он. Рабыни одна на другую взглянули С громким смехом; и грубо ему отвечала Меланфо, Дочь Долиона (ее воспитала сама Пенелопа С детства и много игрушек и всяких ей лакомств давала; Сердце ж ее нечувствительно было к печалям царицы; Тайно любовный союз с Евримахом она заключила); Так отвечала она Одиссею ругательным словом: «Видно, совсем потерял ты рассудок, бродяга; не хочешь, Видно, искать ты ночлега на кузнице, или в закуте, Или в шинке; здесь, конечно, приютней тебе; на слова ты Дерзок в присутствии знатных господ; и душою не робок; Знать, от вина помутился твой ум, иль, быть может, такой уж Ты от природы охотник без смысла болтать; иль, осилив Бедного Ира, так поднял ты нос — берегися, однако; Может с тобою здесь встретиться кто-нибудь Ира сильнее; Зубы твои все своим кулаком он железным повыбьет; Вытолкнут в дверь по затылку им будешь ты, кровью облитый». Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей хитроумный: «Я на тебя Телемаху пожалуюсь, злая собака; В мелкие части, болтунью, тебя искрошить он прикажет». Слово его испугало рабынь; и они во мгновенье Все из палаты ушли; их колена дрожали от страха; Думали все, что на деле исполнится то, что сказал им Странник. А он у жаровен стоял, наблюдая, чтоб ярче Пламя горело; и глаз не сводил с женихов, им готовя Мыслию все, что потом и на самом исполнилось деле. Тою порой женихов и Афина сама возбуждала К дерзко-обидным поступкам, дабы разгорелось сильнее Мщение в гневной душе Одиссея, Лаэртова сына. Так говорить Евримах, сын Полибиев, начал (обидеть Словом своим Одиссея, других рассмешивши, хотел он): «Слух ваш склоните ко мне, женихи Пенелопы, дабы я Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце. Этот наш гость, без сомнения, демоном послан, чтоб было Нам за трапезой светлей; не от факелов так все сияет Здесь, но от плеши его, на которой нет волоса боле». Так он сказал и потом, обратясь к Одиссею, примолвил: «Странник, ты, верно, поденщиком будешь согласен наняться В службу мою, чтоб работать за плату хорошую в поле, Рвать для забора терновник, деревья сажать молодые; Круглый бы год получал от меня ты обильную пищу, Всякое нужное платье, для ног надлежащую обувь. Думаю только, что будешь худой ты работник, привыкнув К лени, без дела бродя и мирским подаяньем питаясь: Даром свой жадный желудок кормить для тебя веселее». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Если б с тобой, Евримах, привелось мне поспорить работой, Если б весною, когда продолжительней быть начинают Дни, по косе, одинаково острой, обоим нам дали В руки, чтоб, вместе работая с самого раннего утра Вплоть до вечерней зари, мы траву луговую косили, Или, когда бы, запрягши нам в плуг двух быков круторогих, Огненных, рослых, откормленных тучной травою, могучей Силою равных, равно молодых, равно работящих, Дали четыре нам поля вспахать для посева, тогда бы Сам ты увидел, как быстро бы в длинные борозды плуг мой Поле изрезал. А если б войну запалил здесь Кронион Зевс и мне дали бы щит, два копья медноострых и медный Кованый шлем, чтоб моей голове был надежной защитой, Первым в сраженье меня ты тогда бы увидел; тогда бы Мне ты не стал попрекать ненасытностью жадной желудка. Но человек ты надменный; твое неприязненно сердце; Сам же себя, Евримах, ты считаешь великим и сильным Лишь потому, что находишься в обществе низких и слабых. Если б, однако, не жданный никем, Одиссей вам явился — Сколь ни просторная плотником сделана дверь здесь, она бы Узкой тебе, неоглядкой бегущему, вдруг показалась». Он замолчал. Евримах, рассердясь, на него исподлобья Грозно очами сверкнул и слово крылатое бросил: «Вот погоди, я с тобою разделаюсь, грязный бродяга: Дерзок в присутствии знатных господ, и не робок душой ты; Видно, вино помутило твой ум, иль, быть может, такой уж Ты от природы охотник без смысла болтать, иль, осилив Бедного Ира, так сделался горд — берегися, однако». Так он сказал и скамейку схватил, чтоб пустить в Одиссея; Но Одиссей, отскочивши, к коленам припал Амфинома; Мимо его прошумев, виночерпия сильно скамейка В правую треснула руку, и чаша, в ней бывшая, на пол Грянулась; тот, опрокинутый, навзничь упал, застонавши. Начали громко шуметь женихи в потемневшей палате; Глядя друг на друга, так меж собою они рассуждали: «Лучше бы было, когда б, до прихода к нам, этот незваный Гость на дороге издох, не завел бы у нас он такого Шума. Теперь мы за нищего ссоримся; пир наш испорчен; Кто при великом раздоре таком веселиться захочет?» К ним обратилась тогда Телемахова сила святая: «Буйные люди, вы все помешались; не можете боле Скрыть вы, что хмель обуял вас. Знать, демон какой поджигает Всех на раздор; пировали довольно вы, спать уж пора вам; Может, кто хочет, уйти; принуждать никого я не буду». Так он сказал. Женихи, закусивши с досадою губы, Смелым его пораженные словом, ему удивлялись. Тут, обратяся к собранью, сказал Амфином благородный, Нисов блистательный сын, от Аретовой царственной крови: «Правду сказал он, друзья; на разумное слово такое Вы не должны отвечать оскорбленьем; не трогайте боле Старого странника; также оставьте в покое и прочих Слуг, обитающих в доме Лаэртова славного сына. Пусть виночерпий опять нам наполнит вином благовонным Кубки, чтоб мы, возлияв, на покой по домам разошлися; Странника ж здесь ночевать в Одиссеевом доме оставим, На руки сдав Телемаху: он гость Телемахова дома». Так Амфином говорил, и понравилось всем, что сказал он. Тут Мулион, дулихийский глашатай, слуга Амфиномов, Муж благородной породы, вина намешавши в кратеры, Кубки наполнил до края и подал гостям; совершивши Им возлиянье блаженным богам, осушили все кубки Гости; когда ж, совершив возлиянье, вином насладились Вдоволь они, все пошли по домам, чтоб предаться покою. 19 Все разошлися; один Одиссей в опустевшей палате Смерть замышлять женихам совокупно с Афиной остался. С ним Телемах; и сказал он, к нему обратяся: «Мой милый Сын, наперед надлежит все оружия вынесть отсюда. Если ж, приметив, что нет уж в палате, как прежде, оружий, Спросят о них женихи, ты тогда отвечай им: «В палате Дымно; уж сделались вовсе они не такие, какими Здесь их отец Одиссей, при отбытии в Трою, покинул: Ржавчиной все от огня и от копоти смрадной покрылись. Также и высшую в сердце вложил мне Зевес осторожность: Может меж вами от хмеля вражда загореться лихая; Кровью тогда сватовство и торжественный пир осквернится — Само собой прилипает к руке роковое железо». Так он сказал. Телемах, повинуясь родителя воле, Кликнул старушку, усердную няню свою Евриклею: «Няня, — сказал он, — смотри, чтоб служанки сюда не входили Прежде, покуда наверх не отнес я отцовых оружий; Здесь без присмотра они; все испорчены дымом; отца же Нет. Я доныне ребенок бессмысленный был, но теперь я Знаю, что должно отнесть их туда, где не может их портить Копоть». Сказал. Евриклея старушка ему отвечала: «Дельно! Пора, мой прекрасный, за разум приняться, и дома Быть господином, и знать обходиться с отцовым богатством. Кто же, когда покидать не велишь ты служанкам их горниц, Факелом будет зажженным тебе здесь светить за работой?» Ей отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Этот старик; не трудяся, никто, и хотя б он чужой был, В доме моем, получая наш корм, оставаться не должен», Кончил. Не мимо ушей Евриклеи его пролетело Слово. Все двери тех горниц, где жили служанки, замкнула Тотчас она. Одиссей с Телемахом тогда принялися Модные с гребнями шлемы, с горбами щиты, с остриями Длинными копья наверх выносить; и Афина Паллада Им невидимо, держа золотую лампаду, светила. Тем изумленный, сказал Телемах Одиссею: «Родитель, В наших очах происходит великое, думаю, чудо; Гладкие стены палаты, сосновые средние брусья, Все потолка перекладины, все здесь колонны так ясно Видны глазам, так блистают, как будто б пожар был кругом их, — Видно, здесь кто из богов олимпийских присутствует тайно». Так он спросил; отвечая, сказал Одиссей хитроумный Сыну: «Молчи, ни о чем не расспрашивай, бойся и мыслить: Боги, владыки Олимпа, такой уж имеют обычай. Время тебе на покой удалиться, а я здесь останусь; Видеть хочу поведенье служанок; хочу в Пенелопе Сердце встревожить, чтоб, плача, меня обо всем расспросила». Так он сказал. Телемах из палаты немедленно вышел; Факел зажженный неся, он пошел в тот покой почивальный, Где по ночам миротворному сну предавался обычно. В спальню пришедши, он лег и заснул в ожиданье Денницы. Тою порою один Одиссей в опустевшей палате Смерть замышлять женихам совокупно с Палладой остался. Вышла разумная тут из покоев своих Пенелопа, Светлым лицом с золотой Афродитой, с младой Артемидой Сходная. Сесть ей к огню пододвинули стул, из слоновой Кости точеный, с оправой серебряной, чудной работы Икмалиона (для ног и скамейку приделал художник К дивному стулу). Он мягко-широкой покрыт был овчиной. Многоразумная села на стул Пенелопа. Вступивши С ней белорукие царского дома служанки в палату, Начали всё убирать там: столы с недоеденным хлебом, Кубки и множество чаш, из которых надменные гости Пили; и, выбросив на пол золу из жаровен, наклали Новых поленьев туда, чтоб нагрелась палата и был в ней Свет. А Меланфо опять привязалась ругать Одиссея: «Здесь ты еще, неотвязный? Не хочешь и ночью покоя Дать нам, бродя здесь как тень, чтоб подметить, что в доме служанки Делают. Вон! Говорю я тебе, побродяга; наелся Здесь ты довольно! Уйди, иль швырну я в тебя головнею». Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей хитроумный: «Что ж так неистово ты на меня, сумасбродная, злишься? Или противно тебе, что в грязи я, что, в рубище бедном По миру ходя, прошу подаянья? Что ж делать? Я нищий. Жребий такой уж нам всем, безотрадно бродящим скитальцам. В прежние дни я и сам меж людьми не совсем бесприютно Жил; и богатоустроенным домом владел, и доступен Всякому страннику был, и охотно давал неимущим; Много имел я невольников, много всего, чем роскошно Люди живут и за что величает их свет богачами. Все уничтожил Кронион — так было ему то угодно. Ты, безрассудная, так же (кто знает, как скоро!) утратишь Всю красоту молодую, которою так здесь гордишься; Станешь тогда ты противна своей госпоже; да и может Сам Одиссей возвратиться — надежда не вовсе пропала; Если же он и погиб и возврата лишен, то еще здесь Сын Одиссев, младой Телемах, Аполлонов питомец, Здравствует; знает он все поведенье служанок домашних, Скрыться не может ничто от него; он из детства уж вышел». Так он сказал. Пенелопа, услышав разумное слово, Речь обратила свою, раздраженная, к дерзкой служанке: «Ты, как собака, бесстыдница, злишься; меня ж не обманешь; Знаю твое поведенье; за все головою заплатишь. Разве не слышала ты, как сюда пригласить я велела Этого странника, мысля, что может сказать мне какую Весть о супруге моем, о котором давно так я плачу?» Тут, обратясь к Евриноме, сказала она: «Евринома, Стул пододвинь поскорее, покрытый овчиною мягкой; Должно, чтоб здесь иноземец покойно сидел, и свои нам Все рассказал приключенья, и мне отвечал на вопросы». Так говорила она. Евринома немедленно гладкий Стул принесла и покрыла его густошерстной овчиной; Сесть приглашен был на стул Одиссей богоравный женою. Так, обратяся к нему, начала говорить Пенелопа: «Странник, сначала тебя я сама вопрошу, отвечай мне: Кто ты, мой добрый старик? Кто отец твой? Кто мать? Где родился?» Так, отвечая, сказал Одиссей, в испытаниях твердый: «О царица, повсюду и все на земле беспредельной Люди тебя превозносят, ты славой до неба достигла; Ты уподобиться можешь царю беспорочному; страха Божия полный и многих людей повелитель могучий, Правду творит он; в его областях изобильно родится Рожь, и ячмень, и пшено, тяготеют плодами деревья, Множится скот на полях и кипят многорыбием воды; Праведно властвует он, и его благоденствуют люди. Ты же, царица, меня вопрошай обо всем; не касайся Только отчизны моей, и семьи, и семейного дома: Горе мне душу глубоко проникнет, когда говорить здесь Буду, о них вспоминая; страдал я немало. В чужом же Доме, в беседе с людьми, предаваться слезам неприлично. Слезы напрасны: бедам не приносят они исцеленья. Может, притом, и на мысли прийти здесь рабыням, сама ты Можешь подумать, что слезы от хмеля мои происходят». Так Одиссею, ему отвечая, сказала царица: «Странник, мою красоту я утратила волей бессмертных С самых тех пор, как пошли в кораблях чернобоких ахейцы В Трою, и с ними пошел мой супруг, Одиссей богоравный. Если б он жизни моей покровителем был, возвратяся В дом, несказанно была б я тогда и славна и прекрасна; Ныне ж в печали я вяну; враждует злой демон со мною. Все, кто на разных у нас островах знамениты и сильны, Первые люди Дулихия, Зама, лесного Закинфа, Первые люди утесистой, солнечно-светлой Итаки, Нудят упорно ко браку меня и наш дом разоряют; Мне ж не по сердцу никто: ни просящий защиты, ни странник, Ниже глашатай, служитель народа; один есть желанный Мной — Одиссей, лишь его неотступное требует сердце. Те же твердят непрестанно о браке; прибегнуть к обману Я попыталась однажды; и демон меня надоумил Стан превеликий поставить в покоях моих; начала я Темно-широкую ткань и, собрав женихов, им сказала: «Юноши, ныне мои женихи — поелику на свете Нет Одиссея, — отложим наш брак до поры той, как будет Кончен мой труд, чтоб начатая ткань не пропала мне даром; Старцу Лаэрту покров гробовой приготовить хочу я Прежде, чем будет он в руки навек усыпляющей смерти Парками отдан, дабы не посмели ахейские жены Мне попрекнуть, что богатый столь муж погребен без покрова». Так я сказала; они покорились мне мужеским сердцем. Целый я день за тканьем проводила; а ночью, зажегши Факел, сама все, натканное днем, распускала. Три года Длилася хитрость удачно, и я убеждать их умела. Но когда, обращеньем времен приведенный, четвертый Год совершился, промчалися месяцы, дни пролетели — Все им открыла одна из служанок, лихая собака; Сами они тут застали меня за распущенной тканью: Так и была приневолена ими я труд мой окончить. Способа нет уж теперь избежать мне от гнусного брака; Хитрости новой на ум не приходит: меня все родные Нудят к замужеству; и сын огорчается, видя, как дом наш Грабят; а он уж созрел и теперь за хозяйством способен Сам наблюдать, и к нему уваженье Зевес пробуждает В людях. Скажи ж откровенно мне, кто ты? Уж верно, не отрасль Славного в древности дуба, не камень от груди утеса». Ей возражая, ответствовал так Одиссей богоравный: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Вижу, что ты о породе моей неотступно желаешь Сведать. Я все расскажу, хоть печаль и усилит рассказ мой В сердце моем. Так бывает со всяким, кто долго в разлуке С милой семьей, сокрушенный, как я, меж людей земнородных Странствует, их посещая обители, сам бесприютный. Но отвечать на вопросы твои я с охотою буду. Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный, Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный; Там девяносто они городов населяют великих. Разные слышатся там языки: там находишь ахеян С первоплеменной породой воинственных критян; киконы Там обитают, дорийцы кудрявые, племя пеласгов, В городе Кносе живущих. Едва девяти лет достигнув, Там уж царем был Минос, собеседник Крониона мудрый, Дед мой, родитель великого Девкалиона, который Идоменея родил и меня. В корабле крутоносом Идоменей, многославный мой брат, в отдаленную Трою Поплыл с Атридом; мое ж знаменитое имя Актон; После него родился я; он старший и властью сильнейший. В Крите гостил Одиссей; и он мною, как гость, одарен был. В Крит же его занесло буреносною силою ветра: В Трою плывя и у мыса Малеи застигнутый бурей, В устье Амнисия ввел он свой быстрый корабль и в опасной Пристани стал близ скалы Илифийской, богами спасенный. К Идоменею он в город пришел, утверждая, что гостем Был он царю, что его почитал и любил несказанно. Но уж дней десять прошло иль одиннадцать с тех пор, как поплыл Царь в кораблях крутоносых в троянскую землю. Я принял Вместо царя во дворце Одиссея, и мной угощен был Он дружелюбно с великою роскошью; было запасов Много у нас; и сопутники все Одиссеевы хлебом, Собранным с мира, и огненноцветным вином, и прекрасным Мясом быков угощаемы досыта были; двенадцать Дней провели богоравные люди ахейские с нами: В море идти не пустил их Борей, бушевавший с такою Силой, что было нельзя на ногах устоять и на суше; Демон его разъярил; на тринадцатый день он утихнул. В море пустились они». Так неправду за чистую правду Он выдавал им. И слезы из глаз их лилися; как тает Снег на вершинах высоких, заоблачных гор, теплоносным Эвром согретый и прежде туда нанесенный Зефиром, — Им же растаенным реки полнеют и льются быстрее, — Так по щекам Пенелопы прекрасным струею лилися Слезы печали о милом, пред нею сидевшем, супруге. Он же, глубоко проникнутый горьким ее сокрушеньем (Очи свои, как железо иль рог неподвижные, крепко В темных ресницах сковав и в нее их вперив, не мигая), Воли слезам не давал. И, насытяся горестным плачем, Так напоследок ему начала говорить Пенелопа: «Странник, я способ имею, тебя испытанью подвергнув, Выведать, подлинно ль ты Одиссея и спутников, бывших С ним, угощал там в палатах царя, как теперь уверяешь. Можешь ли мне описать ты, какое в то время носил он Платье, каков он был видом и кто с ним сопутники были?» Ей отвечая, сказал Одиссей, в испытаниях твердый: «Трудно ответствовать мне на вопрос твой, царица; уж много Времени с этой поры протекло, и тому уж двадцатый Год, как, мою посетивши отчизну, супруг твой пустился В море; но то, что осталося в памяти, вам расскажу я: В мантию был шерстяную, пурпурного цвета, двойную Он облечен; золотою прекрасной с двойными крючками Бляхой держалася мантия; мастер на бляхе искусно Грозного пса и в могучих когтях у него молодую Лань изваял; как живая, она трепетала; и страшно Пес на нее разъяренный глядел, и, из лап порываясь Выдраться, билась ногами она: в изумленье та бляха Всех приводила. Хитон, я приметил, носил он из чудной Ткани, как пленка, с головки сушеного снятая лука, Тонкой и светлой, как яркое солнце; все женщины, видя Эту чудесную ткань, удивлялися ей несказанно. Я же — заметь ты — не ведаю, где он такую одежду Взял? Надевал ли уж дома ее до отбытия в Трою? В дар ли ее получил от кого из своих при отъезде? Взял ли в подарок прощальный как гость? Одиссея любили Многие люди; сравниться же мало могло с ним ахеян. Меч медноострый, двойную пурпурную мантию, с тонким, Сшитым по мерке хитоном ему подарив на прощанье, С почестью в путь проводил я его в корабле крепкозданном. С ним находился глашатай; немного постаре годами Был он; его и теперь описать вам могу я: горбатый, Смуглый, курчавые волосы, черная кожа на теле; Звали его Еврибатом; его всех товарищей боле Чтил Одиссей, поелику он ведал, сколь был он разумен». Так говорил он. Усилилось горе в душе Пенелопы: Все Одиссеевы признаки ей описал он подробно. Горестным плачем о милом, далеком супруге насытясь, Так напоследок опять начала говорить Пенелопа: «Странник, до сих пор одно сожаленье к тебе я имела, — Будешь отныне у нас ты любим и почтен несказанно. Платье, которое мне описал ты, сама я сложила В складки, достав из ларца, и ему подала, золотою Бляхой украсив. И мне уж его никогда здесь не встретить В доме семейном, в отечестве милом! Зачем он, зачем он Нас покидал! Неприязненный демон его с кораблями В море увел, к роковым, к несказанным стенам Илиона». Ей возражая, ответствовал так Одиссей богоравный: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Нежной своей красоты не губи сокрушеньем; не сетуй Так безутешно о милом супруге. Тебя укорять я В этом не буду: нельзя не крушиться жене об утрате Сердцем избранного мужа, с которым в любви родились ей Дети; красой же богам Одиссей, говорят, был подобен. Ты успокойся, однако, и выслушай то, что скажу я: Правду одну я скажу, ничего от тебя не скрывая, Все объявив, что узнал о прибытии к вам Одиссея В области тучной феспротов, от здешних брегов недалекой. Жив он; и много везет на своем корабле к вам сокровищ, Собранных им от различных народов; но спутников верных Всех он утратил; его крутобокий корабль, виноцветным Морем от знойной Тринакрии плывший, Зевес и блестящий Гелиос громом разбили своим за пожранье священных, Солнцу любезных быков — все погибли в волнах святотатцы. Он же, схвативший оторванный киль корабля, был на остров Выброшен, где обитают родные богам феакийцы; Почесть ему оказали они, как бессмертному богу; Щедро его одарили и даже сюда безопасно Сами хотели его проводить. И давно б уж в Итаке Был он; но, здраво размысливши, он убедился, что прежде Разные земли ему для скопленья богатств надлежало Видеть. Никто из людей земнородных не мог с ним сравниться В знании выгод своих и в расчетливом, тонком рассудке — Так говорил мне о нем царь Федон благодушный, который После, бессмертным богам совершив возлиянье, поклялся Мне, что и быстрый корабль уж устроен, и собраны люди В милую землю отцов проводить Одиссея; меня же Он наперед отослал, поелику корабль приготовлен Был для феспротов, в Дулихий, обильный пшеницею, шедших; Мне и богатство, какое скопил Одиссей, показал он. Даже и внукам в десятом колене достанется много — Столько добра им оставлено было царю в сохраненье. Сам же, сказали, пошел он в Додону затем, чтоб оракул Темносенистого Диева дуба его научил там, Как по отсутствии долгом, в отчизну, в желанную землю Милой Итаки ему возвратиться удобнее будет. Жив он, ты видишь сама; и, конечно, здесь явится скоро; Верно, теперь и от милых своих, и от родины светлой Он недалеко; могу подтвердить то и клятвой великой; Зевсом, метателем грома, отцом и владыкой бессмертных, Также святым очагом Одиссеева дома клянуся Вам, что наверно и скоро исполнится то, что сказал я. Прежде, чем солнце окончит свой круг, Одиссей возвратится; Прежде, чем месяц наставший сменен наступающим будет, Вступит он в дом свой». Ему отвечая, сказала царица: «Если твое предсказание, гость чужеземный, свершится, Будешь от нас угощен ты как друг и дарами осыпан Столь изобильно, что счастью такому все будут дивиться. Мне же не то предвещает мое сокрушенное сердце: Нет! И сюда Одиссей не придет, и тебя не отправим В путь мы отсюда: недобрые люди здесь властвуют в доме; Здесь никого не найдется такого, каков Одиссей был, Странников всех угощавший и всем на прощанье даривший Много. Теперь вы, рабыни, омойте его и постелю, Мантией теплой покрытую, здесь приготовьте, чтоб мог он Спать, не озябнув, до первых лучей златотронной Денницы. Завтра ж поутру его вы, в купальне омывши, елеем Чистым натрите, дабы он, опрятный, за стол с Телемахом Сел и с гостями обедал. И горе тому, кто обидеть Вновь покусится его непристойно: ему никакого Места вперед здесь не будет, хотя б он и сильно озлился. Иначе, странник, поверишь ли ты, чтоб хоть мало от прочих Жен я возвышенным духом и светлым умом отличалась, Если я грязным тебя и нечисто одетым за стол наш Сесть допущу? Нам ненадолго жизнь достается на свете; Кто здесь и сам без любви, и в поступках любви не являет, Тот ненавистен, пока на земле он живет, и желают Зла ему люди; от них поносим он нещадно и мертвый; Кто ж, беспорочный душой, и в поступках своих беспорочен — Имя его, с похвалой по земле разносимое, славят Все племена и народы, все добрым его величают». Ей возражая, ответствовал так Одиссей богоравный: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Теплая мантия мне и роскошное ложе противны С тех пор, как Крита широкого снегом покрытые горы, В длинновесельном плывя корабле, из очей потерял я. Дай мне здесь спать, как давно уж привык я, на жесткой постели. Много, много ночей провалялся в бессоннице тяжкой Я, ожидая пришествия златопрестольной Денницы; Также и ног омовение мне не по сердцу; по крайней Мере, к моим прикоснуться ногам ни одной не позволю Я из рабынь молодых, в Одиссеевом доме служащих. Нет ли старушки, любящей заботливо службу и много В жизни, как сам я, и зла и добра испытавшей? Охотно Ей прикоснуться к моим с омовеньем ногам я дозволю». Так Одиссею, ему отвечая, сказала царица: «Странник, немало до сих пор гостей к нам из близких, из дальних Стран приходило — умней же тебя никого не случалось Встретить мне; речи твои все весьма рассудительны. Есть здесь В доме старушка, советница умная, полная добрых Мыслей; за ним, злополучным, ходила она; он был ею Выкормлен, ею в минуту рождения на руки принят. Ей, хоть она и слаба, о тебе поручу я заботу; Встань, Евриклея, моя дорогая разумница, вымой Ноги ему, твоего господина ровеснику; с ним же, Может быть, сходен и видом уж стал Одиссей, изнуренный Жизнию трудной: в несчастии люди стареются скоро». Так говорила она; Евриклея закрыла руками Очи, но слезы пробились сквозь пальцы; она возопила: «Свет мой, дитя мое милое! Где ты? За что же Кронион Так на него, столь покорного воле богов, негодует? Кто ж из людей перед громоигрателем Зевсом такие Тучные бедра быков сожигал и ему гекатомбы Так приносил изобильно, моля, чтоб он светлую старость Дал ему дома провесть, расцветающим радуясь сыном? Были напрасны молитвы; навеки утратил возврат он. Горе! Быть может, теперь, никому не родной, на чужбине, Где-нибудь, впущенный в дом богача, он от глупых служанок Встречен такой же там бранью, какой был от этих собак ты, Странник, обижен; зато и не хочешь им, дерзким, позволить Ноги омыть у тебя. То, однако, порядком исполнить Мне повелела моя госпожа Пенелопа. Охотно Сделаю все, и не волю одну госпожи исполняя. Нет! для тебя самого. Несказанно мою ты волнуешь Душу. Послушай, я выскажу мысли мои откровенно: Странников бедных немало в наш дом приходило; но сердце Мне говорит, что из них ни один (с удивленьем смотрю я) Не был так голосом, ростом, ногами, как ты, с Одиссеем Сходен». Сказала. Ей так отвечал Одиссей хитроумный: «Правда, старушка, и сам от людей я, которым обоих Нас повстречать удавалось, слыхал, что во многом друг с другом Мы удивительно сходны, как то мне и ты говоришь здесь». Так отвечал он. Сияющий таз, для мытья ей служивший Ног, принесла Евриклея; и, свежей водою две трети Таза наполнив, ее долила кипятком. Одиссей же Сел к очагу; но лицом обернулся он к тени, понеже Думал, что, за ногу взявши его, Евриклея знакомый Может увидеть рубец, и тогда вся откроется разом Тайна. Но только она подошла к господину, рубец ей Бросился прямо в глаза. Разъяренного вепря клыком он Ранен был в ногу тогда, как пришел посетить на Парнасе Автоликона, по матери деда (с его сыновьями), Славного хитрым притворством и клятв нарушением — Эрмий Тем дарованьем его наградил, поелику он много Бедр от овец и от коз приносил благосклонному богу. Автоликон, посетив плодоносную землю Итаки, Новорожденного сына у дочери милой нашел там. Выждав, когда он окончит свой ужин, ему на колена Внука пришла положить Евриклея. Она тут сказала: «Автоликон, богоданному внуку ты выдумать должен Имя, какое угодно тебе самому: ты усердно Зевса о внуке молил». То приняв предложенье, сказал он Зятю и дочери: «Вашему сыну готово уж имя; Вас посетить собирался, я рассержен несказанно Многими был из людей, населяющих тучную землю; Пусть назовется мой внук Одиссеем; то значит: сердитый. Если ж когда он, достигнувши мужеских лет, пожелает Дедовский дом посетить на Парнасе, где наша обитель, Будет он мной угощен и с богатым отпущен подарком». Внук возмужал и пришел за подарком обещанным к деду. Автоликон с сыновьями своими его благосклонно Встретил руки пожиманьем и сладко-ласкательным словом; Бабка ж его Амфитея в слезах у него целовала Очи, и руки, и голову, громко рыдая. Богатый Пир приказал сыновьям многославным своим приготовить Автоликон. И они, исполняя родителя волю, Тотчас пригнать повелели быка пятилетнего с поля; Голову снявши с быка и его распластавши, на части Мясо они разрубили и части, взоткнув их на вертел, Начали жарить; изжарив же, их разнесли по порядку. Сидя они за обедом весь день до вечернего мрака Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались. Солнце тем временем село, и ночь наступила; о ложе Каждый подумал, и сна благодать ниспослали им боги. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Автоликоновы все сыновья, на охоту собравшись, Скликали быстрых собак. Сын Лаэртов отправился с ними. Долго они по крутому, покрытому лесом, Парнасу Шли; напоследок достигли глубоких, ветристых ущелий; Гелиос только что начал поля озарять, подымаясь Тихо с глубоких, лиющихся медленно вод Океана; В дикую дебрь углубились охотники все; перед ними, След открывая, бежали собаки; с собаками вместе Автоликоновы дети и сын многославный Лаэртов Быстро бежали, имея в руках длиннотенные копья. Страшно-огромный кабан там скрывался, в кустах закопавшись Диких: в тенистую глубь их проникнуть не мог ни холодный, Сыростью дышащий ветер, ни Гелиос, знойно-блестящий, Даже и дождь не пронзал их ветвистого свода — так густо Были они сплетены; и скопилось там много опадших Листьев. Когда же приблизился шум от собак и от ловчих, Быстро бежавших, кабан им навстречу из дикого лога Прянул; щетину встопорщив, ужасно сверкая глазами, Он заступил им дорогу; и первый, к нему подбежавший, Был Одиссей. Он копье длинноострое поднял, готовый Зверя пронзить; но успел Одиссею поранить колено Острым клыком разъяренный кабан; и он выхватил много Мяса, нагрянувши бешено сбоку, но кость уцелела. В правое зверю плечо боевое копье сын Лаэртов Сильно всадил; и, плечо проколов, острием на другой бок Вышло копье; повалился кабан, и душа отлетела. Автоликоновы дети убитого зверя велели Должным порядком убрать и потом Одиссееву рану Перевязали заботливо; кровь же, бежавшую сильно, Заговорили. И все напоследок к отцу возвратились. Автоликон и его сыновья Одиссея, от раны Дав исцелиться ему и его одаривши богато, Сердцем веселого, сами веселые, с миром послали В землю Итаки; отец и разумная мать несказанно Были его возвращению рады; они расспросили Сына подробно о ране, и он рассказал по порядку, Как, на Парнасе ловитвой зверей веселясь с сыновьями Автоликона, он вепрем клычистым был ранен в колено. Эту-то рану узнала старушка, ощупав руками Ногу; отдернула руки она в изумленье; упала В таз, опустившись, нога; от удара ее зазвенела Медь, покачнулся водою наполненный таз, пролилася На пол вода. И веселье и горе проникли старушку, Очи от слез затуманились, ей не покорствовал голос. Сжав Одиссею рукой подбородок, она возгласила: «Ты Одиссей! Ты мое золотое дитя! И тебя я Прежде, пока не ощупала этой ноги, не узнала!» Кончив, она на свою госпожу обратила поспешно Взоры, чтоб ей возвестить возвращение милого мужа. Та ж не могла ничего, обратяся глазами в другую Сторону, видеть: Паллада ее овладела вниманьем. Но Одиссей, ухвативши одною рукою за горло Няню свою, а другою ее подойти приневолив Ближе к нему, прошептал ей: «Ни слова! Меня ты погубишь; Я Одиссей; ты вскормила меня; претерпевши немало, Волей богов возвратился я в землю отцов через двадцать Лет. Но — уж если твои для узнания тайны открылись Очи — молчи! И чтоб в доме никто обо мне не проведал! Иначе, слушай — и то, что услышишь, исполнится верно, — Если мне Дий истребить женихов многобуйных поможет, Здесь и тебя я щадить, хоть тобой и воспитан, не стану В час тот, когда над рабынями строгий мой суд совершится». Сыну Лаэртову так, отвечая, сказала старушка: «Странное слово из уст у тебя, Одиссей, излетело; Ведаешь сам ты, как сердцем тверда я, как волей упорна: Все сохраню, постоянней, чем камень, целей, чем железо; Выслушай, друг, мой совет и заметь про себя, что услышишь. Если Зевес истребить женихов многобуйных поможет, Всех назову я рабынь, обитающих здесь, чтоб меж ними Мог отличить ты худых и порочных от добрых и честных». Ей возражая, ответствовал так Одиссей хитроумный: «Нет, Евриклея, их мне называть не трудись понапрасну; Сам все увижу и буду уметь все подробно разведать. Только молчи. Произволу богов предадим остальное». Так говорил Одиссей; и поспешно пошла Евриклея Теплой воды принести, поелику вся прежняя на пол Вылилась. Вымыв и чистым елеем умасливши ноги, Снова скамейку свою Одиссей пододвинул к жаровне; Сев к ней, чтоб греться, рубец свой отрепьями рубища скрыл он. Умная так, обратяся к нему, Пенелопа сказала: «Странник, сначала сама я тебя вопрошу, отвечай мне: Скоро наступит пора насладиться покоем; и счастлив Тот, на кого и печального сон миротворный слетает. Мне ж несказанное горе послал неприязненный демон; Днем, сокрушаясь и сетуя, душу свою подкрепляю Я рукодельем, хозяйством, присмотром за делом служанок; Ночью ж, когда все утихнет и все вкруг меня, погрузившись Сладостно в сон, отдыхают беспечно, одна я, тревогой Мучась, в бессоннице тяжкой сижу на постели и плачу; Плачет Аида, Пандарова дочь бледноликая, плачет; Звонкую песню она заунывно с началом весенних Дней благовонных поет, одиноко таясь под густыми Сенями рощи, и жалобно льется рыдающий голос; Плача, Итилоса милого, сына Зефосова, медью Острой нечаянно ею сраженного, мать поминает. Так, сокрушенная, плачу и я, и не знаю, что выбрать, — С сыном ли милым остаться, смотря за хозяйством, за светлым Домом его, за работой служанок, за всем достояньем, Честь Одиссеева ложа храня и молву уважая? Иль, наконец, предпочесть из ахейцев того, кто усердней Брака желает со мной и щедрее дары мне приносит? Сын же, покуда он отроком был неразумным, расстаться С матерью нежной не мог и супружеский дом мне покинуть Сам запрещал; но теперь он, уж мужеской силы достигнув, Требует сам от меня, чтоб из дома я вышла немедля; Он огорчается, видя, как наше имущество грабят. Ты же послушай: я видела сон; мне его растолкуй ты; Двадцать гусей у меня есть домашних; кормлю их пшеницей; Видеть люблю, как они, на воде полоскаясь, играют. Снилося мне, что, с горы прилетевший, орел крутоносый, Шею свернув им, их всех заклевал, что в пространной столовой Мертвые были они на полу все разбросаны; сам же В небо умчался орел. И во сне я стонала и горько Плакала; вместе со мною и много прекрасных ахейских Жен о гусях, умерщвленных могучим орлом, сокрушалось. Он же, назад прилетев и спустясь на высокую кровлю Царского дома, сказал человеческим голосом внятно: «Старца Икария умная дочь, не крушись, Пенелопа. Видишь не сон мимолетный, событие верное видишь; Гуси — твои женихи, а орел, их убить прилетавший Грозною птицей, не птица, а я, Одиссей твой, богами Ныне тебе возвращенный твоим женихам на погибель». Так он сказал мне, и в это мгновенье мой сон прекратился; Я осмотрелась кругом: на дворе, я увидела, гуси Все налицо; и, толпяся к корыту, клюют там пшеницу». Умной супруге своей отвечал Одиссей богоравный: «Сон, государыня, твой толковать бесполезно: он ясен Сам по себе; сокровенного нет в нем значенья; и если Сам Одиссей предсказал женихам их погибель — погибнут Все: ни один не уйдет от судьбы и от мстительной Керы». Так, отвечая, сказала царица Лаэртову сыну: «Странник, конечно, бывают и темные сны, из которых Смысла нельзя нам извлечь; и не всякий сбывается сон наш. Создано двое ворот для вступления снам бестелесным В мир наш: одни роговые, другие из кости слоновой; Сны, проходящие к нам воротами из кости слоновой, Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен; Те же, которые в мир роговыми воротами входят, Верны; сбываются все приносимые ими виденья. Но не из этих ворот мой чудесный, я думаю, вышел Сон — сколь ни радостно было бы то для меня и для сына. Слушай теперь, что скажу, и заметь про себя, что услышишь: Завтра наступит он, день ненавистный, в который покинуть Дом Одиссеев принудят меня; предложить им стрелянье Из лука в кольца хочу я: супруг Одиссей здесь двенадцать С кольцами ставил, бывало, жердей, и те жерди не близко Ставил одну от другой, и стрелой он пронизывал кольца Все. Ту игру женихам предложить я теперь замышляю; Тот, кто согнет, навязав тетиву, Одиссеев могучий Лук, чья стрела пролетит через все (их не тронув) двенадцать Колец, я с тем удалюся из этого милого дома, Дома семейного, светлого, многобогатого, где я Счастье нашла, о котором и сонная буду крушиться». Ей возражая, ответствовал так Одиссей богоравный: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Этой игры, мой совет, не должна ты откладывать. Верь мне, В доме своем Одиссей многохитростный явится прежде, Нежели кто между ими, рукою ощупавши гладкий Лук, тетивою натянет его и сквозь кольца прострелит». Так, отвечая, сказала царица Лаэртову сыну: «Если б ты, странник, со мною всю ночь согласился в палате Этой сидеть и меня веселить разговором, на ум бы Сон не пришел мне; но вовсе без сна оставаться нам, слабым Смертным, не должно. Здесь всем нам, землей многодарной кормимым, Боги бессмертные меру, особую каждому, дали. Время, однако, наверх мне уйти, чтоб лежать одиноко Там на постели, печалью перестланной, горьким потоком Слез обливаемой с самых тех пор, как супруг мой отсюда Морем пошел к роковым, к несказанным стенам Илиона. Там отдохну я, а ты ночевать, иноземец, останься Здесь; и ложись на постелю иль на пол, как сам пожелаешь». Так Пенелопа сказавши, пошла по ступеням высоким Вверх — не одна, все рабыни за нею пошли; и, в покое Верхнем своем затворяся, в кругу приближенных служанок Плакала горько она о своем Одиссее, покуда Сладкого сна не свела ей на очи богиня Афина. 20 Тут приготовил в сенях для себя Одиссей богоравный Ложе из кожи воловьей, еще не дубленной; покрывши Кожу овчинами многих овец, женихами убитых, Лег он; и теплым покровом его Евриклея одела. Там Одиссей, женихам истребление в мыслях готовя, Глаз не смыкая, лежал. В ворота, он увидел, служанки, Жившие в тайной любви с женихами, толпой побежали, С хохотом громким, болтая, шумя и крича непристойно. Вся его внутренность пламенем гнева зажглась несказанным. Долго не знал он, колеблясь рассудком и сердцем, что делать, — Встать ли и, вслед за бесстыдными бросившись, всех умертвить их? Или остаться, дав волю в последний им раз с женихами Свидеться? Сердце же злилось его; как рычит, ощенившись, Злобная сука, щеняток своих защищая, когда их Кто незнакомый берет, и за них покусаться готовясь, Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало. В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: «Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно Спутников он злополучных моих, — и терпенье рассудку Выход из страшной пещеры для нас, погибавших, открыло». Так усмирял он себя, обращался к милому сердцу. Милое сердце ему покорилось, и снова терпенье В грудь пролилося его; но ворочался с боку он на бок. Как на огне, разгоревшемся ярко, ворочают полный Жиром и кровью желудок туда и сюда, чтоб отвсюду Мог быть он сочно и вкусно обжарен, огнем не прижженный, Так на постели ворочался он, беспрестанно тревожась В мыслях о том, как ему одному с женихов многосильной Шайкою сладить. К нему подошла тут Паллада Афина, С неба слетевшая в виде младой, расцветающей девы. Тихо к его изголовью приблизясь, богиня сказала: «Что же не спишь ты, из всех земнородных несчастнейший? Разве Это не дом твой? Не верною ль в доме ты встречен женою? Сын же таков твой, что всякий ему бы отцом захотел быть». Светлой богине ответствовал так Одиссей хитроумный: «Истину ты говоришь мне, богиня; но сердцем я крепко (В том принужден пред тобой повиниться) тревожусь, не зная, Буду ли в силах один с женихов многочисленной шайкой Сладить? Они всей толпою всегда собираются в доме. Но и другою тревогой мое озабочено сердце: Если по воле твоей и Крониона всех истреблю я — Как мне спастися от мщенья родни их? Подумай об этом». Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала: «Ты, маловерный! Надеются ж люди в беде и на слабых Смертных, ни делом помочь, ни совета подать неспособных, — Я же богиня, тебя неизменно всегда от напасти Всякой хранившая. Слушай, понятно и ясно скажу я: Если бы вдруг пятьдесят из засады на двух нас напало Ратей, чтоб нам совокупно погибель устроить, — при них же Мы бы похитили коз их, овец и быков круторогих. Спи, ни о чем не тревожась: несносно лежать на постели, Глаз не смыкая; твои же напасти окончатся скоро». С сими словами богиня ему затворила дремотой Очи, потом на Олимп улетела. И всех усладитель Наших тревог, разрешающий сладко усталые члены, Сон овладел им. Супруга ж его, от тревоги проснувшись, Села бессонная в горьких слезах на постели; слезами Вдоволь свою сокрушенную грудь утолив, громогласно Стала она призывать Артемиду и так ей молилась: «О Артемида, богиня великая, дочь громовержца, Тихой стрелою твоею меня порази и из тела Выведи душу мою. О, когда бы меня ухватила Буря и мглистой дорогой со мною умчалася в край тот, Где начинает свой путь Океан, круговратно бегущий! Были ж Пандаровы дочери схвачены бурею. Боги Мать и отца погубили у них; сиротами остались В доме семейном они; Афродита богиня питала Их молоком, сладкотающим медом, вином благовонным; Гера дала им, от всех отличая их дев земнородных, Ум и красу; Артемида пленительной стройностью стана Их одарила; Афина их всех научила искусствам. Но когда на высокий Олимп вознеслась Киферея Там умолять, чтоб супружества счастие дал непорочным Девам Зевес громолюбец, который, все ведая в мире, Благо и зло земнородным по воле своей посылает, — Гнусные Гарпии, дев беззащитных похитя, их в руки Предали грозных Эриний, чудовищам в рабство. О, если б Так и меня олимпийские боги с земли во мгновенье Сбросили! Если б меня, с Одиссеем в душе, Артемида Светлокудрявая в темную вдруг затворила могилу Прежде, чем быть мне подругою мужа, противного сердцу! Но и тяжелые скорби становятся легче, когда мы, В горьких слезах, в сокрушении сердца день целый проведши, Ночью в объятия сна предаемся — мы все забываем, Зло и добро, лишь коснется очей он целебной рукою; Мне же и сон мой терзает виденьями страшными демон; Виделось мне, что лежал близ меня несказанно с ним сходный, Самый тот образ имевший, какой он имел, удаляясь; Я веселилась; я думала: это не сон — и проснулась». Так говорила она. Поднялась златовласая Эос. Жалобы плачущей в слух Одиссеев входили; и, слыша Их, он подумал, что ею был узнан; ему показалось Даже, что образ ее над его изголовьем летает. Сбросив покров и овчины собрав, на которых лежал он, Все их сложил Одиссей на скамейке, а кожу воловью Вынес на двор. Тут к Зевесу он поднял с молитвою руки: «Если, Зевес, наш отец, ты меня и землей и водою В дом мой (хотя и подвергнул напастям) привел невредимо, Дай, чтоб от первого, кто здесь проснется, мной вещее слово Было услышано; сам же мне знаменьем сердце обрадуй». Так говорил он, молясь, и Кронион молитву услышал: Страшно ударившим громом из звездно-бестучного неба Зевс отвечал. Преисполнилась радостью грудь Одиссея. Слово же первое он от рабыни, моловшей на царской Мельнице близкой, услышал; на мельнице этой двенадцать Было рабынь, и вседневно от раннего утра до поздней Ночи ячмень и пшено там они для домашних мололи. Спали другие, всю кончив работу; а эта, слабее Прочих, проснулася ране, чтоб труд довершить неготовый. Жернов покинув, сказала она (и пророчество было В слове ее Одиссею): «Зевес, наш отец и владыка, На небе нет облаков, и его наполняют, сверкая, Звезды, а гром твой гремит, всемогущий! Кому посылаешь Знаменье грома? Услышь и меня, да исполнится ныне Слово мое: да последним в жилище царя Одиссея Будет сегодняшний пир женихов многобуйных! Колена Мы сокрушили свои непрестанной работой, обжорству Их угождая, — да нынешним кончатся все здесь пиры их!» Так говорила рабыня, был рад Одиссей прорицанью Грома и слова, и в сердце его утвердилась надежда. Тут Одиссеева дома рабыни сошлися из разных Горниц и жаркий огонь на большом очаге запалили. Ложе покинул свое и возлюбленный сын Одиссеев; Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил; После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши, Взял боевое копье, лучезарно блестящее медью; Так он ступил на порог и сказал, обратись к Евриклее: «Няня, доволен ли был угощением странник? Покойно ль Спал он? Иль вы не хотели о нем и подумать? Обычай Матери милой я знаю; хотя и разумна, а часто Между людьми иноземными худшему почести всякой Много окажет, на лучшего ж вовсе и взгляда не бросит». Так говорил Телемах. Евриклея ему отвечала: «Ты понапрасну, дитя, невиновную мать обвиняешь; С нею сидя, здесь вином утешался он, сколько угодно Было душе; но не ел, хоть его и просили. По горло Сыт я, сказал. А когда он подумал о сне и постели, Мягкое ложе она приготовить велела рабыням. Он же, напротив, как жалкий, судьбою забытый бродяга, Спать на пуховой постели, покрытой ковром, отказался; Кожу воловью постлал на полу и, овчин положивши Сверху, улегся в сенях; я покрыла его одеялом». Так Евриклея сказала. Тогда Телемах из палаты Вышел с копьем; две лихие за ним побежали собаки. На площадь, главное место собранья ахеян, пошел он. Тут всех рабынь Одиссеева дома созвавши, сказала Им Евриклея, разумная дочь Певсенорида Опса: «Все на работу! Одни за метлы; и проворнее выместь Горницы, вспрыснув полы; на скамейки, на кресла и стулья Пестро-пурпурные ткани постлать; ноздреватою губкой Начисто вымыть столы; всполоснуть пировые кратеры; Чаши глубокие, кубки двудонные вымыть. Другие ж Все за водою к ключу и скорее назад, поелику Нынешний день женихи не замедлят приходом, напротив, Ранее все соберутся: мы праздник готовим великий». Так Евриклея сказала. Ее повинуяся воле, Двадцать рабынь побежали на ключ темноводный; другие Начали горницы все прибирать и посуду всю чистить. Скоро прислали и слуг женихи: за работу принявшись, Стали они топорами поленья колоть. Воротились С свежей рабыни водой от ключа. Свинопасом Евмеем Пригнаны были три борова, самые жирные в стаде: Заперли их в окруженную частым забором заграду. Сам же Евмей подошел к Одиссею, спросил дружелюбно: «Странник, учтивее ль стали с тобой Телемаховы гости? Иль по-вчерашнему в доме у нас на тебя нападают?» Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Добрый Евмей, да пошлют всемогущие боги Олимпа Им воздаянье за буйную жизнь и за дерзость, с какою Здесь, не стыдяся, они расхищают чужое богатство!» Так говорили о многом они в откровенной беседе. К ним подошел козовод, за козами смотрящий, Меланфий; Коз, меж отборными взятых из стада, откормленных жирно В город пригнал он, гостям на обед; с ним товарищей было Двое. И, коз привязавши под кровлей сеней многозвучных, Так Одиссею сказал, им ругаяся, дерзкий Меланфий: «Здесь ты еще, неотвязный бродяга; не хочешь, я вижу, Дать нам вздохнуть; мой совет, убирайся отсюда скорее; Иль и со мной у тебя напоследок дойдет до расправы; Можешь тогда и моих кулаков ты отведать; ты слишком Стал уж докучен; не в этом лишь доме бывают обеды». Кончил. Ему Одиссей ничего не ответствовал; только Молча потряс головою и страшное в сердце помыслил. Третий тут главный пастух подошел к ним, коровник Филойтий; Коз он отборных привел с нетелившейся, жирной коровой. В город же их привезли на судах перевозчики, всех там, Кто нанимал их, возившие морем рабочие люди. Коз и корову Филойтий оставил в сенях многозвучных; Сам же, приближась к Евмею, спросил у него дружелюбно: «Кто чужеземец, тобою недавно, Евмей, приведенный В город? К какому себя причисляет он племени? Где он Дом свой отцовский имеет? В какой стороне он родился? С виду он бедный скиталец, но царственный образ имеет. Боги бездомно-бродящих людей унижают жестоко; Но и могучим царям испытанья они посылают». Тут к Одиссею, приветствие правою сделав рукою, Ласково он обратился и бросил крылатое слово: «Радуйся, добрый отец чужеземец; теперь нищетою Ты удручен — но пошлют наконец и тебе изобилье Боги. О Зевс! Ты безжалостней всех, на Олимпе живущих! Нет состраданья в тебе к человекам; ты сам, наш создатель, Нас предаешь беспощадно беде и грызущему горю. Потом прошибло меня и в глазах потемнело, когда я Вспомнил, взглянув на тебя, о царе Одиссее: как ты, он, Может быть, бродит в таких же лохмотьях, такой же бездомный. Где он, несчастный? Еще ли он видит сияние солнца? Или его уж не стало и в область Аида сошел он? О благодушный, великий мой царь! Над стадами коров ты Здесь в стороне кефалленской меня молодого поставил; Много теперь расплодилось их; нет никого здесь другого, Кто бы имел столь великое стадо коров крепколобых. Горе! Я сам приневолен сюда их водить на пожранье Этим грабителям. Сына они притесняют в отцовом Доме; богов наказанье не страшно им; между собою Все разделить уж богатство царя отдаленного мыслят. Часто мне замысел в милое сердце приходит (хотя он, Правду сказать, и не вовсе похвален: есть в доме наследник), Замысел в землю чужую со стадом моим, к иноземным Людям уйти. Несказанное горе мне, здесь оставаясь, Царских прекрасных коров на убой отдавать им; давно бы Эту покинул я землю, где столько неправды творится, Стадо уведши с собою, к иному царю перешел бы В службу — но верится все мне еще, что воротится в дом свой Он, наш желанный, и всех их, грабителей, разом погубит». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Видно, порода твоя не простая, мой честный коровник; Сердцем, я вижу, ты верен и здравый имеешь рассудок; Радость за то объявляю тебе и клянуся великой Клятвой, Зевесом отцом, гостелюбною вашей трапезой, Также святым очагом Одиссеева дома клянуся Здесь, что еще ты отсюда уйти не успеешь, как сам он Явится; можешь тогда ты своими глазами увидеть, Если захочешь, какой с женихами расчет поведет он». Кончил. Ему отвечал пастухов повелитель Филойтий: «Если ты правду сказал, иноземец (и Дий да исполнит Слово твое), то и я, ты увидишь, не празден останусь». Тут и Евмей, свинопас благородный, богов призывая, Стал их молить, чтоб они возвратили домой Одиссея. Так говорили о многом они, от других в отдаленье. Тою порой женихи, согласившись предать Телемаха Смерти, сходились; но в это мгновение слева поднялся Быстрый орел, и в когтях у него трепетала голубка. Знаменьем в страх приведенный, сказал Амфином благородный: «Замысел наш умертвить Телемаха, друзья, по желанью Нам не удастся исполнить. Подумаем лучше о пире». Так он сказал; подтвердили его предложенье другие. Все они вместе пошли и, когда в Одиссеев вступили Дом, положивши на гладкие кресла и стулья одежды, Начали крупных баранов, откормленных коз и огромных, Жирных свиней убивать; и корову зарезали также. Были изжарены прежде одни потроха, и в кратеры Влито с водою вино. Свинопас двоеручные кубки Подал, потом и в прекрасных корзинах коровник Филойтий Хлебы разнес; а Меланфий вином благовонным наполнил Кубки. И подняли руки они к приготовленной пище. Но Одиссею, с намереньем хитрым в уме, на пороге Двери широкой велел Телемах поместиться; подвинув К ней небольшую, простую скамейку и низенький столик, Часть потрохов он принес, золотой благовонным наполнил Кубок вином и, его подавая, сказал Одиссею: «Здесь ты сиди и вином утешайся с моими гостями, Новых обид не страшася; рукам женихов я не дам уж Воли; мой дом не гостиница, где произвольно пирует Всякая сволочь, а дом Одиссеев, царево жилище. Вы ж, женихи, воздержите язык свой от слов непристойных, Также и воли рукам не давайте; иль будет здесь ссора». Так он сказал. Женихи, закусивши с досадою губы, Смелым его пораженные словом, ему удивлялись. Но, обратясь к женихам, Антиной, сын Евпейтов, воскликнул: «Как ни досадно, друзья, Телемахово слово, не должно К сердцу его принимать нам; пускай он грозится! Давно бы, Если б тому не препятствовал вечный Кронион, его мы Здесь упокоили — стал он теперь говорун нестерпимый». Кончил; но слово его Телемах без вниманья оставил. В это время народ через город с глашатаем жертву Шел совершать: в многотенную рощу метателя верных Стрел Аполлона был ход густовласых ахеян направлен. Те же, изжарив и с вертелов снявши хребтовое мясо, Роздали части и начали пир многославный. Особо Тут принесли Одиссею проворные слуги такую ж Мяса подачу, какую имели и сами; то было Так им приказано сыном его, Телемахом разумным. Тою порою Афина сама женихов возбуждала К дерзко-обидным поступкам, дабы разгорелось сильнее Мщенье в гневной душе Одиссея, Лаэртова сына. Там находился один, от других беззаконной отличный Дерзостью, родом из Зама; его называли Ктесиппом. Был он несметно богат и, гордяся богатством, замыслил Спорить с другими о браке с женою Лаэртова сына. Так, к женихам обратяся, сказал им Ктесипп многобуйный: «Выслушать слово мое вас, товарищи, я приглашаю: Мяса, как следует, добрую часть со стола получил уж Этот старик — и весьма б непохвально, неправедно было, Если б гостей Телемаховых кто их участка лишал здесь. Я ж и свою для него приготовил подачу, чтоб мог он Что-нибудь дать за купанье рабыне иль должный подарок Сделать кому из рабов, в Одиссеевом доме живущих». Тут он, схвативши коровью, в корзине лежавшую ногу, Сильно ее в Одиссея швырнул; Одиссей, отклонивши Голову вбок, избежал от удара; и страшной улыбкой Стиснул он губы; нога ж, пролетевши, ударила в стену. Грозно взглянув на Ктесиппа, сказал Телемах раздраженный: «Будь благодарен Зевесу, Ктесипп, что удар не коснулся Твой головы чужеземца: он сам от него отклонился; Иначе острым копьем повернее в тебя бы попал я; Стал бы не брак для тебя — погребенье отец твой готовить. Всем говорю вам: отныне себе непристойных поступков В доме моем позволять вы не смейте; уж я не ребенок, Все уж теперь понимаю; все знаю, что надобно делать. Правда, еще принужден я свидетелем быть терпеливым Здесь истребленья баранов, и коз, и вина, и богатых Наших запасов, — я с целой толпою один не управлюсь; Новых обид мне, однако, я вам не советую делать; Если ж намеренье ваше меня умертвить, то, конечно, Будет пристойней, чтоб, в доме моем пораженный, я встретил Смерть там, чем зрителем был беззаконных поступков и видел, Как обижают моих в нем гостей, как рабынь принуждают Злым угождать вожделеньям в священных обителях царских». Так он сказал; все кругом неподвижно хранили молчанье. Но Агелай, сын Дамасторов, так отвечал напоследок: «Правду сказал он, друзья; на разумное слово такое Вы не должны отвечать оскорбленьем; не трогайте боле Старого странника; также оставьте в покое и прочих Слуг, обитающих в доме Лаэртова славного сына. Я ж Телемаху и матери светлой его дружелюбно Добрый и, верно, самим им угодный совет предложу здесь: В сердце своем вы доныне питали надежду, что боги, Вашим молитвам внимая, домой возвратят Одиссея; Было доныне и нам невозможно на медленность вашу Сетовать, так поступать вам советовал здравый рассудок (Мог после брака внезапно в свой дом Одиссей возвратиться); Ныне ж сомнения нет нам: мы знаем, что он невозвратен. Матери умной своей ты теперь, Телемах благородный, Должен сказать, чтоб меж нами того, кто щедрей на подарки, Выбрала. Будешь тогда ты свободно в отеческом доме Жить; а она о другом уж хозяйстве заботиться станет». Кротко ему отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Нет, Агелай, я Зевесом отцом и судьбой Одиссея (Что бы с ним ни было: жив ли, погиб ли) клянусь перед всеми Вами, что матери в брак не мешаю вступить, что, напротив, Сам убеждаю ее по желанию выбрать, и много Дам ей подарков; но из дома выслать ее по неволе Я и помыслить не смею — то Зевсу не будет угодно». Так говорил Телемах. В женихах несказанный Афина Смех пробудила, их сердце смутив и рассудок расстроив. Дико они хохотали; и, лицами вдруг изменившись, Ели сырое, кровавое мясо; глаза их слезами Все затуманились; сердце их тяжкой заныло тоскою. Феоклимен богоравный тогда поднялся и сказал им: «Вы, злополучные, горе вам! Горе! Невидимы стали Головы ваши во мгле и невидимы ваши колена; Слышен мне стон ваш, слезами обрызганы ваши ланиты. Стены, я вижу, в крови; с потолочных бежит перекладин Кровь; привиденьями, в бездну Эреба бегущими, полны Сени и двор, и на солнце небесное, вижу я, всходит Страшная тень, и под ней вся земля покрывается мраком». Так он сказал им. Безумно они хохотать продолжали. Тут говорить женихам Евримах, сын Полибиев, начал: «Видно, что этот, друзья, чужеземец в уме помешался; На площадь должно его проводить нам, пусть выйдет на свежий Воздух, когда уж ему так ужасно темно здесь в палате». Феоклимен богоравный сказал, обратясь к Евримаху: «Нет, Евримах, в провожатых твоих не имею я нужды; Две есть ноги у меня, и глаза есть и уши; рассудок Мой не расстроен, и память свою я еще не утратил. Сам убегу я отсюда; я к вам подходящую быстро Слышу беду; ни один от нее не уйдет; не избегнет Силы ее никоторый из вас, святотатцев, губящих Дом Одиссеев и в нем беззаконного много творящих». Так он сказал, и, поспешно палату покинув, к Пирею Прямо пошел, и Пиреем был с прежнею ласкою принят. Тою порой, поглядевши с насмешкой один на другого, Начали все Телемаха дразнить женихи, над гостями Дома его издеваясь, и так говорили иные: «Друг Телемах, на отбор негодяи тебя посещают; Прежде вот этот нечистый пожаловал в дом твой бродяга, Хищник обеденных крох, ни в какую работу не годный, Слабый, гнилой старичишка, земли бесполезное бремя; Гость же другой помешался и начал беспутно пророчить. Выслушай лучше наш добрый совет, Телемах многомудрый: Дай нам твоих благородных гостей на корабль крутобокий Бросить, к сикелам отвезть и продать за хорошие деньги». Так говорили они; Телемах, их словам не внимавший, Молча смотрел на отца, дожидаясь спокойно, чтоб подал Знак он, когда начинать с баззаконною шайкой расправу. В горнице ближней на креслах богатых в то время сидела Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа; Было ей слышно все то, что в собранье гостей говорилось. Весел беспечно, и жив разговором, и хохотом шумен Был их обед, для которого столько настряпали сами; Но никогда, и нигде, и никто не готовил такого Ужина людям, какой приготовил с Палладою грозный Муж для незваных гостей, беззаконных ругателей правды. 21 Дочь светлоокая Зевса Афина вселила желанье В грудь Пенелопы, разумной супруги Лаэртова сына, Лук женихам Одиссеев и грозные стрелы принесши, Вызвать к стрелянию в цель их и тем приготовить им гибель. Вверх по ступеням высоким поспешно взошла Пенелопа; Мягкоодутлой рукою искусственно выгнутый медный Ключ с рукоятью из кости слоновой доставши, царица В дальнюю ту кладовую пошла (и рабыни за нею), Где Одиссеевы все драгоценности были хранимы: Золото, медь и железная утварь чудесной работы. Там находился и тугосгибаемый лук, и набитый Множеством стрел бедоносных колчан. Подарен Одиссею Этот был лук со стрелами давно в Лакедемоне гостем Ифитом, богоподобного Еврита сыном. Они же Встретились прежде друг с другом в Мессене, где нужно обоим Дом посетить Ортилоха разумного было. В Мессене Тяжбу с гражданами вел Одиссей. Из Итаки мессенцы Мелкого много скота увели; с пастухами оттуда Триста быков круторогих разбойничье судно украло. Их Одиссей там отыскивал; юноша, свежести полный, Был он в то время; его же послали отец и геронты. Ифит отыскивал также пропажу: коней, и двенадцать Добрых жеребых кобыл, и могучих работников мулов. Ифиту иск удался; но погибелью стала удача: К сыну Зевесову, славному крепостью силы великой Мужу, Гераклу, свершителю подвигов чудных, пришел он, — В доме своем умертвил им самим приглашенного гостя Зверский Геракл, посрамивши Зевесов закон и накрытый Им гостелюбно для странника стол, за которым убийство Он совершил, чтоб коней громозвучнокопытных присвоить. Ифит, в Мессену за ними пришед, Одиссея там встретил. Евритов лук он ему подарил; умирая, великий Еврит тот лук злополучному сыну в наследство оставил. Ифита острым мечом и копьем одарив длиннотенным, Гостем остался ему Одиссей; но за стол пригласить свой Друга не мог: прекратил сын Зевесов, Геракл беспощадный, Жизнь благородному Ифиту, Еврита славного сыну, Давшему лук Одиссею и стрелы. И не брал с собою Их никогда Одиссей на войну в корабле чернобоком: Память о госте возлюбленном верно храня, их берег он В доме своем; но в отечестве всюду имел при себе их. Близко к дверям запертым кладовой подошед, Пенелопа Стала на гладкий дубовый порог (по снуру обтесавши Брус, тот порог там искусно уладил строитель, дверные Притолки в нем утвердил и на притолки створы навесил); С скважины снявши замочной ее покрывавшую кожу, Ключ свой вложила царица в замок; отодвинув задвижку, Дверь отперла; завизжали на петлях заржавевших створы Двери блестящей; как дико мычит выгоняемый на луг Бык круторогий — так дико тяжелые створы визжали. Взлезши на гладкую полку (на ней же ларцы с благовонной Были одеждой), царица, поднявшись на цыпочки, руку Снять Одиссеев с гвоздя ненатянутый лук протянула; Бережно был он обвернут блестящим чехлом; и, доставши Лук, на колена свои положила его Пенелопа; Сев с ним и вынув его из чехла, зарыдала, и долго, Долго рыдала она; напоследок, насытившись плачем, Медленным шагом пошла к женихам многобуйным в собранье, Лук Одиссеев, сгибаемый туго, неся и великий Тул, медноострыми быстросмертельными полный стрелами. Следом за ней принесен был рабынями ящик с запасом Меди, железа и с разною утварью бранной. Царица, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим; Справа и слева почтительно стали служанки. И, слово К буйным своим женихам обратив, Пенелопа сказала: «Слушайте все вы, мои женихи благородные: дом наш Вы разоряете, в нем на пиры истребляя богатство Мужа, давно разлученного с милой отчизною; права Нет вам на то никакого; меня лишь хотите принудить Выбрать меж вами, на брак согласясь ненавистный, супруга. Можете сами теперь разрешить вы мой выбор. Готова Быть я ценою победы. Смотрите, вот лук Одиссеев; Тот, кто согнет, навязав тетиву, Одиссеев могучий Лук, чья стрела пролетит через все (их не тронув) двенадцать Колец, я с тем удалюся из этого милого дома, Дома семейного, светлого, многобогатого, где я Счастье нашла, о котором и сонная буду крушиться». С сими словами велела она свинопасу Евмею Лук Одиссеев и стрелы подать женихам благородным. Взрыд он заплакал, принявши его; к женихам он пошел с ним; Лук Одиссеев узнав, зарыдал и коровник Филойтий. К ним обратяся обоим, сказал Антиной, негодуя: «Вы, деревенщина грубая, только одним ежедневным Занят ваш ум! Отчего вы расплакались? Горе ль усилить В сердце хотите своей госпожи? И без вас уж довольно Скорбью томится она бесполезною в долгой разлуке С мужем; сидите же тихо и ешьте; а если хотите Плакать, уйдите отсюда, оставя и лук ваш, и стрелы Нам, женихам, на решительный бой. Сомневаюсь, однако, И, чтоб легко натянул кто такой несказанно упорный Лук. Многосильного мужа такого, каков Одиссей был, Нет между нами. Его я в то время видал — и поныне Помню о нем, хоть тогда и ребенком еще был неумным». Так говоря про других, про себя уповал он, что сладит С луком, натянет легко тетиву и все кольца прострелит. Бедный слепец, он не думал, что первою жертвою будет Стрел Одиссея, который им в собственном доме так дерзко Был оскорблен, на которого там и других возбуждал он. Тут к женихам обратясь, им сказал Телемах богоравный: «Горе! Конечно, мой разум привел в беспорядок Кронион! Милая мать, столь великим умом одаренная, слышу, Здесь говорит, что с супругом другим соглашается светлый Дом мой покинуть; и я, тем довольный, смеюсь, как безумец. Час наступил; женихи, приготовьтесь к последнему делу. В целой ахейской земле вы такой не найдете невесты — Где б ни искали, в священном ли Пилосе, или в Аргосе, Или в Микенах, иль в нашей Итаке, иль там, на пространстве Черной земли матерой, — но хвала не нужна; вы довольно Знаете сами; пора начинать нам свой опыт; берите Лук Одиссеев и силу свою покажите на деле. Я ж и себя самого испытанью хочу здесь подвергнуть. Если удастся мне лук натянуть и стрелою все кольца Метко пробить, удаление матери милой из дома С мужем другим и мое одиночество будет сноснее Мне, уж владеть небессильному луком отца Одиссея». Кончив, он с плеч молодых пурпуровую мантию сбросил; Встал и, с мечом медноострым блестящую перевязь снявши, Жерди в глубоких для каждой особенно вырытых ямках, Их по снуру уравняв, утвердил; основанья ж, чтоб прямо Все, не шатаясь, стояли, землей отоптал. Все дивились, Как он искусно порядок, ему незнакомый, устроил. Стал Телемах у порога дверей и, схватив Одиссеев Лук, попытался на нем натянуть тетиву; и погнул он Трижды его, но, упорствуя, трижды он вновь разогнулся. Им овладеть, нацепив тетиву, уповая, в четвертый Раз он готов был с удвоенной силой приняться за дело; Но Одиссей по условью кивнул головой; отложивши Труд, обратился к отцу и сказал Телемах богоравный: «Горе мне! Видно, я слабым рожден и останусь бессильным Вечно; я молод еще и своею рукой не пытался Дерзость врага наказать, мне нанесшого злую обиду. Ваша теперь череда, женихи, вы сильнее; пусть каждый Лук Одиссеев возьмет и свершить попытается подвиг». Так говоря, ненатянутый лук опустил он на землю, К гладкой дверной половинке его прислонивши; но рядом С ним и стрелу перяную он к ручке замочной приставил. Сел он на стул свой потом, к женихам возвратяся беспечно. Тут, обратясь к женихам, Антиной, сын Евпейтов, сказал им: «С правой руки подходите один за другим вы, начавши С места, откуда вино подносить на пиру начинают». Так Антиной предложил, и одобрили все предложенье. Первый, поднявшийся с места, пошел Леодей, сын Ейнопов, Жертвогадатель их был он и подле кратеры на самом Крае стола за обедом садился. Их буйство противно Было ему; и нередко он их порицал, негодуя. Первый он должен был взяться за лук роковой, наблюдая Очередь. Став у порога дверей, он схватил Одиссеев Лук; но его и погнуть он не мог; от напрасных усилий Слабые руки его онемели. Он с горем воскликнул: «Нет! Не но силам мне лук Одиссеев; другой попытайся Крепость его одолеть; но у многих мужей знаменитых Душу и жизнь он возьмет. И, конечно, желаннее встретить Смерть, чем живому скорбеть о утрате того, что так сильно Нас привлекало вседневно сюда чародейством надежды. Все мы теперь уповаем, во всех нас пылает желанье Брак заключить с Пенелопой, женой Одиссея; но каждый, Лук испытав Одиссеев и силу над ним утомивши, С горем в душе принужден за другую ахейскую деву Свататься будет, подарки свои расточая; она же Выберет доброю волей того, кто щедрей и приятней». Так говоря, ненатянутый лук опустил он на землю, К гладкой дверной половинке его прислонивши; но рядом С ним и стрелу перяную он к ручке замочной приставил. Сел он на стул свой потом, к женихам возвратяся беспечно. Гневно к нему обратившись, сказал Антиной, сын Евпейтов: «Странное слово из уст у тебя, Леодей, излетело, Слово печальное, страшное; слышать его мне противно. Душу и жизнь, говоришь ты, у многих людей знаменитых Лук Одиссеев возьмет, потому, что его не способен Ты натянуть. Но бессильным от матери был благородной Ты, без сомненья, рожден, не могучим властителем лука; Многие будут в числе женихов, без сомненья, способней Сладить с ним». Кончил. Потом, козовода Меланфия кликнув, «Слушай, Меланфий, — сказал, — здесь огонь ты разложишь; к огню же Близко поставишь покрытую мягкой овчиной скамейку; Жирного сала потом принесешь нам укруг, чтоб могли мы Им, на огне здесь его разогревши, помазывать крепкий Лук Одиссеев: тогда он удобней натянут быть может». Так он сказал. И Меланфий, огонь разложив превеликий, Близко поставил скамейку, покрытую мягкой овчиной; Сала принес напоследок укруг; и, растаявши сало, Начали мазать им лук женихи; но из них никоторый Лука не мог и немного погнуть — несказанно был туг он; Взяться за опыт тогда в свой черед Антиной с Евримахом Были должны, меж другими отличные мужеской силой. В это мгновение, разом поднявшися, из дома вместе Вышли Евмей свинопас и коровник Филойтий; за ними Следуя, залу покинул и царь Одиссей; он, широкий Двор перейдя, за ворота двустворные вышел. Позвавши Там их обоих, он ласково-сладкую речь обратил к ним: «Верные слуги, Евмей и Филойтий, могу ль вам открыться? Или мне лучше смолчать? Но меня говорить побуждает Сердце. Ответствуйте: что бы вы сделали, если б внезапно, Демоном вдруг приведенный каким, Одиссей, господин ваш, Здесь вам явился? К нему ль, к женихам ли тогда б вы пристали? Прямо скажите мне все, что велит вам рассудок и сердце». Кончил. Ему отвечал простодушный коровник Филойтий: «Царь наш Зевес, о, когда бы на наши молитвы ты отдал Нам Одиссея! Да благостный демон его к нам проводит! Сам ты увидишь тогда, что и я не остануся празден». Тут и Евмей, свинопас благородный, богов призывая, Стал их молить, чтоб они возвратили домой Одиссея. В верности сердца и в доброй их воле вполне убедяся, Так им обоим сказал наконец Одиссей богоравный: «Знайте же, я Одиссей, претерпевший столь много напастей, В землю отцов приведенный по воле богов через двадцать Лет. Но я вижу, что здесь из рабов моего возвращенья Только вы двое желаете; я не слыхал, чтоб другой кто Здесь помолился богам о свидании скором со мною. Слушайте ж, вам расскажу обо всем, что случиться должно здесь: Если мне Дий истребить женихов многобуйных поможет, Вам я обоим найду по невесте, приданое каждой Дам и построю вам домы вблизи моего, и, как братья, Будете жить вы со мною и с сыном моим Телемахом. Вам же и признак могу показать, по которому ясно Вы убедитесь, что я Одиссей: вот рубец, вам знакомый; Вепрем, вы помните, был я поранен, когда с сыновьями Автоликона охотой себя забавлял на Парнасе». Так говоря, он колено открыл, распахнувши тряпицы Рубища. Те ж, рассмотревши прилежно рубец, им знакомый, Начали плакать; и, крепко обняв своего господина, Голову, плечи, и руки, и ноги его целовали. Головы их со слезами и он целовал, и за плачем Их бы могло там застать захождение солнца, когда бы Им не сказал Одиссей, успокоившись первый: «Отрите Слезы, чтоб, из дому вышедши, кто не застал вас, так горько Плачущих: тем преждевременно тайна откроется наша. Должно, чтоб снова — один за другим, а не вместе — вошли мы В залу, я первый, вы после. И ждите, чтоб мной был вам подан Знак. Женихи многобуйные, думаю я, не позволят В руки мне взять там мой лук и колчан мой, набитый стрелами; Ты же, Евмей, не дождавшись приказа, и лук и колчан мне Сам принеси. И потом ты велишь, чтоб рабыни немедля Заперли в женские горницы двери на ключ и чтоб, если Шум иль стенанье в столовой послышится им, не посмела Тронуться с места из них ни одна, чтоб спокойно сидели Все, ни о чем не заботясь и делом своим занимаясь. Ты же, Филойтий, возьми ворота на свое попеченье. Крепко запри их на ключ и ремнем затяни их задвижку». Так говорил Одиссей им. Он, в двери столовой вступивши, Сел там опять на оставленной им за минуту скамейке. После явились один за другим свинопас и Филойтий. Лук Одиссеев держал Евримах и его над пылавшим Жарко огнем поворачивал, грея. Не мог он, однако, Крепость его победить. Застонало могучее сердце; Голос возвысив, кипящий досадой, он громко воскликнул: «Горе мне! Я за себя и за вас, сокрушенный, стыжуся: Нет мне печали о том, что от брака я должен отречься, — Много найдется прекрасных ахейских невест и в Итаке, Морем объятой, и в разных других областях кефалленских. Но столь ничтожными крепостью быть с Одиссеем в сравненье — Так, что из нас ни один и немного погнуть был не в силах Лука его, — то стыдом нас покроет и в позднем потомстве». Но Антиной, сын Евпейтов, воскликнул, ему возражая: «Нет, Евримах благородный, того не случится, и в этом Сам ты уверен. Народ Аполлонов великий сего дня Празднует праздник: в такой день натягивать лук неприлично; Спрячем же лук; а жердей выносить нам не нужно отсюда. Пусть остаются; украсть их, конечно, никто из живущих В доме царя Одиссея рабов и рабынь не помыслит. Нам же опять благовонным вином пусть наполнит глашатай Кубки, а лук Одиссеев запрем, совершив возлиянье. Завтра поутру пускай козовод, наш разумный Меланфий, Коз приведет нам отборных, чтоб здесь принести Аполлону, Лука сгибателю, бедра их в жертву. Согнуть он поможет Лук Одиссеев; и силы над ним не истратим напрасно». Так предложил Антиной, и одобрили все предложенье. Тут для умытия рук им глашатаи подали воду; Отроки, светлым кратеры до края наполнив напитком, В чашах его разнесли, по обычаю справа начавши; Вкусным питьем насладились они, сотворив возлиянье. Хитрость замыслив, тогда им сказал Одиссей многоумный: «Слух ваш ко мне, женихи Пенелопы, склоните, дабы я Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце. Вот вам — тебе, Евримах, и тебе, Антиной богоравный, Столь рассудительно дело решившие, — добрый совет мой: Лук отложите, на волю бессмертных предав остальное; Завтра решит Аполлон, кто из вас победителем будет; Мне же отведать позвольте чудесного лука; узнать мне Дайте, осталось ли в мышцах моих изнуренных хоть мало Силы, меня оживлявшей в давнишнее младости время, Или я вовсе нуждой и бродячим житьем уничтожен». Кончил. Но просьбы его не одобрил никто. Испугался Каждый при мысли, что с гладкоблистающим луком он сладит. Слово к нему обративши, сказал Антиной, сын Евпейтов: «Что ты, негодный бродяга? Не вовсе ль рассудка лишился? Мало тебе, что спокойно, допущенный в общество наше, Здесь ты пируешь, обедая с нами, и все разговоры Слушаешь наши, чего никогда здесь еще никакому Нищему не было нами позволено? Всё недоволен! Видно, твой ум отуманен медвяным вином; от вина же Всякой, его неумеренно пьющий, безумеет. Был им Некогда Евритион, многославный кентавр, обезумлен. В дом Пирифоя, великою славного силой, вступивши, Праздновал там он с лапифами; разума пьянством лишенный, Буйствовать зверски он вдруг принялся в Пирифоевом доме. Все раздражились лапифы; покинув трапезу, из залы Силой его утащили на двор и нещадною медью Уши и нос обрубили они у него; и рассудка Вовсе лишенный, кентавр убежал, поношеньем покрытый. Злая зажглась оттого у кентавров с лапифами распря; Он же от пьянства там первый плачевную встретил погибель. Так и с тобою случится, бродяга бессмысленный, если Этот осмелишься лук натянуть; не молвою прославлен Будешь ты в области нашей; на твердую землю ты будешь К злому Эхету царю, всех людей истребителю, сослан; Там уж ничем не спасешься от гибели жалкой. Сиди же Смирно и пей; и на старости силой не спорь с молодыми». Он замолчал. Возражая, сказала ему Пенелопа: «Нет, Антиной, непохвально б весьма и неправедно было, Если б гостей Телемаховых кто здесь лишал их участка. Или ты мыслишь, что этот старик, натянувши великий Лук Одиссеев, на силу свою полагаясь, помыслит Мной завладеть и свою безрассудно мне руку предложит? Это, конечно, ему не входило и сонному в мысли; Будьте ж спокойны и доле таким опасеньем не мучьте Сердца — ни вздумать того, ни на деле исполнить неможно». Тут Евримах, сын Полибиев, так отвечал Пенелопе: «О многоумная старца Икария дочь, Пенелопа, Мы не боимся, чтоб дерзость такую замыслил он, — это Вовсе несбыточно; мы лишь боимся стыда, мы боимся Толков, чтоб кто не сказал меж ахейцами, низкий породой: «Жалкие люди они! За жену беспорочного мужа Вздумали свататься; лука ж его натянуть не умеют. Вот посетил их наш брат побродяга, покрытый отрепьем; Легкой рукой тетиву натянул и все кольца стрелою Метко пробил он». Так скажут. И будет нам стыд нестерпимый». Кончил. Разумная старца Икария дочь возразила: «Нет, Евримах, на себя порицанье и стыд навлекают Люди, которые дом и богатства отсутственных грабят, Правду забывши; а тут вам стыда никакого не будет; Этот же странник, и ростом высокий, и мышцами сильный, Родом не низок: рожден, говорит он, отцом знаменитым. Дайте же страннику лук Одиссеев — увидим, что будет. Слушайте также (и то, что скажу я, исполнится верно), Если натянет он лук и его Аполлон тем прославит, Мантию дам я ему, и красивый хитон, и подошвы Ноги обуть; дам копье на собак и на встречу с бродягой; Также и меч он получит, с обеих сторон заощренный, После и в сердцем желанную землю его я отправлю». Ей возражая, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Милая мать, Одиссеевым луком не может никто здесь Властвовать: дать ли, не дать ли его, я один лишь на это Право имею — никто из живущих в гористой Итаке Иль на каком острову, с многоконной Элидою смежном. Если придет мне на ум, здесь никто запретить мне не может Страннику стрелы и лук подарить и унесть их позволить. Но удались: занимайся, как должно, порядком хозяйства, Пряжей, тканьем; наблюдай, чтоб рабыни прилежны в работе Были; судить же о луке не женское дело, а дело Мужа, и ныне мое: у себя я один повелитель». Так он сказал; изумяся, обратно пошла Пенелопа; К сердцу слова многоумные сына приняв и в покое Верхнем своем затворяся, в кругу приближенных служанок Плакала горько она о своем Одиссее, покуда Сладкого сна не свела ей на очи богиня Афина Тою порою, взяв стрелы и лук, свинопас к Одиссею С ними пошел. На него всей толпой женихи закричали Так говорили одни из ругателей дерзко-надменных: «Стой, свинопас бестолковый! Куда ты бредешь, как безумный, С луком? Ты будешь своим же собакам, которых вскормил здесь Сам, чтоб свиней сторожить, на съедение выброшен, если Нам Аполлон и блаженные боги даруют победу». Так говорили они. Свинопас, оглушенный их криком Лук оробев, уж готов был поставить на прежнее место; Но Телемах, на него погрозяся, разгневанный, крикнул: «С луком сюда! Ты, Евмей, ошалел; уж не хочешь ли воле Всех угождать? Не трудись, иль тебя, хоть и стар ты я в поле Камнями сам провожу: молодой старика одолеет Если бы силой такой я один одарен был, какую Все совокупно имеют они, женихи Пенелопы, В страхе тогда по своим бы домам разбежалися разом Все они, в доме моем беззаконий творящие много» Так он сказал им. Они неописанный подняли хохот В сердце, однако, у них на него присмирела досада. Волю его исполняя, Евмей, через залу прошедши Лук и колчан со стрелами вручил Одиссею; потом он Кликнув усердную няню его Евриклею, сказал ей: «Слушай, тебе повелел Телемах, чтоб рабыни немедля Заперли в женские горницы двери на ключ и чтоб, если Шум иль стенанье в столовой послышится им, не посмела Тронуться с места из них ни одна, чтоб спокойно сидели Все ни о чем не заботясь и делом своим занимаясь». Кончил. Не мимо ушей Евриклеи его пролетело Слово. Все двери тех горниц, где жили служанки, замкнула Тотчас она; а Филойтий, покинув украдкою залу, Вышел на двор, обнесенный оградой, и запер ворота; Был там в сенях корабельный пеньковый канат; им связал он Крепко затвор у ворот и, в столовую снова вступивши Сел там опять на оставленной им за минуту скамейке Очи вперив в Одиссея, который, в руках обращая Лук свой туда и сюда, осторожно рассматривал, целы ль Роги и не было ль что без него в них попорчено червем. Глядя друг на друга, так женихи меж собой рассуждали: «Видно, знаток он и с луком привык обходиться; быть может, Луки работает сам и, имея уж лук, начатой им Дома, намерен его по образчику этого сладить; Видите ль, как он, бродяга негодный, его разбирает?» «Но, — отвечали другие насмешливо первым, — удастся Опыт уж верно ему! И всегда пусть такую ж удачу Встретит во всем он, как здесь, с Одиссеевым сладивши луком». Так женихи говорили, а он, преисполненный страшных Мыслей, великий осматривал лук. Как певец, приобыкший Цитрою звонкой владеть, начинать песнопенье готовясь, Строит ее и упругие струны на ней, из овечьих Свитые тонко-тягучих кишок, без труда напрягает — Так без труда во мгновение лук непокорный напряг он. Крепкую правой рукой тетиву потянувши, он ею Щелкнул: она провизжала, как ласточка звонкая в небе. Дрогнуло сердце в груди женихов, и в лице изменились Все — тут ужасно Зевес загремел с вышины, подавая Знак; и живое веселие в грудь Одиссея проникло: В громе Зевесовом он предвещанье благое услышал. Быструю взял он стрелу, на столе от него недалеко Вольно лежавшую; прочие ж заперты в тесном колчане Были — но скоро их шум женихам надлежало услышать. К луку притиснув стрелу, тетиву он концом оперенным, Сидя на месте своем, натянул и, прицеляся, в кольца Выстрелил, — быстро от первого все до последнего кольца, Их не задев, пронизала стрела, заощренная медью. Тут, обратясь к Телемаху, воскликнул стрелец богоравный: «Видишь, что гость твой тебе, Телемах, не нанес посрамленья. В цель я попал; да и лук натянуть Одиссеев не много Было труда мне. Еще не совсем я, скитаясь, утратил Силы, хотя женихи и ругаются мной беспощадно. Должно, однако, покуда светло, угощенье иное Им приготовить; и пение с звонкою цитрой, душою Пира, на новый, теперь им приличнейший лад перестроить». Так он сказал и бровями повел. Телемах богоравный Понял условленный знак; он немедля свой меч опоясал, В руки схватил боевое копье и за стулом отцовым Стал, ко всему изготовясь, оружием медным блестящий. 22 Рубище сбросив поспешно с себя, Одиссей хитроумный Прянул, держа свой колчан со стрелами и лук, на высокий Двери порог; из колчана он острые высыпал стрелы На пол у ног и потом, к женихам обратяся, воскликнул: «Этот мне опыт, друзья женихи, удалося окончить; Новую цель я, в какую никто не стрелял до сего дня, Выбрал теперь; и в нее угодить Аполлон мне поможет». Так говоря, он прицелился горькой стрелой в Антиноя. Взяв со стола золотую с двумя рукоятями чашу, Пить из нее Антиной уж готов был вино; беззаботно Полную чашу к устам подносил он; и мысли о смерти Не было в нем. И никто из гостей многочисленных пира Вздумать не мог, чтоб один человек на толпу их замыслил Дерзко ударить и разом предать их губительной Кере. Выстрелил, грудью подавшись вперед, Одиссей, и пронзила Горло стрела; острие смертоносное вышло в затылок; На бок упал Антиной; покатилася по полу чаша, Выпав из рук; и горячим ключом из ноздрей засвистала Черная кровь; забрыкавши ногами, толкнул от себя он Стол и его опрокинул; вся пища (горячее мясо, Хлеб и другое), смешавшись, свалилася на пол. Ужасный Подняли крик женихи, Антиноя узрев умерщвленным. Всею толпою со стульев вскочили они и, глазами Бегая вкруг по стенам обнаженным, искали оружья — Не было там ни щита, ни копья, заощренного медью. Гневными начали все упрекать Одиссея словами: «Выстрел твой будет бедою тебе, чужеземец; последний Сделал ты выстрел теперь; ты погиб неизбежно; убил ты Мужа, из всех, обитающих в волнообъятой Итаке, Самого знатного; будешь за то ястребами расклеван». Мнили они, что случайно стрелой чужеземца товарищ Их умерщвлен был. Безумцы! Они в слепоте не видали Сети, которою близкая всех их опутала гибель. Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей богоравный: «А! Вы, собаки! Вам чудилось всем, что домой уж из Трои Я не приду никогда, что вольны беспощадно вы грабить Дом мой, насильствуя гнусно моих в нем служанок, тревожа Душу моей благородной жены сватовством ненавистным, Правду святую богов позабыв, не страшася ни гнева Их, ни от смертных людей за дела беззаконные мести! В сеть неизбежной погибели все наконец вы попали». Так он сказал им, и были все ужасом схвачены бледным; Все, озираясь, глазами искали дороги для бегства. Тут Евримах, сын Полибиев, бросил крылатое слово: «Если ты подлинно царь Одиссей, возвратившийся в дом свой, Праведны все обвиненья твои. Беззаконного много В доме твоем и в твоих областях совершилось; но здесь он, Главный виновник всего, Антиной, пораженный тобою, Мертвый лежит. Он один, зломышлений всегдашний зачинщик, Нас поджигал: не о браке одном он с твоей Пенелопой Думал; иное, чего не позволил Кронион, таилось В сердце его: похищение власти царя; Телемаха, Власти державной наследника, смерти предать замышлял он. Ныне судьбой он постигнут; а ты, Одиссей, пощади нас, Подданных; после назначишь нам цену, какую захочешь Сам, за вино, за еду и за все, что истрачено нами; То, что здесь стоят откормленных двадцать быков, даст охотно Медью и золотом каждый из нас, чтоб склонить на пощаду Гнев твой; теперь же твой праведен гнев; на него мы не ропщем». Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный: «Нет, Евримах, — и хотя бы вы с вашим сполна все богатства Ваших отцов принесли мне, прибавя к ним много чужого, — Руки мои вас губить не уймутся до тех пор, покуда Кровию вашей обиды моей дочиста не омою. Выбор теперь вам один: иль со мной, защищаяся, бейтесь, Или бегите отсюда, спасаясь от Кер и от смерти, — Знайте, однако, что Керы вас всех на пути переловят». Так говорил он; у них задрожали колена и сердца. Тут Евримах, обратясь к женихам устрашенным, воскликнул: «Этот свирепый безжалостных рук не уймет, завладевши Луком могучим и полным стрелами колчаном; до тех пор Будет с порога высокого стрелы пускать он, покуда Всех не положит нас мертвых. Друзья, не дадимся ж без боя В руки ему; обнажите мечи и столами закройтесь Против налета убийственных стрел; всей толпою наперши, Можем мы, сбивши с порога его и из притолок двери Вытеснив, выбежать из дома, броситься в город и в помошь Скликать людей; расстреляет он скоро ужасные стрелы». Так он сказав, из ножен, ободрившийся, выхватил меч свой, Медный, с обеих сторон заощренный, и с криком ужасным Прянул вперед. Но навстречу ему Одиссей богоравный Выстрелил; грудь близ сосца проколола и, в печень вонзившись, Крепко засела в ней злая стрела. Из руки ослабевшей Выронил меч он, за стол уцепиться хотел и, споткнувшись, Вместе упал со столом; вся еда со стола и двудонный Кубок сналилися наземь; он об пол стучал головою, Болью проникнутый; ноги от судорог бились; ударом Пяток он стул опрокинул; его, наконец, потемнели Очи. Тогда Амфином благородный, вскочив, устремился В бой; уповая, что против него Одиссей не замедлит Выйти, сошедши с порога, свой меч обнажил он; но сзади Бросил копье Телемах, заощренное медью; вонзилось Между плечами и грудь прокололо оно; застонавши, Треснулся об пол лицом Амфином. Телемах же проворно Прочь отскочил; он копья не хотел из убитого вырвать, Сердцем тревожась, чтоб, в это мгновение сбоку напавши, Кто из ахеян его, занятого копья исторженьем, Острым мечом не пронзил неожиданно; свой совершивши Смертный удар, под защиту отца поспешил он укрыться. Близко к нему подбежавши, он бросил крылатое слово: «Щит, два копья медноострых, родитель, и крепкий из твердой Меди, к твоей голове приспособленный, шлем принесу я; Сам же надену и латы; Евмею с Филойтием верным Также надеть их велю; безопаснее в латах нам будет». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Дельно! Беги и, пока не истратил я стрел, возвратися; Иначе буду, оставшись один, оттеснен от защитных Притолок». Так он сказал; Телемах все исполнил поспешно: Бросясь в ту верхнюю горницу, где находились доспехи, Взял там четыре щита он, четыре с густыми хвостами Конскими шлема и восемь блестящей окованных медью Копий; и с ношей своей он к отцу возвратился немедля; Прежде, однако, надел на себя меднолитные латы; Медными латами также облекшись, Евмей и Филойтий Стали с боков Одиссея, глубокою полного думой. Он же, покуда еще оставались пернатые стрелы, Каждой стрелой в одного из врагов попадал, не давая Промаха; друг подле друга валяся, они издыхали. Но напоследок, когда истощилися стрелы, великий Лук Одиссей опустил, не имея в нем более нужды, К притолке светлой его прислонил и стоять там оставил. Четверокожным щитом облачивши плеча, на могучей Он голове укрепил меднокованый шлем, осененный Конским хвостом, подымавшимся страшно на гребне, и в руку Взял два копья боевых, заощренных смертельною медью. Там недалеко от главных дверей находилась другая, Тайная дверь; от высокого залы пространной порога Тесный был этою дверью на улицу выход из дома; Доступ желая к нему заградить, Одиссей свинопасу Стать приказал перед дверью, чем всякий исход был отрезан. Тут Агелай, к женихам обратясь, им крылатое слово Бросил: «Друзья, не удастся ль кому потаенною дверью Выбежать, крикнуть тревогу и нам поскорее на помощь Вызвать людей? Уж свои расстрелял он последние стрелы». Кончил. Меланфий, на то возражая, сказал Агелаю: «Нет, Агелай благородный, нельзя; потаенные двери Слишком у них на виду, да и выход так тесен, что целой Может толпе заградить там дорогу один небессильный. Но погодите, оружие вам я найти не замедлю; Горницу знаю, в которой доспехи, из этой палаты Взятые, кучею склал Одиссей, помогаемый сыном». Так Агелаю сказав, злоковарный Меланфий обходом В горницу тайно прокрался, где складены были доспехи. Вынес оттуда двенадцать великих щитов он, двенадцать Копий и столько же медных хвостами украшенных шлемов. С ними назад возвратясь, женихам их поспешно он роздал. В ужас пришел Одиссей, задрожали колена, когда он, Вдруг оглянувшись, увидел их в шлемах, с щитами, трясущих Длинными копьями; гибель ему неизбежной явилась. К сыну тогда обратившись, он бросил крылатое слово: «Верно, какая из наших рабынь, Телемах, изменивши Нам, помогает противникам нашим, иль хитрый Меланфий?» Робко на то отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Горе! Мое небреженье причиной всему; я виновник Этой беды — заспешив, позабыл оружейной палаты Дверь запереть; и лазутчик, хитрее меня, побывал там. Слушай, мой честный Евмей, побеги ты туда и за дверью Стань там и жди; кто придет, ты увидишь; служанка ль какая Или Меланфий? Я сам на него подозренье имею». Так говорили о многом они, собеседуя тайно. Тою порой за оружием хитрый Меланфий собрался Снова прокрасться наверх. То приметив, Евмей богоравный На ухо так прошептал Одиссею, стоявшему близко: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Вот он, предатель; его угадал я; он крадется, видишь, Снова туда за оружием; что, государь, повелишь мне Сделать? Убить ли крамольника, если удастся с ним сладить? Или насильно сюда притащить, чтоб над ним наказанье Сам совершил ты за наглое в доме твоем поведенье?» Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «С сыном моим Телемахом я здесь женихов многобуйных Буду удерживать, сколь бы ни сильно их бешенство было; Ты ж и Филойтий предателю руки и ноги загните На спину; после, скрутив на спине их, его на веревке За руки вздерните вверх по столбу и вверху привяжите Крепким узлом к потолочине; двери ж, ушедши, замкните; В страшных мученьях пускай там висит ни живой он, ни мертвый». То повеление царское было исполнено скоро: Вместе пошли свинопас и Филойтий; подкравшися, стали Справа и слева они у дверей дожидаться, чтоб вышел Он к ним из горницы, где женихам во второй раз доспехи Брал. И лишь только Меланфий ступил на порог (нес прекрасный Гривистый шлем он одною рукой, а в другой находился Старый, широкий, подернутый плесенью щит, в молодые Давние годы герою Лаэрту служивший, теперь же Брошенный, вовсе худой, без ремней, с перегнившими швами), Кинулись оба на вора они; в волоса уцепившись, На пол его повалили, кричащего громко, и крепко Руки и ноги ему, их с великою болью загнувши На спину, сзади скрутили плетеным ремнем, как велел им Сын Лаэртид, многохитростиый муж, Одиссей благородный. Вздернувши после веревкою вверх по столбу, привязали К твердой его потолочине; там и остался висеть он. С злобной насмешкой ему тут сказал свинопас богоравный: «Будь здесь покуда заботливым сторожем, честный Меланфий; Мы для тебя перестлали покойную, видишь, постелю. Верно, теперь не проспишь златотронной, в тумане рожденной Эос в ее восхождении с вод Океана и в пору Коз на обед женихам многославным отборных пригонишь». Кончил. И, бросив его там, висящего в страшных мученьях, Оба с оружием, дверь за собой затворив, удалились. К месту они подошли, где стоял Одиссей хитроумный. Яростью все там кипели. В дверях на высоком пороге Четверо грозно стояли; другие толпились в палате. К первым тогда подошла светлоокая дочь громовержца, Сходная с Ментором видом и речью, богиня Афина. Ей Одиссей, ободрившийся, бросил крылатое слово: «Ментор, сюда! Помоги нам; бывалое дружество вспомни; Много добра от меня ты имел, мой возлюбленный сверстник». Так говорил он, а внутренне мыслил, что видит Афину. Но женихи обратились на Ментора всею толпою. Первый сказал Агелай, сын Дамасторов: «Будь осторожен, Ментор, не слушай его убеждений, не думай в сраженье С нами вступать, подавая ему безрассудную помощь. С нами один он не сладит, свое мы возьмем; но, когда мы, Их пересилив обоих, отца уничтожим и сына, С ними тогда умертвим и тебя, ненавистного, если Вздумаешь здесь к ним пристать; головою заплатишь за дерзость; После ж, когда уничтожит вас медь беспощадная, всё мы, Что ни имеешь ты дома иль в поле, возьмем и, смешавши Вместе с добром Одиссеевым, между собою разделим; Выгоним из дому ваших детей; сыновьям, дочерям здесь Вашим не жить; и расстанутся ваши с Итакою жены». Кончил он. Дерзость его раздражила богиню Афину. Гневными стала она упрекать Одиссея словами: «Нет уж в тебе, Одиссей, той отваги могучей, с которой Ты за Елену Аргивскую, дочь светлорукую Зевса, Девять с троянами лет так упорно сражался; в то время Много погибло врагов от тебя в истребительной битве; Хитрость твоя наконец и Приамов разрушила город. Что ж? Отчего ты, домой возвратясь, Одиссей, с женихами Так нерешительно, медленно к битве теперь приступаешь? Друг, ободрись; на меня погляди; ты увидишь, как смело Против врагов, на тебя нападающих здесь совокупно. Выступит Ментор Алкимид, тебе за добро благодарный». Кончив, она Одиссею не вдруг даровала победу: Бодрость царя и разумного сына его Телемаха Строгому опыту прежде желая подвергнуть, богиня Вдруг превратилась, взвилась к потолку и на черной от дыма Там перекладине легкою сизою ласточкой села. Тою порой Агелаем, Дамастора сыном отважным, Димоптолем, Еврином и Писандр, сын Поликторов бодрый, С Амфимедоном и умным Лолптосом яростно были В бой подстрекаемы (силой они отличались от прочих, Сколько еще их там было живых и спастись уповавших Боем; другие же, все умерщвленные, кучей лежали). Так, обратясь к остальным, Агелай; благородный воскликнул: «Этот свирепый, я думаю, скоро от боя уймется; Ментор покинул его, бесполезно нахвастав; один он С ними теперь на высоком пороге стоит беззащитный. Разом всех копий своих медноострых, друзья, не бросайте; Бросьте сначала вы шесть; и великая будет нам слава, Если его поразим, ненавистного, с помощью Зевса; С прочими ж сладить нетрудно, лишь только б сломить Одиссея». Так он сказал, и, ему повинуясь, пустили другие Разом шесть копий; но сделала тщетным удар их Афина: Вкось полетевши, глубоко вонзилося в притолку гладкой Двери одно; а другое в одну из дверных половинок Втиснулось; третье воткнулось в дощатую стену; когда же Всех женихами в них брошенных копий они избежали, Так, обратяся к своим, Одиссей хитроумный сказал им: «Очередь наша теперь; приступите, товарищи, к делу, Копья нацельте и бросьте в толпу женихов, уничтожить Нас замышляющих, прежде столь много обид нам нанесши». Так он сказал. И, прицелясь, они медноострые копья Кинули разом; и Димоптолема сразил многосильный Сам Одиссей, Телемах — Евриада, Филойтий — Писандра, Старый Евмей свинопас поразил Элатопа; и разом Все повалились они, с скрежетанием стиснувши зубы. Прочие, к дальней стене отбежавши толпой и поспешно Вырвав из трупов кровавых вонзенные в недра их копья, Снова их разом в противников, метко прицелясь, пустили; Снова Афина могучая сделала тщетным удар их. Вкось полетевши, глубоко вонзилося в притолку гладкой Двери одно; а другое в одну из дверных половинок Втиснулось; третье воткнулось в дощатую стену. Однако Амфимедон Телемаха поранил, в ручную попавши Кисть: пролетая, копье острием оцарапало кожу. Тронул плечо над щитом у Евмея Ктесипп длинноострой Медью; копье же, над ним прошумев, водрузилося в землю. Стоя с боков Одиссея, ужасною полного думой, Снова они в женихов неизбежные бросили копья. Евридаманта сразил Одиссей, городов сокрушитель; Амфимедон был пронзен Телемахом, Полиб — свинопасом; Метко нацелив копьем медноострым, Филойтий Ктесиппу Грудь просадил; и, удачным ударом хвалясь, он воскликнул: «Сын Полиферсов, лихой на обидные речи, теперь ты Дерзкий язык свой уймешь от ругательств нахальных; предайся В волю богов; им одним подобает и слава и сила. Я же тебя отдарил здесь за ногу коровью, которой Так благосклонно попотчевал ты Одиссея бродягу». Так говорил криворогих быков сторожитель Филойтий. Тою порою умерщвлен был Дамасторов сын Одиссеем, Сын Леокритов, младой Евенор, был убит Телемахом: Острою медью в живот пораженный, лицом он, со всех ног Грянувшись, об пол ударился, жалобно охнул и умер. Тут с потолка наклонила над их головами Паллада Страшную людям эгиду: и ужас расстроил их чувства. Начали бегать они, ошалев, как коровы, когда их Вешней порою (в то время, как дни прибывать начинают) Густо осыплют на пажити слепни сердитые. Те ж их Били, как соколы кривокогтистые с выгнутым клевом, С гор прилетевшие, бьют испугавшихся птиц, — и густыми Стаями с неба на землю, спасаясь, бросаются птицы; Соколы ж гонят их, ловят когтями, и нет им пощады, Заперт и путь для спасенья, и травлею тешатся люди; Так женихов (разогнав их по горнице) справа и слева, Как ни попало, они убивали; поднялся ужасный Крик; был разбрызган их мозг, был дымящейся кровью их залит Пол. К Одиссею тогда подбежал Леодей, и колена Обнял его, и, трепещущий, бросил крылатое слово: «Ноги целую твои, Одиссей; пощади и помилуй. В доме твоем ни одной из рабынь, в нем живущих, ни словом Я не обидел, ни в дело не ввел непристойное; сам я Многих, напротив, удерживать здесь от постыдных поступков Тщился — напрасно! От зла не отвел я их рук святотатных; Страшною участью все неизбежно постигнуты ныне. Я же, их жертвогадатель, ни в чем не повинный, ужели Лягу здесь мертвый? Такое ли добрым делам воздаянье?» Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей богоравный: «Если ты подлинно жертвогадателем был между ними, То, без сомнения, часто в жилище моем ты молился Дню, чтоб мне возвратиться домой запретил, чтоб с тобою В дом твой моя удалилась жена и чтоб с нею детей ты Прижил, — за это теперь и людей ужасающей смерти Ты не избегнешь». Сказал. И, могучей рукою схвативши Меч, из руки Агелая в минуту его умерщвленья Выпавший, им он молящего сильно ударил по шее; Крикнул он — в крике неконченом с плеч голова покатилась. Но от губительной Керы избегнул сын Терпиев, славный Песнями Фемий, всегда женихов на пирах веселивший Пеньем; с своею он цитрой в руках к потаенной прижавшись Двери, стоял там, колеблясь рассудком, не зная, что выбрать, Выйти ли в дверь и сидеть на дворе, обнимая великий Зевсов алтарь, охраняющий дом, на котором так часто Жирные бедра быков сожигал Одиссей многославный, Или к коленям его с умоляющим броситься криком? Дело обдумав, уверился он, что полезнее будет, Став на колена, Лаэртова сына молить о пощаде. Цитру свою положив звонкострунную бережно на пол Между кратерой и стулом серебряногвоздным, поспешно К сыну Лаэртову дивный певец подбежал, и колена Обнял его, и, трепещущий, бросил крылатое слово: «Ноги целую твои, Одиссей; пощади и помилуй. Сам сожалеть ты и сетовать будешь, когда песнопевца, Сладко бессмертным и смертным поющего, смерти предашь здесь; Пению сам я себя научил; вдохновением боги Душу согрели мою; и тебя, Одиссей, я, как бога, Буду гармонией струн веселить. Не губи песнопевца. Будет свидетелем мне и возлюбленный сын твой, что волей В дом ваш входить никогда я не мыслил, что сам не просился Песнями здесь на пиру забавлять женихов, что, напротив, Силой сюда приводим был и пел здесь всегда принужденно». Так он сказав, возбудил Телемахову силу святую. Громко отцу закричал Телемах, находившийся близко: «Стой! Не губи неповинного яростной медью, родитель! С ним и к Медонту глашатаю благостен будь: обо мне он В детстве моем неусыпно имел попеченье. Но где он, Честный Медонт? Не убили ль его свинопас иль Филойтий? Или он сам, злополучный, попал под удар твой смертельный?» Так говорил Телемах; и дошло до Медонта благое Слово; дугою согнувшись, под стулом лежал он, коровьей, Только что содранной кожей покрытый, чтоб Керы избегнуть. Выскочил он из-под стула и, сбросивши кожу коровью С плеч, подбежал к Телемаху и, ноги его обхвативши, Стал целовать их и в трепете бросил крылатое слово: «Здесь я, душа Телемах; заступись за меня, чтоб отец твой Грозно-могучий на мне не отмстил беспощадною медью Злым женихам, столь давно, столь нахально его достоянье Грабившим здесь и тебя самого оскорбившим безумно». Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей богоравный: «Будь благодарен ему; он тебя сохранил, чтоб отныне Ведал и сам ты, и людям другим говорил в поученье, Сколь здесь благие дела нам спасительней дел беззаконных; Слушай теперь: из палаты, убийством наполненной, вышед, Сядь на дворе у ворот с песнопевцем, властителем слова; Я же остануся в доме и все здесь устрою, что нужно». Так он сказал; и Медонт с песнопевцем, из горницы вышед, Оба вблизи алтаря, посвященного Зевсу владыке, Сели; но все озирались кругом, опасаясь убийства. Очи водил вкруг себя Одиссей, чтоб узнать, не остался ль Кто неубитый, случайно избегший могущества Керы? Мертвые все, он увидел, в крови и в пыли неподвижно Кучей лежали они на полу там, как рыбы, которых, На берег вытащив их из глубокозеленого моря Неводом мелкопетлистым, рыбак высыпает на землю; Там на песке раскаленном их, влаги соленой лишенных, Гелиос пламенный душит, и все до одной умирают. Мертвые так там один на другом неподвижно лежали. К сыну сперва обратяся, сказал Одиссей хитроумный: «Должен теперь, Телемах, ты сюда пригласить Евриклею; Нужное слово желаю я молвить разумной старушке». Так говорил Одиссей. Телемах, повинуяся, отпер Двери, позвал Евриклею и так ей сказал: «Евриклея, Добрая няня моя, так давно за рабынями в доме Нашем смотрящая, все сохраняя усердно в порядке, Кличет отец, говорить он с тобою намерен; поди к нам». Кончил. Не мимо ушей Евриклеи его пролетело Слово. И, двери отперши тех горниц, где жили служанки, Вышла она; и старушку повел Телемах к Одиссею. Взорам ее Одиссей посреди умерщвленных явился, Потом и кровью покрытый; подобился льву он, который, Съевши быка, подымается, сытый, и тихо из стада — Грива в крови и вся страшная пасть, обагренная кровью, — В лог свой идет, наводя на людей неописанный ужас. Кровию так Одиссей с головы был до ног весь обрызган. Трупы увидя и крови пролитой ручьи, Евриклея Громко хотела воскликнуть, чудясь столь великому делу; Но Одиссей повелел ей себя воздержать от восторга; Голос потом свой возвысив, он бросил крылатое слово: «Радуйся сердцем, старушка, но тихо, без всякого крика; Радостный крик подымать неприлично при виде убитых. Диев их суд поразил; от своих беззаконий погибли; Правда была им чужда, никого из людей земнородных, Знатный ли, низкий ли был он, уважить они не хотели. Страшная участь их всех наконец, злополучных, постигла. Ты же теперь назови мне рабынь, здесь живущих, дабы я Мог отличить развращенных от честных и верных меж ними». Так он сказал. Евриклея старушка ему отвечала: «Все я, мой сын, объявлю, ничего от тебя не скрывая; В доме теперь пятьдесят мы имеем служанок работниц Разного возраста; заняты все рукодельем домашним; Дергают волну; и каждая в доме свою отправляет Службу. Двенадцать из них, поведеньем развратных, не только Против меня, но и против царицы невежливы были. Сын твой в хозяйство вступил; но разумно ему Пенелопа В дело служанок мешаться до сих пор еще запрещала. Я же наверх побегу объявить ей великую нашу Радость: она почивает; знать, боги ей сон ниспослали». Так, возражая, сказал Одиссей хитроумный старушке: «Нет, не буди, Евриклея, жены; прикажи, чтоб рабыни — Те, на которых ты мне донесла, — здесь немедля явились». Так говорил Одиссей, и поспешно пошла Евриклея Кликнуть рабынь и велеть им идти к своему господину. Он же, позвав Телемаха с Филойтием, с старым Евмеем, Бросил крылатое слово, свою изъявляя им волео: «Трупы теперь приберите; пускай вам помогут рабыни Вынести их, а потом все столы, все богатые стулья Дочиста здесь ноздреватою, мокрою вытрите губкой. После ж, когда приберете совсем пировую палату, Всех поведеньем развратных рабынь из нее уведите; Там на дворе, меж стеною и житною круглою башней, Смерти предайте беспутниц, мечом заколов длинноострым Каждую; пусть, осрамивши развратом мой дом, наказанье Примут они за союз непозволенный свой с женихами». Так говорил он. Тем временем все собралися рабыни, Жалобно воя; из глаз их катилися крупные слезы. Начали трупы они выносить и в сенях многозвучных Царского дома, стеной обведенного, клали их тесным Рядом, один прислоняя к другому, как сам Одиссей им Делать предписывал; дело ж не по сердцу было рабыням. Вынесши трупы, они и столы, и богатые стулья Дочиста все ноздреватою, мокрою вытерли губкой. Заступом тою порой Телемах, свинопас и Филойтий В зале просторной весь пол, обагренный пролитою кровью, Выскребли чисто; оскребки же вынесли за дверь рабыни. Залу очистив и все приведя там в обычный порядок, Выйти оттуда они осужденным рабыням велели, Собрали их на дворе меж стеною и житного башней Всех и в безвыходном заперли месте, откуда спасенья Быть не могло никакого. И сын Одисеев сказал им: «Честною смертью, развратницы, вы умереть недостойны, Вы, столь меня и мою благородную мать Пенелопу Здесь осрамившие, в доме моем с женихами слюбившись». Кончив, канат корабля черноносого взял он и туго Так натянул, укрепивши его на колоннах под сводом Башни, что было ногой до земли им достать невозможно. Там, как дрозды длиннокрылые или как голуби, в сети Целою стаей — летя на ночлег свой — попавшие (в тесных Петлях трепещут они, и ночлег им становится гробом), Все на канате они голова с головою повисли; Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли. Силою вытащен после на двор козовод был Меланфий; Медью нещадною вырвали ноздри, обрезали уши, Руки и ноги отсекли ему; и потом, изрубивши В крохи, его на съедение бросили жадным собакам. Руки и ноги свои, обагренные кровью, омывши, В дом возвратились они к Одиссею. Все кончено было. Тут Одиссей, обратись к Евриклее, сказал ей: «Немедля, Няня, огня принеси и подай очистительной серы; Залу нам должно скорей окурить. Ты потом Пенелопе Скажешь, чтоб сверху сошла и с собою рабынь приближенных Всех привела. Позови равномерно и прочих служанок». Так повелел Одиссей. Евриклея ему отвечала: «То, что, дитя, говоришь ты, и я нахожу справедливым. Прежде, однако, тебе принесу я опрятное платье; Этих нечистых отрепьев на крепких плечах ты не должен В доме своем многославпом носить; то тебе неприлично». Ей возражая, ответствовал так Одиссей многоумный: «Прежде всего мне огня для куренья подай, Евриклея». Волю его исполняя, пошла Евриклея и скоро С серой к нему и с огнем возвратилась; окуривать начал Серой столовую он и широкий, стеной обнесенный Двор. Евриклея, прошед через светлые дома покои, Стала служанок сбирать и немедленно всем им велела В залу прийти; и немедленно, факелы взявши, рабыни В залу пришли; обступивши веселой толпой Одиссея, Голову, плечи и руки они у него целовали. Он даже дал волю слезам; он рыдал от веселья и скорби, Всех при свидании милых домашних своих узнавая. 23 Сердцем ликуя и радуясь, вверх побежала старушка Весть принести госпоже, что желанный супруг возвратился. Были от радости тверже колена ее и проворней Ноги. Подкравшися к спящей, старушка сказала: «Проснися, Встань, Пенелопа, мое золотое дитя, чтоб очами Все то увидеть, о чем ты скорбела душою вседневно. Твой Одиссей возвратился; хоть поздно, но все наконец он С нами, и всех многобуйных убил женихов, разорявших Дом наш и тративших наши запасы назло Телемаху». Доброй старушке разумная так Пенелопа сказала: «Друг Евриклея, знать, боги твой ум помутили! Их волей Самый разумнейший может лишиться мгновенно рассудка, Может и слабый умом приобресть несказанную мудрость; Ими и ты обезумлена; иначе в здравом рассудке Ты бы не стала теперь над моею печалью ругаться, Радостью ложной тревожа меня! И зачем прервала ты Сладкий мой сон, благодатно усталые мне затворивший Очи? Ни разу я так не спала с той поры, как супруг мой Морем пошел к роковым, к несказанным стенам Илиона. Нет, Евриклея, поди, возвратися туда, где была ты. Если б не ты, а другая из наших домашних служанок С вестью такой сумасбродной пришла и меня разбудила, — Я бы не ласковым словом, а бранью насмешницу злую Встретила. Старости будь благодарна своей, Евриклея». Так, возражая, старушка своей госпоже отвечала: «Нет, не смеяться пришла, государыня, я над тобою; Здесь Одиссей! Настоящую правду, не ложь я сказала. Тот чужеземец, тот нищий, которым все так здесь ругались, — Он Одиссей; Телемах о его уж давно возвращенье Знал — но разумно молчал об отце он, который, скрываясь, Здесь женихам истребление верное в мыслях готовил». Так отвечала старушка. С постели вскочив, Пенелопа Радостно кинулась няне на шею в слезах несказанных. Голос возвысив, она ей крылатое бросила слово: «Если ты правду сказала, сердечный мой друг, Евриклея, Если он подлинно в дом свой, как ты говоришь, возвратился, Как же один он с такой женихов многочисленной шайкой Сладил? Они всей толпою всегда собиралися в доме». Так, отвечая, разумной царице сказала старушка: «Сведать о том не могла я; мне только там слышался тяжкий Вой убиваемых; в горнице нашей, забившися в угол, Все мы сидели, на ключ запершись и не смея промолвить Слова, покуда твой сын Телемах из столовой не вышел Кликнуть меня: он за мною самим Одиссеем был послан. Там Одиссей мне явился, меж мертвыми страшно стоящий; Трупы их были один на другом на полу, обагренном Кровью, набросаны; радостно было его мне увидеть. Потом и кровью покрытый, он грозному льву был подобен. Трупы убитых теперь все лежат на дворе за дверями Кучею. Он же, заботяся дом окурить благовонной Серой, огонь разложил; а меня за тобою отправил. Ждет он; пойдем; наконец вам обоим проникнет веселье Душу, которая столько жестоких тревог претерпела: Главное, долгое милого сердца желанье свершилось; Жив он, домой невредим возвратился и дома супругу С сыном живыми нашел, а врагов, истребителей дома, В доме своем истребил; и обиды загладило мщенье». Доброй старушке разумная так Пенелопа сказала: «Друг Евриклея, не радуйся слишком до времени; всем нам Было бы счастьем великим его возвращенье в отчизну — Мне ж особливо и милому, нами рожденному сыну; Все я, однако, тому, что о нем ты сказала, не верю; Это не он, а один из бессмертных богов, раздраженный Их беззаконным развратом и их наказавший злодейства. Правда была им чужда; никого из людей земнородных — Знатный ли, низкий ли к ним приходил — уважать не хотели; Сами погибель они на себя навлекли; но супруг мой… Нам уж его не видать; в отдаленье плачевном погиб он». Ей Евриклея разумная так, возражая, сказала: «Странное, дочь моя, слово из уст у тебя излетело. Он, я твержу, возвратился; а ты утверждаешь, что вечно Он не воротится; если же так ты упорна рассудком, Верный он признак покажет: рубец на колене; свирепым Вепрем, ты ведаешь, некогда был на охоте он ранен; Ноги ему омывая, рубец я узнала; об этом Тотчас хотела сказать и тебе; но, зажав мне рукою Рот, он меня, осторожно-разумный, принудил к молчанью. Время, однако, идти; головой отвечаю за правду; Если теперь солгала я, меня ты казни беспощадно. Доброй старушке разумная так Пенелопа сказала: «Трудно тебе, Евриклея, проникнуть, хотя и великий Ум ты имеешь, бессмертных богов сокровенные мысли. К сыну, однако, с тобою готова идти я; увидеть Мертвых хочу и того, кто один всю толпу истребил их». С сими словами она по ступеням пошла, размышляя, Что ей приличнее: издали ль с ним говорить иль, приближась, Голову, руки и плечи его целовать? Перешедши Двери высокий порог и в палату вступив, Пенелопа Села там против супруга, в сиянье огня, у противной Светлой стены; на другом он конце у колонны, потупив Очи, сидел, ожидая, какое разумная скажет Слово супруга, его там своими глазами увидя. Долго в молчанье сидела она; в ней тревожилось сердце; То, на него подымая глаза, убеждалась, что вправду Он перед ней; то противное мыслила, в рубище жалком Видя его. Телемах напоследок воскликнул с досадой: «Милая мать, что с тобой? Ты в своем ли уме? Для чего же Так в отдаленье угрюмо сидишь, не подходишь, не хочешь Слово супругу сказать и его ни о чем не расспросишь? В свете жены не найдется, способной с такою нелаской, Так недоверчиво встретить супруга, который, по многих Бедствиях, к ней через двадцать отсутствия лет возвратился. Ты же не видишь, не слышишь; ты сердцем бесчувственней камня». Сыну царица разумная так, отвечая, сказала: «Сердце, дитя, у меня в несказанном волнении, слова Я произнесть не могу, никакой мне вопрос не приходит В ум, и в лицо поглядеть я не смею ему; но, когда он Подлинно царь Одиссей, возвратившийся в дом свой, мы способ Оба имеем надежный друг другу открыться: свои мы Тайные, людям другим неизвестные, знаки имеем». Кончила. Царь Одиссей, постоянный в бедах, улыбнулся; К сыну потом обратяся, он бросил крылатое слово: «Друг, не тревожь понапрасну ты мать и свободную волю Дай ей меня расспросить. Не замедлит она убедиться В истине; я же в изорванном рубище; трудно в таком ей Виде меня Одиссеем признать и почтить, как прилично. Нужно, однако, размыслив, решить нам: что сделать Если когда и один кто убит кем бывает и мало Близких друзей и родных за убитого мстить остается — Всё, избегая беды, покидает отчизну убийца. Мы ж погубили защитников града, знатнейших и лучших Юношей в целой Итаке: об этом должны мы подумать». Так, отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев: «Все ты умнее, родитель, придумаешь сам; прославляют Люди твою повсеместно премудрость; с тобою сравниться Разумом, все говорят, ни один земнородный не может; Что повелишь, то и будет исполнено; сколько найдется Силы во мне, я неробким твоим здесь помощником буду». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Слушай же; вот что мне кажется самым удобным и лучшим: Все вы, омывшись, оденьтесь богато, как будто на праздник; Так же одеться должны и рабыни домашние наши; С звонкою цитрой в руках песнопевец божественный должен Весть хоровод, управляя шумящею пляской, чтоб, слыша Струны и пение в доме, соседи и всякий идущий Мимо по улице думать могли, что пируют здесь свадьбу. Должно, чтоб в городе слух не прошел о великом убийстве Всех женихов многославных до тех пор, пока не уйдем мы За город на поле наше, в наш сад плодовитый; там можем Все на просторе устроить, на помощь призвав олимпийцев». Кончил. Его повеление было исполнено скоро; Чисто омывшись, оделись богато, как будто на праздник Все; хоровод учредили рабыни; певец богоравный, Цитру настроив глубокую, в них пробудил вожделенье Сладостных песней и стройно-живой хороводныя пляски. Дом весь от топанья ног их гремел и дрожал, и окружность Вся оглашалася пением звучным рабов и служанок; Всякой, по улице шедший, музыку и пение слыша, Думал: «Решилась свою пировать напоследок царица Свадьбу; неверная! Мужа, избранного сердцем, дождаться, Дом многославный его сохраняя, она не хотела». Так говорили они, о случившемся в доме не зная. Тою порой, Одиссея в купальне омыв, Евринома Тело его благовонным оливным елеем натерла. Легкий надел он хитон и богатой облекся хламидой. Дочь же великая Зевса его красотой озарила; Станом возвысила, сделала тело полней и густыми Кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закрутила. Так, серебро облекая сияющим золотом, мастер, Девой Палладой и богом Гефестом наставленный в трудном Деле своем, чудесами искусства людей изумляет; Так Одиссея украсила дочь светлоокая Зевса. Вышед из бани, лицом лучезарный, как бог, возвратился Он в пировую палату и сел на оставленном стуле Против супруги; глаза на нее устремив, он сказал ей: «Ты, непонятная! Боги, владыки Олимпа, не женским Нежноуступчивым сердцем, но жестким тебя одарили; В свете жены не найдется, способной с такою нелаской, Так недоверчиво встретить супруга, который, по многих Бедствиях, к ней через двадцать отсутствия лет возвратился. Слушай же, друг Евриклея; постель приготовь одному мне; Лягу один я — когда в ней такое железное сердце». Но Одиссею разумная так отвечала царица: «Ты, непонятный! Не думай, чтоб я величалась, гордилась Или в чрезмерном была изумлении. Живо я помню Образ, какой ты имел, в корабле покидая Итаку. Если ж того он желает, ему, Евриклея, постелю Ты приготовь; но не в спальне, построенной им; а в другую Горницу выставь большую кровать, на нее положивши Мягких овчин, на овчины же полость с широким покровом. Так говорила она, испытанью подвергнуть желая Мужа. С досадою он, обратясь к Пенелопе, воскликнул: «Сердцу печальное слово теперь ты, царица, сказала; Кто же из спальни ту вынес кровать? Человеку своею Силою сделать того невозможно без помощи свыше; Богу, конечно, легко передвинуть ее на другое Место, но между людьми и сильнейший, хотя б и рычаг он Взял, не шатнул бы ее; заключалася тайна в устройстве Этой кровати. И я, не иной кто, своими руками Сделал ее. На дворе находилась маслина с темной Сению, пышногустая, с большую колонну в объеме; Маслину ту окружил я стенами из тесаных, плотно Сложенных камней; и, свод на стенах утвердивши высокий, Двери двустворные сбил из досок и на петли навесил; После у маслины ветви обсек и поблизости к корню Ствол отрубил топором, а отрубок у корня, отвсюду Острою медью его по снуру обтесав, основаньем Сделал кровати, его пробуравил, и скобелью брусья Выгладил, в раму связал и к отрубку приладил, богато Золотом их, серебром и слоновою костью украсив; Раму ж ремнями из кожи воловьей, обшив их пурпурной Тканью, стянул. Таковы все приметы кровати. Цела ли Эта кровать и на прежнем ли месте, не знаю; быть может, Сняли ее, подпилив в основании масличный корень». Так он сказал. У нее задрожали колена и сердце. Признаки все Одиссеевы ей он исчислил; заплакав Взрыд, поднялась Пенелопа и кинулась быстро на шею Мужу и, милую голову нежно целуя, сказала: «О, не сердись на меня, Одиссей! Меж людьми ты всегда был Самый разумный и добрый. На скорбь осудили нас боги; Было богам неугодно, чтоб, сладкую молодость нашу Вместе вкусив, мы спокойно дошли до порога веселой Старости. Друг, не сердись на меня и не делай упреков Мне, что не тотчас, при виде твоем, я к тебе приласкалась; Милое сердце мое, Одиссей, повергала в великий Трепет боязнь, чтоб меня не прельстил здесь какой иноземный Муж увлекательным словом: у многих коварное сердце. Слуха Елена Аргивская, Зевсова дочь, не склонила б К лести пришельца и с ним не бежала б, любви покоряся, В Трою, когда бы предвидеть могла, что ахеяне ратью Придут туда и ее возвратят принужденно в отчизну. Демон враждебный Елену вовлек в непристойный поступок; Собственным сердцем она не замыслила б гнусного дела, Страшного, всех нас в великое бедствие ввергшего дела. Ты мне подробно теперь, Одиссей, описал все приметы Нашей кровати — о ней же никто из живущих не знает, Кроме тебя, и меня, и рабыни одной приближенной, Дочери Актора, данной родителем мне при замужстве; Дверь заповеданной спальни она стерегла неусыпно. Ты же мою, Одиссей, убедил непреклонную душу». Кончила. Скорбью великой наполнилась грудь Одиссея. Плача, приникнул он к сердцу испытанной, верной супруги. В радость, увидевши берег, приходят пловцы, на обломке Судна, разбитого в море грозой Посейдона, носяся В шуме бунтующих волн, воздымаемых силою бури; Мало из мутносоленой пучины на твердую землю Их, утомленных, изъеденных острою влагой, выходит; Радостно землю объемлют они, избежав потопленья. Так веселилась она, возвращенным любуясь супругом, Рук белонежных от шеи его оторвать не имея Силы. В слезах бы могла их застать златотронная Эос, Если б о том не подумала дочь светлоокая Зевса: Ночь на пределах небес удержала Афина; Деннице ж Златопрестольной из вод океана коней легконогих, С нею летающих, Лампа и брата его Фаэтона (Их в колесницу свою заложив), выводить запретила. Так благонравной супруге сказал Одиссей хитроумный: «О Пенелопа, еще не конец испытаниям нашим; Много еще впереди предлежит мне трудов несказанных, Много я подвигов тяжких еще совершить предназначен. Так мне пророка Тиресия тенью предсказано было Некогда в области темной Аида, куда нисходил я Сведать, настанет ли мне и сопутникам день возвращенья. Время, однако, идти, Пенелопа, на ложе, чтоб, в сладкий Сон погрузившись, свои успокоить усталые члены». Умная так отвечала на то Одиссею царица: «Ложе, возлюбленный, будет готово, когда пожелает Сердце твое: ты по воле богов благодетельных снова В светлом жилище своем и в возлюбленном крае отчизны; Если же всё наконец по желанью исполнили боги, Друг, расскажи мне о новых тебе предстоящих напастях; Слышать и после могла б я о них; но мне лучше немедля Сведать о том, что грозит впереди». Одиссей отвечал ей: «Ты, неотступная! Странно твое для меня нетерпенье. Если, однако, желаешь, я все расскажу; но не будет Радостно то, что услышишь; и мне самому не на радость Было оно. Прорицатель Тиресий сказал мне: «Покинув Царский свой дом и весло корабельное взявши, отправься Странствовать снова и странствуй, покуда людей не увидишь, Моря не знающих, пищи своей никогда не солящих, Также не зревших еще на водах кораблей быстроходных, Пурпурногрудых, ни весел, носящих, как мощные крылья, Их по морям. От меня же узнай несомнительный признак; Если дорогой ты путника встретишь и путник тот спросит: «Что за лопату несешь на блестящем плече, иноземец?» — В землю весло водрузи — ты окончил свое роковое, Долгое странствие. Мощному там Посейдону принесши В жертву барана, быка и свиней оплодителя вепря, В дом возвратись и великую дома сверши гекатомбу Зевсу и прочим богам, беспредельного неба владыкам, Всем по порядку. И смерть не застигнет тебя на туманном Море; спокойно и медленно к ней подходя, ты кончину Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным Счастьем богатый». Вот то, что в Аиде сказал мне Тиресий». Выслушав, умная так Пенелопа ему отвечала: «Если достигнуть до старости нам дозволяют благие Боги, то есть упованье, что наши беды прекратятся». Так говорили о многом они, собеседуя сладко. Тою порой Евринома с кормилицей, факелы взявши, Ложе пошли приготовить из многих постилок; когда же Было совсем приготовлено мягкоупругое ложе, Лечь на постелю свою, утомяся, пошла Евриклея; Факел пылающий в руки взяла Евринома и в спальню Их повела, осторожно светя перед ними; с весельем В спальню вступили они; Евринома ушла; а супруги Старым обычаем вместе легли на покойное ложе. Скоро потом Телемах, свинопас и Филойтий, окончить Пляску велев, отослали служанок и сами по темным Горницам, всех отпустив, разошлись, там легли и заснули. Тою порою, утехой любви удовольствовав душу, Нежно-веселый вели разговор Одиссей с Пенелопой. Все рассказала она о жестоких, испытанных ею Дома обидах: как грабили дом женихи беспощадно, Сколько быков круторогих, и коз, и овец, и свиней там Съедено ими, и сколько кувшинов вина дорогого Выпито. Выслушав, все о себе в свой черед рассказал он: Сколько напастей другим приключил и какие печали Сам испытал. И внимала с весельем она, и до тех пор Сон не сходил к ней на вежды, покуда не кончилась повесть. Он рассказал: как вначале ограбил киконов; как прибыл К людям, которые лотосом сладким себя насыщают; Что потерпел от циклопа и как за товарищей, зверски Сожранных им, отомстил и от гибели спасся плачевной; Как посетил гостелюбца Эола, который радушно Принял его, одарил и отправил домой; как в отчизну Злая судьба возвратиться ему не дала; как обратно В море его, вопиющего жалобно, буря умчала; Как принесен был он к брегу лихих лестригонов: они же Разом его корабли и сопутников меднообутых Всех истребили; а он с остальным кораблем чернобоким Спасся. Потом рассказал он о хитрых волшебствах Цирцеи; Также о том, как в туманную область Аида, в котором Душу Тиресия велено было спросить, быстроходным Был приведен кораблем, там умерших товарищей тени Встретил и матери милой отшедшую душу увидел; Как он подслушал сирен сладострастно-убийственный голос; Как меж плавучих утесов, Харибдой и Скиллой, которых Смертный еще ни один не избегнул, прошел невредимо; Как святотатно товарищи съели быков Гелиоса; Как в наказанье за то был корабль их губительным громом Зевса разрушен и всех злополучных сопутников бездна Вдруг поглотила, а он, избежав истребительной Керы, К брегу Огигии острова был принесен, где Калипсо Нимфа его приняла и, желая, чтоб был ей супругом, В гроте глубоком его угощала и даже хотела Дать напоследок ему и бессмертье, и вечную младость, Верного сердца, однако, его обольстить не успела; Как принесен был он бурей на остров людей феакийских, С честью великой его, как бессмертного бога, принявших; Как, наконец, в корабле их он прибыл домой, получивши Множество меди, и злата, и риз драгоценных в подарок. Это последнее он рассказал уж в дремоте, и скоро Сон прилетел, чарователь тревог, успокоитель сладкий. Добрая мысль родилась тут в уме светлоокой Паллады: В сердце своем убедившись, что сном безмятежным на ложе Подле супруги довольно уже Одиссей насладился, Выйти из вод Океана велела она златотронной Эос, чтоб светом людей озарить; Одиссей пробудился. С мягкого ложа поднявшись, сказал он разумной супруге: «Много с тобой, Пенелопа, доныне мы бед претерпели Оба: ты здесь обо мне, ожидаемом тщетно, крушилась; Я осужден был Зевесом отцом и другими богами Странствовать, надолго с милой отчизной моей разлученный. Ныне опять мы на сладостном ложе покоимся вместе. Ты наблюдай, Пенелопа, за всеми богатствами в доме, Я же потщусь истребленное буйными здесь женихами Все возвратить: завоюю одно; добровольно другое Сами ахейцы дадут, и уплатится весь мой убыток. Надобно прежде, однако, наш сад плодовитый и поле Мне посетить, чтоб увидеть отца, сокрушенного горем. Ты ж без меня осмотрительна будь, Пенелопа. С восходом Солнца по городу быстро раздастся молва о убийстве, Мной совершенном, о гибели всех женихов многобуйных. Ты удалися с рабынями вместе наверх и сиди там Смирно, ни с кем не входя в разговор, никому не являйся». Кончив, на плечи свои он накинул прекрасную броню, Сына с Филойтием, с верным Евмеем позвал и велел им Также Ареево в руки оружие взять и облечься В брони; то было исполнено; крепкою медью покрывшись, Вышли они, Одиссей впереди, из ворот. Восходила В тихом сиянии Эос. Афина их, мглой окруженных, Вывела тайно по улицам людного города в поле. 24 Эрмий тем временем, бог килленийский, мужей умерщвленных Души из трупов бесчувственных вызвал; имея в руке свой Жезл золотой (по желанью его наводящий на бодрых Сон, отверзающий сном затворенные очи у сонных), Им он махнул, и, столпясь, полетели за Эрмием тени С визгом; как мыши летучие, в недре глубокой пещеры, Цепью к стенам прилепленные, если одна, оторвавшись, Свалится наземь с утеса, визжат, в беспорядке порхая, — Так, завизжав, полетели за Эрмием тени; и вел их Эрмий, в бедах покровитель, к пределам тумана и тленья; Мимо Левкада скалы и стремительных вод Океана, Мимо ворот Гелиосовых, мимо пределов, где боги Сна обитают, провеяли тени на асфодилонский Луг, где воздушными стаями души усопших летают. Первая им повстречалася тень Ахиллеса Пелида; С ним был Патрокл, Антилох беспорочный и сын Теламонов, Бодрый Аякс, красотою и мужеством бранным и силой, После Пелеева сына, ахеян других затмевавший. Легкой толпою они окружили их. Тихо и грустно Тень Агамемнона, сына Атреева, тут подошла к ним; Следом за ней подошли и все тени товарищей, падших В доме Эгиста с Атридом, с ним вместе постигнутых роком. Слово душа Ахиллеса к душе Агамемнона прежде Всех обратила: «Атрид, нам казалось, что Зевс громолюбец Боле к тебе, чем к героям другим, благосклонствовал: им ты Был над владыками сильными первовластителем сделан В крае троянском, где много мы бед претерпели, ахейцы. Но и тебе повстречать на земле предназначено было Страшную Мойру, которой никто не избег из рожденных. О, для чего, окруженный величием, властью и славой, Ты не погиб меж товарищей бранных у стен Илиона! Холм бы над прахом твоим был насыпан ахейцами, сыну Славу великую ты навсегда бы в наследство оставил; Ныне ж плачевною смертью по воле судьбины погиб ты». Тень Агамемнона тени Пелпдовой так отвечала: «Сын Пелеев, избранник богов, ты завидно был счастлив; Пал далеко от Аргоса в троянской земле ты, но пало Много тобой умерщвленных троян вкруг тебя, и за труп твой Бились ахейцы славнейшие; ты же под вихрями пыли, Тихий, огромный и страшный, лежал там, забыв колесничный Бой; и день целый мы билися все за тебя, и конца бы Не было битве, когда бы Зевес не развел нас грозою. Вынесши тело из боя твое, к кораблям возвратились С ним мы; его положивши на одр и водою омывши, Маслом натерли прекрасную голову; много рыдало Вкруг бездыханного трупа ахеян, свои от печали Волосы рвавших. И с нимфами моря из бездны глубокой Вышла скорбящая мать; и раздался ее несказанный По морю крик: трепетание страха проникло ахеян; Все всколебались, и все б к кораблям убежали глубоким, Если бы их не успел удержать многознающий старец Нестор, всегда подававший советы разумные; полный Мыслей благих, обратяся к товарищам, так им сказал он: «Стойте, ахейцы! Куда вы бежите, аргивяне? Что вас Так испугало? То с нимфами моря из бездны глубокой Скорбная мать подымается мертвого сына увидеть». Так он сказал; ободрились ахейские мужи. И труп твой Нимфы прекрасные, дочери старца морей, окружили С плачем и светло-божественной ризой его облачили; Музы — все девять — сменяяся, голосом сладостным пели Гимн похоронный; никто из аргивян с сухими глазами Слушать не мог сладкопения Муз, врачевательниц сердца; Целых семнадцать там дней и ночей над тобой проливали Горькие слезы бессмертные боги и смертные люди; Но на осьмнадцатый день был огню ты торжественно предан; Мелкого много скота и быков криворогих убили В почесть твою; и в божественной ризе, помазанный сладким Медом и мазью душистою, был ты сожжен; и ахейцы, В медь облачась, у костра, на котором сгорал ты, кипели, Конные, пешие, в быстрых блестя колесницах; великий Говор и шум был; когда же Гефестово пламя пожрало Труп твой, с восходом Денницы мы собрали белые кости, Чистым вином их омыли, умастили мазью; златую Урну дала сокрушенная мать; Дионис ей, сказала, Ту подарил драгоценную урну, созданье Гефеста. Ныне хранятся в ней кости твои, Ахиллес лучезарный, Вместе с костями Патрокла, погибшего прежде во брани, Но далеко от костей Антилоха, который тобою, После Патрокловой смерти, всех боле ахеян любим был. Холм погребальный великий над вашими урнами был тут Ратью святой копьеносных аргивян у светло-широких Вод Геллеспонта на бреге, вперед выходящем, насыпан; Будет далеко он на море видим пловцам мореходным Наших времен и грядущего времени всем поколеньям. Мать же твоя принесла тут дары, у богов испрося их; Были ценою победы на играх они для ахеян. Часто бывал, Ахиллес, ты свидетелем игр похоронных, В честь многославных, похищенных смертью, царей и героев; Зрел ты, как юноши, алча венца, снаряжалися к бою, — Здесь же тебя привело б изумление в трепет при виде Чудных даров, среброногой Фетидой в награду победы Нам от богов принесенных: ты был их избранный любимец. Так и по смерти ты именем жив, Ахиллес, и навеки Слава твоя сохранится во всех на земле поколеньях. Мне ж послужило ль к чему окончание славное брани? Страшное Зевс приготовил мне в землю отцов возвращенье: Смерть от Эгиста предательством гнусным жены развращенной». Так говорили о многом они в откровенной беседе. Тут им явился, увидели, Эрмий аргусоубийца, Души в Аид женихов, Одиссеем убитых, ведущий. Оба они, изумяся, приблизились к теням; в густом их Сонме душа Агамемнона, сына Атреева, душу Амфимедона, Мелантова славного сына, узнала. Житель Итаки, он гостем издавна Атриду считался; Амфимедонову душу душа Агамемнона грустным Словом спросила: «Что сделалось с вами? Зачем вас так много, Юных, прекрасных, в подземную область приходит? Никто бы Лучших не выбрал, когда б надлежало меж первыми в граде Выбрать. В пучине ли вас погубил Посейдон с кораблями, Бурю пригнав и великие волны воздвигнув? На суше ль Враг многосильный сразил вас внезапно, захваченных в поле, Где вы ловили его криворогих быков и баранов, Или во граде, где жен похищали и грабили домы Дерзкой толпою? Ответствуй; мне гостем считался ты в жизни. Помнишь ли время, когда твой отеческий дом посетил я, Вызвать спеша Одиссея, чтоб с братом моим Менелаем Шел в кораблях разрушать Илиона могучие стены? Целый мы плавали месяц по темно-широкому морю Прежде, чем был убежден Одиссей, городов сокрушитель». Амфимедонова тень отвечала Атридовой тени: «Сын Атреев, владыка людей, государь Агамемнон, Памятно все мне, о чем говоришь ты, питомец Зевесов. Если же ведать желаешь, тебе расскажу я подробно, Как мы погибли, какую нам смерть приготовили боги. Спорили все мы друг с другом о браке с женой Одиссея; В брак не желая вступить и от брака спастись не имея Средства, нам гибель и смерть замышляла в душе Пенелопа. Слушай, какую она вероломно придумала хитрость. Стан превеликий в покоях поставя своих, начала там Тонко-широкую ткань и, собравши нас всех, нам сказала: «Юноши, ныне мои женихи, — поелику на свете Нет Одиссея, — отложим наш брак до поры той, как будет Кончен мой труд, чтоб начатая ткань не пропала мне даром; Старцу Лаэрту покров гробовой приготовить хочу я Прежде, чем будет он в руки навек усыпляющей смерти Парками отдан, дабы не посмели ахейские жены Мне попрекнуть, что богатый столь муж погребен без покрова». Так нам сказала, и мы покорились ей мужеским сердцем. Что же? День целый она за тканьем проводила, а ночью, Факел зажегши, сама все, натканное днем, распускала. Три года длился обман, и она убеждать нас умела; По когда обращеньем времен приведенный четвертый Год совершился, промчалися месяцы, дни пролетели, — Все нам одна из служительниц, знавшая тайну, открыла; Сами тогда ж мы застали ее за распущенной тканью; Так и была приневолена нехотя труд свой окончить. Но лишь, окончив свой труд принужденный, она напоследок Ткань, как луна иль как солнце блестящую, нам показала, Демон враждебный внезапно привел Одиссея в Итаку; В дом он сначала пришел к свинопасу Евмею; туда же Был приведен и подобный богам Телемах, совершивший Свой от песчаного Пилоса путь в корабле чернобоком. Оба они, там замыслив ужасную нашу погибель, В город вошли многославный; сперва Телемах, Одиссеев Сын; а за ним напоследок и сам Одиссей хитроумный; Он приведен был Евмеем, одетый в убогое платье, В образе хилого старца, который чуть шел, подпираясь Посохом, рубище в жалких лохмотьях набросив на плечи. Нам же (и самым разумным из нас) не входило ни разу В мысли, чтоб это был сам Одиссей, возвратившийся тайно В дом свой: в него мы швыряли; его поносили словами; Долгое время он в собственном доме с великим терпеньем Молча сносил и швырянье, и наши обидные речи. Но, ободренный эгидоносителем, грозным Зевесом, Он с Телемахом вдвоем все доспехи прекрасные собрал, В дальний покой перенес их и там запертыми оставил; После коварным советом своим побудил Пенелопу, Страшные стрелы и лук Одиссеев тугой нам принесши, Вызвать нас, бедных, к стрелянью и к верной погибели нашей. Мы же (и самый сильнейший из нас) не могли непокорный Лук натянуть тетивою: на то недостало в нас силы; Но когда поднесен Одиссею был лук свинопасом, Всею толпой на него закричали мы, лук Одиссеев В руки давать запрещая бродяге, хотя и просил он. Нам вопреки Телемах богоравный на то согласился. Взявши могучий свой лук, Одиссей, в испытаниях твердый, Вмиг натянул тетиву, и сквозь кольца стрела пролетела. Прянув тогда на порог, из колчана он высыпал стрелы, Страшно кругом озираясь. И был Антиной им застрелен Первый; и бешено стал посылать он стрелу за стрелою; Не было промаха; падали все умерщвленные; было Ясно, что кто-нибудь помощь ему подавал из бессмертных. Бросясь на нашу толпу, он по всей разогнал нас палате. Страшное тут началося убийство, раздался великий Крик; был разбрызган наш мозг, и дымился затопленный кровью Пол. Так плачевно погибли мы все, Агамемнон. Еще там Наши лежат погребенья лишенные трупы; о нашей Смерти не сведал еще ни один из родных и из ближних; Наши кровавые раны еще не омыты, еще нас Пламень не сжег, и никто не оплакал, и почести нет нам». Амфимедоновой тени Атридова тень отвечала: «Счастлив ты, друг, многохитростный муж, Одиссей богоравный! Добрую, нравами чистую выбрал себе ты супругу; Розно с тобою себя непорочно вела Пенелопа, Дочь многоумная старца Икария; мужу, любящим Сердцем избранному, верность она сохранила; и будет Слава за то ей в потомстве; и в песнях Камен сохранится Память о верной, прекрасной, разумной жене Пенелопе. Участь иная коварной Тиндаровой дочери, гнусно В руку убийцы супруга предавшей: об ней сохранится Страшное в песнях потомков; она навсегда посрамила Пол свой и даже всех жен, поведеньем своим беспорочных». Так говорили о многом они, собеседуя грустно В темных жилищах Аида, в глубоких пределах подземных. Тою порой Одиссей и сопутники, вышед из града, Поля достигли, которое сам обрабатывал добрый Старец Лаэрт с попеченьем великим, давно им владея. Сад там и дом он имел; отовсюду широким навесом Дом окружен был; и днем под навесом рабы собирались Вместе работать и вместе обедать; а ночью там вместе Спали; была между ними старушка породы сикельской; Старцу служила она и пеклася о нем неусыпно. Так Одиссей, обратясь к Телемаху и к прочим, сказал им: «Все вы теперь совокупно войдите во внутренность дома. Лучшую выбрав свинью, на обед наш ее там зарежьте; Я же к родителю прямо пойду: испытать я намерен, Буду ль им узнан, меня угадают ли старцевы очи, Или от долгой разлуки я стал и отцу незнакомцем». Так говоря, он оружие отдал рабам; и поспешно В дом с Телемахом вступили они; Одиссей же направил Путь к плодоносному саду, там встретить надеясь Лаэрта. В сад он вступив, не нашел Долиона, и не было также Там ни рабов, ни детей Долионовых; посланы были Все они в поле терновник сбирать для заграды садовой; С ними пошел и старик Долион указать им дорогу. Старца Лаэрта в саду одного Одиссей многоумный Встретил; он там подчищал деревцо; был одет неопрятно; Платье в заплатах; худыми ремнями из кожи бычачьей, Наживо сшитыми, были опутаны ноги, чтоб иглы Их не царапали; руки от острых колючек терновых Он защитил рукавицами; шлык из потершейся козьей Шкуры покровом служил голове, наклоненной от горя. Так Одиссею явился отец, сокрушенный и дряхлый. Он притаился под грушей, дал волю слезам и, в молчанье Стоя там, плакал. Не знал он, колеблясь рассудком, что сделать: Вдруг ли открывшись, ко груди прижать старика и, целуя Руки его, объявить о своем возвращенье в Итаку? Или вопросами выведать все от него понемногу? Дело обдумав, уверился он напоследок, что лучше Опыту старца притворно-обидною речью подвергнуть. Так рассудив, подошел Одиссей богоравный к Лаэрту. Голову он наклонял, деревцо подчищая мотыгой. Близко к нему подступивши, сказал Одиссеи лучезарный: «Старец, ты, вижу, искусен и опытен в деле садовом; Сад твой в великом порядке; о каждом равно ты печешься Дереве; смоквы, оливы, и груши, и сочные грозды Лоз виноградных, и гряды цветочные — все здесь в приборе. Но, не сердись на меня, не могу не сказать откровенно, Старец, что сам о себе ты заботишься плохо; угрюма Старость твоя, ты нечист, ты одет неопрятно; уж, верно, Твой господин до тебя так недобр не за леность к работе. Сам же ты образом вовсе не сходен с рабом подчиненным; Царское что-то и в виде и стане твоем нахожу я; Боле подобен ты старцу, который, омывшись, насытясь, Спит на роскошной постели, как всякому старцу прилично. Но отвечай мне теперь, ничего от меня не скрывая: Кто господин твой? За чьим плодоносным ты садом здесь смотришь? Также скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать: Вправду ль на остров Итаку я прибыл, как это сказал мне Кто-то из здешних, меня на дороге сюда повстречавший? Был он, однако, весьма неприветлив; со мной разговора Весть не хотел и мне не дал ответа, когда я о госте, Некогда принятом мною, его расспросить попытался: Жив ли и здесь ли еще иль уж в область Аида сошел он? Ведать ты должен, и выслушай то, что скажу я: давно уж Мне угощать у себя посетившего дом мой случилось Странника; много до тех пор гостей из далеких, из ближних Стран приходило ко мне; но такой между ними разумный Мне не встречался; он назвал себя уроженцем Итаки, Аркесиада Лаэрта, молвою хвалимого, сыном. Принял я в доме своем Одиссея; и мной угощен был Он с дружелюбною роскошью — много запасов имел я В доме; и много подарков мой гость получил на прощанье: Золота дал я отличной доброты семь полных талантов; Дал сребролитную чашу, венчанную чудно цветами, С нею двенадцать покровов, двенадцать широких вседневных Мантий и к верхним двенадцати ризам двенадцать хитонов; Кроме того, подарил четырех рукодельных невольниц: Были они молодые, красивые; сам он их выбрал». Крупную старец слезу уронив, отвечал Одиссею: «Странник, ты подлинно прибыл в тот край, о котором желаешь Сведать; но им уж давно завладели недобрые люди. Ты понапрасну с таким гостелюбьем истратил подарки; Если б в Итаке живым своего ты давнишнего гостя Встретил, тебя отдарил бы он так же богато, принявши В дом свой: таков уж обычай, чтоб гости друг друга дарили. Но отвечай мне теперь, ничего от меня не скрывая: Сколько с тех пор миновалося лет, как в своем угощал ты Доме несчастного странника? Странник же этот был сын мой, Сын Одиссей — злополучный! Быть может, далеко от милой Родины, рыбами съеден он в бездне морской иль на суше Птицам пустынным, зверям плотоядным достался в добычу; Матерью не был он, не был отцом погребен и оплакан; Не был и дорогокупленной, верной женой Пенелопой С плачем и криком на одр положен; и она не закрыла Милых очей; и обычной ему не оказано чести. Ты же скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать: Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой? Кто твоя мать? Где корабль, на котором ты прибыл в Итаку? Где ты покинул товарищей? Или чужим, как попутчик, К нам привезен кораблем и, тебя здесь оставя, отплыл он?» Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Если ты знать любопытствуешь, все расскажу по порядку: Я родился в Алибанте; живу там в богатых палатах; Полипимонид Афейд, той страны обладатель, отец мой; Имя дано мне Еперит. Сюда неприязненный демон Против желанья меня, от Сикании плывшего, бросил; Свой же корабль я поставил под склоном Нейона лесистым. Должен, однако, ты ведать, что с тех пор уж пять совершилось Лет, как, мое посетивши отечество, сын твой пустился В море. Ему ж при отплытии счастливый путь предсказали Птицы, взлетевшие справа; я весело с ним разлучился; Весело поплыл и он; мы питались надеждою сладкой: Часто видаться, друг другу подарками радуя сердце». Так говорил Одиссей; и печаль отуманила образ Старца; и, прахом наполнивши горсти, свою он седую Голову всю им, вздохнув со стенаньем глубоким, осыпал. Сердце у сына в груди повернулось, и, спершись, дыханье Кинулось в ноздри его, — он сражен был родителя скорбью. Бросясь к нему, он, его обхватя и целуя, воскликнул: «Здесь я, отец! Я твой сын, Одиссей, столь желанный тобою, Волей богов возвратившийся в землю отцов через двадцать Лет; воздержись от стенаний, оставь сокрушенье и слезы. Слушай, однако: мгновенья нам тратить не должно, понеже В доме моем истребил я уж всех женихов многобуйных, Мстя им за все беззакония их и за наши обиды». Кончил. Лаэрт изумленный ответствовал так Одиссею: «Если ты подлинно сын Одиссей, возвратившийся в дом свой, — Верный мне знак покажи, чтоб мое уничтожить сомненье». Старцу Лаэрту ответствовал так Одиссей хитроумный: «Прежде тебе укажу я на этот рубец; мне поранил Ногу, ты помнишь, клыком разъяренный кабан на Парнасе; Был же туда я тобою и милою матерью послан К Автоликону, отцу благородному матери, много (Нас посетив) посулившему дать мне богатых подарков. Если ж желаешь, могу я тебе перечесть и деревья В саде, которые ты подарил мне, когда я однажды, Бывши малюткою, здесь за тобою бежал по дорожке. Сам ты, деревья даря, поименно мне каждое назвал: Дал мне тринадцать ты груш оцветившихся, десять отборных Яблонь и сорок смоковниц; притом пятьдесят виноградных Лоз обещал, приносящих весь год многосочные грозды: Крупные ж ягоды их, как янтарь золотой иль пурпурный, Блещут, когда созревают они благодатью Зевеса». Так он сказал. Задрожали колена и сердце у старца; Все сочтены Одиссеевы признаки были. Заплакав, Милого сына он обнял, потом обеспамятел; в руки Принял его, всех лишенного сил, Одиссей богоравный; Но напоследок, когда возвратились и память и силы, Голос возвысив и взор устремивши на сына, сказал он: «Слава Зевесу отцу! Существуют еще на Олимпе Мстящие боги, когда беззаконннки вправду погибли. Но, Одиссей, я страшуся теперь, что подымется в граде Скоро мятеж, и сюда соберется народ, и с ужасной Вестью гонцы разошлются по всем городам кефалленским». Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Будь беззаботен; не этим теперь ты тревожиться должен. Лучше пойдем мы в твой дом, находящийся близко отсюда; Я уж туда Телемаха с Филойтием, с старым Евмеем Прямо послал, им велев приготовить обед нам обильный». С сими словами к красивому дому направили путь свой Сын и отец; и, когда напоследок вступили в красивый Дом, Телемах там с Филойтием, с старым Евмеем, состряпав Пищу, уж резали мясо и в кубки вино разливали. Тою порою, Лаэрта в купальне омывши, рабыня Старцево тело его благовонным елеем натерла, Чистою мантией плечи его облекла; а Афина, Тайно к нему подошедши, его возвеличила ростом, Сделала телом полней и лицу придала моложавость. Вышел из бани он светел. Отца подходящего видя, Сын веселился его красотою божественно-чистой. Взор на него устремивши, он бросил крылатое слово: «О родитель! Конечно, один из богов олимпийских Так озарил красотою твой образ, так выпрямил стан твой!» Кротко на то Одиссею Лаэрт отвечал многославиый: «Если б, — о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! — Был я таков, как в то время, когда с кефалленскою ратью Нерикон град на утесе земли матерой ниспровергнул, Если бы в доме вчера я таким пред тобою явился, Броню надел на плеча и, тебе помогая, ударил Вместе с тобой на толпу женихов — сокрушил бы колена Многим из них я; и ты бы, любуясь отцом, веселился». Так говорили они, собеседуя сладко друг с другом. Стряпанье кончив, обильный обед приготовив и севши Вместе за стол надлежащим порядком на креслах и стульях, Весело подняли руки они к приготовленной пище. Скоро с работы пришел и старик Долион с сыновьями; Звать их за стол к ним навстречу рабыня сикельская вышла. (Всех сыновей воспитала она, а за старым отцом их, Слабым от лет, с неусыпным усердием в доме пеклася.) В двери столовой вступивши, при виде нежданного гостя, Все изумились они и стояли, не трогаясь с места. Ласково к ним обратяся, сказал Одиссей хитроумный: «Что же ты медлишь? Садися за стол к нам, старик; удивленье Ваше оставив, обедайте с нами; давно уж сидим мы Здесь за столом, дожидаясь, чтоб вы возвратились с работы». Так он сказал. Долион, подбежав к своему господину, Руки его целовать с несказанного радостью начал; Взор на него устремивши, он бросил крылатое слово: «Здесь наконец ты, наш милый, желанный! Увидеть нам дали Боги тебя — а у нас уж в душе и надежды свиданья Не было. Здравствуй и радуйся! Боги да будут с тобою! Нам же теперь объяви, чтоб могли мы всю истину ведать, Дал ли уже ты разумной супруге своей Пенелопе Знать о своем возвращенье? Иль вестника должно послать к ней?» Кончил. Ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: «Сказано все ей, старик; не заботься об этом напрасно». Так отвечал Одиссей. Долион поместился на гладком Стуле. Его сыновья, своему поклонясь господину, С словом приветливым руку пожали ему и обедать Сели с другими за стол близ отца своего Долиона. Так пировали они в многославном жилище Лаэрта. Осса тем временем с вестью ходила по улицам града, Страшную участь и лютую смерть женихов разглашая; Все взволновалися жители града; великой толпою С ропотом, с воплем сбежался народ к Одиссееву дому; Вынесли мертвых оттуда; одних схоронили; других же В домы семейные их по иным городам разослали, Трупы развезть поручив рыбакам на судах быстроходных. На площадь стали потом все печально сбираться; когда же На площадь все собрались и собрание сделалось полным, Первое слово к народу Евпейт обратил благородный; В сердце о сыне своем, Антиное прекрасном, который, Первый застреленный, первою жертвою был Одиссея, Он сокрушался; и так, сокрушенный, сказал он народу: «Граждане милые, страшное зло Одиссей нам, ахейцам, Всем приключил. Благороднейших некогда в Трою увлекши Вслед за собой, корабли и сопутников всех погубил он; Ныне ж, домой возвратись, умертвил кефалленян знатнейших. Братья, молю вас — пока из Итаки не скрылся он в Пилос Или не спасся в Элиду, священную землю эпеян, — Выйти со мной на губителя; иначе стыд нас покроет; Мы о себе и потомству оставим поносную память, Если за ближних своих, за родных сыновей их убийцам Здесь не отмстим. Для меня же, скажу, уж тогда нестерпима Будет и жизнь; и за ними, погибшими, в землю сойду я. Нет, не допустим, граждане, их праведной кары избегнуть!» Так говорил он, печальный, и всех состраданье проникло. Фемий тогда и глашатай Медонт, в Одиссеевом доме Ночь ту проведшие, вставши от сна, пред народным собраньем Оба явились; при виде их каждый пришел в изумленье. Умные мысли имея, Медонт им сказал: «Приглашаю Выслушать слово мое вас, граждане Итаки; не против Воли Зевесовой так поступил Одиссей благородный; Видел я сам, как один из бессмертных богов олимпийских Там появился внезапно, облекшийся в Менторов образ; Он, всемогущий, то, стоя пред ним, возбуждал в Одиссее Бодрость, то, против толпы женихов обращаясь, гонял их, Трепетных, из угла в угол, и все друг на друга валились». Так он сказал им, и были все ужасом схвачены бледным. Выступил тут пред народ Алиферс, многоопытный старец, Сын Масторов; грядущее он, как минувшее, ведал; С мыслью благой обратяся к согражданам, так им сказал он: «Выслушать слово мое приглашаю вас, люди Итаки; Вашей виною, друзья, совершилась беда роковая; Мне вы и Ментору мудрому не дали веры, когда мы Вовремя вас убеждали унять сыновей безрассудных, Много себе непозволенных дел позволявших, губивших Дом Одиссеев и злые обиды нанесших супруге Мужа, который, мечтали, сюда не воротится вечно. Вот вам теперь мой совет; моему покоритеся слову: Мирно останьтеся здесь, чтоб беды на себя не накликать Злейшей». Сказал; половина большая собранья с свирепым Воплем вскочила; покойно на месте остались другие. Те ж, негодуя на речь Алиферсову, вслед за Евпейтом Бросились шумно-неистовым сонмом готовиться к бою. Все, облачившися в крепкие медноблестящие брони, За город вышли и там собралися великой толпою. Их предводитель Евпейт, обезумленный горем великим, Мнил, что за сына отмстит; но ему не назначено было В дом свой опять возвратиться; его стерегла уж судьбина. Тут светлоокая Зевса Крониона дочь обратила Слово к отцу и сказала: «Кронион, верховный владыка, Мне отвечай, вопрошающей: что ты теперь замышляешь? Злую ль гражданскую брань и свирепо-кровавую сечу Здесь воспалить? Иль противникам миром велеть сочетаться?» Ей возражая, ответствовал тут собиратель Кронион: «Странно мне, милая дочь, что меня ты о том вопрошаешь; Ты не сама ли рассудком решила своим, что погубит Всех их, домой возвратясь, Одиссей многоумный? Что хочешь Сделать теперь, то и сделай. Мои же тебе я открою Мысли: отмстил женихам Одиссей богоравный — имел он Право на то; и царем он останется; клятвой великой Мир утвердится; а горькую смерть сыновей их и братьев В жертву забвению мы предадим; и любовь совокупит Прежняя всех; и с покоем обилие здесь водворится». Кончив, велел он идти нетерпеньем горевшей Афине. Бурно в Итаку с вершины Олимпа шагнула богиня. Те же, насытяся вдоволь, обед свой окончили. Голос Свой Одиссей тут возвысил и бросил крылатое слово: «Должно, чтоб кто-нибудь вышел теперь посмотреть: не идут ли?» Так он сказал, и один из младых сыновей Долиона В двери пошел; но с порога дверей, подходящих увидя, Громко воскликнул и быстрое слово Лаэртову сыну Бросил: «Идут! Поспешите! Оружие в руки! Их много!» Все побежали немедля и в крепкие брони оделись; Был Одиссей сам-четверт; Долионовы стали с ним рядом Шесть сыновей. И Лаэрт с Долионом оружие также Взяли — седые, нуждой ополченные ратники-старцы. Все совокупно, облекшися в медноблестящне брони, Вышли они, Одиссей впереди, из дверей. К Одиссею Тут подошла светлоокая дочь громовержца Зевеса, Сходная с Ментором видом и речью, богиня Афина; Радостью был он проникнут, ее пред собою увидя. К сыну потом обратяся, он бросил крылатое слово: «Друг Телемах, наступила пора и тебе отличиться Там, где, сражаясь, великою честью себя покрывает Страха не знающий муж. Окажися достойным породы Бодрых отцов, за дела прославляемых всею землею». Кротко отцу отвечал рассудительный сын Одиссеев: «Сам ты увидишь, родитель, что я посрамить не желаю Бодрых отцов, за дела прославляемых всею землею». Так он сказал. Их услышав, Лаэрт вдохновенно воскликнул: «Добрые боги, какой вы мне день даровали! О, радость! Слышу, как сын мой и внук мой друг с другом о храбрости спорят!» Дочь многосильная Зевса, к нему подошедши, сказала: «Бодрый Аркесиев сын, из товарищей всех мне милейший, В помощь призвавши Зевеса отца и Афину Палладу, Выдь на врага и копье длиннотенное брось наудачу». Слово ее пробудило отважность великую в старце; Он, помоляся владыке Зевесу и грозной Палладе, Вышел вперед и копье длиннотенное бросил, не целясь. В медноланитный Евпейтов шелом он попал, и, защиту Меди пробивши, расколотый череп копье просадило; Грянулся навзничь Евпейт, и на нем загремели доспехи. Тут на передних ударя сам-друг, Одиссей с Телемахом Начали быстро разить их мечом и копьем; и погибли Все бы они и домой ни один не пришел бы обратно, Если бы дочь громовержца эгидоносителя Зевса Громко не крикнула, гибель спеша отвратить от народа: «Стойте! Уймитесь от бедственной битвы, граждане Итаки! Крови не лейте напрасно и злую вражду прекратите!» Так возопила Афина; все схвачены трепетом бледным Были они и, оружие в страхе из рук уронивши, Пали на землю, сраженные криком богини громовым; В бегство потом обратясь, устремились, спасаяся, в город. Громко тогда завопив, Одиссей, непреклонный в напастях, Кинулся бурно преследовать их, как орел поднебесный. Но громовою стрелою Крониона вдруг раздвоилось Небо, и ярко она пред Афиной ударила в землю. Дочь светлоокая Зевса тогда Одиссею сказала: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Руку свою воздержи от пролития крови, иль будет В гнев приведен потрясающий небо громами Кронион». Так говорила богиня. Он радостно ей покорился. Скоро потом меж царем и народом союз укрепила Жертвой и клятвой великой приявшая Менторов образ Светлая дочь громовержца богиня Афина Паллада.

1 (Перевод Шуйского) Муза, о муже мне расскажи многохитром, который Много скитался с тех пор, как разрушил священную Трою, Видел многих людей, города, узнавая их нравы, Много в душе перенес испытаний, блуждая по морю, Жизнь спасая, свою и друзей, чтоб домой возвратиться. Все же спутников так и не спас он, как ни стремился, Ибо себя погубили они по безумию сами. Глупые: съели волов Гелиоса Гипериона, — День возвращенья в отчизну похитил у них он за это. Что-нибудь, Зевсова дочь, и о них расскажи нам, богиня! Все другие ушли от погибели тяжкой и были Дома уже, от войны и опасностей моря избавясь; Он один тосковал по родине и по супруге, Будучи в гроте глубоком задержан прекрасной Калипсо Светлой богиней, желавшей супругою быть Одиссея. Лет круговратных когда предназначенный срок соверщился Боги тогда ему домой разрешили вернуться; Но и дома не мог он трудов избежать напряженных Даже средь близких родных. Сожалели все боги Олимпа; Лишь Посейдон его не жалел, но разгневан был сильно Мужем пресветлым, пока он домой к себе не вернулся. Сам Посейдон к эфиопам отправился, к людям, далеко Жившим, у самых пределов земли, разделявшимся на две Части: где солнце заходит — одни, где восходит — другие, — Чтобы там получить гекатомбу волов и баранов. Там наслаждался, на пире присутствуя. Но остальные Боги у Зевса в дому на Олимпе собрались все вместе. Первым сказал между ними отец людей и бессмертных, Ибо в то время он вспомнил в душе об Эгисте известном: Был он убит многославным Орестом, внуком Атрея. Вспомнив о нем, он к богам обратился с такими словами: „Горе! О, сколько теперь обвиняют нас смертные люди: Зло, говорят, от бессмертных богов происходит; но гибель Против судьбы навлекают по собственной глупости сами. Так против рока Эгист на законной супруге женился Сына Атрея, убив самого, когда тот вернулся, Знал хоть о гибели тяжкой: Гермеса Аргусоубийцу Зоркого мы сказать посылали к нему, не дерзал бы Сына Атрея убить, жены его домогаться, Ибо Орест отомстит за отца своего, за Атрида: Лишь возмужает, тоскуя по родине, в дом возвратится. Так Гермес предсказал, но души не склонил он Эгиста Добрым советом; теперь расплатился за той другое." Так сказала ему совоокая дева Афина: „О наш отец Кронид, повелитель, верховный владыка! Он получил по заслугам своим возмездие — гибель. Пусть и всякий другой, совершивший такое, погибнет! Сердце, однако, мое разрывается за Одиссея: Он, злополучный, давно уж, вдали от родных и от милых, Зло на лесистом, кругом обтекаемом острове терпит, Дальнем, где моря средина; живет там в чертоге богиня, Дочь замышлявшего гибель Атланта, который глубины Всякие знает морские, столбы высокие держит Сам: небеса от земли отделяются теми столбами. Держит Атлантова дочь Одиссея в слезах и печали, Полными лести и неги словами его обольщает, Чтобы Итаку свою совершенно забыл. Одиссей же Страстно хочет увидеть хоть дым, восходящий от милой Родины, после — готов умереть. Олимпиец, ужели Сердце твое не захочет к нему повернуться? Тебе ли Жертвами не угождал Одиссей у судов аргивянских В Трое широкой? Зачем же, Зевс, на него ты разгневан?" Зевс, облаков собиратель, сказал, отвечая на это: „Что у тебя за слова сквозь ограду зубов проскочили, Милая дочь? Могу ли забыть богоравного мужа? Всех он умнее «дюдей, изо всех приносил наибольше Жертв божествам олимпийским, живущим на небе широком. Но Посейдон земледержец упорно преследовал мужа, Гневаясь за Полифема циклопа, равного богу: Он, Одиссей, ослепил Полифема, который сильнее Прочих циклопов, рожден был Фоосой, нимфой морскою, Дочерью Форкина, глуби бесплодной морской властелина; В гроте глубоком она смешалась в любви с Посейдоном. С этой поры Посейдон колебатель, еще не убил хоть, Гонит от родины дальше, блуждать Одиссея неволит. Ну же, давайте, теперь хорошо подумаем сами, Как Одиссея домой вернуть? Посейдон пусть оставит Гнев свой: действительно, он ведь никак против воли бессмертных Прочих не может один состязаться и спорить со всеми!" Снова сказала ему совоокая дева Афина: „О наш отец Кронид, повелитель, верховный владыка! Если действительно так захотят бессмертные боги, Чтобы вернулся домой к себе Одиссей непреклонный, Вестника Аргоубийцу Гермеса теперь же отправим Мы на Огигию остров, и пусть он, возможно скорее, Нимфе пышноволосой о нашем решении скажет, Чтобы вернуться домой отпустила она Одиссея. Я ж на Итаку направлюсь побудить как можно быстрее Сына его Телемаха, наполнить сердце отвагой, Чтобы на площадь ахейцев кудрявых созвал на собранье, Всем отказал женихам, какие в дому Одиссея Скот поедают его, кривоногих коров криворогих; В Спарту ехать и в Пилос песчаный велю Телемаху, Вести, быть может, собрать о возврате отца дорогого, Чтобы и сам средь людей добился известности доброй." Кончив, к ногам подвязала себе золотые подошвы Амбросиальные: всюду богиню они над водою И по широкой земле с дуновением ветра носили, В руки взяла боевое копье, заостренное медью, Крепкое, тяжкое весом, большое, которым богиня, Зевсова дочь, на мужей рассердившись, крушит их фаланги. Быстро затем устремилась на землю с высей Олимпа. Встала она на Итаке к дверям Одиссеева дома, Возле порога, в руке с копьем медноострым, по виду С Ментесом гостем, вождем тафийцев, сделавшись схожей; Высокомерных нашла женихов, услаждающих душу Играми в кости: сидели они на шкурах воловьих, Ими убитых волов пред передними дома дверями; Слуги быстрые им и глашатаи воду в кратерах С чистым мешали вином, другие столы промывали Скважистой губкой, их затем по местам расставляли; Мясо на них на куски разрубив, для еды разложили. Первым из всех Телемах боговидный заметил Афину: Сидя среди женихов и печалясь душою, он думал, В мыслях себе представляя отца благородного: вдруг бы Здесь явился отец, разогнал женихов, разбежаться Силой заставил, затем овладел бы имуществом снова. Так размышляя, сидел и, увидев вошедшего гостя, Прямо к порогу пошел, неприличным считая, что долго Гость у дверей задержался. Приблизившись к гостю вплотную, Правой руки он коснулся, копье медноострое принял, И, к нему обратившись, крылатое слово промолвил: „Здравствуй, гость дорогой! Ты у нас будешь принят радушно: Пищи отведав, затем расскажи, чего тебе нужно?" Кончив, пошел вперед, за ним Паллада Афина. В доме высоком когда находились вошедшие оба, Он отнес копье и приставил к колонне высокой, В гладкообтесанном месте, в средине, где много стояло Копий других Одиссея, в страданиях твердого духом; В кресло, ее приведя, посадил, застлав покрывалом Лучшим, искусной работы, для ног внизу со скамейкой; Сам он возле на стуле узорчатом сел, от игравших Дальше, чтоб крик и шум женихов не наскучили гостю, Чтобы спокойно вкушал, пришел хоть «к буйным и наглым, Чтоб о скитаньях отца расспросить безо всякой помехи. Воду служанка для них в золотом превосходном кувшине, Чтобы руки умыть, над серебряным тазом держала, Стол, оструганный гладко, поставила возле сидевших. Хлеб принеся, разложила почтеная ключница, выдав Разных съестных, из запасов охотно прибавленных ею. Кравчий разное мясо на досках принес и расставил, Возле мяса для них золотые поставил он кубки; К ним подходил постоянно глашатай, вина подливая. В комнату скоро вошли женихи многобуйные, сели Все в порядке, одни с другими, на стулья и кресла; Чистую воду на руки глашатаи им поливали, Хлеба пшеничного им наложили служанки в корзины, Подали полные чаши вина им мальчики-слуги; Руки простерли затем женихи к приготовленным яствам. Пищей когда и вином наслади лися, сколько хотели, В душу тогда им пришло другое желание скоро, Пения с пляской: они постоянно пиры украшают. Вестник подал кифару прекрасную Фемию в руки: Петь и играть женихам заставляли его против воли. Фемий прекрасно запел, ударив по струнам форминги. В это время сказал Телемах совоокой Афине, Голову близко склонив, не услышали чтобы другие: „Гость дорогой! Не сердись, если прямо, быть может, скажу я: Песни и звуки кифары, — лишь это их занимает, Ибо они проживают чужое добро безвозмездно, — Мужа, коего кости уже под дождем истлевают Где-нибудь на берегу, или волны их катят по морю. Если б увидели, как на Итаку вновь он вернулся, Все быстроногими быть желали бы, может быть, больше, Чем обладать богатой одеждой и золотом многим. Злая судьба погубила его, и теперь никакого Нет утешения нам, если даже кто-нибудь скажет, Будто вернется он, ибо день возвращенья погиб уж. Ну же, скажи мне по правде теперь и вполне откровенно, Кто ты такой и откуда? Какого ты племени-рода? Где твой корабль? На Итаку откуда приехал? Какими Хвалятся быть у тебя корабельщики, везшие морем, Ибо никак ты не мог по сухому пути к нам приехать. Правду всю скажи мне об этом, чтоб знал хорошо я, В первый-ли раз ты приехал сюда, или гостем бывал уж Ты у отца моего, ибо много людей приезжало Раньше к нам, потому что отец был гостеприимным." Так сказала ему совоокая дева Афина: „Правду я всю изложу, на вопросы твои отвечая: Ментес я, сыном вождя Анхиалия быть похваляюсь, Правлю народом тафипцев, моих корабельщиков славных; Я на судне сюда со своими друзьями заехал, Плыл же по темному морю к народам инакоязычным В Темес за медью, везу же железо блестящее в судне; Судно на суше стоит далеко от города, в Рейтре, В гавани, что под лесистой, горою, именем Нейон; С давних времен средь многих других мы зваться гордимся, Быть гостями отца твоего: от Лаэрта героя, Может быть, слышал об этом; Лаэрт не приходит уж в город, Но далеко старик за городом скорбь утоляет Вместе со старой служанкой, которая пищу готовит, Ибо уже у него изнуряются слабые члены, Даже тащится если на склон виноградного сада. Вновь я прибыл сюда, ибо слышал, что дома отец твой, Мне говорили; в пути задержали его, видно, боги! Нет, не умер еще на земле Одиссей богоравный, Но задержался лишь где-то живым на море широком, Или на острове дальнем жестокие смертные держат Дикие, где против воли препятствуют выехать дальше. Но я теперь передам тебе, что вложили мне в душу Боги бессмертные, как, я уверен, исполнено будет, Я хоть не прорицатель, ни по птицам искусный гадатель: Он уж не долго вдали от земли дорогой от отцовской Будет, его и оковы железные вряд ли задержат, — Он уж придумает, как возвратиться: на то многохитрый! Ну же, скажи мне об этом по правде, вполне откровенно, В самом ли деле ты сын такой Одиссея достойный? С ним головой ты, равно глазами прекрасными сходен Очень, — ведь часто друг с другом мы виделись, часто сходились Прежде еще, чем он в Трою уехал, куда и другие Лучшие из аргивян на судах глубоких отплыли; С той поры Одиссея не видел, равно как меня он." Снова на это сказал Телемах разумный богине: „Милый гость, на вопросы твои откровенно отвечу: Мать говорила, будто я сын от него; достоверно Сам я не знаю: нельзя ведь наверное знать, кто отец твой? Лучше бы сыном мне быть наибольше счастливого мужа, Что при богатстве своем до глубокой бы старости дожил! „Кто ж из смертных на свете отца моего злополучней? Всех злополучнее тот, от кого, говорят, я родился!" Снова сказала ему совоокая дева Афина: „Боги бессмертные, видно, твой род не бесславным в грядущем Сделали, ибо тебя таковым родила Пенелопа! Ну же, еще и об этом скажи мне совсем откровенно: Что за разгул здесь идет? Почему здесь сборище это? Свадьба ли здесь происходит, пирушка-ль, быть может, в складчину? Слишком уж наглые, видно, в дому у тебя веселятся; Гнусность видя такую великую в доме почтенном, Всякий бы мог возмутиться разумный, сюда приходящий." Снова ей в ответ Телемах рассудительный молвил: „Милый гость, раз об этом спросил ты меня, так узнай же: Был наш дом без пятна когда-то, богатым, обильным В пору, когда Одиссей средь народа еще находился. Злое замыслив, теперь по-другому устроили боги, Ибо стал Одиссей для всех без вести пропавшим. Я бы, быть может, не так горевал, если б умер родитель, Если бы вместе с другими героями в Трое погиб он, Или же после войны на руках у друзей он скончался: В честь его тогда бы воздвигли курган панахейцы, Сына его бы, быть может, покрыли великою славой. Гарпии взяли теперь, его бесславно похитив, Он в неизвестность ушел и без вести погиб, мне оставив Скорбь и печаль. Но теперь не о нем лишь одном я вздыхаю: Злое мне горе другое опять приготовили боги: Сколько на островах ни есть женихов знаменитых, Силу имеющих там, на Дулихии, Саме, лесистом Закинфе; сколько ни есть женихов на Итаке скалистой, — Столько сватают мать, разоряя дом Одиссея. Брак ненавистный она не смеет прямо отвергнуть, Но не может конца положить; они ж разоряют Дом наш и скоро меня самого на куски растерзают!" Так с возмущеньем сказала ему Паллада Афина: „Горе, действительно, сильно нуждаешься ты, чтоб скорее Прибыл сюда Одиссей наложить на бессовестных руки; Если бы в первых воротах теперь, домой возвратившись, С копьями встал он с двумя, со щитом пред собою и в шлеме, Будучи сам таким, как его я увидел впервые, В доме когда он моем наслаждался вином и едою! Он из Эфиры вернулся от Ила, Мермерова внука. Ездил туда он на судне на быстром, добыть чтобы зелье, Яд смертоносный в запасе иметь у себя, чтобы стрелы Медные им цатирать. Но, правда, не дал отравы Ил Мермерид, потому что богов вечносущих боялся; Зелье же дал мой отец, Одиссея любивший безмерно. Был бы таким теперь Одиссей, женихов повстречал бы, — Все кратковечными были б, и горькою стала б их свадьба! Это так лежит у богов на коленях, дадут ли В дом ему возвратиться и мстить, или нет, неизвестно. Я же теперь предлагаю тебе хорошо поразмыслить, Как прогнать женихов из отцовского дома скорее. Ну же, внимательно слушай теперь, чтобы знать и исполнить: Завтра, на площадь созвав на собранье героев ахейцев, Слово скажи им открыто, свидетели боги пусть будут: Всех женихов предложи прогнать из дома скорее; Матери ты предложи, коль сердце к замужеству склонно, Пусть удалится к отцу многосильному в дом, чтоб оттуда Выдали замуж ее, приготовив дары дорогие Брачные, как их дают при замужестве дочери милой. Дальше совет я подам, подчинишься, быть может, совету: Лучшее судно и двадцать гребцов приготовь для поездки Чтобы узнать об отце, давно уехавшем, вести; Может быть, что от людей узнаешь, вести услышишь Оссы, которая людям от Зевса молву сообщает; Прежде ты в Пилос отправься, чтоб Нестора старца проведать, В Спарту затем к Менелаю езжай к белокурому в гости: Он приехал последним из меднохитонных ахейцев. Если услышишь, что жив отец и хочет вернуться, Целый год потерпи тогда, хоть и очень прискорбно; Если ж, быть может, узнаешь, что умер уже, не вернется, Сам не медли вернуться в отцовскую милую землю, Холм в честь отца насыпь и богатые сделай поминки, Как подобает, а мать Пенелопу в замужество выдай. После, когда до конца исполнишь по этим советам, С мыслями ты соберись, наилучшее средство придумай, Как в дому у себя женихов извести, иль открытой Силой иль хитрым обманом: пора перестать быть ребенком, Время пришло: уж давно ты из детского возраста вышел! Разве не знаешь ты, славу какую Орест богоравный Между людьми получил за убийство отцова убийцы, Хитрого мужа Эгиста, убийцы отца-властелина? Друг мой, я выросшим вижу тебя и прекрасным; о, будь же Смелым таким, чтобы каждый тебя из потомков прославил. Я же теперь возвращусь к своему быстроходному судну, К спутникам, ибо они в ожиданьи сердиться уж стали. Есть и тебе ведь, о чем заботиться, чтобы исполнить. Снова на это сказал Телемах разумный богине: „Гость, действительно, ты говоришь благосклонно-любовно, Словно сыну отец: никогда не забуду об этом! Ну же, останься еще, хоть в дорогу торопишься очень. Здесь совершишь оМовенье и, сердцем вполне насладившись, Радуясь, к судну вернешься с подарком почетным-прекрасным: Памятью доброй пускай обо мне подарок тот будет, Ценный подарок, каким хозяин гостей одаряет." Снова сказала в ответ совоокая дева Афина: „Нет, не задерживай больше меня, тороплюсь я в дорогу; Что ж до подарка, каким душа одарить захотела, Мне. по даришь, когда я другой раз приеду и ценный Дар увезу я домой, и достойным отвечу подарком." Так сказав, исчезла затем совоокая дева, Через отверстие вверх улетела, как птица, но силу, Смелость вдохнула в него, об отце больше прежнего память. В мыслях своих хорошо поразмыслив, в душе изумился, Ибо почувствовал он: божество вело с ним беседу. Богу подобный герой подойти к женихам не замедлил. Пел им певец знаменитый, они же в молчаньи сидели, Слушая, как из Трои ахейцев сыны возвращались, Гибель терпя; им так присудила Паллада Афина. В комнате верхней едва услыхала божественный голос, Старца Икария дочь Пенелопа разумная тотчас Вниз по ступеням сошла не одна в пировую палату: Следом за нею спустились и обе рабыни-служанки. В комнату, где женихи пировали, вошла Пенелопа, Встала возле столба, подпиравшего крепкую кровлю, Яркое перед щеками своими держа покрывало; Возле нее по бокам две служанки заботливо встали. Слезы лия, сказала певцу богоравному тотчас: „Фемий, ты знаешь немало других усладительных песен, Подвиги в них людей и богов певцы воспевают; Сядь же и спой нам одну из таких: женихи будут слушать Молча, вино распивая; прерви печальную песню Эту, она у меня терзает в груди дорогое Сердце всегда, ибо я наибольше настигнута горем: Я скорблю о такой голове, всегда вспоминая Мужа, который прославлен и в Аргосе всем, и в Элладе." Ей со своей стороны Телемах рассудительный молвил: „Милая мать! Почему запрещаешь ты нам наслаждаться Песней приятной певца, внушенной ему настроеньем; Дело совсем не в певце, но в Зевсе, который внушает Всяким людям большого труда, что хочет. Сердиться, Значит, нельзя, что поет он об участи горькой данайцев. Смертные люди хвалят всего наибольше такую Песню, в которой поют о делах и событиях новых. Мужеством душу и сердце свое преисполни и слушай: День возвращенья домой погубил не один Одиссей лишь В Трое, много вдали и других героев погибло. Лучше к себе ты вернись и займись подобающим делом: Прялкой я ткацким станком, наблюдай за служанками в доме, Чтобы трудились все; о речах позаботятся мужи, Всех наиболее я, ибо в доме один я хозяин! Речи такой изумившись, назад пошла Пенелопа, Ибо сына слово разумное в душу проникло. В верхний поднявшись покой со своими служанками вместе, Здесь о своем Одиссее поплакала горько, покуда Сладкого сна на глаза не послала богиня Афина. Тою порой женихи зашумели в палате темневшей. Всем им брачное ложе хотелось делить с Пенелопой. К ним Телемах обратился разумный с такими словами: „Вы, женихи Пенелопы, совсем обнаглевшими стали! Лучше за пиром здесь насладимся вином; никакого Шума не нужно, но пенье прекрасное слушайте лучше: Это певец вдохновенный, богам лишь по голосу равный. Утром завтра с рассветом придем на площадь и сядем, В речи, вполне откровенной, от вас я потребую завтра, Чтобы покинули дом, о пирах позаботились сами, Тратя свое достоянье на них, чередуясь домами. Если же кажется вам наибольше угодным и лучшим Лишь одного Одиссея добро безнаказанно тратить, Все истребляйте тогда, я ж на вас призову вечносущих, — Может быть, Зевс и пошлет вам возмездье по вашим поступкам: В доме моем тогда погибнете без отомщенья!" Так он сказал, и они искусали зубами все губы, Смелым словам Телемаха внимая с большим изумленьем. Сын Эвпейта сказал Антиной Одиссееву сыну: »Право, тебя, Телемах, сами боги теперь научили Быть дерзновенным таким на словах и надменно держаться. Как бы тебя на Итаке, водой омываемой, Зевс сам Нам басилеем не сделал — по роду отца ты ведь мог бы!" В очередь так сказал Телемах разумный на это: Ты на меня не сердись за мое откровенное слово: Если поможет мне Зевс, такого не прочь я достигнуть. Думаешь разве, что плохо для смертного быть басилеем? Думаю, вовсе не плохо: и дом у него богатеет Быстро, и сам в народе становится более чтимым. Но молодых басилеев и старых у нас средь ахейцев Много других и немало на острове их на Итаке: Кто-либо будет из них, раз нет уж в живых Одиссея. Я же хозяином буду в своем, видно, собственном доме И над рабами, каких имел Одиссей благородный." Тут Полибид Эвримах сказал, возражая на это: "О Телемах, конечно, лежит у богов на коленях, Кто басилеем ахейцев на острове будет Итаке? Но над имуществом в доме один ты хозяином будешь: Нет человека такого у нас, кто бы мог против воли Силою взять достоянье, пока существует Итака. Но, дорогой мой, хотел бы тебя расспросить я о госте, Кто он? Откуда прибыл? Из дальних земель или близких? Где живут родные его? Где отцовская пашня? С вестью-ль приехал какой, что отец твой домой возвратится, Или какая нужда самого устремила приехать? Слишком он быстро исчез, не остался, о нем чтоб узнать нам; Видом все же своим никак не похож на простого." В очередь так сказал Телемах разумный на это: „Нет Эвримах, вероятно, отец никогда не вернется; Слухам о том, что приедет отец, я давно уж не верю, Как не могу доверяться уже предсказаньям, какие Мать узнает, зазывая в наш дом прорицателей разных. Гость у меня но отцу, происходит родом из Тафа, Ментес, гордится, что сын боевого вождя Анхиала, Правит народом тафийцев, искуснейших плавать по морю." Так отвечал Телемах, божество хоть почувствовал в госте. Пляской теперь женихи услаждались и песнею, в душу Страсти вливавшей, до поздней поры оставаясь в палате. Сумрак спустился вечерний, пока женихи услаждались; Спать захотев, лишь тогда по домам разошлись поневоле. Скоро пошел Телемах, где себе во. дворе, на прекрасном " Месте, отвсюду открытом, высокую спальню построил; К ложу здесь подошел, в душе размышляя о многом — Следом вошла Эвриклея, несущая факел горящий, Дочь Пейсинорида Опса, усердно искусная няня. Некогда двадцать волов Лаэрт заплатил за рабыню, В годы, когда молодою совсем была Эвриклея, В доме ее уважал наравне с женой, но ни разу С ней не смешался на ложе, чтоб гнева супруги не вызвать. Факел горящий она принесла: Телемаха любила Больше всего, ибо грудью вскормила, когда был младенцем. Няня раскрыла дверь прекрасно построенной спальни. Мягкий хитон он снял, на постели сидя, на руки Бросил умной няне своей; Эвриклея сложила Очень ловко хитон, повесив на гвоздь деревянный, Воткнутый возле кровати его, обструганной гладко; Тотчас покинула спальню; кольцом серебряным после Дверь притянув, ремнем укрепила задвижку дверную. В спальне закрытой всю ночь, одеялом укрывшись овечьим, Думал он о пути, какой указала Афина. 2 Ранним утром, едва розоперстая Эос блеснула, Сын дорогой Одиссея, уже поднявшийся с ложа, В платье облекся и меч наостренный на плечи подвесил, К сильным ногам подвязал подошвы прекрасные снизу; Вышел затем он из спальни, лицом божеству уподобясь. Вестникам звонкоголосым немедля дал приказанье Густоволосых ахейцев на площадь созвать, на Собранье. Эти созвали, те сейчас же на площадь явились. Только собрались они и вместе уже оказались, Быстро пошел он туда же, копье медноострое взявши; Шел не один он: собаки проворные следом бежали. Тут красотою чудесной его озарила Афина: Люди все удивлялись ему, когда проходил он. Сел на месте отца, старейшины все уступили. Первым Эгиптий герой сказал собравшимся слово; Старостью был он согбен и в жизни много изведал: Сын его дорогой с Одиссеем, божественным мужем, Вместе поплыл на глубоких судах в Илион многоконный; Лютый циклоп убил Антифонта, отважного сына Съел последним его на ужин в пещере глубокой. Трое еще сыновей оставались: один с женихами Был — Эврином, два другие на пашне отца управлялись; Но Антифонта отец не забыл, скорбел постоянно. Слезы из глаз проливая, сказал он собравшимся вместе: „Слушайте, дети Итаки, теперь, что высказывать буду; С той уж поры, как от нас на судах глубоких уехал Светлый муж Одиссей, ни разу народ не сзывался. Кто собрал нас теперь? Какая нужда появилась Иль у кого из младших по возрасту, или у старших? ; Слух ли услышал какой, что домой возвращается войско? Ясно пускай он объявит об этом собравшимся вместе, Иль о других" всенародных делах сообщит и расскажет. Кажется мне, что муж то полезный и добрый. О если б Выполнил Зевс для него, что замыслил хорошего сам он!" Так сказал. Телемах был обрадован речью такою; Долго он не сидел на собрании: слово замыслив, Встал в середине собранья, а вестник, искусный в советах Умных, в руки скипетр вложил, Пейсенор благородный. К первому старцу затем Телемах обратился и молвил: „Старец! Тот муж недалеко: сейчас же и сам ты узнаешь, Кто созвал на собранье? Меня всех больше постигла Скорбь. О прибытии войска не слышал какой-либо вести, Чтобы ясно вам изложить, что прежде услышал, И ничего о делах всенародных сказать не имею. Вышел я с собственной злою бедой, мне выпавшей в долю; Две их: одна — что погиб мой отец благородный, который Был басилеем у вас, как отец был ласковым с вами. Есть и другая беда наибольшая: скоро уж дом весь Эта беда разорит и имущество все уничтожит: В дом наш теперь женихи к нежелающей матери вторглись, Милые все сыновья знатнейших людей, наилучших. Но не посмели они к Икарию в дом обратиться, Чтобы приданое дал за дочерью, как подобает, — Выдал бы дочь свою за того, кто ему всех приятней. Сами они ежедневно вторгаются в дом Одиссея, Колют откормленных коз, волов и баранов для пира, Лучшим нашим вином наслаждаются, в доме пируя, Много всего истребляют безумно у нас, потому что В доме хозяина нет: защитил бы он от насилья; Мы же не можем теперь отразить без него, да и после Будем беспомощны, ибо защиты нигде не имеем. Если бы сила была у меня, я сам защитил бы, Ибо обиды уже нестерпимыми стали: бесстыдно Дом разоряется мой совершенно уже. Устыдитесь Сами себя, равно соседей своих устыдитесь, Близко живущих от нас; богов хоть побойтесь бессмертных, Чтобы не отвратились они, изумляясь злодействам. Именем Зевса молю олимпийца, равно и Фемиды — Вместе она собирает людей и их распускает. Вы удержитесь, друзья, одному мне оставьте терзаться Горем. За то, что прежде отец Одиссей благородный Пышнопоножным ахейцам доставил, какое-то горе, Мне вы за это теперь отомщаете, зло причиняя, Против меня женихов подстрекая. Мне ж было бы лучше, Чтобы вы сами дом и стада у меня истребили; Если убыток от вас, возмещение будет быстрее: В городе буду ходить и молить вас, пока возмещу я Все убытки, пока имущество все мне вернете. Неизлечимую боль теперь причиняете сердцу." Гневаясь, так им сказал и скипетр на землю отбросил; Слезы из глаз лия, сострадание вызвал в народе. Прочие все притихли, никто не отважился дерзко Словом вражды Телемаху ответить на гневное слово. Только один Антиной возразил Телемаху с упреком: „Что ты сказал, Телемах, необузданный в гневе оратор? Нас оскорбляя, ты хочешь позором нас обесславить? Но женихи-ахейцы совсем пред тобой невиновны, Мать виновна твоя, искусная в хитрых проделках. Третий кончается год и уже наступает четвертый С той поры, как она молодых обманула, ахейцев: Всех уверила нас, обещала, послов присылая К каждому с добрым известьем, в душе же иное замыслив. Хитрость еще другую коварно придумала в мыслях: В комнате стан громадный поставила, ткать принялася Тонкий длинейший покров, женихам тогда же сказала: „О женихи молодые! Хоть нет уж в живых Одиссея, Все ж обождите со свадьбой, не так торопитесь, пока я Вытку пойров, чтобы пряжа моя не пропала без пользы, Саван герою Лаэрту на случай конца рокового, Горестной смерти — она во весь рост человека уложит, Чтобы меня не могла ни одна из женщин ахейских В том упрекнуть, что лежит без савана много добывший." Так объяснила, и мы, благодушные, ей подчинились. После этого дни за великою тканью стояла, Ночью же, факелы лишь зажигали, ее распускала. Хитростью целых три года скрывала обман от ахейцев, В год же четвертый, когда миновали, последние сроки, Нам сообщила служанка, которая знала об этом; Ткань распускающей ночью тогда ее мы застигли, После чего поневоле пришлось ей закончить работу. Так тебе женихи говорят, чтобы знал хорошо ты Сам, равно чтобы все другие знали ахейцы: Мать отошли, прикажи, чтобы замуж она выходила, Пусть выбирает того, кто отцу и самой ей милее; Пусть перестанет свадьбу оттягивать, нас раздражая, Пусть оставит уловки, — Афина ее наградила Разумом острым, искусна она в рукодельях прекрасных, Много неведомых прежним ахеянкам знает уловок Хитрых таких, о которых прекраснокудрявые жены Тиро, Алкмена с Микеной, увенчанной пышно, не знали; И по уму с Пенелопой из них ни одна не равнялась; Выдумка ж эта ее неприлична, обвдна для всех нас. Будем до тех пор богатство твое поедать и животных Разных, пока Пенелопа намерений держится злостных, Вложенных в грудь ей богами; себе Пенелопа получит Славу великую, ты ж потеряешь богатства большие. Мы к обычным делам иль к иному вернемся не раньше, Чем она пойдет за какого хочет ахейца." Так на это сказал Телемах рассудительный снова: „Мать не могу, Антиной, прогнать против воли из дому, Ибо меня родила и вскормила. Отец на чужбине, Жив или умер. Вернуть мне невыгодно много богатства Старцу Икарию, если к нему отошлю Пенелопу: Будет отец недоволен, и демон меня покарает, Если мать обратится с мольбою к Эринниям страшным, Дом против воли покинув; осудят и люди другие. Вот почему никогда не отдам я такого приказа. Если совесть в душе сохранилась у вас хоть какая, — Дом мой покиньте теперь, — о пирах позаботьтесь иначе, Тратя свое достоянье на них, чередуясь домами; Если же кажется вам наиболыце угодным и лучшим Лишь одного Одиссея добро безнаказанно тратить, Все пожирайте тогда, я ж на вас призову вечносущих, — Может быть, Зевс и пошлет вам возмездье по вашим поступкам! В доме моем тогда погибнете без отомщенья!" Так Телемах им ответил, а Зевс дальновидец орлов двух Выпустил сверху, с вершины горы, чтоб летели на землю. Оба они полетели тогда с дуновением ветра, Крылья один от другого вблизи широко простирая. Но до средины едва лишь, до площади многоголосой Оба орла долетели, кружась, размахивать стали Крыльями, сверху глядели на всех, пророча погибель, После ж, царапая шеи друг другу и щеки когтями, Вправо над городом всем, над домами опять улетели. В ужас пришли от птиц, увидя глазами своими, Думая в мыслях своих, что недоброе с ними случится. К ним обратился со словом герой Галиферс поседелый, Мастора сын; он один отличался от сверстников старых Верным птицегаданьем: предвидел рок постоянно. К ним благосклонно со словом своим обратившись, промолвил: »Слушайте слово мое, итакийцы, что высказать должен; Слово свое к женихам наиболыпе теперь обращаю, — Им угрожает уже роковая беда: Одиссей ведь Долго не будет вдали от своих находиться, но где-то Близко отсюда уже готовит смерть роковую Вам; и многим другим, населяющим остров Итаку, Издали видную, плохо достанется. Лучше мы прежде Мысли раскинем, как обуздать женихов? Да и сами Пусть укротятся: ведь это для них полезнее будет. Сведущ я в этом во всем, хорошо предвидеть умею; Так и ему говорил, что свершится все неотменно, Что предсказал я, когда в Илион аргивяне собрались Плыть, Одиссей же, муж многоопытный, с ними поехал. Вынесет множество бедствий, ему предсказал я, погубит Спутников всех, домой же вернется, не узнанный всеми, Лишь на двадцатый год, — и теперь исполняется это." Тут ему Эвримах Полибид ответил на это! „Лучше бы, старец, теперь убирался домой и своим бы Детям предсказывал так, чтоб они не могли никакого Зла претерпеть! Предсказать я вернее мог бы об этом. Мало ли птиц летает под яркими солнца лучами? Все ли погибель они предвещают для нас? Одиссей же Умер вдали от дома, — и лучше бы с ним же погиб ты Сам, чем предсказывать нашу погибель, и не подучать бы Лучше тебе Телемаха поссориться с нами, за это В доме себе ожидая даров, не даст ли, быть может? Я тебе говорю, и по слову исполнено будет: Если его, молодого, хоть знаешь по старости много, Словом прельщая своим, на великую ссору возбудишь, — Прежде всего ему тем хуже от этого будет, Сделать же чтоглибо он все равно ничего не сумеет. Мы на тебя, старика, наказанье наложим, какое Тяжким окажется: сам, испытав на себе, пожалеешь. Здесь, в присутствии всех, посоветую я Телемаху: Матери пусть он велит к отцу своему удалиться; Свадьбу устроят ей там, приданое пусть приготовят Лучшее, как подобает готовить для дочери милой, — Мы, ахейцев сыны, со своим сватовством не отстанем: Мы, женихи, никого не боимся совсем; Телемах нее, Сколько ни будет болтать, застращать не может словами; Также совсем не боимся твоих предсказаний, какие Праздно болтал ты, старик: ненавистнее сделался только! Будет по-прежнему без возмещенья добро Телемаха Гибнуть, пока Пенелопа со свадьбою медлит обманно. Мы же пока дни за днями, ответа ее ожидая, В доблести в доме твоем состязаемся за Пенелопу, Женщин не ищем других, на которых прилично жениться!" Им на это в ответ Телемах рассудительный молвил: „О Эвримах, с женихами другими отважными! Больше Я ничего не скажу вам, просить вас об этом не буду, Ибо знают об этом уже все ахейцы и боги. Дайте быстрое судно, прошу вас, и спутников двадцать, Чтобы были они привычными ездить по морю: В Спарту теперь я и в Пилос песчаный по морю поеду, Чтобы собрать об отце, давно уехавшем, вести: Скажет, может быть, кто из смертных, или услышу Оссу от Зевса, какая известия людям приносит; Если, быть может, услышу, что жив отец, что вернется Позже, год я еще подожду, ожидать хоть прискорбно; Если ж узнаю, что нет в живых, что умер уже он, — Снова затем я вернусь в отцовскую милую землю, В честь Одиссея курган я насыплю и Тризну устрою Пышную, как подобает, а милую мать выдам замуж." Так им сказал он и сел. Тогда между ними поднялся Ментор, который ближайшим сподвижником был Одиссея: Тот, на судах отплывая, ему весь дом поручил свой, Чтобы за ним наблюдал, а ему чтобы все подчинялись. Он благосклонно ко всем обратился со словом совета: „Слушайте слово мое, итакийцы, что высказать должен. Больше теперь ни один басилей-скиптроносец не будет Кротким иль благосклонным и ласковым, сердцем хотя бы Был справедлив; суровым он вынужден быть и жестоким. Но никто из людей таким Одиссея не помнит: Был как отец он ласков с людьми, которыми правил! Вовсе я. женихам не завидую высокомерным: Столько насилий они совершают, хотя головами Могут они поплатиться, насильственно так разоряя Дом Одиссея, надеясь, что он никогда не вернется. Я возмущен и всеми другими, которые молча Здесь лишь сидят, женихов не пытаются выбранить даже: Будучи многими, их, немногих, смирить не желают!" Так Леокрит Эйвенорид сказал, ему возражая: „Ментор, безумец и вредный глупец! Что за слово сказал ты, Нас обуздать подстрекая? Однако же было бы трудно Даже и многим мужам состязаться на пиршестве с нами. Если бы сам Одиссей Итакийский, придя, появился, В доме застал женихов благородных за пиром обильным, Выгнать замыслил их в сердце своем из палаты, навряд ли Рада была бы тогда Пенелопа, хоть ждет-не дождется В дом возвращенья его: Одиссея постигла бы участь Горькая, если б сразился со многими. Плохо сказал ты! Граждане, ну, теперь по домам к себе расходитесь. Ментор пусть с Галиферсом в дорогу его снаряжают: Издавна оба они отцу его верные други. Но я уверен, что долго еще просидит на Итаке, Вести расспрашивать будет, но в путь никогда не решится!" Так закончив, затем распустил собрание быстро. Тотчас все разошлись, ибо каждый домой торопился. Все женихи пошли поспешно в дом Одиссея. К берегу моря ушел Телемах, удалился от прочих, Пенистой влагой руки умыв, обратился к Афине: „Выслушай, о божество, вчера посетившее дом наш, Мне приказавшее морем туманным ехать на судне, Чтобы собрать об отце, давно уехавшем, вести. Но ахейцы теперь препятствуют в этом, всех больше Мне женихи мешают, враждебно и гордо отвергнув." Так говорил он, молясь. Подошла к Телемаху Афина Близко, на Ментора став похожею видом и речью; Так обратившись к нему, крылатое слово сказала: „О Телемах, никогда ты ни трусом, ни глупым не будешь, Если к тебе перешел отцовский разум с отвагой! Если ты будещь таким, как отец, на словах и на деле, Ни безуспешной тогда, ни напрасной дорогу не будет. Если же ты не сын его, Пенелопой рожденный, Я боюсь, что тогда не исполнишь того, что задумал. Но на отцов своих немногие дети похожи: Хуже отцов большинство детей, меньшинство только лучше. Так как впоследствии ты неразумным не будешь, ни трусом, Так как и разум тебя Одиссеев совсем не покинет, Значит, надеяться можно, что выполнишь замысел этот. Волю поэтому глупых оставь женихов и их планы, Ибо совсем безрассудны они и совсем беззаконны, Даже не знают они, что смерть и ужасная участь К ним уж близка совершенно и в день их единой погубит. Непродолжительной будет дорога, какую замыслил, Ибо такого, как я, отцовского друга имеешь: Я и корабль сняряжу, и с тобою последую вместе. В дом свой иди теперь, пребывай с женихами совместно. Нужные все готовь для дороги припасы: нальют пусть Тотчас в амфоры большие вина, а в крепкие шкуры Пусть насыпают муки, мужей укрепляющей, ячной. Сам я быстро найду добровольных гребцов; на Итаке, Всюду водой окруженной, судов много новых и старых; Высмотрю, лучше какое из этих судов мореходных, Быстро его снарядив, мы столкнем на широкое море." Так сказала Афина, Кронидова дочь. Телемах же Долго не медлил, как только услышал божественный голос: К дому поспешно пошел он, хоть был опечален душою. Высокомерных нашел женихов, хлопотавших о пире: Шкуры сдирали с козлят, свиней во дворе обжигали. Тут подошел к Телемаху жених Антиной и со смехом, Взяв за руку его, называя по имени, молвил: „О Телемах, о хвастливый болтун, необузданный в гневе! Злого дела и слова на нас в груди не замысли; Лучше садись, и приступим к вину и еде, как и прежде. Что же до судна с гребцами отборными, это ахейцы Все тебе приготовят, немедленно мог бы ты ехать В Пилос божественный слухи собрать об отце благородном." Так ему Телемах рассудительный молвил на это: „С вами надменными, вместе никак, Антиной, невозможно Мне спокойно сидеть, нельзя на пиру веселиться. Вам недостаточно разве, что прежде моих истребили Множество лучших сокровищ, когда был еше малолетним. Вырос теперь я уже и речи иные услышал, Все понимаю вполне и чуствую мужество духа! Страшных поэтому Кер накликать на вас попытаюсь, В Пилос приехав, иль здесь, среди народа Итаки! Я уезжаю, и путь мой, надеюсь, не будет напрасным: Еду на судне чужом, ибо вы хорошо постарались, Чтобы я судна не мог, ни гребцов получить ниоткуда!" Так сказал он и руку свою из рук Антиноя Вырвал легко. Женихи пирушку готовили в доме И, издеваясь над ним, поносили словами насмешки. Так говорили иные из юношей высокомерных: „Смерть замышляет нам Телемах и готовит усердно; Или «из Пилоса он из песчаного вывезти хочет Мстителей, или из Спарты и этого страстно он жаждет, Или в Эфиру стремится поехать, где жирные пашни, Чтобы зелий добыть, прерывающих жизнь человека, В чаши тех зелий насыпать и гибель нам приготовить." Так говорили другие из юношей высокомерных: „Знает ли кто? Он, быть может, отплыв на судне глубоком, Как Одиссей, вдали от ровных на чужбине погибнет; Нам от этого много забот прибавиться может: Мы, вероятно, богатства его до конца пропируем, Матери дом лишь оставим и ею избранному мужу." Так говорили. В подвал он спустился отцовский широкий: Кучи меди в нем и золота, много одежды, Много было там благовонного масла, сосудов С чистым старым вином, приятным по вкусу напитком, Много стояло там рядами в широком подвале, Плотно приставленных к стенам, на случай, когда возвратится В дом Одиссей, перенесший трудов и опасностей много. Двери прилажены были двустворные, будучи крепко Вставлены, плотно они закрывались. Внутри Эвриклея Ключница, Опса дочь Пейсенорида, мудрая очень Женщина, ночью и днем все это добро сторожила. Ключницу в комнату вызвал к себе Телемах и сказал ей: „Матушка няня! Вином для меня наполни амфоры, Сладким и самым приятным из тех, что здесь охраняешь Ты злополучному мужу на случай, когда возвратится, Смерти и Кер избежав, мой родитель, Зевса питомец: Им двенадцать амфор наполни, закупорив плотно; Кожи, зашитые крепко, ячменной мукою наполни, Двадцать мер муки на мельнице смолотой, сыпь в них. Знай об этом одна лишь и все приготовь мне и сделай, — Вечером, все заберу я, как только мать Пенелопа Вверх поднимется, будет о сне благодетельном думать. В Спарту еду теперь я и в Пилос песчаный по морю, Слухи собрать об отце, какие услышу, быть может." Кончил. Всплакнула тут Эвриклея кормилица громко, С плачем, его сожалея, сказала крылатое слово: „ Милый, единственный, всеми любимый! Зачем ты такое В дущу желанье впустил? Куда ты, дитя дорогое, Хочешь уехать, в страну незнакомую, в землю чужую? Сам Одиссей погиб в неизвестной земле, на чужбине! Если уедешь отсюда, немедленно злое замыслят Здесь и тебя погубят, и это добро все расхитят. Дома теперь оставайся: какая нужда заставляет Бедствия злые терпеть, блуждать по бесплодному морю?" Ей на это сказал Телемах рассудительный снова: „Няня моя, не скорби: не без бога намеренье это. Мне поклянись, что об этом не скажешь матери милой Раньше, пока не минует одиннадцать дней иль двенадцать И не начнет обо мне тосковать, не захочет услышать, Чтобы лица красоты до поры не портила плачем." Кончил. Великою клятвой тогда поклялась Эвриклея. После, когда поклялась и свою закончила клятву, Скоро вино принесла и наполнила тотчас амфоры, Кожи, зашитые крепко, мукою наполнила ячной. В дом возвратясь, Телемах с женихами вместе остался. Тут синеокая дева иное замыслила дело: Схожею став с Телемахом, по городу всюду ходила, К каждому мужу, к нему подойдя, обращаясь со словом, Вечером к быстрому судну давала приказ собираться; После же Фрония сыну Ноэмону дать повелела Быстрое судно, и тот его обещал ей охотно. Солнце уже закатилось, и все потемнели дороги. В море спустили тогда быстроходное судно, сложили Внутрь все припасы, какие на судно морское приносят. Встала на мысе залива богиня, а спутники возле Вместе собрались, и в каждом она пробуждала решимость. Тут синеокая дева иное замыслила дело: Быстро явившись в дом Одиссея, равного богу, Ум помрачила богиня у пьющих, из рук же их кубки Вырвав, страсть большую в них вызвала сном насладиться. Те устремились в город, чтоб выспаться, в доме же этом Дольше они не остались: им сон на глаза был навеян. Так Телемаху затем сийеокая дева сказала, Вызвав его из прекрасно устроенной комнаты в доме, С Ментором схожею став по звукам речи и виду: „Спутники в поножах пышных собрались все и готовы, Все на веслах сидят, твоего ожидая прихода. Ну, идем, чтобы долго не медлить с отъездом в дорогу!" Кончив так, впереди зашагала Паллада Афина Быстро, за ней по следам божества Телемах подвигался. К быстрому судну когда подошли и широкому морю, Спутников пышноволосых нашли на песке у прибрежья. Им сказала тогда Телемаха священная сила: „Други, сюда на корабль отнесите припасы, какие Собраны дома; мать ничего об отъезде не знает, Как и в доме наши служанки, кроме одной лишь." Кончив, пошел впереди; за ним поспешили другие. Перенеся все запасы на многоскамейное судно, Их уложили затем, как приказывал сын Одиссея. Тут на судно вступил Телемах, идя за Афиной; Села она на корме корабельной, а возле богини Сел Телемах. Отвязали гребцы кормовые причалы, Их отвязав, и сами вступили, к уключинам сели. Ветер попутный послала тогда богиня Афина, Дующий сверху Зефир, по пурпурному морю шумящий. Спутников всех торопя, Телемах приказал им быстрее Снасти крепить, и те приказу все подчинились: Мачту высоко подняв, в отверстие балки уставив, После они укрепили канатом сосновую мачту, Белый парус затем на крепких ремнях распустили, В парус ветер попутный подул, и кругом зашумели Темные волны под килем по морю идущего судна. Двигался быстро корабль, свой путь по волнам совершая Снасти затем закрепили по быстрому черному судну. Чаши большие поставив с вином до самого края, Лили из них возлиянья бессмертным богам вечносущим, Больше других возливая Кронида дочери светлой. Судно путь совершало всю ночь и все утро по морю. 3 Гелиос быстро поднялся на медное небо, покинув Воды прекрасные моря, чтоб всем над землей плодородной Свет нести, и бессмертным, и смертным. Они в это время К Нестору в Пилос приплыли, в прекрасно построенный город. Там по прибрежью пилосцы свершали жертвы святые: Черных волов закололи земли колебателю богу. Девять рядов для сиденья здесь было, пятьсот их сидело В каждом, по девять волов перед ними заколото в каждом; Внутренность эти вкушали и бедра богам возжигали. Те подплыли тогда, паруса корабельные сняли; Судно на якорь поставив, сошли и сами на берег. Вышел с судна затем Телемах, впереди же Афина, Так совоокая первой сказала тогда» Телемаху: „Полно тебе, Телемах, застенчивым быть, ибо море Ради отца теперь переплыл ты, чтобы услышать, Где его скрыла земля, какому подвергся он року? Ну, подойди к коней укротителю Нестору прямо, Чтобы узнать, что за мысли в груди повелителя скрыты? Смело его проси, чтобы истину лишь рассказал он, Всю без утайки: он великим умом обладает!" Так сказал ей затем Телемах рассудительный снова; „Ментор! Как подойти к нему и как умолять мне? Навыка нет у меня в разумных с людьми разговорах: Стыдно мне, молодому, расспрашивать старшего мужа!" Так сказала ему совоокая дева Афина: „Сам ты придумай одно, Телемах, поразмыслив душою, Демон поможет в другом и внушит, ибо вовсе не против, Думаю, воли богов ты родился на свет и воспитан." Так объяснив, зашагала вперед Паллада Афина. Быстро; за ней, по следам божества Телемах подвигался. Так и дошли до пилосских мужей, сидевших на скамьях; Там и Нестор сидел с сыновьями. Готовили жертву: Эти жарили мясо; а те вертелами пронзали. Но увидели лишь гостей, поспешили навстречу Целой толпой, руками приветствуя, сесть приглашая. Нестора сын Писистрат, приблизившись первым, руками Их обоих коснулся, за пир пригласил дружелюбно Сесть на мягкие шкуры овец на песке у прибрежья, Рядом с родителем старым и братом родным Фрасимедом. Дав утробы воловьей кусок, поднес иноземцам Кубок с вином золотой и сказал Палладе Афине, Дочери Зевса, эгиду держащего, слово такое: „Гость дорогой! Теперь помолись Посейдону владыке: К нам прибыв, на пир в честь его вы оба попали. Сам совершив возлияние, как следует, и помолившись, Спутнику кубок со сладким вином после этого дай ты, Чтобы и он совершил возлияние, ибо бесмертным, Думаю, молится он: в богах все нуждаются люди. Много тебя он моложе, по возрасту мне он ровесник, — Кубок тебе золотой поэтому прежде вручаю." Кончил он так и кубок вручил с вином медосладким. Рада Афина была словам справедливым и умным: Первой Зевсову дочь золотым он приветствовал кубком. Тотчас громко взмолилась она к Посейдону владыке: „Выслушай просьбу, о бог Посейдон, земли колебатель, Но не отвергни ее, моление наше исполни: Славою Нестора прежде всего, возвеличь с сыновьями, Прочим пилосцам воздай за великую столь гекатомбу, Милость им всем окажи за славную жертву в награду; Дай еще Телемаху и мне хорошо возвратиться, Выполнить все, для чего на судне приехали черном." Так сказала, молясь, и сама, совершив возлиянье, Кубок затем двоеручный прекрасный дала Телемаху. Милый сын Одиссея с такой же мольбой обратился, Мясо хребтовое сжарив, его от огня удалили, Части его на куски разделив, угощались пилосцы. Но лишь питьем и едой насладилися, сколько хотели, К ним обратился со словом возница Геренийский Нестор: Время уже пришло гостей расспросить и разведать, После того как они питьем и едой насладились: „Кто вы гости? Откуда по влажной приплыли дороге? Иль по делу какому, иль рыщете вы безрассудно, Словно пираты морские, которые рыщут повсюду, Жизнью играя своею, насилья чиня чужеземцам? Старцу в ответ сказал Телемах рассудительный «йело, Ибо Афина сама его вдохновила отвагой, Чтобы его расспросить об отце, в неизвестности бывшем, Чтоб и себе средь людей добиться известности доброй: „О Нелид, о Нестор, великая слава ахейцев! Ты вопрошаешь, откуда и кто мы? Тебе отвечаю: Мы из Итаки, лежащей внизу под горою Нейоном, Прибыли в Пилос за делом своим, не общенародным; Вести я прибыл собрать об отце, Одиссее пресветлом, Твердом в страданьях, который когда-то под Троей, как слышно, Вместе с тобой воевал, разрушил троянскую крепость. Вести о прочих всех, что бились с троянцами, знаем, Где из них каждый погиб, при каких обстоятельствах умер. Но в неизвестности смерть Одиссея Кронион оставил, Ибо не может никто хорошо рассказать, где погиб он: Или на суше муМсами свирепыми был укрощен он, Или же в бездне морской утонул, средь волн Амфитриты. Я припадаю к коленям твоим, не захочешь ли, может, Мне о гибели скорбной его рассказать, если видел Сам глазами своими иль весть от скитальца другого Слышал: на свет ведь его родила злополучнейшим матерь. Ты, не жалея меня, не щади, не прикрашивай вовсе, Но расскажи мне теперь, что пришлось услыхать и увидеть. Если когда-либо прежде отец Одиссей благородный Выполнил слово какое, тебе обещав, или дело В крае троянском, где бед претерпели ахейцы немало, Вспомнив это, мне поведай теперь без утайки!" Так Телемаху ответил возница Геренийский Нестор: „Милый! Напомнил ты мне о несчастьях, какие в том крае Мы испытали, ахейцев сыны, хоть могучие силой, Или какие, когда на судах по туманному морю Мы за добычею гнались в пути, во главе с Ахиллесом, Или сражались когда у великого города Трои Старца Приама, где столько погибло сильнейших героев: Там с Аресидом Аяксом лежит Ахиллес, сын Пелея, Там лежит и Патрокл, олимпийцам подобный советник, Там и мой собственный сын дорогой, Антилох непорочный, В беге на играх, равно и в боях наиболее быстрый! Кроме погибели этих, мы там претерпели несчастий Много других. Да и кто об этом всем рассказал бы! Если б ты пять или шесть круговратных годов оставался Здесь и расспрашивал, сколько всего испытали там бедствий, Ты, всего не узнав, домой бы вернулся уставшим! Девять готовили лет мы погибель врагам, замышляя Всякие хитрости, даже Кронион с трудом — их исполнил. В выдумках там никогда никто не мог с ним равняться: Всех остальных побеждал Одиссей пресветлый во многих Хитростях всяческих, он, твой родитель, действительно, если Сын ты его. На тебя я гляжу, изумленьем охвачен, Ибо настолько ты на него походишь речами: Даже подумать нельзя, что подобное юноща скажет! Там, пока на собраньях, в совете также старейшин Я выступал с Одиссеем, божественным мужем, согласно, Мненья держась одного, аргивян мы остерегали Словом разумным, — до тех пор и не было сними плохого. После ж, когда мы Приамов разрушили город высокий, Бог рассеял ахейцев, домой на судах уплывавших: В сердце Зевс уж замыслил тогда аргивянам погибель, Ибо разумными, ни справедливыми не были вовсе; Участь поэтому злая настигла многих тогда же. Сильно разгневалась дочь совоокая Зевса владыки, Между Атридами ссору она посеяла скоро: Оба они на собранье не во-время звали ахейцев Всех и не как подобает: когда заходило уж солнце, Дети ахейцев на зов вином отягченные вышли; Те в речах рассказали, зачем были созваны лвди. Всем ахейцам велел Менелай о возврате в отчизну Вспомнить и ехать скорей по хребту широкому моря. Но Агамемнону то не понравилось; он задержаться Всем приказал, принести гекатомбу святую богине, Чтобы ужасный гнев смягчить совоокой Афины. Глупый, не знал он того, что Афину смягчить невозможно: Мысли богоз вечносущих не могут столь быстро менягься. Оба стоялц они, продолжая бросаться словами Брани, а в поножах пышных ахейцы вскочили с ужасным Криком: одни соглашались с одним, с другим остальные. Всю проводили мы ночь, замышляя враждебное в сердце Друг против друга: сам Зевс на нас готовил погибель. Утром одни столкнули суда на священное море, В них внесли всю добычу и низко подвязанных пленниц. Но половина другая бойцов оставалась на месте, Вкруг Агамемнона, сына Атрея, пастыря войска. Мы же взошли на суда и поехали морем; помчались Быстро суда: божество разостлало глубокое море. Прибыли мы в Тенедос, устремляясь домой, совершили Жертвы богам. Но возврата жестокий Зевс не позволил, Злую еще раз вражду учинив средь уехавших снова: Сели одни на кривые суда с Одиссеем владыкой, Хитрым и многоразумным, и их повернули обратно, Чтобы вполне угодить Агамемнону, сыну Атрея. Я же со всеми судами, какие со мною поплыли, Путь продолжал, ибо знал, что погибель готовит им демон. Выехал следом Тидид Аресид со своими судами, Позже уже Менелай белокурый за ними поехал, В Лесбосе нас уж догнал, о дальнейшем пути размышлявших: Иль севернее нам плыть каменистого Хиоеа, мимо Острова Псирии, слева держась от него, иль южнее Острова Хиоса, возле Миманта ветристого плыть нам, — Бога молили о том, чтобы явное дал указанье. Он указал, чтобы нам серединою моря к Эвбее Плыть и как можно скорее уйти от несчастий тяжелых. Ветер поднялся тогда же, пронзительно дуя, и быстро Наши суда понеслись по пути многорыбному. Скоро Прибыли ночью в Герест и сожгли на огне Посейдону Бедра многих волов, столь великое море измерив. День совершался четвертый, когда корабли Диомеда, Сына Тидея, коней укротителя, прибыли в Аргос, В гавань. Я в Пилос продолжил свой путь, и дорогою ветер Дул беспрерывно с поры, как вначале богами был послан. Так, дорогое дитя, в неизвестности прибыл, не знаю Я ничего об ахейцах, какие спаслись иль погибли. Сколько же, в собственном доме живя, от других я наслышан, Столько услышишь и ты, ничего от тебя я не скрою. Благополучно домой, говорят, мирмидснцы вернулись, С ними блистательный сын Ахиллеса, сына Пелея; Благополучно и Филоктет Пеонид возвратился; Идоменей приехал на Крит со всеми своими, В море никто не погиб из критян, что в боях уцелели. Что ж до Атрида, и сами слыхали, вдали хоть живете, Как он вернулся и как убит был коварно Эгистом; Правда, Эгист вероломный затем был скоро наказан. Как хорошо, что у мужа убитого сын оставался, Ибо он мстителем стал вероломному отцеубийце, Мужу Эгисту, которым убит был отец многославный. Милый, каким возмужавшим я вижу тебя и прекрасным! Доблестен будь же и ты, чтобы каждый хвалил из потомков!" Так ответил ему Телемах рассудительный снова: „О Нелид, о Нестор, великая слава ахейцев! Правда, он отомстил по заслугам, и дети ахейцев Славой широкой его вознесут, чтобы знали потомки! Если бы боги меня одарили такою же силой Чтобы я мог женихам отомстить за их преступленья, Ибо, готовя злодейство, меня же они оскорбляют. — Но не судили боги, как видно, счастья такого Мне и отцу моему, мириться приходится с этим." Снова ответил ему возница Геренийский Нестор: „Милый! скажу я, раз ты опять мне об этом напомнил. В доме твоем женихов, я слышал, у матери много; Против тебя женихи преступленье замыслили, видно. Мне расскажи же, по воле своей лег ты им подчинился, Или тебя ненавидят в народе, по знаменьям свыше? Кто-нибудь, может — как знать? — женихам отомстит за насилья, Сам Одиссей ли, придя, иль ахейцы, вместе собравшись. Если б Афина тебя совоокая так полюбила, Как Одиссея когда-то, во всем ему помогая! В крае троянском, где много снесли мы, ахейцы, несчастий, — я не видал никогда, чтобы боги так явно любили, Как Одиссея Афина, открыто ему помогая, — Если бы так тебя полюбила Паллада Афина, Думать о сватовстве женихи тогда бы забыли!" Так ответил ему Телемах рассудительный снова: „Старец, никак невозможно такому исполниться слову, — Слишком ты много сказал: изумленье меня охватило! Если б и боги, желали, того не случится со мною." Так сказала ему совоокая дева Афина: „Что за слова у тебя сквозь ограду зубов проскочили? Боги спасают легко даже издали, если желают. Лучше вынести много несчастий тяжелых, но все же День возвращенья увидеть, чем даже успешно доехать, Но умереть у порога домашнего, как Агамемнон! Пал под ударом коварным жены своей и Эгиста! Смертных, однако, от смерти не могут избавить и боги, Даже любимых, когда неизбежная Мойра назначит Смерть роковую: она во весь рост человека уложит!" Ей ответил тогда Телемах рассудительный снова: „Как ни печально, о Ментор, о том говорить мы не будем Больше: ему никогда не вернуться на родину, ибо Черную участь и смерть Одиссею боги судили. Нестора я о другом расспросить и разведать хотел бы, Ибо он муж справедливый и разумом всех превосходит; Он тремя, говорят, людей, поколеньями правит: Кажется мне он бесмертным, когда на него я взираю. Нестор Нелид! Всю правду скажи, ничего не скрывая, Как убит Агамемнон, широковластный владыка? Где ж Менелай находился? И как для Атрида обдумал Гибель коварный Эгист? Ведь убил он сильнейшего мужа! Разве что в Аргосе не был тогда Менелай, продолжая В странах скитаться других, а Эгист и дерзнул на убийство!" Конник Геренийский Нестор сказал Телемаху на это: „Я, дорогое дитя, расскажу по порядку всю правду. Как ты об этом подумал, так подлинно все и случилось. Если бы дома, из Трои вернувшись, живого Эгиста Русый Атреев сын Менелай захватил, о, тогда бы Мертвому даже Эгисту насыпать курган не посмели, Но растерзали бы тело в далеком от Аргоса поле Хищные птицы и псы. Ни одна бы из женщин ахейских Даже оплакать не смела: ужасное дело он сделал! Много мы вынесли бед, когда Илион осаждали, — В Аргосе он мкогоконном сидел в это время спокойно, Лестью своей завлекая жены Агамемнона душу. Раньше он Клитемнестрой пресветлой был отвергаем В происках столь недостойных: у ней был разум прекрасный; Возле нее песнопевец всегда пребывал: уезжая В Трою, Атрид приставил его для охраны супруги. Позже, когда на убийство преступное Мойра склонила, Был песнопевец отправлен Эгистом на остров пустынный, Где и оставлен, чтоб он добычею сделался птицам Хищным. В свой дом одного с ним желавшую после увел он. Многие бедра он сжег на святых алтарях олимпийцам, Золота, тканей, других украшений пожертвовал много, Страшное сделав, на что и надеяться даже не мог он. Вместе мы выезжали из Трои, домой направляясь, Я и Атрид Менелай белокурый — друзьями мы были. Но Суниона святого, предгорья Афин, лишь достигли, Кормчего там убил Менелаева Феб повелитель: Легкой стрелой Аполлона настигнутый был он обуздан; Руль держал в это время в руках на судне плывущем Фронтис, Онетора сын, в поколеньях людей знаменитый Кормчий искусством водить суда в непогоду и бурю. Вот почему Менелай задержался, спешил хоть в дорогу: Похоронить, погребенье сподвижнику должен был сделать. После, других догоняя, спешил, подъезжал уж по морю Темному он на судах кривобоких к утесу Малеи. Зевс дальновидец тогда непогоду послал штормовую: Звонких ветров дыханье направил на едущих быстро; Грозно на них покатились огромные волны, как горы. К Криту его корабли подъезжали, там отделившись, К месту, где жили кидоны, что возле реки Иардана. Некая гладкая там у моря скала и крутая, Около Гортина, с краю нависла над морем туманным. К мысу там, к запалу Нот разогнал исполинские волны, К Фесту, утес небольшой лишь задерживал грозные волны. К этому мысу пригнало суда; гребцы избежали Гибели только с трудом, корабли же о скалы разбиты Были. Но пять судов темносиних отогнаны были Ветром свирепым с волнами и скоро примчались в Египет. Там и блуждал Менелай средь народов инакоязычных, Золота много собрал средь них и разных сокровищ. В Аргосе в это же время Эгист, преступленье замыслив Брата его убил; аргивяне ему подчинились. Властвовал он затем семь лет в многозлатной Микене, Но на восьмой год Орест богоравный принес ему гибель: Отцеубийцу убил он, назад из Афин возвратившись, Мужа Эгиста, которым убит был отец знаменитый; После того аргивянам устроил пир погребальный, Вместе преступную мать хороня и труса Эгиста. В этот же день Менелай, вызыватель в сраженьях, приехал, Много сокровищ привез, сколько груза суда поднимали. Друг мой! Не слишком долго скитайся вдали от очизны, Дома бросив с мужами надменными столько богатства, — — Как бы они без тебя все богатства твои не сгубили, Их разделив, — не напрасно ль тогда и в дорогу пускался Но настоятельно я к Менелаю советую ехать: Он последним приехал домой из дальней чужбины, Жил средь людей таких, что не мог надеяться даже Выехать, раз уж туда занесли непогода и бури, Через великое море, откуда и птицам крылатым В год не вернуться: настолько большое и страшное море! Ты отправься по морю на судне с гребцами своими, Если же сушей хочешь, получишь коней с колесницей, — Их дадут сыновья: в Лакедемон, божественный город, Вместе поедут они, где живет Менелай белокурый. Будешь его умолять, чтобы правду одну рассказал он Всю без утайки: большим умом Менелай обладает!" Кончил он. Солнце уже закатилось, и тьма наступила. Им совоокая дева богиня Афина сказала: „Старец! Как ладо, все хорошо рассказал нам. Пускай же Срежут уже языки у животных, вино же смешают, Чтобы возлить Посейдону, а также прочим бессмертным; После — время о ложе подумать: пора наступила, Ибо и солнце на запад ушло; неприлично ведь будет Поздно за пиром сидеть; по домам уж пора расходиться." Кончила Зевса дочь; подчинились ей, выслушав, мужи; Руки умыть принесли им сейчас же глашатаи воду; Юные слуги вином до краев наполнили чаши, После по кубкам разлили и каждому подали в руки, рросили в жар языки, возлияние стоя свершили. Кончили лишь возлиянье и выпили, сколько хотели, Тотчас Афина затем с Телемахом божественным, оба К судну кривому, к морю назад хотели вернуться. Нестор их задержал и сказал, упрекая словами: „Зевс меня сохрани и другие блаженные боги, Чтобы позволил я вам удалиться на быстрое судно, Словно бы был я бедняк, не имеющий вовсе одежды, Словно в доме моем плащей, покрывал не имел бы Многих, не на чем мягко спать самому или гостю! Есть плащи у меня и прекрасные есть покрывала! Я, пока на земле живу, пока мои дети В доме моем проживают, радушно гостей принимая Всех, приходящих в мой дом, не позволю, чтоб сын Одиссея Славного спал на скамье корабельной, на палубе жесткой. Снова сказала ему совоокая дева Афина: „Милый мой старец! Сказал ты действительно правильно; нужно, Чтобы тебе Телемах подчинился: намного так лучше. Вслед за тобой теперь он последует и заночует В доме твоем; я ж назад отправляюсь на черное судно, Спутников чтобы ободрить, особо каждого мужа: Я ведь горжусь, что являюсь из всех их по возрасту старшим, Прочие с ним молодые по дружбе поехали вместе, Возраста спутники все одного с молодым Телемахом. Там я и высплюсь, ночую на черном судне глубоком. Утром рано с зарею иду к благородным кавконам, Где хочу получить неуплаченный долг, и не малый. Давний уже. Ты же, Нестор, его, посетившего дом твой, Завтра с сыном отправь и снабди колесницей с конями, Лучшими силой, каких имеешь, быстрейшими в беге." Именно так сказав, совоокая скрылась Афина, Видом орлу уподобясь, — и ужасом были объяты Все; изумился старец, увидя глазами своими: Взялся за Телемаха рукою и слово промолвил: „Милый! Теперь я уверен, ты слабым и трусом не будешь, Коль за тобой, молодым, божество идет провожатым, Ибо не кто-то другой из имущих дома на Олимпе, Зевсова дочь была Тритогения, славная славой, Чтившая выше всех изо всех аргивян Одиссея. Будь и ко мне милосердной, владычица, добрую славу Дай и мне, и детям моим, и супруге почтенной! Телкой тебя почту с широким лбом, годовалой. Неукрощенной: люди ее под ярмо не вводили; Золотом ей разукрасив рога, принесу я как жертву!" Так он молился. Его услыхала Паллада Афина. После к прекрасному дому возница Геренийский Нестор Двинулся всех впереди сыновей и зятьев знаменитых. В Несторов дом лишь пришли, превосходно построенный, сели Все в порядке, одни с другими на стулья и кресла. Старец в кратере смешал с водой, угощая пришедших, Сладкий напиток-вино: чрез одиннадцать лет лишь впервые Ключница сняла покрышку с него, отвязала, раскрыла; Старец в кратере его смешал; возливая Афине, Дочери Зевса, эгиду держащего, много молился. Кончили лишь возлиянье и выпили, сколько хотели, Спать пожелали все, по. домам отправился каждый. Но Телемаха, милого сына вождя Одиссея, Спать положил у себя возница Геренийский Нестор. Мягкое ложе постлали ему в галерее звучащей Возле вождя Писистрата копейщика, младшего сына: В доме из всех сыновей он один неженатым остался. Нестор спать улегся во внутренней комнате дома: Мягкое ложе там ему жена разостлала. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, С мягкого ложа поднялся возница Геренийский Нестор; Выйдя из комнаты, сел на гладких камнях возле дома: Камни возле высоких дверей впереди находились Белые, с блеском от масла; на них в давнишнее время Старец Нелей сидел, богам подобный советник; Но уж давно был он Керой обуздан и скрылся в Аиде. Нестор теперь на камнях восседал, опора ахейцев, Скипетр держал, а вокруг сыновья собирались все вместе; Быстро из спален своих пришли Эхефрон и Стратий, Следом Персей и Арет, за ним Фрасимед богоравный, После шестым герой Писистрат средь них появился; Возле него, приведя, Телемаха тогда посадили. Посде стал говорить им возница Геренийский Нестор: „Дети мои! Быстрее исполните это желанье, Чтобы прежде всего Афине угодное сделать, Ибо на празднества к нам открыто она приходила« Ну же, один за телицей беги поскорее на поле. Быстро пускай ту телицу коровий пастух к нам пригонит. К черному судну другой к Телемахову пусть поспешает Спутников всех привести, а двоих лишь оставить на судне. Третий должен позвать золотильщика тотчас Лаэрка, Золотом пусть золотильщик рога телице украсит. Прочие все оставайтесь при мне, прикажите служанкам В доме прекрасном и славном обед приготовить обильный, Скамьи и дров принести поскорее и чистую воду." Так приказал он, и все заспешили, приказ выполняя: С поля телицу пригнали, а с быстрого ровного судна Спутники все Телемаха пришли; золотильщик явился, Медные все на руках принес он орудья с собою, Все для работы искусной: клещи, наковальню и молот, Чтобы над золотом ими работать. Пришла и Афина Жертву свою получить. Немедленно Нестор возница Золото дал. Золотильщик искусно рога изукрасил Телке, чтоб радость доставить глазам совоокой богини. Телку затем за рога придержали Эхефрон и Стратий, Чистую воду в кувшине, цветами украшенном, вынес, Выйдя из дома, Арет, а ячмень крупномолотый он же В коробе нес. Фрасимед, знаменитый в сражениях, возле С острым в руках топором заколоть приготовился телку. Чашу для крови Персей приготовил. Старец молился, Руки умыв и рассыпав ячмень крупномолотый, шерсти Вырезал клок с головы у телицы и выбросил в пламя. Лишь помолились все, пред собою ячмень рассыпая, Несторов сын Фрасимед боевой подогнать не замедлил Телку, поблизости встал и рассек топором ей суставы Шейные, силу телицы расслабив. Кругом закричали Дочери все и невестки, и старца жена Эвридика, Старшая дочь Климены, другими любимая всеми. После, с широкодорожной земли приподняв, поддержали Телку; ее заколол Писистрат, мужей предводитель: Вылилась черная кровь, и дыханье покинуло кости. Быстро рассекли на части и, тотчас же вырезав кости, Дальше, как подобает, их жиром двойным обложили, Сверху, мяса сырого нарезав, куски положили. Старец в огонь положил их, вином оросив искрометным. Мальчики возле держали в руках пятизубцы. Когда же Бедра воловьи сгорели, отведали тут же утробы; Прочее все, разрубив на куски, вертелами проткнули И над огнем, осторожно ворочая, мясо держали. Нестора, сына Нелея, прекрасная дочь Поликаста, Самая младшая тою порой Телемаха купала. Лишь помыла его и натерла оливковым маслом Жирно, в хитон облекла, набросила мантлю сверху, — Вышел из ванны он, видом бессмертному богу подобный; С Нестором рядом он сел, с племен повелителем славным. Те же, зажарив и вынув хребтовое с вертелов мясо, Сели за стол пировать: суетились проворные слуги, Всем наливая вино в золотые прекрасные кубки. Но лишь питьем и едой насладилися, сколько хотели, К ним обратился со словом возница Геренийский Нестор: »Дети мои! Телемаху коией пышногривых ведите, Их в колесницу запрягши, чтобы выехать мог он в дорогу." Кончил он. Выслушав слово отцово ему подчинились И быстроногих коней запрягли в колесницу проворно. Ключница хлеб и вино подала и лучшие части Мяса, какое едят басилеи, Зевца питомцы. После того Телемах на прекрасную встал колесницу, Рядом сын Нестора с ним Писистрат, мужей предводитель, Быстро вскочил на повозку прекрасную, в руки взял вожжи, Плетью ударил коней; они помчались послушно В поле, а город оставили Несторов Пилос. Двигали кони весь день на шее ярмо колесницы, Солнце уже закатилось, й всё потемнели дороги. В Феру прибыть успели, приехать в дом Диоклеса, Сына вождя Орсилоха, рожденного богом Алфеем; Ночь у него провели — дружелюбно приезжих он принял. Лишь розоперстая Эос, рожденная рано, явилась, Впрягши коней в колесницу, взошли на нее и помчались, (Тотчас погнали коней от дверей галереи звучащей), Плеть высоко подняв: послушно те полетели. Прибыли лишь на поле пшеничное, путь завершили, Кончили путь, ибо кони проворные быстро их мчали. Солнце уже закатилось, и все потемнели дороги. 4 В край Лакедемона горный, с обрывами, прибыли скоро, К дому они Менелая, широкого славой, пригнали Быстрых коней; там много родных пировало на свадьбах Сразу и дочери милой, и сына вождя Менелая: Дочь к Ахиллесову сыну тогда отправлял он в дорогу; В Трое впервые ему обещал, кивнув головою, Выдать ее, и его обещанье исполнили боги; Много он ей колесниц и коней приготовил, чтоб ехать В край мирмидонцев, которым теперь управлял новобрачный. Сына в Спарте женил на Алектора дочери милой; Милый сын Мегапент у него от рабыни родился, Ибо блаженные боги не дали потомства Елене, После того как она одну родила Гермиону, Милую дочь, золотой Афродите подобную видом. В доме с высокою кровлей тогда они пировалц; Много собралось родных и соседей к вождю Менелаю И наслаждалось на пире: играл на форминге и пел им Песни певец богоравный, а два плясуна в это время, Пенье лишь началось, плясали за ним в середине. Те в преддверии были, и сами, и быстрые кони, Как Телемах герой, так и Нестора сын благородный. Мимо идя, их увидел тогда Этеон управитель, Главный служитель в дому Менелая, широкого славой; В дом поспешил Этеон сообщить повелителю войска; Близко к нему подойдя, сказал он крылатое слово: „О Мене лай, о Зевса питомец! Каких-то приезжих Прибыло двое, — по виду они происходят от Зевса. Или принять их велишь, коней их распрячь быстроногих, Или к другим их послать, которые примут радушно?" Так, на него негодуя, сказал Менелай белокурый: „О Боэтид Этеон, неразумным раньше ты не был; Что-же теперь, как дитя, неразумное что-то лепечешь? Оба мы много раз принимаемы были радушно В странах других, домой вернулись поэтому. Пусть же В будущем Зевс нас избавит от горя и бедствий дорожных! Ну, коней распряги, а самих веди угощаться!" Так приказал. Этеон устремился к дверям, призывая Следовать вместе с ним проворных служителей многих. Те вспотевших коней отпрягли от ярма колесницы, К яслям конским их на конюшне затем привязали, В ясли, с белым смешав ячменем, им посыпали полбы, К гладкой стене прислонили потом колесницу приезжих, Их самих ввели в божественный дом. Разглядевши Дом басилея, Зевса питомца, они изумились: Словно сияние солнца иль месяца, блеск разливался В доме высоком, большом Менелая, великого славой. Лишь когда насладились глазами своими, служанки В бане теплой их, в хорошо полированной мыли; Вымыв чисто их, натерли оливковым маслом, После в хитоны, в плащи шерстяные их нарядили. Рядом на кресла сели они с Менелаем Атридом. Воду служанка для них в золотом превосходном кувшине, Чтобы им руки умыть, над серебряным тазом держала, Стол, обтесанный гладко, подставив близко к сидевшим; Хлеб принеся, подала почтенная ключница, выдав Разных съестных из припасов, охотно прибавленных ею. (Кравчий принес, разложил на досках различное мясо, Возле мяса для них золотые кубки поставил). Их приветствуя, так сказал Менелай белокурый: Пищи раньше вкусите у нас за столом на здоровье, После ужина стану расспрашивать, что вы за люди? Ваших родителей род не погиб, цветет в вас обоих, Оба вы рода мужей басилеевых, Зевса питомцев, Скиптры носящих; вас неплохие, видно, родили." Кончил и взял он руками хребтового жирного мяса Часть из своей и гостям, как почетный кусок положил он. Руки они протянули к лежащим предложенным яствам. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, К Нестора сыну тогда Телемах обратился со словом, Голову близко склонив, не услышали чтобы другие: „Нестора сын дорогой, самый близкий мне друг задушевный! Видишь, сколько в доме звучащем сияния меди: Золото здесь, серебро, янтарь и кости слоновой Вещи, — у Зевса дом на Олимпе такой, вероятно! Сколько богатств несказанных! Гляжу с изумленьем великим!" Тихо сказал. Мене лай белокурый все ж догадался И, обратившись к гостям со словами крылатыми, молвил: „Милые дети! С Зевсом никто из людей не сравнится, Ибо дом у него и сокровища в доме нетленны. Может быть, кто из людей поспорит в богатстве со мною, Может быть, нет. Но много скитаясь и вытерпев много, Много привез на судах, на восьмом году возвратившись; Был на острове Кипре, затем в Финикии, в Египте; Дальше бывал в Сидоне, в краю эфиопов, к эрембам Ездил и в Ливии был, где ягнята с рогами родятся; Трижды за полный год рождают там овцы и козы; Там ни хозяин, ни даже пастух никакой не имеет Ни в молоке, ни в сыре нужды, ни в мясе бараньем, Но постоянно они молока доят изобильно. Тою порой, как скитался в далекой чужбине, богатства Там собирая большие, нежданно и тайно убийца Брата убил моегр по коварству зловредной супруги. Вот почему ничуть не радуюсь этим богатствам. Вы от родителей ваших слыхали, должно быть, об этом. Выстрадал очень я много и собственный дом потерял я, К жительству очень удобный, вмещавший большие богатства. Лучше бы третью лишь мне владеть из моих всех сокровищ, Лишь бы люди в живых оставались, которые прежде В Трое погибли широкой, далеко от Аргоса! Так я, Много о всех их скорбя, с печалью о них вспоминая, В собственном доме сижу и нередко рыданием-плачем Душу свою насыщаю, затем оставляю рыданья: Скоро приходит к нам пресыщенье холодным рыданьем. Но изо всех их не так печалюсь я, сколь ни прискорбно, Как об одном: он пищу и сон ненавистными сделал, Лишь вспоминаю о нем; ни один из ахейцев не вынес Столько же, сколько страдал Одиссей; предназначено, видно, Роком страдать Одиссею, скорбеть же о нем беспредельно Мне постоянно, пока на чужбине скитается: жив ли, Или умер, не знаем. Скорбит и Лаэрт, вероятно, Старый отец Одиссея, и умная с ним Пенелопа, И Телемах, лишь недавно рожденным оставленный дома." Так он сказал, в Телемахе желание плача возбудив: Слезы с ресниц покатились, когда об отце он услышал. Скрыть стремясь их, руками обеими плащ тёмнокрасный. Перед глазами поднял. Менелай догадался, заметив Слезы у гостя, и стал размышлять и раздумывать в мыслях, Ждать ли, чтобы гость об отце расспрашивать начал, Или подробно его спросить самому и разведать? Так об этом пока размышлял он в собственных мыслях, К ним пришла из покоев с высокою кровлей Елена, Равная видом своим Артемиде с стрелой золотою; Вместе Адреста вошла, подставила лучшее кресло; Мягкой шерсти ковер принесла для Елены Алкиппа; Фило явилась с корзиной серебряной, ей подаренной Раньше Алкандрой, супругой Полибия, в Фивах Египта Жившего; много сокровищ в дому у него находилось. Он подарил Менелаю две ванны серебряных, также Два треножника лучших и золота десять талантов. Много прекрасных даров принесла для Елены Алкандра: Прялку дала золотую с корзиной серебряной круглой, — Золотом крыты края, колесцо прядильное снизу. Фило служанка корзину поставила возле Елены, Полную пряжи готовой прекрасной, а сверху лежала Прялка с тянувшейся вниз фиолетовой темною шерстью. В кресло лишь села Елена — внизу для ног и скамейка — , Тотчас к супругу она своему обратилась с вопросом: „О Менелай, о Зевса питомец! Узнал ли уже ты, Кто эти гости у нас, лишь недавно прибывшие в дом наш? Иль ошибусь, или правду скажу, но душа побуждает Высказать все: никогда никого — с изумленьем гляжу я, — Мужа иль женщины, столько похожих на Одиссея, Я не видала, насколько один из гостей мне напомнил Сына его Телемаха, который ребенком остался Дома, когда уезжали ахейцы под Трою сражаться Смело ради меня, ради женщины столь недостойной." Ей, отвечая на это, сказал Менелай белокурый: "Вижу теперь я и сам, о супруга, как ты полагаешь: Та ж у него голова, такие же волосы сверху, Взгляды такие же глаз и такие же руки и ноги. Только что я вспоминал, рассказывал об Одиссее, Сколько он ради меня претерпел страданий различных, — Горькие слезы с ресниц у него покатились при этом: Плащ тёмнокрасный. подняв, держал он перед глазами." Нестора сын Писистрат ему на это ответил: „Зевса питомец, Атрид Менелай, племен предводитель! Спутник мой — подлинный сын Одиссея, как сам ты заметил, Скромен однако, стыдится в душе болтуном показаться В доме, где он впервые, особенно перед тобою: Оба ведь речью твоей божественной мы наслаждались. Конник Геренийский Нестор меня с Телемахом отправил Быть провожатым его: повидаться с тобою он жаждал, Помощь надеется он получить или словом, иль делом: Много забот у сына, отсутствует если родитель В доме, где нет у него и других, кто его защитил бы, — Как и отец Телемаха отсутствует, нет и в народе, Кто бы, быть может, его защитил от обид всевозможных." Так Писистрату на это сказал Менелай белокурый: „Боги! Действительно, сын дорогого мне мужа приехал! Сколько он ради меня перенес жестоких сражений! Лучше, чем всех аргивян, принимал бы его самого я, Если бы Зевс, дальновидец Олимпа, дал нам обоим Снова домой возвратиться на быстрых судах мореходных: В Аргосе город ему бы для жительства дал и построил Дом, из Итаки его перевез бы с богатствами всеми, С сыном, с рабами всеми, от жителей всех бы очистил Город соседний, из тех, которыми сам управляю. Часто, быть может, живя здесь, встречались бы мы, и ничто нас, Любящих, не разлучало б, и мы насладились бы жизнью, Прежде чем черная смерть не покрыла бы мраком обоих. Жизни такой даже бог завидовать мог бы, который Не дал ему одному, злополучному, в дом возвратиться." Так говорил он, во всех возбуждая желание плакать. Плакала там аргивянка Елена, рожденная Зевсом, Плакал с ней Телемах, сам Атрид Менелай повелитель; Слезы тогда покатились из глаз и у Нестора сына: Он вспоминал Антилоха, душой непорочного мужа, Брата убитого сыном блестящим Зари лучезарной. Вспомнив о нем, со словами крылатыми он обратился: "Сын Атрея! Ты всех превосходишь по разуму смертных, — Нестор, отец мой, так называл, о тебе вспоминая В доме своем, со всеми родными беседуя часто. Выслушай просьбу такую, ее, постарайся исполнить: Нет наслаждения в плаче за пиром веселым, придет ведь Завтра рожденная рано Заря, и тогда мы оплачем Наших близких умерших, настигнутых роком и смертью. Честью одной лишь мы можем умерших почтить, — если локон Мы с головы остригаем, о них со слезой вспоминая Умер и милый мой брат; не из худщих воителей в Трое Был он из аргивян: ты должен ведь знать Антилоха; Я же не видел его. Говорят, изо всех отличался Он и в беге на играх, и в битвах был доблестный воин." Так Писястрату в ответ сказал Менелай белокурый: „Милый, ты так хорошо говоришь, как разумный лишь может Муж поступить и сказать, но на много старше годами. Твой отец — такой же, поэтому так же разумно Ты говоришь. Узнается легко человек по породе, Счастье которому сам предоставил Кронион и в браке, И в сыновьях, как теперь предоставил Нестору счастье В доме собственном жить у себя и состариться дома, И сыновей столь разумных иметь, и копейщиков смелых! Плач начавшийся лучше теперь мы оставим до завтра, Вспомним про ужин уже, умоем руки водою Чистой; завтра же утром опять у меня с Телемахом Будут идти разговоры: беседовать будем друг с другом. Так он сказал, и затем Асфалион воды им на руки Налил, проворный слуга Менелая, великого славой. Руки свои протянули они к приготовленным яствам. После, замыслив иное, Елена, рожденная Зевсом, Бросила тотчас в кратеру с вином унимавшее боли, Скорбь отгонявшее зелье, забыть заставлявшее горе. Кто растворенное в чаше с вином то зелье проглотит, День весь со щек у того не покатятся слезы, хотя бы Умер отец его в тот день или мать дорогая, Хоть и железом убьют у него на глазах или брата, Или же сына его, и сам он увидит глазами; — Зевсова дочь получила такое целебное зелье, Лучшее, — ей Полидамна его подарила, супруга Фона в Египте, где почва весьма плодородная, много Зелий полезных и вредных для нашего тела рождает; Каждый там лекарь и каждый использовать может лекарства Лучше других, ибо все в Египте из рода Пеона. Бросила только лекарство в вино и дала распуститься, Слово такое затем сказала Елена сидевшим: „О Менелай, сын Атрея, о Зевсов питомец, и оба Вы, знаменитых мужей сыновья! То тому, то другому Зло и добро посылает Кронид, всемогущий владыка. Вы пируйте теперь, наслаждайтесь беседою, сидя В комнате, я ж расскажу приличное случаю, может; Но не о всем расскажу и не все перечислю сраженья, Где Одиссей, в испытаньях отважный, участие принял. Подвигов сколько муж могучий свершил и исполнил В крае троянском, где много беды испытали ахейцы! Тело свое изувечиз ударами тяжкими плети, Рубище нищего бросив на плечи, рабу уподобясь, В город широкодорожный мужей враждебных проник он; Так скрывался в виде раба иль нищего в Трое, Не был похожим хотя на таких у судов мореходных. Нищим он в город проник, и никто не узнал Одиссея; Я одна, догадавшись, хоть в образе жалком скрывался, Стала расспрашивать; он, коварства боясь, уклонялся, После ж, когда я его и помыла, и маслом натерла, И нарядила в одежду, и клятвой ему поклялась я В том, что его — Одиссея троянцы узнают не прежде, Чем он успеет вернуться к ахейским судам и палаткам, — Только тогда он открыл мне весь замысел хитрый ахейцев. После, многих троян убив длиннолезвейной медью, Он к аргивянам вернулся и сведений много доставил. Там о погибших рыдали троянки, но радостно билось Сердце мое, потому что душой желала вернуться Снова домой, жалея о том ослепленьи, в какое Ввергла меня Афродита, когда увезла из отчизны, Где я покинула дочь и брачный покой, и супруга, Столь безупречного видом прекрасным и разумом ясным." Ей, отвечая на это, сказал Менелай белокурый: „Все ты по правде, жена, как следует нам рассказала. Много стран и земель объезжая, узнал хорошо я Многих героев-мужей, их мысли знал я и планы; Но нигде не встречал, глазами не видел такого, Как Одиссея вождя, в испытаниях твердого сердцем. Твердость могучую он, проявил в коне деревянном, Сделанном, где аргивяне сильнейшие сели в засаду, Гибель, смерть роковую неся троянцам и Трое. К нам, засевшим в коне, подошла ты, — внушил, вероятно, Демон тебе, желавший троянцам доставить победу; Следовал вместе с тобой тогда Деифоб боговидный; Трижды кругом обойдя, ощупала нашу засаду, Лучших многих данайцев, по имени всех называя, Звукам голоса жен аргивян подражая искусно. Я, Тидид Диомед с Одиссеем вместе пресветлым Слышали, сидя во чреве, как ты их всех вызывала. Оба тогда мы уже приготовились выйти на зов твой, Двинувшись тотчас с мест, иль оттуда на голос ответить; Но Одиссей помешал, удержав, как ни сильно стремились; Прочие дети ахейцев в то время молча сидели. Только один Антикл пытался на голос ответить; Но Одиссей подскочил и рукою могучею глотку Сжал и держал так, пока, по внушенью Паллады Афины, Ты не ушла, — только этим и спас от беды всех ахейцев." Снова тогда ему Телемах рассудительный молвил: „Вождь Менелай, сын Атрея, питомец Зевса! Тем хуже, Ибо от бедствия злого ничто не спасло Одиссея, Даже если б имел он внутри железное сердце. Но не пора ль нам обоим на отдых отправиться, чтобы Лечь в постель и заснуть, насладиться сладкими снами." Так сказал. Аргивянка Елена велела служанкам Стлать в галерее постели, прекрасными крыть их коврами Цвета пурпурного, сверху еще разостлать покрывала С мягкими выше плащами, чтоб ими обоим укрыться. С факелом вышли тотчас из комнат служанки-рабыни И разостлали постели: туда отвел их глашатай. Оба они легли и заснули в переднем покое, Как Телемах герой, так и Нестора сын благородный. В комнате внутренней дома высокого лег сын Атрея, Возле же в длинном покрове Елена, богиня средь женщин. Но показалась едва розоперстая Эос на небе, С ложа поднялся уже Менелай, вызыватель в сраженьях, И, нарядившись в одежду, повесил к плечу медноострый Меч, а сандалии снизу себе подвязал он на ноги, Быстро из комнаты вышел, лицом божеству уподобясь. Сел с Телемахом он рядом, расспрашивать ласково начал: „Что за нужда толкнула тебя, Телемах благородный, Общая или своя, в Лакедемон заставила ехать Через широкое море? Скажи откровенно об этом. Так на вопрос его сказал Телемах благородный: Вождь Менелай, сын Атрея, питомец Зевса! Я прибыл, Чтобы тебя расспросить, об отце, быть может, расскажешь. Дом у меня разоряют, богатое гибнет именье: Дом наполнен мужами враждебными; коз и баранов Колют гуртами они, кривоногих коров криворогих: Сватают мать женихи, обнаглевшими стали чрезмерно. Я припадаю к коленям твоим, не захочешь ли, может, Мне рассказать о смерти печальной его, если видел Сам глазами своими иль весть от скитальца другого Слышал, на свет ведь ею родила злополучнейшим матерь. Лучше меня не щади, не жалей, не прикрашивай вовсе, Но расскажи мне теперь, что пришлось услыхать иль увидеть. Если когда-нибудь прежде отец Одиссей благородный Выполнил слово какое, тебе обещав, или дело В крае троянском, где бед претерпели ахейцы немало, Вспомни то теперь, скажи, ничего не скрывая!" Тяжко вздыхая, сказал ему Менелай белокурый: „Горе: бессильные сами, они захотели на ложе Брачное лечь человека, такого отважного духом! Лань если в чаще лесной оленят, недавно рожденных, В логово львиное спать уложит, сама же пасется, Рыщет по склонам горы травянистой, по горным ущельям, В логово ж лев могучий случайно вернется в то время, — Всем оленятам и лани расправа свирепая будет. Так Одиссей женихам приготовит жестокую участь. Если б, о Зевс отец, Аполлон и богиня Афина, Он остался таким, каким когда-то в Лесбосе С Филомелидом боролся, его в состязании бросил С силой великой на землю, — и все взликовали ахейцы. Будь и теперь Одиссей таким, с женихами столкнувшись, Все кратковечными стали б, и горькой была бы их свадьба! Но обо всем расскажу, о чем ты просишь и молишь, И о другом расскажу без утайки, одну только правду, Полностью все передам я, что слышал от старца морского, Слова его одного от тебя совсем я не скрою. Боги меня задержали в Египте, когда я сюда уж Ехать хотел, ибо я не принес им святой гекатомбы. Боги всегда хотят, чтобы помнили их повеленья. Некий находится остров на вечно бушующем море, Перед Египтом, зовется по имени Фарос; настолько Он удален от Египта, насколько при ветре попутном Сильном возможно проехать в один день на выпуклом судне. Есть там удобная бухта, чтоб сталкивать круглое судно В море, когда оно запасется водой питьевою. Боги на двадцать там дней задержали меня, ибо ветры Дуть не стали морские попутные, кои проехать Всем помогают судам по хребту широкому моря. Тут бы могли мы истратить припасы и спутников силу, Если б одна из богинь надо мной не сжалилась сердцем И не спасла, — Эйдотея, могучего старца морского Дочь; я растрогал ей душу при встрече всего наибольше: Видела, как одиноко бродил я по острову, ибо Спутники все постоянно ловили кривыми крючками Рыбу на удочку: голод ужасный мучил желудок. Близко ко мне подойдя, сказала мне слово такое: „Ты, иноземец, совсем неразумен иль так легкомыслен, Иль с наслаждением медлишь, по собственной воле страдая, Ибо на острове нашем ты мешкаешь долго, не, можешь Выход найти, посеял в сопутниках скорбь и унынье?" Так говорила она. Отвечая на это, сказал я: „Кто ты ни есть из богинь, скажу тебе откровенно: Я не по воле своей задержался на острове долго: Видно, богов оскорбил я, владеющих небом широким. Мне теперь объясни, потому что всезнающи боги, Кто из бессмертных меня задержал и препятствует ехать, Чтобы домой мне вернуться по морю, обильному рыбой? Так ей сказал я, и мне богиня богинь отвечала: „Правду тебе, иноземец, вполне откровенно скажу я: Некий старец морской неложный сюда приплывает, Старец бессмертный Протей египетский, знающий бездны Все морские, служитель владыки морей Посейдона; Он, говорят, мне родитель-отец, от него родилась я. Если, его подстерегши, ты как нибудь им овладеешь, Скажет он тебе про пути и про меру дороги, Чтобы вернуться домой, многорыбное море проехать; Скажет еще, о Зевса питомец, коль сам пожелаешь, Что у тебя приключилось и злого и доброго дома, После того как в дорогу тяжелую, долгую выбыл." Так объяснила она. Отвечая богине, сказал я: „Ты придумай, как овладеть божественным старцем, Чтобы, узнав и увидев меня, не мог убежать он: Трудно обуздывать бога бессмертного смертному мужу!" Так попросил, и сейчас же богиня богинь мне сказала: „Я, иноземец, тебе объясню безо всякой утайки: Только что солнце дойдет до средины небесного свода, Тут с дуновением ветра, окутанный темною зыбью, Вынырнет старец неложный морской из воды темносиней, Выйдя на берег, спать он ляжет в пещере глубокой; С ним тюлени, ногами плывущие, ветвь Алосидны, Выплыв из торя седого, улягутся плотною кучей, Смрад отвратительной бездны морской из себя выдыхая. С первым восходом зари в это место вас приведу я, Всех улоЗку друг за другом; а ты на судах многоместных Лучших трех хорошо подбери из спутников многих. Старец морской изворотлив, — об этом тебе расскажу я: Прежде тюленей он обойдет и их сосчитает, После, лишь пересмотрит и всех по пяти сосчитает, Ляжет сам в середине, как пастырь овечьего стада. Вы же, увидев только, что старец на месте улегся, С силою всею собравшись, немедленно старца хватайте, Крепко держите его, как ни будет выскальзывать, рваться, Как ни будет пытаться, во все превращаясь пред вами, Что ни ползет по земле, и в воду, и в яркое пламя, — Твердо держите его, сжимайте как можно сильнее. Только когда он сам обратится к тебе со словами, Сделавщись тем, каким увидали его засыпавшим, Силу ослабьте тогда, пустите его на свободу; Ты же, герой, его расспроси, кто тебе из бессмертных В дом вернуться мешает, проплыть многорыбное море?" Кончив, богиня богинь погрузилась в бурное море; Я же пошел к кораблям, на песке прибрежном стоявшим; Сердце в груди у меня волновалось, пока подходил я. К судну когда подошел своему и к широкому морю, Ужин сготовили мы, и священная ночь наступила. Спать мы легли тогда на прибрежьи бурного моря. Но блеснула едва розоперстая ранняя Эос, Шел я уже по прибрежью широкодорожного моря, С жаркой мольбою взывая к богам; и спутников вел я Трех, на которых во всяких делах я надеялся крепко. Тою порою она, погрузившись в широкое море, Шкур принесла четыре тюленьих из моря, недавно Содранных, думая, как бы Протея опутать обманом. Вырыв ямы-засады в песке на прибрежий моря, Так в ожиданьи сидела богиня, когда подошли мы, Рядом с собой посадила, покрыла каждого шкурой. Тут получилась засада ужасная, ибо терзал нас Смрад отвратительно-вредный от шкур, пропитавшихся морем: Вряд ли бы кто-нибудь вынес морского чудовища запах! Нас богиня, придумав, снабдила великой защитой: Каждому в нос она положила амбросии, сладко Пахнувшей, запах чудовищ морских отогнав совершенно. Утро все мы, запасшись терпеньем, дальнейшего ждали. Выплыли стаей, из моря тюлени, одни за другим, Спать легли на песке, по прибрежью широкого моря. В полдень действительно старец явился из моря, тюленей Жирных сперва обошел, осмотрел, затем сосчитал их, Первыми нас посчитав средь чудовищ морских; об обмане Он совершенно не думал и сам на песке же улегся. Громко вскричав, на него мы обрушились и обхватили Крепко руками. Но он не забыл об искусстве волшебном: Прежде всего обратился во льва пышногривого старец, После в дракона, в пантеру, затем в кабана; превращался Дальше в текущую воду и в дерево, листьями густо Сверху обросшее. Но его мы крепко держали. Только когда был измучен во всяких коварствах искусный, Только тогда, обратившись ко мне со словами, сказал он: „Кто, сын Атрея, тебя из богов научил пересилить Хитростью даже меня, не желавшего? Что тебе нужно?" Так он сказал мне. И вот как ему я ответил на это: „Старец, ты знаешь и сам! Почему ж задаешь мне вопросы? Знаешь, что я задержался на острове и не могу я Выход найти, поселяя в сопутниках скорбь и унынье. Сам разъясни мне теперь, потому что всезнающи боги, Кто из бессмертных меня задержал и препятствует ехать, Чтобы домой мне вернуться по морю, обильному рыбой?" Так сказал я ему, и немедленно старец ответил: „Должен Зевсу и прочим богам прекрасную жертву Прежде всего принести и взойти на суда, чтоб скорее Ехать в отчизну свою, переплыть через темное море. Но не прежде тебе предназначено в отчую землю, В дом вернуться прекрасный и близких своих всех увидеть, Чем приедешь к Египту, текущему с неба потоку, Воды проедешь Египта, святую выполнишь жертву Зевсу и прочим бессмертным, владеющим небом широким, — Боги тогда лишь откроют дорогу, к которой стремишься." Так он сказал; у меня сокрушилось милое сердце, Ибо приказывал плыть опять по туманному морю, В долгий отправиться путь и тяжелый к Египту потоку. Все же, к нему обратившись со словом ответным, сказал я: „Старец, я выполню это, конечно, как ты приказал мне. Ну же, теперь мне по правде скажи, ничего не скрывая, Все ль невредимо домой на судах вернулись ахейцы, Кои в Трое остались, как с Нестором я отправлялся, Или же горькою смертью иные погибли — на судне ль, Иль на руках у своих же у близких, войну перенесши?" Спрашивал так я, а старец немедленно так мне ответил: „О сын Атрея! Меня не спрашивай, ибо не нужно Знать и выведывать мысли мои, потому что я знаю: Долго не будешь без слез, хорошо лишь узнаешь про это; Много обуздано их, но много живыми осталось. Двое всего лишь домой возвращаясь, погибло, ахейских Медью покрытых вождей, на войне же погибших сам знаешь. Где-то живой задержался один на море широком. Сын Оилея Аякс на судах многоместных обуздан; Лишь его Посейдон, земли колебатель, доставил К скалам Гирейским высоким, спася из пучины глубокой; Он бы от смерти ушел, хоть и был ненавистен Афине, Если бы дерзкого слова не выбросил, впав в заблужденье, и Будто пучины морской избежит против воли бессмертных. Но Посейдон, услыхав говорившего высокомерно, В грозные руки трезубец немедленно взял и ударил Им по утесу Гирей: скала пополам раскололась, Часть устояла на месте, другая же в море свалилась, Та, где сидел Аякс, в ослепленье великое впавший; Тотчас его понеслю по волнам безграничного моря, Где и погиб он, упившись морскою соленою влагой. Но Агамемнон, твой брат, от судьбы ускользнул и от смерти, Герой почтенной спасенный тогда на судах углубленных Быстро когда достиг он крутого утеса Малеи, Там на него непогода обрушилась, страшная буря: Сильно скорбевшего ветры погнали по рыбному морю К самому краю земли, где Фиестово было жилище Прежде, когда-то, тогда же Эгист Фиестид проживал там, Здесь причалить свои корабли был готов Агамемнон, Боги же ветер послали обратный, к дому пригнавший, С радостью вышел тогда он на землю отцовскую, в руки Взял и ее целовал, к дорогой прикоснувшись отчизне, Слезы горячие лил он от радости, родину видя, Но из засады заметил лазутчик, какого поставил Хитрый Эгист, приведя, обещав заплатить два таланта Золота; тот и стерег целый год Агамемнона, чтобы Скрытно приехать не мог и не вспомнил о доблести бурной, Быстро к дому владыки пошел соглядатай с известьем. Тот Эгист не замедлил придумать коварное средство: Выбрал он двадцать героев из более сильных в народе, Их посадил в засаду и пир приказал приготовить, Сам же на колеснице с конями, замыслив злодейство, Выехал и пригласил Агамемнона, пастыря войска. Тот, о коварстве не зная совсем, приглашение принял. Был на пире убит, как быка перед яслями колют. Спутники все, как Атрида, равно и Эгистовы, были В доме Эгиста убиты, никто в живых не остался." Так рассказал: у меня ж сокрушилось милое сердце: Сел на песок я на месте и плакал, а милое сердце Жить не хотело уже, ни глядеть на сияние солнца. Плачем когда, на песке катаясь, вполне насладился, Старец неложный морской лишь тогда ко мне обратился: „Плач изнуряющий время уже, сын Атрея, закончить, Ибо рыданьями мы ничего не достигнем. Скорее Ехать старайся теперь в отцовскую милую землю: Или Эгиста живым захватишь, или, быть может, Раньше Орест отомстит, — попадешь ты тогда к погребенью. Кончил он, Сердце и дух у меня приободрились снова И взвеселились в груди, хоть и был опечален я тяжко. Так я к нему обратился со словом крылатым и молвил: „Знаю об этих уже, назови мне третьего мужа, Что задержался живой на просторах широкого моря. Или же мертвый; хочу я услышать, хоть очень печально." Спрашивал так я. С ответом немедленно выступил старец: „То Одиссей Лаэртид, имеющий дом на Итаке; Видел на острове, как проливал он обильные слезы В доме нимфы Калипсо, которая держит насильно; Он уехать не может в отцовскую милую землю: Нет у него судов оснащенных, ни спутников милых, Чтобы поехали с ним по хребту широкому моря. Сын Атрея, тебе умереть не назначено Зевсом В Аргосе конеобильном, быть смертью настигнутым дома: Вечные боги тебя на поля Елисейские, к самым Крайним пределам пошлют, где живет Радамант светлокудрый; Там приятной жизнь всегда для людей протекает: Нет метелей там, ни долгой зимы или ливней, Нежным всегда дуновеньем Зефир поля освежает, Шлет его река Океан, чтобы те наслаждались, — Ибо муж ты Елены и зять повелителя Зевса!" Кончил, и в море, волнами покрытое, вновь погрузился. Я же пошел и со мною отважные спутники к морю. Сердце мое учащенно, когда подвигались мы, билось. Только успели придти мы к судам у широкого моря, Ужин себе приготовить, — священная ночь наступила; Спать мы тогда не замедлили лечь у берега моря. Но показалась едва розоперстая Эос на небе, Прежде всего мы столкнули суда на священное море, Мачты поставив, затем паруса на судах распустили, Сами к скамьям пришли и уселись возле уключин, Вспенили море седое ударами дружными весел, Снова к Египту реке, текущей от Зевса, направил Наши суда, где богам совершил гекатомбу святую. После той жертвы, когда прекратили бессмертные гнев свой, Холм я Атрееву сыну насыпал на вечную славу. Кончив это, вернулся, и боги бессмертные дали Ветер попутный, чтобы скорее доставить в отчизну, Ну же, теперь, Телемах, погостить у меня оставайся В доме, пока не минует одиннадцать дней иль двенадцать; После того тебя хорошо снаряжу и подарки Дам блестящие: дам трех коней с колесницей, прекрасно Сделанный кубок дам драгоценный: при всех возлияньях Вечным богам обо мне вспоминать постоянно ты будещь," Так ему Телемах рассудительней снова ответил: Слишком, Атрид, меня не задерживай долгое время, Целый бы год я готов был сидеть, у тебя оставаться, Даже к родителям в дом не тянуло бы слишком вернуться Слушая речи твои, вполне наслаждаюсь душою, Но меня ведь, пожалуй, в божественном Пилосе могут Спутники горестйо ждать, — потому не задерживай слишком, Дар любой от тебя дорогим, конечно, мне будет, Но не возьму на Итаку коней, тебе их оставлю, Пусть их красуются здесь: широки у тебя ведь равнины, Лотоса много на них вырастает и кипера много, Белый ячмень растет, пшеницы много и полбы, Но для коней на Итаке равнин и лугов нет широких, Там не коням, лишь козам пастись привольно и сытно, Негде и на других островах коням разогнаться, Все ограничены морем, особенно наша Итака." Так он сказал. Менелай, вызыватель в боях, улыбнулся, Гладя рукой Телемаха, ответил он ласковым словом: „Милый, хорошей ты крови, как видно из сказанной речи. Этот подарок я заменю, ибо много имею; Дам из всего добра, какое находится в доме, Самое лучшее, чтобы почетным было подарком: Ценным подарком — кратерой серебряной, лучшей, с краями Чистого золота — вот я чем одарю Телемаха. Эта кратера — работа Гефеста, ее подарил мне Файдим герой, басилей сидонян, когда я в отчизну Ехал и гостем его был, — ее подарить я желаю." Долго так тогда друг с другом они говорили. Гости пришли той порой в божественный дом басилея, Мелкий скот пригнали, вино принесли дорогое, С ними прислали хлеб их жены в красивых повязках. Так хлопотали в дому Менеяая о свадебном пире. Тою порой женихи перед домом сына Лаэрта, Диски и копья меча на сбитой земле, развлекались Там, где раньше они всегда проявляли бесчинство. Лишь Антиной с боговидным сидел Эвримахом отдельно, Два главаря женихов, по доблести лучшие оба. К ним, отдельно сидевшим, Ноэмон, сын Фрония, близко Вдруг подошел и спросил Антиноя такими словами: „Знаем ли мы, Антиной, иль не знаем, когда возвратится Снова назад Телемах из песчаного Пилоса в дом свой? Судно увел он отсюда мое, а на нем самому мне Нужно поехать в Элиду широкую, ибо двенадцать Там у меня кобылиц выпасается, с ними и мулы Неукрощенные. Взять хочу одного и объездить. Так им сказал. Испугались они: не могли и подумать Оба о том, чтобы в Пилос к Нелиду уехал он, ибо Думали: он у скота на полях иль у свинопаса. Так Антиной Эвпетид на вопрос ответил вопросом: „Правду скажи, куда он уехал, какие с ним люди Вместе поехали? Иль на Итаке охотников взял он, Или своих рабов и наемников? Как же успел он? Мне другое по правде скажи, чтобы знал хорошо я: Силой ли черное судно забрал у тебя против воли, Или сам ты дал, на усердную просьбу склонившись?" Так в ответ Антиною Ноэмон, сын Фрония, молвил: „Сам добровольно я дал, как всякий другой поступил бы: Если с просителем столько случилось несчастий тяжелых, Трудно тогда человеку такому отказывать в просьбе. Люди поехали с ним молодые, какие из прочих Всех выдаются; Ментор у них предводителем, сам ли, Или бог, совершенно похожий на Ментора видом. Но удивительно то, что вчера лишь поутру я видел Ментора здесь, — тогда ж выезжающим в Пилос на судне." Именно так он сказал и в отцовский дом удалился. Но растревожились оба они и смутились душою. Игры свои прекратив, женихи в то время расселись. К ним Антиной Эвпетид со словом таким обратился; Скорбью и темною злобой, и гневом наполнено было Сердце его, и глаза разгорелись, как бурное пламя: „Горе, действительно, дело свершил Телемах, совершенно Дерзкое: в путь, говорили, такой не осмелится ехать; Он же, еще совсем молодой, против стольких поехал, Судно в море столкнув, отобрав наилучших в народе! В будущем, значит, он нам учинит преступленье. Пускай же Зевс уничтожит его до того, как зло причинит нам! Ну же, мне быстрое судно давайте и спутников двадцать, Чтобы его самого подстеречь по приезде в засаде, Чтобы в проливе схватить меж Итакой и Самой скалистой, Плаванье чтобы его за отцом превратилось в погибель!" Так предложил он, и все согласились с его предложеньем: С мест не замедлили встать и направиться в дом Одиссея. Но Пенелопа не знала не долгое время об этих Замыслах всех женихов, что гибель замыслили тайно: Вестник Медон рассказал ей, подслушав их тайные планы, Вне хоть двора находился, когда на дворе обсуждали; В комнату быстро пошел сообщить обо всем Пенелопе. Только вступил на порог, спросила его Пенелопа: „Вестник, тебя женихи отважные с чем-то прислали? Может быть, чтобы служанки супруга, равного богу, Все прекратив работы, готовить стали им ужин? Если бы с этим их сватовством они собирались Раз последний в доме моем угощаться сегодня! Вы, женихи, слишком часто сбираясь, растратили в доме Много богатств Телемаха разумного; даже и в детстве Вы от отцов своих ничего не слыхали о прежнем, Как Одиссей относился ко всем, и к родителям вашим, Как никому ничего не сказал и не сделал плохого. Да, таков удел басилеев божественных, ибо Любят они одних, других ненавидят, быть может! Но Одиссей никогда не нанес человеку обиды. Вы ж на словах и на деле позорно себя проявили: Нет никакой за добро благодарности в ваших поступках!" Сведущий в добрых советах сказал Медон Пенелопе: „Если бы, о басилея, их большим лишь это зло было! Но и другое еще много большее зло замышляют, Хуже еще женихи, чего да не даст им Кронион: Острою медью убить замышляют они Телемаха, Лишь он вернётся домой. Об отце за вестями уехал В Пилос божественный он и затем в Лакедемон священный." Кончил. Мгновенно у ней ослабели колени и сердце; Долго в безмолвии полном была, по глазам покатились Слезы обильно, владеть перестала голосом звучным. Долгое время спустя, отвечая Медону, сказала: „Вестник, зачем уехал мой сын? Для чего же тогда он Сел на корабль быстроходный, коней на воде заменивший, В море плывущий, на нем переехать широкое море? Или затем, чтоб у всех его даже имя забылось?" Ей на это ответил Медон, глашатай разумный: „Бог ли какой-то его заставил, душой ли стремился Сам он отправиться в Пилос, не знаю; но там был намерен Он разузнать о еозврате отца иль об участи горькой." Кончил он так и обратно пошел через дом Одиссея, Скорбью, терзающей душу, объяло ее; не могла уж В креслах сидеть, каких находилось в комнате много: Села она на порог прекрасного в доме покоя, Жалобно плача; вокруг служанки заплакали вместе Все, что работали в доме, и старые, и молодые. Им Пенелопа тогда, непрерывно рыдая, сказала: „Слушайте, милые: горе мне злое послал Олимпиец, Злее, чем женщинам прочим, ровесницам мне по рожденью: Раньше погиб уж супруг мой, имевший львиное сердце, Всяческой доблестью он отличался средь прочих данайцев, (Слава о нем широка как в Аргосе, так и в Элладе). Бури умчали теперь из дома любимого сына, Я ж об отъезде его ничего не слышала даже. Вы же, о ужас, меня ни одна не подумала даже С ложа поднять, хоть, конечно, о том своевременно знали Вы, что взошел Телемах на черное судно кривое. Если бы знала я, что в путь отправляется дальний, Дома остался бы он, как ни сильно стремился в дорогу, Или ж меня бы он трупом был вынужден дома оставить! Но приведите скорее раба моего Долиона, Старца, еще мне отцом при замужестве данного, чтобы Сад и деревья в саду у меня сторожил, и пускай он Сядет со старым Лаэртом, ему расскажет об этом: Может быть, старец Лаэрт и придумает средство какое, С жалобой выйдет к народу на то, что вздумали сделать Те женихи: убить Одиссеева милого сына!" К ней затем Эвриклея кормилица так обратилась: „Милая нимфа! Меня иль убей ты безжалостной медью, Или же в доме оставь, — от тебя ничего я не скрою: Знала я все и ему принесла, что приказывал мне он, Сладкий напиток и хлеб; но с меня взял он страшную клятву, Чтобы не раньше тебе сказать, чем минует двенадцать Дней, иль сама об отъезде его захочешь услышать, Чтобы красы лица преждевременным плачем не портить. Но, умывшись, на тело надевши чистое платье, В верхний затем покой со служанками вместе поднявшись, С просьбой к дочери Зевса эгидодержавца прибегни, — Только Афина может спасти Телемаха от смерти. Но от печали избавь изнуренного возрастом старца, Ибо Аркесия род, полагаю, блаженные боги Любят, и кто-то из рода останется, будет владельцем Дома с высокою кровлей и многих полей плодородных." Речь успокоила слезы, от плача глаза удержала: После умывшись, на тело набросила чистое платье, В верхний покой поднялась со своими служанками вместе; Всыпав ячменные зерна в корзину, взмолилась Афине; „Внемли мольбам, о Зевса державного дочь Атритона! Если когда-либо в доме тебе Одиссей многооумный Жирные бедра с молитвой сжигал иль вола, иль ягненка,. Вспомни это теперь, сохрани мне милого сына И отврати женихов, обнаглевших так в злодеяньях!" Кончив, заплакала громко, и вняла молитвам богиня. Между тем женихи в потемневшей палате шумели; Так говорили иные из юношей высокомерных: „Слишком усердно теперь басилея готовится к браку, Но и не знает о том, что убийство готовится сыну." Так говорили иные, не зная того, что случилось. К ним Антиной обратился со словом упрека и молвил: „Вы, пустословы, надменной своей болтовни избегайте Всякой: услышит ведь кто, донести не замедлит сейчас же. Ну, поднимемся в полном молчании, выполним замысл Наш до конца, с котормм душой согласились и сердцем!" Кончив, двадцать героев из них отобрав наилучших, К быстрому судну затем поспешил он и к берегу моря. Прежде немедленно судно столкнули в пучину морскую, С парусом мачту на судне на черном уставили крепко, Весла для гребли к местам укрепили на кожаных петлях. Все приготовив к отъезду, затем паруса распустили. Слуги смелые им принесли боевое оружье. Судно на якорь высокий поставив, сами вступили, Пищу забрав на корабль, наступления вечера ждали. В комнате верхней меж тем Пенелопа разумная, долго Пищи, питья не вкушая, лежала голодная, в мыслях Думая лишь об одном, удастся ли сыну избегнуть Смерти, иль женихами надменными будет обуздан? Словно лев, окруженный охотников целой толпою, Сильно боится того, что сужается круг их коварный, — Так и она размышляла и в сладостный сон погрузилась: Члены ослабли у ней; разметавшись на ложе, уснула. Тут совоокая дева Афина решила иное: Призрак она создала, по виду с женщиной схожий, С милой Ифтимой, старца Икария дочерью; вышла Замуж она за Эвмела, жилище имевшего в Ферах. В дом Одиссея ее сюда послала Афина, Чтобы скорбящей сестре и плачущей дать утешенье, Слезный плач и печаль прекратить и ее успокоить. Через ременный затвор в дверях проникла Ифтима В комнату, встала затем к изголовью и слово сказала: „Спишь, Пенелопа, хоть сильно печалишься горестным сердцем. Плакать не позволяют легко живущие боги, Как и печалиться, ибо домой еще возвратится Сын твой: ни в чем совсем невиновен он перед богами." Так сказала на то многоумная ей Пенелопа, Вся хоть во власти была тогда сновидений приятных: »Как ты, сестра родная, попала сюда? Ведь и прежде Часто бывать не могла, ибо слишком далеко живешь ты. Требуешь, чтобы я прекратила плач и рыданье Громкое, все что терзает и мучит мне душу и сердце. Прежде погиб уж супруг мой, имеющий львиное сердце; Доблестью всяческой он выделялся средь прочих данайцев, (Слава о нем широка как в Аргосе, так и в Элладе); Нмнче сын мой любимый взошел на глубокое судно: Он неразумен еще, непривычен к трудам и советам, — Вот почему еще больше печалюсь о нем, чем о муже, Вся дрожу за него и боюсь, чтобы зла не случилось С ним средь народа, куда он отправился, или на море; Многие против него замыщляют и здесь, чтобы прежде Смерти предать, чем вернется назад, в отцовскую землю." Призрак, чуть видимый, так произнес, отвечая на это: Бодрости больше, в душе ничего совершенно не бойся: Спутница с сыном такая, какую желали бы люди Все, чтобы им помогала Паллада Афина, — она ведь Многое может, тебя же, скорбящую, очень жалеет; Это я сообщаю тебе от богини Афины." Так ответила ей Пенелопа разумная снова: »Если бессмертная ты и богини я слушаю голос, — Мне расскажи тогда о муже моем злополучном, Жив ли еще на земле, любуется ль солнца сияньем, Или умер уже и находится в доме Аида?" Призрак, чуть видимый, так произнес, отвечая на это: „Верного я ничего сказать не могу, или жив он, Или умер уже, а болтать лишь на ветер не стану." Так сказав, сквозь дверь исчез с дуновением ветра, Сквозь замочную щель. Пробудилась от сна Пенелопа, Дочь Икария, с сердцем веселым в груди, потому что Как на яву сновиденье явилось к ней в темную полночь. Сели меж тем женихи на корабль и поплыли дорогой Влажной, в душе замышляя жестокую смерть Телемаху. Остров некий есть утесистый, малых размеров, Между Итакой и Самой скалистой, в проливе меж ними, Именем Астер, доступный с обеих сторон для причала Судна, и там ожидали ахейцы, устроив засаду". 5 Встала едва лишь с ложа Тифона блестящего Эос, Чтобы порадовать светом дневным и бессмертных, и смертных, Боги сидели уже на собрании вкруг Громовержца Зевса, которого сила всех прочих выше намного. Им говорила Афина о тяжких трудах Одиссея Многих: заботил ее находившийся в доме у нимфы: „Зевс, наш отец, и другие блаженные вечные боги! Больше уже ни один басилей скиптроносец не будет Кротким иль благосклонным и ласковым, сердцем хотя бы Был справедлив: суровым он вынужден быть и жестоким. Но никто из людей таким Одиссея не помнит: Был как отец он ласков к людям, которыми правил. Мукой терзаемый тяжкой, на острове ныне лежит он, В доме у нимфы Калипсо, которая держит насильно; Он не может поехать в отцовскую милую землю: Нет у него судов оснащенных, ни спутников милых, Чтобы поехали с ним по хребту широкому моря. Милого сына его теперь убить замышляют, Лишь он вернется домой: об отце за вестями уехал В Пилос божественный он и затем в Лакедемон священный." Зевс, облаков собиратель, сказал, отвечая на это: „Что у тебя за слова сквозь ограду зубов проскочили? Разве, дочь, ты сама не пришла к такому решенью, Чтоб Одиссей женихам отомстил, вернувшись в отчизну? Ты проводи Телемаха искуснее — ты ведь умеешь, — Чтобы совсем невредимо он прибыл в отчую землю, Чтобы на судне своем женихи безуспешно вернулись." Кончив, дал приказанье Гермесу, любезному сыну: „Снова Гермес, как и раньше бывало, мне вестником будешь: Нимфе пышноволосой скажи о решении нашем, Чтобы она отпустила домой Одиссея вернуться: Пусть он едет один, не вместе с людьми иль богами, Пусть на плоту выезжает, на связанном крепко, и пусть он Бедствия вынесет злые, на день же двадцатый прибудет В землю феаков, любимых богами, на Схерию-остров; Сердцем его феаки почтут, как бессмертного бога, В милую землю отцов его на судне доставят, Медью, золотом вдоволь его одарив и одежды Многие дав: Одиссей никогда бы из Трои не вывез Столько, если бы он невредимо приехал с добычей. Так ему суждено и увидеть родных, и вернуться В дом свой с высокою кровлей, в свою дорогую отчизну." Кончил. Ему подчинился глашатай Аргусоубийца. Тотчас к ногам подвязал он себе золотые подошвы Вечные: всюду носили его с дуновением ветра, И по земле беспредельной, равно и над влагой морскою. В руки посох он взял, которым глаза усыпляет Людям, кому захочет, и им же будит уснувших. С посохом этим в руках полетел многосильный глашатай. Но лишь в Пиэрию прибыл, спустился с эфира на море, Дальше поплыл по волнам, уподобившись чайке пернатой, Что в опасных заливах туманного моря купает Крылья густые в соленой воде, за рыбой гоняясь: Чайке подобно Гермес по высоким волнам подвигался. К острову только приплыл, что вдали находился от суши, Он с фиолетовой влаги на землю твердую вышел, Дальше затем зашагал и явился к пещере глубокой, Где пышнокудрая нимфа жила, и застал ее дома. Яркий огонь, в очаге разведенный, пылал, фимиама Запах и кедровых дров разгоревшихся вдаль разносился; Нимфа голосом чудным внутри распевала в пещере, Ткала, станок обходя, челнок золотой направляя. Возле пещеры рос в изобилии лес превосходный, Тополь, ольха, кипарис, издавая запах чудесный. С длинными крыльями птицы гнездились на этих деревьях, Совы, ястребы там, а также вороны морские Длинноязычные, пищу себе добывавшие в море. Тут же, простершись кругом глубокой пещеры Калипсо, Спелые гроздья цвели на лозе молодой виноградной; Возле друг друга четыре ручья с серебристою влагой, В разные стороны все, один за другим извивались; Мягкие тут же луга сельдереем цвели и фиалкой. Если бы даже бессмертный, явившись сюда, всё увидел, Он, изумясь красе такой, насладился бы сердцем. Стоя на месте, вестник дивился Аргусоубийца; После же, все рассмотрев и всем насладившись душою, Быстро вошел он в пещеру глубокую. Бога в лицо лишь Только богиня богинь увидела, тотчас узнала, Ибо не могут не знать друг друга вечные боги, Даже когда далеко проживают один от другого. Но не нашел Одиссея отважного возле Калипсо: Он возле берега моря сидел, как обычно и раньше, Душу терзая свою и рыданьем, и стонами скорби, Слезы из глаз проливая, глядел на пустынное море. В кресло красивое, блеском сиявшее, гостя сажая, Нимфа Калипсо, богиня богинь, спросила Гермеса: „Здесь, зачем, Гермес, уважаемый мною и милый, С посохом ты золотым появился? Бывал ведь не часто. Выскажись, хочешь чего ты? Душа побуждает исполнить Всё, что могу я исполнить, и всё, что исполнить возможно. (Дальше пройди, чтобы дома принять подобающе гостя)" Так и сказала она и поставила стол перед гостем, Полный амбросии, тут же и нектара красного кубок. Пищи с напитком отведал глашатай Аргусоубийца. Но лишь питьем и едой удовольствовал милую душу, К нимфе затем обратился и слово ответное молвил: „Бога пришедшего ты, богиня, здесь вопрошаешь; Словом неложным отвечу, как ты велела ответить. Зевс приказал мне к тебе итти, хоть я не хотел бы: Кто перейти добровольно захочет соленую влагу Неизмеримую, где никакого нет города смертных Близко, где жертвы богам, равно гетакомбы приносят? Недопустимо однако не выполнить богу другому Иль уклониться от воли эгидодержавного Зевса. Он мне сказал: у тебя злополучнейший муж пребывает, Вынесший больше, чем все, которые бились под Троей Девять годов, на десятый уехали, город разрушив. Но, возвращаясь домой, провинились они пред Афиной: Ветер свирепый на них напустила и волны большие. Смелые спутники все, домой возвращаясь, погибли. Ветер и волны его лишь сюда занесли и пригнали. Зевс велел, чтоб его отослала как можно скорее, Ибо от милых вдали не судьба Одиссею погибнуть, Но предназначено видеть родных и вернуться обратно, В дом с высокою кровлей, в свою дорогую отчизну." Так ответил. Калипсо, богиня богинь, ужаснулась И, обратившись к Гермесу, крылатым ответила словом: „Боги, о сколь вы жестоки, ревниво-завистливы к прочим! Сердитесь вы на богиню, какая открыто на ложе С мужем спит, с которым хотела бы жить, как с супругом! Свет приносящая Эос когда приняла Ориона, Боги, легко живущие, ей завидуя сильно, К ней Артемиду послали в Ортигию, где он убит был Мягкой стрелою из рук златотронной богини охоты. Так и с Деметрой: когда пышнокудрая, склонности сердца Следуя, с мужем смешалась на ложе любви, с Ясионом На поле, вспаханном трижды, немедленно стало известно Зевсу: молнию бросив блестящую, мужа убил он. Мне завидуют боги теперь, что муж пребывает Мною спасенный, сидевший на киле разбитого судна, После того как Зевс расщепил на пурпуровом море, Яркую молнию бросив, его быстроходное судно. (Смелые спутники все погибли, домой возвращаясь, Ветер и волны его лишь сюда занесли и пригнали). Дружески я и любовно его приняла, обещала Сделать бессмертным его, никогда не стареющим вовсе. Недопустимо однако не выполнить богу другому Иль уклониться от воли эгидодержавного Зевса; Пусть поэтому едет, раз Зевс заставляет поехать Морем бесплодным; отправить однако никак не могу я: Нет у меня судов оснащенных и спутников верных, Чтобы поехали с ним по хребту широкому моря. Все ж благосклонно ему помогу, ничего не скрывая, Чтобы совсем без вреда приехал в отцовскую землю" Снова на это сказал глашатай Аргусоубийца: „Зевсова гнева боясь, отошли его без задержки, Чтобы затем на тебя не обрушился Зевс, рассердившись." Так сказав, удалился могучий Аргусоубийца. Нимфа почтенная тотчас пошла к Одиссею герою, После того как узнала от вестника Зевсову волю. Он сидел на прибрежьи морском, а глаза совершенно Не были сухи от слез, — проходила в тоске по отчизне Сладкая вечность: ему перестала уж нравиться нимфа. Ночи, конечно, он против воли в пещере глубокой Спал возле нимфы, хотя совершенно того не желал он; Дни ж проводил он на скалах, сидел возле берега моря, Душу терзая свою и рыданьем, и стонами скорби, Сам заливался слезами, глядя на пустынное море. Встала богиня богинь близ него и к нему обратилась: „Жизнь у меня, злополучный, свою не губи, не печалься Больше: уже благосклонно теперь тебя отпускаю. Ну же, высокие бревна срубив, их сколачивай медью В плот деревянный широкий, к нему приделывай сверху Палубу, чтобы тебя через море туманное вынес. Дам я и хлеба с водой, и вина тёмнокрасного вдоволь Силы свои подкреплять, и ни в чем не будешь нуждаться; Дам я и много одежды, и ветер попутный направлю, Чтобы совсем хорошо проехал ты в отчую землю, Если того захотят на широком живущие небе Боги, кои меня сильнее умом, как и властью." Кончила. Тут Одиссей ужаснулся многострадальный, К нимфе он обратился и слово крылатое молвил: „Что-то иное, богиня, замыслила ты, не отъезд мой: Мне ты велишь на плоту переехать морскую пучину Тяжкую, страшную, — даже на быстрых судах соразмерных И при попутных ветрах переплыть не всегда удается! Нет, не взойду я на плот, против воли твоей не поеду, Если ты клятвы великой не дашь, богиня, мне в том, что Ты не замыслила мне какого другого несчастья." Так сказал он. Калипсо, богиня богинь, улыбнулась, Ласково гладя рукою, сказала, ему отвечая: „Хитрости сколько в тебе, осторожности, опыта сколько! Слово какое сказать придумал, требуя клятвы! Пусть об этом узнают земля и широкое небо Сверху, а снизу и воды текущие Стикса, — страшнее Клятвы великой такой у блаженных богов не бывает: Зла какого другого тебе не замыслила вовсе, Но говорю я тебе и советую то, что себе я Буду советовать, если нужда такая настигнет, Ибо и я справедливость имею и разум, в груди же Сердце не из железа мое, но полно состраданья." Так сказала богиня богинь и вперед устремилась Быстро, за ней по следам божества Одиссей подвигался. Оба вошли в пещеру глубокую, муж и богиня. Сел Одиссей там на кресло, на то же, с которого вестник Только недавно встал; перед ним поставила нимфа Всякой еды и питья, какими питаются люди. Рядом села богиня с подобным богам Одиссеем; Нектар подали ей и амбросию девы-служанки. Руки свои протянули они к приготовленным яствам. Но лишь довольно они насладились питьем и едою, Первой Калипсо, богиня богинь, к нему обратилась: „Зевса пи-Лжец, герой Лаэртид Одиссей многохитрый! Значит, хочешь теперь поехать в свою дорогую Отчую землю? Счастливой тебе пожелаю дороги! Если бы в мыслях ты мог размыслить, какие на море Бедствия будут, пока до земли отцовской доедешь, Здесь оставался бы ты и мое охранял бы жилище, Стал бы бессмертным. Но ты желаешь увидеть супругу Милую, дни все по ней постоянно тоскуя душою. Но ведь, кажется, я Пенелопы нисколько не хуже Телом своим и осанкой: никак невозможно и думать, Чтобы смертная видом и ростом равнялась с бессмертной." Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: „Этим меня не серди, богиня почтенная: знаю Сам хорошо, что тебя Пенелопа разумная хуже Видом и ростом, осанкой, лица красотой, потому что Смертная, ты же бессмертна и старости вовсе не знаешь. Все же стремлюсь только к ней и по ней повседневно тоскую, Ехать на родину рвусь я и день возвращенья увидеть. Если снова крушенье пошлет мне один из бессмертных, Вынесу, ибо в груди у меня закаленное сердце В бедствиях: слишком много страдал я и многое вынес В море и в битвах; пускай же прибавится новое к прежним!" Кончил он. Солнце уже закатилось, и тьма наступила. В самую внутренность грота глубокого оба проникли, Там насладились любовью, вдвоем оставшись друг с другом. Но, показалась едва розоперстая Эос на небе, Тотчас же в плащ и хитон Одиссей тогда нарядился. В длинное платье, красой блестевшее, нимфа оделась, В тонкое и золотым опоясала поясом стан свой; Светлый на голову бросив платок, Одиссею готовить Стала орудия, чтобы построил он плот на дорогу. Прежде топор принесла большой и к руке подходящий, Медный, с обеих сторон навостренный, топор с топорищем Лучшим оливковым, плотно и крепко прилаженным к меди; Плотничий после топор подала, полированный гладко, И устремилась вперед, к отдаленнейшей острова части, —Много tjm росло высоких, сухих и пригодных К плаванью тополей, ольх, к небесам поднимавшихся сосен, — И, указав ему, где высокие были деревья, К дому богиня богинь Калипсо вернулась обратно. Сам он принялся деревья рубить, — закипела работа: Двадцать всего он деревьев срубил, обстругал их искусно, Сделал прямыми по шнуру, везде обтесав их искусно. Тою порою богиня богинь с буравом возвратилась. Им пробуравив деревья, одно приладил к другому Плотно, а после скрепил их болтами и скрепами крепко. Круглым сделал пол на плоту, широким настолько, Как искусный строитель на судне пол закругляет, — Сделал свой плот Одиссей широким настолько и круглым, Выше мостки он приладил с подпорами частыми сбоку, Длинными сверху шестами мостки покрыть не замедлил, Мачту поставил в средине, для паруса рейку приладил, После приставил руль, управляющий плаваньем в море. Чтобы от волн защититься, ветвями сплетенными ивы Палубу он оградил и балласта много насыпал. Тою порою Калипсо, богиня богинь, чтобы парус Сделать, холста принесла; и с ним он управился быстро. К парусу сверху и снизу веревки затем привязал он. Плот, наконец, рычагами спустил на священное море. День был четвертый, когда он покончил со всею работой; В пятый день отпустила богиня Калипсо в дорогу, Выкупав прежде его, нарядив в благовонное платье. Кожаный мех на плот принесла t вином тёмнокрасным, С пресной водою громадный другой, а съестные припасы В третьем из кожи мешке, в изобилии лакомства в нем же. Ветер послала она Одиссею попутный и теплый. С радостью он распустил паруса, Одиссей богоравный, Сел, искусно стал руль поворачивать, путь направляя. Сон Одиссею совсем на глаза не спускался: с Плеяд он Глаз не сводил, с Волопаса, какой погружается поздно, С Арктоса, что называют Большой Медведицей, Возом; Воз, вращаясь на. месте, стоит, Орион охраняя, Лишь на небе один не купаясь в волнах Океана; Слева от этих созвездий ему велела держаться Нимфа Калипсо, богиня богинь, как поедет по морю. Дней совершилось семнадцать, как плыть он по морю пустился; В день восемнадцатый вдруг показались тенистые горы Края феаков, куда проехать более близка. В море туманном земля феакийцев щитом выставлялась. Но из земли эфиопов домой возвращался владыка, Землю колеблющий; вдаль от Солимовых гор показалось, Будто плывущего в море он видит. Разгневавшись сильно, Он покачал головой своей и к душе обратился: „Горе! Пока пребывал я в земле эфиопов, решили Боги иное, как видно, позволив теперь Одиссею Близко плыть к феакам уже, где конец предназначен Бедствиям многим, какие настигли его при возврате. Но, говорю, пусть еще хлебнет он горя досыта!" Кончив, он тучи собрал, взволновал многорыбное море, В руки трезубец схватив, им ударил: ужасные вихри Всяких ветров пустились, и тучами темными землю С морем покрыло совсем, а тьма простерлась до неба; Ветры восточный и южный, и западный, дующий сильно, Северный ветер, в эфире рожденный, обрушились разом, Горы из волн громоздя. У него ослабели колени, Также и сердце; со стоном к отважной душе обратился: „Горе несчастному мне! Что же дальше будет со мною? Сильно боюсь, что нимфа сказала все мне по правде: Мне сказала она, что, пока до отчизны доеду, Вытерплю горе на море, — и вот совершается это! Тучами столькими Зевс обложил безграничное небо, Море он взволновал; взбушевались порывами вихри Разных ветров, — теперь предстоит мне тяжкая гибель! Трижды блаженны данайцы, четырежды, павшие в битвах В Трое широкой тогда, в угоду Атридам сражаясь! Лучше б и мне быть убитым, настигнутым участью злою В день, как множество копий в меня направляли троянцы Возле убитого ими в бою Пелеева сына, — Был бы тогда погребен, средь ахейцев покрылся бы славой! Жалкою смертью теперь суждено мне судьбою погибнуть!" Только сказал, — и громадной волной, на него налетевшей, Был он высоко подброшен, а плот закружило в пучине. Сам он далеко упал от плота, от руля оторвались Руки его, а порывом свирепым ворвавшихся многих буйных ветров пополам разбило высокую мачту, Парус с рейкой сорвало и вдаль отбросило в море; Сам под водою надолго задержан был силой порыва, Вынырнуть быстро не мог под напором волны, и одежда, Что подарила богиня богинь, увеличила тяжесть. Вынырнув вверх, изо рта стал выплевывать воду морскую Горькую, что с головы его струилась обильно. Все ж о плоте никак не забыл, хоть измучился сильно, Но устремился к нему по волнам, за него уцепился, Сел в середине его, рокового конца избегая; Плот и туда и сюда по волнам по высоким швыряло. Словно осенний Борей по равнине разносит репейник, Кучи его громоздятся одна за другою повсюду, — Так и с плотом Одиссея тогда разыгрались все ветры: То перебрасывал Нот как игрушку ветру Борею, То, в свою очередь, Эвр уступал, перебросив Зефиру. Кадмова дочь Ино-Левкотея его увидала, — Смертной раньше была, человеческой речью владела, Славной чести богини морской удостоилась после, — В бедствии видя таком, пожалела она Одиссея: Чайке морской уподобясь, она поднялась на поверхность, Села на сплоченном крепко плоту и слово сказала: „Бедный, за что над тобой Посейдон, потрясающий землю, Страшно свирепствует так и беду на тебя воздвигает? Все же он не погубит тебя, как ни сильно стремится. Сделай, как я говорю, — неразумным не кажешься мне ты: Сбрось всю одежду, плоту предоставь быть носимым ветрами; Ради возврата в отчизну, руками работая смело, В землю феаков плыви, где назначено смерти избегнуть. Вот, возьми покрывало нетленное и перед грудью Ты распусти — и не бойся тогда пострадать иль погибнуть. После ж, когда руками своими к земле прикоснешься, Это с себя покрывало сними и подальше от суши Брось в темносинее море и вглубь земли отправляйся." Так и сказав, ему дала покрывало богиня, В волны моря сама обратно к себе погрузилась Чайке подобно; ее покрыли темные волны. Стал размышлять Одиссей пресветлый, твердый в страданьях, И, размышляя, со вздохом к отважной Душе обратился: „Горе! Против меня не опять ли коварство замыслил Кто из бессмертных, с плота убеждая сойти, погрузиться В море? Этого я не послушаюсь, ибо вдали лишь Вижу я землю, где мне, говорила, спасение будет. Так не хочу поступать я, но кажется лучшим мне вот что: Буду здесь я терпеть, хоть и тяжко, останусь до тех пор, Бревна пока на плоту не разъехались, держатся крепко. Если же плот разобьют мне громадные волны морские, Брошусь я плыть лишь тогда, — ничего не придумаешь лучше." Так об этом пока передумывал в собственных мыслях, Тою порою волну Посейдон, потрясающий землю, Двинул ужасную, страшно высокую, ею ударил В плот. Как кучу сухой шелухи, разметает свирепый Ветер, — рассеется вся шелуха в направлениях разных, — Так и длинные бревна оолной разнесло. Ухватившись, Обнял бревно и поплыл, как на скачущей лошади едут, Сбросив одежду, подарок божественной нимфы Калипсо. Скоро затем покрывало простер перед грудью своею, Сам же, вытянув обе руки, приготовившись плавать, Прыгнул вперед головой. Владыка земли колебатель, Видя это, сказал, покачав головою своею: „Бедствиям многим подвергшись, по морю еще поскитайся. Плавай, пока доберешься до суши, до Зевса питомцев: Но до этого вдоволь натерпишься горя, надеюсь!" Так сказал и ударил бичом по коням пышногривым: В Эги приехал затем, где дом у него знаменитый. Зевсова дочь Афина другое замыслила дело: Дуть запретила она ветрам остальным, приказала Им успокоиться; лечь отдыхать, цпереди усмирила Волны, а сзади велела свирепствовать только Борею, К веслолюбивым феакам ему помогая добраться, Чтобы Зевса питомца избавить от Кер и от смерти. Там по высоким волнам носился два дня и две ночи, Сердцем своим постоянно предчувствуя тяжкую гибель. Пышноволосая Эос когда появилась на третий День, прекратился в то время порывистый ветер: спокойно Стало, безветренно. Тут, вознесенный высокой волною, Зорко всмотревшись вперед, он увидел поблизости землю. Словно как кажется детям желанными жизнь и здоровье Их дорогого отца, истощенного тяжкой болезнью: Долго страдал он, теснимый нападками демона злого; Боги на радость детей вдруг его вырывают от смерти; Столько желанными лес и земля ему показались. Ринулся плыть, чтоб скорей прикоснуться к тверди ногами. Но когда был настолько, насколько кричащего слышно, Гулкие он услышал удары волны об утесы: С шумом ужасным бились о скалы прибрежные суши Волны высокие, пеной морскою был залит весь берег. Гавани не было там, ни удобных причалов для судна, Но берега выступали отвесные, горы крутые, Скалы. Тогда у него ослабели колени и, сердце, С тяжкими вздохами он обратился к душе благородной: "Горе мне: после, как Зевс неожиданно дал мне увидеть Землю, когда рассекать пучину морскую я кончил, — Выхода здесь никакого из моря седого не вижу, Ибо крутые там скалы, кругом — шумящие волны Страшно ревут, отвесной скалой возвышается берег; Близко у берега — море глубокое, ноги поставить Тут невозможно никак, чтоб от смерти избавиться тяжкой" Если попробую плыть на берег, — о скалы ударить Могут высокие волны меня; и пытаться не стоит; Если же я мимо скал поплыву, поищу, не найду ли Где-нибудь ровное место, залив ли, отлогий ли берег, — Как бы в рыбное море назад, боюсь я, порывом Ветра меня не снесло, хоть противиться буду со стоном, Иль на меня из пучины чудовище страшное демон Вышлет: много их кормит в морях Амфитрита богиня, — Знаю ведь, как на меня колебатель разгневан ужасно!" Так он пока обо всем передумывал в мыслях и в сердце, К скалам прибрежным тогда был брошен волною высокой: Кожу могло содрать, а кости разбить совершенно, Если б Афина ему не внушила присутствия духа: Он за утес уцепился руками обеими быстро, Стал с напряженьем держаться, отлива волны ожидая Так избежал он волны, но другая, нахлынув нежданно, Сильно ударила, снова отбросила в море далеко. Как у полипа, из норки своей извлеченного, густо Держатся в щупальцах тела его камешки и песчинки, — Так у него у скал от сильных рук отодрались Кожи куски, и его покрыло высокой волною. Мог бы, судьбе вопреки, Одиссей злополучный погибнуть, Если б ума его совоокая не укрепила: Вынырнул он из волны и на ней до берега выплыл; Плыть стал у берега, землю высматривал, где не найдет ли Берег отлогий, пригодный для высадки, бухту морскую? К устью когда подплывал он реки, протекавшей прекрасно, Там показалось ему наилучшим для выхода место: Мягче был берег, без скал, от ветра защита была там. Бога реки он признал и к нему обратился с мольбою: „Выслушай, кто ты ни есть, о владыка многошумящий! Здесь, уйдя от угроз Посейдона, к тебе прибегаю. Нет позора богам бессмертным, когда прибегают К ним со смиренной мольбою скитальцы, как, выстрадав много, Я к коленям твоим, к твоему припадаю теченью. Ты, о владыка, меня пожалей! О защите молю я." Так умолял он реку, и она задержала теченье; Стало безветренно-тихо: спасло божество Одиссея В устье реки, где колени согнул, наконец: отдохнули Сильные руки и грудь, борьбой изнуренные с морем. Тело его все распухло, воды изо рта и из носа Много текло, а сам он лежал без дыханья, без звука, Чуть лишь живой: изнуренье ужасное щ овладело. Но лишь свое перевел он дыханье и с мыслью собрался, Снял он тотчас с себя покрывало, подарок богини, Бросить его не замедлил в реку, протекавшую в море: Вниз по теченью снесло покрывало. Ино подобрала Быстро руками своими его. Отошел от реки он В сторону, пал в тростник, плодородную землю целуя. Так обратился к душе благородной со вздохом тяжелым: „Горе мне: выстрадал столько! Но что предстоит мне в дальнейшем? Если, на тяжкую ночь схоронясь, усну у потока, Холод свирепый с росою обильной душу живую Могут отнять у меця, изнуренного страшным усильем: Ветер утром с реки приносит холод и стужу. Если ж на холм поднимусь и в лесу тенистом укроюсь, В чаще кустарника там усну, если только позволит Холод и слабость моя и ко мне сон спустится сладкий, — Как бы добычей диких зверей не сделаться легкой!" После таких размышлений ему показалось полезным Двинуться в лес. Поспешив от реки, нашел недалеко Лес близ реки на холме, подошел к двум деревьям, растущим Рядом, вплотную совсем: к плодоносной маслине и дикой. Ветры сырые продуть не могли бы сквозь эти деревья, Ярким лучам Гелиоса никак не проникнуть сквозь листья, Даже дождям проливным не проникнуть под ветви деревьев. Так и росли те маслины, сплетенные густо ветвями. Ложе на них себе Одиссей приготовил, нагребши Много листьев руками, — их куча лежала большая: Двое, трое могло укрыться под этой листвою Зимней порой, когда наибольший свирепствует холод. С радостью кучу увидел тогда Одиссей богоравный, Сверху на листья лег и ими себя он засыпал. Словно когда человек, от соседей живущий далеко, Прячет в золе головню на конце отдаленного поля, Искры огня сберегая, за ним не ходить бы к соседям, Листьями так он покрылся. Ему богиня Афина Сладкий навеяла сон на глаза и сомкнула ресницы, Чтобы как можно скорей прекратилось его изнуренье. 6 Так почивал Одиссей пресветлый, в страданиях твердый, Сном и тяжким трудом изнуренный. Однако Афина В это время пришла к феакам, в город земли их. Некогда раньше они в Гиперее широкопространной Жили, близко от гордых и буйных циклопов, намного Силою их превышавших и часто им вред приносивших. Вот почему Навситой боговидный переселил их, В Схерии их поселил, вдали от людей хлебоядных, Новый свой город стеной окружил и построил жилища, Храмы воздвиг богам и поля разделил на участки; Керой затем усмиренный, сошел он в Аидову область: Правил теперь Алкиной, от богов получая советы. К дому его пришла совоокая дева Афина: В отчий дом она Одиссея вернуть замышляла. Быстро пошла к почивальне, искусно построенной; спала Девушка там, богине подобная видом и станом, Дочь Алкиноя, вождя, феакийскйх племен, Навсикая; С нею, с обеих сторон от закрытых дверей почивальни, Две, от Харит красоту получившие, спали служанки. Как дуновение ветра, она устремилась к постели Девушки, встала там к изголовью и слово сказала, Став похожей на дочь мореходца Диманта, какая Ей наиболее милой была однолеткой-подругой; Ей уподобившись, так совоокая дева сказала: „Разве тебя, Навсикая, такой родила нерадивой Мать? у тебя лежат без вниманья прекрасные платья. Скоро свадьба твоя, на которой самой нарядиться Должно, а также тех оделить, за которыми будешь Следовать, чтобы были одни хорошие только Толки в людях, на радость отцу и матери милой. С ранней зарею мыть одежды отправимся вместе, Я за тобою иду, как помощница, чтобы скорее Дочиста вымыть одежды: недолго тебе незамужней Быть, ибо сватают в нашем народе тебя феакийцы Лучшие. Ты и сама в народе знатнейшего рода. Ну, отца разбуди знаменитого; с ранней зарею Мулов пускай запрягать в повозку велит, на которой, Мы повезем пояса, покрывала, красивые платья; Ехать самой тебе, чем пешком, приличнее будет, Ибо не близко совсем отстоят от города мойни." Так сказав, ушла совоокая дева Афина В выси Олимпа, где, говорят, у бессмертных жилища Вечные и никогда не колеблются ветрами, ливней Там не бывает, а снег там не падает хлопьями: чистый Воздух безоблачный там и сиянье прозрачное льется; Там пребывают, всегда наслаждаясь, блаженные боги. Мысли такие внушив, на Олимп улетела богиня. Вышла на небо Заря пышнотронная, и Навсикая Встала, проснувшись сейчас же, и сну своему изумилась; Быстро пошла к отцу дорогому и к матери милой Им рассказать. Застала обоих родителей дома: Мать у жаровни сидела и пряла из шерсти багряной Нить, позади служанки сидели и пряли; отца же Встретила возле дверей: к басилеям на совещанье Он выходил, куда феаками знатными зван был. Близко к отцу своему она подошла и сказала: „Папа милый, запрячь дли меня не велишь ли повозку Доброколесную, чтобы везти могла я одежды Мыть на реку, ибо слишком они уже загрязнились. Чистое платье иметь и тебе самому подобает, Ибо сидишь всегда на совете средь первых в народе; Пять сыновей у тебя, проживающих в доме отцовском, Двое женатых, трое еще неженатых: в опрятных Платьях они постоянно хотят выходить в хороводы Петь и плясать, — обо всем позаботиться этом должна я." Так и сказала, стыдясь говорить о собственной свадьбе Даже отцу своему. Хорошо все подметив, сказал он: „Милая дочь, без отказа получишь ты мулов, а также Прочее все; иди, повозку тебе приготовят Доброколесную слуги, а сверху приладят и короб." Кончив, прислужликам он велел, и те подчинились: Раньше во двор привезли на колесах для: мулов повозку, Мулов затем, под ярмо подведя, запрягли в ту повозку. Светлые платья, одежды из комнаты вынесла дева, Это все уложила она на повозке прекрасной, Махь поставила сверху с едою обильною ящик, Вкусных вещей наложив, и тут же в кожаном мехе Козьем вино. Взошла на повозку прекрасная дева. Мать подала в золотом сосуде масло сырое, Чтобы им натереться с подругами после купанья; Вожжи блестящие в руки взяла Навсикая и плетку, Ей, погоняя, хлестнула, — и топот послышался мулов, Неутомимо бежавших, одежды и девушку везших, Но не одну: за нею спешили другие служанки. Так и домчались они до реки, хорошо протекавшей; Многие мойни там были и столько воды протекало Быстро, что можно помыть и самые грязные платья. Мулов, на место приехав, они распрягли, отвязали, К берегу водоворотной реки пригнали, лустили Сочные травы щипать по лугам. С повозки руками Вынули платье, одежду, затем, погружая их в воду, В ямах топтали еще, соревнуясь друг с другом усердно. После, когда постирали, помыли грязные платья, Их по порядку они расстелили по берегу моря, Где камешков оно вымывало больше на сушу. Сами после купанья натерлись маслом до блеска, Завтраком после того на речном берегу насладились, Сохнуть оставив платья сырые на солнечном свете. Вдоволь пищи покушав, сама, равно и служанки, Сбросив повязки с голов, затеяли пенье и пляску С мячиком; петь и плясать начинала для них Навсикая. Как Артемида богиня, спускаясь с высоких Тайгетских Гор иль с горы Эриманта, из лука стрелы пускает В быстрых оленей, вепрей, своей наслаждаясь охотой; Зевсовы дочери-нимфы лесные следуют вместе, Игры ведут, хоровода, Латона же, радуясь, смотрит: Голову держит и лоб Артемида выше всех прочих, Все хоть прекрасны, легко распознать между ними богиню, — Девушка так Навсикая среди остальных выделялась. Но когда наступила пора им домой возвращаться, Мулов уже запрягли, уложили чистые платья, — Тут богиня Афина иное замыслила дело: Чтобы Одиссей пробудился, увидел прекрасную деву, Чтоб в город феаков она свела Одиссея. В девушку бросила мяч басилеева дочь Навсикая, Но не попала в нее: полетел он в бурлившую воду. Вскрикнули девушки громко! На крик Одиссей пробудился; Сел и обдумывать стал он, в душе размышляя и в мыслях: „Горе мне! Снова в какую попал неизвестную землю? Дикие ль здесь живут, совсем нечестивые люди, Или же гостеприимство блюдут, богов почитая? Женские крики сюда ко мне донеслись. Я не знаю, Нимфы ли то, что живут на горах и высоких вершинах Или в истоках рек, на лугах, обильных травою? Нет ли близко людей, говорящих раздельною речью? Ну, пойду я отсюда, исследую сам и увижу !а Кончив так, пошел из кустов Одиссей многосветлый, С листьями ветку в чаще сорвав могучей рукою, Чтобы на теле прикрыть обнаженное стыдное место. Быстро пошел он, как лев, что идет, полагаясь на силу, В бурю ли, в дождь проливной ли; глаза у него разгорелись Пламенем ярким; идет на быков, на овец и баранов, Рвется на диких оленей: желудок его понуждает К мясу пробиться, хотя бы пришлось прорываться в ограду. Так Одиссей был намерен до девушек пышноволосых, Голым хоть был, дойти: заставляла нужда поневоле. Им показался он страшным, испачканный тиной морскою: В страхе к реке бежали, одна обгоняя другую. Лишь осталась одна Алкиноева дочь: ей Афина В сердце вложила отвагу и выгнала страх из суставов. Твердо стояла на месте она. Одиссей колебался: Иль обнимет колени прекрасной девушки, или, Стоя поодаль, словами смиренными будет молить он, Город, быть может, укажет и даст одежду для тела? Так размышляя об этом, признал, наконец, наилучшим: Стоя вдали, обратиться с умильными к ней со словами, Чтобы тем, что обнял ей колени, ее не разгневать. С речью искусной смиренно сейчас же к ней обратился: „Смертная ты иль богиня, тебя на коленях молю я! Если одна из богинь, живущих на небе широком, С дочерью Зевса владыки сравню я тебя, с Артемидой, С нею больше всего по величию, виду, осанке! Если же ты из людей, на земле обитающих, смертных, — Трижды блаженны тогда отец и мать дорогая, Трижды блаженны братья родные твои; постоянно С искренней радостью смотрят они на тебя, все родные, Видя, как отпрыск их в хороводе поет, выступая. Но блаженнее прочих намного того я считаю, Женится кто на тебе, перевысив прочих дарами, Ибо еще нигде не видел глазами такого Мужа иль женщину: я на тебя с изумленьем взираю! В Делосе видел когда-то такую же стройную пальму, Отпрыск ее, растущий вблизи алтаря Аполлона; —Я ведь и там бывал, и со мною спутников много Ехало дальше, где с нами случились несчастия злые — Так и там, лишь увидел, стоял, изумленьем охвачен, Долго: земля никогда не рождала прекраснее пальмы! Так на тебя с восхищеньем великим гляжу, но коленей Я не смею коснуться. Настигнут я страшной бедою: Только на день я двадцатый из темного вырвался моря, Где до вчерашнего дня от Огигии острова вихри Буйные гнали меня по волнам, и сюда был доставлен Демоном, чтобы, быть может, и здесь претерпеть мне несчастье, Ибо, я думаю, боги еще мне пошлют испытанья. Ты же меня пожалей, о владычица: вытерпев много, К первой тебе пришел, других никого я не знаю В городе здесь живущих, владеющих этой землею. К городу путь укажи и дай мне прикрыться хоть лоскут Ткани, какой обернула одежды, сюда направляясь. Боги за это тебя наградят по желанию сердца, Мужем и домом тебя наградят, и семейным согласьем, Ибо лучше нет, ничего не бывает на свете, Если в согласии добром друг с другом они проживают, Муж и жена, врагам одним на зависть и горе, Добрым на радость, себе же самим на блаженство π счастье!" Так Навсикая ему, белокурая дева, сказала: „Странник, на низкого ты непохож, ни на глупого мужа. Зевс Олимпиец удачу и счастье дает без разбора Людям, добрым и злым одинаково, как пожелает. Так и тебе, быть может, послал испытанье; его ты Выдержать должен. Теперь ты к нашему городу прибыл, — Вот почему нуждаться не должен в платье и в прочем, Что бедняку и гостю просящему дать подобает. Город тебе укажу и скажу названье народа: В городе здесь живут феаки, владея землею; Дочь благодушного я Алкиноя, вождя и владыки: Он у феаков силой и властью великой владеет!" Так и сказав, приказала прекрасноволосым служанкам: „Стойте, служанки, куда разбежались вы, мужа увидев? Может быть, вы считали его злоумышленным мужем? Нет никого из людей и на свет никогда не рождалось, Кто бы к нам сюда приехал, в землю феаков, Брань и вражду принося, — мы настолько любезны бессмертным, С краю далеко от прочих живем, окруженные морем Бурным, и смертные люди другие не сносятся с нами. Это какой-то случайно попал злополучный скиталец; Нам позаботиться нужно о нем: под защитою Зевса Странники все, бедняки, — дорога им и малая помощь. Дайте, служанки, скорее поесть и напиться пришельцу, Вымойте гостя в реке, где спокойней от сильного ветра." Кончила. Те, друг друга позвав, подошли. Одиссея Там посадили на место защитное, где приказала Им Навсикая, дочь Алкиноя, вождя феакийцев, Возле него положили хитон и плащ, и другое Платье и подали масло сырое в сосуде прекрасном, Вымыть его собираясь в потоке с водой многоструйной. Но Одиссей пресветлый на это ответил служанкам: „Девушки, встаньте поодаль, чтоб вымыться мог хорошо я; Сам я тину морскую отмою и пену, натрусь я Маслом, как следует: масло давно уж неведомо телу. Но перед вами открыто не стану я мыться, — ведь стыдно Мне обнаженным быть средь девушек пышноволосых." Кончил. Далеко они отошли, Навсикае сказали: Только тогда Одиссей многосветлый стал мыться в потоке, Грязь отмыл, ему покрывавшую спину и плечи, Грязную пену морскую он стер с головы совершенно; После, вымывшись чисто, натершись оливковым маслом, В чистое платье, какое ему принесли, нарядился. Сделала тут Одиссея Афина, Зевсова дочерь, f Выше по росту, а телом полнее, густыми кудрями Волосы на голове, гиацинту подобно, пустила. Словно мастер, свое ремесло переняв от Гефеста Бога, равно от Паллады Афины, прекрасные вещи Делает, золотом их серебро покрывая искусно, — Плечи и голову так озарила ему красотою. Сел, отошедши далеко по берегу моря, блистая Блеском приятной красы своей. Изумленная дева Так сказала своим служанкам прекрасноволосым: „Вы, белорукие девы, послушайте, что вам скажу я: Этот, к феакам прибывший, приехал не всех против воли Вечных блаженных богов, на Олимпе высоком живущих, Ибо прежде он мне показался таким безобразным, Стал же похожим теперь на бессмертных, владеющих небом. Если бы мужем моим такой пожелал называться, Здесь поселился бы жить, навсегда захотел бы остаться! Дайте, служанки, скорее питья и пищи пришельцу!" Кончила. Выслушав деву внимательно, ей подчинились: Возле него, Одиссея, поставили пищу с напитком. Ел он и пил, Одиссей пресветлый, в страданиях твердый, С жадностью, ибо давно уж еды никакой не касался. Тут белокурая дочь Алкиноя иное решила: Чистые платья собрав, уложила их на повозку, Мулов крепкокопытных запрягши, взошла на нее же. После ему предложила и ласково слово сказала: „Встань, пора нам уже, мы теперь отправляемся в город; В дом, говорю я, отца моего добродушного скоро Сам придешь ц там наилучших увидишь феаков. Сделай, как я предлагаю, — не кажешься мне неразумным: Раньше, полем пока пойдем и возделанной нивой, Сам ты вместе иди со служанками сзади повозки С мулами, следом за мной, впереди я буду в дороге. К городу лишь подойдем мы, — высокие стены увидишь, С двух сторон от него увидишь прекрасную гавань С узким въездом в нее: суда обоюдокривые Въезд обрамляют, и в ней навесы для каждого судна; Там же поблизости площадь и храм Посейдона прекрасный, Врытыми в землю камнями с боков там площадь покрыта; Там для черных судов корабельные снасти готовят, Крутят веревки, канаты причальные, весла стругают, Ибо заботят феаков суда обоюдокривые, Мачты и весла судов, но не лук и колчан со стрелами, Ибо они, веселясь, разъезжают по морю седому. Все-таки я избегаю на площади их пересудов Горьких, насмешливых — много охальников дерзких в народе, — Чтобы из встречных никто не сказал обо мне, не подумал: „Что за пришелец прекрасный последовал за Навсикаей? Где разыскала такого? Супругом, быть может, ей будет? Иль потерпевший крушенье на море скиталец из дальних Стран, потому что соседей у нас не имеется близких, Или спустился сам бог с небес на усердные просьбы Девы, останется мужем ее навсегда у феаков. К лучшему то, что себе супруга нашла иноземца, Ибо она своих не считает достойными даже, Много хотя женихов благородных сваталось наших.> Могут вот так обо мне говорить, — неприятно мне будет. Но и другую я осужу, которая против Воли родительской, воли отца или матери милой, Будет общенье иметь с человеком до свадьбы открытой; Слово, поэтому, странник, исполни мое, и получишь Быстро тогда от отца моего возвращенье в отчизну. Рощу тополей черных Афины найдешь близ дороги; Там ручей протекает, вокруг луга зеленеют, Возле — участок отца моего, виноградник цветущий, Близко от города так, что голос кричащего слышно. В роще Афины останься на время, пока я успею В город приехать, вернуться домой к родителям милым; Но лишь уверишься в том, что успела домой я вернуться, В город феаков иди тогда и расспрашивай встречных, Где Алкиной проживает, родитель мой великодушный? Дом наш легко узнать, к нему приведет и младенец Глупый: такого дома большого у прочих феаков Нет, не построено больше, как дом Алкиноя героя. Но лишь войдешь ты во двор и откроешь в переднюю двери, Быстро по дому пройди, чтоб до матери милой добраться: Мать сидит у огня очага и багряную пряжу Крутит при блеске огня, прислонившись к высокой колонне: Пряжа — глядеть удивленье; сидят за нею служанки. Там же, к тому ж очагу и отцово придвинуто кресло: Сидя на кресле, вином услаждается, словно бессмертный. Кресло его обойди и у матери милой колени Ты обними и проси, чтоб увидеть возможно скорее Радостный день возвращенья в отчизну, далекую даже. (Если она к тебе отнесется вполне благосклонно, Можешь уверенным быть, что увидишь родных, возвратившись В дом прекрасный свой, в дорогую отцовскую землю)." Так сказав, Навсикая ударила мулов блестящей Плеткою: сразу берег реки не замедлив оставить, Быстро те побежали, копытни топая звучно; Правила ими искусно она, чтобы пешими следом Шли Одиссей и служанки: бичом ударяла со смыслом. К роще когда подошли, посвященной богине Афине, Солнце уже зашло. Одиссей задержался в той роще. Стал он дочери бога великого Зевса молиться: „Зевса державного дочь Атритона, выслушай просьбу! Прежде, когда я крушенья терпел на морях, Посейдоном Славным гонимый, меня не хотела ты выслушать раз хоть: Дай найти приют у феаков и жалость в них вызвать!" Так он молился. Мольбу услыхала Паллада Афина, Но ему не предстала воочию, ибо боялась Брата отца Посейдона, который на Одиссея Гневался сильно, пока Одиссей не приехал в отчизну. 7 Так умолял Одиссей пресветлый, твердый в страданьях. Девушка тою порою на мулах приехала в город, Возле дома отца знаменитого «остановилась, Встала в преддверии дома, сойдя с повозки прекрасной; Богоподобные братья, встречая, ее окружили, Мулов затем распрягли и домой унесли всю одежду. В спальню свою Навсикая прошла, где огонь развела ей Старая Эвримедуса, рабыня ее из Эпира. Некогда раньше ее на кривом корабле из Эпира Вывезли, дали затем Алкиною в подарок, почетный, Ибо феаками он управлял и как бог почитался. Здесь воспитала она белокурую дочь Алкиноя. В доме огонь она разожгла, готовя ей ужин. К городу тою порой Одиссей приближался. Афина, Доброе в мыслях придумав, его окружила туманом, Чтобы из смелых феаков никто его не обидел Словом насмешливым, чтобы при встрече не выведал, кто он? В город прекрасный когда намерен войти был, с Афиной Встретился там, с совоокой богиней, образ принявшей Девушки юной, с кувшином в руках проходившей навстречу. Встала пред ним. Одиссей пресветлый спрашивать начал: „О дитя, меня не. проводишь ли в дом Алкиноя, К дому вождя, который феаками здесь управляет, Ибо я странник-пришлец, потерпевший крушенье, сюда же Прибыл из дальней земли, людей никого я не знаю, В городе здесь живущих, владеющих этой землею." Так сказала в ответ совоокая дева Афина: „Я, чужестранец-отец, покажу этот дом, потому что Близко стоит он от дома отца моего; но за мною Молча дорогой иди, сама я предшествовать буду, И на людей не смотри, никого не расспрашивай встречных, Ибо не любят они сюда попавших пришельцев, Дружески не принимают приезжих из стран отдаленных, Но, на свои суда полагаясь на быстрые, смело Πς, морю плавают, ибо позволил земли колебатель; Мчатся у них суда, как на крыльях, как мысль человека." Кончив, дальше его повела Паллада Афина Быстро, за ней по следам божества Одиссей подвигался, И ни один корабельщик отважный, никто из феаков Видеть не мог, как шагал он по городу, ибо Афина, Пышноволосая дева могучая, в мыслях задумав Доброе, тьмою покрыла божественный вид Одиссея. Гавани там Одиссей дивился, судам соразмфным, Месту сборищ героев, стенам высоким и длинным С кольями, вбитыми часто: на стены глядеть — загляденье. Оба когда подошли к басилееву славному дому, Первой сказала так совоокая дева Афина: „Вот, чужестранец-отец, этот дом прекрасный, который Мне приказал показать; басилеев найдешь там, питомцев Зевса, вкушающих ужин. Войди же, ничем не смущаясь: Смелому мужу во всяких делах удача бывает, Если явится даже из дальнего места чужого. Деспойну в доме прежде всего найти постарайся, Имя ее и прозванье Арета, от предков от тех же. Род ведет, от каких Алкиной басилей происходит. Некогда сына имел Навситоя земли колебатель, Сына жены Перибои, красивейшей женщины видом, Дочери младшей гиганта могучего Эвримедонта; Прежде последний был басилеем надменных гигантов, После ж и сам он погиб, и сгубил нечестивое племя. С нею смешался в любви Посейдон и родил Навситоя, Сердцем отважного: он управлял страною феаков. После родил Навситой Рексенора, еще Алкиноя. Но Рексенора, еще молодого супруга, который Дочь лишь имел дорогую Арету, серебряным луком Феб убил. Алкиной племянницу сделал женою И уважал, как другие мужья уважать не умеют Собственных жен, под началом супруга ведущих хозяйство. Так же сердечно и все сыновья ее уважали, Как и сам Алкиной, и весь народ феакийдев: Лишь по городу видят идущей, все горожане Радостно словом ее привечают, глядят как на бога; Разумом здравым она владеет и полным рассудком, Многим советы дает, даже споры мужей разрешает. Если она к тебе с благосклонной душой отнесется, Можешь уверенным быть, что родных увидишь, вернувшись В дом свой с кровлей высокой, в свою отцовскую землю." Кончила так и ушла совоокая дева Афина, Схерию милую тотчас покинула морем пустынным И к Марафону помчалась, к широкодорожным Афинам; В дом крепкозданный она к Эрехтею пришла. Одиссей же К славному дому пришел Алкиноеву; сердце стучало Сильно, когда стоял, через медный порог не решаясь Сразу ступить, ибо дом Алкиноя с высокою кровлей Словно сиянием солнца иль месяца весь озарен был: Медные стены везде от порога и дальше сияли Блеском ярким, над ними повсюду карниз темносиний. Двери в крепком дому золотые внутри закрывались, Были из серебра косяки на медном пороге, Также из серебра над дверьми перекладина, ручка К ним золотая; два пса, золотой и серебряный, возле: С творческим замыслом их построил Гефест хромоногий, Чтоб у дверей стерегли благодушного дом Алкиноя; Были бессмертными псы, совсем никогда не старели. Около стен, от порога идущих, до самых последних, Всюду расставлены кресла, покрытые тонкою тканью; Вытканы ткани прекрасно руками искусными женщин: Знатные люди, вожди феаков сидели на этих Креслах и здесь на пирах всегда хорошо угощались. Статуи мальчиков там золотых на высоких подставках Славной работы стояли, горящие факелы были В руки им вставлены, свет гостям разливавшие ночью. Женщин рабынь у него в дому пятьдесят находилось: Те золотое зерно жерновами мололи, другие Ткали разные ткани иль, сидя за пряжею шерсти, Словно листья качались на тополе стройном; их ткани Сотканы так, что течет, не впиваясь в них, жидкое масло. Сколько выше феаки других мореходцев в искусстве Ездить по морю на быстрых судах, столько жены феаков Лучшие ткани ткут: в избытке дала им Афина И рукоделий прекрасных искусство, и здравый рассудок. Возле входных дверей за двором находился громадный Сад, по размерам в четыре участка, вкруг сада — ограда. В части одной вырастало высоких много деревьев Разных: груши, гранаты и яблони зрели плодами Лучшими, сладкие смоквы, маслины цветущие были. Там постоянно плоды созревали на этих деревьях, Летом, равно и зимой, круглый год: дуновеньем Зефира К жизни одни вызывались, другие же зреть начинали. Яблоко зрело здесь за яблоком, груша за грушей, Кисть винограда за кистью, за смоквой сладкая смоква. В части сада второй виноград многоплодный насажен, Тут же, с другой стороны, площадка на ровном и гладком Месте для сушки на солнце: здесь сушат, а там собирают, Третьи еще выжимают; но есть и незрелые кисти: Цвет набирают одни, другие зреть начинают. Вскопаны в третьем участке высокие рыхлые грядки: Овощи разные здесь вызревают весь год непрерывно. Два ручья протекают: по саду всему извиваясь, Первый течет, а второй под порог во дворе протекает К долу высокому: здесь горожане черпают воду. Вот каковы изобильны бессмертных дары Алкиною. Стоя, дивился всему Одиссей, в испытаниях твердый. Но, насмотревшись на все и дивясь изобилью такому, Через порог он войти не замедлил во внутренность дома. Там нашел феакийских вождей и советников лучших; Все на пиру возлиянья творили Аргоубийце Зоркому: вспомнив о ложе, в конце Гермесу возлили. Многострадальный, подобный богам Одиссей продвигался Быстро по комнате, скрытый густою тучей Афины; Так подошел к басилею сперва Алкиною, к Арете, Обнял руками своими колени ее. И тогда лишь Туча священная вкруг Одиссея рассеялась: вдруг он Видимым стал. За столом приумолкли все гости, увидев, И на него с изумленьем глядели. Молить стал Арету: „Дочь Рексенора, богам подобного мужа, Арета! Выстрадав много, к коленям твоим припадаю; супруга, Как и гостей всех, молю: наградят их счастливою жизнью Боги, и детям своим да оставит имущество каждый. Дом и земельный участок, каким награжден от народа. Мне ж отправленье домой устройте, чтобы приехать Быстро: давно уж в разлуке с родными терплю я страданья." Так он закончил и сел на очаг, на пепел горячий Возле огня. Воцарилось молчание. Гости притихли. Старый герой Эхеней, наконец, обратился со словом; Он изо всех феаков старейшим годами был мужем, Умным советником был, ибо в жизни много изведал. К ним благосклонно ко всем Эхеней обратился со словом: „Так поступать, Алкиной, не годится совсем с чужеземцем: Странник сидит на золе очага, на пепле горячем! Все твоего ожидают приказа и медлят с ответом. Ну же, скорее подняв чужеземца, на лучшее кресло Возле себя посади и вестникам дай приказанье Воду смешать и вино, возлиянье свершить громовержцу, Ибо Зевс — покровитель смиренно просящих скитальцев. Ключница страннику пусть еду принесет из запасов." Лишь Алкиноева сила святая услышала это, За руку взяв Одиссея, имевшего хитрый рассудок, С пепла подняв очага, посадила на лучшее кресло, Сыну подняться велев Лаодамасу, смелому мужу, — Был он любимейшим сыном, с родителем рядом сидел он. Воду служанка ему в золотом превосходном кувшине, Чтобы руки умыть, над серебряным тазом держала, Гладко обтесанный стол Одиссею подставила после. Хлеб принесла, разложила почтенная ключница, выдав Разных съестных из запасов, охотно прибавленных ею. Пил и ел Одиссей многосветлый, в страданиях твердый. Вестнику после того Алкиноева сила сказала: „В чаше напиток смешай, Понтоной, и пирующим в доме Всем разнеси, чтобы Зевсу могли совершить возлиянье: Громоигратель Зевс — покровитель смиренно просящих." Так приказал. Понтоной приготовил в кратере напиток Сладкий, по кубкам разлил и в порядке пирующим подал. После, когда возлили и выпили, сколько хотели, К ним обратился тогда Алкиной с приказаньем и молвил: „Слушайте все, феаков вожди и советники, чтобы Высказать мог, что душа и сердце в груди повелели: Ужинать кончив, теперь по домам расходитесь, ложитесь Спать, а на завтра я в большем числе приглашаю старейшин, Чтобы опять угостить подобающе гостя, и, жертвы Вечным богам принеся, позаботимся, чтобы отправить Гостя так, чтоб ни в чем не нуждался и мог без заботы Ехать на наших судах, чтобы мог он скорее увидеть Радостный день приезда в отчизну, далекую даже, Чтобы в пути никаких не случилось бедствий, ни горя Вплоть до приезда в отчизну его дорогую, а дома Пусть он выносит, что Айса и пряха Клото присудили, Все, что соткали ему при рожденьи суровые сестры. Если же это один из бессмертных, спустившийся с неба, Что-то иное тогда замышляют блаженные боги, Ибо к нам они нередко приходят открыто, Видим их мы явно, когда гекатомбы приносим, С нами участвуют в пире, где сами мы сидя пируем. Если ж кого из богов феаки в пути повстречают, Боги от них никогда не скрываются, ибо близки мы Им, как циклопы иль как племена первобытных гигантов." Так Алкиною на это сказал Одиссей многомудрый: „Нет, Алкиной, по-иному ко мне отнесись, потому что Я непохож на бессмертных, владеющих небом широким, Видом всем и осанкой, но смертному мужу подобен. Больше того: из людей вы не знали другого, кто столько Выстрадал бед, кто мог бы со мною горем сравняться. Много бы мог рассказать о горе, испытанном мною, Сколько всего уже перенес я по воле бессмертных! Но мне раньше поесть позвольте, как ни прискорбно, Ибо ничто не сравнится с терзаньем желудка пустого: Голод не даст позабыть о себе, постоянно напомнит, Как человек ни страдает от горестей многих душою. Так и со мною: хоть горесть великую в сердце ношу я, Все же и горесть никак не дает позабыть о желудке, Есть и пить понуждает, хоть много я выстрадал бедствий. Вы ж не замедлите завтра, прошу я, с зарей восходящей В дом мой, в отчизну отправить несчастного странника: много Вынес я, но лишь увидеть отчизну, добро, домочадцев В доме с высокою кровлей, тогда — хоть и жизни лишиться!" Кончил. Они же согласно одобрили и предложили Гостя отправить в отчизну: как следует, все рассказал он. После, когда возлили и выпили, сколько хотели, Все по домам разошлись, чтобы лечь, успокоиться на ночь. Светлый один Одиссей не покинул палаты, остался, Рядом сидеть продолжая с Аретою и с Алкиноем, Богу подобным. Служанки уже со столов убирали. Им Арета тогда белорукая слово сказала, Ибо, увидя на госте хитон и другую одежду, Сразу узнала свою со служанками вместе работу; К гостю так обратившись, крылатое слово сказала: „Странник, об этом я прежде тебя спросить бы хотела, Кто ты? Откуда попал? Кто выдал тебе это платье? Разве ты сам не сказал, что, по морю блуждая, приехал?" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: „О басилея! Ответить подробно тебе затрудняюсь, Ибо небесные боги послали мне множество бедствий. Но я отвечу, о чем ты узнать и разведать желаешь. Остров Огигия некий лежит в отдаленьи на море, Там Калипсо живет, коварная дочерь Атланта, Пышноволосая, силы великой богиня, но с нею, Бог ли то или муж, никто не общается вовсе. Демон привел лишь меня, злополучного, к ней поневоле С просьбою, после того как Зевс, в быстроходное судно Светлую молнию бросив, его расщепил на две части; Смелые спутники все другие погибли в пучине, Но, уцепившись за киль корабля обоюдокривого, Девять носился я дней, и к Огигии острову боги Бросили в темную ночь на десятый; жила там богиня, Пышноволосая нимфа Калипсо, принявшая гостя Дружески-ласково: сильно меня полюбив, обещала Сделать бессмертным меня, совсем не стареющим, — сердца Все же в груди моего не могла обольстить совершенно. Семь я, действительно, лет непрерывно у ней оставался, Платье нетленное, дар от нее, орошая слезами. Год круговратный уже начинался восьмой, — и тогда лишь, Зевса ль приказ исполняя, свои ль изменив побуждения, Стала приказывать мне вернуться в отцовскую землю. Скоро на связанном крепко плоту отпустила, едою Многою, сладким напитком снабдив и нетленной одеждой; Ветер приятный послала попутный, — и плыл я семнадцать Дней по безбрежному морю, далекий свой путь совершая. Но в восемнадцатый день показались тенистые горы Вашего острова; сердце от радости сильно забилось В милой груди у меня. Но еще предстояло бороться Много с бедой, какую воздвиг Посейдон колебатель: Ветры свирепые он напустил на меня, преграждая Путь, беспредельное море затем взволновал. Напрягаясь, Плот я не мог направлять через волны безбрежного моря. Буря действительно плот уничтожила. Я же, однако, Плавая сам, перерезал пучину морскую. Пригнали К берегу вашему волны и ветер меня, где даогли бы Волны о берег разбить выходящего с моря на, сушу, Если б хлестнули меня об утес на безрадостном месте. Я же отплыть не замедлил обратно, пока не доплыл я К устью реки, где увидел для высадки лучшее место: Не было место скалистым, была защита от ветра. Там я и вышел, собравшись с последними силами. Скор« Ночь амбросииная наземь сошла. От реки удалившись, В сторону выйдя, уснул я в кустарнике, в листья зарывшись. Сон на меня бесконечный тогда божеством был навеян; Там, хоть и скорбью томимый, проспал я действительно в листьях Целую ночь до зари, затем до прихода полудня. Солнце когда заходило, от сладкого сна пробудился. Тут на морском берегу я увидел игравших служанок Дочери милой твоей, средь них сама — как богиня; К ней я склонился с мольбою. Она поступила разумно, Как надеяться даже нельзя, с молодыми встречаясь, — Свойственно больше всего молодым поступать неразумно; Темного вдоволь вина мне дала и еды изобильно, Вымыр меня в реке, подарила мне эту одежду. Сущую правду тебе рассказал я, как ни прискорбно." В очередь страннику так Алкиной сказал, отвечая: „Странник, дочь поступила, конечно, неправильно, ибо Лучше бы сразу тебя привести со служанками вместе В дом, потому что ты первый ее умолял со слезами." Но, отвечая ему, возразил Одиссей многоумный: „Ради меня, о герой, не брани благородную дочерь: Мне предлагала она со служанками следовать вместе, Но отказался я сам, ибо совестно было, боялся, Как бы душа твоя не разгневалась, вместе увидев, Ибо ведь вспыльчивы мы, на земле живущие люди." В очередь страннику так сказал Алкиной, отвечая: „Странник! Сердце в груди моё совсем не такое, Чтобы напрасно сердиться, — как следует лишь бы все вышло. Если бы, — Зевс отец, Аполлон и богиня Афина! — Муж такой же, как ты, одинаковых мыслей со мною, Взял бы супругою дочь и моим назвался бы зятем, Здесь поселившись у нас, — я дом и сокровища дал бы, Если б остаться желал. Против воли никто из феаков Здесь не удержит: Зевсу отцу неугодно бы было! Завтра я устрою отъезд, чтобы знал хорошо ты; Ёудешь дорогою спать, божественным сном укрощенный, Наши когда мореходцы тебя при безветрии полном В отчую землю твою повезут, иль куда пожелаешь, Пусть отстоит хоть и дальше она, чем остров Эвбея, Дальше которого нет ничего, говорят мореходцы Наши, на ней тогда побывавшие, как на свиданье С Титием, Гайи сыном, водили туда Радаманта. Ездили наши гребцы туда, легко совершили Путь и в тот самый день отплыли оттуда обратно. Сам ты увидишь тогда и узнаешь, насколько быстрее Наши суда, а гребцы молодые насколько искусней!" Так он сказал. Был рад Одиссей, в испытаниях твердый, К Зевсу с мольбою смиренной затем обратился и молвил: „Если б, о Зевс наш отец, Алкиной обещанье исполнил, Вечная слава была бы о нем на земле плодородной, Я же, быть может, попал бы к себе в дорогую отчизну!" Так об этом оба они говорили друг с другом. После того Арета служанкам своим приказала Стлать в галерее постели, прекрасными крыть их коврами Цвета пурпурного, сверху еще разостлать покрывала С мягкими выше плащами, чтоб ими сверху укрыться. С факелом вышли сейчас же из комнаты девы-служанки, Чистое ложе постлали они в галерее звучащей, После того, обступив Одиссея, его приглашали: „Встань, чужеземец, иди ложиться, готово уж ложе." Звали так. Ему захотелось уснуть поскорее. Так и уснул Одиссей многосветлый, в страданиях твердый, Лишь в галерее звучащей на ложе точеное лег он. Лег Алкиной у себя на постели во внутренней части Дома; деспойна рядом себе приготовила ложе. 8 Эос блеснула едва золотистым просветом на небе, С ложа уже поднялась Алкиноя священная сила. Встал Одиссеи, городов сокрушитель, Зевса питомец; Шла впереди перед ним Алкиноя священная сила К морю на площадь феаков, вблизи от судов мореходных. Лишь на площадь пришли, на камнях полированных сели Рядом один и другой. В это время Паллада Афина, Вестника умного образ приняв Алкиноева, город Весь обходила, замыслив устроить отъезд Одиссея; К каждому мужу, к нему подойдя, обращалась со словом: „Вы, феаков вожди и советники, все собирайтесь Быстро на площадь — гостя увидеть, который недавно В дом Алкиноя, вождя благодушного, издали прибыл: Видом на бога похож он, по морю долго скитался." В каждом силу и дух будила такими словами. Скоро заполнили площадь и скамьи на ней феакийцы. Все, собравшись, ему изумлялись, когда рассмотрели Доблести полного сына Лаэрта. В то время Афина Голову, плечи ему красотой озарила небесной, Сделала ростом выше, осанистей, видом полнее, Чтобы всем феакам казался он милым, приятным, Крепким и сильным, чтобы участвовать мог в состязаньях Многих, в коих его испытать они пожелают. Лишь собрались на площадь и в полном порядке расселились, К ним Алкиной со словом ко всем обратился и молвил: „Слушайте все, феаков вожди и советники, чтобы Мог я высказать все, что в груди мне душа повелела: Это мой гость; я не знаю, кто он, но в мой дом он явился; Я не знаю, попал ли с запада он иль с востока, Но домой отправить и срок назначить он просит. Как обычно у нас, мы устроим его отправленье, Ибо никто никогда, если в дом мой пришел как проситель, Здесь не вымаливал долго в слезах своего отправленья. Ну, на священное море мы вытащим черное судно, Новое, в первый раз по морю плывущее; лучших Юношей дайте ему пятьдесят и двух из народа; Весла к уключинам все хорошо приладив, вернитесь Снова сюда. А затем поскорее обед приготовить В дом приходите: всего обильно я предоставлю, Чтобы готовить обед молодым гребцам. Остальных же Всех басилеев к себе скиптроносных в дом приглашаю, Чтобы гостя принять как следует. Но отказаться Я никому не позволю. Зовите певца Демодока, Богу подобного: боги ему даровали искусство Радость в песнях давать, если петь душа побуждает." Кончил так и пошел впереди, а за ним остальные, Скиптры носящие. Вестник пошел за певцом богоравным. Юных дали тут пятьдесят и двух мореходцев, Судно готовить послали на берег бесплодного моря. Юноши к судну когда подошли, на прибрежий моря, Черное судно столкнули они на глубокое море, С парусом мачту затем посредине поставили, дальше Весла ца кожаных петлях в уключинах прочно скрепили, Белые после того паруса распустили пред мачтой И, чернобокий корабль на якорь высокий поставив, К дому большому пошли Алкиноя разумного. Скоро Комната, двор, галерея наполнились густо мужами; (Старые и молодые во множестве здесь собралися). Им двенадцать овец заколол Алкиной, белоклычных Восемь свиней, двух быков заколоть приказал кривоногих. Кожу содрали, обед приготовили в доме обильный. Скоро глашатай вернулся, певца желанного вел он; Музы его возлюбили, но доброе дали и злое: Зренья лишили его, даровали сладкое пенье. Кресло ему Понтоной среброгвоздное в зале поставил Возле колонны высокой, в средине гостей пировавших, Звонкую он формингу првесил на гвоздь деревянный Возле певца головы, показав, как ее взять руками; Стол Демодоку поставил прекрасный с корзиною с хлебом, Тут же и кубок с вином, чтобы выпил, когда пожелает. Руки простерли они к приготовленным яствам обильным. Но лишь питьем и едою насытились, сколько желали, Муза певца вдохновила воспеть им о подвигах славных Песню, тогда до широких небес вознесенную славой, Как Одиссей и Пелид Ахиллес поссорились как-то, Ибо на жертвенном пире словами они обменялись Самыми бранными, как владыка мужей Агамемнон Втайне обрадован был, что поссорились лучшие мужи,. Ибо Феб Аполлон ему предсказал, прорицая В Пифии, месте священйом, когда лишь вступил на порог он Каменной, чтоб получить предсказанье; началом то было Бедствий троян и ахейцев, по воле великого Зевса. Пел вот об этом тогда знаменитый певец. Одиссей же Длинную мантию кверху пурпурную поднял руками И к голове натянул, лицо ото всех прикрывая: Слезы свои показать под бровями феакам стыдился. Петь когда прекращал многосветлый певец, с головы он Сдергивал мантию, слезы успев протеретьЧюд глазами, Кубок двуручный затем поднимал он, богам возливая; Петь начиналлишь опять Демодок, когда побуждали Лучшие мужи петь, наслаждаясь пеньем прекрасным, Снова тогда Одиссей с головою покрытою плакал. Так скрывал ото всех остальных пролитые слезы. Только один Алкиной рассмотрел, о слезах догадался,. Ибо сидел близ него и глубокие стоны расслышал. Слово сказал он тогда феакам веслолюбивым: „Слушайте вы, феаков вожди и советники! Все мы Душу насытили, сколько хотели, как лучшим обедом Так и формингой, с которой пиры неразлучны бывают.. Дом оставим теперь и в играх выступим разных, Чтобы гость иноземный друзьям рассказал, возвратившись В землю свою, насколько других мы людей превосходим В беге, в кулачном бою, как в борьбе, так и в прыганьях, в плясках?" Кончил так и пошел впереди, а за ним остальные. Звонкую взяв из рук формингу, на гвоздь деревянный Снова повесив, глашатай повел Демодока за руку Той же из дома дорогой, которой пошли остальные Лучшие мужи феаки на игры глядеть-любоваться. Прибыли скоро на площадь. Туда неисчетная масса Хлынула. Юношей много смелых уже поднималось. Первыми встали тогда Акроней, Окиал с Элатреем И Наутей с Анхиалом, затем Примней с Эретмеем, Анабесин, Понтей и Прорей вслед за ними с Фоантом; Встал Анфиал отважный, Тектонида сын Полипея, Встал Эвриал, на Ареса похожий, на мужеубийцу, Встал Навболид, по лицу и по стану из всех феакийских Юношей после бойца Лаодама красивее прочих; Встали три сына затем непорочного всем Алкиноя: Старший из них Лаодам, Клитоней многосветлый и Галий. Прежде шли у них, молодых, состязания в беге, Место для бега у них от столба простиралось. Все вместе Быстро они полетели, и пыль поднималась по полю. В беге намного других превзошел Клитоней непорочный: Как длинна борозда в нови, проводимая парой Мулов, настолько же он впереди оказался отставших. Стали затем в борьбе изнурительной те состязаться; В ней, в свою очередь, всех превзошел Эвриал благородый. В прыганье — пляске из всех Амфиал превосходнейшим вышел. Всех Элатрей победил феаков в метании диска, А Лаодам Алкиноид прекрасный — в бое кулачном.. После, лишь усладили вполне состязаньями душу, К ним Лаодам, Алкиноя властителя сын, обратился: „Други, сюда подойдите спросить иноземца, какую Лучше он знает игру — состязанье? По росту, по бедрам, Как по сильным рукам, по крепким плечам и по икрам, Так и по видимой силе, — борец не плохой он, и возраст Вовсе не старый его, сокрушен лишь тяжелой бедою; Я утверждаю: ничто, кроме моря, не может настолько Выбить из сил человека, хоть будь он очень могучим." В очередь так Эвриал на вызов сказал Лаодаму: „О Лаодам, с этим словом как следует ты обратился; С вызовом только сам подойди и добейся ответа." Только что это услышал прекрасный сын Алкиноя, Встал, подойдя к середине, и так сказал Одиссею: „Встань, иноземец-отец, испытай себя в состязаньях, Знаешь какие: по виду ты кажешься в них искушенным; Большей славы для мужа, пока на земле существует, Нет, чем та, какую руками возьмет и ногами! Ну, испытай себя, отгони от души все заботы, Ибо недолго тебе дожидаться отъезда в отчизну: Сдвинут уж в море корабль, и гребцы наготове в дорогу," Так возражая ему, Одиссей хитроумный ответил: „О Лаодам, почему принуждаешь меня, насмехаясь? Мне теперь не до игр, но душа истомилась бедою: Слишком великая боль на долю мне выпала раньше! Здесь теперь, я сижу на собранья в тоске по отчизне Милой своей, басилея и всех умоляя отправить." В очередь так Эвриал с насмешкою выступил прямо: „Гость, непохож ты совсем на мужа, искусного в играх Ив состязаньях, каких между смертными много бывает, Но на таких, что на судне своем, во главе над гребцами, Часто морем плывут с товарами, их продавая, Думают лишь о грузе, следят за корыстной продажей, Ищут лишь барышей, — на участников игр не похож ты!" Так, исподлобья взглянув, Одиссей многоумный ответил: „Друг, ты плохо сказал, уподобившись дерзкому мужу! Боги не всех равно наделяют своими дарами, Разумом, ростом высоким, искусством приятного слова; Внешностью, видом иной привлечь вниманья не может, Но красноречием боги его наделяют, и смотрят Все на него с восхищеньем: уверенно он и приятно Речь на собраниях держит и блещет своим красноречьем; В городе если проходит, глядят на него, как на бога. Видом подобен богам бывает иной, и однако Прелести нет у него никакой в разговоре с другими. Так по наружности ты прекрасен, красивее сделать. Даже и бог не мог бы, но разумом слабый совсем ты! Душу в груди мою взволновал ты мне чрезвычайно, Столь непристойно сказав. Но в играх я не несведущ, Как наболтал ты, всегда меж первых на состязаньях Был я, пока полагался на руки и возраст цветущий; Но из-за бедствий теперь воздержался я, выстрадав много В битвах с мужами, в борьбе со свирепыми волнами в море. Все ж, перенес хоть и много страданий, попробую бидъся: Слово твое, уязвив меня, взволновало мне душу!" Кончив, мантии с плеч не снимая, за диск ухватился Больших размеров и толще, и всех тяжелее по весу Дисков тех, что метали феаки, одни за другими. В воздухе диск раскачав, рукою могучею бросил: Камень с гуденьем понесся, и в страхе к земле приклонились Все от летевшего камня феаки, гребвд-мореходцы Славные. Каменный диск пролетел через знаки феаков, Пущенный сильной рукою. Афина, принявшая образ Мужа, отметила знак и сказала затем Одиссею: „Даже слепой различит, ощупав твой знак, иноземец, Ибо с другими совсем не смешался и мною отмечен Много всех впереди. Состязаньем утешиться можешь: Дальше иль близко к нему никто не метнул из феаков!" Так сказала. Был рад Одиссей, терпеливый в страданьях, Рад, потому что нашел у чужих благосклонного друга. С большей смелостью он к феакам тогда обратился: „Вы, молодые, теперь перебросьте, — сейчас же сравняюсь С бросившим дальше, или, уверен, его переброшу. Все состязатели, сердце с душой кого побуждает, Все выходите сюда, раз уж так меня рассердили: Буду с любым состязаться в кулачном бою или в беге, Иль в борьбе; с одним откажусь из всех — с Лаодамом, Ибо я гость у лего, — кто захочет с хозяином биться? Только безумец какой, ни на что не годный, способен Вызвать на спор или биться с хозяином гостеприимным В крае чужом: иноземец такой лишь свое потеряет. Но ни с кем из других не хочу отказаться: готов я Встать лицом к лицу с кем угодно в любом поединке, Ибо во всех состязаньях, обычных средь смертных, не плох я; Гладкий натягивать лук и владеть им вполне я умею: Мужа раньше других поражаю стрелою в отряде Вражеском, будь хоть много со мною стреляющих вместе, Ближе меня стоящих к тому, в которого целят; Лишь один Филоктет изо всех, воевавших под Троей, Превосходил меня по стрелянью из лука, других же Всех, утверждаю, какие теперь на земле проживают Смертные люди и хлебом питаются, я — много лучше! С прежними все же мужами не мог бы теперь состязаться, Как с эхалийским Эвритом, равно и с мужем Гераклом; Эти, бывало нередко, с богами мерялись луком, — Умер поэтому скоро великий Эврит, не достигши Старости дома: его Аполлон умертвил, рассердившись, Ибо его самого вызывал состязаться он в луке. Дальше метну я копье, чем стрелу из лука другие. В беге только может меня победить из феаков Кто-нибудь, ибо на море устал я и слишком измучен: Бился с высокими долго волнами, имел не всегда я Досыта пищи, — мои поэтому члены ослабли." Так он сказал, и притихло на площади, все замолчали. Только один Алкиной, отвечая, сказал Одиссею: „Гость, ничего не хотел ты сказать неприятного нашим, Доблесть свою показать несомненную лишь пожелал ты, В гневе на этого мужа, тебя оскорбившего, чтобы Доблесть твою ни один не осмелился муж опорочить, Если разум имеет, искусен в суждениях здравых. Ну же, послушай теперь, что скажу, чтобы ты о героях В месте другом рассказал, когда, быть может, пируя В собственном доме с детьми своими, с женою своею, Будешь о нас вспоминать и о доблести, сколько дарует Благ постоянно нам Зевс еще со времен стародавних. Мы не гордимся бойцами кулачными или борцами, Но превосходим всех в мореходном искусстве и в беге. Любим всегда мы пиры с кифарою, пение с пляской, Мягкое ложе, купаний тепло, переменные платья. Ну, плясуны молодые, какие ни есть из феаков Лучшие, гостю теперь искусство свое покажите, Чтобы дома он сам рассказал, насколько мы выше Всех в мореходном искусстве и в беге, в пении с пляской. Кто-нибудь пусть поскорей за формингою для Демодока Сходит за звонкой: она оставлена где-либо дома." Так приказал Алкиной богоравный. Глашатай поднялся, Чтобы в дом басилея идти за формингою звонкой. Встали девять в народе над играми выбранных главных Распорядителей, что состязаньями распоряжались, Чтобы место, где будут плясать, уравнять и расширить. Скоро явился глашатай с принесенной для Демодока Звонкой формингой, и тот к середине прошел; молодые, Славные в пляске, встали вокруг Демодока, ногами Топая, начали пляску чудесную. Быстрым движеньям Ног плясунов Одиссей дивился, в душе изумленный. Начал певец, ударяя по струнам, прекрасную песню Петь о любви Афродиты увенчанной с богом Аресом, Как впервые тайно сошлись в Гефестовом доме. Много даров принеся, обесчестил он брачное ложе. С вестью об этом к Гефесту явился немедленно вестник Гелиос, видевший тех, как смешались на ложе любовном. Весть едва услышал Гефест о своем оскорбленьи, В кузницу двинулся тотчас, в себе затаив отомщенье. Там, на подставку поставив свою наковальню большую, Несокрушимую сеть крепчайшую выковал скоро. Сделав такую ловушку, разгневанный сильно Дресом, В спальню он быстро прошел, где разостлано милое ложе, Сетку расставил он там возле ножек кровати повсюду, Сбоку подвесив ее к потолку почивальни на балку, — Тонкую сеть с паутину, — никто и заметить не мог бы, Даже блаженные боги: сковал чрезвычайно искусно. Эту коварную сеть развесив над собственным ложем, Сделал он вид, что уходит в прекрасно построенный город Лемнос, который ему всех более мил и любезен, Но наблюдал не даром Арес с золотыми вожжами, Ибо заметил его, как он направлялся далеко. К дому пошел Гефеста, художника славного, быстро, Страстно желая любви с Афродитой, прекрасно венчанной. Та, от отца Крониона владыки недавно вернувшись, Дома сидела. Внутрь дома вошел он, немедленно крепко Сжал он в объятьях Киферу и нежно слово сказал ей: „Милая, медлить не будем: идем и ляжем на ложе, — Дома ведь нет уж Гефеста супруга, на землю ушел он, В Лемнос далекий к синтийцам, владеющим варварской речью." Кончил. На ложе возлечь показалось богине желанным. Оба на ложе легли и заснули. Искусные сети Мудрого бога Гефеста накрыли тотчас лежавших: С места подняться нельзя, ни двинуть каким-либо членом. Поняли оба тогда, что никак ускользнуть невозможно. Близко меж тем подошел к ним тогда Амфигей многославный, В дом вернувшись раньше, чем прибыл на остров на Лемнос. Гелиос стражу держал для него и послал сообщенье. (Быстро направился к дому, в своем опечаленный сердце). Встал он в преддверии дома, свирепым охваченный гневом, Страшно он закричал, чтоб его услыхали все боги: „Зевс и боги другие блаженные, сущие вечно! О, поспешите увидеть несносное здесь и смешное: Зевсова дочь Афродита хромого меня постоянно Дома бесчестит, а любит Ареса лишь, вредного бога, Ибо красив он, имеет здоровые ноги, тогда как Слабым ногами рожден я. Но в этом никто не виновен, Только мать и отец, — о лучше б меня не родили! Но поглядите, как вместе любовно лежат на постели, Оба в ловушку попав. С огорченьем гляйсу на обоих. Но не захочется спать им надолго уже, я надеюсь, Как бы ни жаждали оба, не скоро теперь пожелают: Сеть с ловушкой обоих отучит, надолго задержит Крепко, пока мой отец не вернет мне богатых подарков Брачных, какие я дал за бесстыдную Зевсовудочерь. Правда, красива она, но совсем легкомысленна нравом!" Так он кричал им, и в доме его меднополом собрались Боги: пришел Посейдон земледержец, пришел Эриуний Вестник Гермес и пришел Аполлон, дальновержец владыка. Но по стыдливости женской остались дома богини. Встали в преддверии боги, податели благ человеку: Неумолкаемым смехом смеялись блаженные боги, Лишь увидали ловушку искусного бога Гефеста. Так, на своих соседей глядя, говорили иные: „Злые не выйдут дела, потому что хромой настигает Быстрого, как и здесь захватил хромоногий Ареса, Самого быстрого бога из всех, на Олимпе живущих, Хитрым искусством: тому платить за проделки придется!" Так говорили они, глядя один на другого. Зевса великого сын Аполлон обратился к Гермесу: „Зевса питомец Гермес и посланник, людей благодетель! Хочешь ли ты почивать с золотой Афродитой на ложе Вместе, но скованным быть в могучих оковах Гефеста?" Вестник Аргусоубийца ответил так Аполлону: „Если бы мне удалось, Аполлон дальновержец, владыка, Пусть в оковы тройные меня закует хромоногий, Вы, все боги со всеми богинями, мною любуйтесь, — Все же хотел бы я спать с золотой Афродитою вместе!" Так он ответил, и смех средь блаженных богов разразился. Лишь Посейдон один не смеялся, все время просил он Славного мастера, чтобы Гефест дал свободу Аресу; Так он просил, говоря Гефесту крылатое слово: „Освободи, за него поручусь, что тебе возместит он Должное, как средь богов Олимпийских потребовал сам ты." Но Посейдону на это сказал Амфигей многославный: „Нет, не требуй того от меня, Посейдон земледержец: Нет, ненадежны всегда ручательства за ненадежных! Как я заставлю тебя возместить пред богами Олимпа, Если Арес уйдет, ускользнув от оков и от долга?" Снова ему Посейдон колебатель на это ответил: „Если, быть может, Арес уйдет от оков и ют долга, Сам я тебе, Гефест, уплачу, возмещу справедливо!" Снова ответил на это ему Амфигей многославный: „Это твое предложенье нельзя, неприлично отвергнуть," Кончив так, сейчас отпустила их сила Гефеста, Оба, свободу почуяв, немедленно выскочив с ложа, Крепко державшего, первый пошел во Фракию быстро, А Афродита с улыбкой приятной на Кипр улетела, В Пафос, где роща святая у ней с алтарем благовонным. Вымыли там Афродиту хариты, маслом натерли Амбросиальным, каким натирают богов вечносущих, В платье затем нарядили, по виду — глядеть загляденье. Так воспевал Демодок, многославный певец. Одиссей же, Слушая, сердцем своим наслаждался, равно и феаки, Лучшие в мире гребцы, на судах бороздящие море. Галию и Лаодаму отдал Алкиной приказанье, Чтобы отдельно плясали: никто не был равен им в пляске, В руки взяли они прекрасный пурпурного цвета Мяч, изготовленный им обоим разумным Полибом; В очередь каждой метал чутьне к облаку темному, низко Весь изогнувшись назад, а другой, вслед за первым подпрыгнув Ввысь, перехватывал мяч, до земли не касаясь ногами. После, когда себя показали лучшими в этом, Начали оба плясать по земле многоплодной, меняясь Часто, а прочие все молодые затопали следом, Стоя на месте, и грохот раздался от топота сильный. После того Алкиною сказал Одиссей многосветлый: „О властелин Алкиной, из всех земнородных славнейший! Правду сказал ты: у вас плясуны — нет лучше на свете; Это я вижу теперь: изумление мной овладело!" Так он сказал. Взвеселилась священная мощь Алкиноя, Тотчас к феакам своим длинновесельным так обратилась: „Слушайте все, феаков вожди и советники наши! Кажется мне, что гость — человек чрезвычайно разумный. Ну, ему принесем мы подарки, как принято гостю. В нашем народе двенадцать всего басилеев славнейших, Главных владык и вождей, тринадцатый сам я меж ними. Страннику каждый пускай но плащу принесет и хитону, Золота ценного пусть принесет ему по таланту. Все это вместе доставим возможно быстрей, чтобы гость наш В руки свои получил, чтобы радуясь шел он к обеду. Ты ж, Эвриал, возмести оскорбленье словами своими, Так и подарком, раз слово сказал ты, обидное гостю." Так приказал он, и все согласились, ему подчиняясь: Вестника каждый послал за подарками ценными гостю. В очередь так Эвриал в ответ сказал Алкиною: „О властелин Алкиной, из всех земнородных славнейший! Гостю готов возместить я, как только что ты приказал мне: Медный меч подарю с рукояткой серебряной гостю Вместе с ножнами, какие украшены костью слоновой; Ценности очень великой подарок, мной подносимый. Кончил и меч драгоценный вручил Одиссею сейчас же, Слово крылатое вместе сказал, к нему обратившись: „Гость, уважаемый всеми у нас! Коль сказано мною Слово обидное, слово пустое, — пусть ветры развеют! Боги тебе да помогут скорее увидеть супругу В отчей земле, — ведь вдали от отчизны давно ты страдаешь." Так, отвечая на это, сказал Одиссей многомудрый: „Друг, благодарствую: благом тебе воздадут Олимпийцы, В будущем пусть никакой не случится потребности больше В этом мече, что мне подарил, принося извиненье. Кончив, повесил к плечу полученный меч среброгвоздный. Солнце еще заходило, когда все дары принесли уж. Славные вестники в дом Алкиноя затем отнесли их, Приняли их сыновья Алкиноя почтенного, после Перед матерью милой дары положили большие. Мощь Алкиноя святая пошла впереди перед всеми; В дом когда вернулись и сели на креслах высоких, Тут Алкииоева сила сказала Арете почтенной: „Ящик сюда, о жена, принеси превосходнейший, лучший, Вымытый чисто хитон с накидкой вложк в этот ящик! Пусть огонь разведут поскорее и воду согреют, Чтобы он, вымывшись, сам рассмотрел дорогие подарки Все, что ему принесли непорочные наши феаки, Слушая пение песни, за ужином здесь насладился. Этот мой кубок ему подарю золотой, превосходный, Чтобы, приехав домой, вспоминал обо мне постоянно, Зевсу и прочим богам возливая из этого кубка." Так сказал, и Арета служанкам своим приказала, Чтобы треножник большой на огонь поскорее поставить. Те с водою котел на треножник поставили, после Дров принесли и огонь разожгли под треножником. Быстро Пламенем весь был охвачен котел, и вода нагревалась. Тою порою Арета из комнаты ящик прекрасный Вынесла гостю, в него уложила дары дорогие, Платье, золото, что феаки ему подарили, И вложила туда хитон прекрасный с накидкой. Все уложив, Одиссею сказала крылатое слово: „Сам ты теперь на покрышку взгляни и узлом эту крышку К ящику сам привяжи, чтоб его в пути не раскрыли, Если сладко уснешь, на судне плывя чернобоком." Лишь услыхал Одиссей многосветлый, в страданиях твердый, Крышку тотчас привязал и узлом закрепить не замедлил Хитрым, какому когда-то его научила Цирцея. Ключница после того позвала Одиссея купаться В ванне. Пошел он и там с удовольствием воду увидел Теплую, ибо давно не имел он горячих купаний, После того как покинул пещеру прекрасноволосой Нимфы: о нем постоянно заботились там, как о боге. Лишь рабыни помыли его и маслом натерли, Плащ прекрасный на плечи набросили с чистым хитоном, Вышел из ванны, к мужам направляясь, вино распивавшим. Около двери палаты, прекрасно построенной, встала Тут Навсикая, красу от богов получившая с неба, И, взглянув Одиссею в глаза с изумленьем великим, Так обратилась к нему и сказала крылатое слово: „Здравствуй, гость! Обо мне когда-нибудь вспомни, вернувшись В землю отцов: мне первой спасением жизни обязан!" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многомудрый: „О Навсикая, о дочь Алкиноя, владыки феаков! Зевс, гремящий Геры супруг, да даст мне вернуться В собственный дом и день возвращенья в отчизну увидеть; Там, как здесь, я буду молиться тебе, как богине, Дева, всегда: я тебе спасением жизни обязан!." Кончил и рядом он сел с Алкиноем самим, с басилеем. Мясо уже разделили на доли, вино же смешали. Тут подошел и глашатай, певца приведя Демодока, Чтимого всеми в народе, желанного всем, в середине В кресло его посадил, прислонив к высокой колонне. Тут Одиссей многоумный сказал глашатаю слово, Срезав мяса кусок со спины белозубого вепря, Жиром покрытый; но больший кусок для себя он оставил: „Мясо это, глашатай, вэзьми, передай Демодоку, Чтобы он съел; привет передай от печального гостя: Все земнородные люди певцов уважают и любят, Чтут, ибо музы им даровали песен искусство; Выше других они возлюбили певцов поколенье." Так сказал он ему, и глашатай в руки веприну Жирную взял и отдал Демодоку. Тот с радостью принял. Руки простерли они к приготовленным яствам обильным. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, После того Одиссей многоумный сказал Демодоку: „Выше всех смертных людей, Демодок, я тебя почитаю! Муза ли, Зевсова дочь, Аполлон ли тебя одарили, — Все ты, как следует, пел о делах военных ахейцев, Что совершили они, претерпели и преодолели, Словно участником был ты сам, иль участников слышал. Ну же, продолжи и спой о коне деревянном, Эпеем Сделанном вместе с Афиной, и как Одиссей многосветлый Хитростью в город верхний провел; во чреве же конском Мужи спрятаны были: они Илион сокрушили. Если теперь об этом, как следует, мне ты расскажешь, Буду я о тебе говорить постоянно всем людям: Бог благосклонный тебя вдохновляет божественным пеньем!" Кончил, и снова запел певец, вдохновленный бегами, Песню начав с того, как палатки свои аргивяне Предали пламени, сели затем на суда и поплыли, Как с Одиссем сидели другие мужи в засаде, Скрытые в чреве большого коня деревянного в Трое, Ибо троянцы втащили коня деревянного сами. Там стоял он, вокруг безрассудно враги совещались, Строили разные планы. Троякие были советы: Иль безжалостной медью пробить это брюхо пустое. Или, втащив на вершину высокую, сбросить с утеса, Или как славную жертву богам в Илионе оставить. Этот последний совет привести в исполненье решили: Им предназначено было погибнуть, как только притащат В город большого коня деревянного, в коем засели Лучшие из аргивян, троянцам несшие гибель. Пел затем Демодок, как ахейцы разрушили город, Выйдя из конского чрева, засаду оставив, как после, Всюду рассыпавшись, город высокий они разрушали; Далее пел он, как Одиссей, на Ареса похожий, И Менелай богоравный пошли к Деифобову дому; Там, продолжал воспевать он, свирепую начали битву, И Одиссей победил при содействии мудрой Афины. Пел вот об этом теперь знаменитый певец. Одиссей же, Скорбью томясь, орошал под ресницами щеки слезами. Словно рыдает жена, своего обнимая супруга; Ранен смертельно он перед городом, перед народом, День роковой отражая от города и от сограждан; Впившись взором в него, претерпевшего в муках предсмертных, Громко рыдает, его обнимая руками. Враги же, Копьями сзади ее ударяя в спину и в плечи, В рабство уводят на труд изнурительный, горести полный; Щеки у ней провалились от ужаса горя и скорби. Так Одиссей проливал под бровями горячие слезы; Их проливая, все же скрывал от прочих феаков. Только один Алкиной догадался и понял: заметил, Сидя поблизости, слыша глубокие вздохи пришельца. Веслолюбивым феакам сказал он слово сейчас же: „Слушайте все, феаков вожди и советники: время Кончить уже Демодску игру на. форминге и пенье, Ибо не всем доставляет приятное этою песней: С самой поры, как на пире запел нам певец богоравный, Гость продолжает скорбеть и льет безутешные слезы: Сильная, видно, печаль овладела душою пришельца. Кончит пускай, чтобы мы одинаково все наслаждались, Гость и хозяева, ибо так много прекраснее будет. Все приготовлено, чтобы отправить нашего гостя, Собраны здесь для него и подарки от чистого сердца, Ибо братом родным становится гость и просящий Всякому мужу, который немного хоть чувства имеет. Гость, ничего не скрывай осторожности ради разумной, Все расскажи, прошу, — для тебя же полезнее будет. Имя скажи мне, которым отец и мать называли, И остальные, какие с тобою поблизости жили, Ибо нет никого без имени между людями: С самой поры, как родился простой человек или знатный, Имя родители детям дают при рождении самом. Город, землю свою и народ назови, чтобы знать нам Место, куда кораблю устремиться придется с тобою, Ибо у нас на судах рулевых совсем не бывает, Нет и весла рулевого, какое бывает у прочих; Сами наши суда намеренья знают плывущих, Знают всяких людей, города, плодородные вемли, Едут они по глубоким морям быстрее всех прочих, Тучей покрытые темной; у них никогда не бывает Страха какой-либо вред получить иль погибнуть на море. Страх все же есть: от отца Навситоя я слышал когда-то, Он иногда говорил, что на нас Посейдон будет сильно Гневаться, ибо по морю провозим мы всех безопасно; Он сказал, что славный корабль наш, домой возвращаясь, Странника вывезя, будет когда-нибудь в море туманном Им сокрушен, а наш город задвинут высокой горою. Старец предсказывал так, божество же исполнит ли это, Иль не исполнит, — пусть совершит, что ему лишь угодно. Ну, расскажи и об этом, о всем откровенно поведай, Где ты скитался по морю, до стран до каких доезжал ты? Нам расскажи о людях, о их городах населенных, Что за людей повидал ты свирепых, неправедных, диких, Гостеприимных каких, разумных и набожных видел? Также скажи, почему ты печалишься сердцем и плачешь, Слушая песнь о судьбе аргивян, Илиона, данайцев? Все это сделали боги, назначив людям погибель, Чтобы в грядущем потомки воспели в песнях об этом. Кровный родной, быть может, погиб, в Илионе сражаясь, Иль воинственный зять, иль шурин, какие бывают Самыми милыми после родных по рожденью и крови; Или же, может быть, друг наиболее близкий, любимый, Смелый погиб у тебя, потому что бывает не меньше Брата родного разумный, испытанный друг и товарищ." 9 Так Алкиною в ответ рассказал Одиссей многомудрый: „О властелин Алкиной, из всех людей самый славный! Пенье певца, Демодоку подобного, слушать приятно, Ибо по голосу он богам вечносущим лишь равен. Нет ничего, говорю я, на свете приятнее, лучше, Чем если целый народ в удовольствиях жизнь провожает: Дома сидят за пирами, прекрасное слушая пенье, Чинно сидят, перед ними наполнены хлебом и мясом Все столы; вино, из чаши большой почерпая, Всем виночерпий разносит гостям, разливая по кубкам. Жизнь по душе мне такая и кажется самой приятной. Сердце, однако, твое пожелало услышать о горьких Бедствиях, чтобы больше еще мне печалиться — плакать. Но с чего же теперь начинать мне рассказ, чем закончить? Мне ведь множество бед испытать небожители дали. Имя прежде всего свое назову, чтобы знали Вы хорошо, потому что, избегнув дня рокового, Гостем у вас теперь пребываю, вдали от отчизны. Я Одиссей Лаэртад, широко многохитростью людям Многим известен, к небу возносится громкая слава! Я на Итаке живу, на видной далеко по морю; Там Нерит многославный, гора, покрытая лесом; Много других островов населенных вблизи от Итаки, Сама, Дулихий и Закинф, лесами густыми покрытый. Остров Итака стоит, поднимаясь высоко над морем К западу, прочие те острова поодаль к востоку. Остров Итака скалистый, но крепких воспитывать может: Лучше, милее страны, чем отчизна, нигде я не видел. Но Калипсо, богиня богинь, меня задерэкала В гроте глубоком, страстно желая моей быть супругой. Долго в жилище своем держать и Цирцея пыталась, Эянка хитрая, сильно стремясь быть моею супругой; Сердца, однако, в груди моего они не склонили, Ибо нет ничего милее родных и отчизцы, Если особенно долго живешь, хоть и в доме богатом, Но на чужбине далекой, вдали от родителей милых. Я расскажу, если хочешь, о тяжком пути многослезном, Посланном волей Зевса с поры, как из Трои я ехал. Ветром от Илиона пригнало нас в землю киконов, К Исмару. Город разрушив, убили мы много киконов, Женщин пленными взяли, забрали и много сокровищ, Поровну все поделив, чтоб никто не остался без доли. Спутников там убеждал я своих, чтоб возможно скорее Дальше бежать; они ж, неразумные, не подчинились, Но на морском берегу вином угощались обильно, Много овец заколов, кривоногих коров криворогих. Тою порою киконы, уйдя, пригласили соседей, Также киконов; большое количество их населяло Твердую сушу, были искусны они и умели Пешими храбро биться, равно с колесниц запряженных. Выросли вдруг перед нами во множестве, сколько весною Листьев и трав вырастает, — сказалась то Зевсова воля, Горькая нам — злополучным: беду испытали мы злую. В стройных рядах на суда быстроходные наши напали, Медными копьями нас разя одних за другими. С самого раннего утра, пока нарастал день священный, Мы защищались и твердо стояли, хоть было их больше. Но когда начинало склоняться уж солнце к закату, Нас, утомленных ахейцев, киконы принудили к бегству. Спутников лышнопоножных по шесть погибло на каждом Судне, но прочим уйти удалось от рока и смерти. Дальше поплыли отсюда с глубокой печалью на сердце, Радуясь все же, что сами спаслись, потеряли хоть милых. Но отплывали суда обоюдокривые не раньше, Чем выкрикивал каждый погибших товарищей трижды, Каждого порознь, убитых киконами в битве свирепой. Вихрем поднявшийся ветер Борей воздвигнут был Зевсом, Туч собирателем: тучи тогда все небо покрыли, Землю и море, — ночь преждевременно с неба спустилась, Наши суда понеслись, наклоняясь вперед, паруса же На три, четыре куска изорвало порывами ветра. Гибели-смерти боясь, паруса сейчас же спустили, После поспешно суда втащили на твердую землю; Целых два дня и две ночи мы там беспрерывно лежали, Душу терзая свою изнуреньем и горечью скорби; Но показалась на третий, когда пышнокудрая Эос, Белые мы паруса распустили, мачты поставив; Ветер помчал суда, рулевые же их направляли. Мы невредимо теперь в отчизну могли бы приехать, Но, объезжая Малею, настигнуты были Бореем: Ветер и волны нас понесли, отогнав от Киферы. Бурный ветер оттуда погнал нас по рыбному морю. Девять носились мы дней, на десятый к земле лотофагов Мы подъехали; те питались растительной пищей. Выйдя на твердую сушу, водою пресной запасшись, Спутники наскоро« возле судов быстроходных поели. После того как, вином запивая, насытились пищей, Спутников двух отобрал я и третьего вестника придал, Им вглубь страны велел я направиться, чтобы разведать, Люди какие живут в ней, какою питаются пищей? Те незамедлив пошли, с лотофагами встретились скоро. Мирными были туземцы, не думали гибель готовить Нашим посланцам, но дали отведать лотоса, пищи Сладкой, как мед. Ни один из посланных, лотоса съевших, Вести нам дать о себе не хотел, ни на родину ехать: Здесь остаться желали они, с лотофагами вместе, Лотосом только питаться, забыть об отъезде в отчизну. Плачущих их назад на суда притащил я насильно, Связанных крепко, втолкнул под скамейки на судне глубоком, Прочим спутникам всем приказал я как можно скорее Сесть на суда свои быстроходные, чтоб и другие, Лотоса съев, совсем не забыли ехать в отчизну. Тотчас те взошли на суда и к уключинам сели: Море седое они взбороздили ударами весел. Дальше отсюда поплыли с глубокой печалью на сердце. Прибыли в землю гордых циклопов, не знающих правды. Эти циклопы, вполне на бессмерных богов полагаясь, Вовсе земли не пахали, совсем не сажали руками, Ели то, что само без посева и вспашки всходило: Дикий ячмень, пшеницу, вино из лозы виноградной, — Всем насыщались они, что Зевса выращивал ливень. Нет народных собраний у них, и не знают законов; Сами они живут на горных вершинах высоких, В гротах-пещерах глубоких, и каждый по своему судит Жен своих и детей, о прочих совсем не заботясь. Возле циклопов земли, от нее ни далеко, ни близко, Малый остров есть по размерам своим, но лесистый, Дикие козы на нем без числа на свободе пасутся: Шаг человека там никогда не распугивал стада, Ибо на нем никаких не бывало охотников даже, Много терпящих в лесах, равно на горных вершинах. Там не пасут пастухи, хлебопашества нет никакого; Остров тот никогда не бывал ни засеян, ни вспахан: Нет на нем людей, одни выпасаются козы. Сами циклопы судов краснобоких совсем не имеют, Нет у них мастеров суда оснащенные строить, Чтобы на этих судах разъезжали морем повсюду, Чтобы бывать в городах, людьми населенных, как часто Люди друг к другу морем плывут на судах быстроходных Люди могли б хорошо обработать остров, обстроить, Ибо совсем он не плох и плоды круглый год приносил бы: Лучшие есть там луга по берегу моря седого, Влажные, мягкие, — зрел бы на них виноград постоянно. Пахота легкая там, урожаи же будут обильны. — Во-время жали бы их, ибо очень там жирная почва. Бухта с хорошим причалом имеется там, и канаты В ней не нужны, бросать якоря иль причаливать судно: Можно причалить его и оставить, пока не придется Снова плыть морякам, как задуют попутные ветры. С краю от бухты ручей протекает со светлой водою — Бьют под пещерой ключи; тополя кругом вырастают. Мы подплывали туда, предводимые богом каким-то, В темную ночь: совсем ничего разглядеть не могли мы, Ибо густой поднимался туман у судов, а на небе, Тучами густо покрытом, луна не могла показаться. Этого острова так никто из нас не увидел, Как и высоких волн, ударявших с моря о берег, Мы не видали, noifa суда не причалили к суше. Все паруса на судах причаливших быстро свернули, Сами затем сошли с кораблей мореходных на берег; Там и заснули мы, ожидая светлую Эос. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Остров увидев такой, с удивленьем его обходили. Нимфы, дочери Зевса эгидодержавца, погнали Коз на горах, чтобы нашим гребцам насытиться пищей. Взяв со своих кораблей длинноострые копья и луки Гибкие, тотчас мы, разделившись на три отряда, Стали метать, и добычу желанную дали нам боги: Прибыло вместе со мною двенадцать судов, и по девять Каждое коз получило, себе ж одному взял я десять. Так мы тогда целый день просидели до солнца заката, Досыта ели мы мясо и сладкие пили напитки, Ибо было еще вино тёмнокрасное: много Взяли его в сосудах добычей на каждое судно Прежде, когда мы священный разрушили город киконов. Но, когда мы глядели на близкую землю циклопов, Дым и звуки их и их коз и овец различали. После, солнце когда закатилось и тьма наступила, Спать мы легли и заснули затем на прибрежие моря. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Спутников всех я созвал на собранье и слово сказал им: „Милые спутники, здесь пока остальные побудьте, Я же на судне один со своими гребцами поеду, Чтобы узнать, какие люди живут по соседству? Дикие ль там живут, совсем нечестивые люди, Или гостеприимство блюдут и богов почитают?". Кончив, на судно вступил я и спутникам дал приказанье, Чтобы сами, взойдя на корабль, отвязали канаты. Быстро те взошли и на скамьях к уключинам сели, Море седое затем взбороздили ударами весел. Путь недалекий закончив, на месте сошли мы на берег. С краю, от берега близко, увидели скоро пещеру, Густо заросшую лавром, высокую, где проводило Ночи в загоне стадо большое овечье и, козье. Двор вокруг в загородке из камней, вкопанных в землю, Сверху ж над ними сосны высокие, с листьями дубы. Муж проживал великан одиноко в пещере, откуда Скот выгонял далеко на пастбище каждое утро. Он не водился с другими и был беззаконного нрава, Был чудовищем страшным, совсем на людей непохожим, Хлебом питавшихся, был скорее нбдобен по виду Горной высокой скале одинокой, лесом покрытой. Прочим спутникам я приказал оставаться на месте, Возле судна, чтобы его сторожить неуклонно; Сам же отправился, выбрав двенадцать спутников лучших; Сладкое взял с собою вино тёмнокрасное в мехе Козьем. Его получил от Марона, Эвантия сына; Дал он мне, ибо я, уважая жреца Аполлона, Спас его самого, и сына его, и супругу; В Исмарё жил он, в обильной деревьями Фебовой роще. Мне за эту защиту принес он дары дорогие: Золота чистого мне тогда он дал семь талантов, Дал мне кратеру затем, серебром покрытую, после В дар мне двенадцать сосудов вина тёмнокрасного налил Сладкого, чистого, чуда — напитка. Рабы и служанки В доме его ничего об этом вине и не знали, Знал лишь сам и супруга его, и ключница в доме. Сладкое это вино тёмнокрасное если по кубкам Лили, то в двадцать раз больше воды в него наливали; Запах божественный шел от вина, когда разливали, Запах приятный: не мог бы никто от вина воздержаться. Мех я наполнил вином, в мешок съестные припасы Взял и отправился в путь, хоть предчувствовал доблестным сердцем То, что придется сойтись с обладающим страшною силой Мужем, не знающим правды, не чтущим обычаев, диким. Скоро пришли мы к пещере, но там не нашли великана, Бо он пас в это время на пастбище жирное стадо, Ту пещеру войдя, на все с изумленьем глядели: Всюду сыров полны плетушки, узкие стойла Всем особые, овцам, козлятам, ягнятам постарше, Лишь родившимся, средним, закуты с запорами каждый Были особые всем; сосуды полны простокваши, Ведра, подойники также, в которые маток доил он. Спутники прежде всего меня умоляли словами Взять сыры и отсюда как можно скорее убраться, Выгнав козлят и ягнят из загонов на быстрое судно, Тотчас по влаге соленой на судне дальше уехать. Я не послушался их, хоть послушаться было бы лучше: Мне самого увидеть хотелось, не даст ли подарков? Спутникам вряд ли бы он показался желанным, явившись. Там, огонь разведя, воскурили мы жертвы, а сами, Сыру забрав, поели и сидя его ожидали, Скоро ль придет он и стадо пригонит? С охапкой громадной Дров сухих он пришел, чтобы ужин себе приготовить, С грохотом страшным сбросил дрова перед входом в пещеру. В дальный угол пещеры метнулись мы встрашном испуге. Он же загнал в пещеру широкую жирное стадо: Маток овечьих и козьих в загоны загнал, но оставил Вне широких загонов одних козлов и баранов; Камень огромный, высоко подняв, приставил ко входу: Камень такой на возах двадцати двух четыреколесных, Крепко сбитых, нельзя и сдвинуть с места на место, — Вход в пещеру таким он заставил камнем огромным. Блеющих коз и овец подоил он, склонившись над ними; Кончив, как следует всех сосунков подложил он под маток. Белого часть молока сырого оставил закиснуть, Рядом в плетеных корзинах расставил его по пещере, Часть же другую разлил великан по сосудам на ужин. Быстро покончив со всеми такими делами, развел он Тотчас огонь и на нас посмотрел, и расспрашивать начал: „Кто вы пришельцы? Откуда приплыли влажной дорогой? Иль по делу какому, иль носитесь вы безрассудно, Словно пираты морские, которые рыщут по морю, Жизнью рискуя своей, насилья чиня иноземцам?" Так он спросил, и у нас сокрушилось милое сердце: Громкий голос и рост исполинский в страх привели нас! Все-таки я обратился к нему со словами ответа: „Мы ахейцы, в пути из Трои блуждаем по морю, Ехать стремимся домой, но разные ветры нас гонят То по дороге одной, то совсем по другой, по пучине Моря широкого: Зевс пожелал нам это устроить. Мы воевали в войсках Агамемнона, сына Атрея, Слава которого ныне до самого неба восходит, Ибо разрушил он город такой, покорил и народов Много. Прибыли мы и к коленям твоим припадаем, Гостеприимство нам не окажешь ли, может быть, или Дашь дары, какие гостям даются обычно. Ты, могучий, побойся богов, мы к тебе прибегаем, — Сам ведь Зевс-»просящих и всех гостей покровитель, Странников он охраняет, молящих благоговейно." Так убеждал я. Он тотчас ответил безжалостным словом: „Глупый гость, издалека сюда, должно быть, попал ты! Именем Зевса меня бояться богов заклинаешь! Но не боятся циклопы эгидодержавного Зевса, Как и блаженных богов, потому что мы много сильнее. Если душа у меня не захочет, — пощады не будет Спутникам всем и тебе: не боюсь я Зевсова гнева! Лучше скажи, где причалил свое оснащенное судно? Где — либо в самой дали иль поблизости? Знать я желаю." Так он расспрашивал, вызнать желая. Но опытен был я: Предусмотрительно так, осторожности ради, сказал я: „Судно мое сокрушил Посейдон, земли колебатель, Бросив его у вашей земли о прибрежные скалы: Буря разбила его об утес, обломки умчала. С этими все-таки спасся, от смерти уйдя неизбежной." Так объяснил. Ничего не ответил безжалостный сердцем, С места вскочив, протянул могучие к спутникам руки, Ими двух ухватил, как щенят, и ударил их оземь: Мозг, по земле разливаясь, потек, орошая пещеру. Их на куски раздробив, себе приготовил он ужин, После пожрал их, как лев, на горах воспитавшийся: мясо, Внутренность съел без остатка и кости затем мозговые. С горьким плачем руки свои простирали мы к Зевсу, Дело преступное видя: отчаянье в душу проникло. После, когда циклоп человеческим мясом наполнил Чрево громадное, чистым еще молоком подкрепившись, Тут же в пещере заснул, меж коз и овец растянувшись. Я разгорелся в душе благородной жаждою мести, Ближе хотел подойти с мечом обнаженным и острым, В грудь поразить, перерезать, могучей рукой нажимая, Печень внутри перепонки, — но мысль удержала другая: Здесь мы можем в пещере погибнуть ужасною смертью; Мы не в силах будем от входа затем отодвинуть Камень огромных размеров, придвинутый им перед входом. В горести стали мы ждать появления Эос пресветлой. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Встал и развел он огонь, подоив многославное стадо; Кончив, как следует, всех сосунков подложил он под маток. Быстро покончив со всеми такими делами, схватил он Спутников снова двух и себе приготовил он завтрак. Кончив еду, погнал в отверстие жирное стадо, Камень громадный легко отодвинув, и снова задвинул К месту назад, словно крышку в колчане открыл и закрыл он: С шумом великим в горы погнал он жирное стадо. Я взаперти оставался, стал думать о мести циклопу, Как ему отомстить, не даст ли мне славу Афина? Лучшим по замыслу мне показалось такое решенье: Шест исполинский валялся от свежей зеленой оливы Около стойла пещеры циклопа; его он недавно Вырубил, чтобы носить, лишь подсохнет. На мачту похожим, Черных судов хрузовых, двадцативесельных, широких, Плававших всюду, по морю пучинному, нам он казался Видом своим, толщиной такой же, длиною такой же. Часть от шеста отрубив длиною в сажень маховую, Спутникам дал я отрубок, его обстругать поручил им. Спутники сделали гладким его. Заострил я отрубок, После же, верхний конец на костре разожженом обжегши, Спрятал его хорошо, закопав под навозом, какого Много навалено было везде в пещере циклопа; Прочим после того велел, чтобы кинули жребий, Кто со мною вместе осмелится в глаз Полифему Острый отрубок вбуравить, лишь сон овладает им сладкий. Жребий достался мужам четверым, наибольше желанным Мне в этом деле; пятым избрали меня меж собою. Вечером сам пришел, попася густошерстное стадо. Жирное стадо в пещеру широкую тотчас вогнал он Все, никого не оставив теперь за входом в пещеру: То ли предчувствовал сам, то ль ему божество подсказало. Камень великий, высоко подняв, он уставил у входа, Блеющих коз и овец подоил, склоняясь над ними. Кончив, как следует, всех сосунков подложил он под маток. Быстро покончив со всеми такими делами, схватил он Спутников снова двух и себе приготовил он ужин. Тут подошел я к циклопу, со словом к нему обратился, Чан при себе деревянный имея с вином тёмнокрасным; „Вот, попробуй вина, человеческим мясом наевшись; Выпьешь — узнаешь, что за вино мы имели на судне Нашем. Еще принесу тебе, коль меня пожалеешь, В отчую землю отправишь. Чудовище! Так не свирепствуй Больше, иначе из многих других ни один не посмеет В будущем быть у тебя: не как следует ты поступаешь!" Кончил. Он принял и выпил вино с восхищеньем великим. Сладкого выпив вина, попросил повторить угощенье: „Дай благосклонно еще и имя свое назови мне, Чтобы ответить подарком, которым ты будешь доволен, Ибо жирная почва дает вино и циклопам, Могут выращивать Зевса дожди виноград многокистный; Твой же напиток — как нектар, амбросия, ток настоящий!" Кончил. Снова ему я вина тёмнокрасного подал. Трижды ему подносил я, и трижды но глупости пил он. Но лишь циклопу вино ударило в голову, в мысли, Я обратиться к нему не замедлил с просительным словом: „Славное имя мое, циклоп, разузнать ты желаешь; Я объявлю: ты ж подарок мне дай, обещанье исполни. Я называюсь Никто по имени: с раннего детства Так зовут и мать, и отец, и друзья, и родные." Так объяснил я. Ответить безжалостно он не замедлил: „Съем я последним тебя, о Никто, после спутников прочих; Раньше съем других, — и в этом тебе мой подарок. Кончил и, падая навзничь, свалился на землю, а после Так и заснул на земле, согнув исполинскую шею, Сладким сном покоренный; куски человечьего мяса Вместе с вином извергать стал из горла: пьяного рвало. Шест закопал я тогда в горячей золе, ожидая Чтобы он разжегся, а спутников милых ободрил, Чтобы никто из них не бросил меня, испугавшись. Скоро оливковый шест, сырым и зеленым хоть был он, Сильно в золе разжигался, готов был уже загореться. Шест от огня я приблизил к циклопу, а спутники встали Верные возле, — демон вдохнул в них смелость большую: Острым концом этот шест вонзили мы с силой великой В глаз Полифему, а сверху повертывал я, нажимая. Словно мастер сверлит буравом корабельную балку, Снизу другие ему на ремнях помогают, хватаясь Сбоку, — и в балку бурав проникает все дальше и глубже, — Так мы буравили глаз Полифема шестом заостренным: Брызнула теплая кровь и кругом оросила пещеру, Пламя вокруг опалило циклоповы брови и веко, Самый зрачок загорелся, и треснули мускулы глаза. Как погружает кузнец раскаленный топор иль секиру В воду холодную, и зашипит с клокотаньем железо, —Крепче железо бывает, в огне и воде закаляясь, — Так от шеста оливы в глазу зашипело циклопа. В ужасе он завопил, и кругом отозвались утесы. В сторону мы отбежали в испуге великом. Циклоп же Вырвал из глаза шест, окровавленный собственной кровью, В ярости страшной его от себя отбросил руками, Громко циклопов стал звать, обитавших на острове этом Живших в пещерах πα горным вершинам, открытым для ветра. Те отовсюду сбежались, услышав громкие крики, Встали у входа, спросили они, что за горе случилось? „Кто, Полифем, обижает настолько тебя, что кричишь ты Ночью божественной, будишь и нас без сна оставляешь? Коз иль овец у тебя угоняют насильники люди, Или кто-либо губит тебя коварством и силой?" Им Полифем могучий ответил так из пещеры: „Братья! Губит меня Никто коварством и силой!" Снова сказали они Полифему крылатое слово: „Значит, никто насилья тебе не чинит и один ты! Но болезни — от Зевса великого: их не избегнуть. Лучше моли отца своего Посейдона владыку!" Кончив, ушли. У меня же от радости сердце смеялось: Имя его обмануло, — мой замысел был безупречен! Сильно от болей тяжких со стонами охая, все же Камень от входа циклоп отодвинул, нащупав руками, Сам с распростертыми возле прохода руками уселся: Скот выпуская, быть может, не схватит ли нас он руками? В сердце, быть может, питал он надежду, что глуп я настолько. Стал я придумывать, как бы найти наилучшее средство, Чтобы и спутников всех, и себя от смерти избавить; Всякие способы, меры в душе старался придумать: Дело о жизни шло, перед нами стояла погибель! Лучшим по мысли тогда такой показался мне выход: Было не мало баранов, прекрасно упитанных, рослых, Очень красивых, обросших густой фиолетовой шерстью; Их-то бесшумно связал я ветвями сплетенными; ветви Ложем служили ему, великану, не знавшему правды. Вместе по три барана связал я, один в середине Спутника нес бы, с боков же пошли бы, его прикрывая; Каждые три должны унести человека. А сам я? Лучший в стаде баран был, намного других превзошедший Ростом, и я, изогнувшись под брюхом косматым, руками Взялся сверху за спину раскощную, снизу повиснул; Там с терпеньем держался, густой окутанный шерстью. Так приготовившись, мы ожидали пресветлую Эос. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Стали на пастбище рваться тогда козлы и бараны, А недоеные козы и овцы заблеяли в стойлах: Вымя у них молоком переполнилось. Их же хозяин, Злою терзаемый болью, ощупывал спины баранов, Прямо у входа встававших. О глупый, людей он не видел, Связанных крепко под груди баранов его густошерстных. К выходу шел уже последний баран, отягченный Шерстью густою и мной. Передумал тогда я о многом. Щупая шерсть у барана, сказал Полифем многомощный: „Милый баран, почему из пещеры выходишь последним? Сзади овец никогда на цветущем лугу ты не пасся, Ты всегда широко впереди выступал перед стадом, Первым гордо к реке многоструйной всегда подходил ты, Вечером первым обратно в загон вернуться стремился. Самым последним теперь выступаешь. О глазе хозяйском, Видно, жалеешь: зловредный Никто и ничтожные люди Вместе меня ослепили, вином затуманив мой разум. Но, утверждаю, Никто не уйдет от гибели верной! Был бы таким ты, как я, по уму и имел бы такой же Голос, — тогда сказал бы, куда он скрылся от мести? Я бы ударил злодея и был бы повсюду в пещере Мозг человека разбрызган, — тогда успокоить я мог бы Сердце от боли, какую негодный Никто причинил мне." Так сказал и барана пустил из пещеры на волю. Стадо лишь едва отошло от загона в пещере, Выйдя из-под барана, других отвязал я сейчас же. Жирное стадо скота тонконогого быстро погнали К судну. Не раз мы назад обернулись, как скот угоняли. Спутникам, нас ожидавшим, желанными мы показались, Смерти избегнув, а тех, что погибли, оплакали все мы. Я продолжать не позволил оплакивать всем им бровями Знаки подав — на судно загнать пышногривое стадо Быстро, затем по влаге соленой немедленно ехать. Тотчас те на судно взошли, к уключинам сели, Море седое они взбороздили ударами весел. Лишь отъехали столько, насколько кричащего слышно С берега, стал я циклопу кричать, над ним насмехаясь: „Больше тебе, циклоп, не придется в пещере глубокой Спутников слабого мужа с жестокостью есть несказанной! Должен за злые дела, чудовище, быть отомщенным: Съесть гостей у себя в жилище не постыдился! Зевс тебя наказал за это и боги другие!" Так я кричал. А циклоп, разъяренный насмешкой сильнее, Вырвав обломок утеса высокого, бросил на голос: Камень упал впереди темноносого нашего судна, Верхнюю часть руля не задев едва лишь немного. Но от упавшей скалы взволновалось широкое море, С шумом к берегу судно волной понесло набежавшей, С моря принудило к суше вернуться с высоким прибоем. Тотчас шест я громадный схватить не замедлил руками, Им оттолкнулся от суши, а спутников милых подбодрил, Им приказав на весла налечь, чтобы смерти избегнуть, Знак подав головой, — и гребцы загребли с напряженьем. Вдвое от берега лишь отплыли дальше по морю, Стал я циклопу опять кричать; напрасно пытались Спутники с разных сторон удержать, успокоить словами: „Снова, безумный, ты хочешь раздразнить свирепого мужа? В. море камнем громадным швырнул и назад подогнал он К берегу судно, и нам угрожала гибель на месте! Если чьи-либо крики, слова какие услышит, Камень тяжелый швырнув, раздробит нам головы наши И корабельные балки, — настолько он сильно бросает!" Так убеждали, но сердце отважное не подчинилось: Снова я крикнул ему, в душе разгневанной вспыхнув: „Если тебя, циклоп, человек какой-либо будет Спрашивать, кто насильно тебя ислепил столь позорно, Можешь ответить, что глаза лишил городов сокрушитель Муж Одиссей Лаэртид, на Итаке дома живущий." Так я крикнул. Циклоп завопил, отвечая словами: „Горе! Постигло меня, что давно предназначили боги: Некогда здесь проживал предсказатель искусный, правдивый Телем, Эвримия сын, отличавшийся даром пророчеств; Меж циклопов он прорицал и до старости дожил; Он мне давно предсказал, что со мною случится несчастье: Глаза когда-нибудь буду лишен от руки Одиссея. Я всегда ожидал, что муж благородный прибудет, Роста большого, красивый, великой владеющий силой; Маленький вовсе приехал теперь и бессильный, негодный, Выколол глаз потому, что вином затуманил мне разум. Ну же, ко мне, Одиссей, подарки тебе поднесу я, Ехать домой помогу, Посейдон содействовать будет: Сын я его, моим называться отцом он гордится! Сам он, если захочет, меня исцелит, но другие Вечные боги и люди, — никто не даст исцеленья!" Так он закончил, а я, возражая на это ответил: „Если бы в силах был, у тебя я душу бы вырвал, Чтобы в Аид послать, — настолько же верно, как верно То, что тебя никто не вылечит, будь Посейдон сам!" Так я ответил циклопу. А он Посейдону владыке Стал молиться и руки протягивал к звездному небу: „Выслушай, о Посейдон, темнокудрый земли колебатель! Если я сын твой, моим называться отцом ты гордишься, — В отчую землю приехать не дай никогда Одиссею, Сыну Лаэрта, — в доме своем на Итаке живет он. Если ж судьбою ему назначено милых увидеть, В дом прекрасный вернуться, в свою отцовскую землю, — Пусть вернется, но пусть потеряет всех спутников раньше, Судно в чужой стороне, а в отчизне встретит несчастье!" Так произнес он молясь, и услышал его темнокудрый. Большую глыбу намного схватил Полифем, размахнувшись В воздухе, с силою он несказанного бросил на голос: Камень упал позади темноносого нашего судна, Верхнюю часть руля не задев едва лишь немного. Но от упавшей скалы взволновалось широкое море: Судно вперед понесло на волне и погнало на остров Козий. Когда же туда мы приехали, там остальные Ждали все вместе суда, хорошо оснащенные: люди Все истомились, печально сидели, нас ожидая. К суше прибыв, на песок сейчас же причалили судно, Сами быстро сошли на берег широкого моря, Скот же циклопов, согнав с глубокого судна, меж всеми Поровну весь разделили, никто не остался без доли. Спутники, скот разделив, затем одному мне особо Дали большого барана, и мы на прибрежий моря Бедра бараньи сожгли облаков собирателю Зевсу, Крона сыну владыке. Но не была принята жертва Зевсом, который в то время придумывал злую погибель Нашим судам, хорошо оснащенным, и спутникам верным. Так мы тогда целый день просидели до солнца заката, Досыта ели мы мясо и сладкие пили напитки. Солнце когда уже закатилось и тьма наступила, Спать легли и заснули затем на прибрежий моря.: Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Спутников всех разбудил я, немедленно дал приказанье, Чтобы все, взойдя, на суда, отвязали канаты. Те взошли сейчас же, на скамьях к уключинам сели, Море седое затем взбороздили ударами весел. Дальше поплыли отсюда с глубокой печалью на сердце, Радуясь все же, что сами спаслись, потеряли хоть милых. 10 После приехали мы на остров Эолию; жил там Всеми богами любимый Эол Гиппотад; был пловучим Этот остров Эола и медной стеной окружен был, Несокрушимый гладкий утес над стеной возвышался. В доме детей у него проживало вместе двенадцать, Взрослых шесть дочерей и шесть сыновей процветало. Собственных всех сыновей на своих дочерях поженил он; В доме отца своего и заботливой матери жили, Всем угощаясь: припасов без меры в дому находилось; Запах съестного всегда во дворе и в доме был слышен Целыми днями; ночью со скромными женами вместе Спали мужья на коврах, на резьбою украшенных ложах. К ним тогда мы в город приехали, в дом их прекрасный. Целый месяц гостей принимал он, об Илионе Всех расспрашивал нас, о судах, об отъезде ахейцев. Я обо всем рассказал ему хорошо и подробно, После ж настаивать стал и просить снарядить нас в дорогу. В этом не отказал, отправленье Эол нам устроил: Шкуру содрав с вола девятигодовалого, дал мне, В мех заключил все ветры шумящие, путь заказав мм, Ибо Кронид поручил ему управленье ветрами: Мог дуновенье он прекратить и поднять по желанью. Мех привязал он на судне глубоком серебряным белым Шнуром для крепости, чтобы не выдуло даже немного, Лишь для меня на дорогу Зефир попутный оставив Дуть, чтобы нес людей и суда. Не случилось однако Выполнить, „υο погибли по собственной глупости сами. Девять дней и ночей по широкому ехали морю, В день десятый уже берега показались отчизны: Даже огонь разводивших поблизости мы различали, Сладостный сон на меня, на усталого тут ниспустился, Ибо все время был на ногах, кораблем управляя, Чтобы вернуться домой, никому не решался доверить. Спутники тою порой говорили, одни и другие, Будто везу я домой серебра и золота много, Будто Эол Гиппотад подарил мне много сокровищ. Так говорили иные, глядя на своих на соседей: „Боги! Насколько его уважают и любят все люди Всюду, куда попадал, в города, и в земли какие! Много он вывез из Трои сокровищ, добычи различной, Взятой в сраженьях. А мы, одинаковый путь с ним проделав, Едем на судне в отчизну с одними руками пустыми! Вот и теперь Эол подарил Одиссею по дружбе Многое. Ну же, посмотрим скорее, что в кожаном мехе, Сколько в нем золота есть, серебра и прочих сокровищ?" Так предлагали они. Победили злые советы: Мех они развязали, — и вырвались ветры на волю! Спутников плачущих вихрь подхватил, и тотчас по морю Их понесло далеко от нашей земли. В это время Я пробудился и стал размышлять в душе непорочной: Или броситься с судна и в море погибнуть, быть может, Или вытерпеть молча, с живыми пока оставаться? Вытерпел я и остался, на судне закутанный лег я. Наши суда понеслись: подгоняли их буйные ветры К острову снова Эола; а спутники стоном стонали. Там на суше сошли и воды заготовили пресной; Спутники наспех поели у самых судов быстроходных. Голод и жажду когда утолили питьем и едою, Вестника выбрав себе и спутника, вместе в дорогу К славному дому Эола пошел я. Его мы застали Дома обедавшим вместе со всеми детьми и с женою. В дом войдя, у дверных косяков на пороге мы сели. Все удивились в душе и расспрашивать стали пришедших: „Как попал, Одиссей? Не напал ли губительный демон? Мы старательно так отправляли тебя, чтобы ехал В отчую землю к себе иль куда ты сам пожелаешь!" ζ Так и сказали. А я с опечаленным сердцем ответил: „Спутники злые меня погубили теперь и несчастный Сон. Но, друзья, помогите: вполне вам это возможно!" Так я просил, со словами умильными к ним обращаясь. Стали безмолвными все, лишь отец, закричал, отвечая: „С острова вон уйди, из людей живущих гнуснейший! Я совсем не могу принять и отправить в дорогу Мужа, который так явно богам ненавистен блаженным: Прочь, потому что ты прибыл сюда, ненавидимый ими!" Крикнул и выгнал из дому меня, стонавшего тяжко. Дальше отсюда поплыли в глубокой печали на сердце. Тяжкая гребля терзала сердца: сознавая безумье, Вовсе отчаялись мы в дорогую отчизну вернуться. Шесть мы дней и ночей непрерывно плыли по морю, В день лишь седьмой к Телепилу подъехали, к городу Лама, Где лестригонов земля, где пастух, коров пригоняя, Кличет громко другого, который из города гонит Там неленивый пастух получал бы плату двойную, Как за стадо коров, равно за овец белорунных, Ибо сближаются там со днями светлые ночи. В славную гавань когда мы вошли, увидели тотчас: Скалы крутые с боков нависают, ее окружая; Рядом там торчат вершины высоких утесов, Узкий проход один для судов морских образуя. Там удержали мы корабли обоюдокривые, В гавань глубокую въехав, поблизости их привязали. В гавани той никогда не бывает волненья большого, Как и малейшего: тихо внутри всегда и спокойно. Но свое я поставил вне гавани темное судно, С самого края к скале привязал веревками крепко; Сам, на утес крутой поднявшись, кругом огляделся. Но ни пашни с волами, ни дел человека не видел, Дым заметил один, от земли поднимавшийся к небу. Спутников сушей тогда вперед послал я разведать, Люди ли там на земле живут и питаются хлебом? Выбрал для этого двух, глащатая третьим прибавил. Те пошли по дороге пустой, где телеги большие С лесом проехать могли бы с высокой горы в их поселок. Деву встретили там, в поселок несущую воду, Сильную дочь Антифата из племени тех лестригонов. Девушка воду несла из Артаки, бившей ключами: Воду она всегда отсюда носила в поселок. Спутники к девушке той подошли и расспрашивать стали, Кто у них баси лей и кто над ними владыка? Девушка быстро на дом указала отцовский высокий. Спутники в славный дом вошли и застали хозяйку, С гору высокую ростом: ее испугались ужасно. С площади быстро она позвала своего Антифата, Мужа, который для них приготовил злую погибель: Сразу схватил одного и себе на еду приготовил. В бегство ударились оба другие, к судам прибежали. Крики по городу поднял тогда Ангифат, и другие С разных сторон лестригоны могучие вдруг набежали, Тысячи их, на людей непохожие, как великаны; Глыбы от скал отрывая тяжелые, ими швырялись: Тотчас послышался грохот судов, уже затрещавших, Крик погибавших людей на судах, разбиваемых теми. Словно рыб нанизали людей, унесли их для пищи Страшной. Пока лестригоны губили их в бухте глубокой, Временем тем от бедра я острый выхватил меч свой, Им веревки отсек на судне своем темноносом. Спутников милых ободрив, немедленно им приказал я Что есть силы грести, чтоб от смерти живыми уехать. Спутники, смерти боясь, взбороздили ударами море: Вдаль от нависших утесов понесся корабль мой по морю Радостно. Все корабли остальные на месте погибли. Дальше отсюда поплыли с печалью великой на сердце, Радуясь все же, что сами спаслись, потеряли хоть милых. К острову Эй приплыли: богиня Цирцея жила там Пышноволосая, речью людской она обладала, Полному гибельных мыслей Аэту сестрой приходилась; Оба они рождены Гелиосом, свет приносяшим Людям, а матерью Перса была, Океанова дочерь. К берегу острова молча подъехав, причалили судно В бухте удобной, сюда предводимые богом каким-то. Выйдя на берег, мы там лежали два дня и две ночи, Душу терзая свою изнуреньем и горечью скорби. Третий день совершила едва пышнокудрая Эос, В руки тогда захватил я копье и меч заостренный, К месту высокому быстро пошел, не удастся ль оттуда Видеть дела человека и голос услышать, быть может? Вышел на скалы, на место высокое, там огляделся: Дым усмотрел, от широкой земли поднимавшийся кверху, Дым от жилища Цирцеи забором дубовым и чащей. В мыслях своих и в душе я тогда же раздумывать начал, Дальше ль итти узнавать, ибо с искрами дым я заметил. В мысли пришло мне затем, показалось полезней и лучше Раньше к судну итти быстроходному, к берегу моря, Спутникам дать пообедать, послать их затем на разведки. К судну когда подходил своему обоюдокривому, Тут одинокого, видно, меня божество пожалело, Выслав оленя с рогами высокими мне на дорогу: С пастбища в чаще громадный олень пробирался к потоку Пить, ибо знойное солнце уже истомило оленя. В спину ударил я зверя, в средину хребта угодил я Медным копьем, и оно проскочило насквозь через тело: С криком он в пыль повалился, дыханье покинуло тело. Я вскочил на оленя и вырвал из раны оружье Медное, бросил лежать возле зверя и после Прутьев ивы и веток нарвал и нарезал, веревку В сажень скрутил маховую длиною и ею связал я Ноги убитого зверя громадного. Двинулся после К черному судну, на спину взвалив исполинскую тушу; Шел, на копье опираясь. Такую великую тяжесть Трудно нести на плече, потому что громаден олень был. Сбросив тяжелую ношу у нашего судна, ободрил Спутников ласковым словом, в отдельности каждого мужа: „Нас нельзя, о друзья, низвергнуть в жилище Аида, Раньше чем гибели день не наступит, назначенный роком. Ну, на нашем пока корабле остаются припасы, Вспомним о пище, не будем терзаться голодным желудком!" Так убеждал их. Они немедленно мне подчинились: Сбросив одежды с себя на берег бесплодного моря, Стали на зверя смотреть с удивленьем: такой был громадный! После, когда на него нагляделись глазами своими, Руки помыв, поспешили обед приготовить обильный. Так мы затем целый день до заката солнца сидели, Досыта ели мы мясо и сладкие пили напитки. После, солнце когда закатилось и тьма наступила, Спать легли мы тогда, на прибрежий моря заснули. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Спутников всех я собрал и сказал им слово такое: „Спутники, выслушать слово прошу, испытали хоть злое! Мы совершенно не знаем, друзья, где восток и где запад, Гелиос где светоносный нисходит под землю и где он Снова восходит? Быстрее подумаем, может ли выход В чем-либо быть? Я сам пока никакого не вижу, Ибо, поднявшись на скалы высокие, всюду глядел я, — Видел: на острове мы, а кругом беспредельное море; Остров совсем не гористый. Глазами своими я видел Дым в середине его, за дубовым бором и чащей." Так сказал, и у них сокрушилось милое сердце, Только вспомнили, что лестригон Антифат с ними сделал, Сколько циклоп людоед совершил над ними насилий? Громко заплакали всё, проливая обильные слезы. Пользы, однако, плач никакой не принес и нисколько. Спутников пышнопоножных на два разделил я отряда, Сам предводителей выбрал затем для того и другого: В первом сам стал вождем, в другом Эврилох боговидный. Жребий бросили в шлем, сотрясли и вынули быстро; Жребий достался тогда Эврилоху, отважному духом. — Быстро пошел он, а с ним двадцать два товарища с плачем; Мы, позади оставаясь, печально в ответ им рыдали. Те за лесом жилище нашли на возвышенном месте, Дом из камней, хорошо полированных, нимфы Цирцеи. Горные волки и львы перед домом прекрасным лежали; Снадобья злого им дав, — Цирцея их заколдовала. Звери совсем на людей не напали, не бросились с ревом: Встав, хвостами стали помахивать длинными, словно Машут хвостами собаки, встречая хозяина дома, После обеда всегда приносящего лакомый кус им, — Крепкокопытные волки и львы к ним так приласкались. Спутники их испугались, увидев ужасных чудовищ. Встали в преддверии дома богини пышноволосой. Голос они изнутри услыхали прекрасной Цирцеи, Ткацкий станок обходившей большой; рукоделья такие Тонкие, — лучшие лишь у богини бессмертной бывают Стал их Полит убеждать, мужей предводитель, который Был из спутников самым старательным, самым достойным: „Други, какая-то в доме иль смертная, или богиня, Ткацкий станок обходя, распевает прекрасные песни, — Все отзывается возле. Расспросим ее поскорее!" Так посоветовал им, и они закричали поющей. Тотчас вышла она, и раскрыв блестящие двери, Их приглашала войти. Вошли те, забыв осторожность. Лишь Эврилох не вошел, потому что предвидел коварство. Всех их ввела она, рассадила на стулья и кресла, Смеси дала им из сыру с ячменной мукою и медом Желтым, с Прамнейским вином и туда же подсыпала зелья Злого, чтоб им об отчизне своей позабыть совершенно. Только что выпили смеси, Цирцея, их палкой ударив, Тотчас их загнала в свинушник и там заперла их. Головы их и тела поросли щетиной, по виду, Голосу — свиньями стали, но разум людской сохранили. Плачущих их заперев, для них набросала Цирцея И жолудей, и каштанов, и терна корней, чтобы ели, Свиньям подобно, валяясь в грязи на земле многоплодной. Скоро пришел Эврилох к темнобокому черному судну; Горькую весть сообщая об участи спутников милых, Скорбью великой сраженный в душе, ни единого слова Вымолвить, как ни старался, не мог; на глазах показались Слезы обильные: весь в рыданиях он содрогался. Только когда с удивленьем его мы расспрашивать стали, Только тогда рассказал он об участи спутников наших: „Мы, Одиссей благородный, пошли, как ты приказал нам, Через дубовую рощу и дом в лощине нашли — мы, Дом из камней, хорошо полированных, нимфы Цирцеи. Звонко внутри распевала богиня иль женщина песни, Ткацкий станок обходя. Закричали тогда мы поющей. Выйдя, сейчас же она раскрыла блестящие двери, Нас приглашая зайти. Вошли все, забыв осторожность, Я лишь остался один, потому что предвидел коварство. Скоро исчезли они, как бы вдруг невидимками стали: Я не мог усмотреть никого, хоть высматривал долго." Так рассказал он, а я, не замедлив, свой меч среброгвоздный Медный, громадный подбросить к плечу, а за спину повесить: Лук, приказал ему итти по той же дороге. Стал умолять он, руками обеими взяв за колени, С жалобным плачем сказал мне крылатое слово такое: „Зевса питомец! Туда не веди, но позволь мне остаться, Ибо я знаю: ни сам не вернешься, ни спутников наших Ты никого не вернешь. Не лучше ль бежать с остальными Может быть, этим спасемся от гибели дня и от смерти!" Так умолял он. Но я Эврилоху ответил на это: „О Эврклох, разрещаю тебе я здесь оставаться; Выпей вина и поешь у черного судна кривого. Я же отправлюсь: нужда заставляет во что бы ни стало!" Так сказал и пошел от судна и берега к чаще, Но, проходя по лощине священной, едва был намерен К дому большому итти Цирцеи, опытной в зельях, Там Гермеса с жезлом золотым по дороге я встретил; Был совершенно похож он на мужа совсем молодого, " Бороду лишь впервые носившего, в возрасте лучшем. За руку взял он меня, называя по имени, молвил: „О злополучный, куда по вершинам горы разошелся, Места не зная совсем? Взаперти ведь в жилище Цирцеи Спутники, их как свиней содержат в свинушнике крепком. Или свободу им дать идешь? Да и сам ты навряд ли Снова вернешься, но там же останешься, где остальные. Выручу я лишь тебя, от неволи спасу и избавлю. Это чудесное зелье возьми, с ним пойди в дом Цирцеи, С ним лишь гибели день от своей головы отвратишь ты. Я расскажу обо всех злоумшленных кознях Цирцеи: Смесь для тебя приготовит и зелье волшебное всыплет. Все же тебя превратить не удастся: чудесное зелье, Данное мною, того не допустит. Скажу по порядку: Только что длинным жезлом на тебя замахнется Цирцея, Тотчас же, вытащив острый свой меч от бедра, ты бросайся С ним на Цирцею, как будто убить им хочешь на месте. Если в испуге тебя пригласит с собою на ложе, Ты и не думай никак отказаться от ложа с богиней, Спутников чтобы спасла и тебя хорошо принимала. Но от нее потребуй великой клятвы блаженных В том, что тебе самому не замыслит бедствия злого, В том, что не сделает слабым тебя без доспехов на ложе." Кончил и корень тотчас поднес мне Аргусоубийца, Вырвав его из земли и свойства его объяснив мне. Корень был черным совсем, а росток — молочного цвета, Моли его называют блаженные боги, но трудно Вырвать его из земли человеку, а боги все могут. После того Гермес на высокий Олимп удалился, Остров лесистый покинув. Пошел я в жилище Цирцеи; Шел я, а сердце в груди у меня волновалося сильно. Встал я в преддверии дома богини пышноволосой Стоя там, громко крикнул — услышала крик мой богиня, Вышла тотчас она, растворив блестящие двери, В них приглашая войти. Я вошел с опечаленным сердцем. Там посадила на кресло с отделкой серебряной сверху, Лучшей работы, внизу для ног находилась скамейка. В кубке затем золотом приготовила смесь, чтобы выпил, Зелье подсыпала внутрь, коварство в душе замышляя. Выпил ее подношенье. Но зелье осталось безвредным. Палкой ударив меня, обратилась ко мне со словами: „Ну, в хлеву поваляйся теперь с остальными своими!" Кончила. Вытащив меч из ножон заостренный, сейчас же Бросился я на Цирцею, как будто убить вознамерясь. Вскрикнула громко она, подбежав, ухватилась за ноги, С плачем просила меня и крылатое слово сказала: „Кто ты такой и откуда? Родители где проживают? Я в изумлении: зелье хоть выпил, но без последствий! Выдержать зелье такое никто из смертных не может, Если ты выпил и зелье ограду зубов проскочило. [Противоядием, видно, каким-то сам ты владеешь]. Ты — Одиссей многохитрый, быть может? О нем жезлоносец Аргоубийца мне говорил нередко: на черном Судне приедет он быстром, из Трои домой возвращаясь. Острый поэтому меч свой обратно вложи, и на ложе Оба вместе пойдем немедленно, чтобы смешаться В страсти любовной на нем. Доверимся оба друг другу!" Так убеждала. Но я, возражая на это, сказал ей: Как ты хочешь, Цирцея, чтоб ласковым был я с тобою, — В свиней сама поевратила моих товарищей милых; Здесь меня задержав, замышляя коварство, велишь ты Мне в почивальню итти и на ложе с тобою ложиться, Чтобы, быть может, меня, безоружного, сделать бессильным. Я не желаю с тобою смешаться на ложе любовном, Если ты, богиня, великой клятвы не дашь мне В том, что зла какого совсем не намерена делать." Кончил. Сейчас же она поклялась, как ей приказал я; Лишь когда поклялась, совершила великую клятву, Только тогда я взошел на прекрасное ложе Цирцеи. В доме четыре служанки заботились тою порою, Кои работу в доме Цирцеи всегда выполняли. Те служанки у рощ родились иль источников водных, Рек и священных потоков, которые к морю струятся. Первая снизу на кресла прекрасную ткань расстелила, После того их покрыла коврами пурпурными сверху. Стол серебряный к ним пододвинув, служанка другая Быстро на стол золотую корзину поставила с пищей. Третья смешала в кратере серебряной крепкий напиток, Сладкий, медовый и кубки наполнила им золотые. Воду четвертая в дом принесла; на треножник высокий Воду поставив, огонь развела, и вода нагревалась. Но лишь вода забурлила в сосуде медном, служанка, В ванну меня посадив, приготовила теплую воду, Стала на голову лить, освежая ее, как и плечи, Чтоб изнуренье, душу снедавшее, выгнать из членов. Но лишь помыла она меня и натерла до блеска Маслом, а сверху покрыла прекрасным плащом и хитоном, После, введя, посадила на кресло с серебряным верхом Лучшей работы, внизу для ног там была и скамейка. [Воду служанка затем в золотом превосходном кувшине, Чтобы руки умыть, над серебряным тазом держала. Гладко обтесанный стол пододвинула после служанка; Хлеб принеся, разложила почтенная ключница, выдав Разных съестных из запасов, охотно прибавленных ею]. Есть пригласила. Душе моей не угодно то было: В думу сидел погруженный, в душе предугадывал злее. Лишь увидала Цирцея тогда, что сидел я и к пище Рук не протягивал, ибо глубокой был скорбью охвачен, Близко ко мне подошла и сказала крылатое слово: „Что ты сидишь, Одиссей, человеку подобно немому, Душу терзаешь свою, питья и воды не касаясь? Или, быть может, боишься другого коварства? Бояться Нечего, ибо тебе поклялась я великою клятвой. Так убеждала. Но я, возражая, на это, ответил: „Кто, богиня Цирцея, какой человек справедливый Мог бы теперь наслаждаться питьем и едою прекрасной? Прежде я должен увидеть своих друзей на свободе. Если меня от души питьем и едой угощаешь, Дай самому мне увидеть свободными спутников милых!" Так я просил, и Цирцея сейчас же из комнаты вышла, Посох имея в руке, растворила в свинушнике двери, Выгнала жирных свиней, девятигодовалых по виду. Встали рядами они. Средь них проходила Цирцея, Зельем намазала их, в отдельности ту и другую. Стала на теле щетина спадать, что у них появилась Раньше от вредного зелья волшебницы сильной Цирцеи. Сделались снова людьми, но красивее стали, чем раньше, Много моложе и лучше и выше казались по росту. Сразу. узнали меня, друг за другом к руке прикоснулись, С горечью все застонали, с прискорбием жалостным. Всюду Стон раздавался по дому. Цирцея сама пожалела. Близко богиня богинь подошла и ко мне обратилась: „Зевса питомец, герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! К быстрому судну идите теперь и к берегу моря, Прежде всего втащите на сушу немедленно судно, Снасти с имуществом всяким в пещеру затем отнесите, Сами ж назад возвращайтесь, как ты, так и спутники вместе." Так приказала она. Подчинилось отважное сердце: К быстрому судну пошел я поспешно и к берегу моря, Спутников милых нашел на своем корабле быстроходном: Плакали горько они, проливая обильные слезы. Как из загонов телята бегут за коровами в стаде, К стойлам идущими после зеленой травы изобильной, Прыгают вместе, резвятся, своих матерей окружая, Громко мычат им навстречу: загоны уже их не держат, — Слезы из глаз проливая, ко мне устремились навстречу, Радуясь так, словно в город вернулись к себе на Итаку, Где родились и росли, в отчизну, на остров скалистый; Слезно ко мне со словами крылатами так обратились: „Рады мы, Зевса питомец, что к нам, наконец, ты вернулся, Рады, словно опять на Итаку родную вернулись! Ну, расскажи нам скорей, с остальными что приключилось?" Так обратились ко мне. Им ответил я ласковым словом: „Втащим на сушу скорее свое быстроходное судно, Снасти с имуществом всем корабельным в пещере мы спрячем После этого сами за мною следуйте вместе, Чтобы товарищей видеть в жилище священном Цирцеи, Пьющих вино за столами, обильными всякою пищей." Кончил. Немедленно все моему подчинились приказу. Только один Эврилох удержать остальных попытался; К ним обратившись, такое крылатое слово сказал им: „Жалкие люди, куда вы, к какому из зол устремились, В дом поспешая Цирцеи? Она ведь и вас, вероятно, В свиней клыкастых, во львов и волков превратить не замедлит, Чтобы затем поневоле вы дом стерегли у Цирцеи. Так поступил и циклоп, у которого спутники наши Были на скотном дворе во главе с Одиссеем отважным: Дерзкая смелость его сгубила товарищей наших!" Так уговаривал он. Я в мыслях своих колебался, Вытащить, может быть, меч у бедра могучего острый, Голову, может, отсечь Эврилоху и бросить на землю, Был он хоть родственник близкий? Но спутники прочие словом; Кротким меня удержали, одни подходя за другими: „Зевса питомец, оставим его; прикажешь, быть может, Возле судна остаться ему, его охранял бы. Нас поведи скорее к священному дому Цирцеи." Это сказав, мы от судна пошли и от берега моря. Но Эврилох не остался у нашего судна кривого, Сзади пошел за нами, моей испугавшись угрозы. Спутников прочих в то время заботливо вымыли дома, Маслом жирным затем их всех натерла Цирцея, В мантии плотные после, в хитоны их нарядила. В доме их всех мы нашли: пировали они, веселились. Те же, увидев друг друга и вспомнив о том, что случилось, Громко заплакали: плач их по дому всему раздавался. Близко богиня богинь ко мне подошла и сказала: „О Лаэртид, Одиссей многохитрый, Зевса питомец! Незачем больше вам плакать, сама превосходно я знаю, Сколько вы вынесли бедствий, по рыбному плавая морю, Сколько вас погубили на суше враждебные люди! Ну, теперь едой насыщайтесь, вином запивайте, Чтобы у вас в груди укрепились прежние, силы, Кои раньше имели, впервые покинув отчизну, Скалы Итаки. Теперь малодушными, слабыми стали, Вечно о трудных скитаньях своих вспоминая, ни разу Сердцем не веселились со времени горьких страданий." Так убеждала, и мы подчинились душою отважной. Целый год постоянно сидели мы там за пирами, Досыта ели мы мясо и сладкие пили напитки. Но лишь окончился год, до конца совершилися сроки, Месяцы, многие дни круговратного года минули, Спутники верные стали ко мне обращаться с призывом: „Вспомни, безумец, теперь хоть о нашей любимой отчизне, Если нам суждено спастись и с тобою достигнуть Дома с высокою кровлей в земле отеческой милой!" Так убеждали меня. Подчинился я сердцем отважным. Весь просидели мы день до заката блестящего солнца, Досыта ели мы мясо и сладкие пили напитки. Солнце когда закатилось и тьма наступила на землю, Спутники в доме, уже потемневшем, легли и заснули. Я же к Цирцее пришел и, взойдя на прекрасное ложе, Стал умолять на коленях. Богиня услышала голос. С просьбою к ней обратившись, крылатое слово сказал я: „Данное мне обещанье, Цирцея, молю я исполнить, В отчую землю отправить: туда всем сердцем стремлюсь я, Жаждут и все другие, терзают мне милую душу, С плачем все умоляют, едва отойдешь ты подальше." Так умолял я. Богиня богинь мне ответила тотчас: „Зевса питомец, герой Лаэртид, Одиссей хитроумный! Незачем больше уже у меня проживать против воли. Вам в другую дорогу отправиться следует раньше: В область Аида проникнуть и в дом Персефоны ужасной. Там ты душу слепого фиванца Тиресия спросишь: Лишь ему одному Персефона оставила разум Прежний таким же, как был у живого, совсем неизменным; Души всех других как тени лишь носятся, реют." Так рассказала она. У меня сокрушилося сердце: Сидя на ложе, я плакал, душа у меня не хотела Больше жить на земле, ни глядеть на сияние солнца. Но лишь, катаясь на ложе, вполне я насытился плачем, Только тогда я ответил словами богине Цирцее: „Кто, Цирцея, в дороге такой вожатым нам будет, Ибо на черном судне в Аид никто не добрался!" Кончил. Богиня богинь сейчас же сказала на это: „Зевса питомец, герой Лаэртид, Одиссей многохитрым! Вовсе и думать не нужно тебе о вожатом на судне: Мачту поставь на нем, распусти паруса и спокойно, Сядь у руля, и оно понесется дыханьем Борея. Но лишь на парусном судне своем Океан переедешь, Низменный берег увидишь и рощу затем Персефоны, Черные тополи ввысь, а также бесплодные ивы. К берегу судно причаль у бурлящей воды Океана; В темную область Аида иди после этого тотчас. Реки увидишь в Аиде Пирифлегетон с Ахеронтом, Там и Коцит протекает, рукав подземного Стикса; Там и скала, где с шумом сливаются оба потока. Ближе, герой, подойди, соверши, как тебе говорю я: Выкопай яму в локоть один шириной и длиною, Возле ямы бесплотным теням соверши возлиянье Первое — налитым в мед молоком, второе- — напитком Крепким, а третье — водою с мукою ячменною белой. Жертву свершив, обещай головам бестелесным умерших, Лишь Итаки достигнешь, зарезать бесплодную телку Лучшую, сжечь на костре с прибавкой богатых подарков; В жертву отдельную старцу Тиресию должен зарезать Черную цветом овцу, изо всех наилучшую в стаде. Жертвой когда насладятся умерши к славные души, Там барана еще заколи с темнорунной овцою, Их посвяти Эребу, а сам отойди от той ямы Вдоль по теченью потока, — увидишь там ты: другие Многие души сойдутся умерших разных. Тогда-то Спутников прочих своих подними и овец прикажи им Тех, что лежат, заколоть беспощадною острою медью, После шкуру содрать с них и сжечь и богам обещанье Дать, Персефоне страшной и грозному богу Аиду. Сам затем, обнажив от бедра медноострый, громадный Меч свой, сиди, никому не давай из голов бестелесных Крови напиться, пока не расспросишь Тиресия старца. Там, предводитель племен, не замедлит придти, предсказатель, Скажет он тебе про дорогу, размеры дороги, Как возвращаться и как по рыбному морю проехать." Кончила так, и тогда златотронная Эос явилась. В плащ и хитон меня затем нарядила Цирцея, В светлое длинное платье сама она нарядилась, Тонкопрелестное платье, на чресла набросила пояс Свой золотой, прекрасный, платок накинула сверху. Дом весь я обошел и спутников ласковым словом, К каждому близко вставая, будил, поднимая с постели: „Ну, от сладкого сна пробудитесь, идите скорее, В путь отправить Цирцея почтенная мне обещала." Так поднимал их. Они подчинились отважной душою. Но невредимыми всех увезти не пришлось мне отсюда: Младшим из спутников всех Эльпенор был, не очень отважный; Воин во время войны и по разуму не был далеким; Крепко упился вином он в жилище свя щенном Цирщеи, Лег отдыхать на прохладе отдельно от спутников прочих; Стук услышав и шум неожиданный в путь заспешивших, С места он сразу вскочил и пошел, позабыв совершенно То, что ему осторожно по лестнице нужно спускаться; С кровли поэтому прямо шагнул и упал: позвоночник Весь сокрушился до шеи, душа же в Аид отлетела. Спутники лишь подошли остальные, им слово сказал я: „Все вы собрались домой в дорогую отцовскую землю Плыть. Но путь инЬЙ назначила раньше Цирцея: В область Аида проникнуть и в край Персифоны ужасной, Чтобы там расспросить фиванца Тиресия душу. Так сказал, и у них сокрушилося милое сердце: Плакали, сидя на месте, и длинные волосы рвали. Пользы, однако, от слез никакой никому не бывало. К быстрому судну когда подошли мы и к берегу моря, Скорбью охвачены были и лили обильные слезы. Тою порою Цирцея пришла к чернобокому судну. Там привязала барана она с темнорунной овцою, Нас обогнав незаметно: никто увидеть не может Бога идущего, если сам бог того не захочет. 11 К судну когда подошли мы и к берегу темного моря, Прежде всего мы его на священное море столкнули, Мачту для паруса после на черном поставили судне, В жертву затем на него загнали овец, напоследок Грустные сами взошли, проливая обильные слезы. Пышноволосая нимфа Цирцея, владевшая речыд, Грозная силой могучей богиня, послала попутный Ветер, надувший нам паруса темноносого судна. Снасти различные все приготовив на судне глубоком, Сели мы: ветер и кормчий направили судно по морю; Были тугими весь день паруса мореходного судна. Солнце уже закатилось и все потемнели дороги. Судно дошло до пределов глубокой реки Океана; Там находится город народа мужей киммерийских, Вечно покрытый туманом и тучами: яркое солнце Там никогда не блеснет ни лучами своими, ни светом, Путь ли когда от земли совершает по звездному небу, С неба ль на землю обратно когда возвращается снова: Тьма простирается там над жалкими смертными вечно. Судно причалили там мы, как только приплыли, овец же Вывели, сами пошли по теченью реки Океана, Чтобы до места дойти, о котором сказала Цирцея. Там Перимед с Эврилохом овец, назначенных в жертву, Крепко держали, а я, от бедра остролезвейный меч свой Выхватил, выкопал в локоть один глубиною канаву, Возле нее совершил я бесплотным теням возлиянья: Первое — налитым в мед молоком, второе — напитком Крепким, а третье — водою, посыпав ячменной мукою. Много молясь, обещал я теням бестелесным умерших, Буду лишь на Итаке, зарезать бесплодную нетель, Лучшую, сжечь на костре с приношеньем богатых подарков. После отдельную жертву Тиресию старцу зарезать — Черную цветом овцу, изо всех наилучшую в стаде. Жертвы когда и молитвы свершил я о том, чтобы вызвать Души умерших, содрал я с овец чернорунные шкуры: Темная кровь потекла с них в канаву. На запах же крови Стали слетаться с Эреба умерших славные души, Юношей души и жен молодых, и опытных старцев, И удрученных печалью недавнею девушек нежных: Медными копьями в битвах смертельно раненных много, Много в сраженьях убитых, в доспехах кровавых на теле, С разных сторон появляясь, во множестве возле канавы С воем ужасным слеталось: охвачен был страхом я бледным. Спутников прочих ободрив, сейчас же велел им с овец я, С тех, что заколоты были безжалостной острою медью, Шкуры содрать и сжечь на огне, и богам обещанье Дать, Персефоне ужасной и грозному богу Аиду. Сам затем, обнажив у бедра медноострый громадный Меч, сидел, ни одной не давал из-голов бестелесных Крови напиться, пока не спросил я Тиресия душу. Первою спутника тень Эльпенора пришла, потому что Не был еще под землею широкодорожною скрыт он: Труп у Цирцеи оставили без погребенья и плача, Слишком поспешно отъехав: другим озабочены были. С плачем взглянул я тогда на него и, в душе сожалея, Так обратившись к нему со словами крылатыми, молвил: „О Эльпенор, как явился сюда ты, в туманную область, Раньше меня, хоть и пеший, тогда как на судне приплыл я?" Так спросил Эльпенора, и с воплями так он ответил: „О Лаэртид, Одиссей многохитрый, Зевса питомец! Волею демона злого упился вином и погиб я: В доме Цирцеи на кровле улегшись, совсем позабыл я К лестнице длинной итти и по ней спуститься обратно, — С кровли я прямо шагнул и упал: у меня позвоночник Весь до шеи разбился, душа же в Аид отлетела. Именем близких твоих, оставшихся дома, молю я, Ради супруги с отцом, воспитавших тебя с малолетства, Именем сына молю Телемаха, живущего дома, — Знаю ведь я, что отсюда, из дома Аида, уехав, Снова к острову Эй направишь корабль соразмерный: Там обо мне не забудь и без погребенья и плача, Я умоляю, меня не оставь, как на остров приедешь, Чтоб повода даже для гнева богов не явилось; Труп мой сожженью предай с моими доспехами вместе, Холм погребальный насыпь возле берега моря седого Мужу жалкому, чтобы и в будущем знали потомки. Просьбу другую исполни: весло водрузи над могилой, Коим при жизни я греб, находясь меж друзьями живыми Так умолял он меня. Отвечая на это, сказал я: „Сделаю все тебе, злополучный, и все я исполню." Так мы, словами меняясь печальными, оба сидели, Я, у канавы, над кровью, свой меч обнажив заостренный, Спутника тень с другой стороны, говорили о многом. После ко мне подошел умершей матери призрак, Дочери милой вождя Автолика — душа Антиклеи. Я уезжая в святой Илион, живою оставил Дома ее и, увидев теперь, от жалости плакал. Все же не дал и ей, хоть и очень жалел, приближаться К крови до тех пор, пока не спросил я Тиресия старца. Скоро тень подошла Тиресия старца, имея Скипетр в руке золотой, признала меня и сказала: „О Лаэртид Одиссей хитроумный, Зевса питомец! Жалкий! Зачем ты в Аиде, со светом солнца расставшись? Здесь только тени умерших увидишь и скорбное место! Острый свой меч отврати, отодвинься и сам от канавы, Дай напиться мне крови, и правду всю выскажу после!" Так он сказал. Ото рва отойдя, я в ножны среброгвоздный Меч свой обратно вложил. Непорочный тогда предсказатель, Крови темной напившись, немедленно слово сказал мне: „Ты, Одиссей блестящий, хлопочешь о сладком возврате; Но божество для тебя возвращенье сделает трудным; Знаю, — не скрыться тебе от гнева Энносигея: Все же доедете вы до Итаки, хоть вытерпев злое. Сердце свое удержать постарайся и спутников милых Всех удержи равно, прибыв на Тринакию остров, Темное море проплыв на судне своем оснащенном: Там пасущихся коз и коров, и баранов найдете, Скот Гелиоса бога, который все видит и слышит. Если не тронутым скот оставите, на возвращенье В отчую землю надейтесь, хоть злое претерпите раньше; Если же вред причините коровам священным, погибель Судна и спутников я предвещаю, но сам ты спасешься, Спутников всех потеряв, на чужом корабле возвратишься, Поздно хотя и плохо, и дома застанешь несчастье: Буйных мужей, у тебя разоряющих дом и богатства, Богу подобной жены женихов, дары приносящих. Ты, вернувшись домой им всем отомстишь за насилья. После, как в собственном доме убьешь женихов вероломных Хитростью или в открытом сражении острою медью, Снова в дорогу иди с веслом на плече корабельным; Странствовать должен до тех пор, пока слюдей ты не встретишь, Вовсе не знающих моря и пищи своей не солящих: Люди те никогда не видали судов краснобоких, Как и сделанных весел, судам заменяющих крылья. Признак тебе укажу я, легко узнаваемый, ясный: Если какой-либо путник, с тобой повстречавшийся, спросит, Что за лопату несешь у себя на плече на блестящем, — Можешь тогда воткнуть весло корабельное в землю И принести Посейдону владыке прекрасную жертву, Жирного прежде барана, вола, кабана напоследок. После, вернувшись домой, соверши гекатомбы святые Всем по порядку богам Олимпийским бессмертным, какие Небом широким владеют. На море тебя не настигнет Смерть, но тогда лишь умрешь, когда хорошо доживешь ты В полном довольстве, счастливым до старости и в окруженьи Граждан счастливых. Все это по правде я предвещаю." Так он закончил. А я, отвечая на это промолвил: „Это, Тиресий, конечно, назначили сами мне боги. Ну, расскажи мне теперь о другом, без утайки поведай: Это матери душу, умершей недавно, я вижу; Молча она возле крови сидит и на сына не смеет Прямо взглянуть и сказать ему хоть единое слово. Мне объясни, владыка, что сделать, меня чтоб узнала? Так я его вопросил, и ответил Тиресий на это: „Это легко разъяснить я могу, чтобы было понятно: Тот из умерших, кому позволишь приблизиться к крови, Правду тебе без утайки немедленно сказывать будет; Если ж кому не позволишь, назад он опять удалится." Так объяснил и вернулся владыка Тиресий обратно В область Аидову, мне сообщив, что назначили боги. Я ж остался на месте и матери ждал возвращенья. Скоро вернулась она и, насытившись темною кровью, С грустью признала меня и сказала крылатое слово: „Сын мой! Как ты живым появился в Аидовом крае? Трудно проникнуть сюда человеку живому и видеть Тут в середине потоки великие, страшные реки, Прежде всего Океан: переплыть его невозможно, Разве что есть у кого хорошо оснащенное судно. Долго ль блуждая по морю, сюда ты прибыл из Трои Вместе на судне своем с остальными своими друзьями? Был на Итаке, быть может, и видел дома супругу?" Так расспросила она. Отвечая на это, сказал я: „Милая мать! Привела до Аида нужда: прорицанье Должен был от фиванца Тиресия здесь получить я. Не был еще на Итаке, нога не вступала в отчизну Милую, но постоянно терплю я несчастья, блуждая С самой поры, когда в Илион, обильный конями, Вместе со светлым Атридом поплыл я с троянцами биться. Ну же, скажи мне теперь, объясни без утайки по правде, Кера какая тебя обуздала мучительной смертью? Иль от долгой болезни ты кончила жизнь, иль, быть может, Тихой стрелой тебя поразила, придя, Артемида? Мне расскажи об отце и о сыне, которых оставил, — Им остается ль почетный участок, иль им уж владеет Кто-то другой? Говорят ли еще, что вернусь я в отчизну? Также скажи мне о планах, намерениях милой супруги, Все ли при сыне живет, соблюдая порядок и верность, Или замуж взята кпким-либо знатным ахейцем?" Кончил. Почтенная мать на вопросы ответила тотчас: „В доме твоем сейчас продолжает жить Пенелопа, Ночи и дни хотя в постоянной печали проходят: Вечно тоскует она, проливая обильные слезы. Полным участком твоим ни один не владеет ахеец, Но Телемах им владеет, сидит на пирах, на которых Равные части дают, как судье восседать подобает, — Все приглашают его. У тебя проживает отец твой В поле и более в город не ходит уже, не имеет Теплой одежды, мягких ковров и плащей для постели: В холоде спит он зимою, валяется там, где и слуги, Возле огня очага, укрываясь убогой одеждой. Лето когда наступает, за ним богатая осень, Всюду ему в саду-винограднике ложе готово: Листьев опавших везде на земле рассыпано много; Там он печальный лежит и терзается скорбью великой, Плачет об участи сына: безрадостна старость Лаэрта. Вот и я умерла й дорогу закончила жизни. Но ни сама Артемида охотница в дом не являлась С тихими стрелами, чтобы меня умертвить без болезни, И никакая болезнь не настигла, которая может Тяжким своим изнуреньем дыханье похитить из членов, — Только тоска по тебе, Одиссей, по тебе лишь забота С нежною к сыну любовью похитили жизнь и усладу." Так изливалась она. Умилившись душою, хотел я Матери призрак умершей схватить в объятья руками: Трижды я к ней устремлялся, душа призывала к объятьям; Трижды из рук моих материнская тень ускользала; Острой жалостью больше еще омрачилося сердце. К матери я повернулся, сказал крылатое слово: „Мать, почему от меня ускользаешь, когда устремляюсь Так я своими руками обнять, хоть и в доме Аида, Чтобы обоим нам плачем в объятьях вполне насладиться? Или мне Персефона владычица призрак послала Твой, чтобы больше еще горевать и стонать от печали?" Кончил. Немедленно мать дорогая ответила так мне: „Горе, любимый мой сын, изо всех людей злополучный! Зевсова дочь Персефона тебя не ввела в заблужденье: Доля умерших такая, для всех предназначена смертных, Ибо уже ни костей мертвецы не имеют, ни мяса: Огненным пламенем, силой его уничтожено тело, После того как дыханье покинуло белые кости; Тело покинув, душа, сновиденью подобно, порхает. К свету направься скорее и все, что в Аиде увидел, Помни и знай, чтобы после жене рассказать Пенелопе." Так мы действительно оба словами тогда обменялись. Женщины после пришли, Персефона их всех присылала, Сколько ни есть дочерей и жен благородных и лучших; Все собрались толпою у темной разлившейся крови. Я раздумывать стал, как расспрашивать каждую душу? Мне показалось тогда такое решение лучшим: Вытащив меч длинноострый, размахивать стал им у крови, Сразу всем не давая насытиться темною кровью. В очередь стали тогда приближаться одна за другою, Каждую спрашивал я, узнавая породу и имя. Первой из них увидел Тиро, знаменитого рода, Мне сказавшей: — она — непорочного ветвь Салмонея, Стала после женою Кретея, Эолова сына. Бога реки Энипея она затем полюбила И посещала поток, разливавшийся светлой струею, — Много прекраснее всех потоков других протекал он. Энносигей земледержец, ему уподобившись видом, В устье широком реки многоструйной возлег с нею рядом, Темные волны, подобно реке, окружили лежавших, Смертную скрыв Тиро и бога, кругом нависая. Пояс девический ей развязал, самое ж усыпил он. Но Посейдон, лишь окончил объятья любовного ложа, К ней прикоснувшись рукой, называя по имени, молвил: „Радуйся, женщина, этой любви: не минует и года, Славных родишь ты детей, — без последствий совсем не бывает Ложе с бессмертным. Детей воспитай, о них позаботься; Я же к себе отправляюсь. Меня называть не должна ты: Лишь для тебя Посейдон я, могучий земли колебатель." Так произнес он, затем погрузился в волны морские. Та, забеременев, Пелия в срок родила и Нелея; Слугами сделались оба могучими Зевса владыки: Множеством стад обладая, в широкообильном Иолке Жительство первый имел, Нелей же в Пилосе песчаном. Прочих Кретею она родила, басилея средь женщин, Конника Амитаона, Эзона, а также Ферета. После Тиро я увидел Азопову дочь Антиопу, Ту, что хвалилась, что даже у Зевса в объятиях спала, После двух сыновей родила, Амфиона и Зета; В Фивах они семивратных впервые жить поселились, Крепкие башни они воздвигли, ибо без башен В городе жить не могли бы, хоть оба могучими были. Амфитриона супругу за нею я видел, Алкмену: Зевсу владыке она родила, в любви с ним смешавшись, Сына Геракла, мужа-подвижника с львиной душою. С ней увидел я дочь властелина Креонта Мегару, Неодолимого силой ничьею Геракла супругу. Там Эпикасту я видел прекрасную, матерь Эдипа; Грех величайший она совершила лишь по незнанью: Стала супругою сына. На матери милой женился Сын Эпикасты, и боги затем обнаружили это. Множество вытерпев бедствий по воле жестокой бессмертных, В Фивы желанные прибыл Эдип и кадмейцами правил. К крове она подвязала немедленно петлю тугую, Страшное горе узнав, спустилась к воротам Аида Крепким, а сыну-супругу оставила горестей столько, Сколько Эриннии дали за грех против матери милой. Видел там я Хлориду красавицу; некогда выдав Выкуп несметный, Не лей на прекрасной Хлориде женился, Дочери самой меньшой Амфиона, Иасова сына; Был Амфион могучим вождем в Орхоменском Минее. В Пилосе эта Хлорида была басилеей, у ней же Нестор и Хромий сыны с Периклименом смелым родились; После Перо родила знаменитую, чудо средь женщин; Было немало у ней женихов-соседей; Нелей же Выдать хотел за того, кто пригонит ему из Филаки Сильных Ификла волов круторогих с широкими лбами. Их пригнать один предсказатель божественный взялся, Выполнить подвиг, однако, решенье богов помешало: Взяли в плен его пастухи деревенские в стычке. Дни когда совершились и месяцы полного года Круговоротного снова и сроки пришли напоследок, Сила Ификла тогда предсказателя освободила, Всю предсказавшего правду. Свершалася Зевсова воля. Леду увидел я после того, жену Тиндарея, Двух сыновей Тиндарею родившую, сильных и смелых Кастора конника и Полидевка, бойца на кулачки; Их взяла живыми земля животворная рано; Но и внизу земли, любовью пользуясь Зевса, В очередь оба посменно живут через день и в черед свой Делаясь мертвыми, равный с богами почет получают. Ифимедею затем, Алоэя супругу, увидел: Хвасталась тем, что в любви с самим Посейдоном смешалась, Двух родила сыновей, кратковечными бывших однако: Отоса, равного богу, другого с ним Эфиальта; Жирная их земля вскормила, двух великанов; Славному лишь Ориону они красотой уступали. Девятилетние были по девять локтей шириною, Выросли в тридцать шесть локтей высотой оба брата; Даже бессмертным богам угрожали они, похваляясь Биться на них итти, на Олимп войну принести им: Оссу пытались они взгромоздить на Олимп, а на Оссу Пелий, лесами покрытый, чтоб легче до неба добраться. Если бы зрелости оба достигли, могли бы угрозу Эту исполнить, но их умертвил сын Латоны и Зевса, Прежде чем первый пушок показался у них под висками И подбородок зарос бородою. Федру и Прокну Видел, еще Ариадну красавицу, Миноса дочерь: Некогда вывез ее на святые Афинские горы С острова Крита Тесей, насладиться ж с нею любовью Он не успел: Артемида убила красавицу прежде, Вняв Диониса советам, на Дии, водой окруженной. Майру с Клименою видел, за ними еще Эрифилу Страшную: предала мужа, дары получив золотые. Но обо всех других не скажу, — перечислить не мог бы Всех дочерей и жен всех героев, увиденных мною: Целой, верно, ночи не хватит божественной. Время Спать уже; иль на судне ночую с гребцами, иль в доме, Мне же вы и боги отъезд демой приготовьте." Так он закончил. Они же в молчании полном притихли: Всех захватил рассказ, в потемневшем законченный доме. Первой Арета так белорукая слово сказала: „Этого мужа, феаки, каким вы считаете? Станом, Ростом и разумом вам он не кажется ль самым прекрасным? Мой он гость, но ему оказать уважение должен Каждый. Поэтому гостя нельзя торопливо отправить, Нужно прибавить ему даров, — ведь немало сокровищ Каждый из вас у себя сохраняет, по милости Зевса." Старый герой Эхеней со словами ко всем обратился: Был он из всех феаков старейшим по возрасту мужем: „Нам, о друзья, басилея разумное слово сказала, С нашим желаньем и мыслью согласное. Ей подчинитесь. Сам Алкиной пусть все же прикажет исполнить по слову." В очередь выступил после него Алкиной и промолвил: „Будет приказано мной, коль жив я и силу имею, — Веслолюбивыми всеми феаками я управляю. Гость потерпит пускай, хоть сильно он жаждет вернуться: Следует все-таки утра дождаться, когда все подарки Я соберу. Должны об отправке заботиться мужи Все, наиболее я, как имеющий силу в народе." Так Одиссей многоумный, ему отвечая, промолвил: „О властелин Алкиной, изо всех благороднейший смертных! Если меня даже на год принудите здесь оставаться, Но отправите все ж и дадите дары дорогие, Я и на то соглашусь, потому что мне выгодней будет С полными в милую землю мою руками вернуться: С большим, быть может, почетом и большей любовию люди Встретят меня на Итаке, когда туда возвращусь я." Снова ему Алкиной, отвечая на это, промолвил: „О Одиссей, мы тебя, хорошо разузнав, не считаем Хитрым или лукавым обманщиком; много земля их Черная кормит, и мною на ней таких разъезжает, Ложь измышляющих, то говорящих, чего не видали. Внешне прекрасен рассказ твой, внутри благороден по мысли. Повесть о бедствиях скорбных, своих и других аргивян всех Нам рассказал ты теперь, подобно певцу, превосходно. Ну же, скажи нам теперь, откровенно поведай нам правду, Видел кого из своих богоравных сподвижников, кои Прибыли вместе с тобой в Илион и погибли на месте? Ночь перед нами длинна, бесконечна и вовсе не время В доме спать: расскажи о делах удивительных дальше, — Выдержу я до зари божественной, если ты в доме Можешь продолжить рассказ о собственных бедствиях этих." Так Одиссей многоумный, ему отвечая, промолвил: „О властелин Алкиной, из всех благороднейший смертных! Время есть у нас и для сна после долгих рассказов. Если действительно жаждешь послушать еще, я согласен Дальше тебе рассказать и о бедствиях более грустных Спутников милых и верных, которые после погибли, — Тех, что спаслись на войне, приносящей обильные слезы, Но на возвратном пути погибли от женщины злобной. После, когда Персефона богиня рассеяла всюду В разные стороны легкие тени порхавшие женщин, Вскоре пришла душа Агамемнона, сына Атрея, Скорбная; души собрались вокруг и другие, какие В доме Эгиста погибли, убитые злым вероломством. Крови лишь темной напился, меня узнал он сейчас же, Плакаться громко он стал, проливая обильные слезы, Руки ко мне простирая, тянулся ко мне прикоснуться; Но не имел уже неизменными крепость и силу В гибких суставах, какие когда-то при жизни имел он. Льющего слезы увидев, его глубоко пожалел я И, обратившись к нему, сказал крылатое слово: „Сын Атрея славнейший, владыка мужей Агамемнон! Кера какая тебя укротила мучительной смертью? Или тебя Посейдон погубил на судах мореходных, Ветры ужасные бури свирепой подняв по дороге? Той порою, как ты похищал их волов иль баранов? Или враждебные мужи тебя укротили на суше В битве ль с врагами убит, защищавшими город и женщин?" Так я расспрашивал. Он мне ответил на это сейчас же: „О Лаэртид, Одиссей многохитрый, Зевса питомец! Нет, не владыка морей меня на судах уничтожил, Ветры ужасные бури свирепой подняв по дороге; Нет, не враждебные мужи меня умертвили на суше, — Смерть и погибель мне приготовил Эгист вероломный Вместе с женою зловредной, когда мы у них пировали; В дом пригласил и убил он, как в яслях вола убивают. Так я и умер несчастной и жалкою смертью, кругом же Прочие спутники пали подобно свиньям белоклычйым, Если их колЬт в доме богатого властного мужа Или для свадьбы, иль пира хозяйского, или вскладчину. Ты хоть бывал и сам, когда аргивян убивали Многих, равно в поединках и в общих битвах свирепых, Все ж ужаснулся бы больше намного, когда бы увидел, ; Как у чаш на столах, едою всякою полных, В комнате трупы валялись, а кровь разливалась по полу. Самое жалкое рядом услышал я — голос Кассандры, Дочери старца Приама: ее Клитемнестра убила Вредная возле меня. По земле я протягивал руки, Хоть умирал, но тянулся к мечу. А с глазами собаки Вышла жена, не посмев отходящему в область Аида Мужу глаза и рот закрыть дерзновенной рукою. Нет ничего страшнее, собачнее женщины, если В сердце замыслить могла злодеянье такое, какое Эта замыслила — столь для жены недостойное дело: Мужу законному смерть приготовив. Был полон надежды Я, что на радость милых детей и домашних вернусь я В отчую землю; она ж, заранее злое замыслив, Вечным позором покрыла себя средь женщин грядущих, Нравами более мягких; себя соблюдающих твердо." Так рассказал Агамемнон. Ему отвечая, сказал я: „Горе! На все поколенье Атрея разгневан ужасно Зевс дальновидец давно из-за козней женских коварных; Много людей погибло и раньше из-за Елены. Так и тебе Клитемнестра вдали приготовила гибель." Кончил я. Он же на это немедленно так мне ответил: „Нежным поэтому быть и тебе не годится с супругой, И доверять не надо намерений всех и решений, Но иное доверь, об ином умалчивай лучше. Но не тебе, Одиссей, ожидать от супруги погибель: Благоразумна она, о тебе заботится много Многоразумная старца Икария дочь Пенелопа. Женщиной мы молодой, на войну выезжая под Трою, Дома ее покидали и сына — грудного младенца; Он, счастливец, теперь сидит между взрослыми, верно; Скоро отец дорогой с ним увидится, в дом возвратившись; Будет отца обнимать по обычаю сын возмужавший. Мне ж супруга на сына взглянуть не позволила даже, Раньше меня умертвила, чем вырос Орест мой любимый. Я и иное тебе посоветую, ты же исполни: Тайно совсем, не открыто в отцовскую милую землю Судно направь, потому что нельзя доверяться супруге. Ну же, еще расскажи мне о том, ничего не скрывая, Если, быть может, о сыне моем о живом вы слыхали Иль в Орхомене, быть может, иль в Пилосе многопесчаном, Или в Спарте широкой, быть может, у Менелая, Ибо не умер еще на земле Орест мой пресветлый»" Так он сказал мне, а я, отвечая на это, промолвил: „О сын Атрея, зачем вопрошаешь меня ты об этом? Вовсе не знаю о том. Попустому ж болтать не годится." Оба действительно мы, обменяйшись такими словами, Скорбно стояли вдвоем, проливая обильные слезы. После пришла душа Ахиллеса, Пелеева сына, Вслед за Патроклом затем непорочного тень Антилоха, Также Аякса, который был первым из прочих данайцев Ростом и силой после отважного сына Пелея. Тень быстроногого внука Эака, меня лишь узнала, Жалуясь громко, ко мне обратилась со словом крылатым: „О Лаэртид Одиссей многохитрый, Зевса питомец! Дерзкий, какое ты снова опасное дело замыслил? Как ты осмелился в область Аида спуститься, где тени Мертвых живут без чувства, лишь призраки смертных умерших?" Так он расспрашивал. Я же, ему возражая, ответил: „О Ахиллес Пелейон, изо всех ахейцев сильнейший! Прибыл сюда я, нуждаясь в советах Тиресия старца, Чтобы сказал он, как на Итаку скалистую ехать? Я не бывал ведь в Ахайе, совсем не вступал я на нашу Землю, терплю постоянно несчастья. Тебя же ни раньше Не был счастливей никто из людей, Ахиллес, ни позднее. Прежде живого тебя аргивяне действительно чтили, Словно бога; теперь же, явившись сюда, управляешь Мертвыми ты, — потому не скорби, Ахиллес, хоть и мертвый." Так убеждал я его. Ахиллес же сказал, возражая: „В смерти меня, Одиссей блестящий, утешить не пробуй: Лучше бы мне живым у бедного мужа работать, Самую малую плату иметь на скудный прожиток, Чем над всеми тенями умерших быть здесь самым главным! Ну, скажи мне о сыне моем благородном, сражался ль Первым бойцом на войне, позади ли других выступал он? Также скажи, если слышал хоть что, об отце о Пелее: Так ли, как прежде, его мирмидонцы еще почитают, Или в Элладе и Фтии уже почета лишили, Ибо он старостью скован, ослабли и руки и ноги; Я ведь под солнца лучами помощником не был Пелею Был хоть мужем лучшим, как в Трое широкой когда-то, Где сильнейших врагов сокрушал, аргивян защищая, Мне таким бы к отцу хотя ненадолго приехать: Силою рук безустанных я многих там устрашил бы, Тех, что прежнюю честь у Пелея теперь отнимают!" Так рассуждал он, а я, отвечая на это, промолвил: „Нет, ничего не слыхал о Пелее я непорочном; Все же, как мне приказал ты, скажу я праэду о сыне Милом, о Неоптолеме твоем, ничего не скрывая, Ибо я сам отвозил на судне кривом соразмерном Неоптолема из Скиры к ахейцам пышнопоножным. Возле города Трои когда обсуждали мы планы, Первым всегда выступал он, совет безупречный давая, — Нестор божественный лишь да я побеждали в советах. Но когда на равнине с троянцами медью мы бились, Сзади он никогда не держался, в толпе ли, в отряде ль, Не уступал никому он, вперед пробегая далеко: Многих воинов там истребил он в жестоких сраженьях; Я обо всех не скажу, не могу перечислить их даже, — Стольких врагов убил он, войска аргивян защищая! Медным оружьем когда Эврипила героя убил он, Сына Телефа, много сподвижников кетян убито Было тогда вкруг него, из-за женских даров пострадало; Всех красивей он был после равного богу Мемнона. Но лишь вошли мы в коня деревянного, дело Эпея, Лучшие из аргивян, мне же двери поручено было Как закрывать, так равно открывать из засады глубокой, Прочие там вожди и советники войска данайцев Слезы свои утирали, у каждого члены дрожали. Но совсем никогда не видел своими глазами, Чтобы когда либо он от страха бледнел, на щеках же Слезы свои утирал. Но меня он упрашивал сильно, Выйти ему из коня, за меча рукоятку хватался И за копье свое, замышляя погибель троянцам. После же, город Приама когда был разрушен высокий, Долю добычи имея с наградой великой, на судно Он невредимым взошел, совсем не раненный медью Острей, ни в рукопашном бою не побитый; такое Часто бывает в боях, где Арес без разбора ярится." Так рассказал я. Душа быстроногого внука Эака Быстро по лугу пошла асфоделову, крупно шагая, Радуясь вести моей, что сын был в боях безупречен. Души все остальные людей умерших стояли Скорбные, каждая прочим печали свои выражала. Лишь одна душа Теламонова сына Аякса, Стоя отдельно от всех, на меня продолжала сердиться: В споре с ним я победил у судов, Ахиллеса доспехи Я получил, — дала их сама мне мать Ахиллеса, Трои сыны присудили по воле Паллады Афины. Лучше бы мне иметь пораженье в споре с Аяксом, Ибо укрыла земля из-за этого голову мужа, Всех превзошедшего, кроме могучего сына Пелея, Силой своею и ростом, и славными также делами! Так я к нему обратился и с ласкою слово промолвил: „Сын Теламона Аякс беспорочный! Итак ты не хочешь Даже и мертвый свой гнев на меня позабыть за доспехи Вредные? Боги их мне присудили на вред аргивянам, Ибо со смертью твоей потеряли ахейцы опору Крепкую. Мы же скорбим о тебе, равно о Пелиде, Мы об умершем скорбим постоянно, и в горестной смерти Вашей виновен лишь Зевс, копьеносное войско данайцев Возненавидевший так, тебе предназначивший гибель! Ну, сюда властелин, чтобы слово и речи услышать Наши: свой гнев на меня обуздай, как и гордую душу!" Так я просил. Ничего не ответив на это, пошел он В область Эреба, где души умерших других находились. Там, хоть разгневанный сильно, со мной разговаривать стал бы. Так же, как я с ним; но в милой груди у меня пожелало Сердце видеть еще и другие души умерших. Там я увидел Миноса, преславного Зевсова сына: Скипетр держал золотой и суд над умершими правил, Сидя на месте; они же судить их просили владыку, Около сидя и стоя в широковоротном Аиде. После него Ориона гиганта в Аиде я видел, Через луг асфоделов зверей гонявшего быстро: Раньше когда-то он их убивал на горах на пустынных, С палицей медной в руках, никогда не ломавшейся в битвах. Тития видел я там, Земли знаменитого сына: Он по земле распростерся на целые девять пелетров, Коршунов пара сидела на нем по бокам, пожирая Печень, внутри перепонку клевала. Не мог отогнать он Их рукой: обесчестил когда-то он прежде Латону, В Пифу идущую через луга Панопеи широкой. Тантала видел я там, страдавшего тяжко: стоял он В озере, где вода подходила к его подбородку; Жаждой томясь в воде, не мог до воды дотянуться: Всякий раз, как старик нагибался, напиться желая, Тотчас вода, утекая назад, исчезала, у ног же Черная лишь земля оставалась: высушивал демон. Сверху с деревьев, покрытых густою листвою, свисало Много разных вкусных плодов: гранаты и груши, Яблоки, сладкие смоквы, цветущие цветом маслины. Но лишь старик выпрямлялся за них ухватиться руками, Ветер немедленно их поднимал к облакам потемневшим. Там Сизифа я видел, — измучен был тяжким трудом он: Вверх катил руками обеими камень огромный; Так, упершись руками, а сзади ногами, катил он Камень в гору; когда же его докатить оставалось К самой вершине, назад он катился от тяжести страшной, Быстро Зсггем достигал до равнины безжалостный камень. Снова тогда с напряженьем великим он втаскивал камень, Пот струился по членам, и пыль с головы поднималась. После него я видел Гераклову силу, лишь душу, Призрак его: он сам на лирах уже наслаждался Вместе с богами, имея супругой прекрасную Гебу, Дочь великого Зевса и Геры в сандалиях чудных. Слышался шелест кругом теней, как птицы в испуге: С шумом по всем сторонам разлетались. Ночи подобно С луком Геракл, с тетивой натянутой и со стрелою Грозно стоял, озираясь назад, стрелять наготове, — Был на груди у него ужасен ремень перевязный; Был тот ремень золотой с вырезными на нем чудесами: Дикие вепри, медведи и львы с разгоревшимся взором, Битвы и стычки мужей, убийства кровавые в битвах; Мастер, который сделал ремень перевязный искусно, Больше уже ничего иного сделать не мог бы. Тотчас меня он узнал, увидев глазами своими, И, жалея меня, сказал крылатое слово: „О Лаэртид Одиссей хитроумный, Зевса питомец! О злополучный, ты терпишь, как видно, злейшую участь, Словно как некогда я претерпел под лучом Гелиоса! Зевса Кронида сыном действительно был я, но беды Все ж бесконечные вынес: намного слабейшему мужу Долго я был подчинен, и он тяжкие подвиги дал мне; Он приказал мне отсюда собаку привесть: невозможно Подвиг придумать другой, не бывало труднее, чем этот. Вывел я все-таки пса и привел из Аида на землю: Мне Гермес помог, совоокая также богиня." Кончив, назад он ушел, во внутренность дома Аида; Я же на месте остался и ждал, не придут ли другие Мужи-герои, те, что раньше когда-то погибли. Мог бы тогда я увидеть старейших, которых желал я, (Славных мужей Пирифоя, Тесея, рожденных богами). Но мертвецы без числа собирались большою толпою С воем, с криком ужасным: охвачен был страхом я бледным, Как бы еще Персефона теперь ко мне не послала Голову чудища, ужас внушавшего, страшной Горгоны. Тотчас я к судну вернулся и спутникам дал приказанье, Чтобы они, взойдя на корабль, отвязали канаты. Спутники быстро на судно взошли, к уключинам сели; Волны течения нас понесли по реке Океану, Прежде от гребли, затем от попутного славного ветра. 12 Только проехал корабль по теченью реки Океана И по пурпурным волнам широкодорожного моря, Острова Эй достиг, где рано рождается Эос, Где у ней дом и место для пляски, где солнце восходит, — Быстро приехав туда, на песок мы причалили судно, Сами после сошли на прибрежье песчаного моря, Где заснули затем в ожидании Эос пресветлой. Но лишь блеснула на небе Заря золотыми перстами, Спутников тотчас вперед я отправил в жилище Цирцеи, Чтобы сюда принесли оттуда труп Эльпенора. Быстрр мы бревен затем нарубили, где берег высокий, Труп Эльпенора сожгли, проливая обильные слезы. Тело когда сгорело с доспехами мертвого вместе, Мы насыпали холм над могилой его и воткнули Крепкое сверху могилы весло — об умершем на память. Полностью сделали все мы. Меж тем от Цирцеи не скрылось То, что мы из Аида обратно вернулись: сейчас же Все приготовив, богиня пришла со служанками вместе, Хлеба и мяса, вина принесла тёмнокрасного много. Встав посредине, богиня богинь промолвила слово: „О злополучные люди, в Аид вы спустились живыми! Дважды вам умирать, а другие лишь раз умирают! Ну, теперь насыщайтесь, едой и вином наслаждайтесь Целый до вечера день, а с Зарею, поднявшейся рано, В путь отправляйтесь: дорогу сама укажу я и буду Всячески вам помогать, чтобы вы никакому коварству Злому совсем не подверглись на море, равно и на суше. Кончила. Смелые наши сердца подчинились опять ей. Так мы действительно день весь сидели тогда до заката Солнца, обильно и мясом, и сладким вином наслаждаясь. Солнце когда закатилось и тьма наступила повсюду, Спутники спать легли у канатов, близко от судна. Взяв за руку меня, отведя, посадила отдельно, Рядом со мною легла и расспрашивать стала подробно. Все как следует я рассказал по порядку богине. Тут мне сказала Цирцея почтенная слово taKoe: „Это действительно все совершилось. Теперь же послушай, Что расскажу, а само божество в свое время напомнит. Прежде всего попадешь дорогой морскою к сиренам; Всех чаруют сирены, которые к ним попадают; Кто, не зная, близко подъедет и голос услышит, Тот не вернется домой, себя не обрадует встречей С милыми сердцу детьми, со своей дорогою супругой. Сидя, сирены поют на лугу, чаруя проезжих Голосом сладким. Большая гора из костей громоздится Тех, что погибли и сгнили, и кожа на трупах их сохнет. Мимо старайся проплыть, залепи у товарищей уши, Воск размягчив медосладкий, — никто не мог бц услышать Пенья сирен. Если ж сам пожелаешь их песни послушать, Пусть к перекладине мачты тебя привяжут на судне Быстром за руки и ноги веревками прочными крепко, Чтобы сам ты послушал и пением их насладился. Если же спутников будешь просить, чтобы они развязали, Крепче тогда пусть привяжут веревками к мачте на судне. Спутники мимо сирен лишь проедут, гребя с напряженьем, Выберешь сам дорогу из двух, головой поразмыслив; Я ж не намерена вовсе советовать, ту иль другую Выбрать из двух, но о той и другой скажу я подробно. Скалы нависшие там увидишь, действительно, возле. Волны большие ревут Амфитриты пурпуровоглазой Возле Блуждающих скал: их боги так называют. Мимо одной даже птицы не могут лететь, ни голубки Робкие, если несут амбросию Зевсу владыке: Гладкая там скала всегда одну похищает; Следом отец и другую голубку тогда посылает. Мимо другой скалы и близко никто не проехал Благополучно, но там высокие волны и ветер Носят по морю обломки судов и тела мореходцев. Мимо нее лишь одно проплыло судно морское, Всем известное судно Арго, от Аэта проехав. Мог бы и этот корабль утонуть, об утесы разбившись, Если б не Гера на судне; Ясон для нее дорогим был. Есть два утеса: один достигает широкого неба Острой вершиной, одетый всегда туманною тучей; Ясного воздуха там не бывает, всегда там туманы, Летом и осенью, — туча вершину его покрывает. Муж ни один взойти на нее и спуститься не мог бы, Если бы было рук у него, как и ног, даже двадцать: Скользкая та скала как будто обтесана гладко. Есть в середине утеса пещера, покрытая тьмою, К западу вниз до Эреба она простирается: мимо Правь, Одиссей благородный, свое глубокое судно, Ибо еще ни один муж цветущий, из лука стреляя С судна, не мог дострелить до этой глубокой пещеры. Лает страшная Сцилла, живущая в этой пещере: Как у щенка молодого становится голос у Сциллы; Злое чудовище все же она: никому не на радость Видеть ее, даже богу, когда он встретится с нею. Ног двенадцать у Сциллы уродливых и безобразных, Шесть очень длинных затылков у ней, а над каждым затылком Страшная есть голова; в три ряда у чудовища зубы Крепкие, частые, смерть несущие черную людям. Скрыта до половины она в пещере глубокой; Выставив головы все наружу из пропасти страшной, Ими на месте ловит, утес оглядев с вожделеньем, Ловит дельфинов и всяких чудовищ, каких только схватит: Множество шумная их Амфитрита питает во влаге. Мимо нее никогда мореходцы не ездят безвредно, Этим похвастать не могут: на каждую голову Сцилла Мужа хватает, похитив его с темноносого судна. Близко — другой, но пониже утес, Одиссей, ты увидишь Против Сциллы, на выстрел один из лука, быть может; Выросла сверху большая смоковница дикая, листьев Полная, снизу под нею Харибда священная, воду Темную жадно глотая, затем из себя выпускает Три раза в день. Воздержись приближаться, когда поглощает, Ибо тогда тебя не спасет и колеблющий землю. Лучше уж возле Сциллы плыви и как можно быстрее Мимо гони свой корабль, ибо много полезнее будет Спутников шесть потерять, чем всем им вместе погибнуть." Так объяснила она, и в ответ ей на это сказал я: „Ну, теперь, о богиня, скажи мне по правде об этом: Если как-нибудь я без вреда ускользну от Харибды, Сциллу могу ль отразить после гибели спутников милых?" Так я спросил, и богиня богинь мне сказала на это: „Дерзкий! Опять у тебя на уме или битва, иль подвиг! Даже бессмертным богам уступить совершенно не хочешь: Сцилла не смертная, но — бессмертное зло человеку, Неодолимое чудо и дикое, ужас для смертных; Силы нехватит ничьей на нее: наилучше избегнуть. Если ж помедлишь и сам попытаешься с нею сразиться, Сильно боюсь, что она, на судно обрушившись, снова Столько ж похитит мужей своими шестью головами. Лучше скорей уплывай, зовя на помощь Кратею Сильную, Сциллы мать, породившую гибель для смертных: Мать удержит ее от второго на вас нападенья, После приедешь на остров Тринакию; много пасется Там коров Гелиоса и жирных овец и баранов, Выгонов семь коровьих и семь же гуртов там овечьих, В каждом из них пятьдесят, но приплода у них не бывает, Сами, однако, не умирают; пасут их богини Пышноволосые там Лампетия и Фаэтуса; Их родила Гелиосу прекрасная нимфа Неайра. Мать почтенная, их родив, воспитала, а после Жить отослала далеко на остров Тринакию, чтобы Там выпасали овец и коров криворогих отцовских. Если их не тронешь, надейся, что будешь в отчизне И возвратишься на остров Итаку, хоть злое претерпишь; Если же вред причинишь им, тогда прорекаю погибель Судна и спутников, сам же, хотя избежишь, но вернешься Поздно и плохо, всех потеряв сопутников милых." Кончила так. Показалась затем златотронная Эос. После богиня богинь к себе возвратилась на остров. К судну вернувшись опять, разбудил я сопутников милых, Их убедил на судно взойти и отчалить отсюда. Быстро они, взойдя на корабль, к уключинам сели. (Море седое они взбороздили ударами весел). Пышноволосая нимфа, владевшая речью людскою, Нам позади корабля темноносого снова послала Ветер попутный, для нас паруса надувший в дороге. Снасти на судне мы все приготовили тотчас и сели; Быстро помчался корабль, направляемый ветром и кормчим. К спутникам тут обратившись, сказал я, в душе опечален: „Нужно ль, друзья, чтобы знал один лишь я прорицанья, Кои Цирцея, богиня богинь, сказала теперь мне? Всем вам о них сообщу, чтобы знали, умрем ли, быть может, Или от смерти удастся уйти и от Керы спастись нам? Нимфа действительно прежде всего убеждает избегнуть Песен богоподобных сирен, их цветистого луга, Мне одному лишь пенье сирен позволяя услышать. Вы к перекладине мачты меня привяжите покрепче, Чтобы так и держать, не пускать из оков и веревок. Если же, может быть, я отвязать приказывать буду, Крепче еще меня привяжите веревками к мачте." Спутникам так говорил я, им все разъясняя подробно. Тою порой хорошо оснащенный корабль приближался К острову тех сирен, подгоняемый ветром попутным. Ветер затем прекратился совсем, тишина наступила С полным безветрием: демон волненье тогда успокоил. Спутники встали тогда, паруса свернули на судне, Их уложили в его глубине и к уключинам сели, Сидя, вспенили влагу ударами весел еловых. Воска большой кусок отрубил я немедленно медью Острой, его руками могучими сдавливать стал я, — Быстро он весь размягчался: давила ведь сила большая, Гиперионида луч помогал, Гелиоса владыки, Спутникам уши затем залепил я всем по порядку; К судну они привязали меня за руки и ноги К той перекладине прямо, веревками крепко скрутивши, Сами же вспенили море седое ударами весел. Но лишь настолько затем отстояли, насколько бывает Слышно кричащего, легкий корабль от сирен не укрылся, Звонкое пенье начавших навстречу летевшему судну: „К нам, Одиссей многохвальный, великая слава ахейцев, Судно причаль, чтобы голос и пение наше послушать! Мимо нас никогда ни один человек не проехал Прежде, чем пение наше из уст сладкозвучных не слушал: Им насладившись вполне, уезжал, услышав о многом. Знаем мы все о тебе, о том, сколько в Трое широкой Вынесли все аргивяне с троянцами волею Зевса; Знаем и все, что бывает по всей земле плодородной." Звучными так голосами пропели. Я сердцем стремился Слушать их. Спутников я умолял развязать, им бровями Знаки давая. Они же гребли, вперед наклоняясь. Встали немедленно тут Эврилох с Перимедом и крепче Большим веревок числом у мачты меня обвязали. Только что остров опасный затем миновали, затихло Пенье сирен, их звуки неслышными стали. Тогда лишь Спутники верные воск отлепили, которым я уши Им залепил, а на мне развязали веревки от мачты. Но лишь действительно остров оставили, тут я заметил Дым и высокие волны, услышал и шум. У гребцов же Выпали весла из рук: они совсем испугались. Все зашумело на море, корабль задержался на месте: Острые спереди весла не двигались больше по влаге. Я по судну ходил, приближался ко всякому мужу, Всех одобрения словом стараясь тогда успокоить: „О дорогие друзья, мы бедствий терпели довольно Всяких и раньше, и это не большее зло, чем в пещере, Где нас когда-то запер циклоп, жестокий насильник. Даже оттуда спаслись мы: вам замысел хитрый и доблесть Я показал, — всегда вы, надеюсь, будете помнить. Ну, теперь моему должны подчиниться приказу: Сядьте к уключинам, волны высокие моря ударьте Веслами, — может быть, Зевс поможет, не даст нам погибнуть, Но нам позволит уйти, избежать опасности этой. Кормчий, тебе я теперь прикажу, а ты постарайся, Чтобы рулем управлять хорошо на изогнутом судне: Выведи судно отсюда, где дым и волны большие, И постарайся достигнуть утеса высокого там вон; Если туда уплывем, не ввергнемся в бедствие снова." Так приказал я. Они моему подчинились приказу. Я ничего не сказал о Сцилле, беде неизбежной, Чтобы гребцы, боясь, внутри корабля не укрылись, Чтобы не думали в страхе совсем отказаться от гребли. Тут совершенно забыл я о горьком приказе Цирцеи: Мне велела она совсем не готовиться к бою; Я же, облекшись в доспехи свои знаменитые, в руки Взял два острых копья и, выйдя на палубу судна, Спереди ждал, когда впереди покажутся скалы Сциллы, которая, знал я, несет сопутникам гибель; Но ничего совсем не увидел: глаза утомились, Ибо мрачный утес я высматривал долго в тумане. С горестным плачем тогда мы плыли узким проливом: Сцилла — с одной стороны, с другой — поглощала морскую Влагу соленую грозно Харибды божественной пропасть. После, когда извергала обратно, кругом клокотало С шумом ужасным, как будто в котле над огнем разожженным: Брызги пены высоко взлетали на оба утеса. Снова когда поглощала соленую влагу морскую, Все у нее, казалось, внутри клокотало, вокруг же Грозно ревело, внизу казалась земля, словно берег Темный. Спутники были объяты ужасом бледным. Смерти страшной боясь, Харибду мы разглядели. Сцилла тем временем с судна кривого шесть ухватила Спутников милых моих, наилучших руками и силой. Быстрое судно свое озирая и спутников милых, Руки и ноги их лишь вверху мелькнувшими видел В воздухе. В ужасе страшном они тогда закричали, В раз последний меня, называя по имени, звали! Словно рыбак со скалы выступающей с удочкой длинной Маленьким рыбам бросает еду на приманку и вместе Рог полевого быка опускает в глубокое море; Вытянув рыбу из моря, ее на землю бросает, Где трепещет она, — так те над скалой трепетали В воздухе. Сцилла тут же пожрала кричать продолжавших, Руки ко мне простиравших в борьбе с неизбежною смертью. Самое жалкое тут я видел глазами своими, Сколько ни вынес я бед, по широкому морю блуждая! Но ушли лишь от скал ужасной Харибды и Сциллы, Быстро проехали после к священному острову Солнца: Там выпасались коровы с широкими лбами и много Тучных животных других, баранов и коз Гелиоса. В море еще находясь на. своем корабле чернобоком, Рев и мычанье коров, пасущихся в стаде, я слышал, Блеявших также овец. Тогда-то вспомнил я слово, Что говорил слепой Тиресий, старый фиванец, Эянка также Цирцея; они мне строго внушали Острова нам избегать Гелиоса, дающего радость. Сильно душою скорбя, сказал я спутникам слово: „Слушайте слово вы, претерпевшие множество бедствий, Чтобы знать вам то, что сказал предсказатель Тиресий, Эянка также Цирцея; они мне строго внушали Острова нам избегать Гелиоса, дающего радость: Самое страшное зло, говорили, случится там с нами; Дальше нам гнать приказали от острова черное судно." Так убеждал я. У них сокрушилось милое сердце. Вскоре затем Эврилох мне ответил ужасною речью: „Ты, Одиссей, непреклонен, без устали сила и члены Вложены в тело твое, словно все у тебя из железа: Спутникам, столь изнуренным, без сна находящимся долго, Наземь сойти не велишь. А мы бы на острове этом, Всюду водой окруженном, сготовили ужин хороший. В темную быструю ночь заставляешь остров покинуть, Дальше ехать отсюда, блуждать по туманному морю. Ветры бурные, гибель несущие судну, ночами Дуют, и некуда будет бежать от гибели тяжкой, Если вдруг набежит порывистый ветер Зефира Шумного или же Нота, которые всех наибольше Могут суда разбивать даже против божественной воли. Темной ночи теперь подчинимся, будем готовить Ужин, останемся спать возле нашего быстрого судна, Утром же, рано встав, по широкому двинемся морю." Так Эврилох предложил, остальные его поддержали. Тут я уже догадался, что демон замыслил нам гибель; Слово крылатое я сказал тогда Эврилоху: „Все вы меня одного, Эврилох, побуждаете сильно! Ну же, все поклянитесь немедленно клятвой великой: Если мы стадо коров или стадо овечье большое Где найдем, чтоб никто не свершил преступления злого, Чтобы корову ль, овцу ль из гурта не убил, но спокойно Будем пищей питаться, какую дала нам Цирцея." Так убеждал их. Они, как приказывал им, поклялись мне. После, когда поклялись, принесли мне великую клятву, В гавань причалили мы хорошо оснащенное судно, Близко от пресной воды. С корабля все спутники вышли, Скоро затем изобильный себе приготовили ужин. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, Вспомнив, оплакали после товарищей милых, которых Страшная Сцилла пожрала, схватив с глубокого судна. Сладостный сон той порою на плачущих их ниспустился. Ночи последняя треть наступила, и звезды померкли. Тучегонитель Зевс приготовил свирепые ветры С бурей божественной страшной, всю землю покрыл он и море Тучею; тьма тогда поднялась до самого неба. Но показалась едва розоперстая Эос на небе, Судно тогда мы на якорь поставили в гроте глубоком; Нимфы прекрасные там собирались водить хороводы. Спутников милых затем я собрал, обратился со словом: нДруги, на судне у нас еду и питье мы имеем, Незачем трогать коров, чтобы нам наказанья не вызвать, Ибо эти коровы и мелкий весь скот — Гелиоса, Грозного бога, который все видит всюду и слышит.". Так убеждал их. Они подчинились душою отважной. Месяц целый затем после этого дул непрестанно Нот, ни один из других не дул, кроме Нота и Эвра. Спутники, пищу пока с вином тёмнокрасным имели, Сильно жить желая, коров не трогали вовсе. После, когда на судне съестные припасы иссякли, Ловлей стали они по нужде заниматься усердно, Рыбами, птицами — всем, до чего добирались их руки; Гибкие удочки были в ходу: заставил желудок. Тою порою на остров пошел я богам помолиться, Может быть, кто из богов укажет путь возвращенья. Но лишь по острову я удалился от спутников прочих, Руки умыв, где нашел я прикрытье от ветра, с молитвой К вечным богам, на Олимпе живущим, тогда обратился. Сладостный сон на ресницы навеяли скоро мне боги. Спутникам прочим тогда Эврилох посоветовал злое: „Слушайте слово мое, испытавшие множество бедствий! Всякая смерть ужасна для жалких людей земнородных, Все же с муками смерти голодной ничто не сравнится. Ну же, сгоните теперь наилучших коров Гелиоса: Жертвы свершим вечносущим, владеющим небом широким. Если ж вернемся домой на Итаку, в отцовскую землю, Гипериону мы там Гелиосу воздвигнем богатый Храм и поставим мы в нем драгоценностей много прекрасных, Если же он, за коров криворогих гневаясь, наше Судно захочет сгубить, нам помогут боги другие. Лучше сразу погибнуть, в волнах захлебнуться соленых, Чем умирать постепенно на острове уединенном!" Высказал так Эвгрилох, остальные его поддержали. Тотчас коров Гелиоса пригнали они наилучших: Стадо прекрасных коров криворогих, с широкими лбами Близко совсем паслось от нашего темного судна. Их окружили они и к богам обратились с молитвой, Мягкие листья срывая с покрытого листьями дуба, Ибо белых зерен ячменных они не имели. После молитвы коров закололи и кожу содрали, Срезали бедра у них и белым жиром покрыли Вдвое, и мяса сырого куски положили над жиром. Не было вовсе у них вина к возлиянию жертвы: Внутренность жаря, водой совершали они возлиянье. Спутники внутренность съели, как только бедра сгорели. Прочее мясо рассекли, куски вертелами пронзили. Сладостный сон в это время с ресниц моих удалился, К быстрому судну пошел я поспешно и к берегу моря. Близко уже подойдя к кораблю обоюдокривому, Запах приятный дыма тогда почувствовал скоро; В горести тут завопил и к бессмертным богам стал взывать я: „Зевс, наш отец, и другие блаженные вечные боги! Сном глубоким меня в неизмерное бедствие ввергли: Спутники страшный грех совершили, одйи здесь оставшись!" С вестью о смерти коров к Гелиосу в то время примчалась Быстрая вестница бога Лампетия в длинной одежде. Он, разгневанный в сердце, сейчас же бессмертным промолвил: „Зевс, наш отец, и другие блаженные вечные боги! Вы отомстите гребцам Одиссея, сына Лаэрта: Столь преступно они убили коров, на которых С радостью я любовался, идя на звездное небо И возвращаясь обратно с широкого неба на землю. Если как следует вы отомстить за коров не хотите, В область Аида сойду я и буду светить лишь для мертвых." Зевс, облаков собиратель, ответил, ему возражая: „Гелиос, право, ты должен светить бессмертным и смертным Людям, живущим везде по широкой земле плодородной; Быстрое судно его рассеку я на мелкие части, Молнией светлой метнув в середине пурпурного моря." Слышал о том я от нифмы Калипсо прекрасноволосой, Знавшей, как мне говорила, от вестника Зевса Гермеса. К судну когда я пришел незамедлив и к берегу моря, Выбранил всех, подходя к одному и другому, но средства Мы не нашли никакого: коровы убиты уж были. Скоро коровами знак такой показали-нам боги: Шкуры, с них снятые, вдруг поползли, а на вертелах мясо Вдруг замычало, как будто послышался голос коровий. Шесть угощались дней после этого спутники здесь же, Лучших коров Гелиоса себе забирая на пищу. Но лишь седьмой в обращенье приведен был Зевсом Кронидом, Ветер тогда прекратился, свирепая буря утихла. Мы, на судно взойдя, по широкому морю пустились: Мачту подняв, паруса распустили белые сверху. Остров покинули мы, и, когда никакая другая Больше земля не виднелась, одно лишь море да небо, Темную тучу тогда над судном нашим глубоким Поднял Крониин; и вот потемнело широкое море. Судно недолгое время бежало, пока не поднялся Ветер шумный Зефир, разъярившийся вихрем великим: Обе веревки от мачты оторваны были порывом Ветра, и с грохотом мачта назад повалилась, а снасти Тоже попадали сзади вовнутрь, у кормы корабельной. Кормчему по голове угодило, череп разбит был Весь на его голове; водолазу подобно нырнул он В море с кормы, а душа незамедлив покинула кости. Зевс загремел и на судно сейчас же молнию бросил: Судно все потряслось под ударами молнии Зевса, Сытое плаваньем, с судна ж упали спутники в воду И понеслись на волнах далеко по пурпурному морю, Словно вороны, возврата в отчизну лишенные богом. Я по судну ходил, чтоб ударом волны не сорвало Киль от бортов, чтобы дно обнаженным не гнало по морю. Мачту отбросило к килю, канат на нее повалился, Сделанный крепко из кожи воловьей, — поэтому вместе Оба связались они, как и киль корабля, так и мачта. Сидя на них, я понесся на гибель, гонимый ветрами. Вихрем ярившийся ветер Зефир, наконец, прекратился; Вскорости Нот появился, душе угрожая бедою, Ибо к Харибде, погибель несущей, подплыть приходилось. Целую ночь я проплыл, и с восходом лишь солнца пригнало К Сцилле, ужасной скале, и против лежащей Харибде: Снова она поглощала соленую влагу морскую. Я же, к смоковнице дикой высокой подпрыгнув, повис там, Так уцепившись на ней, как летучая мышь, не имея Твердой опоры для ног никакой: ни ходить, ни держаться; Корни ее глубоко, в высоту были ветви далеко, Длинные ветви, большие, бросавшие тень на Харибду. Так неустанно держался, пока, наконец, изрыгнула Снова Харибда мачту и киль, как ни жаждал я страстно, Чтобы скорей. Так судья, разобрав на площади много Споров людей молодых, лишь поздно уходит обедать, — Столько же времени вышло, пока показалися бревна. Быстро я бросился сверху ногами на них и руками, С шумом на длинные бревна упал, на их середину; Сидя на них, стал грести я руками своими по влаге. Сцилле больше отец людей и богов не позволил Видеть меня: невозможно мне было бы смерти избегнуть. Девять отсюда я дней носился, на день лишь десятый Боги пригнали меня на Огигию остров, к жилищу Грозной, пышнокудрявой Калипсо, владеющей речью. Нимфа меня полюбила, заботилась. Впрочем, об этом Незачем мне говорить, потому что вчера рассказал я Умной жене твоей и тебе; совсем не люблю я Снова о том говорить, о чем уж рассказывал раньше". 13 Кончил он так, и они призатихли в молчании полном: Все очарованы были в тенями покрывшемся доме. После сказал Алкиной, с ответом к нему обратившись: „С самой поры, Одиссей, как вступил ты в жилище с высокой Кровлей и медным порогом, я знаю: ты не вернешься К прежним скитаньям, коль много страданий уже перенес ты. К каждому здесь подойдя, предложу им всем я такое: Сколько ни есть постоянно вино тёмнокрасное пьющих В доме моем старейшин и слух услаждающих пеньем! Много гостю одежд приготовлено в ящике гладком, Много прекрасных вещей золотых и разных подарков, Сколько советники наши сюда доставили гостю. Ну, по треножнику гостю еще пусть каждый доставит И по котлу, а себя возместим, собирая в народе, Ибо подарки давать тяжело от себя одного лишь." Так произнес Алкиной. По душе показалось им слово. Спать желавшие все по домам пошли незамедлив. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, К судну все поспешили с различною медью для гостя. Все хорошо разложила священная мощь Алкиноя, Сам он по судну ходил между скамьями, не помешать бы, Если возьмутся гребцы усердно на веслах работать. В дом Алкиноя пришли корабельщики пир приготовить. Им Алкиноева сила святая вола заколола В честь темнотучного Зевса Кронида, владыки над всеми. Срезав бедра вола, насладились прекрасною пищей, В общем участвуя пире; им песни певец богоравный Пел Демодок: почитаем был он средь народа. Но часто Голову к солнцу свою обращал Одиссей, ибо жаждал, Чтобы скорей закатилось оно: торопился уехать. Словно как ужинать пахарь стремится, весь день волочивший Крепко сколоченный плуг новиной на волах черномастных, — Рад он поэтому, видя, что солнечный свет уж заходит, Ужинать время итти; он идет, подгибаются ноги, — Так же был рад Одиссей, заходящее солнце увидев, Веслолюбивым феакам сейчас же слово сказал он, Больше других к Алкиною со словом своим обращаясь: „О властелин Алкиной, во всех племенах самый славный! В путь снарядите меня, совершив возлиянье, а сами Будьте здоровы! Все, что желала душа, совершилось: Скоро поеду, подарки уже получил от небесных Вечных богов. Да найду я на родине, в дом возвратившись, Всех невредимыми близких, жену беспорочную с ними. Вы же, с женами здесь законными вместе оставшись, Так и с детьми, наслаждайтесь, и боги осыплют вас счастьем Всяким, зла ж никакого пускай не случится в народе!" Кончил. Они ж, с одобреньем к нему отнесясь, предложили Гостя отправить домой, потому что сказал он как нужно. Тут Алкиноева сила глашатаю так приказала: „Воду в кратере смешай, Понтоной, и вино между всеми В доме затем раздели чтобы, Зевсу-отцу помолившись, Гостя отправить нам в его дорогую отчизну." Так приказал. Понтоной же, смешав медосладкий напиток, Всем, подходя к ним, по кубкам разлил; совершили оттуда, С мест со своих, возлиянье блаженным богам, на широком Небе живущим. Затем Одиссей пресветлый поднялся, Кубок двуручный в руки Арете, приблизившись, подал; К ней затем обратившись, крылатое слово сказал он: „Будь, басилея, здорова на многие годы, до тех пор, Старость пока не придет со смертью: они неизбежны. Еду я, — ты ж наслаждайся, оставшись с феаками всеми, Дома с детьми, с басилеем и мужем своим Алкиноем." Так произнес и пошел чрез порог Одиссей богоравный. С ним Алкиноева сила глашатая вместе послала К берегу моря гостя вести, к быстроходному судну. Следом за ним Арета отправила женщин-служанок: Первую с вымытым чисто плащом и хитоном послала, Крепкий же ящик нести другую отправила следом, Третья еще понесла еду с вином тёмнокрасным. К быстрому судну когда подошли и к берегу моря, Тотчас на судно кривое, дары приняв, положили Спутники славные: платье, вино и различную пищу; Плащ и ковер они разостлали на палубе судна Быстрого, чтобы спал Одиссей на корме непробудно. Сам затем Одиссей подошел и на ложе улегся Молча. Гребцы на скамьи к уключинам сели в порядке И отвязали причал от дыры просверленного камня; Стали веслами воду они бороздить, наклоняясь. Скоро сон непробудный спустился к нему на ресницы, Сладкий, глубокий, всего наиболее сходный со смертью. Словно коней-жеребцов четверка помчалась по полю, Двинулась с места сразу вперед под ударами плетки, Быстро свершая путь, от земли высоко отделяясь; — Так и корма корабля высоко поднималась, а сзади Темные волны свирепо шумящей воды бушевали. Судно бежало все время совсем невредимо: ни ястреб, Даже ни сокол догнать не могли бы, быстрейшие птицы. Волны морские корабль рассекал, несясь с быстротою, Мужа везя, божеству подобного разумом крепким: Прежде он множеств бедствий различных действительно вынес, В битвах с мужами дерясь, рассекая высокие волны, — Спал он спокойно теперь, позабыв, сколько бедствий он вынес? Только звезда показалась ярчайшая, всех наибольше Предвозвещая приход Зари, родящейся рано, К острову судно морское в то время уже приближалось. В крае Итаки есть гавань одна, что давно уж зовется Именем Форкина, старца морского; в бухте два мыса, Как нависшие скалы стоят, образуя ту гавань И защищая извне от высокой волны, от свирецой Бури; внутри суда многоместные могут держаться Даже без якоря, лишь доберутся к месту стоянки. Выше над гаванью там длиннолистную видишь маслину, Возле маслины — пещера прекрасная, темная, нимфам Тем посвященная, коих зовут наядами также; В ней внутри есть кратеры, равно и амфоры из камня, Гнездами многими пчелы повсюду. гнездятся в пещере; Там же внутри много станов громадных из камня: наяды Красные ткут покрывала, на них глядеть — загляденье! Ключ, непрерывно журчащий, внутри. В пещеру два входа: К северу — первый вход, легко для людей он доступен; К западу — вход второй для богов лишь: никак невозможно Людям туда проникать, ибо это — бессмертных дорога. Судно погнали сюда гребцы, ибо раньше здесь были. К берегу гавани так разогнался корабль под руками Сильных гребцов, что всей половиною въехал на сушу. С судна на сушу сошли с многоместного, вынеся прежде Спавшего на корабле обоюдокривом Одиссея Вместе с прекрасным ковром и плащом, на которых лежал он; Спать продолжавшего здесь на прибрежном песке положили, Вынесли также дары, что ему, по внушенью Афины, Лучшие дали феаки, когда уезжал он в отчизну. Все это вместе собрав, в стороне от дороги сложили, Возле оливы-ствола, чтоб никто из людей проходящих, Пользуясь сном Одиссея, забрать не вздумал богатства. Сами поехали снова домой к себе. Земледержец, Всех угроз не забыв, какими грозил Одиссею Славному, спрашивать стал, чтобы волю Зевса разведать: „Зевс, наш отец! Я совсем средь бессмертных богов почитаем Больше не буду: меня почитать перестали и люди, Даже феаки, хоть род qhh от меня производят. Знал я: домой Одиссей, наконец, вернется, хоть много Вынесет бедствий; лишить его возвращенья не думал, Ибо ты раньше ему обещал, кивнув головою. Спящего нынче его привезли по морю на судне И на Итаку внесли, и несметные дали богатства: Меди и золота много и тканых одежд изобильно, — Столько бы он — Одиссей — не мог увезти из под Трои, Если бы с долей добычи вернулся домой невредимо." Зевс, облаков собиратель, ответил ему, возражая: „Энносигей повелитель, о горе! Что ты сказал мне? Чести тебя не лишают бессмертные боги, и было б Трудно позорить бесчестьем старейшего, лучшего бога! Если ж кто из людей, слабейших в силе и мощи, Чтить не захочет, его всегда наказать ты успеешь. Делай, что сам пожелаешь, как будет угоднее сердцу." Зевсу ответил затем Посейдон, земли колебатель: „Тучей покрытый Зевс! Как советовал ты, поступлю я: Я уважаю тебя, считаюсь с душою твоею. Я намерен сегодня прекрасное судно феаков В море туманном, когда возвращаться на родину будет, Так разбить, чтоб они прекратили совсем перевозку Всяких людей; заслоню я их город высокой горою." Зевс, облаков собиратель, ему отвечая, промолвил: „Милый, намеренье это твое признаю наилучшим, Ибо из города люди увидят, что судно, обратно Плывшее, вдруг, не доехав до места, в утес превратится, Быстрому судну подобный; затем несказанно все люди Будут дивиться тому, что гора заслонила их город." Этот услышав ответ, Посейдон, земли колебатель, В Схерию двинулся быстро, туда, где живут феакийцы. Там задержался. Когда приближался корабль мореходный, Быстро гонимый гребцами, к нему подошел земледержец, В камень его претворил, ударив рукой наклоненной, Снизу его утвердил и ушел далеко от утеса. Стали тогда говорить один другому феаки, Славные греблей своей на быстрых судах многоместных; Каждый так говорил, взглянув на соседа иного: „Горе какое! Кто-то сковал наше быстрое судно, Плывшее морем домой! Оно уж вблизи показалось." Каждый так говорил, но не знал, почеиГу так случилось? К ним ко всем Алкиной тогда обратился и молвил: „Горе: древнейшее есть от отца моего предсказанье. Мне говорил он не раз, что на нас Посейдон будет гневен, Ибо мы всяких людей невредимо по морю провозим. Он говорил, что время придет, — и прекрасное судно Наше, когда возвращаться обратно на родину будет, Бог сокрушит и задвинет скалою высокой наш город. Так мой отец предсказал, и теперь свершилось все это. Ну, теперь подчинитесь, исполните все, что скажу я: Кончите смертных людей возить по морям, даже если К городу кто приплывет. Посейдону волов заколите Лучших двенадцать, отборных, над нами не сжалится ль, может, Город, может быть, наш не задвинет высокой горою." Так сказал он, и те испугались, волов закололи, После стали они молить Посейдона владыку, Всех племен феаков вожди и советники вместе, Стоя вокруг алтаря. Одиссей между тем пробудился: Спал на земле отцов, но ее совсем не узнал он, Долго отсутствуя, ибо богиня туман напустила, Зевсова дочь Паллада Афина, его чтобы сделать Неузнаваемым, с ним подробно о всем сговориться, Чтобы жена, друзья, горожане не прежде узнали, Чем до конца отомстит женихам за всю их надменность. Вот почему по-иному казалось теперь все владыке: Гавань знакомая, очень удобные в бухте причалы, Скалы крутые кругом, цветущие близко деревья. Bcfaл он, с места поднявшись, взглянул на отцовскую землю, Громко заплакал, себя по бедру ладонью ударил Вниз наклоненной рукой, и, сетуя, слово сказал он: „Горе мне! В землю какую людей опять я приехал? Дикие ль здесь живут, надменные, правды не зная? Гостеприимны ль они? имеют ли страх пред богами? Спрятать куда мне столько сокровищ? Где сам я скитаться Буду? Лучше бы мне у феаков остаться на месте: Если бы к сильному я басилею другому прибегнул, Он приютил бы меня и отправил, быть может, в дорогу! Где мне спрятать богатства, не знаю. Конечно, на месте Здесь не оставлю, а то добычей станут другого. Горе: о, как вообще неразумны и несправедливы Все оказались вожди и советники в крае феаков, Ибо в чужую страну привезли. На остров Итаку, Видный вдали, везти обещав, не исполнили слова. Зевс, покровитель гостей, который все видит и судит Смертных, всем по делам воздавая, за ложь их накажет. Ну, сокровища я подсчитаю, тогда и увижу, Взяли ли что у меня, отъезжая на судне глубоком?" Кончив, треножники стал он прекрасные вместе с тазами, Золото, тонкую ткань пересчитывать, также одежды. Вцелостивсе. Но тогда об отцовской земле стал скорбеть он: Сетуя громко и плача, блуждал он по берегу моря Многошумящего. Близко к нему подступила Афина: Образ она приняла пастуха молодого, который Больше всего был похож на сына хозяина стада, Нежного возраста, плащ двойной был на плечи наброшен, С дротом в руке, на ногах же — сандалии яркого цвета. Радостен стал Одиссей, лишь увидел, пошел ей навстречу, К ней обратился затем и слово крылатое молвил: „Милый мой, с первым с тобой я в этой стране повстречался. Здравствуй, ко мне подходи безо всякого умысла злого; Здесь меня защити, помоги сохранить мне все это; Словно как бога прошу я, к коленям твоим припадая. Мне и об этом правду скажи, чтобы знал хорошо я, Это что за страна? Что за люди ее населяют? Остров это какой, водой окруженный, иль берег Суши, обильно родящей, вдающийся в море глубоко?" Так сказала ему совоокая дева Афина: „Или глуп ты, гость, иль, может быть, издали прибыл, Если об этой земле вопрошаешь меня, потому что Небезызвестна совсем она, и многие знают Люди, те, что живут на востоке, где солнце восходит, Так и на западе темном живущие, сколько ни есть их. Остров скалистый суров, для езды на конях неудобен, Но не беден однако, раздолья хоть мало имеет: Хлеба в этой стране и вина обильно родится, Ибо дождя выпадает достаточно, держится влага; Пастбища есть для коров и для коз превосходные всюду, Много есть водопоев хороших для всяких животных. Странник, имя Итаки дошло потому и до Трои, Как говорят, от ахейских земель далеко отстоящей." Кончила так. Одиссей пресветлый, многострадальный Сильно рад был опять приветствовать землю родную, Как сказала Паллада, эгидодержавного Зевса Дочь. Крылатое слово тогда сказал он Афине; Правды же всей не of крыл он в искусно продуманной речи, Но, как обычно, в груди напрягал многохитрый свой разум: „Слышал я об Итаке, когда далеко за морями Жил на Крите широком. Теперь сюда же и сам я С этими прибыл вещами, оставив столько же детям. Бегством спасаюсь теперь, потому что убил Орсилоха, Сына Идоменея проворного: в Крите широком Всех он, хлеб едящих людей, побеждал быстротою Ног и хотел отнять добычу мою из-под Трои, Ради которой так много великих бедствий я вынес, В битвах с мужами борясь, рассекая высокие волны: Мне не хотелось служить отцу Орсилоха под Троей, Ибо сам я был во главе товарищей милых; Медным копьем я ударил его, проходившего с поля, Сидя вблизи от дороги с товарищем верным в засаде; Темная ночь покрывала все небо, никто не заметил: Тайно убил я его и похитил дыханье из тела. После того, как его умертвил я острою медью, К судну придя0затем, упросил финикийцев знакомых, Дав им достаточно много добытого мною богатства; Их упросил я меня отвезти и высадить в Пилос Или к Элиде священной, где властвуют мужи эпейцы. Силою ветра, однако, сюда мореходцев погнало, Как ни противились ветру; меня ж обмануть не желали. Так проблуждали мы там и попали мы ночью оттуда, Быстро въехали в гавань на веслах, об ужине думать Даже забыли совсем, хоть и очень голодными были. Так с корабля и сошли мы на — берег и спать повалились; Сладкий немедленно сон к изнуренному мне ниспустился. Вещи мои финикийцы с глубокого вынесли судна, Рядом со мной положили, где спал на песке я прибрежном; Сами на судно взошли и в Сидон населенный поплыли Снова обратно; а я хоть печальный, на месте остался." Выдумал так. Улыбнулась ему совоокая дева И потрепала рукой. Уподобившись женщине рослой, Видом красивой, во всех рукодельных работах искусной, Речь обратила к нему и крылатое слово сказала: „В хитростях кто пересилит тебя, в различном лукавстве И в осторожности, если случится и с богом столкнуться? В выдумках неистощим ты, всегда хитроумен; должно быть, Даже домой прибыв, обойтись без обмана не можешь, Как и без хитрого слова, к которому с детства привычен. Ну же, об этом уже говорить мы больше не будем; В хитростях опытны оба: ты смертных всех выше речами, Я же умом могу похвалиться меж всеми богами, Так и хитростью. Как не узнал ты Палладу Афину, Зевсову дочь, меня, что тебе постоянно во всяких Трудных делах помогает, всегда охраняя от смерти? Дружбу к тебе я внушила феакам всем и почтенье. Вот и сейчас поспешила на помощь к тебе, чтобы спрятать Вещи, какие тебе благородные дали феаки. Дать же сама я внушила, когда ты домой отправлялся. Сколько тебе, я скажу, назначено в доме прекрасном Вынести разных забот! Претерпи и снеси поневоле И ни кому из мужей и жен открыться не должен, Ибо придешь ты бродягой, забитым нуждою, но молча Должен обиды терпеть, выносить и насилия граждан." Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: „Трудно тебя, богиня, узнать человеку при встрече, Даже видавшему виды: во всё претвориться ты можешь. Знаю и сам хорошо, что ко мне благосклонность являла Прежде, когда мы, ахейцев сыны, воевали под Троей; После ж, когда мы высокий разрушили город Приама, Сели затем на суда, ахейцев рассеяли боги, После, о Зевсова дочь, нигде ровсем я не видел, Чтобы пришла ты на судно меня охранять от несчастий. Я же бывал постоянно измучен душою и сердцем, Всюду скитаясь, пока не избавили боги от бедствий; Лишь тогда, наконец, пришла ты в землю феаков, Где ободряла меня и в город меня проводила. Ради отца на коленях тебя я молю, потому что Думаю: в землю, видно, другую, но не на Итаку, Издали видную прибыл! А ты, надо мной насмехаясь, Так говоришь лишь, мои обольщая и душу и сердце. Правду скажи мне, в свою ль дорогую попал я отчизну?" Так сказала в ответ совоокая дева Афина: „Мысли такие в груди всегда тобою владеют, И потому-то тебя не могу я покинуть в несчастьи, Ибо рассудком ты сметлив своим и разумен, и ласков. С радостью муж бы другой, из скитаний вернувшись в отчизну, Жаждал дома увидеть детей дорогих и супругу. Только тебе не угодно о близких узнать и услышать, Прежде чем в верности сам испытаешь супругу, какая Дома сидит постоянно и слезы всегда проливае!: Целые ночи и дни у нее лишь в этом проходят. Этому все же никак не верила я совершенно, Знала в душе, что вернешься, хоть спутников милых погубишь, Но не хотела, конечно, совсем Посейдону перечить, Брату родному отца, на тебя пылавшему гневом; Он на тебя рассердился, что сына его ослепил ты. Ну, я место Итаки тебе покажу, чтобы верил: Форкина это гавань, действительно, старца морского; Дальше за гаванью сверху маслину тенистую видишь, Близко совсем и пещера прекрасная, темная, нимфам Тем посвященная, коих зовут наядами также. В этой пещере знакомый со сводами грот подходящий: Много там гекатомб обильных нимфам свершал ты! Это ж — покрытая лесом гора, по прозванию Нерит." Так объяснила богиня, рассеяв туман. Показался Остров родной. Одиссей терпеливый радостью вспыхнул, Землю приветствуя, он целовал плодородную почву, Руки свои воздев, молиться стал тотчас же нимфам: „Зевса дочери нимфы-наяды! Овеем я не думал Видеться с вами. Но снова привет приношу вам смиренный И прославляю, дары же я вам принесу, как и прежде, Если добытчица, дочь повелителя Зевса, допустит Жить мне еще, а сыну расти моему дорогому!" Снова на это так совоокая дева сказала: „Бодрости больше: об этом тебе и думать не надо. В месте тайном пещеры божественной без промедленья Вещи мы спрячем, чтобы в сохранности все оставались, Сами мы поразмыслим, чтоб сделать все наилучше." Кончив, богиня вошла в пещеру, покрытую тьмою, Место потайное там отыскать. Одиссей же в пещеру Вещи свои перенес, как золото с крепкою медью, Так и одежды, какие ему подарили феаки. Их уложили надежно. Ко входу приставила камень Дочь эгидодержавного Зевса Паллада Афина. Оба они возле корня маслины священной сидели, Вместе надменным они женихам замышляли погибель. Так совоокая дева Афина ему предложила: „О Лаэртид, Одиссей многохитрый, Зевса питомец! Ты поразмысли, как руки тебе наложить на бесстыдных Всех женихов, что в доме бесчинствуют целых три года, Сватают равную богу супругу и вено приносят. Но на твое возвращенье надеясь, она постоянно Плачет и каждого мужа надеждой манит отрадной, Каждому весть посылает, иное в душе замышляя." Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: „Горе мне: злая судьба Агамемнона, сына Атрея, Дома могла бы меня, как видно, настигнуть, когда бы Мне ты не рассказала, как следует, все и подробно. Ну, теперь мне придумай, как им отомстить повернее? Встань поближе ко мне, вдохнови отвагой и силой Как и тогда, когда мы громили троянские стены. Если поможешь мне, совоокая, столь же усердно, Буду я против трехсот человек выступать и сражаться Вместе с тобой, богиня почтенная, лишь помогай мне!" Так совоокая снова ему на это сказала: „Помощь великую дам я, не будешь ты мною оставлен, Это когда лишь начнешь: мы пол оросим беспощадно Кровью и мозгом всех тех женихов вероломных, какие Все добро твое истребляют, безжалостно грабят. Станешь неузнаваем по воле моей ты для смертных: Кожу твою иссушу прекрасную в членах подвижных, Русые волосы я на твоей голове уничтожу, Рубище брошу на тело: увидевший всяк ужаснется; Мутными сделаю очи твои, столь прекрасные раньше, Чтобы всем женихам безобразным ты показался, Как и супруге, и сыну, которого дома оставил. Сам ты прежде всего иди к свинопасу, который Свиней твоих стережет и к тебе хорошо расположен, Сына любя твоего, Пенелопу разумную также. Можешь его разыскать при свиньях, какие пасутся Возле утеса Коракс, у источника вод Аретусы, Жолуди там пожирают желанные, мутную воду Пьют, что свиньям приносит обилие лучшего сала. Там оставаясь и сидя с ним рядом расспрашивай старца. Временем тем я в Спарту поеду, где много красавиц, Милого сына сюда призову, твоего Телемаха: Он для тебя в Лакедемон широкопространный поехал, Чтоб о тебе расспросить Менелая, живой ли и где ты?" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: „Что же ты раньше ему не сказала, хотя обо всем ты Знаешь; или чтобы и он перенес испытанья, блуждая В море бесплодном, когда разоряют его достоянье?" Снова сказала ему в ответ совоокая дева: „Это слишком тебя пускай уже не заботит, Я ведь сама его отправляла, чтоб добрые вести Там получить; никакой не случилось беды, но спокойно В доме Атрида сидит он, всего у него изобильно. Здесь же на черном судне его женихи караулят, Чтобы убить, не пустить проехать в отцовскую землю. Этого; знаю, не выйдет, скорее земля их укроет, (Всех женихов, твое добро разоряющих в доме.)" Так объяснив, к Одиссею жезлом прикоснулась Афина. Гладкая кожа на членах подвижных, морщинистой стала, Русые волосы на голове Одиссея опали, Кожей древнего старца покрылись все части на теле, Мутными стали глаза у него, столь прекрасные раньше, Рубищем жалким, хитоном другим покрылися плечи, Грязным, изодранным вовсе, испачканным копотью дымной; Длинную шкуру оленя набросила сверху богиня Шерсти лишенную, скипетр дала с безобразной котомкой, Всюду дырявой, вместо ремня через плечи — с веревкой. Оба расстались они, совещание кончив. Богиня К сыну пошла Одиссея, в божественный град Лакедемон. 14 Сам Одиссей от залива прошел по скалистой тропинке В гору, к лесистому месту, в котором, по слову Афины, Славный жил свинопас, охранявший добро господина, Самый верный раб Одиссея, подобного богу. Около дома сидящим нашел во дворе свинопаса. Двор оградил он на месте высоком, всюду открытом, Круглый, большой и прекрасный; его для свиней построил Сам свинопас, по отъезде хозяина в дальние страны, Деспойны слов не ждал, равно и старца Лаэрта: Крупных камней притащив, насадил колючий кустарник, Двор частоколом сплошным оградил повсюду снаружи, Частым, густым, нарубив для этого черного дуба; Свиньям в этом дворе построил двенадцать свинарен, Близко одну от другой, где те и лежали, а в каждой Маток, недавно родивших, всегда пятьдесят запиралось: Здесь на земле валялись они. Самцы же отдельно В меньшем лежали числе: количество их убавляли Евшие их женихи: свинопас посылал ежедневно Боровов лучших, больших, прекрасно откормленных, жирных; Триста всего шестьдесят по количеству боровов было; Звероподобных четыре собаки всегда находились Возле; их вырастил сам свинопас, пастухов повелитель. Сам он для ног себе в это время сандалии делал, Кожу вола разрезая прекрасного вида. Другие Три пастуха разошлись по разным местам со свиньями; Против воли послал свинопас четвертого в город, Чтобы свинью женихам необузданным в пищу доставить, Чтобы, ее заколов, женихи насытились мясом. Вдруг, Одиссея внезапно почуя, залаяли громко собаки, С яростным лаем рванулись к нему. Осторожности ради Сел Одиссей на месте, с руки же выпала палка: Мог у свинарни своей теперь пострадать безобразно. Но свинопас подскочить не замедлил стремительно — быстро, Их успокоить — унять у дверей; хоть и выпала плетка, Все же, грозя камнями тяжелыми, псов разогнал он В разные стороны, после же этого молвил владыке: „Старец, еще бы немного, и псы бы тебя растерзали Сразу, меня ж, быть может, стыдом бы великим покрыли! Mrie без того и другие несчастия боги послали: В горе и скорби сижу, о хозяине тяжко вздыхая, богу подобном, тучных свиней посторонним готовя В пищу. А тот, не имея, быть может, совсем пропитанья, Где-то скитается сам по чужим городам и народам, Если жив он еще и видит сияние солнца! В хижину вместе, о старец, последуй за мною; там раньше Пищей душу насытишь, равно и вином, а позднее Мне расскажешь, откуда явился и чем озабочен?" Так произнес и повел свинопас преславный в палатку. Внутрь приведя, посадил, набросав для сидения веток Густо и шкуру большую косматой козы разостлавши, Чтобы на ней чужеземец возлег. Одиссей был доволен Гостеприимством таким и сказал с благодарностью слово: „Пусть же тебе воздадут сам Зевс и бессмертные боги Всем, чего пожелаешь, за этот прием благосклонный!" Ты же, Эвмей свинопас, отвечая на это, промолвил: „Странник! Совсем у меня не в обычае худшего даже Гостя позорить, ибо сам Зевс чужеземцев и нищих Всех охраняет. Наше даяние малым бывает, Но от сердца: рабам ведь бояться приходится, ибо Новые нами теперь господа молодые владеют; Прежнему боги мешают вернуться домой из скитаний. Прежний ко мне хорошо относился, имущество дал мне, Все, чем добрый хозяин раба своего награждает: Домом с землей наградил, женой многосватанной также. Кто для него поработал, труды тех умножили боги. Дело, что мне поручил он, ему приумножил я: много Пользы имел бы хозяин, до старости здесь проживая! Но он погиб… о, полезней погибнуть бы роду Елены, Всем до конца, ибо многим мужам согнул он колени! Мой повелитель давно в Илион многоконный уехал, Чтобы с Трои сынами за честь Агамемнона биться." Кончив, поясом тотчас хитон он себе подпоясал, Быстро в свинарню пошел, где стада поросят запирались; Двух отобрав там, принес и затем заколол их обоих; Их опалив и на части рассекши, пронзил вертелами, Мясо прожарив, поднес и на вертелах подал горячим Все Одиссею, мукою посыпав ячменною белой, А в деревянную чашку вина медосладкого налил; Сам напротив присел и пришельца подбодрил словами: „Странник, теперь покушай, что есть у раба из припасов; Ешь поросят, а свиней, кабанов женихи пожирают, Жалости вовсе не зная, богов не боясь, ни их кары. Дел и поступков надменных не любят блаженные боги, Но справедливость людей, поступки разумные ценят. Даже враждебные люди, насильники, если приедут В землю чужую, напав на нее, на судах уезжают, Полных добычи различной, допущенной Зевсом владыкой, — Все ж, возвращаясь домой, нападенья и мести боятся. Эти ж, как будто услышав божественный голос какой-то, Знают о смерти его, потому что как следует сватать, Иль разойтись по домам не желают совсем, но надменно Губят его достоянье, безжалостно дом разоряют. Сколько уж Зевса дней и ночей протекло сватовства их, Им не одно и не двух ежедневно животных кололи; Сами дерзко чужое вино распивают без меры. Правда, обильно было добра у него как на суше Темной, так на Итаке; никто из героев, ни даже Двадцать их совместно такого добра не имели Столько же: я перечислю тебе, что имел господин мой: Стад по двенадцать коров и овец на суше имел он, Столько ж свиных на Итаке и столько же пастбищ обширных Козьих; пасут свои рабы пастухи и чужие. Здесь же, на острове, пастбищ одиннадцать козьих обширных, Все в отдаленьи отсюда, пасут же их честные люди. Все пастухи женихам пригоняют скот постоянно, Коз наиболее жирнйх, какие окажутся лучше. Я же за свиньями здесь хожу и слежу постоянно, Борова лучшего им отобрав, отсылаю на ужин." Кончил он. Странник меж тем поросятину кушал усердно, Молча вином запивал, женихам отомстить замышляя. Только насытился странник и душу свою подкрепил он, Кружку наполнил Эвмей до самых краев, из которой Пил свинопас постоянно и гостю подал. Тот принял С радостью. Гость обратился к нему со словом крылатым: „Кто же тебя, дорогой мой, купил? За какие богатства? Очень богатый, должно быть, могучий, как сам говорил ты? Но, сказал ты, погиб, Агамемнона честь защищая. Точно скажи, ибо мужа я где-либо, может быть, видел. Знает Зевс и другие блаженные боги: известье, Может быть, знаю о нем, ибо всюду я много скитался." Страннику так сказал свинопас, пастухов предводитель: „Старец! Сюда уже забредали скитальцы другие, Много болтали о нем небылиц, в пропитаньи нуждаясь; Все ж не могли убедить Пенелопу и милого сына, Сколько ни лгут, ибо правды о нем не могут поведать. Каждый бродяга такой, попав на остров Итаку, К деспойне нашей идет, чтобы ей рассказать небылицы. Та, приняв хорошо, одарять и расспрашивать любит, Слушая, слезы с ресниц проливает от скорби великой, Как постоянно бывает с женой, потерявшей супруга. Старец, и ты, вероятно, готов небылицы придумать, [Чтобы плащ и хитон получить и другую одежду]. Видно, быстрые псы и хищные птицы сорвали Кожу с костей у него, душа покинула тело, Или рыбы морские пожрали, а кости на суше Где-то лежат под песком глубоким у берега моря. Думаю, так он погиб, огорчения близким доставив Всем, наиболее мне: никогда не найду уж другого Кроткого, доброго столь господина, куда ни попал бы, Если даже к отцу иль к матери снова вернусь я, В дом, где некогда я был рожден и воспитан родными. Столько теперь я уже не тоскую по ним, хоть желаю Видеть глазами своими, побыть у родителей дома, Сколько тоскую теперь по уехавшем вдаль Одиссее. Гость! хоть вдали он, его по имени звать не решаюсь: Так он ко мне хорошо относился, заботился много! Я называю его дорогим, хоть от нас далеко он." Многострадальный сказал Одиссей пресветлый на это: „Все ты, друг, отвергаешь, нисколько не хочешь поверить В то, что приедет; душа у тебя к недоверию склонна! Я не просто тебе говорю, но поклясться готов я В том, что вернется домой Одиссей! За приятную новость, Но не сейчас, а когда он вернется на родину, в дом свой, Дай мне одеться в плащ и хитон, прекрасное платье. Прежде того ничего не возьму, хоть и очень нуждаюсь. Мне, как ворота Аида, становится тот ненавистен, Кто, побуждаемый горькой нуждой, небылицы болтает. Зевсом клянусь я тебе и трапезой гостеприимной, Домом клянусь Одиссея, в который теперь я приехал, — Все, что тебе говорю, неминуемо будет по слову: Солнце еще не успеет окончить свой бег круговратный, Месяц один не пройдет, другой еще не наступит, — Как он вернется домой и всем отомстит, кто бесчестит Здесь супругу его и блестящего милого сына!" Ты, Эвмей свинопас, ему же ответил на это: „Старец! не дам я награды за добрые вести такие, Ибо уже никогда Одиссей не вернется. Спокойно Пей; позабудем об этом, другое что-нибудь вспомним, Ибо душа у меня всегда в груди изнывает Скорбью, едва о моем хозяине милом напомнят. Клятву поэтому лучше оставим совсем. Одиссей же Пусть приезжает: и я, и супруга его Пенелопа, Старец Лаэрт, Телемах боговидный, — равно мы желаем. Я и о сыне его Телемахе скорблю несказанно, Как об отце Одиссее: он вырос, как бога питомец. Думал я; ростом и видом своим, удивленья достойным, Будет средь прочих мужей он не хуже отца дорогого. Здравого разума, видно, лишили бессмертные боги Или какие-то люди: уехал в божественный Пилос Вести собрать об отце; женихи же наглые тайно Подстерегают в засаде у острова, чтобы бесславно Сгибло у нас потомство Аркесия, равного богу. Но мы оставим об этом, погиб ли там он, быть может, Или спасся от смерти, Кронион простер над ним руку. Ну, чужеземец, теперь о заботах своих мне поведай, Правду скажи о себе, не скрывай, чтобы знал хорошо я: Кто ты, откуда? Где город? Родители где проживали? Прибыл сюда на каком корабле? На Итаку какие Прибыли вместе с тобой корабельщики? Как имена их? Знаю ведь сам я, что пешим сюда невозможно добраться." Так Одиссей хитроумный сказал, отвечая на это: „Да, я об этом тебе расскажу вполне откровенно, Времени лишь бы хватило для нас и было бы вволю Пищи со сладким вином, лишь под кровлей бы нам находиться И угощаться спокойно, готовили лишь бы другие Люди, — тогда я, пожалуй, весь год хоть рассказывать буду; Все-таки вряд ли рассказ я закончу о бедствиях многих: Столько я вытерпел горя, несчастий по воле бессмертных! Родом я из Крита широкого мог бы гордиться, Сын богатого мужа; но многие в доме другие Были еще сыновья у отца от законной супруги, Там и воспитаны были; а я рожден был рабыней, Купленной им. Но со мной, как с сыном родным обходился Кастор Гилакид, отец мой; горжусь, что его я породы: Был на Крите тогда он как бог почитаем в народе Как за богатство его, равно за сынов благородных. Смерть несущие Керы пришли и в жилище Аида Взяли его; меж собой добро поделили родные Смелые братья, каждый по жребию долю большую, Дав незаконному дом лишь и долю совсем небольшую. Все-таки дочь богатых родителей взял я женою, Ибо в то время ценили меня за отвагу и доблесть: В битвах не был я робким. Теперь миновало все это. Думаю все же, что ты, на соломину старую глядя, Видишь и прежний колос. Но много мне выпало бедствий! Боги Арес и Афина великую дали мне доблесть: Мог я ряды сокрушать врагов и, если в засаде С лучшими был я мужами, врагам замышляя погибель, Смерти боязнь никогда не смущала мне смелого, сердца: Выскочив прежде других из засады, копьем убивал я Вражеских всех мужей, попадали какие под ноги. Был я таким на войне, но других никаких не любил я Дел, что для жизни семьи благородной множат богатства. Были всегда мне милы суда многовеслые, также Битвы с врагами и копья прекрасные, меткие стрелы, Гибель несущие, что для иных бывает ужасным. Нравилось то мне, что в душу вложили блаженные боги; Но другие дела и заботы любят иные. Прежде еще, до поездки под Трою войска ахейцев, Мне привелось девять раз на людей выступать иноземных: Воинов вел ли, суда ль быстроходные, — все удавалось. Там добычу я брал, какая понравится, много В долю по жребию я получал; умножалось богатство, Быстро на Крите стал влиятелен и уважаем. Но лишь направил нас Зевс на ужасную эту дорогу, Многим мужам колени согнувшую, тут мне пришлося С Идоменеем, вождем знаменитым на Крите, поехать, Войско везти на судах в Илион с троянцами биться. Было нельзя отказаться: удерживал голос народа. Девять действительно лет воевали мы, дети ахейцев, Лишь на десятом году разрушили город Приама. После поплыли домой; но рассеяли боги ахейцев. Мне, злополучному, Зевс наиболее бед приготовил: Месяц один только дома провел я, детьми наслаждаясь, Милой женою законной, богатством своим, ибо скоро Сердце толкнуло меня с друзьями, равными богу, Ехать в Египет затем на судах, хорошо оснащенных. Девять судов снарядив, не замедлил набрать я дружину; Шесть после этого дней пировали друзья дорогие. Тою порой добывал я пирующим много животных, Чтобы на жертвы богам и самим питаться хватило. В день седьмой, наконец, мы из Крита широкого снялись, С ветром прекрасным Бореем попутным легко мы поплыли, Как по теченью. Тогда ни с одним из судов не случилось Злой беды, но, сидя на них, по волнам невредимо Ехали мы, рулевые ж и ветер суда направляли. В пятый день по Египту, прекрасно текущему, плыли, Там на Египте реке, задержав обоюдокривые Наши суда, приказал я немедленно спутникам верным На берег вытащить их, самим у судов оставаться, Стражу лазутчикам нашим держать на месте высоком. Но, забыв осторожность, чужим стремясь поживиться, Спутники начали грабить прекрасную землю Египта, Силой тамошних женщин тащить и детей малолетних, Всех мужей убивать, — и до города крики достигли. Их услышав, с Зарей, показавшейся рано, примчались Быстро оттуда: поле наполнилось медным сияньем Пеших и конных людей. А Зевс, играющий громом, Спутников наших вверг в трусливое бегство: не смели Боя выдерживать, ибо повсюду грозила им гибель. Много там наших погибло, убитых острою медью, Многих живыми враги увели в неволю работать. Мне же вложил сам Зевс такое намеренье в душу: Лучше мне умереть и достигнуть участи горькой Здесь же, в Египте: меня и в будущем зло ожидало. Шлем с головы, прекрасно сработанный, снять не замедлив, Щит свой с плеча и копье далеко от себя я отбросил, Сам подбежал к басилею и встал пред его колесницей, За ноги взяв, целовал их. Меня он на колесницу Принял к себе и в дом свой повез проливавшего слезы. Многие воины копья метали в меня той порою: Сильно разгневаны были, убить разгорелись душою. Он же меня прикрывал, ибо Зевса разгневать боялся: Зевс возмущается злым обращением с гостем просящим. Семь я годов оставался в Египте, собрал драгоценных Много сокровищ среди египтян, ибо все мне дарили. Год же когда круговратный восьмой наступил, в это время Хитрый, в обманах искусный ко мне финикиец явился, Плут и барышник, многим немало зла причинивший. Он меня обольстил уговорами хитрыми χ ехать В гости к нему в Финикию, где будто бы много сокровищ В доме его. У него проживал я в течение года. Дни когда миновали и месяцы полного года, Быстро весь год совершился, и сроки уже наступили, В Ливию на корабле мореходном со мной он поехал, Мне предложив обманно торговлей совместно заняться: В рабство хотел он меня там продать за хорошую цену. Вынужден был я поехать на судне, не очень хоть верил. Судно помчалось при ветре прекрасном, Борее попутном, Морем широким от Крита. Но Зевс логибель замыслил. Лишь покинули Крит и уже никакая другая Не была видной земля, но вокруг нас море да небо, Тотчас над судном глубоким собрать не замедлил Кронион Темную тучу: море тогда потемнело под судном. Зевс загремел в это время и молнией в судно ударил, — Весь наш корабль затрещал, ударенный молнией Зевса: Серой запахло на судне, и мы попадали в море. Прочие, словно вороны, неслись на волнах возле судна Черного: Зевс их лишил возвращения в отчую землю. Мне же, хоть я испугался погибели в море, Кронион Самую крепкую мачту послал темноносого судна В руки мои, чтобы мог я погибели в море избегнуть. Мачту руками обняв, я носился на гибельном ветре; Девять носился я дней, на десятый же темною ночью Волны высокие в край феспротов меня подкатили. Фейдон, феспротов герой-басилей, приветливо принял, Ибо сын его, продрогшего в холоде видя И изнуренного сильно, поднял руками своими, К дому отца своего дорогого помог мне добраться. Там приодели меня, дали плащ и хитон мягкошерстный. Там я об Одиссее услышал: сказал мне хозяин, Будто его принимал он, когда тот на родину ехал. Мне он показывал много богатств, Одиссеем добытых, Золота, меди, железа, трудного при обработке. Стольким добром и в десятом колене могли бы кормиться, Сколько в доме владыки его сокровищ лежало. Сам Одиссей меж тем, говорил он, в Додону поехал Зевсову волю узнать из покрытого листьями дуба, Как он должен вернуться в тучную землю Итаки, Столько отсутствуя: лучше открыто приехать иль тайно? Клялся он мне самому, совершив возлияние в доме, Будто уж спущен корабль и гребцы для него наготове, Чтобы его везти в отцовскую милую землю., Прежде однако меня он отправил на судне, готовом Ехать морем на остров Дулихий, богатый пшеницей; Строго гребцам он велел меня к басилею Акасту Быстро доставить. Они же, склонившись на умыслы злые Против меня, порешили в жестокое бедствие ввергнуть. Лишь корабль мореходный отъехал от края феспротов, Сразу же был я свободы лишен мореходцами злыми: Плащ и хитон с меня сорвали с другою одеждой, Плечи мне рубищем жалким покрыли, изорванным, грязным, Тем, что на мне и теперь ты видишь своими глазами. К вечеру на корабле, хорошо оснащенном в дорогу, Издали видной Итаки едва лишь достигли, веревкой, Скрученной туго, меня они привязали к скамейке, Сами же, спешно на берег сойдя, насыщались едою. Но совсем легко развязали на мне все веревки Сами блаженные боги. На голову бросив лохмотья, Я по рулю соскользнул незаметно, приблизился грудью К морю и дальше поплыл, пробиваясь руками своими; В сторону быстро отплыв, я от них далеко оказался. К чаще высокой деревьев приблизившись, на берег вышел, Скрылся в чаще и лег. А спутники, сетуя горько, Близко искали меня; но полезным не посчитали Дальше искать, назад поэтому снова вернулись, К судну кривому. Меня же легко весносущие боги, Спрятав, после к жилищу приблизили доброго мужа, Ибо судьбою пока предназначено жить мне на свете." Ты, Эвмей свинопас, отвечая на это промолвил: „О злополучный гость, взволновал ты долгим рассказом Душу. О сколько скитался и сколько уже претерпел ты! Все-таки не убедил: не как следует об Одиссее, Мне рассказал, ибо лгать на ветер тебе, таковому Сгарому, незачем; я хорошо и сам понимаю: Больше уже не вернется хозяин сюда, ненавистен Стал он богам, не в бою с троянцами славно он умер Иль на руках у своих друзей после битвы с врагами, — Холм ему бы тогда воздвигли там панахейцы, Сына даже его прославляли бы долго в народе, — Но бесславно его сгубили Гарпии, видно. Уединенно живу я на ферме свиной, не бываю В городе, разве когда прикажет сама Пенелопа В город явиться, коль вести какие откуда получит: Сидя, расспрашивать любят подробно с вестями прибывших Те, что душевно скорбят об отсутствии долгом владыки, Иль женихи, что добро разорять безнаказанно рады. Мне же расспрашивать всяких приезжих не нравится с тех пор, Как зтолиец один меня обманул небылицей; Сам он мужа убил; по землям разным скитаясь, В дом приблудился ко мне: этолийца я ласково принял. Он говорил, что на Крите он видел у Идоменея, Как Одиссей корабли починял, пострадавшие в бурю: Летом иль осенью будто сюда домой он вернется, Много добра привезет, с ним приедут друзья дорогие. Старый мой гость многогорький, богами ко мне приведенный Нет, не удастся меня ни прельстить, ни обрадовать ложью. Я не за ложь и басни тебя хорошо принимаю: Зевса чту, покровителя странных, тебя же жалею." Снова ответил на это ему Одиссей многоумный: „Сердце, хозяин, в груди у тебя недоверчиво слишком, Ибо и клятвами даже не мог я доверия вызвать. Ну, давай, мы теперь заключим договор обоюдный, Сверху свидетели боги, какие живут на Олимпе: Если действительно в дом вернется сюда твой хозяин, Платье тогда подаришь мне, хитон и плащ, и отправишь; Ехать на остров Дулихий, куда я стремлюсь всей душою. Если ж не сбудется слово, сюда не вернется хозяин, — Сбросить меня вели служанкам с утеса крутого, Чтобы другие бродяги не смели обманывать здешних." Светлый Эвмей свинопас, возражая на это, ответил: „Доброй славы, гость, ни чести теперь уж не будет Мне и после когда-то от жителей, если тебя я, В дом приведя, дружелюбно приняв, как хороший хозяин, Как-нибудь после убью и вырву из тела дыханье! С чистым сердцем тогда могу ли молиться я Зевсу? Но проходит уж время теперь, и работники скоро Будут являться сюда, чтобы сытный обед приготовить." Так они между тем один с другим говорили. Тою порою пришли пастухи свинопасы со стадом; Заперли свиней в закуты на отдых после пригона. Невыразимый визг из закут между тем раздавался. Светлый тогда свинопас к пастухам своим обратился: „Лучшую мне пригоните свинью, мы заколем для гостя, Сами насытимся с ним, потому, что много заботы, Много трудов положили на этих свиней белозубых; Между тем как другие наш труд безвозмездно съедают." Так закончив, бревно расколол он безжалостной медью. Те пригнали свинью пятилетнюю, жирную очень, После ее к очагу подвели. Свинопас же пресветлый, Набожным будучи сам, не забыл о богах о бессмертных, Но с головы белозубой свиньи клок щетинистой шерсти Срезал и бросил в огонь и к богам обратился с мольбою, Чтоб Одиссея они многоумного в дом возвратили. В лоб он ударил свинью дубовым поленом для топки: Жизнь ушла от нее. Свинью пастухи закололи, Кожу содрали с нее, на куски затем разрубили. Салом свиным обложил свинопас, отовсюду нарезав, Мясо сырое и сжег на огне, пересыпав мукою Ячной, а прочего мяса куски вертелами пронзил он И, на огне осторожно прожарив, вытащил после. Мясо затем все вместе на стол положили. Поднялся Тут свинопас и, его разделив на равные доли, Семь частей по столу разложил одинаковых: нимфам Первую долю и < сыну Зевса и Майи Гермесу, Поровну прочее все себе поделил с пастухами, Часть же хребтовую дал белозубой свиньи Одиссею, Целую вырезку, этим порадовав душу владыки, Так Одиссей многоумный сказал, к нему обратившись: „Если бы Зевсу, Эвмей, ты столько же сделался милым, Сколько и мне, потому что такого почтительно принял!" Ты же Эвмей свинопас сказал ему, отвечая: „Кушай, гость злополучный, вот этой едой наслаждайся, Тем, что имеется; боги одно нам даруют, другого, Что по душе нам, лишают: они одни всемогущи." Так угощая, он сжег богам вечносущим начатки И, возлиянье свершив тёмнокрасным вином, Одиссею, Стен сокрушителю, кубок поднес, и тот сел, как обычно. Хлеб разделил между ними Месавлий, который был куплен Тою порой, как хозяин отсутствовал: без разрешенья Деспойны или старца Лаэрта. Купил свинопас сам В Тафии, дав за него от своих трудов сбереженья. Руки они протянули к разложенным яствам обильным. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, Хлеб унести не замедлил Месавлий. Они же, поевши Досыта хлеба с мясом свиным, ушли все на отдых. Злая безлунная ночь наступила: дождем поливало Зевсовым ночь всю, Зефир же порывистый дул непрестанно. Им Одиссей сказал, испытать свинопаса желая, Даст, быть может, плащ ему он сам, иль другому Дать велит, потому что о нем проявил уж заботу: „Выслушай, друг Эвмей, равно и все остальные, Слово, какое скажу, похваляясь: вино неразумным Делает мужа, оно заставляет разумного даже Громко петь, от души смеяться и в пляску пускаться, Слово сказать понуждает, когда помолчать было б лучше, Но, раз уже проболтался, всего до конца я не скрою. Если бы в возрасте был я цветущем и прежнюю силу Мог бы ту вернуть, как в засаду ходили под Троей! Были вождями там Одиссей с Менелаем Атридом, Третьим вождем был я: они сами меня пригласили; Но лишь до города мы, до высокой стены проскользнули, Где кустарник густой, у стены городской повалились. Так мы там в тростнике на болоте лежали в засаде. Злая спустилася ночь: свирепели порывы Борея; В иней холодный снег претворился снизу под нами, Инеем наши покрылись щиты, кристаллом сияя. Там другие все имели плащи и хитоны, Плечи сверху щитами покрыв, спокойно лежали; Я ж, отправляясь в засаду, товарищам плащ свой оставил. Глупый: вперед не подумал, что холодно, может быть, будет. Вышел я, щит лишь имея один и пояс блестящий, Ночи третья лишь часть наступила и звезды склонились. Тут я сказал Одиссею, лежавшему рядом со мною, Локтем двинув его; он быстро ко мне отозвался: „Зевса питомец, друг Лаэртид Одиссей многохитрый! Между живыми мне. видно, не быть уж, — меня обуздает Холод: плаща не имею. Меня соблазнил, вероятно, Демон — в одном лишь хитоне итти. Не избегнуть мне смерти!" Так объяснил я. В душе он сейчас же решенье обдумал, Ибо таким был всегда он в советах и в битвах с врагами. Голосом тихим слова мне такие нашептывать стал он: „Тише, молчи: никто из ахейцев пусть не услышит!" Кончил и голову поднял, на локти упершись, и молвил: „Слушайте, други: сейчас божественный сон мне приснился. Слишком де мы далеко от судов ушли. Пусть попросит Кто-либо войск вождя Агамемнона, сына Атрея, Воинов нам от судов не пошлет ли сюда на подмогу?" Так посоветовал. Встал Андремонид Фоас незамедлив, В сторону светлый плащ отложил и пустился сейчас же Быстро к судам. Я сейчас же одеждой Фоаса укрылся С радостью. Скоро тут златотронная Эос блеснула. Если б имел я возраст цветущий и прежнюю силу. Все вы, каждый из вас, конечно, мне плащ одолжил бы, Дружбу питая ко мне, уважая могучего мужа: Стужей теперь я измучен, имея плохую одежду " Ты. Эвмей свинопас, ему отвечая, промолвил: „Старец, ты свой рассказ изложил вполне безупречно, Лишнего ты не сказал ничего, ни единого слова, — В платье и в чем другом потому не будешь нуждаться: На ночь получишь все, в чем нуждаешься ты, претерпевший; Утром же рубише это опять на себя ты наденешь: Мало плащей и хитонов у нас, одежды на смену; Каждый работник у нас одно лишь платье имеет. После ж того, как сюда вернется сын Одиссея, Сам тебе он подарит хитон и плащ одеваться, Сам тебя отправит, куда лишь душа пожелает." Кончил и встал свинопас, расстелил близ огня Одиссею Ложе, сверху шкуры набросил овечьи и козьи. Там Одиссей и улегся, плащом густошерстным укрывшись Длинным, бывшим всегда у Эвмея в запасе, на случай, Если вдруг начнется ужасная стужа и холод. Спать Одиссей там улегся на ложе готовом. С ним рядом Спать легли пастухи молодые. Эвмей свинопас лишь Спать не хотел вдали от хлевов, за свиней беспокоясь: Вооружившись, пошел он во двор. Одиссей был доволен Тем, что его достоянье в отсутствие так охранялось. Острый меч Эвмей перекинул на крепкие плечи, Сверху набросил он плащ очень плотный, в защиту от ветра, Сверху покрылся большою косматою шкурою козьей, Острое взял он копье от собак и людей в оборону, Спать направился быстро к ущелью глубокому: спали Свиньи клыкастые там, укрываясь от ветра Борея. 15 Тою порой в Лакедемон широкий Паллада Афина Прибыла, чтобы сказать Одиссея блестящему сыну, Чтобы его побудить скорее домой возвратиться. Быстро нашла. Телемаха и Нестора славного сына, Спящих дома, в сенях Менелая, великого славой. Мягким скован был сном Несторид Писистрат благородный; Сладостный сон однако не мог Телемаха осилить: Ночью божественной он от забот об отце пробуждался. Близко встав к нему, совоокая дева сказала: „Больше тебе, Телемах, не годится далеко от дома Быть, ибо там оставил добро и мужей вероломных: Как бы они у тебя имущество не истребили, Все разделив меж собой, не напрасным бы путь оказался! Но попроси Менелая отправить как можно скорее, Чтобы еще у себя застать беспорочную матерь: Братья ее и отец понуждают за Эвримаха Выйти замуж ее: он всех женихов превосходит Брачным выкупом, щедро дары свои умножая, — Как бы из дома чего против воли твоей не забрала! Знаешь и сам ведь, какое в груди у женщины сердце: Дом умножает того, за которого замуж выходит, Собственных прежних детей и умершего первого мужа Больше уже не помнит, о них не заботится вовсе. Ты же, в дом возвратись, о своих делах позаботься, Их поручи служанке, какая покажется лучшей, Боги пока тебе не укажут супруги достойной. Слово другое скажу я, ты в душу пойми это слово: Много против тебя женихов засело в засаде Между Итакой и Самой утесистой, в узком проливе, Сильно желая убить, не пустить в отцовскую землю. Но не удастся им, знаю; земля покроет скорее Всех женихов, добро твое истребляющих в доме. Дальше от всех островов плыви на судне прекрасном Ночью: бессмертные боги, какие тебя охраняют, Ветер попутный пошлют, корабль подгоняющий сзади. К первому выступу лишь Итаки подъедешь, быстрее В город отправь корабль и спутников, вместе прибывших Сам же прежде всего иди к свинопасу, который Свиней твоих стережет и к тебе хорошо расположен; Ночь у него проведи; его же в город отправишь К матери милой своей Пенелопе разумной с известьем: Пусть известит, что ты невредимо из Пилоса прибыл." Так сказав, на высокий Олимп удалилась богиня. Он же от сладкого сна разбудил Несторида сейчас же, Двинув пяткой ноги, и слово такое промолвил: „Несторов сын, Писистрат, пробудись, запряги в колесницу Однокопытных коней: уже ведь пора нам в дорогу!" Но Несторид Писистрат ответил ему, возражая: Как ни спешим, Телемах, никак невозможно в дорогу Темною ночью поехать, — ведь утро скоро настанет. Но подожди: Атрид Мене лай, знаменитый копейщик, Выйдет сюда, и, дары принеся в колесницу их сложит, Нас отправит в дорогу, проводит ласковым словом: Гости каждый день такого хозяина помнят, Гостеприимного, их принявшего ласково в доме." Так сказал. Показалась уже златотронная Эос. Близко к ним подошел Менелай, голосистый в сраженьях С ложа поднявшись возле Елены прекрасноволосой. Милый сын Одиссея, едва Менелая увидел, Свой белизною сверкавший хитон подвязал торопливо, Длинный плащ поспешил на могучие плечи набросить, В двери пошел к Менелаю навстречу и слово промолвил Милый сын Одиссея вождя Телемах богоравный: ш Зевса питомец, Атрид Мене лай, мужей предводитель! Ты теперь отпусти меня в дорогую отчизну, Ибо душа у меня домой устремляется ехать." Так ответил ему Менелай, голосистый в сраженьях: »Долго тебя, Телемах, я не буду удерживать больше, Если стремишься ехать, и сам не одобрю другого, Всякого, кто хорошо сверх меры гостей угощает, Или плохо весьма: угощать сколько следует надо. Плохо равно, когда остаться хотящего гостя Гонит из дому хозяин, а ехать хотящего держит. Должно гостей принимать, но задерживать их не годится. Но подожди, я дары принесу и тебе э колесницу Их уложу, чтобы видел глазами; велю приготовить Женщинам в доме обед из того, что имеется в доме. Это взаимно: гостю почет, а хозяину радость В том, что сытым поедешь по нашей земле по широкой. Если же вздумаешь ехать по Аргосу и по Элладе, Сам я отправлюсь с тобой, коней для тебя запрягу я, Сам по местам населенным тебя повезу, — без подарков Нас никто не отпустив, — хоть что-нибудь всюду подарят: Или треножник меди прекрасной, иль таз, или пару Мулов для упряжки, иль золотой прекраснейший кубок.» Так Телемах разумный сказал Менелаю на это: «Зевса питомец, Атрид Менелай, голосистый в сраженьях! К нашим хочу вернуться уже, ибо после себя я, Выехав из дому, стража сокровищ моих не оставил: Как бы, ища отца богоравного, сам не погиб я, Как бы много сокровищ в дому у меня не погибло!» Это услышал едва Менелай, голосистый-в сраженьях Тотчас супруге своей велел и служанкам готовить В доме обед из всего, что имеется в доме в запасе. Этеоней Боэфоид к нему подошел и встал рядом, С ложа поднявшись: он близко совсем проживал от владыки. Тут огонь развести приказал ему повелитель, Мясо зажарить, — и тот подчинился приказу охотно. Сам пошел в кладовую свою благовонную, шел же Он не один, а с Еленой супругою и с Мегапенфом. Только спустились туда, где много сокровищ лежало, Взял двоеручный кубок Атрид Менелай повелитель, Сыну ж велел Мегапенфу сосуд серебряный выбрать. Гостю в дар. К сундукам подошла той порою Елена: В них разноцветные платья ее работы лежали. Вынув одно, по длине и узорам красивее прочих, Яркое, словно звезда — на самом низу находилось — , Гостю Елена, богиня средь жен, понесла за другими. Все поспешили по дому итти с дорогими дарами. Лишь пришли, Телемаху сказал Менелай белокурый: „О Телемах, возвращенье, как сердцем своим пожелал ты Волей свершится Зевса, супруга гремящего Геры! Что ж до даров, то сколько ни есть драгоценностей, в доме Здерь лежащих, я дам, что лучше всего и дороже; Дам я тебе сосуд весь серебряный, лучшей работы Бога Гефеста, края же сосуда большого покрыты Золотом; Файдим его мне дал, басилей из Сидона; Некогда в доме меня приютил он, когда возвращался Я в дорогую отчизну. Его подарить я Желаю.» Кончил герой Атрид и кубок ему двоеручный В руки дал. Тогда Мегапенф благородный поставил Возле него серебром засиявшую чашу большую. Встала с ним рядом Елена прекрасноволосая, гостю Платье она подала и приветливо слово сказала: „Этот многожеланный подарок для свадьбы дарю я, Милый, тебе: возьми о работе Елены на память, Будет супруга носить. Пока же у матери милой Пусть полежит. А теперь я желаю тебе возвратиться Радостным в дом прекрасный, в свою дорогую отчизну," Кончив, в руки ему положила. Он с радостью принял. В кузов герой Писистрат сложил дорогие подарки; Их приняв, разглядел и душою своей изумился. К дому их тогда повел Менелай белокурый. Сели дома они на стулья и кресла в порядке. Воду служанка для них в золотом превосходном кувшине. Чтобы руки умыть, над серебряным тазом, держала, Стол, обструганный гладко, поставила возле сидевших; Хлеб на столе разложила почтенная ключница, выдав Разных съестных из запасов, охотно прибавленных ею. Мясо на части для них Боэфоид разрезал и подал; Налил вина Мегапенф, многославного сын Менелая. Руки они протянули к разложенным яствам готовым. Но лишь питьем и едой насладилися, сколько хотели, Тут молодой Телемах и Нестора сын благородный, Впрягши коней в колесницу нарядную, сами вскочили, Тотчас погнали коней от дверей галереи звучащей. Следом за ними пришел Атрид Менелай белокурый, В правой руке держа услаждающий душу напиток В кубке своем золотом, чтоб они на дорогу возлили; Встал впереди колесницы, отпил из кубка и молвил: „Юноши, путь вам добрый! Вы Нестору, пастырю войска, Мой привет передайте: со мной, как отец, был он нежен В те времена, как сыны ахейцев сражались под Троей." Так Телемах разумный сказал Менелаю на это: „Зевса питомец! Ему обо всем, как велел, мы расскажем, Только приедем к нему. Ö, когда б, на Итаку вернувшись, Мог я и в доме своем рассказать обо всем Одиссею, Как был ласково встречен тобою и ласково принят, Сколько подарков привез драгоценных, домой возвратившись!" Только что так он ответил, как птица-орел пролетела Справа, в когтях со двора унося домашнего гуся Белого; следом за ними бежали мужи и жены, Громко крича. А орел, подлетев к собравшимся близко, Справа затем улетел от коней с колесницей. То видя, Рады все были: у них сердца в груди веселились Первым ко всем Несторид Писистрат обратился и молвил: „Зевса питомец, людей повелитель Атрид! Объясни мне, Нам ли, тебе ли от бога явилося знаменье это?" Так он спросил. Мене лай, любимец Ареса, стал думать, Как, размыслив, ответить приличнее Нестора сыну? В длинной одежде Елена сказала, его упреждая: „Слушайте: я предскажу, что вложили бессмертные боги В душу мою, и как, я уверена, все совершится! Как белоперого гуся, вскормленного дома, похитил С гор прилетевший орел, где птенцы и сам он родился, — Так Одиссей, после долгих скитаний и бедствий тяжелых В дом свой вернувшись, им отомстит иль, уже возвратившись, Дома находится, всем женихам готовя погибель." В очередь ей сказал Телемах рассудительный снова: „Это Зевс громовержец, Геры супруг, да исполнит, — Я тогда тебе, как богине, буду молиться!" Кончил и поднял бич на коней. И двинулись кони Быстро к полю скакать, через город вперед устремившись. Двигали кони весь день на шее ярмо колесницы. Солнце уже закатилось, и все потемнели дороги. В Феры успели прибыть, приехали в дом Диоклеса, Сына вождя Орсилоха, рожденного богом Алфеем; Ночь у него провели, — дружелюбно приезжих он принял. Лишь розоперстая Эос блеснула рано на небе, Впрягши коней в колесницу нарядную, сами вскочили, (Тотчас погнали коней от дверей галереи звучащей.) Плеть высоко подняв: послушно те полетели. В Пилос, город высокий, затем приехали быстро. К сыну Нестора так Телемах тогда обратился: „О Несторид, обещай такую мне выполнить просьбу: Мы до конца друзьями гордимся быть как по дружбе Наших родителей, так потому, что ровесники оба, — Этот же путь совместный скрепил наиболее дружбу. Зевса питомец, до судна меня довези и оставь там, Чтобы отец твой меня не задерживал в доме, желая Лучше принять, ибо нужно скорее домой возвратиться." Так попросил. Несторид же раздумывал в собственных мыслях, Как ему обещать на словах и на деле исполнить? Так показалось ему наилучшим, когда поразмыслил: К быстрому судну коней повернув и к берегу моря, Там на корме корабля сложил дорогие подарки, Золото, платье, все. что было дано Менелаем. Друга затем торопя, крылатое слово сказал он: „Быстро на судно взойди, посади и спутников прочих, Прежде чем старцу сказать я успею, домой возвратившись. Знаю ведь я хорошо и душою, и сердцем, какое Гостеприимство его: не отпустит без угощенья, Явится сам сюда с приглашеньем; один не вернется, Думаю, без результатов назад: настойчив отец мой." Кончил и к городу тотчас погнал коней пышногривых, КПилосу, быстро доехал затем до отцовского дома. А Телемах, гребцов торопя, приказание дал им: „Спутники, снасти в порядке на черном судне расставьте, Сами после взойдем на него и поедем обратно!" Кончил он. Выслушав слово внимательно, те подчинились, Быстро взошли на корабль, по местам к уключинам сели. Тою порою как он хлопотал на корме корабельной, Жертву Афине свершая, приблизился муж иноземец: В дальнем Аргосе мужа убив, бежал он оттуда; Был предсказателем он, из рода Мелампа, который Некогда в Пилосе жил, изобильном стадами баранов, Был намного богаче, чем все остальные пклосцы. В землю чужую тогда бежал он, отчизну покинув, Как и Нелея, из смертных славнейшего мужа, который Год круговратный владел его достояньем великим, Силою взяв. А Меламп в это время в оковах тяжелых Связанный, в доме Филака страдал за Нелееву дочерь, Так равно он страдал за свое ослепленье, в какое Сердцем он впал, вовлеченный богиней Эриннией страшной. Смерти однако ж избегнув, мычавших волов из Филаки В Пилос пригнал, отомстил за позор и обиду Нелею, Равному богу, привел супругу брату родному В дом. После этого сам явился к народу чужому В Дргос, конями богатый: ему суждено было роком Там пребывать и жить, аргивянами многими править. Взял ой себе там супругу, построил с высокою кровлей Дом и родил сыновей Антифата и Мантия сильных. После родил Антифат Оиклея, отважного духом, Амфиарая родил Оиклей, подстрекателя к битвам; Зевс эгидодержавный и бог Апполон полюбили Всею душою его, но до старости все ж он не дожил, Ибо в Фивах погиб из-за женщины, склонной к подаркам; Двух сыновей он имел: Амфилаха и Алкмеона, Мантий тоже родил сыновей Полифида и Клита, Но златотронная Эос похитила младшего сына Ради его красоты, чтоб ему средь богов обретаться. Бог Апполон Полифида тогда прорицателем сделал, После Амфиарая из всех предсказателей лучшим. Он, рассердясь на отца, в Гипересию переселился, Людям всем он, там проживая, предсказывал правду. Сын Полифида пришел, Феоклимена имя носивший; Тотчас приблизился он к Телемаху, который в то время Жертву с мольбой совершал, находясь на корме корабельной. Так обратившись к нему, сказал он крылатое слово: „Друг мой, как раз я тебя застаю совершающим жертву; Именем этой жертвы и демона я умоляю, Также твоей головой, головами спутников милых, — Мне ответь и по правде скажи, ничего не скрывая: Кто и откуда ты сам, родители где, где твой город?" Так на это ему Телемах разумный ответил: „Все я тебе, чужеземец, скажу вполне откровенно: Я из Итаки по роду, отец Одиссеем зовется; Был он когда-то, теперь же постигнут бедою жестокой. Ради него я приехал сюда с гребцами на судне, Вести собрать об отце, ушедшем давно уж из дома." Так Феоклимен ему боговидный промолвил на это: „Прибыл к. тебе я сюда, убив на родине мужа Одноплеменного, братьев имевшего в славном конямя Аргосе много, равно как и родичей много могучих. Скрывшись от них, я от смерти и черной Керы спасаюсь: Горькая участь моя теперь на чужбине скитаться. Я, как беглец, умоляю, — позволь мне укрыться на судне, Чтобы меня не убили: уж гонятся, верно, за мною!" В очередь снова ему Телемах разумный ответил: „С судна кривого теперь тебя прогнать не позволю. Следуй; на судне тебя угостим, что сами имеем." Так произнес и копье медноострое с рук от пришельца Взял, положил на помост корабля обоюдокривого; После поднялся и сам на свое мореходное судно, Сел на корме корабля, пригласил Феоклимена возле Рядом с собою сесть. Гребцы отвязали причалы. Спутникам так приказал Телемах, торопя их скорее Браться за снасти на судне; те тотчас ему подчинились: Мачту сосновую внутрь отверстия балки срединной Вставили, кверху подняв, привязали канатами к судну, Белые там паруса распустили на крепких веревках. Им совоокая дева послала ветер попутный, Разбушевавшийся сильно, порывистый, чтобы быстрее Путь совершали на судне, плывущем по влаге соленой. Мимо проплыли Крун и Халкиды, прекрасно текущей. Солнце уже закатилось, и все потемнели дороги. Плыл мимо Феи корабль, подгоняемый Зевсовым ветром, Мимо Элиды священной, где властвует племя эпейцев. Он к островам скалистым отсюда судно направил, Мысля, будет ли схвачен иль смерти, быть может, избегнет. Тою порой свинопас с Одиссеем ужинать стали; Возле них за едоп пастухи остальные сидели. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, Стал Одиссей говорить, испытать свинопаса желая, Будет ли дальше его принимать хорошо, разрешит ли В хижине здесь остаться, пошлет ли в город, быть может? „Слушай теперь, Эвмей, и все вы, друзья остальные! Утром в город хочу я итти собирать подаянье, Чтобы тебе с паЬтухами не быть обузой тяжелой. Дай мне хороший совет, провожатого доброго дай мне, Чтобы провел он до места. По городу буду бродяжить Нищим: кто чашку протянет, кто хлеба пшеничного даст мне. Так дойду до дома, где жил Одиссей богоравный, Вести о нем расскажу Пенелопе, разумной супруге. Там к женихам надменным удастся, быть может, проникнуть, Пищи мне не дадут ли, имея еды изобилье; Может быть, что захотят, хорошо им сделаю сразу. Нужно тебе объяснить, и это прими во вниманье: Милостив Зевса посланник ко мне, Гермес благодетель, Людям всем в делах доставляющий радость и славу. В ловкости смертный никто со мною не может равняться: Я костры развожу, дрова расколоть я умею, Мясо режу и жарю, вино разливаю по кубкам, — Все, что для знатных людей выполняют люди простые." Ты, Эвмей, свинопас, со вздохом глубоким ответил! „Горе, мой гость! Почему появилось такое решенье В мыслях твоих? Вероятно, совсем ты погибнуть задумал, Если хочешь проникнуть в толпу женихов вероломных: Дерзость и наглость их до железного неба доходят! Служат им совсем на тебя непохожие слуги, Но молодые у них, в хороших плащах и хитонах, В лучшей одежде, и сами красавцы лицом, головою. Вот какие слуги. На гладких столах постоянно Мясо, хлеб, вино, — всего у них изобилье. Здесь оставайся у нас, потому что твоим пребываньем Я и все пастухи остальные не тяготимся. Но возвратится только прекрасный сын Одиссея, Он и хитон тебе подарцт и плащ одеваться, Он отправит, куда душа твоя пожелает." Снова ответил ему Одиссей, в страданиях твердый: „Если б, Эвмей, настолько любезным ты сделался Зевсу, Сколько и мне, потому что избавил меня от страданий! Хуже скитальчества нет ничего другого для смертных: Люди, которых скитанья, несчастья и беды настигнут, Гибельный голод и злые болезни претерпевают! Так как желаешь меня удержать, чтоб его возвращенья Ждать, скажи об отце Одиссея, подобного богу, Также о матери,-их престарелых оставил, уехав — Живы ль еще они под лучами светлого солнца, Или скончались уже, пребывают в доме Аида?" Так ответил ему свинопас, пастухов предводитель: „Гость мой, об этом скажу я тебе вполне откровенно: Жив еще Лаэрт, постоянно он молится Зевсу, Чтобы душа его покинула члены скорее: Так по уехавшем сыне тоскует, по умной супруге Славной, ему причинившей тяжелую скорбь наиболыпе. Смерть супруги повергла его преждевременно в старость. Жалкою смертью она умерла, о своем знаменитом Сыне скорбя. Никому да не будет из близких подобной Смерти, из всех, благосклонность и дружбу мне оказавших! Сильно скорбела хотя пока в живых находилась, Мне ничего не бывало милей, чем ее расспросить ли, Или о ней разузнать, потому что с Клименою вместе, С доблестной дочерью младшей, позднее родившейся прочих, С нею меня воспитала, любила немногим лишь меньше. В пору как зрелости многожеланной, достигли мы оба, Выдали замуж в Саму Климену, несметное вено Взяв. После этого мне подарила прекрасное платье, Плащ и хитон, а на ноги прибавила пару сандалий, В поле послала, больше еще в душе уважая. Этого я не имею теперь. Но блаженные боги Благословили дела, за которые взялся; от них ведь Ел я и пил и других угощал, уважаемых мною. Но о деспойне нашей совсем никаких не услышишь Радостных дел или слов с той поры, как свалилось несчастье В дом: вероломные мужи. Беседовать с деспойноЙ любят Слуги, любят о всем расспросить у нее и разведать, Вместе откушать и пить, унести хоть безделицу любят В поле, что радость сердцу раба всегда доставляет." Снова, ему отвечая, сказал Одиссей хитроумный: „Горе, Эвмей свинопас: ты скитался уже с малолетства Много вдали от отчизны, вдали от родителей милых! Ну, и об этом теперь откровенно вполне расскажи мне, Был ли разрушен город широкодорожный, в котором Твой отец проживал с почтенною матерью вместе, Или оставлен ты был у коров иль овец? Захватили Злые люди тебя на корабль, на котором приплыли К мужу в дом, где тебя за большую цену купил он?" Так ответил ему свинопас, пастухов предводитель: „Странник, об этом уже от меня разведать желаешь, Слушай молча теперь, наслаждайся, вино распивая, Сидя спокойно на месте: теперь бесконечные ночи, Хватит и выспаться нам, и приятно беседовать хватит; Незачем рано ложиться: сверх меры сон утомляет. Прочие все, кого душа побуждает и сердце, Пусть ложиться идут, но с Зарей, показавшейся утром, К свиньям господским должны, поев лишь, отправиться рано. Мы же в хижине будем питьем и едой наслаждаться, Горькие повести жизни рассказывать будем друг другу, Их вспоминая: ведь муж, перенесший большие несчастья Всюду скитавшийся, прежним своим наслаждается горем. Я и о том расскажу, о чем разузнать пожелал ты. Остров Сирия есть, о котором ты, может быть, слышал; К северу остров лежит от Ортигии, где повороты Солнца; не густо он заселен, но хорош и удобен: Пастбища там для скота, вина и пшеницы обилье. Голода там никогда не бывает, ни страшных болезней Всяких, какие страдать заставляют людей злополучных. Но когда в той стране состарятся смертные люди, К ним Аполлон сребролучный приходят вдвоем с Артемидой, Их убивают без боли, пуская в них нежные стрелы. Города два там, и все разделено надвое ровно. Некогда в том и другом городах басилействовал Ктесий, Сын Ормена, отец мой, богам бессмертным подобный. Прибыли как-то туда на славных судах финикийцы, Чтобы барышничать здесь, привезя без числа безделушек, Женщина в доме отцовском была, финикиянка родом, Ростом, красой выделялась, равно мастерством рукодельным. Но обольстили коварно ее хитрецы финикийцы: Возле глубокого судна она белье полоскала; С нею на ложе любовном смешался один: даже честной Женщине слабой легко затуманить любовью рассудок. После спрашивать стал он ее, кто она и откуда? Та указала на дом отца моего и сказала: „Родом я горжусь из Сидона, обильного медью, Дочь Арибанта я, человека с великим богатством; Видели шедшей с поля меня и схватили тафийцы, Мужи грабители, после сюда привезли, за большую Цену продали мужу, живущему в этом вон доме." Ей человек ответил, в любви с ней смешавшийся тайно: «Снова, быть может, желаешь домой последовать с нами, Чтобы увидеть как дом отцовский с высокою кровлей, Так и родителей; живы они и славны богатством.» Женщина словом таким финикийцу ответила снова: «Будет это, коль вы, корабельщики, клятву дадите В том, что меня невредимо домой отвезете на судне.» Так им ответила. Все, как она приказала, поклялись. Но лишь поклялись они и свою закончили клятву, Снова женщина им, отвечая на слово, сказала: «Вы молчите теперь, никто из спутников ваших, Если встретит меня у источника или дорогой, Пусть говорить не смеет, а также никто бы не выдал, В дом господина придя: лишь узнает, в тяжкие узы Он закует меня, да и вам приготовит погибель. В мыслях держите слова и не медлите с куплей-продажей. Но лишь наполните судно припасами нужными всеми, В дом присылайте мне извещение без промедленья. Золота я принесу, под рукою сколько ни будет, Может быть, что и другое отдам за провоз я охотно, — В доме ведь знатного мужа за сыном хожу малолетним: Умный ребенок, со мной лишь гулять из дому выходит. К вам на судно его приведу, и несметную плату Можете взять за него, продав любым иноземцам.» Женщина, так объяснив, пошла к прекрасному дому. Целый год финикийцы у нас оставались, припасов Много различных на свой глубокий корабль закупая. Но когда нагрузили глубокое судно, чтоб ехать, Вестника к ней тогда мореходцы прислали с известьем: В дом отца моего человек многохитрый явился, Цепь золотую в оправе янтарной принес для показа: Мать почтенная, все служанки разглядывать стали Эту цепь золотую, ощупывать даже руками, Цену давая большую. Он ей кивнул незаметно. Знак ей глазами подав, затем отправился к судну. Взяв за руку меня, рабыня вывела в двери; Кубки в передней нашла на столах для людей пировавших: Вместе с моим отцом они пировали обычно, Если являлись к нему о делах народных размыслить. Быстро три кубка схватив и спрятав за пазуху, вышла Женщина в двери; за нею пошел я по глупости следом. Солнце уже закатилось, и все потемнели дороги. Путь совершая поспешно, дошли мы до гавани славной; Быстрое судно там стояло мужей финикийцев. Те на него взошли и поплыли дорогою влажной, Нас посадив. А Зевс послал нам ветер попутный. Шесть дней плыли мы ночью и днем по бурному морю; День же седьмой наступил лишь, приведенный Зевсом Кронидом, Женщину ту Артемида из лука стрелой поразила: Пала она на дно корабля, как чайка морская. Бросили в море ее добычей тюленям и рыбам. Я оставался на судне, печалясь душою и сердцем. Ветер и волны меж тем пригнали к Итаке корабль наш; Продали здесь меня за много сокровищ Лаэрту. Так я и эту землю увидел своими глазами!» В очередь так Одиссей, питомец Зевса, промолвил: «Мне глубоко ты, Эвмей, взволновал благородную душу. Все излагая подробно о том, сколько вынес ты бедствий! Зевс однако тебе дал злое и доброе вместе: Вынесши многое, в дом человека такого попал ты, Где хорошо тебя питьем и едой наделяет Твой господин: живешь хорошею жизнью. Я тоже, Много средь разных народов скитаясь, сюда попадаю. Так тогда друг с другом они говорили о многом. Спали недолго они, лишь время короткое, ибо Скоро блеснула Заря золотая. Гребцы Телемаха, К суше держа, паруса развязали и мачту спустили; В бухту въехав на веслах, немедленно бросили якорь Каменный и, укрепив на корме канатами, сами Стали, оставив корабль, сходить на берег приморья. Есть приготовив, воду с вином тёмнокрасным смешали. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, Им тогда Телемах рассудительный слово промолвил: «В город черное судно теперь вы гоните отсюда, Я же иду на поля, к своим пастухам отправляюсь. Вечером в город приду, осмотрев поля и работы. Завтра, конец отмечая дороги, для вас я устрою Пир: хорошо и мясом, и сладким вином угощу вас.» Так со своей стороны Феоклимен сказал боговидный: «Мне куда, дорогое дитя, в чей дом отправляться Здешних людей, на Итаке утесистой мощью известных? В твой и матери дом отправиться прямо, быть может?» Снова в ответ ему Телемах рассудительный молвил: «Будь бы иначе, тебя приходить пригласил бы я прямо В дом наш: есть чем гостя принять в нем! Однако же будет Хуже тебе самому, потому что я буду далеко; Матери ты не увидишь, она к женихам не выходит Часто, но ткет, у себя оставаясь в комнате верхней. Но укажу другого, который пришедшего примет; То — Эврилох, Полиба разумного сын благородный, — Словно на бога теперь на него глядят итакийцы. Много он лучше других женихов и более прочих Хочет жениться на матери, место занять Одиссея. Знает об этом лишь Зевс олимпиец, в эфире живущий, Гибели день для них не придет ли еще до женитьбы?» Кончил он. Птица с правой руки в то время летела, Ястреб, быстрый посол Аполлона, терзая голубку В острых когтях у себя, рассыпая перья на землю Посередине меж кораблем и самим Телемахом. Так Феоклимен ему, отозвав от прочих отдельно, Крепко руку сжав, называя по имени, молвил: «Птица та, Телемах, не без воли богов пролетела Справа! Прямо взглянув, узнал я вещую птицу. Нет басилеев иных знаменитее вашего рода В вашем народе Итаки: всегда сильнейшими были!» Снова на это, ему Телемах рассудительный молвил: «Гость, о если бы эти слова исполнились, дружбу Скоро узнал бы мою и даров получил бы ты много: Каждый, с тобою встречаясь, тебя бы прославил счастливым!» Кончил и к верному другу Пирею так обратился: «Клита сын Пирей! Подчинялся во всем ты мне больше, Чем другие, со мной совершившие в Пилос дорогу. Гостя этого в дом свой теперь отведи, дружелюбно Дома его угощай, пока не вернусь я обратно.» Так ответил ему Пирей, мечом знаменитый: «Если там, Телемах, ты останешься долго, быть может, Я позабочусь о госте, ни в чем недостатка не будет.» Кончив, на судно пошел, приказав товарищам прочим, Чтобы, взойдя на корабль, причалы на нем отвязали. Быстро они на судно взошли и к уключинам сели. Тою порою Телемах подвязал под ногами подошвы Лучшие, с палубы судна копье, заостренное медью, Крепкое в руки взял. А гребцы отвязали причалы, Судно столкнули и в город поехали, как повелел им Раньше и сам Телемах, богоравного дын Одиссея. Быстро ноги его понесли по пути к свинопасу В домик: свиней там в несметном количестве было; за ними Верный ходил свинопас, был к хозяевам он расположен. 16 С ранней зарей между тем Одиссей со светлым Эвмеем Дома огонь разожгли и себе готовили пищу, К стаду свиней перед тем пастухов остальных отославши, Лаять не стали собаки, когда Телемах приближался, Но замахали хвостами. Тогда Одиссей заприметил, Топот услышав, что псы, ласкаясь, виляли хвостами; Слово крылатое он свинопасу немедленно молвил: „Слышишь, Эвмей? Какой-то, наверное, друг твой подходит Или знакомый какой, потому что собаки не лают, Машут хвостами, хоть топот шагов подходящего слышу." Слова ещё не закончил, как милый сын появился Возле преддверия. С места вскочил свинопас изумленный, С рук упали сосуды, в которых он смешивал воду С красным вином, а сам свинопас устремился навстречу: Голову поцеловал он и оба глаза прекрасных, Обе руки, по щекам покатились крупные слезы. Словно отец встречает приветливо-радостно сына, — Лишь на десятый год из далекой чужбины вернулся Сын единственный, поздно родившийся, много принесший Горя, — так целовал Телемаха Эвмей благородный, Так обнимал всего, как будто от смерти ушел он; Слово крылатое он, сострадая, сказал со слезами: „Сладкий мой свет Телемах, это ты ль? Не надеялся больше Видеть тебя с той поры, как уехал ты в Пилос на судне! Ну, дитя дорогое, входи, чтобы мне насладиться Сердцем при виде, что ты возвратился сюда из чужбины! В поле ты к пастухам совсем не часто приходишь, Вместе с людьми живешь; проводя с наслаждением время В пагубном круге многих мужей женихов вероломных!" Слово ему в ответ Телемах рассудительный молвил: „Будет уж, батюшка, так: для тебя ведь сюда прихожу я, Чтобы тебя увидеть глазами и слово услышать, Дома ль ещё у меня осталася. мать, или новый Муж Пенелопу увел, Одиссея же ложе пустое Грязной давно паутиной и пылью покрылось, быть может?" Снова сказал ему свинопас, пастухов предводитель: „Дома тебя давно ожидает, страдая душою, — Полные скорби ночи и дни проводя постоянно, Терпит в душе, всегда проливая печальные слезы." Так дроизнес и копье у него медноострое принял. Каменный после порог перешел он, внутрь направляясь. С места поднялся отец Одиссей, Телемаха увидев. Тот на это сказал, удержать на месте пытаясь: „Гость, сиди: мы найдем для себя сиденье другое В нашей хижине: здесь человек, который посадит.", Так убеждал он, и сел Одиссей. Свинопас Телемаху Шкур овечьих настлал на ветки зеленые. Милый Сын Одиссея сел поблизости старого гостя. Им Эвмей свинопас поднёс на доске деревянной Мясо, какое у них от вчерашнего дня оставалось, После этого быстро принес им хлеба в корзине; Сладкий как мед напиток смешал в деревянной кратере, Сам напротив сел Одиссея, подобного богу. Руки простерли они к предложенным яствам лежащим. Но лишь питьем и едою насытились, сколько хотели, Тотчас сказал Телемах свинопасу светлому слово: „Этот гость откуда? Каким похваляется родом? Как мореходцы его привезли на Итаку на судне? Пешим никак, полагаю, попасть сюда невозможно." Так Эвмей свинопас в ответ сказал Телемаху: „Все, о дитя дорогое, тебе расскажу я по правде: Родом хвалится он из широкого Крита, по многим Смертных людей городам скитался, как сам рассказал он, Много странствовал, — так ему предназначил сам демон. Он теперь бежал с корабля приезжих феспротов, В хижину прибыл ко мне; тебе я скитальца вручаю, Делай, как хочешь. Он сам о помощи молит смиренно." Снова в ответ ему Телемах рассудительный молвил: „Слово твое, о Эвмей, вызывает к нему сожаленье: Как я теперь приму пришельца в собственном доме? Сам я молод еще, не могу положиться на руки И не могу защитить, если первым его кто обидит; Милая мать моя колеблется надвое сердцем, Или здесь оставаться, заботливо думать о доме, Брачное ложе блюсти, избегать осужденья народа, Или из дома уйти за одним из ахейцев, который Лучше других женихов, драгоценней вено предложит. Мужа, который в гостях теперь у тебя пребывает, В плащ и хитон одену в другое прекрасное платье, Меч двуострый дам и пару сандалий на ноги, В путь снаряжу, куда душа его пожелает. Ты же пока, если хочешь, о нем у себя позаботься; Я одежду пришлю и еду для его прокормленья, Чтобы тебе с пастухами твоими не был он в тягость. Но не хочу допускать, чтобы он к женихам отправлялся, Ибо бесчинством они и дерзостью славятся наглой. Высмеять могут его и обидеть, — мне тяжко то будет. Трудно бывает итти одному и могучему мужу Против большого числа: намного они ведь сильнее." Так со своей стороны сказал Одиссей терпеливый: „Милый друг, в разговор и мне бы прилично вмешаться. Слушаю я, и мое разрывается милое сердце: Сколько, как ты рассказал, женихи бесчинств натворили В доме, против желаний такого, как ты, человека! Мне объясни, добровольно ли им подчиняешься, или Люди тебя ненавидят, послушные голосу бога? Братьями ль ты недоволен? На них полагается каждый Вместе сражаясь, хотя бы великая битва возникла. Если бы молод я был и с душою такой молодою. Или как сын Одиссея отважного, или как сам он (Может вернуться домой он, еще остается надежда), Голову снимет пускай тогда с меня иноземец, Если для всех женихов я не стану гибелью скорой, В дом Одиссея придя, знаменитого сына Лаэрта! Если же всею толпой меня одного одолеют, Лучше я предпочту быть убитому в собственном доме, Там умереть, чем всегда их поступки бесчинные видеть, Видеть, как женихи почтенных гостей выгоняют, Как со служанками скверно обходятся в доме прекрасном; Видеть, как льется вино, поедается всякая пища, Как без конца добро у них расточительно гибнет!" Так ему Телемах рассудительный снова ответил: „Гость! Я об этом тебе расскажу вполне откровенно: Люди ко мне не враждебны, не могут меня ненавидеть; Братьями я доволен, которые будут, надеюсь, Вместе бороться, хотя бы великая битва возникла; Род наш единственным сделал таким владыка Кронион: Сына Лаэрта родил одного лишь мой прадед Аркесий, Лишь единственный сын Одиссей у Лаэрта родился, В доме родил Одиссей одного лишь меня и покинул, — Много поэтому в доме бывает людей, мне враждебных: Сколько на островах ни есть женихов знаменитых, Силу имеющих там, на Дулихии, Саме, лесистом Закинфе, сколько ни есть женихов на Итаке скалистой, — Столько сватает мать, разоряя добро Одиссея. Брак ненавистный она не смеет прямо отвергнуть, Но и не может конца положить; они ж разоряют Лом наш и скоро меня самого на куски растерзают! Это все лежит у бессмертных богов на коленях. Батюшка, ты поскорее иди к Пенелопе разумной, Ей скажи, что я невредимо из Пилоса прибыл. Я же останусь здесь, пока ты назад не вернешься, Ей одной сообщив, чтоб никто не узнал из ахейцев Этого: многие люди погибель мне замышляют." Ты, Эвмей свинопас, сказал, ему отвечая: „Знаю, понял, и мне повторять приказанье не надо. Ну же, скажи мне теперь и поведай по правде об этом: Нужно ли мне итти к Лаэрту несчастному с вестью Всед за цей? До сих пор, Одиссея жалея, скорбел он, В поле работая, ел он и пил со слугами вместе, Если душа у него в груди к еде побуждала. После ж того как ты на судне отправился в Пилос, Он, говорят, ничего не ест и не пьет совершенно, Вовсе за полем не смотрит, но вечно со стоном и плачем Скорбный сидит: на костях у Лаэрта тело худеет." Снова так ему Телемах рассудительный молвил: „Плохо! Но все же его мы оставим, как ни прискорбно. Если бы смертным всем выбирать предоставлено было, Прежде всего я бы день возвращенья родителя выбрал. Весть передав Пенелопе, назад возвратись, а к Лаэрту Ты по полям не блуждай; от меня же матери скажешь, Чтобы как можно скорее к Лаэрту послала служанку, Ключницу тайно от всех, и та уведомит старца." Так приказав, свинопаса послал. Тот, сандалии в руки Взяв, подвязал под ногами и в город пошел. От Афины Вовсе не скрылось, как свинопас из хижины вышел. Близко она подошла, уподобившись женщине видом, Росту большого, красивой, в делах рукодельных искусной; Встав у преддверия дома, она Одиссею открылась; Но Телемах ничего не заметил и вовсе не видел, Ибо совсем не для всех открыто являются боги. Виделн лишь Одиссей и собаки; без лая, но с визгом Бросились в сторону псы, через двор бежали в испуге. Тут кивнула бровями она. Одиссей же увидел Светлый, из хижины вдоль ограды высокой пошел он, Встал перед нею. К нему обратилась Афина со словом: „О Лаэртид Одиссей многоумный, Зевса питомец! Незачем больше тебе теперь от сына скрываться, Но совместно с ним женихам готовьте погибель; В город идите теперь многославный: сама я не долго Буду от вас далеко, ибо вместе намерена биться!" Кончив, к нему жезлом золотым прикоснулась Афина, Чистый плащ и хитон ему надела на плечи, Сделала ростом выше, лицом и телом моложе; Снова он смуглым стал, разгладились полные щеки, Черной оброс бородою его подбородок. Афина, Сделав таким Одиссея, исчезла затем. Одиссей же В хижину снова вернулся назад. Телемах изумился, В сторону он повернул глаза, испугавшись, не бог ли? Слово крылатое он сказал, к нему обратившись: „Мне ты, гость, иным теперь показался, чем раньше: Платье другое имеешь и тело совсем не такое! Видно, один из богов ты, на небе широком живущих! Милостив будь, и тебе совершим мы священные жертвы, Мы золотые дары тебе принесем: пощади нас!" Светлый сказал ему Одиссей, в испытаниях твердый: „Я не бог. Почему же меня ты равняешь с богами? Я твой отец. Воздыханий тяжелых тебе я доставил Много: ты бедствия терпишь, насилья мужей переносишь!" Слово такое сказал и сына поцеловал он; Слезы лились у него по щекам: удержать их не мог он. Но Телемах не поверил, что это отец перед ним был. Так он, словами меняясь, опять сказал Одиссею: „Нет, не поверю, что ты Одиссей! Меня обольщает Демон какой-либо, чтобы сильнее стонал я и плакал, Ибо никак нельзя человеку смертному сделать Собственным разумом это: лишь бог, если явится, может Сделать легко молодым или старым, как пожелает. Только что был ты сейчас стариком, одетым в лохмотья, Стал на богов ты похожим, живущих на небе широком!" Снова ему отвечая, сказал Одиссей многохитрый: „О Телемах, тебе изумляться не следует слишком, Как и дивиться тому, что отец твой находится дома, Ибо другой Одиссей никакой сюда не прибудет. Я и есть Одиссей, претерпевший несчастья скиталец, В год двадцатый приехал сюда, в отцовскую землю. То, что свершилось теперь, Афины добытчицы дело, Как пожелала она, ибо может, — ведь все ей возможно: То захотела меня похожим на нищего сделать, То молодым захотела, одетым в прекрасное платье. Это легко ведь богам, живущим на небе шцроком, Как возвеличить, равно принизить смертного мужа." Именно так он закончил и сел. Телемах, проливая Слезы из глаз, обнимая отца благородного, плакал. Оба они той порой разгорелись желанием плача: Громко плакали оба, звучнее, чем хищные птицы, Чем орлы морские иль коршун с кривыми когтями, Есди у них поселяне птенцов бесперых забрали. Так проливали они под бровями горячие слезы. Так бы проплакать могли до заката светлого солнца, Если б отцу не сказал Телемах, обратившись со словом: „Как, отец дорогой, на Итаку приехал на судне? Кто мореходцы, какими себя с похвальбой называют? Пешим, я знаю, не мог ты никак до Итаки добраться". Светлый ответил ему Одиссей, в страданиях твердый: „Всю я правду, дитя, скажу, ничего не скрывая: Славные греблей феаки доставили: как перевозят Всех иноземцев других, какие к ним попадают, Так провезли и меня, на быстром заснувшего судне, Сняли на берег Итаки, сложили дары дорогие: Меди, золота много, одежды много прекрасной. Все находится это по воле бессмертных в пещере. После того лишь сюда я пришел по совету Афины, Чтобы гибель и смерть женихам с тобою обдумать. Ну, теперь женихов перечисли, о них расскажи мне, Чтобы я знал хорошо и число их, и люди какие? Может быть, мы, поразмыслив своей непорочной душою, Сможем решить, устоим ли в опасной борьбе с женихами Мы одни, или нужно других призвать нам на помощь?" Так ответил ему Телемах рассудительный снова: „Много я слышал, отец, о твоих делах многославных, Слышал, сколько силен ты руками, словами разумен. Но изумлен я, что ты слишком много сказал: будто можно Двум человекам всего со многими сильными биться! Их — женихов не десять всего и не двадцать каких-то, Много их больше. Тебе я сейчас же всех перечислю: Их пятьдесят и два жениха, молодых и отборных, Лишь из Дулихия, шесть приехало слуг вместе с ними; Двадцать четыре из Самы приехало юношей знатных. Двадцать из Закинфа здесь молодых пребывает ахейцев; Здешних двенадцать из самой Итаки, отборных и сильных, Вместе с ними глашатай Медон и певец богоравный, Также и двое слуг, искусных разрезывать мясо. Если, придя домой, со всеми встретимся ими, Как бы тогда не принять многогорьких ужасных насилий! Лучше защитников сильных других пригласи, если можешь, Кто расположен к нам, о помощи их поразмысли!" Светлый ответил ему Одиссей, в страданиях твердый: „Вот почему я скажу, ты ж внимательно выслушай Слово И поразмысли, довольно ль от Зевса отца и Афины Помощи нам, иль других призывать нам следует в помощь?" Так на это в ответ Телемах рассудительный молвил: „Те, которых назвал ты, защитники лучшие наши: Сидя на небе высоком, они и над всеми другими Смертными власть простирают, равно и над всеми богами." Светлый ответил ему Одиссей, в страданиях твердый: „Оба не долгое время вдали от свалки могучей Будут, конечно, когда разгорится дело Ареса В доме моем, когда с женихами в сраженье мы вступим. Ты с появленьем зари не медли домой отправляться, Там у себя пребывай с женихами надменными вместе; После того свинопас отправится в город со мною: Буду я жалким по виду, на нищего старца похожим. Если меня начнут оскорблять, ты сдерживать будешь Сердце в груди у себя, хоть обидное я потерпел бы: Если даже за ноги меня по палате потащат, Станут швыряться в меня, удержись, и такое увидев, Кроткими лишь словами потребуй от них прекращенья Этих безумств. Но они не послушают, не подчинятся, Ибо день роковой приближается к ним и уж близок. (Но и другое скажу я, ты ж в мысли прими, что скажу я: Только что в сердце мое многомудрая вложит Афина, Тотчас тебе головою кивну я; увидев, сейчас же, Сколько ни есть для сраженья пригодного в доме оружья, Все забирай и сноси подальше, в укромное место. Если ж тогда женихи тебя расспрашивать станут, Кроткими им словами такими ответить старайся: „Я уношу, потому что оружье на то непохоже, Что Одиссей когда-то оставил, уехав под Трою: Обезображено дымом оно, от огня исходящим. Но наиболее важно, что в мысли вложил мне Кронион: Как бы, упившись вином и споры затеяв, друг друга Вы не ранили, пира и сватанья не осквернили, Ибо мужа железо само притягивать может." Только нам двоми два меча, два копья приготовишь, Также и кожаных два щита, чтоб оружие в руки Взять нам обоим, когда нападенье начнем. Женихам же Ум затуманит Паллада Афина и Зевс промыслитель). Но и другое скажу я, ты ж в мысли прими, что скажу я: Если по правде ты сын мой и крови действительно нашей, Пусть не узнает никто о приезде домой Одиссея, Даже Лаэрт, равно свинопас не узнает об этом, Как из домашних никто, ни даже сама Пенелопа. Мы одни, ты да я, образ мыслей рабынь испытаем, Также рабов иных разузнаем к нам отношенье, Кто из них меня и тебя почитает — боится, Кто не заботится, кто нас обоих не чтит, а позорит." Снова блистательный сын ответил, ему возражая: „Думаю, твердость мою, отец, испытаешь и после: Слабости нет во мне, малодушию я не подвержен. Все же уверен, что это совсем не будет полезным Нам обоим, — тебя прошу я подумать об этом: Долго надо ходить, узнавая каждого мужа, Все поля обходя; женихи ж в это время спокойно Будут в доме губить все наше добро беспощадно. Женщин все же тебе испытать не мешает, разведать, Кто тебя позорит, какие в том невиновны? Но мужей по отдельным работам испытывать порознь Я не хотел бы; это возможно впоследствии сделать, Если ты знаменье знаешь эгидодержавного Зевса." Так друг с другом тогда они говорили об этом. Плыл той порой на Итаку корабль, построенный крепко, Спутников раньше привезший из Пилоса и Телемаха. Только что въехали эти гребцы в многоводную гавань, Черное судно они немедля на сушу втащили, Смелые спутники снасти к себе отнесли, а подарки Ценные в Клитиев дом тогда понесли, впереди же Вестник отправился, в дом Одиссея, чтобы известье Благоразумной жене сообщить Пенелопе о том, что Сын ее Телемах возвратился, находится в поле, Судно же в город велел переслать, — и пусть басилея Нежных слез не льет, ничего не боится напрасно. Встретились оба тогда, свинопас и посланный вестник, Оба с известьем одним, чтоб его передать Пенелопе. В дом когда пришли басилея, подобного богу, Вестник встал средь рабынь и слово такое промолвил: „Милый сын твой уже к тебе, басилея, вернулся!" Близко к ней подойдя, рассказал свинопас Пенелопе Все, что ему Телемах приказал рассказать, посылая, После же этого, все приказание выполнив, вышел, Дом и ограду оставив, обратно отправился к свиньям. Были в душе женихи опечалены, стыдно им стало, Вышли из комнаты мимо стены высокой дворовой; Там, впереди у дверей, женихи печально сидели. К ним Эвримах Полибид обратился с такими словами: «Сделано, други, большое, для нас неприятное дело: Путь совершил Телемах, от него мы такого не ждали! Ну же, в море столкнем наилучшее черное судно, Верных посадим гребцов и отправим как можно скорее Нашим друзьям сказать, чтобы быстро вернулись обратно Слова не кончил, когда Амфином увидел оттуда: В многоглубокую гавань уже возвращалося судно, Весла держали в руках, паруса уже убирали. Так он со смехом весёлым товарищам тут же промолвил: «Незачем весть посылать, потому что они уж вернулись: Или какой-либо бог сказал им, иль видели сами Мимо плывущий корабль, а настигнуть его не могли уж.» Кончил. Поднялись они и отправились к берегу моря. Быстро черное судно втащили с моря на сушу, Снасти затем к себе отнесли их проворные слуги. Сами на площадь пошли всей толпою, сидеть не позволив Вместе с собою там никому, молодым или старым. Им Антиной, сын Эвпейта, такое слово промолвил: «Горе: как боги спасли от гибели этого мужа! Целые дни на высокой горе мы сидели на страже Возле друг друга всегда, а солнце когда заходило, Мы проводили всю ночь не на суше здесь, но на море, Светлую Эос ждали, на судне плывя быстроходном. Мы стерегли Телемаха в засаде, убить вознамерясь, — Демон, должно быть, его домой проводил незаметно. Но тяжелую смерть приготовим здесь Телемаху; Он от нас не уйдет, потому что, я в этом уверен, Жив он пока, к концу привести сватовство мы не можем, Ибо стал он умен и опытен стал он в советах. Здешние люди нам перестали угодное делать. Сделаем прежде, чем он соберет на площадь ахейцев; Думаю, ни от чего отступиться уж он не захочет, Гневаться не перестанет, расскажет, встав перед всеми, Как мы, тяжелую смерть приготовив, его не настигли; Те не похвалят нас, о делах преступных услышав: Как бы не сделали зла, из нашей страны не изгнали Нас, и тогда уйти пришлось бы к чужому народу. Лучше убьём, захватив далеко от города, в поле Или в дороге и сами богатством его завладеем, Между собой разделим, как следует, дом же оставим Матери вместе с тем, кто женою возьмет Пенелопу. Если ж не нравится вам предложение это, хотите Чтобы остался живым, добром отцовским владел он, — Здесь собираясь, не будем его истреблять достоянье: Каждый в собственном доме отдельно свататься будет, Сам добиваться успеха подарками брачными: замуж Выйдет она за того, кто больший выкуп заплатит.» Так он закончил. Они же притихли в молчании полном. К ним Амфином обратился с такими словами и доЪлвил, Ниса блистательный сын, повелителя Аретиада; Он из Дулихия прибыл, обильного хлебом, травою, Был главарем женихов, Пенелопе всего наибольше Речью своей угождал, обладая здравым рассудком. К ним благосклонно ко всем обратился с такими словами: «Я со своей стороны, о друзья, убивать Телемаха Вовсе не склонен, ибо убить басйлеева сьцна Тягостно: раньше спросить у богов должны мы совета. Если одобрит воля великого Зевса, тогда я Сам готов убить и других всех побудить к убийству; Если же боги отклонят, я требую, чтоб воздержались!» Так предложил Амфином; понравилось им предложенье: Встали немедленно с мест и направились в дом Одиссея; В дом придя, разместились на гладких креслах и стульях. Между тем пришло Пенелопе разумной другое В мысли: самой к женихам вероломным и наглым явиться, Ибо узнала, что гибель они замыслили сыну: Заговор их подслушав, глашатай Медон рассказал ей. Двинулась быстро в палату она со служанками вместе. Но, придя к женихам, благородная женщина встала Возле столба от кровли, построенной крепко, и щеки Ярким своим платком головным прикрыв, Антиною Гневное слово сказала такое, к нему обратившись: «Злой Антиной, коварства; исполненный! Люди Итаки Так говорят, будто ты из ровесников самый разумный Словом и делом. Но ты не таким оказался на деле. Бешеный ты человек! Почему Телемаху готовишь Смерть? Позабыл и думать о людях просящих, которым Зевс помогает. Зло замышлять друг на друга безбожно! Разве забыл, что отец твой сюда бежал, испугавшись Мести сограждан своих? На него разгневались люди, Сильно за то, что к тафийцам пристал и разбойничал вместе, Грабил феспротов, дружбой с которыми связаны были. Милую жизнь отца твоего отнять порешили, Также имущество всё и богатство его уничтожить. Но Одиссей удержал, не позволил им, как ни стремились. Дом его ты теперь разоряешь бесчестно, супругу Сватаешь, сыну готовишь убийство, меня же позоришь. С этим покончить велю я и прочих побудить к тому же!» В очередь ей Полибид Эвримах ответил на это: «Многоразумная старца Икария дочь Пенелопа! Это мыслей твоих пускай не заботит, не бойся: Нет человека такого, не будет и не было, кто бы Руки на сына посмел наложить твоего Телемаха, Жив я пока и гляжу своими глазами на землю. Так я тебе говорю, и, право, исполнится это: Чёрная кровь его по копью моему заструится Тотчас же, ибо меня Одиссей, городов сокрушитель, Часто к себе садил на колени и в руки давал мне Мяса куски, наливал вина тёмнокрасного в кубок. Самым поэтому милым из всех признаю Телемаха. Смерти от рук женихов бояться ему, утверждаю, Незачем; но нельзя избегнуть смерти от бога.» Так сказал, ободряя, но гибель ему сам готовил. В верхний нарядный; покой той порою пришла Пенелопа, Стала оплакивать здесь Одиссея супруга, покуда Сладкого сна не навеяла ей на ресницы Афийа. Вечером светлый пришел свинопас к Одиссею и сыну. В это время они приступили ужин готовить, Прежде свинью заколов годовалую. Тотчас Афина, Близко к ним подойдя, прикоснулась жезлом к Одиссею, Сыну Лаэрта, в старца опять его претворила, В рубище жалкое тело его облекла, свинопас бы Даже и в мыслях не мог признать Одиссея, увидев Близко его, не пошел рассказать Пенелопе разумной. Первым слово такое сказал Телемах свинопасу: «Светлый Эвмей, ты пришел! Из города вести какие? Верно, уже женихи вернулись домой из засады, Или в засаде еще ожидают мое возвращенье? Ты, Эвмей свинопас, ему отвечая, промолвил: «В мысли такого мне не пришло узнавать и разведать В городе, ибо душа побуждала как можно скорее Снова вернуться сюда, сообщить лишь весть Пенелопе. Встретился быстрый вестник со мной дорогою, спутник Твой; он первым успел сообщенье матери сделать. Знаю другое еще, потому что увидел глазами: Я возвращался уже из города, где холм Гермеса; Быстрое судно оттуда увидел, входящее в гавань; Много мужей находилось на том корабле быстроходном, Был он полон щитами, двуострыми копьями также. Думал я, не они ли, но верно и точно не знаю.» Так рассказал. Улыбнулась ему Телемаха святая Сила, взглянув на отца, избегая глаз свинопаса. Те, работу закончив и все приготовив на ужин, Ужинать сели: никто в разделяемой поровну пище Там не нуждался; когда ж утолили и жажду, и голод, Вспомнив о ложе, даром приятного сна насладились. 17 Лишь розоперстая Эос, рожденная рано, блеснула, Тотчас тогда Телемах, Одиссея, подобного богу, Сын, подвязал подошвы прекрасные снизу под ноги, Крепкое взял копье — к рукам оно подходило — ; В город собравшись итти, своему свинопасу сказал он: «В город иду я, отец, чтобы мать дорогую увидеть; Громко плакать и лить безутешно горячие слезы, Думаю, раньше не кончит, конечно, жена Одиссея, Чем не увидит меня самого. Тебе поручаю Странника жалкого в город вести; собирать подаянье Станет он в городе; будет ему подавать, кто желает, Хлеба и в кубке вина; одному мне давать невозможно Всем приходящим: о многом другом я заботиться должен. Если же гость недовольным окажется, хуже ему же Будет. Всегда я люблю говорить вполне откровенно.» Так отвечая ему, сказал Одиссей многохитрый: «Милый мой друг, я и сам не хотел бы здесь задержаться. Старому нищему лучше по городу, нежели в поле, Пищу просить, и пусть подает мне, кто пожелает. Возраста я не такого, чтоб мне во дворе оставаться, Старшего слушать приказы, во всем ему подчиняться. Но иди, а меня, как приказывал ты, не замедлит Этот муж отвести, у огня лишь немного погреюсь, Ибо одежду плохую имею, и утренний холод Как бы меня не свалил: далеко ведь, сказали мне, город.» Так он сказал. Телемах, через двор направляясь, ногами Быстро вперед зашагал, женихам замышляя погибель. Лишь дошел Телемах до удобного к жительству дома, Тотчас поставил копье, прислонив к высокой колонне; Внутрь вошел, перейдя порог из каменной глыбы. Первой его Эвриклея кормилица лишь увидала, Кресло красивое шкурой овечьей покрыв, проливая Слезы, навстречу пошла; за нею другие служанки Твердого духом вождя Одиссея отвсюду сбирались, С радостью встретив, ему целовали голову, плечи. Скоро из комнаты вышла разумная мать Пенелопа, Иль золотой Афродите подобная, иль Артемиде, Слезы лия, обняла своего любимого сына, Голову поцеловала и оба глаза прекрасных, Слово такое сказала крылатое, сетуя скорбно: «Сладкий мой свет Телемах, это ты ль? Не надеялась больше Видеть тебя с той поры, как на судне уехал ты в Пилос Тайно, против воли моей, об отце за вестями! Ну, расскажи мне теперь, что пришлось услыхать и увидеть?» В очередь ей Телемах разумный на это ответил: «Мать дорогая, не плачь, не волнуй мне слезами своими Сердце в груди, потому что ушел я от гибели тяжкой; Но, умывшись, на тело надевши чистое платье, В верхнюю комнату ты поднимись со служанками вместе, Всем богам обещай принести гекатомбы святые, — Может быть, Зевс возместить пожелает это моленье? Я, со своей стороны, отправляюсь на площадь, с собою Гостя зову: сюда он приехав со мною на судне; Раньше вперед отправил его со своими друзьями, Дав приказание в дом отвести к дорогому Пирею, Гостеприимно его угощать, пока не вернусь я.» Так сказал он, и речь у нее бескрылою стала, После умылась, на тело одела чистое платье, Всем обещала богам принести гекатомбы святые, — Может, быть, Зевс возместить пожелает эти молитвы? Тою порой Телемах с копьем из комнаты вышел; Шел не один он: собаки проворные следом бежали. Тут красотою чудесной его озарила Афина: Люди все удивлялись ему, когда проходил он. Возле него женихи надменные там собирались, Дружески с ним говорили, но злое готовили в мыслях. Сам Телемах в это время, толпы женихов избегая, С Ментором сел и с Антифом, а также с вождем Галиферсом: Верными были они давно — по отцу с ним друзьями. Там он и сел, подойдя; обо всем те расспрашивать стали. Славный копейщик Пнрей подошел тем временем близко, Гостя ведя через город на площадь. И не отвернулся Тут от него Телемах, но к нему пошел он навстречу. Первый из них Пирей со словом к нему обратился: «К дому пошли, Телемах, к моему немедленно женщин, Чтобы взяли подарки твои от вождя Менелая.» Так в ответ ему Телемах рассудительный молвил: «Мы не знаем, Пирей, как это закончится дело: Если, быть может, меня женихи вероломные тайно Дома убьют и добро отца меж собою разделят, Лучше их сам забери, чем кто-то из них завладеет; Если же я, приготовив убийство, им Керу устрою, В дом дары принесешь мне, и оба мы радостны будем.» Так сказав, повел он домой злополучного гостя. Только прибыли в дом Телемаха, построенный крепко, Скинув плащи с себя, их сложили на стулья и кресла, В гладкие ванны войдя, помылись теплой водою. Но, когда их помыли служанки и маслом натерли, Мягкие им на плечи плащи и хитоны надели, Вышли оба они из ванны и сели на стулья; Воду служанка для них в золотом превосходном кувшине, Чтобы руки умыть, над серебряным тазом держала, ι Стол обструганный гладко, подставила возле сидевших. Хлеб принеся, разложила почтенная ключница, выдав Разных съестных из запасов, охотно прибавленных ею. Мать напротив сидела на стуле, к столбу прислоненном Возле двери входной, и тонкую пряжу сучила. Руки простерли они к приготовленным яствам лежащим. Но лишь питьем и едой насладилися, сколько хотели, Речь средь них повела Пенелопа разумная первой: «В верхний покой, Телемах, мне, как видно, придется подняться, Лечь на ложе своем, наполненном стонами горя, Скорби слезами всегда орошаемом с самой поры, как Выбыл с Атридами мой Одиссей в Ил ион: ты не хочешь, Прежде чем женихи вероломные явятся в дом наш, Мне рассказать о возврате отца, если где-либо слышал.» Ей со своей стороны Телемах рассудительный молвил: «Вот поэтому, мать, всю правду тебе расскажу я: Прежде мы к Нестору в Пилос приехали, к пастырю войска; В доме высоком он принял меня, угощал дружелюбно, Словно отец принимает любимого сына, который Только что прибыл домой из чужбины, отсутствуя долго, — Так со своими детьми многославными принял меня он; Но никогда, говорил он, о твердом в беде Одиссее Вести какой-либо, жив ли иль умер уже, не слыхал он. Он меня к Менелаю отправил, к сыну Атрея, Дал он мне коней с колесницей, сколоченной крепко. Видел я там аргивянку Елену, ради которой Много, по воле богов, аргивян и троянцев страдало. Тотчас расспрашивать стал Менелай, голосистый в сраженьях, Ради какой нужды в Лакедемон пресветлый я прибыл? ι Правду всю рассказал я ему, дачего Не скрывая. После того Менелай, отвечая словами, сказал мне: «Горе: бессильные сами, они захотели на ложе Брачное лечь человека, такого отважного духом! Лань если в чаще лесной оленят, недавно рожденных, В логово львиное спать уложит, сама же пасется, Рыщет по склонам горы травянистой, по горным ущельям, В логово ж лев могучий случайно вернется в то время, — Всем оленятам и лани расправа свирепая будет; Так Одиссей женихам приготовит жестокую учасгь. Если б, о Зевс отец, Аполлон и богиня Афина, Он остался таким, каким когда-то в Лесбосе С Филомелидом боролся, его в состязании бросил С силой великой на землю, — и все взликовали ахейцы! Будь и теперь таким Одиссей, с женихами столкнувшись, Все кратковечными стали б, и горькой была бы их свадьба! Но обо всем расскажу, о чем ты просишь и молишь, И о другом расскажу без утайки, одну только правду, Полностью все передам я, что слышал of старца морского, Слова его одного от тебя совсем я не скрою. Видел его, он сказал, на острове в скорби великой, В доме нимфы Калипсо, которая держит насильно; Он уехать не может в отцовскую милую землю: Нет у него судов оснащенных, ни спутников милых, Чтобы поехали с ним по хребту широкого моря.» Так сказал Менелай сын Атрея, славный копейщик. Это свершив, я вернулся, и боги мне ветер попутный Дали, доставили быстро меня в дорогую отчизну.» Так рассказал он, душу в груди у нее взволновавши. После того Феоклимен божественный встал и промолвил: «О дорогая жена Одиссея, сына Лаэрта! Ясно не знает он, видно. Послушай мое извещенье; Правду я всю тебе расскажу, ничего не скрывая. Зевсом клянусь я тебе и трапезой гостеприимной, Домом клянусь Одиссея, в который теперь я приехал, В том, что сейчас Одиссей в отчизне уже, о поступках Злых узнавая, сидит ли в тиши, пробирается ль к дому, В это же время всем женихам готовит погибель. Сидя на корабле оснащенном, я видел такую Вещую птицу и громко сказал Телемаху об этом.» Так сказала ему Пенелопа разумная снова: «Гость, о если бы эти слова исполнились, дружбу Скоро узнал бы мою и даров получил бы ты много, — Каждый, с тобою встречаясь, тебя бы счастливым прославил!» Так об этом оба они говорили друг с другом. Тою порой женихи перед домом сына Лаэрта, Диски и копья меча на сбитой земле, развлекались, Там, где раньше они всегда проявляли бесчинства. Время обеда когда наступило, и скот появился, —Всюду его с полей пастухи, как и раньше пригнали, — Тут к женихам обратился Медон — наибольше угоден Был из глашатаев им, на пирах участвовал с ними — : «Юноши, вы уже усладили играми душу: В дом идите, чтобы себе обед приготовить: Во время сесть за обед, — ничего в том плохого не вижу.» Так сказал, и они пошли, подчинившись совету. Только что в дом, хорошо обитаемый, вместе вступили, Сбросив с себя плащи, положили на стулья и кресла, Жирных коз, баранов больших и боровов тучных, Также корову из стада затем женихи закололи, Чтобы готовить обед. Одиссей со светлым Эвмеем В то же самое время спешили отправиться в город. Первым слово сказал свинопас, пастухов предводитель: «Гость, ты сегодня еще желаешь отправиться в город, Как приказал господин; со своей стороны у себя бы Сторожем лучше на скотном дворе тебя я оставил. Но своего господина я чту и боюсь, как бы после Он меня не бранил: тяжела ведь брань господина. Ну же, идем теперь, потому что прошла половина Большая дня, и тебе холоднее ведь вечером будет.» Так на это ему Одиссей многохитрый ответил: «Знаю я, понял, и мне приказывать больше не надо. Двинемся тотчас же: ты впереди, постоянно, я — сзади. Посох в дорогу мне дай, если вырублен он, опираться, Ибо скользкая в город дорога, как сам ты сказал мне.» Так и сказав, он себе убогую бросил на плечи Рваную сумку с веревкой вместо ремня для ношенья. Скипетр ему Эвмей, усладу дорожную подал. Оба пошли. А псы с пастухами дома остались Двор сторожить. Свинопас повел хозяина в город: Был он на нищего старца несчастного больше похожим В рубище жалком на теле, на скипетр он опирался. Так, по дороге идя каменистой, они находились Близко от города; там водоем был устроен прекрасный, Весь обложенный: воду всегда горожане там брали; Соорудили его Итак и Поликтор с Неритом; Роща тополей темных, обильно питаемых влагой, Всюду его окружала. Холодные воды струились Сверху со скал; алтарь наверху был нимфам устроен: Путники все там нимфам дары приносили обычно. Долия сын Мелантий в том месте встретился с ними, Коз он гнал на обед женихам, отобранных в стаде, Лучших, откормленных; два пастуха подручных с ним было. Только увидел он их, напустился с ругательным словом, Стал непристойно бранить, Одиссеево сердце волнуя: «Вот один негодяй другого ведет негодяя: Боги так постоянно подобного сводят с подобным. С этим обжорой куда ты идешь, свинопас непотребный, С нищим докучным, столы на пирах обирающим жадно? Стоя, он жмется к дверным косякам своими плечами, Крохи одни ему подают, не мечи, не сосуды. Если дашь его, поставлю сторожем хлева, Будет он чистить хлев и носить козлятам подстилку, — Толстые бедра себе наживет, простоквашей питаясь. Так как, однако, уже привык он к безделью дурному, Вряд да захочет в работу на поле итти, но в народе Нищенством жить предпочтет, наполнять ненасытное чрево. Все же тебе говорю я, и это исполнено будет: Если в дом придет Одиссея, подобного богу, В голову много ему скамеек брошено будет, Ребра ему женихи обломают, швыряя скамейки!» Кончив, по глупости, мимо него проходя, он ударил Пяткой в бедро, но с дороги не мог столкнуть Одиссея: Тот устоял неподвижно, но надвое стал размышлять он; Или с дубиной напасть на него и душу исторгнуть, Или голову, к долу склонив, раздробить козоводу? Вынес однако обиду и душу сдержал. Свинопас же Выругал прямо в лицо и руки воздел, и взмолился: «Зевса дочери, нимфы источников! Если когда-то Бедра коз и ягнят, покрытые жиром обильно, Вам сжигал Одиссей, мне исполните просьбу такую, Чтобы вернулся домой он, чтоб демон привел Одиссея. Все он тогда у тебя хвастовство уничтожит и чванство, Коим надменно теперь выставляешься, вечно шатаясь В городе сам, пастухи же дурные стада истребляют.» Так, со своей стороны, козовод Мелантий ответил: «Горе, чего наболтал он, собака, искусный в коварстве! Сам я когда-нибудь вдаль от Итаки на оснащенном Судне его отвезу, на нем заработаю много. Если бы так Телемах был Фебом убит сребролучным В доме сегодня иль был он уже женихами обуздан, Как возвращения день Одиссеев давно уж потерян!» Так сказал и сзади оставил медленно шедших: Сам зашагал и дошел очень быстро до дома владыки, Тотчас же внутрь вошел и рядом сел с женихами, Против любимого им наиболее всех Эвримаха. Мяса куски перед ним положили служители тотчас, Хлеба ему принесла почтенная ключница, чтобы Ел. Приблизился светлый Эвмей с Одиссеем, и оба Встали у входа. Звуки кругом раздавались форминги Звонкой: то Фемий певец женихам заиграл, начиная Петь. Одиссей, прикоснувшись рукою, сказал свинопасу: «Это, Эвмей мой, конечно, прекрасный дом Одиссея! Можно его легко узнать, между многими видя: Комнаты рядом одна за другой расположены, двор же Весь окружен стеной и оградой; устроены крепко Двери двойные: не может никто одолеть их с оружьем. Знаю, что многие мужи обед в палате готовят: Вверх поднимается запах от жира; я слышу форминги Звуки: боги ее сотворили сопутницей пира.» Ты, Эвмей свинопас, на это сказал Одиссею: «Сразу узнал ты, ибо во всяких делах ты разумен. Ну, теперь мы уже поразмыслим, как поступить нам? Ты ли в дом войдешь, хорошо обитаемый, первым, Вступишь в толпу женихов; я ж на месте пока что останусь? Если же ты пожелаешь, останься, а первым войду я. Но не медли здесь, чтобы вне никто не увидел, Чем не бросил в тебя, не ударил; об этом подумай.» Светлый ответил ему Одиссей, в испытаниях твердый: «Знаю я, понял, и мне приказывать больше не надо. Первым ты уж входи, я ж останусь пока что на месте: Я хорошо знаком как с ударами, так и с метаньем, Много выносит моя душа, к беде я привычен В море и в битвах: пускай прибавляется новая к прежним. Жадного только желудка скрывать совсем невозможно, Гибель несущего: людям доставил он много страданий; Ради него и суда многоместные плыть снаряжают В море бесплодное, чтобы нести неприятелям горе.» Так о многом тогда они говорили друг с другом. Голову поднял и уши меж тем валявшийся тут же Аргос, пес Одиссея, в страданиях твердого. Сам он Некогда выкормил пса, но охотиться с ним не успел он: Раньше еще в Илион священный уехал. Обычно Юноши пса на оленей водили, на коз и на зайцев. Всеми был брошен теперь он: хозяина не было дома. Пес тогда лежал, как обычно, на куче навоза Возле ворот; oj волов и от мулов навоз там скоплялся, После рабы вывозили его на хозяйское поле. Там лежал кишащий клещами собачьими Аргос. Лишь Одиссея почуял, теперь проходившего близко, Аргос хвостом завилял, и к земле опустилися уши, Но подойти к своему господину уж не было силы. Слезы утер Одиссей на щеках, лишь взглянул на собаку; Скрыв их легко от Эвмея, сейчас же расспрашивать стал он: «Кажется странным, Эвмей, что лежит на навозе собака, Столь прекрасная видом; однако, не знаю я точно: Вида красивого пес имеет ли быстрые ноги, Или подобен он псам, которых хозяева ценят Лишь за одну красоту, у себя со стола их питают?» Ты, Эвмей свинопас, отвечая на это, промолвил: «Этой собаки хозяин погиб на далекой чужбине. Если б она по делам и по виду такой оставалась, Как и была, когда Одиссей с ней расстался, под Трою Выехав, ты бы проворству ее и силе дивился: В чаще леса густого нисколько она не боялась Всяких зверей, их следы хорошо разыскать понимала. Гибнет больная теперь: хозяин ее на чужбине Дальней погиб, а за нею беспечные жены не смртрят. Так и рабы, если их хозяева не понуждают, Больше уже совсем не желают усердно работать. Зевс громовержец, когда человека ввергает в день рабства, Лучших сторон половину тогда у него отнимает.» Так сказал и в дом, хорошо населенный, пошел он; Прямо в палату вошел к женихам, где они пировали. Аргоса в черную смерть погрузила судьба через двадцать Лет с той поры, когда Одиссея опять он увидел. Издали первым увидел его Телемах боговидный, Как свинопас проходил по дому. Его подозвавши, Быстро кивнул головою. А тот, кругом оглянувшись, Взял пустую скамью, на которой всегда помещался Кравчий, режущий мясо для всех женихов пировавших. Эту скамью поднес и подставил к столу Телемаха, Против него, и на ней поместился. Эвмею глашатай Мяса кусок положил и подал хлеб из корзины. Вскорости следом за ним Одиссей появился в палате, Жалкому нищему старцу подобный по виду, на скипетр Он опирался, а тело лохмотьями было покрыто. Сел он в дверях на порог из ясеня и прислонился Телом своим на косяк кипарисовый: некогда мастер Гладко его обтесал и по снуру выпрямил точно. Сын Одиссея к себе подозвал свинопаса и молвил, Целый хлеб передав из корзины прекрасной и "мяса Лучшего, сколько обе руки у него захватили: «Это гостю дай, самому же ему посоветуй Чаще всех женихов обходить и просить подаянье: Стыд человеку, который нуждается, надо отбросить.» Кончил. Пошел свинопас, едва приказанье услышал, К нищему близко он встал и сказал крылатое слово: «Гость, вот это тебе Телемах присылает с советом — Чаще всех женихов обходить и просить подаянье: Стыд человеку, который нуждается, надо отбросить.» Так отвечая Эвмею, сказал Одиссей многоумный: «Зевс повелитель! ПошлиТелемаху удачу и счастье, Все ему ниспошли, что сам он в душе пожелает!» Кончил и принял руками обеими, возле котомки Жалкой у собственных ног положил он дары Телемаха. Ел он до тех пор, пока раздавалося пенье в палате; Кончил он есть, когда прекратил и певец богоравный. Всюду в палате тогда женихи расшумелись. Афина, Близко встав к Одиссею, Лаэртову сыну, вдохнула Мысль: обходить женихов за столами, прося подаянье, Чтобы узнать, кто из них справедлив и кто беззаконен? Этим от зла никого из них охранить не хотела. Справа пошел обходить он тогда же каждого мужа, Руку протягивал к ним, как будто давно уж был нищим. Те подавали, жалея его и ему удивляясь; Спрашивать стали друг друга, откуда он прибыл и кто gm? Козий пастух Мелантий сказал, женихам отвечая: «Выслушать вас прошу, женихи басилеи преславной! Вам о госте скажу, которого раньше я видел. В самом деле сюда свинопас привел чужеземца, Точно однако не знаю, откуда он хвалится родом.» Так сказал. Антиной разбранил свинопаса словами: «Всем, свинопас, чересчур ты известен! Зачем же привел ты Этого в город? Бродяг и своих нам достаточно прочих, Нищих докучных, столы на пирах обирающих жадно! Или тебе, быть может, не жаль, что хозяйскую пищу Жрут побродяги? Зачем же еще и его притащил ты?» Ты, Эвмей свинопас, Антиною на это ответил: «Ты, Антиной, хоть и знатен, однако недоброе моязил. Разве к себе приглашают чужих каких-либо в дом свой, Кроме таких мастеров, которые пользу приносят: Иль предсказателей, боли целителей, плотников разных, Иль вдохновенных певцов, наслаждение пеньем дающих? Этих людей по земле беспредельной всегда приглашают. Жалких же нищих никто приглашать в свой дом не стремится. Ты всегда из всех женихов к рабам Одиссея Больше безжалостен прочих, ко мне особенно; я же Этим не озабочен, пока живет Пенелопа Умная с сыном своим Телемахом в собственном Доме.» Так в свой черед за ним Телемах рассудительный молвил: «Лучше молчи и слова Антиноя оставь без ответа, Ибо привык он всегда подстрекать и ко всем обращаться С грубыми злыми словами, других возбуждая к тому же.» Кончив, крылатое слово сказал он затем Антиною: «О Антиной, как о сыне отец, обо мне ты печешься, Этого гостя из дома советуя выгнать насильно Словом жестоким; но пусть до этого бог не дрпустит! Лучше возьми и подай, тебе отказать не хочу я, Взять я велю. Ты не должен стыдиться и матери в этом, Или кого из рабов, живущих в дому Одиссея. Но, как видно, другое в груди своей замышляешь: Лучше побольше себе, чем давать стремишься другому!» Так со своей стороны Антиной на это ответил: «Что ты сказал, Телемах, необузданный в гневе оратор! Если бы столько все женихи ему подавали, Три бы месяца он вдали от дома держался!» Кончил и, взяв под столом, показал он с угрозой скамейку; Жирные ноги свои на нее он ставил, пируя. Все другие давали, наполнив скоро котомку Хлебом и мясом; уже Одиссей намерен был тотчас Снова к порогу итти, вкусить подаянья ахейцев; Но, подойдя к Антиною, он встал и слово промолвил: «Друг, подай: ты не хуже, мне кажется, прочих ахейцев, Лучше скорей, потому что подобен ты басилею! Должен поэтому больше и лучше дать, чем другие, Я же за это тебя по земле необъятной прославлю. Домом когда-то и я владел средь людей превосходным, Счастливо жил и богато, всегда давая скитальцу, Кто бы он ни был и в чем ни нуждался, ко мне попадая; Было рабов у меня без числа и много другого, Что хорошо для жизни и что называют богатством. Но уничтожил Зевс Кронион, так захотевший: Он побудил меня с пиратами вместе в Египет Двинуться, в дальний путь, чтобы там на чужбиье погиб я. Там на Египте реке задержав обоюдокривые Наши суда, приказал я немедленно спутникам верным Вытащить их на берег, самим у судов оставаться, Стражу лазутчикам нашим держать на месте высоком. Но, забыв осторожность, чужим стремясь поживиться, Спутники начали грабить прекрасную землю Египта, Силою тамошних женщин тащить и детей малолетних, Всех мужей убивать, — и до города крики достигли. Их услышав, с Зарей, показавшейся рано, поспешно Мчались оттуда: все поле наполнилось медным сияньем Пеших и конных людей. А Зевс, играющий громом, Всех обратил нападавших в трусливое бегство — не смели Боя выдерживать, ибо повсюду грозила им гибель. Много там наших: погибло, убитых острою мелью. Многих живыми враги увели в неволю работать. Дметору, сыну Иаса, меня затем передали, Гостю из Кипра, который был сильным владыкой на Кипре. Прибыл оттуда я, тяжелый путь совершивши.» Так со своей стороны сказал Антиной, отвечая: «Что за демон привел тебя на несчастие, пиру В тягость! Дальше держись от стола моего, иль иначе Скоро узнаешь опять и Кипр, и горький Египет! Как попрошайка нищий назойливый, наглый, подходишь Ты ко всем по порядку, они же дают безрассудно, Ибо совсем никакой бережливости не проявляют; Тратя чужое добро, потому что у каждого много.» Так, отступая назад, сказал Одиссей хитроумный: «Горе: красивый по виду, но ум обнаружил ты слабый! В доме своем ты и соли просящему не дал бы, видно, Ибо, в чужом находясь, из чужого добра пожалел ты Хлеба кусок лишь подать мне, хоть много его под рукою!» Так он сказал. Антиной же, сильнее разгневавшись в сердце, Словом крылатым ответил, взглянув на него исподлобья: «Больше не думаю я, что теперь из палаты вернешься Благополучно назад, потому что болтал и бранился.» Кончив, скамейку схватил и в плечо он правое бросил Возле спины. Как скала, устоял Одиссей невредимо, С ног не свалил удар Антиноя: он выдержал твердо, Молча качнул головой лишь, в душе отомстить замышляя; Сел на пороге, назад возвратившись, свою же котомку Полную возле себя положив, к женихам обратился: «Выслушать вас прошу, женихи басилеи преславиой, Чтобы я высказать мог, что душа в груди побуждает. Скорби, печали в душе совершенно не остается, Если получит удар человек, добро охраняя: Или волов защищая своих, иль овец белорунных. Но Антиной ударил меня за голодный желудок, Пагубный, злой, приносящий всем людям столько страданий! Если Эриннии все же за нищих стоят, как и боги, Смертный конец Антиноя настигнет еще и до свадьбы К Так, со своей стороны, Антиной, сын Эвпейтов, ответил: «Странник, спокойно сиди и ешь, а нето убирайся, Иначе вон повлекут молодые за дерзкое слово, За руку взяв иль за ногу, все кости твои сокрушая!» Кончил он слово, но все женихи рассердились чрезмерно; Так говорили иные из юношей высокомерных: «Нехорошо, Антиной, что в бродягу жалкого бросил: Гибель тебе, если вдруг он окажется богом небесным! Боги ведь, знаешь и сам, пришельцам чужим уиодобясь, Вид молодых или старых приняв, города посещают, Смотрят, надменные кто и кто справедливые люди?» Так женихи говорили, но он пренебрег их словами. Скорбь великая тут нарастала в душе Телемаха; Слез он однако из глаз об ударенном наземь не пролил, Молча качнул головой лишь, в душе отомстить замышляя. Но Пенелопа, едва услышала шум от швырянья, В комнате сидя своей, к служанкам своим обратилась: «Пусть бы его самого поразил Аполлон славнолучный!» Ключница ей Эвринома в черед на это сказала: «Если бы кончилось это по нашим желаньям, тогда бы Эос никто пышнотронной из всех женихов не дождался!» В очередь ей Пенелопа разумная так отвечала: «Матушка, все ненавистны они, ибо зло замышляют. Но Антиной наибольше походит на черную Керу: Нищий жалкий какой-то один палату обходит, Просит куски у мужей, — его заставила бедность; Все другие дали, наполнив сумку до края. — В правое гостя плечо Антиной скамейкой ударил!» Так говорила она, обращаясь к рабыням-служанкам, В комнате сидя соседней, когда Одиссей насыщался. К светлому так свинопасу, его подозвав, обратилась: «Светлый Эвмей, иди, пригласи иноземного гостя, Чтобы здесь мне его обласкать и спросить, не слыхал ли Что-ршбо об Одиссее, душой непреклонном, иль видел. Сам он глазами своими; похоже — он много скитался.» Ты, Эвмей свинопас, Пенелопе ответил на это: «Если бы возле тебя, басилея, ахейцы утихли, Он рассказал бы такое, что душу твою очарует! В хижине он у меня пребывал три дня и три ночи, —Он ведь, сойдя с корабля, до меня впервые добрался — Но до конца рассказать не успел о своих приключеньях. Как с изумлением смотрит иной на певца, от бессмертных Дар получившего песен, стремления в людях будящих: —Люди, когда он поет, бесконечно готовы их слушать, — В хижине сидя, он так меня очаровывал сказом. Издавно узами дружбы, сказал, с Одиссеем был связан, В Критской земле проживая, где Миноса род обитает. Прибыл сюда он оттуда теперь, перенесши немало Бедствий; все дальше от Крита вперед проезжая, он слышал, Будто жив Одиссей в земле плодородной феспротов, Едет уже он домой и везет большие богатства.» Так ему Пенелопа разумная снова сказала: «Гостя сюда позови, чтобы сам для меня рассказал он; А женихи пускай, у дверей разместясь, веселятся, Или на месте в палате: у них ведь веселое сердце, Ибо добро у самих их лежит нетронутым дома, Хлеб и напиток сладкий, — одни их домашние тратят; Сами ж они ежедневно вторгаются в дом Одиссея, Колют откормленных коз, волов и баранов для пира, Лучшим нашим вином наслаждаются, в доме пируя; Много всего истребляют безумно у нас, потому что В доме хозяина нет: защитил бы он от насилья. Если б теперь Одиссей вернулся в отцовскую землю, Скоро бы с сыном своим отомстил женихам за насилья.» Так сказал, и громко чихнул Телемах; огласилось Гулом по дому всему. Пенелопа тогда улыбнулась, Тотчас Эвмею она крылатое слово сказала: «Гостя ко мне сюда приведи поскорее; не слышишь Разве, что сын мой чихнул, лишь успела я слово закончить: Смерть женихам совершится поэтому, нет в том Сомненья, Всем до конца, никому не уйти от Кер и от смерти. Я и другое скажу, ты же в сердце вложи, что скажу я: Если я признаю, что все он расскажет по правде, В плащ и хитон одену его, и в прекрасное платье.» Так сказала. Пошел свинопас, лишь выслушал слово. Близ Одиссея он встал и сказал крылатое слово: «Гость отец! Тебя призывает к себе Пенелопа, Мать Телемаха: душа ее расспросить побуждает Нечто о муже своем, о котором скорбит постоянно. Если признает она, что все расскажешь по правде, В плащ и хитон оденет тебя, а в них наибольше Ты нуждаешься; что же касается пищи, по дому Будешь просить, напитаешь желудок: подаст, кто желает.» Так ответил ему Одиссей, в испытаниях твердый: «Правду, Эвмей, я готов рассказать Пенелопе разумной, Дочери старца Икария, всю, ничего не скрывая: Знаю о нем хорошо, мы равно испытали несчастье. Здесь, однако, боюсь толпы женихов вероломных: Дерзость и наглость их до железного неба доходят. Здесь лишь по дому я шел, ничего худого не делал, — Этот меня человек скамейкою больно ударил; Мне нисколько тогда не помог Телемах, ни другие. В доме теперь Пенелопе поэтому должен ответить, Пусть ожидает, как солнце закатится, как ни томится, Только тогда про день возвращенья супруга расспросит, Ближе меня посадив к очагу: я ведь в жалких отрепьях, Знаешь ты сам, ибо с просьбой к тебе я первому прибыл.» Так он сказал. Свинопас удалился, выслушав слово. Только порог перешел, ему Пенелопа сказала: «Гостя, Эвмей, не ведешь! Почему отказал мне скиталец? Верно, боится он сильно, иль в доме чего-то другого Слишком стыдится? Но плохо скитальцу, который стыдится!» Ты, Эвмей свинопас, отвечая на это, сказал ей: «Он ответил умно, как иной отвечает, подумав. Наглости он избегает мужей-женихов вероломных; Ждать он тебе приказал до заката яркого солнца: Лучше так будет намного тебе самой, басилея, Если расспрашивать будешь его и слушать одна лишь.» Снова ему Пенелопа разумная слово сказала: «Думает гость совсем не безумно, кто бы он ни был, Ибо таких, как они, никого из людей не найдется, Зло замышляющих нам, наносящих обиды преступно. » Именно так объяснила. В толпу женихов удалился Светлый пастух свинопас, как только ей все рассказал ой. Слово крылатое он Телемаху сказать не замедлил, Голову близко склонив, не могли бы другие услышать: «Милый, свиней сторожить и двор к себе ухожу я, Наше с тобою добро; ты же здесь обо всем позаботься; Прежде всего о себе самом заботься и думай Как бы тебе не погибнуть, — ведь многие зло замышляют. Зевс да погубит их прежде, чем с нами беда приключится!» Снова ему в ответ Телемах рассудительный молвил: «Так да будет отец! Ты иди, но поужинай раньше, Утром же рано вернись, пригони прекрасных животных. Мне же об этом о всем и богам позаботиться нужно.» Так предложил он, и сел свинопас на прекрасное кресло, Здесь насладился едой и питьем, удовольствовал душу; После же к свиньям пошел он, оставив и двор, и ;палату, Полную многих, в ней пировавших: пляской и пеньем Там наслаждались. К вечеру день уже надвигался. 18 Нищий сюда пришел всенародный: в городе всюду Он попрошайничал, был известен обжорством, стремился Есть и пить постоянно; хоть был он громадного роста, Силы однако большой не имел, ни твердости духа. Арней имя его, от рожденья его называла Так почтенная мать, молодые же Иром прозвали, Ибо он вести всегда разносил по их порученью. В собственный дом Одиссея придя, хозяина гнать стал; Так ругая его, сказал он крылатое слово: «Прочь с порога, старик, чтобы не был иначе за ногу Вытащен скоро! Разве не видишь, что все мне мигают, Вышвырнуть вон тебя понуждают, хоть это мне стыдно. Ну же, вставай, чтобы скоро до рук не дошло и до драки!» Косо взглянув на него, Одиссей многохитрый ответил: «Демон! Тебе ничего не сказал я, не сделал худого И не завидую, если подаст кто тебе даже много! Здесь нам порога хватит обоим. Добру же чужому Нам завидовать вовсе не нужно: и ты ведь скитальцем Кажешься бедным, как я: богатство дается богами. Слишком же воли рукам не давай, чтоб меня не разгневать, Чтобы губы и грудь у тебя не обрызгал я кровью, Старый хоть я, — и тогда намного спокойнее будет Завтра мне, потому что в другой раз уже не придешь ты В дом Одиссея, сына Лаэрта, уверен я в этом.» Этим разгневанный Ир бродяга сказал Одиссею: «Горе, чего наболтал нам так быстро этот обжора, Баба равно истопница какая! На смерть я убил бы, Если б ударил двумя кулаками, все зубы на землю Выбил бы я, как свинье, пожирающей всходы на поле! Ну, опоясайся в бой: пусть все нашу битву увидят, Как с человеком моложе тебя ты будешь сражаться!» Так они у дверей высоких, на самом пороге Гладком, разгневавшись оба, ругали друг друга сердито. Сила святая тогда Антиноя, заметив обоих, С радостным смехом друзьям-женихам сейчас предложила: «Други, еще никогда развлеченья для нас не бывало В этом доме такого, какое послали нам боги: Ссорятся этот чужак и Ир меж собой, вызывают В драку на кулаки друг друга; стравим их скорее!» Так он сказал женихам, и они вскочили со смехом, Нищих, одетых в лохмотья, сейчас же кругом обступили. Так предложил Антиной, сын Эвпетия, к ним обратившись: «Слушайте вы, женихи знаменитые, что вам скажу я: Козьи желудки лежат на огне, для себя их на ужин Мы отложили; они наполнены жиром и кровью. Кто из них победит, окажется более сильным, Тот выбирает пускай, какой захочет, желудок; Будет он с нами затем пировать постоянно: другого Нищего мы никого попрошайничать здесь не допустим.» Так предложил Антиной, и понравилось им предложенье. Им замышляя коварство, сказал Одиссей многохитрый: «Други, никак нельзя удрученному бедствием мужу Старому биться с бойцом молодым. Но зловредный желудок В бой понуждает меня: готов я к ударам сраженья. Ну же, теперь, женихи, поклянитесь мне клятвою страшной В том, что, бесчинствуя Иру в угоду, никто не ударит Сильной рукою меня, за него заступаться не будет.» Так попросил он, и все женихи поклялись, как просил он. После, когда поклялись и клятву свою совершили, Слово сказала им Телемаха священная сила: «Гость мой! Если тебя побуждает отважное сердце С ним сразиться, не бойся тогда никого из ахейцев Прочих: со многими биться придется тому, кто ударит, Ибо хозяин здесь я, и согласны со мной басилеи, Щак Антиной, так равно Эвримах, разумные оба. Так он сказал, и они одобрили все. Одиссей же Рубищем жалким своим опоясав стыдное место, Крепкие бедра свои обнажил и широкие плечи, Грудь и могучие руки равно. В это время Афина, Близко к нему подойдя, увеличила пастырю члены. Все женихи изумились чрезмерно, видя такое, Каждый из них говорил, к своему обращаясь соседу: «Ир уж не Ир: по заслугам получит он скорую гибель: Бедра какие старик обнаружил под рубищем жалким!» Так говорили. У Ира дрожала душа от испуга. Все-таки слуги его повели, опоясав насильно, Как ни боялся он: мясо на членах его трепетало. Так разбранил Антиной, со словами к нему обратившись: «Жить не достоин теперь, хвастун! Не родился бы лучше, Если так перед ним робеешь и страшно боишься Биться с таким стариком, согбенным нуждою настигшей. Но скажу я тебе, и по слову исполнено будет: Если он победит, окажется более сильным, — Брошу тебя на черный корабль, к басилею Эхету, Смертных грабителю всех, отошлю на твердую оемлю: Уши тебе он отрежет и нос беспощадною медью, Вырвет стыдное место и бросит псам на съеденье!» Кончил он. Члены у Ира сильнее еще задрожали. Вытащен был в середину. И оба подцяли руки. Светлый тогда Одиссей, в испытаниях твердый, стал думать. Сильно ль ударить его, чтоб на месте душа улетела, Или ударить слегка, лишь на землю его опрокинуть? Так он раздумывал. Лучшим ему показалось ударить Ира слегка, чтоб его самого не признали ахейцы. Руки подняв, стояли. Ударил в правую руку Ир, но под ухо в плечо получил он удар, раздробивший Челюсть, и красная кровь изо рта у него заструилась: В пыль, завизжав, повалился, скрежеща своими зубами, Землю ногаЪш топтал. Женихи отважные, руки Вверх приподняв, умирали со смеха. За ногу схвативши, Через порог потащил Одиссей на двор; посадил там Возле дверей галереи, к ограде двора прислонивши; Скипетр в руки ему вложил он затем и такое Слово крылатое молвил, к нему обратившись с усмешкой: «Здесь теперь сиди, от собак и свиней защищаясь! Жалкий: тебе не быть властелином скитальцев и нищих, Чтобы еще наибольшей беды тебе не добиться!» Так произнес и себе на плечи убогую бросил Рваную сумку с веревкой на месте ремня для ношенья, Сел на пороге, вернувшись назад. Женихи, возвратившись Внутрь, со смехом веселым приветствуя, слово сказали: «Странник! Зевс да воздаст и другие блаженные боги Всем, что желаешь в душе, что покажется более милым, Ибо ты усмирил ненасытного: больше не будет Он средь народа бродяжить: его к басилею Эхету, Смертных грабителю всех, отошлем на твердую землю.» Словом приветливым их Одиссей был обрадован светлый. Подал ему Антиной больших размеров желудок, Весь наполненный жиром и кровью. Взяв из корзины, Подал ему Амфином два хлеба, из кубка златого Выпил вина за здоровье его и приветствовал словом: «Здравствуй, странник почтенный! Да будет тебе впереди хоть Благо, ибо теперь ты настигнут множеством бедствий.» Так отвечая ему, Одиссей многрхитрый промолвил: «О Амфином, ты, конечно, мне кажешься очень разумным И от отца происходишь такого же: слышал, что славен Нис дулихийский, что он богат и доблестен; ты же Сын его, говорят, и похож на разумного мужа. Вот почему я скажу, ты ж внимательно выслушай слово: Знай, что из всех, что живут на земле, пресмыкаются, дышат, Более жалких, чем люди, существ никаких не бывает: Если имеет добро человек и коленями движет, Вовсе не мыслит о том, что обрушится бедствие скоро; Если ж блаженные боги несчастье ему посылают, Вынужден он выносить поневоле его терпеливо, Ибо меняются мысли людей постоянно по разным Дням, какие приводит отец всех людей и бессмертных. Некогда было и мне суждено средь людей быть счастливым, Но, полагаясь на силу и мощь, на отца полагаясь, Также на братьев своих, совершил я бесчинства немало. Вот почему да не будет никто никогда беззаконным, Но спокойно пускай дарами бессмертных владеет. Сколько я вижу здесь женихов, чинящих бесчинства: В доме добро истребляют они и бесчестят супругу Мужа, который, надеюсь, от отчей земли и от близких Долго не будет вдали, но находится близко. Тебя же Демон пускай уведет, чтобы с ним тогда не встречаться, В милую землю свою когда он назад возвратится, Ибо тогда не без крови решится, уверен я, дело Между ним с женихами, когда он вернется под кровлю.» Кончив так, он возлил и вина медосладкого выпил, Передал кубок затем женихов предводителю в руки. Тот по дому пошел, опечаленный в собственном сердце, Голову низко склонив: он предчувствовал сердцем погибель Все же от Керы и он не ушел: вовлеченный Афиной. Был усмирен он копьем от могучей руки Телемаха. Сел он, вернувшись, на кресло, откуда недавно поднялся. В мысли вложила тогда совоокая дева Афина Ей, Пенелопе разумной, Икария дочери старца, Чтобы она к женихам пришла их желанья возбудить Больше еще, чтоб самой от супруга и милого сына Больше теперь заслужить уваженья, чем в прежнее время. Слово сказала она, засмеяться себя приневолив: «О Эвринома, меня не по-прежнему сердце неволит, Мне хотя женихи ненавистны, все же итти к ним, Сыну слово скажу, которое будет полезным: Чтобы совсем с женихами надменными он не общался, Ибо они хорошо говорят, замышляют же злое.» Ключница ей Эвринома ответила словом на это «Да, это правда, дитя, ты как следует все мне сказала. Ну же, иди и сыну скажи, ничего не скрывая. Прежде однако сделай себе омовение, щеки Маслом натри, чтобы скрыть, что лицо орошалось, слезамп, Ибо плач без конца никогда не бывает на пользу. Сын теперь у тебя такой, каким ты бессмертных Так умоляла видеть его: уже возмужал он.» В очередь ей Пенелопа разумная так отвечала: «Этого мне, Эвринома, теперь совсем не советуй; Тела не стану я мыть, натираться маслом не буду: Боги Олимпа во мне любовь к красоте погубили, С той поры как уплыл Одиссей на судах углубленных. Но позови Автоною притти с Гипподамией вместе, Чтобы в комнате обе сейчас предо мною предстали, Ибо одна я к ним не пойду по стыдливости женской.» Так приказала. Старуха сейчас же из комнаты вышла Женщинам тем приказ передать и побудить явиться. Снова иное тут совоокая дева решила: Сон навеяла сладкий на дочь Икария старца. Та и заснула, склонившись — ослабли у ней все суставы — Там, где сидела. Богиня пресветлая тою порою Стала творить превращенье, чтоб ею пленились ахейцы: Прежде всего ей лицо амбросической мазью натерла Тою, какою одна натирается только Кифера, Водит когда у харит в прекрасном венке хороводы; Далее сделала выше по росту и видом полнее, Сделала телом белей слоновой отточенной кости: Так все это исполнив, богиня пресветлая скрылась. Выйдя из залы, меж тем белокурые обе служанки С громким криком вошли. Пробудилась от сна Пенелопа, Щеки руками себе протерши, сказала служанкам: «Сильно страдая, была я глубоким охвачена, мягким Сном. О, такую бы смерть принесла Артемида святая Сразу немедленно, чтобы совсем не печалиться больше, Жизни своей не губить в тоске по любимом супруге, Доблести полном: ведь он выдающимся был средь ахейцев!» Кончив, блистая красою, спустилась из верхних покоев, Но не одна: вслед за нею спустились и обе служанки. В комнату, где женихи пировали, вошла Пенелопа, Встала возле столба, подпиравшего крепкую кровлю, Яркое перед щеками своими держа покрывало; Возле нее по бокам две служанки заботливо встали. Страстью любовной они воспылали, колени ослабли Тотчас у них, ибо все разделить с ней ложе стремились. К милому сыну тогда Телемаху она обратилась: «Больше в тебе, Телемах, ума не осталось, как видно! Маленьким будучи даже, ты больше заботился, думал; Нынче ж, хоть вырос уже и достиг возмужалости меры, —Всякий пришлец, увидя красивого рослого мужа, Может признать, что ведешь ты свой род от счастливого мужа — Разума нет у тебя справедливого, нет и заботы. В нашем доме какая беда приключилася, если Этого странника так женихам обидеть позволил? Как же будет теперь? Если гость, пребывающий в доме Нашем, будет обижен таким дурным обхожденьем, Стыд, бесславье, позор на себя от людей навлечешь ты!» Ей со своей стороны Телемах рассудительный мол пил: «Милая мать, признаю, что имеешь ты право сердиться. Но размышляю теперь я в душе и все понимаю, Что хорошо и что плохо, а раньше я был неразумен. Все же не все, что разумно, я выбрать могу и исполнить, Ибо меня женихи из себя постоянно выводят, Зло замышляя; они не помощники мне совершенно. Но не они, женихи, допустили бою случиться Между гостем и Иром, и гость оказался сильнее. х Если б, о Зевс отец, Аполлон и Паллада Афина, Так теперь женихи в нашем доме обузданы были И головами мотали, одни у стены у дворовой, В доме другие внутри, ослабли б у каждого члены, Как этот Ир теперь сидит у ворот у дворовых, Голову вниз наклоняя, на пьяного видом похожий: Встать на ноги не может, никак не может вернуться В дом свой назад, потому что все члены его ослабели!» Так они друг с другом тогда о таком говорили. После того Эвримах сказал Пенелопе разумной: «Старца Икария дочь, Пенелопа разумная! Если б Все на тебя посмотрели Иасова Аргоса дети, Больше намного тогда женихов угощалось бы в доме Вашем с утра, потому что намного ты всех превосходишь Женщин своей красотою и ростом, и разумом здравым!» Так в ответ Пенелопа разумная слово сказала: «О Эвримах, красоту мою и осанку, и доблесть Боги сгубили, когда в Ил ион аргивяне поплыли: Между уплывшими был Одиссей, мой супруг благородный. Если бы жизнь мою охранял он, домой возвратившись, Я бы красивей была и была бы мне большая слава! В скорби теперь я: столько несчастий демон послал мне! Он, когда уезжал, покидая отцовскую землю, Правую руку мне в кисти погладил и ласково молвил: «Милая, я и не мыслю, что все невредимо из Трои Пышноножные дети ахейцев назад возвратятся; Как говорят, и троянцы воинственны в битвах убывают, Копья мечут искусно и метко стреляют из лука, Быстро ездят они на своих колесницах, а это Споры великого боя почти постоянно решает. Вот почему я не знаю, вернусь ли, иль в Трое погибну? Здесь тебе самой обо всем позаботиться нужно. В доме помни здесь об отце и о матери помни, Как и прежде иль больше, когда я в отсутствии буду; После ж, как сына увидишь уже бородою обросшим, Дом свой оставь и замуж иди, за кого пожелаешь.» Так говорил он, и все теперь совершается это: Ночь наступает уже, когда для меня злополучной Брак ненавистный придет, ибо Зевс отказал мне во благе. Страшная скорбь об ином охватила мне душу и сердце; В прежнее время у всех женихов не таков был обычай: Если хотели посватать богатого дочь человека, .Соревновались они за такую невесту друг с другом, Сами коров пригоняли и жирных коз и баранов Близким невесты на пир, приносили дары дорогие, Но чужого добра безвозмездно не истребляли.» Кончила. Светлый был рад Одиссей, в испытаниях твердый, Ибо дары их она унесет, обольстив их словами Сладкими, в мыслях сама против них замышляя иное. В очередь ей на это сказал Антиной, сын Эвпейта: «Старца Икария дочь, Пенелопа разумная! Если Кто из ахейцев подарки тебе принесет, принимай их, Ибо совсем не прекрасно дары дорогие отвергнуть. Мы же к делам иль к иному чему не прежде вернемся, Чем сама не пойдешь за того из ахейцев, кто лучше.» Так сказал Антиной. Женихам понравилось слово: Вестника каждый послал принести дорогие подарки. Вестник принес Антиною нарядное длинное платье Пестрое, пряжек на нем золотых имелось двенадцать, В каждой застежке крючок прилажен, согнутый туго. Дивную цепь золотую принес Эвримаху глашатай: Мастер искусно украсил ее янтарями, как солнце. Серьги затем принесли два глашатая Эвридамасу, По три подвески под каждой красиво блестели камнями. Скоро затем для Писандра, владыки Поликтора сына, Верный служитель принес чудесной красы ожерелье. Всем остальным принесли дорогие подарки иные. Светлая женщина в верхний покой затем удалилась, Следом за нею служанки дары понесли дорогие. Пляской теперь женихи услаждались и песнею, в душу Страсти вливавшей, до поздней поры оставаясь в палате, Сумрак спустился вечерний, пока женихи наслаждались. Три светильника в зале тогда установлены были, Чтобы светить, а кругом наготове сухие поленья: Медью их накололи из бревен сухих, обожженных. К ним прибавляя смолистых лучин, Одиссея рабыни В очередь их разжигали. А сам Одиссей многохитрый, Зевса питомец, в беде непреклонный, промолвил рабыням. «Вы, Одиссея рабыни, давно уж вдали ваш хозяин; Вы идите в покой, где почтенная спит басилея, Прялку крутить у нее, утешать самое Пенелопу; В комнате сидя, руками расчесывать шерсть принимайтесь. Здесь в палате светить женихам вместо вас я останусь: Если они захотят ожидать пышнотронную Эос, Все же усталость меня не возьмет: выносить я привычен.» Кончил, и те засмеялись, взглянув одна на другую. Но его разбранила Меланта румяная грубо, Долия дочь; Пенелопа Меланту как дочь воспитала, Ласково с ней обращаясь, даря для забавы игрушки. Все же Меланта совсем не заботилась о Пенелопе, Но Эвримаха она любила и с ним сочеталась. Бранное слово она тогда Одиссею сказала: «Жалкий чужак сумасшедший, совсем обезумел ты, видно! Спать совсем не хочешь, куда-нибудь в кузню забравшись Или в другое место, но слишком здесь много болтаешь. Дерзок ты даже средь многих мужей и совсем не боишься Ты ничего. От вина ль ты действительно так обезумел, Или всегда без ума, потому что пустое болтаешь, Иль до безумия рад, что справился с Ирой бродягой? Как бы другой на тебя не выступил, Ира сильнее: Голову он тебе исколотит рукою могучей, Вышвырнет из дому вон Залитого кровью обильной!» Ей Одиссей многохитрый ответил, взглянув исподлобья: «Что говоришь ты, собака? Сейчас же скажу Телемаху, Чтобы на месте тебя разрубил на мелкие части!» Так он сказал, напугав словами такими всех женщин; Бросились быстро из дому: у них ослабели от страха Ноги: считали, что то, что сказал он, действительно будет. Встал Одиссей у горевших светильников, их поднимая Вверх и глядя на всех, а в груди между тем о другом уж Сердце его замышляло, о том, что еще он не сделал? Тою порою разожгла женихов дерзновенных Афина Снова обиды творить, чтобы больше еще распалилось Горечью сердце в груди Одиссея, сына Лаэрта. Стал говорить Эвримах Полибид, к другим обращаясь, Смех вызывая среди женихов, понося Одиссея: «Выслушать вас прошу, женихи баеилеи преславной, Чтобы сказать я мог, что душа мне в груди повелела. Да, не без воли богов этот муж в Одиссеев дом прибыл. Пдешь на его голове, мне кажется, славно нам светит, Ибо на ней волос никаких не осталось уж больше.» После прибавил еще сокрушителю стен Одиссею: «Гость, не хочешь ли ты у меня поработать на поле Дальнем, если найму я и плата достаточной будет; Там выращивать будешь деревья и строить заграды; Хлеба достаточно там тебе предоставлено будет, Дам я одежду тебе и пару сандалий на ноги., Так как однако привык ты уже к безделью дурному, Вряд ли захочешь на поле работать итти, но в народе Нищенством жить предпочтешь, наполнять ненасытное чрево.» Так Одиссей многохитрый, ему отвечая, промолвил: «Если бы нам, Эвримах, состязаться в работе весною, Тою порою, как дни незаметно длиннее бывают, Сено косить я своею косой кривозагнутой буду, Ты же своей, чтобы нам состязаться в работе: до ночи Самой я стал бы косить натощак, накосил бы я горы. Если, с другой стороны, мне ходить за плугом с быками Рослымл, рыжими, оба досыта откормлены сецом, Были б они однолетки, была б неослабной их сила,- — Будь хоть четыре участка, но с мягкой под плугом землею, — Тут поглядел бы, какие длиною я борозды режу! Если, с другой стороны, войну сегодня Кронион Вдруг воздвиг бы совсем неожиданно, я же имел бы Медный шлем, хорошо к вискам прилегающий, также Два копья со щитом, — впереди бы меня ты увидел, С лучшими вместе бойцами, ругать мой желудок не смел бы! Слишком ты высокомерен, жестокий рассудок имеешь; Кажешься, видно, себе самому и великим, и сильным, Ибо вращаешься возле людей ничтожных и слабых. Если назад Одиссей вернется, в отцовскую землю, Эти широкие двери покажутся узкими, ибо Вон побежишь через них и переднюю комнату тотчас!» Так он сказал. Эвримах же, сильнее в душе рассердившись, Словом крылатым ответил, взглянув на него исподлобья: «Жалкий, за эти слова я с тобою немедля расправлюсь! Дерзок ты даже средь многих людей и совсем не боишься Ты ничего. От вина ль ты действительно так обезумел, Или всегда без ума, потому что пустое болтаешь, Иль до безумия рад, что справился с Ирой бродягой»? Так он сказал и, скамейку схватив, пустил. Одиссей же, Им испуганный, быстро к коленям присел Амфинома, Что из Дулихия; тот угодил виночерпию в руку Правую: чан у него зазвенел, по земле покатившись; Вскрикнул и сам виночерпий и навзничь в пыль повалился. Тою порою женихи зашумели в темной палате; Так говорили иные, глядя один на другого: «Лучше бы этот чудак погиб во время скитаний Где-либо прежде, чем прибыл сюда, — никакого бы шума Не было здесь; а теперь из-за нищих мы спорим, теряя Всякую радость от пира: чем дальше, тем хуже выходит! Им сказала тогда Телемаха священная сила: «В бешенство впали совсем, не скрываете больше того, что Здесь перепились! Вас, видно, какой-либо бог подстрекает Вдоволь напировались, идите домой и ложитесь Спать, раз душа побуждает; но гнать никого не хочу я.» Так он сказал, и они искусали все губы зубами, Смелым словам Телемаха внимая с большим изумленьем. К ним Амфином обратился тогда со словами и молвил, (Ниса блистательный сын, повелителя Аретиада): «О друзья, пусть никто не свирепствует, не нападает Словом вражды на него, ибо он говорил справедливо; Вы не браните совсем, чужака ли, кого ли другого И никого из рабов, живущих в дому Одиссея. Ну-те ж, пускай вино разольет виночерпий по губкам. Выпьем и после того по домам разойдемся мы на ночь; Этого ж гостя мы здесь, в дому Одиссея оставим, Пусть принимает его Телемах: к нему он приехал.» Так он закончил, и всем им по сердцу пришлось предложенье. Мулий герой, дулихийский глашатай, слуга Амфинома, Всем им в кратере смешал медосладкий напиток и роздал, К каждому сам подходя. Блаженным богам возлиянье Сделав, начали пить женихи медосладкий напиток. Но, когда и возлили, и выпили, сколько хотели, Быстро затем по домам, чтобы каждый лег спать, разошлися. 19 Светлый один Одиссей между тем оставался в палате, Тайно смерть женихам готовил с Афиною вместе; Слово крылатое он сказал Телемаху немедля: «Следует все, Телемах, унести оружье Ареса Внутрь, а когда женихи тебя расспрашивать будут, Кроткими им словами такими ответить старайся: «Я уношу, потому что оружье на то непохоже, Что Одиссей когда-то оставил, уехав под Трою: Обезображено дымом оно, от огня исходящим; Но наиболее важно, что демон мне в голову бросил: Как бы, вином упившись и споры затеяв, друг друга Вы не ранили, пира и сватанья не осквернили, Ибо может железо само притягивать мужа.» Так убеждал. Телемах подчинился отцу дорогому, Вызвал к себе Эвриклею кормилицу, тотчас велел ей: «Матушка, в комнатах там служанок удерживай, чтобы Вынес я внутрь отцово оружье прекрасное, ибо В зале оно без призора, от дыма лишается блеска, С самой поры, как отец мой отсутствует; я неразумен Был, но теперь я хочу унести, чтобы дым не испортил.» Так в ответ Эвриклея кормилица слово сказала: «Если б уже, дитя, наконец-то стал ты разумен, Взял бы заботы о доме, имущество все охранял бы! Ну же, кто вместе с тобою пойдет, освещая дорогу? Ты ведь служанкам с тобою итти и светить не позволил.» Ей на это сказал Телемах рассудительный снова: «Этот пришлец. Никого без работы я здесь не оставлю, Хлеб кто ест у меня, хотя бы издали прибыл.» — Так сказал, и речь у нее бескрылой осталась. Заперла двери она хорошо обитаемых комнат. Оба поднялись тогда, Одиссей с блистательным сыном, Начали шлемы носить; впереди им Паллада Афина Путь хорошо освещала, держа золотую лампаду. Тотчас тогда Телемах дорогому родителю молвил: «Чудо великое вижу, отец, глазами своими: Стены комнат, балки на них поперечные, бревна Стен сосновых, колонны, идущие вверх, освещают Мне дорогу, словно огни пылают повсюду: Боги, наверное, в них, на широком живущие небе!» Так отвечая ему, Одиссей многохитрый промолвил: «Мысли в уме придержи и молчи, не расспрашивай больше: Свойственно это блаженным богам, на Олимпе живущим. В самом деле, теперь ты ложись, я ж останусь на месте, Чтобы в матери, как и в служанках, разжечь любопытство. С плачем она обо всех подробностях спрашивать будет.» Так посоветовал он. Телемах же из комнаты вышел, Факелом путь освещая; желая уснуть, устремился В спальню, где спал он всегда, если сладостный сон ниспускался. Там и теперь он уснул в ожидании Эос пресветлой. Светлый один Одиссей в пировой оставался палате, Смерть женихам надменным готовя с Афиною вместе. Вышла из комнаты скоро разумная мать Пенелопа, Иль золотой Афродите подобная, иль Артемиде. Кресло подставили ей к очагу, где обычно сидела; Кресло украшено все серебром и слоновою костью: Некогда мастер Икмалий сработал его со скамейкой Снизу для ног; на него наброшены были овчины. В это кресло тогда Пенелопа разумная села. Тут, из комнат придя, белокурые жены-служанки Вынесли прочь и столы, и остатки от кушаний многих, Вынесли кубки: из них женихи вероломные пили; Наземь стряхнули остатки огня из жаровен, вложили Много поленьев опять, чтобы свет и тепло увеличить. Грубо Меланта тогда Одиссею сказала второй раз: «Странник, еще и теперь надоедливо нам докучаешь! Ночью по дому бродя, следить за служанками хочешь? Прочь убирайся отсюда, будь рад и тому, что наелся, — Или вьщетишь в двери, удар получив головнею!» Так, исподлобья взглянув, Одиссей многохитрый сказал ей; «Злая душа! Почему так со мной обращаешься злобно? Иль потому, что я грязен и в рубище жалком на теле, И побираюсь в народе? Таким быть нужда заставляет. Нищие все и бродяги такие ж бесчастные люди. Домом когда-то и я владел средь людей превосходным, Счастливо жил и богато, всегда давая скитальцу, Кто бы он ни был и в чем ни нуждался, ко мне попадая; Было рабов у меня без числа и много другого, Что хорошо для жизни и что называют богатством; Но уничтожил Зевс Кронион, так захотевший. Женщина, бойся того, что сама красоту потеряешь Всю, которой теперь остальных превосходишь служанок. Деспойна как бы тебя, рассердившись, не наказала, Иль Одиссей не вернулся: надежда еще ведь осталась. Если же он уж погиб и назад никогда не вернется, Сыну его Телемаху по воле дано Аполлона Вырасти: в доме теперь ни одна из служацок бесчинных Скрыться не сможет уже, потому что он стал возмужалым.» Кончил он так. Пенелопа разумная речь услыхала, Слово сказала сама и свою разбранила служанку: «Наглая псица! Тебе ничего от меня не удастся Скрыть: головою ответишь теперь за насилья и дерзость! Знаешь сама хорошо, от меня об этом слыхала: Этого гостя в доме своем расспросить о супруге Я хочу, потому что по муже тоскую глубоко.» Кончив, ключнице после того Эвриноме сказала: «Стул, Эвринома, сюда принеси мне с овчиною мягкой, Чтобы гость мог сидеть, на расспросы мои отвечая, Ибо его я хочу расспросить о супруге подробно.» Так приказала, и та принесла и поставила тотчас Стул, хорошо полированный, шкуру овечью набросив. Сел на него Одиссей благородный, в страданиях твердый. Стала им говорить Пенелопа разумная слово: «Гость мой, прежде всего расспросить бы тебя я хотела, Кто ты такой и откуда? Родители где, где твой город?» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Женщина, смертный тебя ни один на земле не осудит, Громкая слава твоя до широкого неба доходит Словно бы ты басилей, безупречный, чтущий бессмертных: Многими сильными он могуче правит мужами, Правду блюдет, справедливость, — при нем изобильно рождает Черная почва ячмень и пшеницу, плодов на деревьях Много, у коз и овец приплод постоянно, а море Рыбу дает изобильно; при нем благоденствуют люди. В доме своем потому обо всем расспрашивать можешь, Но не расспрашивай лишь об отчизне моей и о роде, Чтобы душу мне больше еще не расстроить печалью, Если начну вспоминать: и без этого я многоскорбный. Незачем в доме чужом оставаться и плакать без меры, — Ибо всегда горевать бесконечно — совсем неприлично; Пусть ни одна из служанок не скажет, браня, ни сама ты: Плавает он в слезах, от вина помутилися мысли.» Так ему Пенелопа разумная слово сказала: «О чужеземец, мою красоту и осанку, и доблесть Боги сгубили, когда в Илион аргивяне отплыли: Между отплывшими был Одиссей, мой супруг благородный. Если бы жизнь мою охранял он, домой возвратившись, Я бы красивей была и была бы мне большая слава! В скорби теперь я: столько несчастий демон послал мне! Сколько на островах ни есть женихов знаменитых, Силу имеющих там, на Дулихии, Саме, лесистом Закинфе, сколько ни есть женихов на Итаке скалистой, — Столько сватает их, разоряя дом Одиссея. Я потому теперь не пекусь о гостях, о просящих И о глашатаях даже, которые служат народу: Плачу об Одиссее, о нем лишь в душе изнываю. Свадьбой торопят меня женихи, я пускаюсь на хитрость; Прежде мне демон внушил за тканье приниматься покрова: В комнате стан я громадный поставила, ткать принялася Тонкий длиннейший покров; и тогда женихам я оказала: «О женихи молодые! Хоть нет уж в живых Одиссея, Все ж подождите, не так торопите со свадьбой, пока я Вытку покров, чтобы пряжа моя не пропала без пользы, Саван герою Лаэрту, на случай конца рокового, Горестной смерти: она во весь рост человека уложит, — Чтобы меня не могла ни одна из женщин ахейских В том упрекнуть, что лежит он без савана, много добыл хоть. Так я сказала, и мне подчинились они благодушно. После этого днем за великою тканью стояла, Ночью же, факелы лишь зажигали, ее распускала; Целых три года скрывала обман, убеждая словами; В год же четвертый, когда миновали последние сроки, Месяцы, многие дни круговратного года минули, Тут женихи по доносу служанок, собак вероломных, Вдруг вошли и меня настигли врасплох, разбранили. После того поневоле пришлось мне закончить работу. Брака теперь не могу избежать, ни другого придумать Выхода, ибо меня понуждают родные все замуж Выйти, к тому же и сын недоволен, что дом разоряют; Будучи взрослым, он видит и все понимает, о доме Много печется: сам Зевс для славы его предназначил. Но о родных мне скажи и откуда ты? Ведь не от дуба Или скалы происходишь, как то в старину говорили.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Славная родом жена Одиссея, сына Лаэрта! Ты о роде моем опять начинаешь расспросы. Я расскажу о нем, хоть печалями буду охвачен Больше еще, чем теперь; действительно, так ведь бывает С каждым, когда он вдали от отчизны находится столько, Сколько блуждал я по землям чужим, вынося испьпанья. Все же тебе расскажу я, о чем, неоступно ты просишь: Крит прекрасный лежит посредине темного моря; Там земля плодородна, водой обтекаема всюду; Жителей много на нем, без числа, городов — девяносто; Все языки и народы смешались на Крите: там много Критян туземных живет воинственных, с ними ахейцы Там проживают, дорийцев три племени, также кидоны, Также пелазги. В Кяосе, их городе, был басилеем Девять лет собеседник Зевса великого Минос, Девкалиона, отца моего, благородный родитель. Я от него родился, как и Идоменей повелитель. Идоменей в Илион на судах кривобоких поехал Вместе с Атридами, имя мое многославное — Айтон; Я по рождению младший, он старше меня и сильнее. Видел я там Одиссея, как гостя его принимал я: Силою ветра на Крит попал Одиссей поневоле, Мимо Малеи проплыл, направляясь в троянскую землю; В Амнисе он поставил суда, где пещера Илифий, В гаванях трудных, с большими усильями, спасшись от бури; Тотчас об Идоменее спросил он, едва лишь приехал В город, его называя любимым гостем и другом. Десять однако раз иль одиннадцать Эос всходила, Как в Илион он уплыл на своих кораблях кривобоких. В дом к себе приведя, хорошо Одиссея я принял, Много его угощал, потому что много припасов Дома имел: на него и на спутников милых хватило, Ибо собрал я в народе вина тёмнокрасного, хлеба, Также коров для закланья, чтоб душу они услаждали. Светлые дети ахейцев двенадцать дней оставались: Ветер могучий Борей задержал их, не позволяя Даже на суше стоять: какой-то свирепствовал демон. В день лишь тринадцатый ветер утих, и ахейцы отплыли.» Так он рассказывал много неправды, похожей на правду. Слушая, слезы лила Пенелопа, лицо заливая. Словно как снег на высоких горах, принесенный Зефиром, Западным ветром, тает ют юговосточного Эвра, Реки в теченьи своем наполняются быстро водою, — Плакала так, заливая слезами прекрасные щеки В скорби о муже своем, восседающем рядом, который, Видя слезы супруги, в душе сожалел, но держался Твердо: глаза у него меж ресниц неподвижными были, Словно рог иль железо: скрывал он старательно слезы. Но Пенелопа, когда многослезным насытилась плачем, Снова, словами меняясь, ответное слово сказала; «Гость, хочу теперь от тебя узнать и разведать. Правда ль, что ты принимал богоравных спутников мужа В доме своем, как об этом в рассказе своем ты поведал. Мне объясни, в какие одежды на теле одет был Сам он, каков из себя был, какие с ним спутники были?» Ей отвечая5на это, сказал Одиссей многохитрый: «Женщина, трудно на это ответить, ибо уж столько Лет миновало: тому ведь двадцатый год на исходе, Как Одиссей отъехал, отчизну мою покидая. Все же тебе расскажу я, как память моя сохранила. Плотный плащ Одиссей имел, двойной, тёмнокрасный, Пряжка на том плаще золотая с двойною застежцрй; Сверху она была с украшеньем: собака держала В лапах своих молодого оленя, дрожавшего телом; Все удивлялись тому украшению, видя, как звери, Оба из золота, этот душил молодого оленя, Тот же, с дрожью в ногах, устремляясь бежать, вырывался. Был под плащом, как я видел, хитон с удивительным блеском: С кожицей лука сухого хитон был сходен по блеску, Нежен действительно был он настолько, блестел же как солнце; Много жен на него с изумленьем великим глядело. Но и другое тебе расскажу, ты ж внимательно слушай; Эту ль одежду дома носил Одиссей, я не знаю, Или ее подарил из товарищей кто при отъезде, Или в дар получил как гость, потому что для многих Другом был Одиссей: из ахейцев немного подобных. Медный меч подавил я ему и прекрасный пурпурный Плащ двойной и длинный хитон, покрывавший "все тело, С честью на судне его, хорошо оснащенном, отправил; С ним поехал глашатай, по возрасту несколько старше. Я и о нем тебе расскажу, каков он по виду: Был с головою кудрявой, сутуловат он, загорелый, Имя его — Эврибат; его Одиссей наиболыне Всех уважал, потому что по разуму был он с ним равен.» Так он рассказывал, в ней возбуждая сильнее стенанья, Ибо признала она, что в рассказе верны все приметы. Плачем когда, наконец, многослезным она насладилась, Тотчас тогда Одиссею ответное слово сказала: «Гость, для меня ты теперь, сожаленья и прежде достойный, Будешь в доме моем дорогим, уважаемым гостем. Этот плащ, о котором рассказывал ты, я сама ведь Вынесла сложенным вдвое из комнаты, с пряжкой блестящей, Чтоб украшеньем была на плаще. Но его уж не встречу Снова вернувшимся в дом, в дорогую отцовскую землю, Ибо на гибель свою Одиссей на выпуклом судне Выехал, чтоб Илион злой, не тем будь помянут, увидеть.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Славная честью жена Одиссея, сына Лаэрта! Тела красы не губи, не оплакивай больше супруга, Душу свою не кручинь. Но тебя упрекать я не стану: Каждая стонет жена, потеряв не такого супруга, Ибо ему детей родила, в любви сочетавшись; Но Одиссей, говорят, богам Олимпийским подобен. Плакать уже перестань и внимательно выслушай слово, Правду я всю тебе скажу, ничего не скрывая: Близко уже Одиссей, возвращается скоро, я (слышал, Будто жив Одиссей в стране плодородной феспротов, δ Едет уже домой и везет большие богатства; Их он собрал у народов различных, но спутников милых, Как и корабль, погубил он в пучине глубокого моря, Остров Тринакью покинув: разгневались Гелиос с Зевсом, Ибо коров Гелиоса убили гребцы Одиссея, — В разбушевавшемся море они все за это погибли; Лишь Одиссей на киле корабля был на сушу волною Выброшен в землю феаков, богам блаженным любезных. Почесть ему, как богу, они от души оказали, Много дали подарков и сами его невредимо Были готовы домой отправить. Давно уж, быть может, Был бы он здесь, но ему показалось по мысли полезней Раньше богатства собрать, посетив различные земли: В знании выгод своих, в понимании их не бывало Смертных людей никого, кто сравниться бы мог с Одиссеем. Так мне Фейдон сказал, басилей феспротов, и клялся Мне самому, совершая богам возлияния в доме, Будто уж спущен корабль и гребцы для него наготове, Чтобы его везти в отцовскую милую землю. Прежде однако меня он отправил на судне, готовом Ехать морем на остров Дулихий, богатый пшеницей. Мне он показывал много богатств, Одиссеем добытых. Стольким добром и в десятом колене могли бы кормиться, Сколько в доме владыки его сокровищ лежало. Сам Одиссей меж тем, говорил он, в Додону поехал Зевсову волю узнать из покрытого листьями дуба, Как он должен вернуться в отцовскую милую землю, Столько отсутствуя: лучше открыто приехать иль тайно? Значит, действительно жив он и скоро сюда возвратится, Долго в отсутствии он от родных и отчизны не будет, Где-либо близко уже, и в этом могу я поклясться: Будь мне свидетелем Зевс, из богов наивысший и лучший, Также очаг Одиссея, к которому прибыл я гостем, — Все, что теперь говорю я, действительно сбудется точно: В этот солнца пробег Одцссей не замедлит вернуться. Месяц один едва ли другим успеет смениться.» Так сказала ему Пенелопа разумная снова: «Гость, о если бы эти слова исполнились, быстро Дружбу узнал бы мою и много даров получил, бы: Каждый, с тобою встречаясь, тебя прославлял бы счастливым! Но мне душа говорит, что того уж не может случиться: Нет, Одиссей не вернется, равно тебя не отправят В отчую землю: теперь управители здесь не такие В доме, каким Одиссей был, когда находился он в доме: Милого гостя умел хорошо угостить и отправить. Ну же, служанки, умойте его и постель приготовьте, Ложе ковром с покрывалом блестящим ему застелите, Чтобы, совсем согревшись, дождался Зари златотрониой. Ранним утром его помойте и маслом натрите, Чтобы рядом он мог с Телемахом едой насладиться, Сидя в палате. Тем хуже тому, кто посмеет обидеть Чем-либо гостя, доставить ему неприятность: такому Здесь ничего не добиться, хоть сильно сердиться он будет. Как бы иначе ты, странник, узнал, обо мне что я женщин Прочих превосхожу по уму и по мыслям разумдым, Если бы плохо одетым и грязным стал угощаться В доме моем? Понимаю, что люди живут кратковечно. Кто из людей сам жесток, жестоко поступает с другими, Смертные все проклинают такого, живому желают В будущем горя, таким после смерти гнушаются люди. Кто ж непорочен сам, хорошо поступает с другими, Славу широкую гости разносят о нем повсеместно, Многие люди его благородным зовут человеком.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Славная честью жена Одиссея, Лаэртова сына! Мне ненавистны ковры, покрывала блестящие стали С той поры, как впервые покинул я снежные горы Крита, садясь на корабль длинновесельный, чтобы уехать. Спать я сильно хочу, потому что бессонные ночи Многие я проводил постоянно на ложе убогом, Лежа на нем в ожиданьи пресветлой Зари златотрониой; Но умовение ног не по сердцу мне, я не желаю Женщинам тем, что в доме твоем служанками олужат, Здесь позволять к моим прикасаться ногам; не найдется ль В доме твоем старухи заботливой древней, привычной К бедствиям разным и столько невзгод, как и я, перенесшей; Только такую старуху к ногам допущу прикоснуться.» Так сказала ему Пенелопа разумная снова: «Милый мой гость! Ни один из далеких земель чужеземец, Столь же разумный, как ты, никогда не бывал в нашем доме, Ибо разумное все говоришь ты и очень понятно. Есть у меня старуха со здравым разумом в мыслях; Сразу, как мать родила Одиссея несчастного, няня Эта, ребенка приняв, вскормила его, воспитала: Ноги тебе помоет она, хоть и слабая силой. «Ну же, встань теперь, Эвриклея разумная, ноги Вымой ровеснику здесь хозяина; может быть, стали Ноги и руки такими его, как у этого старца: Люди быстро стареют от горести, жизненных бедствии.» Так сказала. Лицо закрыла руками старуха, Пролила теплые слезы и жалобно слово сказала: «Горе, дитя, для тебя бесполезна я! Зевс ненавидит Больше других всех тебя, хоть его почитаешь усердно: Громоигрателю Зевсу никто из людей земнородных Столько ни гекатомб, не сжигал, ни жирных животных, Сколько ему принесла ты, моля, чтобы старости светлой Мог ты достичь и мог воспитать непорочного сына. Дня возвращенья теперь лишили тебя одного лишь: Где-нибудь, верно, над ним издеваются женщины так же, В дом именитый когда чужаком издалека приходит, — Как над тобою здесь издеваются эти собаки; Брани и ругани их избегая и злых поношений, Им не позволил ты ноги помыть. Я охотно исполню, Как Пенелопа велела, Икария умная дочерь, Ноги помою тебе как в угоду самой Пенелопе, Так для тебя самого, потому что тебя я жалею Всею душою. Теперь, что скажу я, внимательно слушай: Много бывало здесь чужеземцев, терпевших невзгоды, Но никого, Одиссею подобного, я не видала: Голосом, видом, ногами совсем на него ты походищь!» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «О старушка, кто видел глазами своими обоих Нас, говорит, что один на другого совсем мы похожи; То же теперь ты сама говоришь одинаково с ними.» Кончил он. Таз взяла Эвриклея, в котором обычно Ноги мыли, холодной воды налила и горячей После прибавила. Сел Одиссей, к очагу повернувшись, В сторону быстро затем к темноте отвернулся от света: Тотчас же сообразил он, что, за ногу взяв, Эвриклея Сразу заметит рубец, — и тогда обнаружится дело. Стала, приблизившись, мыть своего господина. Узнала Белым клыком кабана рубец ему нанесенный Тою порою, когда на Парнас, с детьми Автолика Он пришел. Автолик был родителем матери, славен Был средь людей, воровством отличаясь и ложною клятвой; Это искусство ему сам Гермес даровал, потому что Бедра ягнят и козлят он сжигал благодарно Гермесу. Прежде еще Автолик, приехав на остров Итаку, Дочери сына увидел, недавно рожденного в доме, Ибо ему на колени его принесла Эвриклея, Кончил когда он обедать. Ему Эвриклея сказала: «Имя теперь, Автолик, сам придумай для милого внука, Дочери собственной сына, которого сильно желал ты.» Ей, со своей стороны, Автолик ответил на это: «Зять мой и дочь! Назовите по имени, как предложу я: К вам я приехал сюда на Итаку, сердитый на многих Как на мужей, так на жен, на земле плодородной живущих; Пусть потому Одиссеем по имени будет он зваться, То-есть сердитым. Пускай он, у матери выросши дома, После придет на Парнас, где имею я много сокровищ; Ими его наделю я радушно, домой отправляя.» К деду пришел Одиссей получить дорогие подарки; Принял гостеприимно его Автолик с сыновьями Ласковым словом, руками приветствуя милого гостя; Матери мать Амфитея тогда обняла Одиссея, Голову поцеловала и оба глаза прекрасных. Славным своим сыновьям отдал Автолик приказанье, Чтобы они обед готовили. Те подчинились: Тотчас пригнали вола пятилетнего, сами содрали Кожу с него и на части всю тушу его разрубили, Их размельчили затем, вертелами проткнули искусно, Мясо прожарили все, разделили умело на части; После того целый день пировали они до заката Солнца, ни в чем не нуждаясь на родственном пире богатом. Солнце когда закатилось и тьма наступила повсюду, Спать лишь тогда легли и благами сна насладились. Но показалась едва розоперстая ранняя Эос, Тут на охоту пошли как охотничьи псы, так и сами, Все сыновья Автолика, равно Одиссей благородный С ними пошел; поднялись на Парнас, на высокую гору, Лесом покрытую, быстро дошли до ветристых ущелий. Солнце направило снова лучи золотые на пашни, Медленно выплыв из русла текущих глубин Океана. Вышли охотники тою порою к ущелью: собаки, Нюхая след, устремились вперед; сыновья Автолика Вслед за собаками шли; Одиссей благородный держалсп Ближе к собакам, копьем потрясая своим длиннотенным. Там в кустарнике частом громадный кабан укрывался: Ветры сырые продуть не могли бы сквозь этот кустарник, Ярких лучей никогда Гелиосу не бросить сквозь листья, Как и дождям проливным не проникнуть сквозь листья густые, — Так был густым он, и листьев лежала там куча большая. Топот мужей и собак подходивших донесся до вепря: Выйдя из чащи, когда подошли нападавшие близко, Шерсть ощетинив на шее, свирепые взгляды кидая, Встал он близко от них. Одиссей, впереди подходивший, Ринулся, в мощной руке потрясая копьем длинноострым, Вепря ударить пылая. Но раньше кабан устремился, Сбоку обрушился быстро, клыком над коленом ударил: Мяса большой кусок оторвал он до кости клыками. В правое зверю плечо угодило копье Одиссея, Медью блеснув, острие насквозь кабана прободшю: Хрюкая, в пыль он упал, и дыханье покинуло тело. Тут сыновья Автолика о нем заботиться стали, Остановили они Одиссееву кровь заклинаньем Богоподобному рану искусно перевязали, С раненым прибыли быстро затем в дом отца дорогого. Там Автолик и сыны исцелили совсем Одиссея, После того, одарив дарами богатыми щедро, Радостным скоро назад на Итаку родную послали. Встретили дома его отец и почтенная матерь, Радуясь щедрым дарам, обо всем расспросили подробно, Как он рубец получил? Одиссей хорошо рассказал им, Как на охоте был на Парнасе с детьми Автолика, Как был белым клыком кабана над коленом ударен? Этот рубец руками ощупав, старуха узнала Сразу его, к нему прикоснувшись; тотчас же ногу Выпустив, в таз дала ей упасть, — и медь загремела. сторону таз наклонился, вода по земле разлилася; Сердцем кормилицы сразу и радость, и скорбь овладели, Звуки застряли в гортани, глаза слезами заплыли. Крикнула в радости тут, к подбородку его прикоснувшись «Ты ль, дорогое дитя, Одиссей? И теперь я не раньше, Видно, узнала тебя, чем всего разглядела владыку!» Так воскликнув, она к Пенелопе глаза обратила, Ей сообщить порываясь, что милый супруг налицо здесь. Та, с другой стороны, ничего не могла и заметить: Мысли ее отклонила Афина. Старуху за горло Правой рукой схватил Одиссей и, немедленно левой Ближе к себе притянув, осторожно ей слово промолвил: «Матушка, разве ты хочешь меня погубить? Ты сама ведь Грудью своею вскормила меня, и теперь, перенесши Множество бедствий, я в землю отцов через двадцать лет прибыл. Раз уж теперь ты меня, по внушению бога, узнала, То молчи, чтобы в доме никто из людей не услышал. Так я тебе говорю, и по слову исполнено будет: Если мноц божество усмирит женихов знаменитых, Даже тебе, хоть меня ты вскормила, не будет пощады Тою порой, как начну убивать изменивших служанок!» Я Так в ответ Эвриклея разумная тут же сказала: «Что у тебя за слова сквозь ограду зубов проскочили? Знаешь и сам хорошо ведь мою непреклонность и твердость: Крепкому камню, железу подобно могу я держаться! Но и другое скажу, ты же в душу прими это слово: Если тобой божество усмирит женихов знаменитых, В доме тогда перечислить всех женщин тебе не замедлю, Как неверных служанок, так верность тебе сохранивших.» Ей отвечая цг. это, сказал Одиссей многохитрый: «Матушка, незачем будет о них говорить, бесполезно, Ибо увижу и сам хорошо и о каждой узнаю. Лучше от слов воздержаться, дела же — богам предоставить.» Так он ответил ей. Старуха из комнаты вышла, Чтобы воды принести, ибо прежняя вся разлилася. Но, когда помыла и маслом натерла до блеска, Снова поближе к огню Одиссей пододвинул скамейку, Чтобы согреться, рубец над коленом лохмотьем прикрывши. Снова им Пенелопа разумная слово сказала: «Странник, тебя и об этом еще расспрошу я немного; Скоро ведь время уже наступит для сна-почиванья, Сладкий сон овладеет и теми, кто скорбью охвачен. Мне же мой демон принес непомерные скорби-печали: Ими я днем насыщаюсь, горюю и плачу вседневно, В доме работы ведя, наблюдая за женами всеми. Но лишь ночь наступает и прочими сон овладеет, Я на постели лежу, и тревожно сжимается сердце В тягостной скорби: меня беспокойство какое-то гложет. Словно когда Аэдон, светложелтая дочь Пандарея, Лишь наступает весна, заливается песней чудесной, Спрятавшись в листьях густых на ветвях, постоянно вращаясь В разные стороны, сыплет свои многозвучные трели, Плача о сыне Итиле, рожденном от Зета владыки (Некогда сына сама по незнанию медью убила), — Так и душа у меня порывается надвое: то ли Здесь я останусь у сына, имущество все охраняя В целости, женщин-рабынь и жилище с высокою кровлей, Брачное ложе блюдя, осужденья людей избегая, То ли из дома пойду за одним из ахейцев, который Лучше других женихов и заплатит несметное вено? Сын мой, пока был ребенком еще и со слабым рассудком. Замуж итти не давал, ни оставить отцово жилище; Нынче Же, сделавшись взрослым и зрелости меры достигнув, Хочет уже, чтобы замуж я шла, не осталась бы дома, Ибо он тем огорчен, что добро разоряют ахейцы. Выслушай; видела сон я, — его объяснить постарайся: Двадцать гусей у меня из корыта с водою клевали В доме пшеницу, а я глядела на них, любовалась. Вдруг орел кривоклювый с горы налетел и свернул им Шеи: убил всех гусей, и тела их разбросаны были По двору. В светлый эфир орел улетел той порою. Жалобно плакала я и рыдала во сне. Прибежало К плачущей множество женщин ахеянок пышноволосых, Плакалц. горько они, что гусей потеряла я столько. Снова орел прилетел и на балке сел поперечной, Голосом стал говорить человеческим, так утешая: «Дочь многославного старца Икария! Твердо надейся: Сон на яву был, и все, как во сне, совершится и в жизни. Гуси — твои женихи, а птицей-орлом прилетал я; Но теперь я, как видишь, опять Одиссеем явился, Всем твоим женихам бесславную смерть приношу я » Так объяснил он, и я от сладкого сна пробудилась, В доме своем оглядевшись, гусей я увидела снова: Как и до сна моего, у корыта клевали пшеницу.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Женщина! Сон толковать по-иному никак невозможна, Только так, как тебе говорил Одиссей, разъясняя. Как он сказал, так и будет, и все женихи здесь погибнут, Все до единого, смерти и Кер ни один не избегнет!» Снова ему Пенелопа разумная слово сказала: «Невероятными сны и пустыми бывают, о гость мой! Видевшим их ничего из них не сбывается в жизни. Двое дверей для снов бестелесных, посланных людям: Двери одни роговые, другие — из кости слоновой. Сны, что пришли из дверей из кости слоновой пиленой. Правду тебе заслоняют, людей вовлекают в "обмани; Те же, какие пришли через двери из гладкого рога, Правду приносят всем людям, увидевшим их, исполненье. Думаю, сон тяжелый ко мне не оттуда явился, Но исполненье его для меня и сына — желаано. Я и другое скажу, ты же в сердце вложи, что скажу я: Завтра наступит Заря ненавистная, ибо покину Этот я дом, но теперь состязание в доме устрою, Где Одиссей расставлял топоры одни за другими, Как основания судна, двенадцать всего, и стрелою После, стоя вдали, всегда попадал сквозь отверстья. Это теперь состязанье хочу женихам я устроить: Тот, кто лук Одиссея натянет руками свободно, Кто попадет сквозь двенадцать отверстий стрелою из лука, С тем последую вместе, уйдя из этого дома Брачного, славного, сколько ни есть в нем различных сокровищ; Даже во сне, полагаю, о нем вспоминать буду после.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Славная честью жена Одиссея, сына Лаэрта! Этого ты состязанья теперь не откладывай в доме, Ибо раньше сюда Одиссей многохитрый вернется, Прежде чем к гладкому луку успеют притронуться эти, Чем тетиву натянут и пустят стрелу сквозь отверстья.» Так сказала ему Пенелопа разумная снова: «Если бы, гость, захотел ты меня утешать разговором, Сидя в комнате, сон не шел бы ко мне на ресницы. Но никак нельзя постоянно без сна находиться Людям: судьбу ведь всегда назначают бессмертные боги Каждому смертному, всем, на земле плодородной живущим. Все же в верхний покой мне приходится, видно, подняться, Лечь на ложе своем, наполненном стонами горя, Скорби слезами всегда орошаемом с самой поры, как Выбыл супруг в Илион проклятый, не тем будь помянут. Там я лягу, а сам ты в палате ложись, где захочешь: Иль на полу постелив, или ложе пускай приготовят.» Так и сказала и в верхний покой поднялась превосходный. Но не одна; вслед за нею пошли остальные служанки. В верхний поднявшись покой со своими служанками вместе, Стала оплакивать здесь Одиссея супруга, покуда Сладкого сна не навеяла ей на ресницы Афина. 20 Тою порою в сенях отдыхал Одиссей благородный, Кожу сырую вола под себя подостлав, на нее же — Много шкур от овец, которых убили ахейцы; Сверху еще плащом покрыла его Эвринома. Там и лежал Одиссей, но не спал, женихам замышляя В мыслях погибель. Меж тем появились из дома служанки, Те, что и прежде всегда с женихами блудили повсюду; Шумно со смехом вошли, оживленно, болтая друг с другом. Сердце в груди у него, возмущенного ими, кипело; В мыслях своих и в душе он о многом раздумывал: иди Тотчас напасть на служанок и всех их убить до единой, Или еще допустить развратничать им с женихами В самый последний раз; сердце внутри у него распалялось. Словно собака, за слабых щенят своих заступаясь, Биться бросается, лает, рычит на прохожего мужа, — Так на дела их дурные внутри у него зарычало; В грудь ударяя себя, душе он сказал с укоризной: «Сердце, сдержись! Ведь когда-то сдержалось, и худшее видя: В день тот, как спутников смелых циклоп необузданный жадно Съел, ты сдержалось до тех пор, пока из пещеры не вывел Разум, хотя и казалось, что гибель была неизбежна.» Так обратился он, к сердцу в груди прикасаясь рукою. Сердце осталось ему в подчинении полном и твердо Вынесло, сам же ворочался с боку на бок непрестанно. Словно как муж на огне разгоревшемся жарит желудок, Полный жира и крови, ворочает с боку и на бок Часто, чтобы быстрее как можно больше прожарить, — В разные стороны так он ворочался сам, размышляя, Как женихов бесстыдных убить, как расправиться с ними, Как одному выходить против многих? Тогда же Афина, С неба спустившись, близко к нему подошла, уподобясь Женщине, встала к его изголовью и слово сказала: «Муж злополучнее всех, почему ты бодрствуешь снова? Это действительно твой дом, супруга твоя в этом доме, Также и сын твой, какого иметь любой пожелает!» Ей отвечая на это, сказал Одиссей хитроумный: «Все это правда, богиня, как следует, мне ты сказала. Но почему я в душе постоянно о том размышляю, Как женихов бесстыдных убить, как расправиться с ними, Если сам я один против многих? Они же все вместе Держатся в доме всегда. О дальнейшем я тоже тревожусь: Если убью женихов по твоей и по Зевсовой воле, Скрыться куда мне? Об этом тебя умоляю подумать.» Снова богиня ему совоокая слово сказала: «О маловерный! Иной бы доверился смертному мужу, Худшему даже, который не очень разумен в советах. Я же — богиня, тебя во всяких трудах охраняю Всюду всегда. Откровенно и ясно тебе говорю я: Пусть пятьдесят отрядов людей, говорящих раздельно, Нас окружило бы в битве, убить вознамерясь обоих, — Все же ты победил бы, коров и овец их угнал бы! Спи же спокойно теперь: тяжело оставаться на страже, Бодрствовать целую ночь; от зла же избавишься скоро. » Так и сказала ему и навеяла сон на ресницы; После богиня пресветлая вновь на Олимп возвратилась. Сон, ослабляющий члены, его охватил, и заботы Душу покинули. Тою порою супруга, проснувшись, Плакала, сидя на мягкой постели своей. Пенелопа, Светлая женщина, душу насытив горестным плачем, Прежде всего обратилась с мольбой к Артемиде богине «Зевсова дочь Артемида, богиня могучая! Если б В грудь мне пустила стрелу и немедленно жизни лишила Здесь же теперь! Или ветер могучий меня ухватил бы, Ввысь бы умчал и понес по воздушной дороге и бросил К устью реки Океана, обратно несущего воды! Так дочерей Пандарея когда-то вихри умчали: Боги родителей их погубили, они же остались В доме своем сиротать: Афродита кормила их сыром, Медом сладким еще и вином их поила приятным; Гера их одарила превыше женщин всех смертных Станом и разумом; рост им высокий дала Артемида; Их научила тогда рукодельям искусным Афина. Светлая лишь Афродита пришла на Олимп многохолмный К Зевсу громоигрателю, ибо он знает прекрасно, Что случится с людьми земнородными, что не случится, Чтобы для девушек дал совершиться богатому браку, — Гарпии тою порою похитили девушек тайно, Грозным Эринниям их доставили в тяжкое рабство. Пусть бы так и меня уничтожили боги Олимпа, Иль пышнокудрая пусть Артемида стрелою застрелит, Чтобы, проникши под землю, увидела я Одиссея, Чтобы и думать забыла о муже каком-либо худшем! Зло выносимЫм бывает, когда кто действительно плачет Целые дни и душою своею печалится горько, Ночью же все-таки сон обо всем забывать заставляет, Как о худом, так о добром, едва лишь он вежды закроет. Мне же демон и сны посылает одни только злые: Спал этой ночью со мною опять Одиссею подобный, Точно такой же, каким был как с войском уехал, и сердце Радостно билось во мне: не во сне, наяву словно было!» Так сказала она, и взошла златотронная Эос. Плачущий голос услышал тогда Одиссей благородный, Думать он стал, и ему показалось в душе, что супруга, Верно, узнала его и стоит над его изголовьем; Тотчас овчину схватил он и плащ, на которых лежал он, В комнате их положил на скамейку, а шкуру воловью К двери принес и, руки простерши, Зевсу взмолился: «Зевс отец! Если боги доставили сушей и морем В дом мой меня благосклонно, заставив хоть вынести много, Знак мне дай: пусть скажет один из проснувшихся в доме, Возле же дома пускай обнаружится чудо другое!» Так он молился тогда, и Зевс-промыслитель услышал: Тотчас же он загремел из сиявшего светом Олимпа, Сверху из туч. Взвеселился тогда Одиссей благородный. Голос услышал затем рабыни-мололыцицы в доме; Мельницы здесь у него, у владыки племен, находились, Где двенадцать числом работало женщин усердно, Здесь мололи ячмень и пшеницу, дающую силу; Прочие спали рабыни, свою закончив работу, Лишь одна, продолжала молоть, хоть совсем изнурилась; Стоя у мельницы, слойо сказала, ставшее знаком: «Зевс отец, и богов, и людей повелитель могучий! Громко ты прогремел, хоть безоблачно звездное небо: Знаменье, видно, даешь человеку какому-то этим. Мне-несчастной теперь исполни моленье такое: В самый последний раз женихи в Одиссеевом доме В пире приятном сегодня пускай принимают участье! Труд мукомольный на них, изнуряющий душу, ослабил Мне колени. Да будет сегодня пир их последним!» Кончила так. Одиссей был обрадован голосом вещим, Как и громом Зевса: уверился в мести виновным. Прочие все рабыни в прекрасном дому Одиссея Вместе собрались и сильный огонь в очаге разжигали. С ложа поднялся герой Телемах, олимпийцам подобный, В платье оделся и меч на плечо длинноострый подвесил, К сильным ногам подвязал он подошвы прекрасные снизу, Крепкое взял он копье, заостренное острою медью, Встал на пороге, в палату входя, и сказал Эвриклее. «Матушка милая! Гостя почтили ли в доме, как нужно, Пищей и ложем? Иль он лежит совсем без присмотра? Мать у меня такая, хотя и разумная очень: Худшему гостю без думы большое почтенье окажет, Гостя же лучшего может оставить без почести всякой.» Многоразумная так сказала ему Эвриклея: «Нет, напрасно, дитя, невиновную ты обвиняешь: Пил он, сидя на месте, вино, сколько сердце хотело, Пищи имел довольно, как сам ей сказал, угощавшей, Но когда, наконец, он вспомнил о сне и о ложе, Ложе тогда Пенелопа постлать приказала рабыням; Он же, как всякий злосчастный, совсем человек беспризорный, Спать не хотел на постели с коврами прекрасными сверху, Лег в передней на шкуре воловьей сырей, на овине; После же мы плащом покрыли лежащего сами.» Так объяснила она. Телемах же, копье поднимая, Вышел из комнаты, следом проворные псы побежали. Быстро пошел он на площадь к ахейцам пышнопоножным. Стала тою порой рабынь призывать Эвриклея, Светлая женщина, Опсова дочь, Пейсенорова внучка: «Быстро идите сюда и одни подметать начинайте Живо в доме, покройте коврами прекрасные стулья, Сверху их пурпур стелите; столы обтирайте другие Губками все и кратеры помойте, кубки двойные Вымойте чисто; а все остальные сейчас отправляйтесь Живо к источнику, воду сюда несите скорее, Ибо недолго уже женихи отсутствовать будут, Рано совсем вернутся: для всех ведь праздник сегодня.» Так приказала она. Подчинились вполне ей рабыни: Двадцать отправилось их к источнику с темной водою, В доме все остальные старательно стали работать. Скоро слуги ахейцев пришли, хорошо и умело Стали поленья колоть. Возвратились рабыни с водою. Вслед за ними затем свинопас появился, пригнавший Трех кабанов, хорошо разжиревших, отобранных в стаде; Их он оставил пастись во дворе за оградой прекрасной, Сам к Одиссею затем подошел и сказал дружелюбно: «Больше ли, гость, и насколько тебя почтили ахейцы, Или же в доме тебя бесчестят опять, как и прежде?» Так отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Если бы боги, Эвмей, за обиды им отомстили! Эти надменные люди преступное зло причиняют В доме чужом и стыда никакого совсем не имеют!» Так они о таком тогда говорили друг с другом. Козий пастух Мелантий приблизился к ним в это время, Лучших коз он с собою пригнал, отобранных в стаде, Жирных, на пир женихам; два подручных при нем находилось; Пригнанных коз привязал он к столбу галереи звучащей, После же сам сказал Одиссею, над ним насмехаясь: «Здесь все еще, чужак, и теперь докучаешь ты в доме, Все еще просишь, мужей обходя? Не убрался за двери? Видно, обоим уж нам разойтись придется не прежде, Чем отведаешь рук, потому что просить не умеешь, Как подобает: ведь есть и другие пиры у ахейцев!» Так разбранил. Ничего не сказал Одиссей многохитрый, Молча качнул головой лишь, в душе отомстить замышляя. Третьим Филотий пришел, пастухов предводитель, корову Нетель пригнал женихам и откормленных коз на пирушку, Их переправили морем сюда перевозчики так же, Как и всяких других перевозят, кто ни придет к ним. Скот хорошо привязав он к столбу галереи звучащей, Сам, подойдя к свинопасу, к нему обратился с вопросом: «О свинопас, что за гость недавно пожаловал в дом наш? Хвалится быть из каких он мужей по рожденью? Родные Где у него, где дом, где отцовский земельный участок? В жалком он платье, но вид у него басилея-владыки., Боги ввергают в несчастья людей, принуждая скитаться, Много испытывать горя, будь даже они басилеи!» Кончив, правой рукою приветствовал он Одиссея, Возле встал и со словом крылатым к нему обратился: «Здравствуй, странник почтенный! Да будет тебе впереди хоть Благо, ибо теперь настигнут множеством бедствий. Зевс-отец! Из богов ни один тебя не вреднее: Сам ты людей произвел, но все же совсем не жалеешь В жалкие бедствия их повергать и в терзания злые! Лишь я увидел тебя, как слезами глаза оросились, Выступил пот у меня; Одиссея вспомнил, подумал: В рубище жалком, как ты, средь людей он скитается так же7 Если он где-либо жив и видит сияние солнца; Если же умер уже и находится в доме Аида, Сильно мне жаль Одиссея: меня малолетнего он ведь Стадо коровье назначил пасти в Кефаллеискую область. В стаде теперь коров уже не исчислить: настолько Стадо не может нигде у другого размножиться мужа. Но к женихам пригонять их чужие теперь заставляют Им на обжорство. Совсем женихи не считаются с сыном, Кары богов не боятся: намерены даже богатства Все разделить, потому что хозяин в отсутствии долгом. Вот чем в груди у меня душа озабочена сильно: Если остался здесь сын, совершенно неправильно было б Мне к иноземцам уехать с коровами в землю чужую. Но и другое не лучше: на месте сидеть, оставаться Здесь при коровах для тех женихов и сносить оскорбленья. Я убежал бы давно к одному из других басилеев Сильных, настолько теперь оставаться здесь невыносимо! Но о скитальце я помню еще, не придет ли откуда, Здесь женихов ненавистных тогда не разгонит ли в доме?» Так отвечая ему, Одиссей многохитрый промолвил: «Так как, пастух, не похож ты на злого и глупого мужа, Вижу и сам хорошо, что вполне человек ты разумный — Выскажусь я потому, поклянусь я великою клятвой: Зевсом клянусь я тебе и трапезой гостеприимной, И очагом Одиссея, к которому прибыл теперь я: Ты не успеешь уйти, как домой Одиссей возвратится, Сам глазами своими увидишь, если захочешь, Как он убьет женихов, которые властвуют в доме!» Снова на это пастух коровий ответил ему же: «О, если б слово твое, иноземец, исполнил Кронион, Сам ть? увидел бы, с силой какой я участвовать стал бы!» После того и Эвмей точно так же богам всем взмолился, Чтобы в свой дом Одиссей многомудрый вернулся скорее. Так друг с другом они тогда говорили об этом. Между тем женихи Телемаху готовили гибель. В это же время орел, высоко летающий, слева Вдруг показался над ними в когтях с голубкою робкой. К ним Амфином обратился с такими словами и молвил: «Нам, о друзья, не будет удачи в намереньи этом: Нам не убить Телемаха; не лучше ли вспомнить о пире?» Так Амфином им сказал, и с этим они согласились. В дом придя Одиссея, подобного светлому богу, Сняли они плащи и сложили на стулья и кресла, Жирных коз и громадных баранов зарезали сами, Тучных свиней-кабанов закололи, корову из стада; Внутренность после пожарив, ее меж собой разделили, В чашах смешали вино; свинопас же кубки им подал; Хлеб разложил для них в прекрасных корзинах Филотий; Налил по кубкам вино женихам за столами Мелантий. Руки затем протянули они к приготовленной пище. Хитрость замыслив тогда, Телемах посадил Одиссея Возле порога из камня в палате, построенной крепко, Стул безобразный и стол небольшой приказав там поставить. Внутренность подал ему и вином тёмнокрасным наполнил Кубок ему золотой и со словом к нему обратился: «Здесь теперь сиди, распивая вино с женихами; Буду я сам отражать обиды от них и насилья, Ибо этот дом не общественный вовсе, но частный, Собственный дом Одиссея, ко мне от него перешедший. Вы, женихи, от насилий и брани душу сдержите, Чтобы у нас не возникло вражды никакой между нами.» Так он сказал, и они искусали все губы зубами, Смелым словам Телемаха внимая с большим удивленьем К ним затем Антиной, сын Эвпетия, так обратился: «Речь Телемаха, ахейцы, придется принять, как ни трудно: Слишком хвастливое слово сказал он теперь нам с угрозой Зевс Кронион того не дозволил, иначе его мы В доме могли бы заставить молчать, хоть и звонкий оратор.» Так Антиной объяснил. Телемах без вниманья оставил В городе вестники жертвы святые богам приносили, Густоволосые дети ахейцев уже собирались В роще тенистой священной разящего вдаль Аполлона. Верхнее мясо прожарив, его от огня удалили И, разделив на куски, женихи угощались на пире. Те, что служили на пире, кусок поднесли Одиссею, Равный с ними кусок, ибо так Телемах приказал им, Милый сын Одиссея, подобного светлому богу. Тою порой разожгла женихов дерзновенных Афина Снова насилья творить, чтобы больше еще распалилось Горечью сердце в груди Одиссея, сына Лаэрта. Был среди женихов человек надменный по виду, Имя носивший Ктесиппа, на Саме владеющий домом. Он, на свое полагаясь большое богатство, давно уж Сватал жену Одиссея, который отсутствовал где-то. Именно он к женихам обратился надменным и молвил: «Выслушать вас я прошу, женихи знаменитые; дайте Слово сказать: этот гость угощения, как подобает, Равную часть получил, потому что гостей Телемаха, Всех, кто ни прибыл к нему, неприлично лишать угощенья. Ну же, и я наделю угощеньем его, чтобы сам он Банщику дал иль другому, кому пожелает, из прочих Тех, что служат в дому Одиссея, подобного богу.» Кончив, швырнул он рукою могучею ногу коровью, Взяв из корзины ее. Но успел Одиссей отклониться, Быстро голову набок нагнул и в душе усмехнулся Злобно. Попала нога по стене крепкозданного дома. С бранной речью тогда Телемах обратился к Ктесиппу: «Счастье твое, что ты в гостя, Ктесипп, не попал, потому что Сам отклонился он от удара: от смерти ты спасся. Я бы, иначе, тебя ударил копьем заостренным, — Вынужден был бы отец твой тебе погребенье готовить, Вместо свадьбы. Бесчинств никому не позволю я в доме, Ибо я все понимаю уже и достаточно знаю, Что хорошо и что плохо, а прежде я был неразумен. Все же приходится мне выносить и мириться, когда я Вижу, что режут баранов и коз и вино распивают, Пищу едят: одному тяжело выступать против многих. Ну же, не делайте больше плохого и зла не творите! Если б меня самого убить вознамерились медью, Я предпочел бы смерть, ибо лучше убитому быть мне, Чем постоянно такие бесчинные видеть поступки, Видеть, как женихи почтенных гостей обижают, Как со служанками скверно обходятся в доме прекрасном.» Так он сказал, и они все притихли в молчании полном. Долгое время спустя Агелай, сын Дамастора, молвил: «О друзья, пусть никто не свирепствует, не нападает Словом вражды на него, ибо он говорил справедливо. Здесь не ругайте совсем, чужака ли какого, своих ли, Даже рабов никого, живущих в дому Одиссея. Дружески я скажу Телемаху и матери слово, Может быть, им. по душе окажется это обоим. Сердце пока в груди надежду питало на то, что В дом свой вернется еще Одиссей многоумный, до тех пор. Мы не могли возмущаться, что ждете его возвращенья, Медлите с нами в дому, потому что было бы лучше, Если бы прибыл опять Одиссей и в свой дом возвратился. Ясно однако теперь, что назад не вернется он больше. Ну же, ты матери милой теперь посоветуй, придя к ней, Замуж итти за того, кто знатнее, кто больше заплатит; Будешь вполне тогда всем отцовским добром наслаждаться, Есть и пить, а она пусть хозяйствует в доме другого.» Так на это ему Телемах разумный ответил: «Зевсом клянусь, Агелай, и страданьем отца дорогого —Где-то вдали от Итаки скитается или погиб он — : Я не удерживал мать от замужества, но побуждаю Замуж итти, за кого пожелает, и выдам подарки. Если ж она не желает, ее принудительным словом Стыдно мне из дому гнать, да такого и бог не исполцит.» Так объяснил Телемах. В женихах же Паллада Афина Неумолкаемый смех возбудила, лишила ума их: Будто они уже челюстями чужими смеялись, Мясо, залитое кровью, кусали, полными стали Слез их глаза: в душе предвидели смертную участь. К ним обратился тогда Феоклимен, подобный бессмертным: «Жалкие! Как вы такую беду переносите? Лица, Головы ваши и ноги внизу покрываются мраком; Слышу >я вопли, слезами у вас оросилися щеки, Кровью забрызганы стены и балки прекрасного дома; Тени умерших, в Эреб направляясь, заполнили сени Эти и двор совершенно, а солнце на небе высоком Вовсе исчезло, и всюду зловещий туман распростерся!» Кончил, и весело все над словами его рассмеялись. К ним Эвримах Полибид обратился с такими словами: «Странник, недавно прибывший откуда-то, глупо сказал нам. Юноши, ну же, его мы из комнаты вышвырнем в двери, Чтобы на площадь пошел, ибо в комнате ночь он увидел!» Так боговидный ему Феоклимен ответил на это: «Дать, Эвримах, провожатых никак не могу допустить я: Есть у меня и глаза ведь, и уши, имею я ноги Обе и рйзум в груди, совершенно не поврежденный. Сам я за двери уйду. Приближается к вам, я уверен, Гибель; спастись от нее женихам никому не удастся, Ибо вы в дому Одиссея, подобного богу, Гостя поносите так, замышляете зло Телемаху!» Так сказал он и вышел затем из прекрасного дома, Прямо к Пирею пошел и приветливо принят был в доме. После того женихи все, один посмотрев на другого, Чтобы задеть Телемаха, гостей высмеивать стали; Каждый из юношей гордых к нему обратился надменно: «Нет никого, Телемах, у кого бы несчастнее были Гости, чем у тебя! Что за нищий бродяга вот этот Пьяница гость и обжора, в ремеслах несведущий вовсе, Как и в деле военном: земли бесполезное бремя! Этот еще другой какой-то вздумал пророчить! Было бы лучше, когда бы меня захотел ты послушать: Мы бы этих гостей, на корабль многовесельный бросив, Выслали их к сицилийцам: имел бы ты прибыль большую!» Так женихи говорили. Но он без вниманья оставил Эти слова их, и молча смотрел на отца, ожидая Знака, когда женихов обнаглевших начнет избивать он. Благоразумного старца Икария дочь Пенелопа, В комнате сидя напротив палаты на стуле прекрасном, Слышала все, что в палате тогда женихи говорили. Тою порой женихи, заколов очень много животных, Пир приготовили в доме приятный и всем изобильный. Ужин однако не стал веселее другого, который Им вознамерились скоро уже приготовить богиня С мужем могучим за то, что преступное те замышляли. 21 В мысли вложила тогда совоокая дева Афина Ей, Пенелопе разумной, Икария дочери старца. Лук женихам предложить с топорами железа седого, Чтобы начать состязанье — расправу в дому Одиссея. Вверх она поднялась по высокой лестнице дома, Крепкой рукою взяла там искусно изогнутый медный Ключ прекрасный, на нем рукоятка кости слоновой; Быстро пошла со своими рабынями в ту кладовую Крайнюю, где сохранялись сокровища все Одиссея: Золото, медь и железо, столь трудное для обработки. Там и упругий лук, и колчан со стрелами лежали, Много в колчане том стрел находилось, несущих страданья. Богоподобный Ифит Эвритид подарил Одиссею Лук со стрелами, когда в Лакедемоне встретились оба. Прежде когда-то вместе они в Мессении были, В доме вождя Орсилоха, отважного в битвах. Приехал В ту страну Одиссей, чтобы скот отобрать у мессенцев: Триста коз и овец с пастухами мессенцы забрали, Их с Итаки затем увезли на судах многоместных. Дальний путь совершил Одиссей ради этого, был хоть Юным: отец и другие старейшины все же послали. Здесь же Ифит искал кобылиц двенадцать пропавших, Также выносливых мулов разыскивал. Те кобылицы Стали затем для Ифита причиною смерти и рока: Вскоре, едва лишь он прибыл к отважному духом Гераклу, Сыну Зевса, герою, свершителю подвигов славных, — Гостя убил хозяин жестокий в собственном доме, Кары богов не боясь, нарушил гостеприимство: Сам он его пригласил и убил после этого в доме, А кобылиц крепконогих Ифита себе он присвоил. Этих ища кобылиц, повстречался тогда с Одиссеем, Лук подарил он ему Эврита великого; сыну Лук оставил Эврит, умирая в доме высоком. Меч Одиссей подарил с копьем длинноострым Ифиту В знак начавшейся дружбы, скрепить же гостеприимством Им не пришлось, потому что Ифит Эвритид богоравный, Лук подаривший ему, умерщвлен был Зевсовым сыном Вскорости пдсле того. Никогда Одиссей благородный Лука того с собою не брал, на судах чернобоких Плыть на войну отправляясь, но дома, как память о друге, В комнате лук тот лежал, и его у себя лишь носил он. Светлая женщина, лишь на порог дубовый вступила В комнате той кладовой, — когда-то искуснейший мастер Гладко его обтесал и выпрямил ровно по шнуру, Вставил с боков косяки и навесил блестящие двери — Тотчас ремень от кольца у дверей кладовой отвязала, Вставила ключ вовнутрь и, сразу попав на задвижку, В сторону быстро ее отодвинула; скрипнули двери, Словно вол, на лугу пасущийся. Так заскрипели Двери прекрасные, настежь открылись тотчас перед нею. После пошла по настилу высокому, где и стояли Ящики: сложены в них благовонные были одежды. Руку она протянула, с гвоздя лук супруга достала Вместе с блестящим чехлом, в который был он завернут. Села на месте она, на колени свои положила Лук Одиссея, достав из чехла, и заплакала громко. Но лишь плачем она многослезным своим насладилась, Двинулась быстро, в палату идя к женихам благородным, Лук упругий в руке понесла и колчан со стрелами: Много в колчане том стрел находилось, несущих страданья. Следом за нею рабыни ларец понесли: топоры в нем Многие были и медь, боевое оружие мужа. Светлая женщина, лишь к женихам в палату явилась, Встала возле столба, подпиравшего крепкую кровлю, Яркое перед щеками своими держа покрывало; Возле нее по бокам две служанки заботливо встали. Тотчас она к женихам обратилась и слово сказала: «Выслушать вас я прошу, женихи знаменитые: в этом — Доме намерены пить вы и есть постоянно, как видно, Ибо давно уж хозяин отсутствует в доме; другой же Вы указать причины не можете, кроме того, что Сватать меня явились, хотите на мне вы жениться. Ну же, теперь, женихи, состязанье начните; вот это Есть оружье вам в состязании: лук Одиссея. Тот, кто лук Одиссея натянет руками свободно, Кто попадет сквозь двенадцать отверстий стрелою из лука, С тем я последую вместе, уйдя из этого дома Брачного, славного, сколько ни есть в нем разных сокровищ: Даже во сне, полагаю, о нем вспоминать буду после!» Так сказав, приказала она свинопасу Эвмею Светлому лук женихам и седое железо поставить. Слезы из глаз проливая, он взял топоры и расставил. Лук Одиссея узнав, и коровник заплакал в стрронке. Но Аптиной стал браниться и слово сказал он такое: «Лишь об обычном у вас, деревенщики глупые, дума! Жалкие люди, зачем вы теперь проливаете слезы, Женщине душу в груди взволновали? Без этого сильной Скорбью объята душа у нее, потерявшей супруга. Сидя здесь, помолчите, спокойно едой насыщаясь, Иль убирайтесь за двери и плачьте там, лук же оставьте Здесь женихам состязаться в тяжелой борьбе, потому что, Думаю, лук натянуть, хорошо полированный, трудно, Ибо нет никого между этими всеми такого, Как Одиссей был: когда-то его я своими глазами Видел и помнил, хоть был я ребенком тогда неразумным.» Так и сказал он, душа же в груди надежду питала Лук натянуть и стрелою попасть сквозь отверстья. Однако Должен был первым отведать стрелу из рук Одиссея, Ибо недавно его он бесчестил, сидя в палате, Против него возбуждая своих сотоварищей прочих. К ним обратилась тогда Телемаха священная сила: «Горе, действительно, Зевс меня, сотворил неразумным: Многоразумная мать говорит мне о том, что, покинув Этот дом, за другим собирается следовать вскоре, — Я же, однако, смеюсь и доволен в душе неразумной. Ну те же, вам, женихи, в состязании будет наградой, Женщина, лучше которой в ахейской земле не бывало: В Пилосе нет священном, ни в Аргосе нет, ни в Микенах, (Нет на Итаке самой, ни на твердой земле черноземной). Незачем мать мне хвалить, — ее ведь знаете сами. Ну, отговорки теперь отложите на долгое время, Пробуйте лук натянуть, чтобы видели все мы глазами. Может быть, сам я лук натянуть попробую также: Если его натяну и стрелой попаду сквозь отверстья, Скорби великой тогда не доставит мне мать, не покинет Дом и с другим не уйдет до поры, как здесь остаюсь я, Ибо я смог овладеть отцовским оружием славным.» Так объяснил он и с плеч свой илащ пурпуровый сбросил, Сразу же с места вскочил и с боку снял меч заостренный; Прежде всего утвердил топоры и для всех их канаву Вырыл одну и, ее по шнуру выпрямив ровно, Землю кругом утоптал; женихи с удивленьем глядели, Как он ровно расставил, хоть раньше не видел такого. Встал Телемах на пороге и взялся за лук Одиссея; Трижды с силой его колебал, натянуть разгоревшись, Трижды силы ему нехватило, как ни был уверен В том, что лук он согнет и стрелой попадет сквозь отверстья. В раз четвертый еще натянул бы, быть может, напрягшись, Но Одиссей удержал, кивая, как тот ни стремился. Им Телемахова сила священная снова сказала: «Горе! И в будущем, видно, бессильным я буду и слабым, Или я молод еще, не могу полагаться на руки, Чтоб отразить человека, который насильничать будет! Вы же, которые силой меня превосходите много, Лук испытайте теперь, до конца проведем состязанье!» Именно так и закончил и лук от себя он отставил, К крепким дверям его приставил, к обтесанным гладко; Быструю там же стрелу прислонив загибом прекрасным, Сел он опять на место, с которого встал лишь недавно. К ним Антиной обратился, Эвпетия сын, со словами: «Справа, друзья, все теперь по порядку вставайте, начните С места того, где вино виночерпий гостям различает.» Так Антиной предложил, и всем им понравилось слово. Первым среди женихов Лиод, сын Энопа, поднялся; Был он у них предсказатель, сидел постоянно на месте Самом далеком, возле кратеры прекрасной; противна Дерзость была одному лишь ему, и на всех он сердился. Первым он взялся в палате за лук и за острые стрелы. Встал он, придя на порог, и лук стал пробовать сразу, Но не согнул, утомив непривычные нежные руки Раньше еще, чем согнул. Сказал затем женихам он: «Други, не мог натянуть я. Попробуют пусть и другие. Этот, уверен я, лук и у тех, кто сильнее, отнимет Жизнь и дыхание, ибо уже умереть много лучше, Чем не добиться живому того, для чего постоянно Мы собираемся здесь, ожидая желанного дни все. Каждый из вас, вероятно, надежды исполнен и страсти Взять супругой себе Пенелопу, жену Одиссея; Но лишь испробует лук, хорошо он поймет и узнает: Нужно другую ему из ахеянок, пышно одетых, Сватать и вено готовить. Она же пойдет за того лишь, Кто принесет ей больше, кто ей предназначен судьбою.» Именно так и закончил и лук от себя он отставил, К крепким дверям его приставил, к обтесанным гладко; Быструю там же стрелу прислонив с загибом прекрасным, Сел он опять на место, с которого встал лишь недавно. Бранью тогда Антиной разразился, к нему обратившись: «Что за слова у тебя сквозь ограду зубов проскочили! Я с возмущением слушал слова неприятные эти, Страшные, будто бы лук Одиссея у лучших отнимет Душу и жизнь, потому лишь, что сил у тебя нехватило! Мать почтенная, видно, тебя родила не такого, Чтобы ты мог хорошо владеть стрелами и луком! Но женихи другие, сильнейшие, быстро натянут!» Так и сказав, козоводу Мелантию тут же велел он: «Живо, Мелантий, в палате огонь разведи негасимый, Возле скамейку большую поставь, покрытую кожей, Сала побольше круг принеси из домашних запасов, Чтобы мы — молодые намазали им — подогретым, Лук натянули его, состязание кончали быстро.» Кончил. Мелантий разжечь не замедлил огонь негасимый, Быстро принес и поставил скамейку, покрытую кожей, Сала круг превеликий принес из домашних запасов. Пробуя лук, молодые намазали салом, однако Лука согнуть не могли: далеко нехватало им силы. Лишь Антиной с Эвримахом божественным лук не пытались Гнуть, главари женихов, превзошедшие силою всех их. Вышел тогда из палаты пастух коровий, с ним вместе Вышел Эвмей, свинопас Одиссея, подобного богу. Светлый сам Одиссей вслед за ними оставил палату. Двери когда миновали они и двор огражденный, Ласково к ним Одиссей обратился к обоим со словом: «О свинопас и коровий пастух! Сказать ли вам нечто, Или мне умолчать? Душа говорить побуждает. Если бы вдруг Одиссей неожиданно здесь появился, Богом приведенный неким, готовы ль ему вы на помощь? Иль женихам помогать вы будете, иль Одиссею? Дайте ответ мне, на что вас душа побуждает и сердце?» Слово промолвил коровий пастух, ему отвечая: «Зевс-отец! О, когда бы исполнилось это желанье, Чтобы тот муж, наконец-то, приведенный демоном, прибыл, — Ты бы увидел мою на помощь спешащую силу!» После того Эвмей свинопас всем богам стал молиться, Чтобы скорей вернулся в свой дом Одиссей многоумный. Только когда узнал, что действительно думали оба, Снова тогда Одиссей обратился с признанием к обоим: «Это — действительно я, перенесши множество бедствий, В год лишь двадцатый вернулся домой, в отцовскую землю! Знаю, что вам лишь одним из рабов Одиссеева дома Мой желанен приезд; никого из других я не слышал, Кто бы молился о том, чтоб домой, наконец, я вернулся! Вам объясню я обоим по правде, как все случится? Если поможет мне бог усмирить женихов знаменитых, Жен приведу вам обоим, имущество выделю вам я Рядом с собственным домом построю дома для обоих, Братьями будете вы и друзьями тогда Телемаху. Я покажу хорошо вам знакомую эту примету, Чтобы, мне поверив, признали меня Одиссеем: Это — рубец от клыков кабана, давно уж получен Мною, когда на Парнас приходил я с детьми Автолика.» Так убеждая, рубец показал он большой под лохмотьем. Те, хорошо рассмотрев рубец и признав Одиссея, Оба заплакали, стали его обнимать, целовали В радости голову, плечи разумному сыну Лаэрта. Руки и головы им целовал Одиссей благородный. Солнце могло б закатиться, пока продолжали те плакать, Если бы им не сказал Одиссей, чтоб унять их рыданья: «Плач, друзья, прекратите и стоны, иначе заметит Кто-либо, выйдя из дома, и прочим об этом расскажет Поодиночке; не вместе назад вернемся в палату: Я впереди возвращаюсь, вы, каждый в отдельности, позже; Действовать знак вам подам обоим в палате: как только Лук и колчан женихи знаменитые дать не позволят, Ты, о светлый Эвмей, пронеся по палате, подай мне В руки лук и скажи после этого женщинам, чтобы Крепкую дверь в кладовую закрыли как можно скорее; Если ж какая из них у себя или вопли услышит, Или же крик женихов на дворе, пусть из дома за двери Выйти не смеет, спокойно при деле своем оставаясь. Светлый Филотий, тебе во дворе поручаю я двери, Их ты засовом закроешь, ремнем быстрее завяжешь.» Так сказал и вошел в хорошо построенный дом свой. Сел он, придя, на скамейку, с которой недавно поднялся. Скоро пришли и рабы Одиссея, равного богу. Жаром огня согревая то здесь, то там, чтобы легче Лук натянуть. Но не мог он согнуть и в душе благородной Лук в то время в руках Эвримах поворачивал всяко, Сильно стонал и затем с сокрушением слово промолвил: «Горе, действительно, мне на себя и на прочих досадно! Как ни печально, но я не о браке уже сожалею: Много ахеянок есть и других в городах и повсюду, Как на Итаке самой, кругом окруженной водою. Но если нам нехватает, в сравнении с ним, Одиссеем, Силы настолько, что лука его натянуть мы не можем, — Стыд и позор о таком и наши потомки услышат!» Так ему в свой черед Антиной, сын Эвпетия, молвил: «Нет, Эвримах, не так, ты и сам хорошо понимаешь! Праздник сегодня священный в народе в честь Аполлона; Вот почему неприлично возиться нам с луком сегодня. Лучше отложим спокойно, а все топоры, что стоят здесь, Так и оставим на месте: уверен, что в дом Одиссея, Сына Лаэрта, никто не придет унести их с собою. Ну те же, кубки теперь пускай виночерпий наполнит: Мы с возлияньем отложим тогда состязание в луке, Завтра же утром велим козоводу Мелантию раньше Коз привести наилучших, какие в стадах лишь бывают: Мы, принеся Аполлону, преславному лучнику, бедра, Сами возьмемся за лук, доведем до конца состязанье.» Так Антиной предложил. Угодило им всем предложенье. Вестники после того полили им на руки воду, Юноши влили в кратеры напиток, наполнив до края, Между всеми вино разделили, по кубкам разливши. Кончили лишь возлиянье и выпили, сколько хотели, Им замышляя коварство, сказал Одиссей многохитрый: «Выслушать вас я прошу, женихи басилеи прекрасной, Чтобы я высказать мог, что душа мне в груди повелела: Больше всего Эвримаха прошу я и с ним Антиноя Богоподобного, ибо сказал он как следует слово, — С луком прервать состязанье, во всем на богов положиться; Утром же бог предоставит победу, кому пожелает. Ну-те же, дайте мне лук Одиссея, чтоб мог испытать я Силу и руки свои, еще ль у меня остается В гибких членах сила, какую когда-то имел я, Или ее уже погубили невзгоды скитаний?» Так он сказал, но его женихи не одобрили вовсе, Ибо боялись, что лук натянуть он окажется в силах. С бранью к нему Антиной обратился и слово промолвил: «Жалкий! В тебе не осталось рассудка совсем никакого! Мало тебе и того, что сидишь ты среди благородных, С нами пируешь, ни в чем недостатка у нас не имеешь, Слушаешь наш разговор! У нас не бывало такого, Чтобы какой-то нищий участвовал в нашей беседе! Сладким ты, видно, вином одурманен. Оно и других ведь Всех туманит, кто пьет неумеренно — жадно хватаясь. Славному Эвритиону кентавру, когда он к лапифам, В дом Пирифоя отважного, прибыл, вино повредило: Он отуманил рассудок вином и в дому Пирифоя, Разбушевавшись, бесчинства безумного много наделал. Прочими гнев овладел: повскакали с места герои, Через передние двери его протащили, отсекши Медью безжалостной уши и нос; поврежденный рассудком, Так и ушел он, безумством терзаясь в душе неразумной. С той поры у лапифов с кентаврами войны возникли; Сам он от пьянства большого дошел до погибели первым. Так и тебе возвещаю великое бедствие; если Будешь натягивать лук, одобрения здесь не найдешь ты: Бросим тебя мы на черный корабль, к басилею Эхету, Смертных грабителю всех, отошлем на твердую землю; 3I) Там не найдешь никакого спасения. Лучше спокойно Пей, не берись в состязанье вступать с молодыми мужами!» Многоразумная так возразила ему Пенелопа: «Нет, Антиной, обижать неприлично гостей Телемаха, Кто бы к нему из них и откуда бы в дом наш ни прибыл. Думаешь, видно, ты, что, если он справится с луком, Если натянет его, полагаясь на силу и руки, В дом свой меня уведет, чтобы сделать своею женою. Но и сам он, право, такой не питает надежды. Пусть же каждый из вас не скорбит из-за этого сердцем, Пусть пирует спокойно: печаль на пиру неуместна!» Ей в черед Эвримах, сын Полибия, слово промолвил. «Многоразумная старца Икария дочь Пенелопа! Нет, и не думаем мы, что тебя уведет этот нищий, Но стыдимся мы разговоров мужей или женщин, Как бы про нас не сказал из ахейцев какой-либо худший: Много слабейшие люди жену безупречного мужа Сватают, сами же лук натянуть оказались не в силах; Но пришел какой-то неведомый нищий-бродяга, Лук натянул без усилий и метко попал сквозь железо. Так если скажут о нас, позор нам от этого будет!» Многоразумная так возразила ему Пенелопа: «Но, Эвримах, нельзя, чтобы славными были в народе Люди, которые дом разорять не стыдятся, бесчестить Лучшего мужа! Зачем же считаете это позором? Этот же гость и роста большого, и сложен прекрасно, И говорит, что ведет от отца благородного род свой! Ну-те же, лук принесите ему, чтобы видели все мы. Вот что теперь вам скажу я, и то, что скажу, совершится: Если натянет он лук, если даст Аполлон ему славу, Плащ я ему подарю и хитон, и прекрасное платье, Острое дам копье от собак и людей для защиты, Меч обоюдоострый, сандалии дам я под ноги, В землю отправлю его, в какую сам пожелает.» Ей возражая, сказал Телемах рассудительный слово: «Милая мать! Что до лука, то я меж ахейцами всеми Властен один лишь: дать ли, кому захочу, отказать ли! Сколько ни есть на Итаке скалистой властителей знатных, Сколько нц есть на всех островах близ Элиды травистой, — Против воли никто не заставит меня: захочу я, Гостю отдам этот лук, пусть его навсегда забирает. Ты же к себе вернись и займись подобающим делом: Прялкой и ткацким станком, наблюдай за служанками в доме, Чтобы работали все. А лук — забота мужская, Всех наибольше моя, ибо в доме один я — хозяин!» Речи такой изумившись, пошла Пенелопа обратно, Ибо сына слово разумное в душу проникло. В верхний поднявшись покой со своими служанками вместе, Горько поплакала там о своем Одиссее, покуда Сладкого сна на глаза не послала богиня Афина. Лук изгибавшийся взял свинопас и понес к Одиссею. Все женихи в палате тогда на него закричали; Так женихи говорили иные из юношей гордых: «Эй свинопас! Куда ты с кривым направляешься луком, Жалкий глупец? Пастухи от тебя отрекутся, собаки Быстрые (выкормил сам их) тебя растерзают, как только Милость нам даст Аполлон и другие бессмертные боги!» Так женихи говорили. Поставил на том же он месте Лук, до какого донес, испуганный криками многих. Но Телемах, со своей стороны, закричал, угрожая: «Батюшка, с луком вперед! Не годится всем подчиняться, Иначе как бы тебя не прогнал я, хоть старшего, в поле, Камни швыряя в тебя, ибо силою много я выше! Если бы так женихов всех, какие находятся в доме, Мощью я мог превзойти и быть их сильнее руками, — Я бы расправился с ними, заставил бы быстро убраться Всех из нашего дома: они ведь мне зло замышляют!» Кончил, и весело все над словами его рассмеялись, Ибо на Телемаха уже женихи перестали Гневаться. Лук между тем пронеся по высокой палате, Рядом встал свинопас с Одиссеем и передал в руки; После, к себе подозвав Эвриклею-кормилицу,. молвил: «Вот какой тебе, Эвриклея, приказ Телемаха: Крепкие в комнату двери быстрее закрыть на задвижку; Если же кто из рабынь у себя или вопли услышит, Или же крик женихов во дворе, пусть из дома за двери Выйти не смеет, спокойно при деле своем оставаясь.» Так приказал, и речь у нее бескрылой осталась; Заперла двери она хорошо обитаемых комнат. Выскочил молча тогда же Филотий за дверь из палаты, Запер ворота затем во дворе, огороженном крепко. Там у сеней внизу валялся канат корабельный, Крепкий, папирусный; им обвязал он засов и вернулся, Сел на прежнее место, с которого встал лишь недавно, Стал на хозяина он смотреть. Тот оглядывал лук свой, Так и эдак его поворачивал, пробуя всюду; Рог источили, быть может, пока он отсутствовал, черви? Так, на соседа глядя, женихи говорили иные: «Этот бродяга, видно, знаток в обращении с луком: Или он сам у себя такой же, должно быть, имеет, Или же сделать задумал: так ловко умеет руками Лук поворачивать этот в беде искушенный бродяга!» Так женихи говорили другие из юношей гордых: «Если б во всем и всегда имел он столько ж удачи, Сколько он этот лук натянуть когда-либо сможет! Так женихи говорили тогда. Одиссей многохитрый, Лук высоко поднимая и всюду его осмотревши — Словно как муж искусный и петь, и играть на форминге, Может на новом колке без усилий натягивать струны, Их хорошо подвязав крепкоскрученной жилой овечьей, — Так Одиссей натянул без усилия лук свой громадный. Правой рукою взяв тетиву, он попробовал тотчас: Звонко она зазвучала, как ласточки голос прекрасный. Тут женихов охватила великая скорбь, на лице их Цвет изменился. Зевс прогремел, словно знаменье с неба. Светлый обрадован был Одиссей, в испытаниях твердый, Ибо знак для него был от сына премудрого Крона. Быструю взял он стрелу, что вблизи на столе находилась; Стрелы другие внутри колчана глубокого были: Скоро их на себе испытать ахейцам придётся! Сверх тетивы стрелу наложив, от зазубрины стал он, Сидя на месте, лук изгибать и, нацелившись метко, Сразу пустил стрелу. Не ошибся совсем он нисколько: Сквозь отверстия всех топоров стрела пролетела, Меднотяжелая. Сам Телемах сказать не замедлил: «Гость твой тебе, Телемах, не нанес посрамленья: сквозь ушки Всех топоров угодил без ошибки, недолго трудился Лук натянуть: неизменной осталася мощь, не такая, Как женихи говорили, меня браня и позоря. Ужин теперь уж иной пора женихам приготовить, Но при свете дневном, а еще и другим насладиться: Пеньем с формингою, ибо оно — украшение пира!» Так он сказал и бровями повел. Опоясался тотчас Острым мечом Телемах, богоравного сын Одиссея, В руки схватил он копье и за местом отца не замедлил Встать поблизости, медью блестящею вооруженный. 22 Сбросил тут же лохмотья с себя Одиссей многомудрый, С луком в руках и с колчаном, стрелами наполненным, быстро Прыгнул затем на высокий порог и, перед ногами Высыпав стрелы свои, ко всем женихам обратился: «Это уже состязанье тяжкое кончил совсем я! В цель другую теперь угодить я намерен, в какую Муж ни один не стрелял, — Аполлон мне славу нечаст ли?» Кончил и горькую быстро стрелу в Антинюя пустил он. Кубок прекрасный свой золотой двоеручный намерен Был поднять Антиной и его придвигал уж руками, Чтобы выпить вина, и не думал о гибели близкой В мыслях своих; да и кто из пирующих мог бы подумать, Будто один против многих, насколько бы ни был силер он, Может замыслить злую погибель и черную Керу? Метко нацелившись, в горло попал Одиссей Антиною; Вышло насквозь у того острие через нежный затылок. Раненый набок согнулся, а кубок из рук повалился, Тотчас же хлынул из носа поток человеческой крови; Стол оттолкнул от себя Антиной, ногою ударив: Вся от удара еда со стола опрокинулась наземь, Жирное мясо и хлеб запятнались в грязи. Зашумели В доме тогда женихи, увидев падавшим мужа: С мест повскакали своих и задвигались все по палате: В страхе они озирались на стены прекрасного дома, Но ни копья, ни щита не увидели там для защиты; Стали брацить Одиссея словами, разгневавшись сильно: «Гость, не годится мужей расстреливать! На состязаньях Больше не выступишь ты: тебе неминуема гибель, Ибо убил теперь на Итаке меж молодыми Лучшего мужа! За это тебя растерзают здесь птицы!» Каждый из них так болтал, ибо думал, что мужа случайно Странник убил; между тем не заметили вовсе того, что Гибели сети нависли уже над безумными ими! Взгляд исподлобья метнув, Одиссей мнотмудрый сказал им: «Думали вы, о собаки, что я от народа троянцев Больше домой не вернусь, что вы будете дом разорять мой, Спать с рабынями вместе насильственно будете в доме, Будете сватать коварно при муже живом Пенелопу, Кары богов не боясь, живущих на небе широком, В будущем мести людей не боясь, ни их поношенья! Гибели сети нависли уже над вами над всеми!» Так им сказал, и страхрм охвачены были все бледным. Каждый назад оглянулся, куда бы спасаться от смерти? Только один Эвримах обратился к нему со словами: «Если действительно ты, Одиссей Итакийский, вернулся, То справедливо сказал ты, что здесь мы, ахейцы, проступков Столько наделали в доме и столько же много в поместье! Но Антиной, виноватый во всем наибольше, лежит ведь Мертвым уже, ибо он лишь зачинщик всех зол в этом доме! Он не столько к женитьбе стремился, ее добиваясь, Сколько мечтал ;о другом; но ему не исполнил Кронион: Сам басилеем хотел быть в народе Итаки прекрасной, Сына хотел твоего убить, подстерегши в засаде; Сам он теперь потому по заслугам убит. Пощади же с Всех остальных! Со своей стороны возместить мы согласны, Взяв у народа, все то, что мы съели и выпили в доме; Каждый, кроме того, приведет в возмещенье отдельно Двадцать волов; и меди дадим мы, и золота, лишь бы Сердце смягчилось твое, а твой гнев признаем справедливым.» Взгляд исподлобья метнув, Одиссей многомудрый ответил: «Нет, Эвримах, если даже отцовское все отдадите, Сколько ни есть, и сколько другого к тому ни прибавив, Рук своих не могу удержать от убийства я прежде, Чем до конца отомщу женихам за всю их надменность. Вам остается на выбор теперь: или биться со мною, Или бежать, не спасется ль иной от Кер и от смерти? Но никто не уйдет, я уверен, от гибели тяжкой!» Кончил. У них ослабели колени и милое сердце. К ним во второй раз еще Эвримах обратился и молвил: «Рук, о друзья, этот муж не удержит неукротимых, После того как попали и лук и колчан в эти руки: Будет с порога стрелы пускать, покуда не кончит Всех убивать! Не пора ли о страсти сражения вспомнить! Ваши мечи обнажив, держите столы перед грудью, Чтобы от стрел смертоносных себя защитить! На него мы Бросимся разом, его от дверей не собьем ли, быть может? После двинемся в город, где быстро пускай разнесется Крик боевой, — тогда навсегда он стрелять перестанет!» Так сказал Эвримах и меч обнажил заостренный, Медный, двулезвейный, сам же к нему подскочил, закричавши Голосом страшным. Стрелу пустил Одиссей в это время: В грудь у соска попала стрела быстролетная мужу, В печень вонзилась ему, — и меч из рук повалился Наземь, а стол, зашатавшись в различные стороны, скоро Перевернувшись упал, и с него рассыпались наземь Кушанья, кубок двойной со стола повалился на землю; Сам же он в страхе предсмертном стал биться ногами о скамьи, Лбом же о землю, пока не застлались глаза темнотою. Двинулся тут Амфином, свой меч обнажив заостренный, Против славного сына Лаэртова, чтобы, быть может, Тот отступил перед ним от дверей. Телемах в это время Сзади копьем угодил медноострым между плечами; Вышло насквозь острие через грудь жениха Амфинома: Падая, он загремел и лбом всем ударился оземь. Но Телемах отскочил, а копье длинноострое там же Воткнутым в труп Амфинома оставил, ибо боялся, Как бы какой из ахейцев, пока он копье извлекает, Близко с мечом подскочив, его не убил иль не ранил. Быстро к отцу дорогому затем подскочил он и, близко Встав, обратился к нему со словами крылатыми тотчас: «Щит, о родитель, тебе, а равно два копья принесу я, Медный шлем, хорошо к вискам прилегающий, также; Сам облекусь в оружье, другое же дам свинонасу, Также Филотию дам, ибо лучше с оружием быть нам.» Сыну на эти слова Одиссей многомудрый ответил: «Быстро неси. Пока для защиты имеются стрелы, Я хоть один, меня от дверей отогнать не удастся.» Так он сказал. Отцу своему Телемах подчинился: Быстро пошел в кладовую, где славное было оружье. Взял он оттуда четыре щита, отобрал восемь копий, Кожаных шлемов четыре забрал густогривых, покрытых Медью, и скоро отцу своему дорогому принес их. Сам он прежде всего в боевые доспехи облекся. Оба раба затем, надев прекрасные латы, Встали вокруг Одиссея, на выдумки хитрого мужа. Сам он, пока у него для защиты еще находились Стрелы, до тех пор стрелял в женихов, одних за другими, Метко нацелившись; те же, убитые, падали густо. Вышли однако же стрелы уже у него для стрелянья; Лук действительно тут к косяку прислонил он палаты, Крепко построенной, против блестящей стены галереи; Щит в четыре пластины для плеч себе он приладил, Шлемом косматым покрыл могучую голову, пышным, С конскою гривою, сверху султан развевался над шлемом; В руки он взял два копья боевых с остриями из меди. Дверь боковая сверху была в стене у порога, Крайнего в зале, прекрасно построенной, ход через дверь Шл В узкий проход; хорошо в ней прилажены узкие сборки. Дверь приказал Одиссей охранять свинопасу Эвмею, Возле стоявшему, ибо выход один через дверь был. Им Агелай предложил, со словами ко всем обратившись: «Други, чрез верхнюю дверь не поднимется ль кто-либо — крики Громкие там поднять и на помощь позвать поскорее, — Быстро тогда этот муж навсегда стрелять перестанет!» Козий пастух Мелантий сказал Агелаю на это: «Нет, Агелай, невозможно никак, потому что совсем ведь Близко прекрасные двери двора и проход слишком узок: Там и один человек удержал бы, достаточно сильный. Ну же, теперь я доспехи для боя из комнаты задней Вам принесу, ибо в ней сложили оружье, не где-то В месте ином, Одиссей благородный с блистательным сыном.» Так объяснив, козовод Мелантий со стула поднялся, Через отверстье вверху в кладовую пошел Одиссея. Взял там двенадцать щитов и столько же копий и шлемов Столько же кожаных, медью покрытых, с конскою гривой; Быстро назад возвратясь, женихов наделил он оружьем. Милое сердце и ноги ослабли у Одиссея, Лишь увидал, как, облекшись в доспехи, они потрясали Копья в руках, ибо понял, что битва тяжкою будет. Слово крылатое он ТеЛемаху немедленно молвил: «О Телемах, в самом деле, какая-то женщина в доме Или Мелантий злую войну против нас поднимает.» Так на это ему Телемах рассудительный молвил: «Сам допустил я ошибку, отец мой, оставив открытой Крепкую дверь в кладовую, никто из других не виновен В этом совсем: лазутчик у них был опытный, видно! Светлый Эвмей, отправляйся и дверь закрой в кладовую. Сам посмотри, не рабыня ль открыла или Мелантий, Долия сын: его наиболее подозреваю!» Так они тогда о таком говорили друг с другом. Снова затем козовод Мелантий пошел в кладовую, Чтобы оружие взять боевое. Эвмей же заметил Это и быстро сказал Одиссею, стоявшему близко: «О Лаэртид Одиссей хитроумный, Зевса питомец! Тот вредоносный муж, заподозренный нами самими, Снова прошел в кладовую. Скажи мне теперь без утайки. Или его мне убить, коль справиться в силах я буду, Или к тебе привести, чтобы здесь за свои преступленья, Им совершенные, он от тебя наказание принял?» Так Одиссей многомудрый на это ответил Эвмею: «Я и мой сын Телемах женихов блистательных будем Сдерживать здесь в палате, хоть сильно они напирают; Вы же на спину загните Мелантию руки и ноги, Бросьте его в кладовой и, двери закрыв за собою, Скрученной крепко веревкой связав, к столбу прдтащите, К балке подвесьте затем, чтобы там он, живым оставаясь, Муки ужасные долго терпел за свои преступленья.» Так приказал, и они совершенно ему подчинились: Быстро пошли в кладовую и спрятались так, что не видел Бывший внутри кладовой, там оружие к бою искавший. Встали оба с обеих сторон за столбом, поджидая. Лишь козовод Мелантий вступил на порог, удаляясь, Шлем в одной руке унося превосходный, в другой же Щит уносил он широкий, подернутый плесенью, старый, Встарь служивший еще молодому Лаэрту герою; Здесь он теперь сохранялся, ремни хоть на нем поистерлись. Кинулись те на раба и в волосы крепко вцепились, Внутрь потащили, наземь свалили печального сердцем, Тут же связали ремнем огорчительным руки и ноги, С силой загнув их назад, как приказывал им сын Лаэрта, Светлый муж Одиссей, во всех испытаниях твердый; Скрученной крепко веревкой связав затем козовода, Подняли вверх на колонну и к балкам его подтащили. Ты же, Эвмей свинопас, козовода ругая, промолвил: «Будешь теперь, Мелантий, всю ночь сторожить до рассвета, Лежа на мягкой постели, как это тебе подобает. Здесь не пропустишь теперь в Океане рожденную Эос, Лишь "златотронная рано покажется в пору, когда ты Гонишь коз женихам, чтобы пир им готовить обильный!» Так он и был там оставлен, оковами скованный крепко. Те же, в оружье облекшись, блестящие двери закрыли И к Одиссею пришли, на выдумки хитрому мужу. Встали, отвагой дыша. У порога теперь их стояло Четверо, против же — много внутри приготовилось храбрых. Близко совсем подошла к ним Афина, Зевсова дочерь, Голосом, видом своим уподобившись Ментору мужу. Видя ее, Одиссей был обрадован сильно и молвил: «Ментор, от нас отражай погибель и вспомни о друге Милом, с тобой хорошо поступавшем: ведь ты мне ровесник!» Так он сказал, ибо был он уверен, что это Афина. С руганью к ней женихи, со своей стороны, обратились; Прежде других ей с угрозой сказал Агелай Дамасторид: «Ментор, как бы тебя Одиссей не склонил разговором, Чтобы ты стал с женихами сражаться, его защищая! Все совершится, уверен, по замыслу нашему вот как: После, как этих убьем, отца, равно как и сына, Будешь ты с ними убит, если сделаешь то, что намерен Делать в доме: придется тебе головой поплатиться! После того как медным оружием жизни лишим вас, Сколько ни есть у тебя и в доме добра, и вне дома, Все мы смешаем с добром Одиссея, тебе ж не позволим В доме жить, ни сынам с дочерьми, ни супруге почтенной, В городе даже Итаке вам всем не дадим оставаться.» Так сказал, и Афина сильнее разгневалась сердцем, И Одиссея она разбранила сердито и гневно: «Нет уж в тебе Одиссей, ни доблести больше, ни силы Прежней, с какой за Елену, отца благородного дочерь; Девять лет воевал ты с троянцами без перерыва, Многих троянских мужей убивая в битвах жестоких. Замыслом хитрым твоим разрушен был город Приама. Как же теперь, когда до добра и дома добрался, Доблесть свою показать в борьбе с женихами скупишься? Ну же, друг милый, со мной становись и смотри: ты увидишь, Как на враждебных мужей твой друг теперь выступает, Ментор, Алкима сын, за заботы твои благодарный!» Кончив, не полную сразу победу дала Одиссею: Силу и доблесть обоих она испытать пожелала, Как самого Одиссея, равно и славного сына. Села в палате сама на грязной от копоти балке, Быстро взлетев на нее, уподобившись ласточке-птице Стал тогда возбуждать женихов Агелай Дамасторид И Эврином, и Писандр, сын Поликтора, и Амфимедон, Вместе с ними Полиб рассудительный с Демоптолемом; Эти из всех женихов намного сильнейшими были Тех, что в живых оставались пока и за жизни сражались: Частые стрелы из лука уже укротили их многих. К ним Агелай обратился с такими словами и молвил: «Грозные руки свои, о друзья, этот муж обессилит Скоро: Ментор уже отошел от него, хоть и много Попусту хвастал; лишь эти еще в дверях у порога. Длинные копья не вместе мечите поэтому сразу, Шестеро только ударьте, — и Зевс, быть может, поможет Нам Одиссея убить и добыть великую славу. Нет заботы о прочих, его убить удалось бы!» Кончил, и все женихи, как приказано, копья-метнули, Двинувшись разом; но тщетным Афина все сделала это: Этот попал лишь в столб хорошо построенной залы, Тот угодил в середину крепко прилаженной двери, Ясень третьего медным концом лишь в стену вонзился. Но когда женихи безуспешно копья метнули, Слово сказал Одиссей, перенесший множество бедствий: «О друзья! Я хочу посоветовать вот что: нам нужно Копья направить в толпу женихов, злодеяний свершивших Много и прежде, теперь же вдобавок убить нас хотящих!» Кончил. Они же метнуть не замедлили острые копья, Прямо нацелившись. Демоптолема убил Одиссей тут, А Телемах Эвриада, Эвмей свинопас Элатоса, Козий пастух Филотий убил вслед за ними Писандра. Эти все вместе хватали широкую землю зубами. В дальний угол тогда женихи отошли остальные. Те же вперед устремились и вырвали копья из трупов. Снова затем женихи метнули острые копья, Двинувшись разом; но тщетным Афина все сделала это: Этот попал лишь в столб хорошо построенной залы, Тот угодил в середину крепко прилаженной двери, Ясень третьего медным концом лишь в стену вонзился. Амфимедон тогда угодил Телемаху у кисти, В руку: медь едва задела лишь верхнюю кожу. Длинным копьем Ктесипп Эвмею плечо оцарапал: Выше щита оно пролетело и наземь упало. Те же вокруг Одиссея, разумного сына Лаэрта, Снова в толпу женихов метнули острые копья:, Эридаманта убил Одиссей, городов сокрушитель, Амфимедона убил Телемах, свинопас же — Полиба; Козий пастух Филотий тогда же Ктесиппа ударил В грудь и затем, похваляясь, к нему обратился со словом: «О злоречивый сын Политерса, тебе непригодно Столь неразумно и громко хвалиться; богам предоставить Слово ты должен: тебя ведь они намного сильнее. Это тебе воздаянье за ногу, которую бросил Ты в Одиссея, когда он бродягой в палату явился.» Так и закончил пастух кривоногих коров. Одиссей же Длинным копьем поразил Дамасторида, близко сойдясь с ним, А Телемах Лиокрита ударил, Эвенора сына, Вниз живота, и копье острием насквозь проскочило: Пал он, вперед наклонившись, и лбом всем ударился оземь. Пагубный людям эгид подняла с потолка тут Афина: Ужасом стали объяты сердца женихов вероломных; В страхе они заметались по дому, как в стаде коровы, Если быстрый овод на них нападает и гонит В пору весны, когда короче становятся ночи. Словно коршуны с клювом кривым и кривыми когтями, С гор прилетевшие вдруг, на пернатых птиц нападают; Те ж, в облаках пролетая, к долине быстро стремятся; Коршуны ж губят, напав; улететь и равно защититься Птицы не могут; следят за охотой довольные люди. Так на мужей женихов нападая повсюду в палате, Их убивали, и стон безобразный поднялся в палате Раненых в голову многих, — и кровью весь пол заливался, Тут подскочил к Одиссею Лиод, ухватил за колени И, умоляя его, обратился со словом крылатым: <<Я пожалеть, Одиссей, умоляю тебя на коленях: В доме, я говорю, никогда ни одной я рабыне Зла никакого не сделал и слова не вымолвил злого, Но других женихов старался унять постоянно. Мне не внимали они и рук удержать не хотели: Сами позорную смерть на себя навлекли злодеяньем. Сам я у них предсказатель, ни в чем не участвовал сними; Мне ль погибать? Такая ль-за прежнее мне благодарность?> Так Одиссей многомудрый, взглянув исподлобья, ответил: «Если хвалишься тем, что у них предсказателем был ты, Часто ты, видно, в доме молился о том, чтобы дольше Сладкого не было мне возврата в отцовскую землю, Чтобы жену мою увести и детей народить с ней! Вот почему не избегнешь теперь неминуемой смерти!» Так произнесши, схватил Одиссей могучей рукою Брошенный на землю меч Агелая, убитого им же; Этим ударив мечом, угодил в середину затылка: С пылью смешалась его голова, издававшая крики. Фемий, Терпия сын, песнопевец избегнуть старался Черной смерти; играл женихам он по принужденью. Близко от верхней двери стоял он со звонкой формингой, Надвое мысли его в голове теперь колебались: К пышному ль сядет он алтарю великого Зевса, Выйдя из залы во двор, где Лаэрт с Одиссеем нередко Бедра жирных волов сжигали, иль, может быть, лучше Будет молить Одиссея, к нему подползя на коленях. После раздумья ему показалось так наилучшим: Ноги обнять с мольбой Одиссею, сыну Лаэрта. На пол тогда он поставил свою формингу кривую, Между кратерой и стулом украшенным, сереброгвоздным, Сам к Одиссею подполз и за ноги его ухватился И, умоляя его, обратился со словом крылатым: «Я на коленях тебя, Одиссей, пожалеть умоляю; Если ж убьешь песнопевца, который людей и бессмертных Славит песнями, сам ты скорбеть впоследствии будешь. Я — самоучка-певец, божество мне песни внушает В душу, и мне словно бога тебя воспевать подобает! Вот почему ты не должен стремиться меня обезглавить. Милый твой сын Телемах подтвердит, наверное, то, что Я к женихам сюда приходил не по собственной воле: Вынужден был приходить играть им и петь за пирами, Ибо сильнейшие люди насильно меня приводили.» Кончил. Слыша его, Телемаха священная сила Тотчас отцу дорогому, стоявшему близко, сказала: «Стой, мой отец, удержись убивать неповинного мужа! Мы спасем и Медонта глашатая, ибо он в доме Нашем всегда обо мне с малолетства имел попеченье, Если уже не убит он Филотием иль свинопасом, Или тобою случайно; когда женихов истреблял ты.» Так он просил, и услышал его Медонт многоумцый: В страхе лежал он под стулом, от гибельной смерти спасаясь, Шкурой воловьей прикрывшись, недавно содранной только. Он из-под стула поднялся немедленно, шкуру отбросив, Сам к Телемаху затем поспешил, за колени схватился И, умоляя его, обратился со словом крылатым: «Друг, это я! За меня заступись и скажи Одиссею, Чтобы меня не убил он, свирепствуя, острою медью, Гневаясь на женихов, истреблявших имущество в доме Вашем; по глупости даже тебя женихи оскорбляли!» Так Одиссей многомудрый ответил, ему улыбаясь: «Будь смелей, потому что тебя Телемах защищает; Знай хорошо и другим расскажи, что много полезней Быть благодетельным, чем совершать преступления злые. Выйдя из залы вон, во дворе за дверями вы сядьте Оба, и ты, и певец голосистый, вдали от убийства, Чтобы тем временем я совершил, что мне нужно, в палате.» Кончил, и оба во двор удалились, залу покинув, Там вблизи алтаря великого Зевса уселись И, озираясь вокруг, постоянно убийств ожидали. Тою порой Одиссей осматривал залу: быть может, Кто из мужей не остался ль живым, ускользнувшим от Керы. Всех он однако увидел испачканных кровью и пылью, Многие были — как рыбы, которых на берег высокий Бросил рыбак, на песок, изловив многопетельной сетью; Снова в морские глубины стремятся они возвратиться, Но неподвижно лежат, на песке распростершись прибрежном; Гелиос жизни лишил их немедленно, лишь показался. Так полегли женихи, распростертые друг возле друга. Тут Одиссей многоумный сказал своему Телемаху: «Ну, Телемах, позови кормилицу мне Эвриклею, Чтобы слово сказать ей, какое душа повелела.» Так приказал. Телемах отцу своему подчинился; Двери раскрыв, сказал Эвриклее кормилице слово: «Быстро сюда поспеши, старушка, которая в доме Нашем смотришь за всеми рабынями, будучи главной. Мой отец призывает тебя передать приказанье.» Так произнес он, и речь у нее бескрылой осталась. Двери открыв хорошо населенного дома, поспешно Двинулась вон. Телемах пошел впереди Эвриклеи. Скоро нашла Одиссея среди женихов, им убитых: Там он стоял, как лев, покрывшийся кровью и потом, Двигался словно лев, растерзавший вола полевого: Гоудь у него как и обе щеки измазаны кровью, — Страх человека берет, когда он такое увидит! Так Одиссеевы ноги и руки испачкались кровью. Только увидела трупы в потоках лившейся крови, Вскрикнуть хотела она, потому что увидела ужас; Но Одиссей удержал, помешав ей, хоть сильно стремилась; Так он сказал ей слово крылатое, к ней обратившись: «Матушка старая, крик удержи и радуйся молча: Громко хвалиться нельзя, что такие мужи убиты! Божеский рок и дела преступные их укротили, Ибо не чтили они никаких людей земнородных, Кто бы к ним ни явился, будь злой человек или добрый: Сами позорную смерть навлекли на себя злодеяньем! Ну, перечисли мне женщин, которые в доме, не чтили Вовсе меня, и тех, что ни в чем предо мной неповинны.» Няня его Эвриклея ему на это сказала: «Всю я правду тебе, о дитя, расскажу без утайки: В доме твоем пятьдесят работает женщин-служанок, Мы научили их работать и разным ремеслам: Шерсть расчесывать козью, услуги оказывать в доме. Но из них двенадцать рабынь предавались разврату, Вовсе не чтили меня, ни даже саму Пенелопу. Твой Телемах едва подрастал, и вести распорядок Между рабынями мать не могла ему предоставить. Ну же, теперь я наверх направляюсь, в покой превосходный, Чтобы жену твою разбудить, рассказать, что случилось.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многомудрый: «Нет, ее не буди, но сюда призови всех служанок, Тех, что в прежнее время у нас поступали бесстыдно.> Так приказал, и старуха ушла из палаты немедля, Чтобы служанок созвать и велеть к Одиссею явиться. Сам он, позвав Телемаха, Филотия, также Эвмея, К ним обратился со словом крылатым и так приказал им: «Трупы теперь выносите, велите носить и рабыням, После же женщины пусть ноздреватыми губками чистят В зале столы и скамьи прекрасные, влагой смочив их. Но, когда приведете палату в полный порядок, -Вывести нужно рабынь из палаты, построенной прочно, Между оградой двора и постройкою с башнею круглой Острыми их мечами колите, пока не лишатся Жизни развратницы все, чтоб забыли они Афродиту b. И женихов забыли, с которыми тайно блудили.» Так Одиссей приказал, и рабыни толпой прибежали В залу, из глаз проливая обильные горькие слезы. Вынесли прежде всего тела женихов из палаты, Их уложили под сени двора, огражденного крепко, Трупы к трупам вплотную, как велено было им делать. Сам Одиссей понуждал: выполнять пришлось поневоле. Стали рабыни затем столы и прекрасные скамьи, Влагой смочив хорошо, ноздреватыми губками чистить. Тою порой Телемах, Эвмей свинопас и Филотий Стали лопатами пол соскребать в крепкозданной аалате; Грязь из нее за двери во двор выносили рабыни. После того, как они привели палату в порядок, Вывели всех рабынь из палаты, построенной прочно, Между оградой двора и постройкою с башнею круглой, В узкое место согнали, откуда нельзя убежать им. К ним обратившись, сказал Телемах рассудительный слово: «Вас я жизни лишу, и умрете вы смертью позорной, Ибо на голову мне и на голову матери милой Вы позор навлекли: с женихами вы тайно блудили!» Так сказал и канат корабля темноносого взял он, К балке высокой его подвязав, обмотавши за купол, Вверх подтянул, чтобы им не достать ногами до пола. Как с распростертыми крыльями птицы дрозды иль голубки В сеть попадают, в петлю, в кустарнике скрытую хитро; Отдых, к какому стремились, для них получается страшный, — Так у каждЪй рабыни петля оказалась на шее, Головы их затянула, чтоб умерли жалкою смертью: Скоро дыханья лишились, недолго подергав ногами. После Мелантия сверху во двор привели через дверик Уши и нос отрубили ему беспощадною медью, Вырвали стыдное место и бросили псам на съеденье, Руки и ноги ему раздробили, отмщеньем пылая. Кончив с Мелантием, руки и ноги от крови отмыли, В дом Одиссея пришли, ибо все уж закончено было. Тут сказал Одиссей Эвриклее, кормилице милой: «Серы, старуха, неси, от вони лекарства, неси мне Также огня окурить всю палату. Вели Пенелопе, Чтобы пришла сюда со своими служанками вместе. Прочим всем рабыням вели явиться в палату!» Няня его Эвриклея ему сказала на это: «Это действительно ты, о дитя, сказал справедливо. Прежде однако же плащ и хитон тебе принесу я, Чтобы не рубищем были покрыты широкие плечи, Раз уж — в собственном доме, иначе — позором ославят!» Ей отвечая на это, сказал Одиссей многомудрый: «Прежде всего огонь теперь принеси мне в палату.» Так приказал, и его не ослушалась милая няня: Серу тотчас ему и огонь принесла. Одиссей же Серою двор хорошо окурил и палату, и дом весь. Тою подою старуха пошла по прекрасному дому, Женщин-рабынь созывая, веля им итти к Одиссею. Те с головнями в руках собирались из комнат различных; Радостно встретив0 опять, обнимали они Одиссея, Голову, плечи ему целовали от радости полной, За руки брали его. И им овладело желанье Сладких рыданий и слез, потому что всех узнавал он. 23 В верхний покой поднялась Эвриклея и, громко ликуя, Деспойне весть сообщила, что муж уж находится дома. Двигались быстро колени, а ноги у ней торопились. Встав к ее изголовью, такое слово сказала: «Встань, пробудись, Пенелопа, дитя дорогое, — увидишь Нынче своими глазами, что страстно желала увидеть: Прибыл домой Одиссей, наконец-то вернулся, хоть поздно, Смелых убил женихов, которые дом разоряли, Сына его притесняли, добро у него истребляя!» Многоразумная ей Пенелопа на это сказала: «Матушка! Сделали боги тебя, как видно, безумной; Могут они ведь и очень разумных безумными делать, Даже и слабых умом в здравомыслии могут наставить». Прежде была ты разумной, но разума боги лишили: Ложною вестью ты хочешь теперь надо мной насмеяться, Сильно скорбящей меня от сладкого сна пробуждая, Сна, овладевшего мною, глаза окружившего мраком. Так никогда не спала со времени, как Одиссей мой Выехал, чтоб Илион злой, не тем будь помянут, увидеть. Ну же, немедленно вниз к себе отправляйся обратно! Если б рабыня другая сюда пришла и сказала Мне такую весть, ото сна бы меня разбудила, — Я бы ее сейчас же сурово назад отослала В комнату снова. Тебе ж оправданием служит лишь старость» Так ответила ей Эвриклея, кормилица-няня «Вовсе, дитя, над тобой не смеюсь, но действительно вправду В дом Одиссей вернулся уже, как тебе я сказала. Это — тот чужеземец, которого все оскорбляли В доме; его Телемах признал родителем сразу, Благоразумно однако скрывал он отцовские планы, Чтобы надменным мужам отомстить за все их насилья.» Так сказала она. Пенелопа же с ложа вскочила, Радостно няню свою обняла, из глаз проливая Слезы, и слово сказала крылатое, к ней обратившись: «Матушка милая, ну, по правде скажи мне об этом! Если вправду, как ты говоришь, он домой возвратился, KfiK лишь один с женихами бесстыдными справиться мог он? В доме ведь нашем они постоянно толпою держались!» Так ей сказала в ответ Эвриклея, кормилица-няня: «Я не видала, не знаю, но стон убиваемых только Слышала: в комнате, прочно построенной, мы ведь сидели В страхе великом и двери держали закрытыми крепко Все это время, покуда меня оттуда не вызвал Сын Телемах твой: его присылал за мною родитель. Я Одиссея нашла меж телами убитых; стоял он Там, а кругом на полу, утоптанном крепко, лежали Трупы, одни на других: у тебя бы душа взвеселилась! (Там и стоял он, как лев, забрызганный кровью и потом.) Эти все трупы теперь уж не там, но сложены вместе Возле дверей на дворе. Одиссей же окуривал серой Дом весь, огонь разведя; за тобою меня он отправил. Следуй за мною теперь, чтобы милым сердцам вас обоих Радость доставить: для вас ведь великое зло миновало. Нынче сбылось, наконец, давнишнее наше желанье: Сам он пришел к очагу своему, живым он вернулся, Сына с тобою нашел; женихам же, которые дурно С ним обращались, им всем отомстил он в собственном доме!» Многоразумная ей Пенелопа сказала на зто: » «Матушка милая! Слишком нельзя нам еще веселиться. Знаешь сама, что желанным для всех он вернулся бы в дом свой, Больше всего для меня и для сына, рожденного нами. Все же твое сообщенье за правду считать не могу я: То один из бессмертных убил женихов знаменитых, Ибо их злыми делами, надменностью их был разгневан: Те никого из людей, на земле живущих, не чтили, Кто бы к ним ни явился, будь злой человек или добрый; Сами себя потому погубили за злые поступки. Но Одиссей не вернется: погиб он вдали от Ахайи!» Так ей сказала в ответ Эвриклея, милая няня: «Что за слова у тебя сквозь ограду зубов проскочили! Будто супруг твой домой никогда не вернется, хотя он Дома уже! Никакого доверья ко мне не питаешь! Ну же, скажу я тебе про легко узнаваемый признак: Белым клыком кабана рубец ему нанесен был. Мыла я ноги, узнала, тебе сказать порывалась, — Тотчас же рот мне зажал он руками своими, задумав Замысел хитрый какой-то, сказать ничего не позволил. Следуй однако за мной. Но жизнью ручаюсь я, в том, что Нет обмана, иначе убей позорною смертью!» Многоразумная ей Пенелопа так отвечала: «Матушка милая! Что решено у богов вечносущих, Трудно тебе узнать, хорошо хоть и много ты знаешь. Все же к сыну пойдем к моему, чтоб увидеть могла я Мертвыми всех женихов, живым того, кто убил их.» Кончив, из комнаты сверху пошла; колотилося сильно Сердце у ней: размышляла, расспросит ли издали мужа, Или голову, близко встав и обняв, поцелует? Так через каменный двери порог перешла и вступила В комнату, села в свете огня напротив супруга, Возле другой стены. Одиссей, у высокой колонны Сидя, глаза опустил, ожидая, что скажет супруга, После того как своими глазами увидела мужа. Долго сидела безмолвно она, изумленная сердцем: То внимательным взором глядела в глаза Одиссею, То не решалась признать, ибо слишком был бедно одет он. Стал, наконец, Телемах выговаривать ей и промолвил: «Мать непреклонная, столь упрямую душу имеешь! — Ты зачем от отца далеко так держишься? Рядом Сидя, беседовать с ним, обо всем расспросить бы должна ты! Даже с душой непреклонной другая супруга нежнее С мужем была бы, который, хотя испытал много бедствий, Все ж на двадцатый год вернулся в отцовскую землю! Сердце в груди у тебя остается всегда тверже камня!» Многоразумная так Пенелопа сыну сказала: «Сын мой! Душа у меня еще в изумлении полном: Я не могу расспросить, ни со словом к нему обратиться, Прямо в лицо посмотреть не решаюсь! Однако же, если Он — Одиссей, к очагу вернувшийся, сами тогда мы Оба узнаем друг друга вполне достоверно: приметы, Всем неизвестные, нам хорошо лишь обоим известны.» Кончила так. Одиссей многоопытный ей улыбнулся, Слово крылатое он сказал Телемаху немедля: «Матери, о Телемах, меня испытать не препятствуй, — Скоро тогда совершенно признает меня, я уверен:, Но не считает меня Одиссеем, пока не признает, Ибо я грязен теперь и в нечистой одежде на теле. Мы же еще поразмыслим, как лучше нам действовать дальше: Кто убьет одного такого, который имеет Даже маловодных, за себя отомстителей, все же Должен бежать, покинуть отцовскую землю и близких; Мы же знатнейших убили, опору и цвет всей Итаки, Юношей лучших! Об этом тебе размыслить велю я.» Так в свой черед ему Телемах рассудительный молвил: «Милый отец мой! Ты сам позаботься об этом: недаром Славишься ты умом средь людей, и никто, утверждают, Муж ни один из смертных с тобою поспорить не может. Мы ж подчинимся тебе, говорю я, с усердием полным, Помощь окажем тебе, сколько сил имеется наших.» В очередь сыну в ответ сказал Одиссей многомудрый: «Вот почему я скажу вам, как лучше, по-моему, будет: Прежде всего вы обмойтесь теперь и хитоны наденьте, В доме рабыням затем нарядиться в платье велите; Пусть на звонкой форминге в руках певец богоравный Песни веселые нам и пляски поет и играет, Чтобы, услышав их, каждый считал, что свадьбу играют, Будет ли то по соседству живущий, идущий ли мимо, Чтобы слух об убийстве мужей-женихов прокатился В городе нашем не раньше, чем мы удалиться успеем В поле, в наш сад, изобильный деревьями, — там поразмыслим, Выход какой-нибудь нам не даст ли тогда Олимпиец?» Так он сказал, и они подчинились ему совершенно: Вымылись прежде всего, на себя надели хитоны; Женщины принарядились; певец божественный в руки Звонкую взял формингу, в других пробуждая желанье Сладкого пенья, также и пляски веселой, приятной. Дом весь большой огласился от топота ног: началися Пляски мужей и рабынь, опоясанных поясом пышно. Так говорили иные, снаружи слыша все это: «Кто-то свадьбу играет с засватанной им басилеей. Горе, увы: не могла сохранить законному мужу Дом большой до поры, когда он обратно вернется!» Так говорили иные, не зная того, что случилось. Тою порой Эвринома успела уже Одиссея Вымыть в собственном доме его и маслом натерла, Сверху, накинул а чистый хитон и плащ превосходный. Голову тут озарила ему красотою Афина, Ростом сделала выше, сильнее, густые пустила Волосы на голове, гиацинту подобные цветом. Словно когда серебром покрывает золото мастер Славный — Гефест и Паллада Афина его обучили Всяким искусствам, и он прекрасные делает вещи, — Голову, плечи ему озарила такой же красою. Вышел из ванны он, видом своим на бессмертных похожий, Снова на место он сел, с которого встал лишь недавно, Против супруги своей, и такое слово сказал ей: «Странная! Боги Олимпа тебе непреклонное сердце Дали, тверже, чем сердце у прочих женщин бывает! Даже с упрямой душой была бы другая супруга С мужем нежней, который, хотя испытал много бедствий, Все ж на двадцатый год вернулся в отцовскую землю. Ну же, кормилица, мне приготовь постель, чтобы лечь мне Спать одному: у нее ведь в груди железное сердце!» Тотчас ему Пенелопа разумная так возразила: «Я, удивительный, вовсе ничем не горжусь пред тобою, Вовсе не презираю, дивлюсь лишь, зная, каков ты Был, покидая Итаку на судне своем оснащенном. Ну же, постель, Эвриклея, ему расстели на кровати Той, что поставлена в спальне, самим им построенной, выставь Крепкую эту кровать и на ней расстели покрывало; Ложе ему приготовь, одеяло набрось на овчины.» Так, испытать вознамерясь, сказала она. Одиссей же Ей, хорошо понимавшей, душой сокрушаясь, промолвил: «Очень печально, что ты, о жена, такое сказала! Кто же кровать мою переставил на место другое? Даже искусному трудно, — легко только бог по желанью Мог бы эту кровать переставить на место другое, Но из людей никому, цветущего возраста даже, Силой не сдвинуть ее, потому что в устройстве кровати Тайна, известная мне лишь: кровать я один ведь построил! Вырос у нас во дворе густолиственной крепкой маслины Ствол цветущий, крепкий, подобно колонне широкий; Крепкими плотно камнями его одружив, на стволе я Спальню построил затем и крышею сверху закончил, Прочные двери приставил, к стене приладив их плотно; Ветви густые маслины срубил я затем, перерезал Медью верхушку ствола, обтесал, до шнуру выпрямляя, Ровно и гладко; затем, основанье сверлом пробуравив С самого верха до низа, до корня крепкой маслины, Ножки кровати на нем утвердил, а кровать разукрасил Золотой и серебром, драгоценной костью слоновой, После воловьим ремнем обтянул, как пурпур сиявшим. Тайну кровати, жена, тебе объясняю, не зная, Все ли еще на месте стоит, иль ее переставил Кто либо, корень маслины широкой внизу перерезав.» Кончил. У ней задрожали колени и милое сердце, Тайну едва услыхала, какую он точно, поведав. Слезы лия, поспешила к нему, обвила Одиссею Шею руками и, в голову мужа целуя, сказала: «О, не сердись на меня, Одиссей! Ты в делах ведь во всяких Был разумнее всех. Позавидовав нам, что мы оба Можем от зрелости ранней дойти до старости полной, Боги несчастие нам обоим послали за это. Ты же теперь на меня не сердись, не брани, что не сразу Я обошлася ς тобою приветливо, видя впервые, Ибо душа у меня в груди постоянно страшилась, Как бы не обманул меня какой-либо пришлый: Много ведь есть людей, замышляющих злое коварство. И аргивянка Елена, Зевсова дочь, с чужеземцем Ложа любви разделять не решилась бы, если бы только Знала она, что ее Аресовы дети ахейцы Снова назад увезут в дорогую отчую землю: Бог толкнул ее на это постыдное дело; Взвесила лишь потом ужасное то ослепленье, Бедствия из-за которого всех нас постигли впервые. После того как теперь перечислил признаки ясно Нашего ложа, его человек ни единый не видел, Видели ты лишь да я и дочь Автора, наша рабыня, Та, что отец подарил мне, когда я сюда отъезжала: В спалыге крепкие двери она сторожит постоянно — Ты совсем убедил мою непреклонную душу!» Кончила, в нем пробудив еще больше желания плача; В плаче держал он в объятьях свою жену дорогую. Как бывает желанной земля для плывущих по морю, Если прекрасное судно, волнами гонимое бури Сильной, уже сокрушил Посейдон в бушующем море; Лишь немногим на сушу приплыть удалось и избегнуть Смерти в пучине морской, хоть с тиной, засрхшей на коже; В радости сильной, что смерти избегли, на землю вступают, — Так показался желанным ей муж, лишь его увидала: Выпустить с шеи его белых рук не могла Пенелопа. Плачущих их бы застала Заря розоперстая,. если б Дочь совоокая Зевса тогда не решила иначе: Ночь задержала надолго, Заре приказав златотронной Быть в Океане пока, не позволив запрячь быстроногих, Свет несущих на землю коней Фаэтона и Лампа, Кои быстро провозят Зарю по высокому небу. Тут Одиссей многохитрый к своей обратился супруге: «О жена! Далеко ведь еще до конца испытаний Всех: впереди труда напряженного будет немало, Много еще предстоит, чтобы все совершить, что мне надо. Так мне когда-то душа Тиресия старца сказала В тот самый день, когда спускался я в область Аида, Чтобы узнать о возврате своем и спутников милых. Но пора нам уже на ложе итти, чтобы сладким Сном насладиться вполне, уснуть, отдохнуть и забыться.» Многоразумная так сказала ему Пенелопа: Мягкое ложе тебе готово, когда пожелаешь, После того как тебе позволили боги вернуться В дом свой, строенный крепко, в свою дорогую отчизну. Раз уж обдумал ты сам, внушенье имея от бога, Мне о борьбе предстоящей теперь же скажи: я сама ведь Эту борьбу испытаю, и раньше узнать — пригодится.» Ей отвечая на это, сказал Одиссей хитроумный: «Странная! Снова зачем ты велишь, побуждал столь сильно, Мне говорить? Но все же скажу, ничего не скрывая. Радости ты не услышишь, и мне самому ведь не будет Радости: по городам и местам, сказал он, придется Мне по многим пройти, с веслом на плече корабельном Снова в дорогу итти, покуда людей я не встречу, Вовсе не знающих моря и пищи своей не солящих; Как судов краснобоких совсем не видали те люди, Так и сработанных весел, что крылья судам заменяют. Признак сказал он, легко узнаваемый, каждому ясный: Если какой-либо путник, со мной повстречавшийся, спросит, Что за лопату несу у себя на плече на блестящем, — Туг могу я воткнуть весло корабельное в землю И. принести Посейдону владыке священную жертву, Прежде барана, вола и самца-кабана напоследок; После, вернувшись домой, совершить гекатомбы святые Всем по порядку богам, Олимпийцам бессмертным, какие Небом широким владеют. На море меня, говорил он, Смерть не настигнет, но дома; достигшего старости светлой, В полном довольстве, толпой окруженного граждан счастливых. Мне говорил он, что это исполнится все, как сказал он.» Многоразумная так ему Пенелопа сказала: «Если тебя доведут до блаженной старости боги, Можно надеяться, значит, что злого избегнуть удастся.» Так друг с другом они тогда о таком говорили. Временем тем Эвринома с кормилицей ложе постлали, Факел держа, и мягким его одеялом покрыли. Но, когда разостлали, проворно работая, ложе Мягкое в комнату спать пошла Эвриклея старуха. Их при отходе ко сну повела Эвринома служанка В спальню, держа в руках разгоревшийся ярко светильник. К ложу когда привела их, вернулась обратно. Они же С радостью снова легли на привычное брачное ложе. Тою порой Телемах с Филотием и свинопасом, Пляску свою и рабынь прекратив, успокоили ноги, Сами же спать легли, разойдясь по темному дому. Оба супруга, когда насладились любовью приятной, Стали затем наслаждаться беседой. Жена рассказала, Сколько она, Пенелопа пресветлая, вынесла в доме, Дерзкую видя толпу своих женихов постоянно, Как истребляли; они коров и овец, и баранов, Резали их для себя, как сосуды с вином порожнили. Ей Одиссей, питомец Зевса, рассказывал, сколько Бедствий другим причинил и сколько сам перенес их. Слушая долгий рассказ, наслаждалась она, и не прежде Сон ей спустился на веки, чем он обо всем рассказал, ей. Начал рассказ он, как прежде всего победил он киконов, Как в плодородный край попал мужей-лотофагов, Сколько циклоп натворил им и как отомстил он за славных Спутников, коих пожрал Полифем без всякой пощады; Как он прибыл к Эолу и гостеприимно был принят Им и отправлен домой. Но судьбой не назначено было, Чтобы отчизны достиг он. Как буря опять их угнала, Стонущих сильно, и долго носила по рыбному морю; Как на своих судах в Телепил лестригонский попал он, Где и суда их погибли, и спутники в поножах пышных Все, Одиссей лишь бежал на своем корабле чернобоком. После того рассказал о коварном волшебстве Цирцеи, Далее — как он приехал на судне многовесельном В мрачную область Аида, чтоб душу Тиресия старца, Родом из Фив, расспросить; как тени там спутников видел, Также и матери, с детства его воспитавшей в отчизне; Как сладкозвучное пенье сирен услышал, как ехал ß Мимо блуждающих скал и страшных Харибды и Сциллы, Мимо которых никто никогда без вреда не проехал; Как священных коров Гелиоса спутники съели, Как за это Зевс громовержец на быстрое судно Пламя молнии бросил, и спутники все утонули, Только один Он тогда от Кер и от гибели спасся; Как на Огигию остров попал он к нимфе Калипсо, Как та пыталась его задерживать в гроте глубоком, Страстно стремясь, чтобы был ей супругом, ему обещая Сделать бессмертным его, никогда не стареющим. Все же Душу в груди у него никогда не прельстила и этим. Как он затем к феакам попал, одолев много бедствий, Как они его от души, как бога, почтили, В землю родную его отвезли на судне глубоком. Меди, золота много и разных одежд подарили. Повестью этой последней закончил рассказ он, и сладким Сном, разрешающим душу от всяких забот, усыплен был. Тут совоокая дева Афина другое решила: Лишь убедилась она, что вполне Одиссей насладился, Душу насытил свою как сном, так и ложем супруги, Утра богиню послав золотую из вод Океана, Свет повелела нести для людей. Одиссей не замедлил С мягкого ложа подняться и слово сказал он супруге: «Множеством бедствий тяжелых, жена, мы насытились оба, Ты, действительно, здесь, о моем возвращении плача Многозаботном; меня ж, хоть сильно домой я стремился, Зевс и боги другие вдали от отчизны держали. Так как мы оба уже долгожданного ложа достигли, Ты об имуществе нашем, что в доме, теперь позаботься, Я же о том, чтобы скот, истребленный уже женихами, Был возмещен: немало назад вернут мне ахейцы, Много сам отберу, пока не заполню загонов. В поле и в сад, изобильный деревьями, скоро пойду я, Чтобы увидеть отца благородного: он обо мне ведь Сильно скорбел; а тебе, хоть сама ты умна, поручаю: Солнце едва лишь на небе взойдет, как по городу тотчас Слухи о женихах, мной убитых, везде разнесутся. В верхний поднявшись покой со своими служанками, там ты Смирно сиди, не гляди на других, не вступай в разговоры.» Кончив, на плечи надел он свое боевое оружье И, разбудив Телемаха, Филотия и свинопаса, Дал приказание взять им оружье Аресово в руки. Те подчинились и медным оруждем вооружились. Двери открыли они, пошли во главе с Одиссеем. Солнечным светом земля осветилась уже, но Афина, Тьмою ночной окружив их, из города вывела быстро. 24 Души мужей женихов Гермес Килленский в то время Вызвал, жезл держа в руках золотой превосходный: Смертным людям он этим жезлом глаза усыпляет, Им же будит уснувших людей, когда что желает. Двигая им, он. вел, их, и шли с шуршанием души. Словно в пещере, в углах, шелестят летучие мыши, Если одна отрывается вдруг от утеса, другие Все зашуршат, летая, держась одна за другую, — С шелестом двигались так их души по темной дороге Вслед за Гермесом, людей благодетелем; возле теченья Шли Океана и возле Левкадской скалы дроходили, Возле ворот Гелиоса и места, где сны обитают. Так подвигаясь, быстро пришли к Асфоделову лугу, Где находятся души умерших, их призраки-тени. Душу встретили там Ахиллеса Пелида с Патроклом Рядом и там же нашли беспорочного тень Антилоха, Также Аякса, который среди всех прочих данайцев Первым был после сына Пелея по виду, осанке. Так собирались они вокруг Ахиллеса. К ним скоро Близко пришла и тень Агамемнона, сына Атрея, Скорбная; следом другие пришли, которые вместе В доме Эгиста погибли, настигнуты жребием смерти. Первой душа Пелейона сказала Атрееву сычу: «Мы, сын Атрея, считали, что громоигрателю Зевсу Был ты всегда из героев других намного милее, Ибо тебе подчинялись могучие многие мужи В области Трои, где столько беды претерпели ахейцы. Но и тебе, оказалось, пришлось испытать и достигнуть Участи гибельной, коей никто не избег из рожденных. Лучше было бы, если бы великой властью такою Распологая, нашел ты свой смертный конец возле Трои: В память твою панахейцы тогда курган бы воздвигли, В будущем был бы и сын твой великою славой покрытым! Но присужден был тебе конец наиболее жалкий!» Так душа Атрида ответила сыну Пелея: «О Ахиллес, сын Пелея, подобный богам! Ты счастливей, Ибо убит был далеко от Аргоса, в Трое, кругом же Лучшие дети троян и ахейцев, сражаясь за труп твой, Падали густо, а ты, позабыв о сражениях, вихрем Пыли покрытый, громадный, лежал, широко распростершись; Мы же сражались весь день до конца, прекращать не хотели Биться, пока сам Зевс не закончил сражения вихрем. Тою порой мы тебя к кораблям унесли с поля битвы, Там положили на ложе; отмыли прекрасное тело Теплой водою, маслом натерли и много горячих Слез проливали данайцы у тела и волосы стригли. Мать же твоя с морскими богинями-нимфами вместе, Лишь услыхала известье печальное, громкие вопли Подняли в море, и ужас тогда охватил всех ахейцев: Быстро вскочили они и к судам бы кривым побежали, Если бы их не успел удержать многоопытный старец Нестор, который всегда был подателем лучших советов. Он благосклонно ко всем обратился с такими словами: «Стойте, сыны аргивян, удержитесь на месте, ахейцы! Это — бессмертная мать Ахиллеса приходит из моря С нимфами вместе морскими, чтоб сына умершего видеть!» Так, убедив не бояться, на месте их всех удержал он. Дочери старца морского твой труп окружили сейчас же, Плакали горько, тебя облачая в нетленное платье; Музы, все девять, в черед голосами прекрасными пели Скорбную песнь, и тогда не мог ни один аргивянин Слез удержать: их настолько расстрогали звучные музы! Целых семнадцать ночей и дней над тобой продолжали Плачи смертные люди и боги бессмертные вместе; В день восемнадцатый лишь на костер возложили мы тело, Много волов криворогих и жирных баранов зарезав. Был на костре ты сожжен с одеждой божественной, с маслом Многим и медом сладким, и многие мужи ахейцы Двигались в медном оружье, горящий костер обходили Пешие, на колесницах, великий шум поднимая. Но лишь тебя истребило свяшенное пламя Гефеста, Белые кости твои собрали с ранней зарею, Частым вином их полили и маслом, а мать золотую Урну дала, Диониса подарок ей; сделал ту урну Славный мастер Гефест, как мать нам твоя объяснила. Белые кости твои лежат, Ахиллес беспорочный, Вместе с костями Патрокла, Менетия сына; отдельно Кости лежат Антилоха, которого всех наиболыне Ты из друзей остальных любил после смерти Патрокла. Мы, аргивяне, всем станом воинственным нашим над урной Славный высокий курган возвели на мысу, что далеко В ширь Геллеспонта вдается, чтоб с моря широкого виден Издали был он уже и не только тем людям, какие Ныне живут на земле, но и нашим далеким потомкам. Вынесла мать награды прекрасные для состязаний, Выпросив их у богов, и поставила их в середине. Ты хоть не редко на играх бывал похоронных и знаешь, Чествуют как басилеев умерших, мужей и героев, Как состязаться идут молодые, покрытые медью, — Все-таки ты изумился б, увидев, какие награды Вынесла в память твою белоногая матерь Фетида, Взяв у богов, потому что и прежде ты был их любимцем. Ныне, хоть умер уже, но прежняя слава осталась: Слава твоя, Ахиллес, навсегда средь людей сохранится! Мне же какая в том радость, что эту войну я закончил, Ибо Зевс присудил мне, едва лишь вернусь я в отчизну, Жалкую гибель от рук неверной жены и Эгиста!» Так друг с другом они об этом тогда говорили. Вестник Аргоубийца тем временем к ним приближался, Души ведя женихов, убитых рукой Одиссея. Оба они, с изумленьем их видя, пошли к ним навстречу. Тень Агамемнона, сына Атрея, сразу узнала Славного Амфимедона, Мелания милого сына, Ибо гостил он когда-то в дому у него на Итаке. Первой к нему обратилась Атрида душа и сказала: «Амфимедон! Почему вы спустились в темную землю, Лучшие сверстники? Если б желал кто собрать наилучших В городе, вряд ли нашел бы других он славнее и лучше! Или вас Посейдон укротил на судах мореходных, Двинув свирепые ветры на вас и высокие волны? Или где-то на суше враги вас убили, когда вы Стадо прекрасное их угоняли, волов и баранов? Или когда вы напали на город, чтоб женщин похитить? Мне на вопросы ответь, ибо дружбой с тобою горжусь я. Разве не помнишь меня, как приехал я к вам с Менелаем, Братом божественным, чтобы поднять на войну Одиссея, Следовать с нами и плыть в Илион на судах многоместных? Месяц мы ездили весь по широкому морю, пока мы Уговорили его, сокрушителя стен Одиссея.» Сыну Атрея душа ответила Амфимедона: Сын Атрея славнейший, владыка мужей Агамемнон! Зевса питомец! Я помню о всем, что теперь ты сказал мне. Все я тебе объясню подробно и верно о смертном Нашем конце злополучном, какой нам достался на долю. Сватались мы за жену Одиссея, не бывшего дома С давних уж пор; она, замыслив нам черную гибель, В брак ненавистный вступить не желая, его не отвергла. Новую хитрость еще придумала в мыслях коварно: В комнате стан громадный поставила, ткать принялася Тонкий и длинный покров, передать не замедлив нам тотчас: «О женихи молодые! Хоть нет в живых Одиссея, Все ж обождите, не очень спешите со свадьбой, пока я Кончу покров, чтобы пряжа моя не пропала без пользы: Саван герою Лаэрту на случай конца рокового, Горестной смерти (она во весь рост человека уложит), Чтобы меня не могла ни одна из ахеянок женщин В том упрекать, что лежит без савана много добывший.» Так убеждала, и мы благодушно ей подчинились. Днями после того за великою тканью стояла, Ночью же, факелы лишь зажигали, ее распускала. Хитростью целых три года скрывала обман от ахейцев, В год же четвертый, когда миновали последние сроки, Много исполнилось дней, закончилось месяцев много, Нам сообщила служанка, которая знала об этом: Ночью за распусканьем покрова ее мы настигли, После чего поневоле пришлось ей закончить работу. Но как только она показала из сотканной ткани Вымытый чистый покров, как луна или солнце сиявший, Вдруг Одиссея привел к нам какой-то демон зловредный: В дальнее поле пришел он к живущему там свинопасу. Сын Одиссея, прибыв из песчаного Пилоса морем, Тоже явился туда, чтоб отца богоравного видеть. Оба они, женихам замыслив злую погибель, В город пришли многославный, не вместе однако, но порознь: Раньше пришел к себе Телемах, Одиссей же, покрытый Грязным лохмотьем на теле, похожий на нищего старца, Был свинопасом Эвмеем туда приведен позднее. В рубище жалком пришел Одиссей, опираясь на скипетр. В виде таком из наших никто не узнал Одиссея, Возрастом старшие даже: настолько внезапно пришел он. — Мы и ругали его, и всем, что попало, швыряли. В доме своем находясь, до поры он сносил оскорбленья, Вытерпел все он в душе, как ни сильно его мы бранили. Воля державного Зевса когда лишь ему повелела, Взял он тогда с Телемахом в дому боевое оружье, Вынес его в кладовую, запорами крепкими запер. После, великую хитрость замыслив, супруге велел он Вынести лук женихам, топоры из железа седого, Чтоб состязанье для нас явилось началом убийства. Но тетиву натянуть никому не пришлось из ахейцев: Лук оказался тугим, далеко нехватило нам силы. Но когда этот лук попал в Одиссеевы руки, Все мы, действительно, громко ругаясь, тогда закричали, Чтобы лука ему не давать, хоть и очень хотел он. Лишь Телемах, ободряя его, настоял, чтобы взял он. Взял его тогда Одиссей многоопытный в руки: Лук натянув без усилий, попал он стрелой сквозь отверстья, Прыгнул и встал у порога, и высыпал быстрые стрелы; Грозно взглянув, он стрелу в басилея пустил Антиноя, После расстреливать стал стрелами, несущими боли, Прямо нацелившись, всех остальных, и те падали густо. Ясным казалось тогда, что ему божество помогает, Ибо, кого ни хотел он стрелою настигнуть в палате, В голову каждому он попадал, и в палате поднялся Раненых стон безобразный, и пол весь кровью залился. Так, Агамемнон, тогда мы погибли, трупы же наши В доме лежат Одиссея, не прибраны до сих пор, ибо Наши родные об этом еще не узнали, иначе Кровь отмыли бы с ран, положили бы трупы на ложе, Горько оплакали б нас, ибо в этом умершему почесть.» Амфимедону в ответ сказала душа Атрейона: Многоразумный, счастливый во всем Одиссей, сын Лаэрта, Ибо в жены себе добронравную взял Пенелопу! О, какие в душе у нее благородные мысли! Дочь беспорочная старца Икария верной осталась Мужу законному! Слава о ней никогда не погибнет: Ъ честь Пенелопы разумной, ее добродетели сложат Боги чудесные песни, и петь их будут потомки. Дочери злой Тиндарея, преступнице, смерти предавшей Мужа законного, песня ужасная создана будет, Ей позор принесет и беславье и тенью заденет Женщин других, даже тех, что себя хорошо соблюдают!» Так об этом они тогда говорили друг с другом, Стоя в Аидовом доме, в большой глубине под землею. Те ж, во главе с Одиссем, покинули город и скоро Поля достигли. Лаэрт приобрел это поле когда тр, Много на нем потрудившись, его хорошо обработал. Дом его был там построен, палатки его окружали; В этих палатках рабы для него выполняли работы, В них отдыхали и ели, и ночи свои проводили. Там старуха жила сицилиянка; женщина эта Старца кормила, ходила за ним, заботилась много. К дому придя, Одиссей к пастухам обратился и к сыну: «В этот дом, хорошо построенный, внутрь заходите, Самую лучшую быстро свинью заколите к обеду; Я же теперь испытать отца моего отправляюсь, Может ли он меня узнать, глазами увидев, — Иль не узнает уже, ибо долго в отсутствии был я.» Так велел он рабам и оружие дал им Ареса; Те не замедлили тотчас отправиться в дом. Одиссей же Ближе к саду пошел многоплодному, чтобы увидеть В нем отца, но войдя в виноградник большой, не нашел там Долия, ни его сыновей, ни рабов, потому-что Всех их Долий увел, и они терновый кустарник Где-то теперь собирали — для сада сделать ограду. Встретил в саду лишь отца своего дорогого: отросток Там он окапывал; жалкий хитон залатанный, старый Весь у него был испачкан, в коленях подвязаны были, Чтоб не царапало их, надколенники кожи воловьей; Были еще на руках рукавицы, от терний защита, Сверху на голове козий шлем, усугубивший внешность Жалкую. Светлый тогда Одиссей, отца лишь увидел, Многопечального видом, согбенного старостью злою, Встал под высокой грушей и, слезы из глаз проливая, В мыслях своих и в душе обдумывать начал, колеблясь, Поцеловать ли ему и обнять отца, и подробно Все рассказать, как в свою вернулся отчую землю, Или сначала его испытать, расспросивши подробно. Так размыслив об этом, признал, что полезнее будет, Если, слегка побранив, испытает насмешливым словом. Так вознамерясь, к нему Одиссей направился светлый. Голову вниз опустив, окапывал старец отросток. Близко к нему подошел блистательный сын и промолвил: «Старец! Ухаживать здесь хорошо ты умеешь за садом, Опытен в этом ты, обо всем позаботился много; Полный порядок в кустах смоковниц и лоз виноградных, В грушах, в деревьях других, в. огородине всякой по саду. Но и другое скажу я тебе, ты ж без гнева послушай: Ты о себе совсем не заботишься: будучи старым, Весь ты в грязи, на тебе безобразно худая одежда. Вряд ли за лень твой хозяин совсем о тебе не печется. Рабского, кроме того, в тебе ничего я не вижу: Видом, осанкою ты басилею скорее подобен. Кажешься ты похожим на старца, который, помывшись, Пищей насытясь вполне, наслаждается отдыхом сладким. Ну же, скажи без утайки, по правде по всей мне поведай, Чей ты раб, кто хозяин, о чьем ты заботишься саде? Мне и о том скажи откровенно, чтоб знал хорошо я, Правда ль, что я на Итаку попал, как об этом сказал мне Тот человек, с которым я встретился здесь по приезде. Он говорить не хотел благосклонно, не стал терпеливо Слушать мои все вопросы, какие задать мне хотелось; Я о друге желал расспросить, существует ли здесь он, Жив ли еще или умер уже, пребывает в Аиде? Выслушай прежде, о чем разузнать мне хотелось бы очень; Дружен когда-то я был у себя на родине с мужем, В дом пришедшим ко мне: ни один другой из живущих В землях далеких гость никогда не бывал мне милее; Родом своим с Итаки горДился и мне говорил он, Будто его был отцом Лаэрт, сын Аркесия старца. В доме своем я его хорошо принимал, угощая Всем, потому что припасов в дому в изобилии было. Дал я дары ему, как давать подобает их гостю: Золота ценного прежде всего я дал семь талантов, Чан серебряный также, цветами украшенный, дал я, Дал двенадцать плащей обиходных и столько ж накидок, Столько же праздничных верхних одежд и столько же нижних; Женщин, кроме того, в рукодельных работах искусных, Дал четырех красивых, на выбор их взять предоставив.» Слезы из глаз проливая, ответил на это родитель: «Странник, действительно ты на земле, о которой спросил ты Властвуют здесь теперь нечестивые, дерзкие люди. Все подарки ему, оказалось, дарил ты напрасно. Если б его на Итаке живым нашел ты, тогда бы Он тебя хорошо отдарил, снарядил бы, конечно, В отчую землю твою, как гостей отправлять подобает. Ну же, скажи мне по правде, поведай о том откровенно, Сколько лет миновало со времени, как принимал ты Милым гостем его, моего несчастного сына, Скорби достойного? Или вдали от родных и отчизны В море где-либо рыбы пожрали его? Иль на суше Дикие звери? Иль стал он добычею птиц? Не оплачет Сына, покрыв покрывалом, отец, его породивший, Так и жена Пенелопа разумная, с веном богатым, Как подобает, на смертном одре его не оплачет, Глаз не закроет ему, не окажет умершему чести! Мне и о том по правде скажи, чтобы знал хорошо я, Кто ты? Где город, в котором отец твой и мать проживают? Где стоит корабль, на Итаку тебя перевезший? Спутники где твои? Иль на судне чужом ты, быть может, Прибыл сюда, и затем корабельщики дальше уплыли?» Так отвечая отцу, сказал Одиссей многохитрый: «Я на вопросы твои отвечу вполне откровенно: Родом я из Алибанта, где домом богатым владею; Сын я владыки Афейда, а дед Полипемоном звался; Имя мое Эперит. По морям от Сикании демон Гнал меня и сюда поневоле заставил приехать. Втащено судно мое на сушу, отсюда далеко. Пятый год уж идет, когда Одиссей злополучный Землю родную мою покинул, сюда направляясь; Справа летевшие птицы, ему предвещали дорогу Благополучную; радуясь, я провожал Одиссея, Радуясь, сам уезжал он: мы оба питали надежду Снова бывать друг у друга в гостях и дарами меняться.» Так он ответил. Лаэрта окутала темная туча Скорби: схватил он руками обеими грязного праха, Голову им он седую осыпал и громко стонать стал. Тут взволновалась душа Одиссея, острое чувство В ноздри проникло, как только таким отца он увидел: Поцеловал он его, подскочив, и обнял, и воскликнул: «Вот, мой отец, я тот самый твой сын, о котором спросил ты! Лишь через двадцать лет я вернулся в отцовскую землю! Но удержись от плача и слез, и жалобных стонов; Все тебе расскажу, как ни нужно теперь торопиться: В нашем доме убил я вчера женихов Пенелопы, Им отомстил за обиды, за злые дела и бесчинства» Слово сказал Лаэрт, отвечая так Одиссею: Рели действительно ты мой сын и домой возвратился, Ясный какой-либо знак покажи, чтобы мне убедиться.» Так отвечая на это, сказал Одиссей многохитрый: «Прежде всего рубец вот этот видишь глазами, Мне нанесенный белым клыком кабана на Парнасе В пору, когда был я послан тобою и матерью милой В дом к Автолику, деду по матери, чтобы подарки Взять у него; обещал их выдать мне, если приеду. Дальше — в этом саду перечислю тебе я деревья Все, что когда-то ребенку ты мне подарил, как бежал я Вслед за тобою по саду, прося говорить их названья; Каждое дерево ты, по просьбе моей, называл мне: Десять яблонь дал мне, а груш тринадцать назначил, Выделил сорок смоковниц и дать обещал пятьдесят мне Лоз виноградных, на коих всегда виноградины зреют, Ягоды разного сорта, в то время как Зевсовы, Оры Сверху на них проливают лучи золотистого солнца.» Кончил. У старца ослабли колени и милое сердце, Ибо он знаки признал, что ему пришлец перечислил: Милого сына обвил он руками, а многострадальный Светлый герой Одиссей прижал изнемогшего старца К сердцу. Старец, едва перевел дыханье, собрался С силой и снова сказал Одиссею, словами меняясь: «Зевс отец! Существуют еще на высоком Олимпе Боги, коль женихам отомстили за их преступленья! В сердце однако своем боюсь теперь чрезвычайно, Как бы скоро сюда не пришли итакийцы, известий Всюду по городам кефалленцев не распустили!» Снова, ему отвечая, сказал Одиссей многомудрый: «Будь спокоен! Об этом совсем не заботься нисколько. Лучше отправимся в дом, находящийся близко от сада, Ибо туда Телемаха с коровником и свинопасом Я отправил обед приготовить как можно скорее.» Так побеседовав, к дому прекрасному двинулись оба. В дом, хорошо населенный, придя, Телемаха нашли в нем; С ним был Эвмей свинопас, а также коровник Филотий: Мясо они разрезали, вино разбавляли водою. Тою порою раба сицилиянка в доме помыла Старца Лаэрта и маслом оливковым после натерла, Плащ набросила сверху. Тогда богиня Афина, Близко к нему подойдя, увеличила пастыря войска В росте и сделала крепче его по наружному виду: Вышел таким, он из ванны, что сын его удивился, Видя, что стал он теперь на бессмертного бога похожим. Он обратился к отцу и сказал крылатое слово: «О мой отец! В самом деле, какой-либо бог вечносущий Сделал виднее тебя и крепче по виду и стану!» Так на это ему сказал рассудительный старец: «Если б, о Зевс-отец, властелин Аполлон и Афина, Был я таким, как раньше, когда, приведя кефалленцев, Я на морском берегу хорошо построенный город Нерикос взял в бою, — коль вчера таким же я был бы И боевое оружье имел на плечах, о, тогда бы Я защитил тебя, женихам я согнул бы колени Многим в нашей палате, и сам ты в душе взликовал бы.» Так о многом они тогда говорили друг с другом. Те же, как только обед приготовили, кончив работу, Сели справа в порядке за стол на стулья и кресла: Пищей они насладиться готовились. Вскорости старый Долий, сюда же войдя, подошел с сыновьями своими; Их утомила работа, когда, к ним придя, позвала их В дом сицилиянка; эта раба сыновей воспитала И за отцом их, в старость пришедшим, усердно ходила. Лишь увидали они Одиссея, сейчас же признали: Встали в сильном они изумленьи пред ним. Одиссей же С ласковым словом ко всем им тогда обратился и молвил: «Старец, обедать садись и совсем позабудь изумляться, Ибо мы в доме этом давно сидим, с нетерпеньем Вас ожидая: хотим за обед приниматься скорее.» Кончил он. Долий же, руки свои к Одиссею простерши, Взял ОДиссееву руку и поцеловал возле кисти, Сам обратился к нему и сказал крылатое слово: «Милый, столь сильно желанный! Вернулся ты к нам наконец-то! Мы уж отчаялись ждать, но тебя привели сами боги! Будь же здоров, и счастье тебе пусть боги даруют! Мне по истинной правде скажи, чтобы знал хорошо я, Верно ль твоя Пенелопа разумная знает о том, что Ты вернулся сюда, иль известие нужно послать ей?» Так отвечая на это, сказал Одиссей многомудрый: «Знает, старец, она беспокоишься ты понапрасну.» Так ответил, и старец на стуле прекрасном уселся. Вслед за отцом его сыновья приветствовать стали Громко словами, равно Одиссея касаясь руками. Справа в порядке к столу за родителем Долием сели, Все затем за столом наслаждались обильным обедом. Между тем вестница Осса по городу всюду проникла, Слух разгласив о конце женихов, об ужасной их смерти: Люди с разных концов собирались, услышав об этом, С воплями дом Одиссея они окружили. Из дома Вынесли трупы, предали сожжению каждый отдельно, Тех же, кои в разных других городах проживали, Всех внесли на суда, поручив морякам развезти их; Сами на площадь пошли толпой, с опечаленным сердцем. Только собрались и полным собрание их оказалось, Встал посредине Эвпейт и слово сказал им такое; Сын его Антиной был убит Одиссеем пресветлым Первый, и душу Эвпейта глубокая скорбь охватила; Слезы о нем проливая, сказал он, ко всем обратившись: «Други! Действительно, муж тот великое зло причинил нам, Ибо одних он смелых увез на судах многоместных, После же всех погубил, и кривые суда, и ахейцев, Сам же вернулся и лучших других погубил кефалленцев. Ну же, прежде чем в Пилос успеет он быстро уехать Или же скрыться в Элиду, эпейскую светлую область, Быстро идем на него, чтоб стыда избежать от потомков, Ибо, услышав об этом, потомки нас обесславят; Самая жизнь мне тогда опостылеет, если за братьев И сыновей отомстить не решимся убийцам! Хочу я Лучше скорей умереть, средь погибших родных находиться! Двинемся быстро на них, чтобы те бежать не успели!» Так со слезами сказал, сострадание вызвав в ахейцах. Близко Медон подошел и Фемий, певец богоравный: Оба оставили дом Одиссея, лишь сон их покинул. Встали они посредине, во всех изумление вызвав. К ним хорошо понимавший Медон обратился со словом: «Вас я прошу, итакийцы, послушать меня: Одиссей ведь, Воле бессмертных богов подчиняясь, расправу замыслил; Сам я бессмертного бога, к нему подошедшего, видел: Видом своим совершенно на Ментора был он похожим; Бог вечносущий то был, появлявшийся пред Одиссеем, То подбодряя его, то стремглав по зале бросаясь, Чем смущал женихов, и те падали друг возле друга!» Так он сказал им, и все были страхом охвачены бледным. Старый герой Галиферс Масторид ко всем обратился; Он лишь один между ними судить был способен разумно. К ним он ко всем обратился и слово сказал благосклонно: «Вас, итакийцы, прошу я послушать меня, что скажу вам; Только по слабости вашей, друзья, приключилось все это: Ментора, пастыря войск, и меня не хотели вы слушать, Как не хотели своих сыновей удержать от безумства, Кои великое зло по глупости сами творили, Дом раззоряя его, обходясь обидно с супругой Лучшего мужа, надеясь, что он никогда не вернется. Слушайте: вам я скажу, как нужно теперь поступать нам: Мы не можем итти на него, погибнем иначе!» Кончил. Вскочила тогда половина их большая с криком Громким. Все остальные однако на месте остались. Тем не понравилась речь Галиферса; они подчинились Слову Эвпейта и быстро рассеялись вооружиться. Спешно облекши себя ослепительным медным оружьем, Снова собрались они у просторного города вместе. Их вождем был Эвпейт; по глупости их убеждал он, Чтобы за смерть отомстить любимого сына; не ведал Он, что и сам не вернется, конец найдет свой и гибель. В это же время Афина сказала Крониону Зевсу: «О наш родитель Кронид, величайший из всех властелинов! Мне на вопрос мой ответь, чем кончить замыслил их распрю? Злую-ль продолжишь войну и смятенье битвы ужасной, Или же мир установишь меж той и другой стороною?» Зевс, облаков собиратель, сказал, отвечая Афине: «Милая дочь! Почему ты расспрашивать стала об этом? Ты своим ведь умом сама замыслила, чтобы Им отомстил Одиссей, в дорогую отчизну вернувшись. Делай, как хочешь, а я разъясню, как случится все это: Выполнит месть Одиссей благородный, и мы, закрепивши Верными клятвами то, что всегда басилеем он будет, Сделаем так, чтоб они о смерти близких забыли, Снова между ним и другими любовь установим, Дружбу и мир, и во всем изобилие будет, как прежде.» Так сказал. Ободрилась Афина: и раньше на землю Рвалась она, теперь же легко умчалась с Олимпа. Пищей приятной когда насладилися, сколько хотели, Светлый тогда Одиссей многоопытный дал приказанье: «Кто либо выйди взглянуть, против нас не подходят ли близко?» Кончил. Сын Долия вышел исполнить приказ Одиссея; Встал у порога и, видя, что те подходили уж близко, Тотчас об этом сказал Одиссею крылатое слово: «Близко подходят они. За оружье возьмемся скорее!» Так сообщил он, и все поспешили в оружье облечься; Четверо встали вокруг Одиссея и шесть сыновей, все Долия, сам он седьмым и Лаэрт, хоть и оба седые, Вооружились: нужда поневоле заставила старых. Медью блестящею тело едва на себе лишь покрыли, Двери раскрыли и вышли они, впереди с Одиссеем. К вышедшим Зевсова дочь Афина приблизилась быстро, Голосом, видом своим уподобившись Ментору старцу. Лишь увидел ее Одиссей, был обрадован сильно, Слово сейчас же сказал Телемаху, любимому сыну: «О Телемах, ты и сам, без сомнения, вступишь лишь в битву, С лучшими в доблести будешь мужами меряться силой, Скоро увидишь, что ты не бесчестишь меня, как и предков: Силой, отвагой в бою мы и прежде всегда выделялись!» Так в ответ отцу Телемах рассудительный молвил: «Если в душе пожелаешь, отец мой, то сам ты увидишь; Рода нашего я, как сказал ты, не опозорю!» Так он сказал, и Лаэрт на радости словр промолвил: «День этот, милые боги, счастливый мне выпал! Доволен Я, что мой сын и внук состязаются в доблести бранной!» Встав с ним рядом, сказала ему совоокая дева: «О сын Аркесия, друг, изо всех наиболее милый! Зевсу отцу помолясь, умоляй совоокую деву; Сильно потрясши, копье длиннотенное выпусти тотчас!» Речью Паллада вдохнула в него великую силу: Дочери Зевса отца помолившись, пустил он сейчас же, Сильно потрясши, свое копье длиннотенное, метко В шлем угодил он Эвпейту, в один из нащечников медных; Но от копья он не спас, острие насквозь проскочило: С шумом свалился Эвпейт, и на нем зазвенели доспехи. Тут на передних напав, Одиссей с блистательным сыном Их поражали мечами, двуострыми копьями били. Всех бы тогда погубили, лишили б домой возвращенья, Если б Афина, Зевса эгидодержавного дочерь, Вскрикнув голосом громким, народ весь не удержала: «Вы, итакийцы, все удержитесь от битвы свирепЬй, Чтобы немедленно мир заключить без кровопролитья!» Крикнула так, и стали все страхом охвачены бледным, Сильно, тогда испугавшись: оружье из рук повалилось, Наземь попадали все, говорящую слыша богиню; В город затем повернули они, чтобы смерти избегнуть. Светлый тогда Одиссей непреклонный, крикнув ужасно, Бурно на них напал, как орел, свысока налетевший. Огненной молнией с неба метнул тут Кронион: упала Молния пред совоокой богиней, дочерью Зевса. Дочь совоокая Зевра сказала тогда Одиссею: «О Лаэртид Одиссей многохитрый, Зевса питомец! Брань прекрати, удержись от жестокого общего, боя, Чтобы теперь на тебя не разгневался Зевс прозорливый!» Так сказала Афина; он с радостью ей подчинился. Клятвой скрепив, договор между ним навпред заключила Зевса эгидодержавного дочь Паллада Афина, Голосом, видом своим уподобившись Ментору старцу.

1 (Перевод Вересаева) Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который Долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою, Многих людей города посетил и обычаи видел, Много духом страдал на морях, о спасеньи заботясь Жизни своей и возврате в отчизну товарищей верных. Все же при этом не спас он товарищей, как ни старался. Собственным сами себя святотатством они погубили: Съели, безумцы, коров Гелиоса Гиперионида. Дня возвращенья домой навсегда их за это лишил он. Муза! Об этом и нам расскажи, начав с чего хочешь. Все остальные в то время, избегнув погибели близкой, Были уж дома, равно и войны избежавши и моря. Только его, по жене и отчизне болевшего сердцем, Нимфа-царица Калипсо, богиня в богинях, держала В гроте глубоком, желая, чтоб сделался ей он супругом. Но протекали года, и уж год наступил, когда было Сыну Лаэрта богами назначено в дом свой вернуться. Также, однако, и там, на Итаке, не мог избежать он Многих трудов, хоть и был меж друзей. Сострадания полны Были все боги к нему. Лишь один Посейдон непрерывно Гнал Одиссея, покамест своей он земли не достигнул. Был Посейдон в это время в далекой стране эфиопов, Крайние части земли на обоих концах населявших: Где Гиперион заходит и где он поутру восходит. Там принимал он от них гекатомбы быков и баранов, Там наслаждался он, сидя на пиршестве. Все ж остальные Боги в чертогах Кронида-отца находилися в сборе. С речью ко всем им родитель мужей и богов обратился; На сердце, в памяти был у владыки Эгист безукорный, Жизни Агамемнонидом лишенный, преславным Орестом. Помня о нем, обратился к бессмертным Кронид со словами: “Странно, как люди охотно во всем обвиняют бессмертных! Зло происходит от нас, утверждают они, но не сами ль Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством? Так и Эгист, — не судьбе ль вопреки он супругу Атрида Взял себе в жены, его умертвив при возврате в отчизну? Гибель грозящую знал он: ему наказали мы строго, Зоркого аргоубийцу Гермеса послав, чтоб не смел он Ни самого убивать, ни жену его брать себе в жены. Месть за Атрида придет от Ореста, когда, возмужавши, Он пожелает вступить во владенье своею страною. Так говорил ему, блага желая, Гермес; но не смог он Сердца его убедить. И за это Эгист поплатился”. Зевсу сказала тогда совоокая дева Афина: “О наш родитель Кронид, из властителей всех наивысший! Правду сказал ты, — вполне заслужил он подобную гибель. Так да погибнет и всякий, кто дело такое свершил бы! Но разрывается сердце мое за царя Одиссея: Терпит, бессчастный, он беды, от милых вдали, на объятом Волнами острове, в месте, где пуп обретается моря. Остров, поросший лесами; на нем обитает богиня, Дочь кознодея Атланта, которому ведомы бездны Моря всего и который надзор за столбами имеет: Между землею и небом стоят они, их раздвигая. Скорбью объятого, держит несчастного дочерь Атланта, Мягкой и вкрадчивой речью все время его обольщая, Чтобы забыл о своей он Итаке. Но, страстно желая Видеть хоть дым восходящий родимой земли, помышляет Только о смерти одной Одиссей. Неужели не тронет Милого сердца тебе, Олимпиец, судьба его злая? Он ли не чествовал в жертвах тебя на равнине троянской Близ кораблей аргивян? Так на что же ты, Зевс, негодуешь?” Ей отвечая, сказал собирающий тучи Кронион: “Что за слова у тебя из ограды зубов излетели! Как это смог бы забыть о божественном я Одиссее, Так выдающемся мыслью меж смертных, с такою охотой Жертвы богам приносящем, владыкам широкого неба? Но Посейдон-земледержец к нему не имеющим меры Гневом пылает за то, что циклоп Полифем богоравный Глаза лишен им, — циклоп, чья сила меж прочих циклопов Самой великой была; родился он от нимфы Фоосы, Дочери Форкина, стража немолчно шумящего моря, В связь с Посейдоном-владыкой вступившей в пещере глубокой, С этой поры колебатель земли Посейдон Одиссея Не убивает, но прочь отгоняет от милой отчизны. Что же, подумаем все мы, кто здесь на Олимпе сегодня, Как бы домой возвратиться ему. Посейдон же отбросит Гнев свой: не сможет один он со всеми бессмертными спорить И против воли всеобщей богов поступать самовластно”. Зевсу сказала тогда совоокая дева Афина: “О наш родитель Кронид, из властителей всех наивысший! Если угодно теперь всеблаженным богам, чтоб вернуться Мог Одиссей многоумный в отчизну, прикажем Гермесу Аргоубийце, решений твоих исполнителю, к нимфе В косах, красиво сплетенных, на остров Огигию тотчас Мчаться и ей передать непреклонное наше решенье, Чтобы на родину был возвращен Одиссей многостойкий. Я же в Итаку отправлюсь, чтоб там Одиссееву сыну Бодрости больше внушить и вложить ему мужество в сердце, Чтоб, на собрание длинноволосых ахейцев созвавши, Всех женихов он изгнал, убивающих в доме без счета Кучей ходящих овец и рогатых быков тихоходных. После того я пошлю его в Спарту и Пилос песчаный, Чтобы разведал о милом отце и его возвращеньи, Также чтоб в людях о нем утвердилася добрая слава”. Кончив, она привязала к ногам золотые подошвы, Амвросиальные, всюду ее с дуновеньями ветра И над землей беспредельной носившие и над водою. В руки взяла боевое копье, изостренное медью, — Тяжкое, крепкое; им избивала Афина героев, Гнев на себя навлекавших богини могучеотцовной. Ринулась бурно богиня с высоких вершин олимпийских, Стала в итакской стране у двора Одиссеева дома Перед порогом ворот, с копьем своим острым в ладони, Образ приняв чужестранца, тафосцев властителя Мента. Там женихов горделивых застала. Они перед дверью Душу себе услаждали, с усердием в кости играя, Сидя на шкурах быков, самими же ими убитых. В зале же вестники вместе с проворными слугами дома Эти — вино наливали в кратеры, мешая с водою, Те, — ноздреватою губкой обмывши столы, выдвигали Их на средину и клали на них в изобилии мясо. Первым из всех Телемах боговидный заметил богиню. Сердцем печалуясь милым, он молча сидел с женихами. И представлялось ему, как явился родитель могучий, Как разогнал бы он всех женихов по домам, захватил бы Власть свою снова и стал бы владений своих господином. В мыслях таких, с женихами сидя, он увидел Афину. Быстро направился к двери, душою стыдясь, что так долго Странник у входа стоять принужден; и, поспешно приблизясь, Взял он за правую руку пришельца, копье его принял, Голос повысил и с речью крылатой к нему обратился: “Радуйся, странник! Войди! Мы тебя угостим, а потом уж, Пищей насытившись, ты нам расскажешь, чего тебе нужно”. Так он сказал и пошел. А за ним и Паллада Афина. После того как вошли они в дом Одиссеев высокий, Гостя копье он к высокой колонне понес и поставил В копьехранилище гладкое, где еще много стояло Копий других Одиссея, могучего духом в несчастьях. После богиню подвел он к прекрасноузорному креслу, Тканью застлав, усадил, а под ноги придвинул скамейку. Рядом и сам поместился на стуле резном, в отдаленьи От женихов, чтобы гость, по соседству с надменными сидя, Не получил отвращенья к еде, отягченный их шумом, Также, чтоб в тайне его расспросить об отце отдаленном. Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою В тазе серебряном был перед ними поставлен служанкой Для умывания; после расставила стол она гладкий. Хлеб положила перед ними почтенная ключница, много Кушаний разных прибавив, охотно их дав из запасов. Кравчий поставил пред ними на блюдах, подняв их высоко, Разного мяса и кубки близ них поместил золотые; Вестник же к ним подходил то и дело, вина подливая. Шумно вошли со двора женихи горделивые в залу И по порядку расселись на креслах и стульях; с водою Вестники к ним подошли, и они себе руки умыли. Доверху хлеба в корзины прислужницы им положили, Мальчики влили напиток в кратеры до самого края. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, Новым желаньем зажглися сердца женихов: захотелось Музыки, плясок — услады прекраснейшей всякого пира. Фемию вестник кифару прекрасную передал в руки: Пред женихами ему приходилося петь поневоле. Фемий кифару поднял и начал прекрасную песню. И обратился тогда Телемах к совоокой Афине, К ней наклонясь головой, чтоб никто посторонний не слышал: “Ты не рассердишься, гость дорогой мой, на то, что скажу я? Только одно на уме вот у этих — кифара да песни. Немудрено: расточают они здесь чужие богатства — Мужа, чьи белые кости, изгнившие где-нибудь, дождик Мочит на суше иль в море свирепые волны качают. Если б увидели, что на Итаку он снова вернулся, Все пожелали бы лучше иметь попроворнее ноги, Чем богатеть, и одежду и золото здесь накопляя. Злою судьбой он, однако, погублен, и нет никакого Нам утешенья, хотя кое-кто из людей утверждает: Он еще будет. Но нет! Уж погиб его день возвращенья! Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Кто ты? Родители кто? Из какого ты города родом? И на каком корабле ты приехал, какою дорогой К нам тебя в гости везли корабельщики? Кто они сами? Ведь не пешком же сюда, полагаю я, к нам ты добрался. Так же и это скажи откровенно, чтоб знал хорошо я: В первый ли раз ты сюда приезжаешь иль давним отцовским Гостем ты был? Приезжало немало в минувшие годы В дом наш гостей, ибо много с людьми мой общался родитель”. Так отвечала ему совоокая дева Афина: “Я на вопросы твои с откровенностью полной отвечу: Имя мне — Мент; мой отец — Анхиал многоумный, и этим Рад я всегда похвалиться; а сам я владыка тафосцев Веслолюбивых, приехал в своем корабле со своими; По винно-чермному морю плыву к чужеземцам за медью В город далекий Темесу, а еду с блестящим железом. Свой же корабль я поставил под склоном лесистым Нейона В пристани Ретре, далеко от города, около поля. С гордостью я заявляю, что мы с Одиссеем друг другу Давние гости. Когда посетишь ты героя Лаэрта, Можешь об этом спросить старика. Говорят, уж не ходит Больше он в город, но, беды терпя, обитает далеко В поле со старой служанкой, которая кормит и поит Старца, когда, по холмам виноградника день пробродивши, Старые члены свои истомив, возвращается в дом он. К вам я теперь: говорили, что он уже дома, отец твой. Видно, однако же, боги ему возвратиться мешают. Но не погиб на земле Одиссей богоравный, поверь мне. Где-нибудь в море широком, на острове волнообъятом, Он задержался живой и томится под властью свирепых, Диких людей и не может уйти, как ни рвется душою. Но предсказать я берусь — и какое об этом имеют Мнение боги и как, полагаю я, все совершится, Хоть я совсем не пророк и по птицам гадать не умею. Будет недолго еще он с отчизною милой в разлуке, Если бы даже его хоть железные цепи держали. В хитростях опытен он и придумает, как воротиться. Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Подлинно ль вижу в тебе пред собой Одиссеева сына? Страшно ты с ним головой и глазами прекрасными сходен. Часто в минувшее время встречались мы с ним до того, как В Трою походом отправился он, куда и другие Лучшие из аргивян на судах крутобоких поплыли. После ж ни я с Одиссеем, ни он не встречался со мною”. Ей отвечая, сказал рассудительный сын Одиссеев: “Я на вопрос твой, о гость наш, отвечу вполне откровенно: Мать говорит, что я сын Одиссея, но сам я не знаю. Может ли кто-нибудь знать, от какого отца он родился? Счастлив я был бы, когда бы родителем мне приходился Муж, во владеньях своих до старости мирно доживший. Но — между всеми людьми земнородными самый несчастный — Он мне отец, раз уж это узнать от меня пожелал ты”. Снова сказала ему совоокая дева Афина: “Видно, угодно бессмертным, чтоб не был без славы в грядущем Род твой, когда вот такого, как ты, родила Пенелопа. Ты ж мне теперь расскажи, ничего от меня не скрывая: Что за обед здесь? Какое собранье? Зачем тебе это? Свадьба ли здесь или пир? Ведь не в складчину ж он происходит. Кажется только, что гости твои необузданно в доме Вашем бесчинствуют. Стыд бы почувствовал всякий разумный Муж, заглянувший сюда, поведенье их гнусное видя”. Снова тогда Телемах рассудительный гостю ответил: “Раз ты, о гость мой, спросил и узнать пожелал, то узнай же: Некогда полон богатства был дом этот, был уважаем Всеми в то время, когда еще здесь тот муж находился. Нынче ж иное решенье враждебные приняли боги, Сделав его между всеми мужами невидимым глазу. Менее стал бы о нем сокрушаться я, если б он умер, Если б в троянской земле меж товарищей бранных погиб он Или, окончив войну, на руках у друзей бы скончался. Был бы насыпан над ним всеахейцами холм погребальный, Сыну б великую славу на все времена он оставил. Ныне же Гарпии взяли бесславно его, и ушел он, Всеми забытый, безвестный, и сыну оставил на долю Только печаль и рыданья. Но я не об нем лишь едином Плачу; другое мне горе жестокое боги послали: Первые люди по власти, что здесь острова населяют Зам, и Дулихий, и Закинф, покрытый густыми лесами, И каменистую нашу Итаку, — стремятся упорно Мать принудить мою к браку и грабят имущество наше. Мать же и в брак ненавистный не хочет вступить и не может Их притязаньям конец положить, а они разоряют Дом мой пирами и скоро меня самого уничтожат”. В негодованьи ему отвечала Паллада Афина: “Горе! Я вижу теперь, как тебе Одиссей отдаленный Нужен, чтоб руки свои наложил на бесстыдных пришельцев. Если б теперь, воротившись, он встал перед дверью домовой С парою копий в руке, со щитом своим крепким и в шлеме, — Как я впервые увидел героя в то время, когда он В доме у нас на пиру веселился, за чашею сидя, К нам из Эфиры прибывши от Ила, Мермерова сына: Также и там побывал Одиссей на судне своем быстром; Яда, смертельного людям, искал он, чтоб мог им намазать Медные стрелы свои. Однако же Ил отказался Дать ему яду: стыдился душою богов он бессмертных. Мой же отец ему дал, потому что любил его страшно. Пред женихами когда бы в таком появился он виде, Короткожизненны стали б они и весьма горькобрачны! Это, однако же, в лоне богов всемогущих сокрыто, — Он за себя отомстит ли иль нет, возвратившись обратно В дом свой родной. А теперь я тебе предложил бы подумать, Как поступить, чтобы всех женихов удалить из чертога. Слушай меня и к тому, что скажу, отнесись со вниманьем: Завтра, граждан ахейских созвав на собранье, открыто Все расскажи им, и боги тебе пусть свидетели будут. После потребуй, чтоб все женихи по домам разошлися; Мать же твоя, если дух ее снова замужества хочет, Пусть возвратится к отцу многосильному, в дом свой родимый; Пусть снаряжает он свадьбу, приданое давши большое, Сколько его получить полагается дочери милой. Что ж до тебя, — мой разумный совет ты, быть может, исполнишь: Лучший корабль с двадцатью снарядивши гребцами, отправься И об отце поразведай исчезнувшем; верно, из смертных Кто-либо сможет о нем сообщить иль Молва тебе скажет Зевсова — больше всего она людям известий приносит. В Пилосе раньше узнаешь, что скажет божественный Нестор, К русому после того Менелаю отправишься в Спарту; Прибыл домой он последним из всех меднолатных ахейцев. Если услышишь, что жив твой отец, что домой он вернется, Год дожидайся его, терпеливо снося притесненья; Если ж услышишь, что мертв он, что нет его больше на свете, То, возвратившись обратно в отцовскую милую землю, В честь его холм ты насыплешь могильный, как следует справишь Чин похоронный по нем и в замужество мать свою выдашь. После того как ты все это сделаешь, все это кончишь, В сердце своем и в уме хорошенько обдумай, какими Средствами всех женихов в чертогах твоих изничтожить, Хитростью или открыто. Ребячьими жить пустяками Время прошло для тебя, не таков уже ныне твой возраст. Иль неизвестно тебе, что с божественным было Орестом, Славу какую он добыл, расправясь с коварным Эгистом, Отцеубийцей, отца его славного жизни лишившим? Вижу я, друг дорогой мой, что ты и велик и прекрасен, Ты не слабее его, ты в потомстве прославишься также; Но уж давно мне пора возвратиться на быстрый корабль мой: Спутники ждут и наверно в душе возмущаются мною. Ты ж о себе позаботься и то, что сказал я, обдумай”. Снова тогда Телемах рассудительный гостю ответил: “Право же, гость мой, со мной говоришь ты с такою любовью, Словно отец; никогда я твоих не забуду советов. Но подожди, хоть и очень, как вижу, в дорогу спешишь ты. Вымойся раньше у нас, услади себе милое сердце. С радостным духом потом унесешь на корабль ты подарок Ценный, прекрасный, который тебе поднесу я на память, Как меж гостей и хозяев бывает, приятных друг другу”. Так отвечала ему совоокая дева Афина: “Нет, не задерживай нынче меня, тороплюсь я в дорогу. Дар же, что милое сердце тебя побуждает вручить мне, Я, возвращаясь обратно, приму и домой с ним уеду, Дар получив дорогой и таким же тебя отдаривши”. Молвила и отошла совоокая дева Афина, Как быстрокрылая птица, порхнула в окно. Охватила Сила его и отвага. И больше еще он, чем прежде, Вспомнил отца дорогого. И, в сердце своем поразмыслив, В трепет душою пришел, познав, что беседовал с богом. Тотчас назад к женихам направился муж богоравный. Пел перед ними певец знаменитый, они же сидели, Слушая молча. Он пел о возврате печальном из Трои Рати ахейцев, ниспосланном им Палладой Афиной. В верхнем покое своем вдохновенное слышала пенье Старца Икария дочь, Пенелопа разумная. Тотчас Сверху спустилась она высокою лестницей дома, Но не одна; с ней вместе спустились и двое служанок. В залу войдя к женихам, Пенелопа, богиня средь женщин, Стала вблизи косяка ведущей в столовую двери, Щеки закрывши себе покрывалом блестящим, а рядом С нею, с обеих сторон, усердные стали служанки. Плача, певцу вдохновенному так Пенелопа сказала: “Фемий, ты знаешь так много других восхищающих душу Песен, какими певцы восславляют богов и героев. Спой же из них, пред собранием сидя, одну. И в молчаньи Гости ей будут внимать за вином. Но прерви начатую Песню печальную; скорбью она наполняет в груди мне Милое сердце. На долю мне выпало злейшее горе. Мужа такого лишась, не могу я забыть о погибшем, Столь преисполнившем славой своей и Элладу и Аргос”. Матери так возразил рассудительный сын Одиссеев: “Мать моя, что ты мешаешь певцу в удовольствие наше То воспевать, чем в душе он горит? Не певец в том виновен, — Зевс тут виновен, который трудящимся тягостно людям Каждому в душу влагает, что хочет. Нельзя раздражаться, Раз воспевать пожелал он удел злополучный данайцев. Больше всего восхищаются люди обычно такою Песнью, которая им представляется самою новой. Дух и сердце себе укроти и заставь себя слушать. Не одному Одиссею домой не пришлось воротиться, Множество также других не вернулось домой из-под Трои. Лучше вернись-ка к себе и займися своими делами — Пряжей, тканьем; прикажи, чтоб служанки немедля за дело Также взялись. Говорить же — не женское дело, а дело Мужа, всех больше — мое; у себя я один повелитель”. Так он сказал. Изумившись, обратно пошла Пенелопа. Сына разумное слово глубоко ей в душу проникло. Наверх поднявшись к себе со служанками, плакала долго Об Одиссее она, о супруге любимом, покуда Сладостным сном не покрыла ей веки богиня Афина. А женихи в это время шумели в тенистом чертоге; Сильно им всем захотелось на ложе возлечь с Пенелопой. С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился: “О женихи Пенелопы, надменные, гордые люди! Будем теперь пировать, наслаждаться. Шуметь перестаньте! Так ведь приятно и сладко внимать песнопеньям прекрасным Мужа такого, как этот, — по пению равного богу! Завтра же утром сойдемся на площадь, откроем собранье, Там я открыто пред целым народом скажу, чтобы тотчас Дом мой очистили вы. А с пирами устройтесь иначе: Средства свои проедайте на них, чередуясь домами. Если ж находите вы, что для вас и приятней и лучше У одного человека богатство губить безвозмездно, — Жрите! А я воззову за поддержкой к богам вечносущим. Может быть, делу возмездия даст совершиться Кронион: Все вы погибнете здесь же, и пени за это не будет!” Так он сказал. Женихи, закусивши с досадою губы, Смелым словам удивлялись, которые вдруг услыхали. Тотчас к нему Антиной обратился, рожденный Евпейтом: “Сами, наверное, боги тебя, Телемах, обучают Так беззастенчиво хвастать и так разговаривать нагло. Зевс нас избави, чтоб стал ты в объятой волнами Итаке Нашим царем, по рожденью уж право имея на это!” И, возражая ему, Телемах рассудительный молвил: “Ты на меня не сердись, Антиной, но скажу тебе вот что: Если бы это мне Зевс даровал, я конечно бы принял. Или, по-твоему, нет ничего уже хуже, чем это? Царствовать — дело совсем не плохое; скопляются скоро В доме царевом богатства, и сам он в чести у народа. Но между знатных ахейцев в объятой волнами Итаке Множество есть и других, молодых или старых, которым Власть бы могла перейти, раз царя Одиссея не стало. Но у себя я один останусь хозяином дома, Как и рабов, для меня Одиссеем царем приведенных!” Начал тогда говорить Евримах, рожденный Полибом: “О Телемах, это в лоне богов всемогущих сокрыто, Кто из ахейцев царем на Итаке окажется нашей. Все же, что здесь, то твое, и в дому своем сам ты хозяин. Вряд ли найдется, пока обитаема будет Итака, Кто-нибудь, кто бы дерзнул на твое посягнуть достоянье. Но я желал бы узнать, мой милейший, о нынешнем госте: Кто этот гость и откуда? Отечеством землю какую Славится Какого он рода и племени? Где он родился? С вестью ль к тебе о возврате отца твоего он явился Или по собственной нужде приехал сюда, на Итаку? Сразу исчезнув, не ждал он, чтоб здесь познакомиться с нами. На худородного он человека лицом не походит”. И, отвечая ему, Телемах рассудительный молвил: “На возвращенье отца, Евримах, я надежд не имею. Я ни вестям уж не верю, откуда-нибудь приходящим, Ни прорицаньям внимать не желаю, к которым, сзывая Разных гедателей в дом, без конца моя мать прибегает. Путник же этот мне гость по отцу, он из Тафоса родом, Мент, называет себя Энхиала разумного сыном С гордостью, сам же владыка он веслолюбивых тафосцев”. Так говорил Телемах, хоть и знал, что беседовал с богом. Те же, занявшись опять усладительным пеньем и пляской, Тешились ими и ждали, покамест приблизится вечер. Тешились так, веселились. И вечер надвинулся черный. Встали тогда и пошли по домам, чтоб покою предаться. Сын же царя Одиссея прекрасным двором в свой высокий Двинулся спальный покой, кругом хорошо защищенный. Думая в сердце о многом, туда он для сна отправлялся. С факелом в каждой руке впереди его шла Евриклея, Дочь домовитая Опа, рожденного от Пенсенора. Куплей когда-то Лаэрт достояньем своим ее сделал Юным подросточком, двадцать быков за нее заплативши, И наравне с домовитой женой почитал ее в доме, Но, чтоб жену не гневить, постели своей не делил с ней. Шла она с факелом в каждой руке. Из невольниц любила Всех она больше его и с детства его воспитала. Двери открыл Телемах у искусно построенной спальни, Сел на постель и, мягкий хитон через голову снявши, Этот хитон свой старухе услужливой на руки кинул. Та встряхнула хитон, по складкам искусно сложила И на колок близ точеной постели повесила. После Вышла старуха тихонько из спальни, серебряной ручкой Дверь за собой притворила, засов ремнем притянувши. Ночь напролет на постели, покрывшись овчиною мягкой, Он размышлял о дороге, в которую зван был Афиной. 2 Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Встал с постели своей возлюбленный сын Одиссея, В платье оделся, отточенный меч чрез плечо перебросил, К белым ногам привязал красивого вида подошвы, Вышел быстро из спальни, бессмертному богу подобный, И приказание отдал глашатаям звонкоголосым Длинноволосых ахейцев тотчас же созвать на собранье. Очень скоро на клич их на площади все собралися. После того как сошлись и толпа собралася большая, Вышел на площадь и он, с копьем медноострым в ладони. Шел не один он. За ним две резвых собаки бежали. Вид на него излила несказанно приятный Афина. Весь изумился народ, увидавши, каким подходил он. Сел он на месте отцовском, геронты пред ним расступились. Встал благородный Египтий и речь пред собранием начал. Был он летами согбен и опыт имел богатейший; Сын его милый, Антиф-копьеборец, отплыл с Одиссеем На кораблях изогнутых в конями богатую Трою. Был умерщвлен он в глубокой пещере свирепым Циклопом И послужил для него последней едою на ужин. Три еще сына остались; в числе женихов находился Сын Еврином, остальные в отцовском работали доме. Все же о первом все время он помнил, скорбя и печалясь. Слезы о нем проливая, он стал говорить пред собраньем: “Слушайте, что, итакийцы, пред вами сегодня скажу я! Не созывались у нас ни совет, ни собранье народа С самой поры, как отплыл Одиссей на судах изогнутых. Кто же теперь нас собрал? Кто почувствовал надобность в этом, — Из молодых ли людей кто-нибудь иль из тех, кто постарше? Что он — услышал ли весть о прибытии войска и хочет Все сообщить нам правдиво, раз первый об этом услышал? Или о деле народном другом говорить он намерен? Благословенным он кажется мне и отважным. Пускай он Счастье получит от Зевса такое, какого желает!” Кончил. С радостью речь его выслушал сын Одиссеев. Заговорить он рвался, на месте ему не сиделось. Стал в середине собранья. И скипетр вложил ему в руки Вестник, разумные мысли имеющий в сердце, Писенор. Прежде всего к старику Телемах обратился и молвил: “Старец, тот муж недалеко, — сейчас его сам ты увидишь, — Тот, кто собранье созвал. Печаль мне великая нынче. Вести такой я не слышал, чтоб к нам приближалося войско, Нечего мне сообщить вам, что первый об этом я слышал. Не собрался говорить и о деле другом я народном. Дело идет обо мне и о бедах, на дом мой упавших. Две их: одна — погиб у меня мой отец благородный, Бывший над вами царем и всегда, как отец, вас любивший. Много еще тяжелее вторая беда, от которой Скоро погибнет наш дом и я разорюсь совершенно. К матери против желанья ее пристают неотступно, Как женихи, сыновья обитателей наших знатнейших, Прямо к отцу ее в дом обратиться, к Икарию старцу, Смелости нет в них,— чтоб сам он за дочь свою выкуп назначил, Выбрав, кого пожелает и кто ему будет приятней. Вместо того, ежедневно врываяся в дом наш толпою, Режут без счета быков, и жирных козлов, и баранов, Вечно пируют и вина искристые пьют безрасчетно. Все расхищают они. И нет уже мужа такого В доме, как был Одиссей, чтобы дом защитить от проклятья. Мы ж не такие, чтоб справиться с этим, и даже позднее Жалкими будем мужами, способными мало к отпору. О, защитил бы и я, когда бы лишь силу имел я! Дело творится, какого терпеть уж нельзя! Безобразно Гибнет мой дом. Неужели самих это вас не приводит В негодованье! Тогда постыдитесь хотя бы соседей, Окрест живущих! Побойтесь хотя бы богов, чтобы в гневе Не обратили на вас же они этих дел недостойных! Зевсом, владыкой Олимпа, я вас заклинаю, Фемидой, Что распускает собранья народа и их собирает, — Милые, вас я молю: перестаньте! И дайте мне горем В уединеньи терзаться! Красивопоножным ахейцам Не причинил ли, враждуя, обиды какой мой родитель, И за нее вы, враждуя, обиды теперь мне творите, Этих людей поощряя? Мне было бы лучше, когда бы Сами поели вы все, что лежит у меня и пасется. Если бы вы все поели, то скоро пришла б и расплата. Мы бы по городу стали ходить, приставая к вам с просьбой Вещи назад возвратить, пока б вы всего не отдали. Нынче же сердце вы мне безнадежным терзаете горем!” В бешенстве так он воскликнул и скипетр бросил на землю. Хлынули слезы из глаз. И жалость народ охватила. Все остальные безмолвно сидели, никто не решался Дерзко-обидное слово в ответ Телемаху промолвить. Только один Антиной, ему возражая, воскликнул: “Что говоришь ты, надутый болтун необузданно буйный, Что нас порочишь? Желаешь пятном замарать нас позорным. Не женихи пред тобою ахейские здесь виноваты, — Мать виновата твоя, безмерно коварная сердцем! Третий кончается год и уж скоро наступит четвертый, Как у ахейцев в груди она дух бесконечно морочит. Всем надежду дает, обещается каждому порознь, Вести ему посылает, в уме же желает иное. Кроме того, против нас и другую придумала хитрость: Ткань начала она ткать, станок у себя поместивши, — Тонкую, очень большую и нам объявила при этом: — Вот что, мои женихи молодые (ведь умер супруг мой), Не торопите со свадьбой меня, подождите, покамест Савана я не сотку — пропадет моя иначе пряжа! — Знатному старцу Лаэрту на случай, коль гибельный жребий Скорбь доставляющей смерти нежданно его здесь постигнет, — Чтобы в округе меня не корили ахейские жены, Что похоронен без савана муж, приобретший так много. — Так говорила и дух нам отважный в груди убедила. Что ж оказалось? В течение дня она ткань свою пряла, Ночью же, факелы возле поставив, опять распускала. Длился три года обман, и ей доверяли ахейцы. Но как четвертый приблизился год и часы наступили, Женщина нам сообщила, которая все это знала. За распусканием ткани прекрасной ее мы застали. Волей-неволей тогда ей работу пришлося окончить. Слушай же! Вот что тебе, Телемах, женихи отвечают, Чтобы и ты это знал и все остальные ахейцы: Мать отошли и вели, чтобы шла за того, за кого ей Выйти прикажет отец и самой ей приятнее выйти. Если ж ахейских сынов и впредь раздражать она будет, Гордая теми дарами, какие Паллада Афина Ей в изобильи дала, — искусством в прекрасных работах, Разумом светлым и хитрой смекалкой, — такою, которой Мы и у древних не знаем ахеянок пышноволосых, Будь это Тиро, Микена в прекрасном венце иль Алкмена. Нет, ни одна не смогла б между них с Пенелопой сравняться Хитростью! Нынче, однако, ей хитрость ее не поможет. Будут они поедать и запасы и скот твой, покуда Станет упорствовать в тех она мыслях, которые в грудь ей Боги влагают. Себе она этим великую славу Может добыть, но тебе лишь потери большие доставит. Мы ж не вернемся к делам и к невестам другим не поедем Раньше, чем по сердцу мужа она не возьмет средь ахейцев”. И, возражая ему, Телемах рассудительный молвил: “Как же бы из дому выгнать я мог, Антиной, против воли Ту, что меня родила и вскормила! Отец мой далеко, Жив или умер, — не знаю. Придется немало платить мне Старцу Икарию, если к нему мою мать отошлю я. И от отца пострадать мне придется. И грозно отплатит Мне божество, если вызовет мать моя страшных эринний, Дом покидая. К тому ж я и славой покроюсь худою. Нет, никогда не отважусь сказать ей подобного слова! Если же это не нравится вам и в гнев вас ввергает, — Что же! Очистите дом мой! С пирами ж устройтесь иначе: Средства свои проедайте на них, чередуясь домами. Если ж находите вы, что для вас и приятней и лучше У одного человека богатство губить безвозмездно, — Жрите! А я воззову за поддержкой к богам вечносущим. Может быть, делу возмездия даст совершиться Кронион! Все вы погибнете здесь же, и пени за это не будет!” Так говорил Телемах. Вдруг Зевс протяженно гремящий Двух орлов ниспослал с высоты, со скалистой вершины. Мирно сначала летели они по дыханию ветра, Близко один от другого простерши широкие крылья. Но, очутившись как раз над собранием многоголосым, Крыльями вдруг замахали и стали кружить над собраньем, Головы всех оглядели, увидели общую гибель И, расцарапав друг другу когтями и щеки и шеи, Поверху вправо умчались — над городом их, над домами. Все в изумленье пришли, увидевши птиц над собою, И про себя размышляли, — чем все это кончиться может? Вдруг обратился к ним с речью старик Алиферс благородный, Масторов сын. Средь ровесников он лишь один выдавался Знанием всяческих птиц и вещею речью своею. Он, благомыслия полный, сказал пред собраньем ахейцев: “Слушайте, что, итакийцы, пред вами сегодня скажу я! Больше всего к женихам обращаюсь я с речью моею. Беды великие мчатся на них. Одиссей уж недолго Будет вдали от друзей. Он где-то совсем недалеко! Смерть и убийство растит он для всех женихов Пенелопы! Плохо также придется и многим из нас, кто живет здесь, На издалека заметной Итаке. Подумаем лучше, Как женихов поскорей обуздать нам. Пускай перестали б Лучше уж сами, — гораздо для них это было б полезней. Не новичок я в гаданьях и дело свое понимаю. И с Одиссеем, смотрите, вполне все свершается точно, Как предсказал я в то время, когда собирались ахейцы Выступить в Трою и с ними пошел Одиссей многохитрый. Вынесши множество бедствий, товарищей всех потерявши, Всем незнакомый, домой на двадцатом году он вернется, — Так говорил я, и все это точно свершается нынче!” Сын Полиба ему, Евримах, возражая, ответил: “Было бы лучше, старик, когда б ты домой воротился И для ребят погадал, чтобы с ними чего не случилось! В этом же деле получше тебя погадать я сумею. Мало ли видим мы птиц, под ярким летающих солнцем. Вовсе не все предвещают из них что-нибудь. Одиссей же В крае далеком погиб. Хорошо бы, когда бы с ним вместе Гибель взяла и тебя! Прекратил бы свои ты вещанья, Не подстрекал бы и так раздраженного всем Телемаха. Верно, подарок в свой дом получить от него ты желаешь! Но говорю я тебе, и слова мои сбудутся точно: Если ты, с опытом долгим своим и богатым, враждебность Глупой своей болтовнею поддерживать в юноше станешь, Прежде всего и ему от этого будет лишь хуже, Ибо совсем ничего против нас он поделать не сможет. А на тебя мы, старик, жесточайшую пеню наложим. Выплатить будет ее нелегко и для сердца печально. А Телемаху пред всеми, кто здесь, предложил бы я вот что: Матери пусть он прикажет к отцу своему возвратиться; Тот же пусть свадьбу готовит, приданое давши большое, Сколько его получить полагается дочери милой. Раньше, вполне убежден я, ахейцев сыны не отстанут С тяжким своим сватовством. Никого мы из вас не боимся, — Ни самого Телемаха, как много бы слов он ни сыпал, — Ни о вещаньях твоих не печалимся. Все они вздорны! Ими, старик, только больше вражду ты к себе возбуждаешь. Будет по-прежнему здесь все добро поедаться, и платы Им не дождаться, покамест ахейцам согласье на свадьбу Ею не будет дано. Ведь сколько уж времени здесь мы Ждем, за нее соревнуясь друг с другом. А время проходит, Новых себе мы не ищем невест для приличного брака”. И сыну Полиба в ответ Телемах рассудительный молвил: “Я, Евримах, ни тебя, ни других женихов благородных Ни уговаривать, ни умолять уже больше не стану. Все ведь известно богам, а также известно ахейцам. Дайте лишь быстрый корабль мне и двадцать товарищей, с кем бы Всю дорогу проделать я мог и туда и обратно. Я собираюся в Спарту поехать и в Пилос песчаный, Там об отце поразведать исчезнувшем. Верно, из смертных Кто-либо сможет о нем мне сказать иль Молва сообщит мне Зевсова — больше всего она людям известий приносит. Если услышу, что жив мой отец, что домой он вернется, Буду я ждать его год, терпеливо снося притесненья. Если ж услышу, что мертв он, что нет его больше на свете, То, возвратившись обратно в отцовскую милую землю, В честь его холм я насыплю могильный, как следует справив Чин похоронный по нем, и в замужество мать мою выдам”. Так произнес он и сел. И встал пред собраньем ахейцев Ментор. Товарищем был безупречного он Одиссея. Тот, на судах уезжая, весь дом ему вверил, велевши Слушать во всем старика и дом охранять поусердней. Добрых намерений полный, к собранью он так обратился: “Слушайте, что, итакийцы, пред вами сегодня скажу я! Мягким, благим и приветливым быть уж вперед ни единый Царь скиптроносный не должен, но, правду из сердца изгнавши, Каждый пускай притесняет людей и творит беззаконья, Если никто Одиссея не помнит в народе, которым Он управлял и с которым был добр, как отец с сыновьями. Я не хочу упрекать женихов необузданно дерзких В том, что, коварствуя сердцем, они совершают насилья: Сами своей головою играют они, разоряя Дом Одиссея, решивши, что он уж назад не вернется. Но вот на вас, остальных, от всего негодую я сердца: Все вы сидите, молчите и твердым не смеете словом Их обуздать. А вас ведь так много, а их так немного!” Евенорид Леокрит, ему возражая, воскликнул: “Ментор, упрямый безумец! Так вот к чему дело ты клонишь! Хочешь народом смирить нас! Но было бы трудно и многим Всех нас заставить насильно от наших пиров отказаться! Если бы даже и сам Одиссей-итакиец вернулся И пожелал бы отсюда изгнать женихов благородных, В доме пространном его за пиршеством пышным сидящих, Было б его возвращенье супруге его не на радость, Как бы по нем ни томилась. Погиб бы он смертью позорной, Если б со многими вздумал померяться. Вздор говоришь ты! Ты же, народ, расходись! К своим возвращайся работам! Этого в путь снарядить пускай поторопятся Ментор И Алиферс — Одиссею товарищи давние оба. Думаю, долго, однако, он вести выслушивать будет, Сидя в Итаке. Пути своего никогда не свершит он!” Так сказав, распустил он собрание быстро ахейцев, И по жилищам своим разошелся народ из собранья. А женихи возвратились обратно в дом Одиссея. Вдаль ушел Телемах по песчаному берегу моря, Руки седою водою омыл и взмолился к Афине: “Ты, посетившая дом наш вчера и в туманное море Мне в корабле быстроходном велевшая плыть, чтоб разведать, Нет ли вестей о давно уж ушедшем отце моем милом И об его возвращеньи! Мешают мне в этом ахейцы, Боле ж всего — женихи в нахальстве своем беспредельном”. Так говорил он молясь. Вдруг пред ним появилась Афина, Ментора образ приняв, с ним схожая видом и речью, И со словами к нему окрыленными так обратилась: "Также и впредь, Телемах, не будь неразумным и слабым, Раз благородная сила отца излита тебе в сердце — Сила, с какой он всего добивался и словом и делом. Станет тогда и тебе твой отъезд исполним и возможен. Если же ты Одиссею не сын и не сын Пенелопе, Думаю, вряд ли удастся тебе совершить, что желаешь. Редко бывает с детьми, чтоб они на отца походили, -- Большею частию хуже отца, лишь немногие лучше. Если ж и впредь не останешься ты неразумным и слабым, Если тебя не совсем Одиссеева кинула сметка, Дело исполнить свое вполне ты надеяться можешь. О женихах неразумных, об их замышленьях и кознях Брось теперь думать: ни разума нет в этих людях, ни правды. Нет и предчувствия в сердце, что близко стоят перед ними Черная Кера и смерть, что в один они день все погибнут. Путь же совсем недалек, которого так ты желаешь. Вот какой я товарищ тебе по отцу: раздобуду Быстрый корабль для тебя и последую сам за тобою. Ты же теперь воротись к женихам. А тебе на дорогу Пусть заготовят припасы, пусть ими наполнят сосуды. В амфоры сладкого скажешь вина нацедить вам, муку же Ячную — мозг человека — в мешки пусть положат из кожи. Я добровольцев пока наберу средь народа. Судов же В морем объятой Итаке немало и новых и старых. Я между ними корабль пригляжу, который получше, Быстро его снарядим и выйдем в широкое море”. Так сказала Афина, Зевесова дочь. И недолго Ждать Телемах оставался, услышавши голос богини. Милым печалуясь сердцем, поспешно направился к дому. Там женихов он застал горделивых: в зале столовой Коз обдирали одни, боровов во дворе обжигали другие. Встал Антиной, засмеялся, навстречу пошел Телемаху, Взял его за руку, слово сказал и по имени назвал: “Эх, Телемах, необузданно буйный и гордоречивый! Брось ты заботу о том, чтоб вредить нам и делом и словом! Лучше садись-ка ты есть к нам и пить, как бывало когда-то. Все же, что нужно тебе, приготовят охотно ахейцы — Быстрый корабль и отборных гребцов, чтоб скорей ты приехал В Пилос священный и слухи собрал об отце многославном”. Сыну Евпейта в ответ Телемах рассудительный молвил: “Нет, Антиной, никак не могу я при наглости вашей В пире участье принять со спокойным и радостным духом. Иль не довольно, что раньше, когда еще мальчиком был я, Вы, женихи, богатства ценнейшие наши пожрали? Нынче, как стал я большим и, советников слушая умных, Много узнал, и в груди моей мужества стало побольше, Кер постараюсь зловещих на головы ваши наслать я, — Или, отправившись в Пилос, иль здесь же, на острове этом. Еду — и сделаю путь, о котором я здесь говорю вам; Еду в чужом корабле, ибо сам ни гребцов не имею, Ни корабля своего: вам выгодней так показалось!” Молвил и руку свою из руки Антиноевой вырвал Очень легко. Женихи между тем пировать продолжали. Над Телемахом глумились они и шутили словами. Так говорил не один из юношей этих надменных: “Эй, берегитесь! На нас Телемах замышляет убийство! Иль он кого привезет из песчаного Пилоса в помощь, Или, быть может, из Спарты. Ведь рвется туда он ужасно! Или в Эфиру поехать сбирается, в край плодородный, Чтобы оттуда привезть для жизни смертельного яду, Бросить в кратеры его и разом нас всех уничтожить”. Так и другой говорил из юношей этих надменных: “Знает ли кто? Ведь возможно, и он в корабле изогнутом, Как Одиссей, вдалеке от домашних погибнет, блуждая! Этим немало и нам он доставит хлопот. Ведь придется Все достоянье его тогда разделить между нами, Матери ж с будущим мужем владеть предоставим мы домом”. Так говорили. Меж тем Телемах в кладовую спустился С кровлей высокой, большую, в которой хранилися кучи Золота, меду, одежда в ларях, благовонное масло. Там же в порядке вдоль стен одна за другою стояли Бочки из глины со сладким вином многолетним — напитком Чистым, божественным; он сохранялся на случай, когда бы Все. же вернулся домой Одиссей, хоть и много страдавши. Дверью двустворчатой, прочно прилаженной, вход запирался. Ключница в той кладовой и ночи и дни находилась, Все охраняя запасы с великим усердьем и знаньем, — Опа, сына Пенсенора дочь, Евриклея старушка. К ней Телемах обратился, позвавши ее в кладовую: “Амфоры сладким вином наполни мне, няня, — вкуснейшим После того дорогого, которое здесь бережешь ты, Помня о нем, о бессчастном, в надежде, что, может быть, в дом свой Снова вернется отец, ускользнувши от Кер и от смерти. Амфор наполни двенадцать и крышками сверху покрой их. Кожаных плотных мешков приготовивши, ты их наполнишь, Двадцать отмеривши мер, размолотой яичной мукою. Знай об этом одна! Заготовишь припасы и в кучу Все их поставишь, а вечером я заберу их, когда уж Мать поднимется в верхний покой свой, о сне помышляя. В Спарту я ехать сбираюсь и в Пилос песчаный — разведать, Нет ли там слухов о милом отце и его возвращеньи”. Так он сказал. Евриклея кормилица громко завыла И огорченно к нему обратилась со словом крылатым: “Как могла у тебя в голове эта мысль появиться, Милый сынок мой! Ну как ты — любимый, единственный — как ты Пустишься в дальние земли? Погиб уж вдали от отчизны Богорожденный отец твой, в краю, для него незнакомом. Эти ж, едва ты уедешь, коварное дело замыслят, Хитростью сгубят тебя и все меж собой здесь поделят. Милый, останься же здесь, со своими! Зачем тебе надо Всякие беды терпеть, беспокойным скитаяся морем?” Так, Евриклее в ответ, Телемах рассудительный молвил: “Няня, не бойся! Решенье такое мое не без бога. Но поклянись мне, что матери ты ничего не расскажешь Раньше, чем минет одиннадцать дней иль двенадцать с отъездом, Или не спросит сама, иль другие об этом не скажут. Как бы, боюсь я, от слез красота у нее не поблекла”. Клятвой великой богов старуха тогда поклялася. После того как она поклялась и окончила клятву, В амфоры сладкого тотчас вина налила и в мешках им Кожаных, сшитых надежно, муки заготовила ячной. А Телемах к женихам пировавшим вернулся обратно. Новая мысль тут пришла совоокой Афине богине. Образ приняв Телемаха, пошла обходить она город; Остановившись пред мужем, к нему обращалася с просьбой, Чтобы на быстрый корабль они вечером все собралися. С просьбой потом к Ноемону, блестящему Фрония сыну, О корабле обратилась. Охотно он ей предоставил. Солнце меж тем опустилось, и тенью покрылись дороги. На море быстрый корабль спустила богиня и снасти Все уложила в него, какие для плаванья нужны. После поставила судно при выходе самом из бухты. Все уж товарищи к судну сошлись, приглашенные ею. Новая мысль тут пришла совоокой Афине богине: Быстро направилась в дом Одиссея, подобного богу, Сладостный сон излила на глаза женихам пировавшим, Ум помутила у них, из рук у них выбила кубки. В город отправились все они спать и в постелях лежали Очень недолго, как сладкий им сон уже пал на ресницы. Вызвала после того Телемаха из комнат прекрасных Дочь совоокая Зевса и с речью к нему обратилась, Ментора образ приняв, с ним сходствуя видом и речью: “Друг, уж товарищи прочнопоножные сели за весла И дожидаются, скоро ль ты двинуться в путь соберешься. Живо идем и не будем задерживать долго отъезда!” Кончив, пошла впереди Телемаха Паллада Афина, Быстро шагая. А следом за нею и сын Одиссеев. К морю и к ждавшему их кораблю подошли они вскоре. На берегу там нашли уж товарищей длинноволосых. И обратилася к ним Телемаха священная сила: “Ну-ка, друзья, принесемте припасы! Они уже дома Все заготовлены. Мать ничего об отъезде не знает, Так же другие служанки; одна только слышала тайну”. Так он сказал и пошел, а следом за ним и другие. В доме забравши припасы, в корабль прочнопалубный быстро Все их они уложили, как сын Одиссеев велел им. Сам Телемах поднялся на корабль за Афиною следом; На корабельной корме она села, а возле богини Сел Телемах. Отвязали причалы товарищи, быстро Сами взошли на корабль чернобокий и сели за весла. Благоприятный им ветер послала Паллада Афина: По винно-чермному морю Зефир зашумел быстровейный. Тут Телемах, ободряя товарищей, им приспособить Снасти велел, и они приказанью его подчинились. Мачту еловую разом подняли, внутри утвердили В прочном гнезде и ее привязали канатами к носу. Белый потом натянули ремнями плетеными парус. Парус в средине надулся от ветра, и яро вскипели Воды пурпурного моря под носом идущего судна; С волн высоких оно заскользило, свой путь совершая. На корабле чернобоком они паруса закрепили, После налили вином кратеры до самого края И совершать возлияния стали богам вечносущим, Больше же всех остальных — совоокой Афине богине. Быстро всю ночь и все утро бежал их корабль чернобокий. 3 Яркое солнце, покинув прекрасный залив, поднялося На многомедное небо, чтоб свет свой на тучную землю Лить для бессмертных богов и людей, порожденных для смерти. Путники в Пилос, богато отстроенный город Нелея, Прибыли. Резали черных быков там у моря пилосцы Черноволосому богу, Земли Колебателю, в жертву. Девять было разделов, пятьсот сидений на каждом, Было по девять быков пред сидевшими в каждом разделе. Потрох вкушали они, для бога же бедра сжигали. Путники в пристань вошли, паруса на судне равнобоком Вверх подтянули, судно закрепили и вышли на землю. И Телемах за Афиною следом спустился на берег. Первой богиня Паллада Афина к нему обратилась: “Робость отбрось, Телемах, отбрось ты ее совершенно! Не для отца ли и по морю путь ты свершил, чтоб разведать, Где его скрыла земля и какою судьбой он постигнут. К Нестору прямо направься, коней укротителю быстрых, Чтобы узнать нам, какие он мысли в груди сберегает. Сам обратись к нему с просьбой, чтоб всю сообщил тебе правду. Лгать он не станет тебе — он для этого слишком разумен”. Тотчас Афине в ответ Телемах рассудительный молвил: “Ментор, ну как я пойду? Ну как я с ним буду держаться? Опыта в умных речах имею я очень немного. Да и боюсь я, — ну как молодому расспрашивать старших!” И отвечала ему совоокая дева Афина: “Многое сам, Телемах, в своем ты придумаешь сердце, Многое бог в тебя вложит. Не против же воли бессмертных, Как полагаю я, был ты на свет порожден и воспитан!” Кончив, пошла впереди Телемаха Паллада Афина, Быстро шагая; за нею же следом и сын Одиссеев. К месту тому подошли, где, собравшись, сидели пилосцы. Там и Нестор сидел с сыновьями. Товарищи там же Жарили к пиршеству мясо, проткнувши его вертелами. Как увидали они чужестранцев, толпою навстречу Бросились к ним, пожимали им руки и сесть пригласили. Первым Несторов сын Писистрат, подошедши к ним близко, За руки путников взял и на мягкие шкуры овечьи Их усадил на морском берегу для участия в пире Между отцом стариком и братом своим Фрасимедом. Дал по куску потрохов им и налил вина в золотую Чашу; потом обратился с такими словами привета К дочери Зевса-эгидодержавца, Палладе Афине: “О чужестранец! Теперь помолись Посейдону-владыке: Пир его жертвенный вы застаете, сюда к нам приехав. После того как свершишь возлиянье с молитвой, как должно, Чашу с вином медосладким и этому дай, чтобы мог он Также свершить возлиянье. И он, полагаю, бессмертным Молится: все ведь в богах нуждаются смертные люди. Он же моложе тебя и как будто со мною ровесник. Вот почему тебе первому дам золотую я чашу”. Молвил и чашу со сладким вином ей вручил золотую. Радость Афине доставил разумный тот муж справедливый Тем, что сначала он ей ту чашу поднес золотую. Громко молиться она начала Посейдону-владыке: “Царь Посейдон-земледержец, внемли, не отвергни молитвы Нашей, исполни все то, о чем мы моленье возносим! Нестору прежде всего с сыновьями пошли процветанье; Пусть от тебя воздаянье достойное также получат За гекатомбу тебе и все остальные пилосцы. Дай мне потом, Телемаху и мне, возвратиться, окончив Все, для чего мы сюда в корабле чернобоком приплыли!” Так помолившись, сама возлиянье богиня свершила, Кубок двуручный прекрасный потом отдала Телемаху. В свой помолился черед и сын дорогой Одиссея. Мясо тем временем было готово и с вертелов снято. Все, свою часть получив, блистательный пир пировали. После того как питьем и едой утолили желанье, Нестор, наездник геренский, с такой обратился к ним речью: “Вот теперь нам приличней спросить чужеземцев, разведать, Кто они, — после того, как едою они насладились. Странники, кто вы? Откуда плывете дорогою влажной? Едете ль вы по делам иль блуждаете в море без цели, Как поступают обычно разбойники, рыская всюду, Жизнью играя своей и беды неся чужеземцам?” Вдруг осмелевши, ему Телемах рассудительный молвил, — В грудь ему смелость вложила богиня Паллада Афина, Чтоб расспросить старика о родителе смог он пропавшем, Также чтоб в людях о нем утвердилася добрая слава: “Нестор, рожденный Нелеем, великая слава ахейцев! Знать ты желаешь, откуда и кто мы. Тебе я отвечу. Прибыли мы из Итаки, лежащей под склоном Нейона. То же, о чем я скажу, — не народное, частное дело. Выехал я поискать, не узнаю ли что про отца я, Стойкого в бедах царя Одиссея, который, по слухам, Вместе с тобою под Троей сражался и город разрушил. Об остальных обо всех, кто с троянцами бился, мы знаем, Где и кого между ними жестокая гибель постигла. Здесь же и гибель его неизвестною сделал Кронион! Точно никто не умеет сказать, где конец свой нашел он. Где-нибудь был ли убит лихими врагами на суше Или же на море гибель обрел середь волн Амфитриты. Вот почему я сегодня к коленям твоим припадаю, — Не пожелаешь ли ты про погибель его рассказать мне, Если что видел своими глазами иль слышал рассказы Странника. Матерью был он рожден на великое горе. Ты ж не смягчай ничего, не жалей и со мной не считайся, Точно мне все сообщи, что увидеть тебе довелося. Если когда мой отец, Одиссей благородный, — словами ль, Делом ли что совершил, обещанье свое исполняя, В дальнем троянском краю, где так вы, ахейцы, страдали, — Вспомни об этом, молю, и полную правду скажи мне”. Нестор, наездник геренский, тогда Телемаху ответил: “Друг, о страданиях ты мне напомнил, какие тогда мы, — Неукротимые в силе ахейцы, — в краю том терпели, Частью, когда на судах, предводимые сыном Пелея, Мы за добычей по мглисто-туманному морю носились, Частью, когда пред великой Приамовой Троей с врагами Яростно бились. Из наших в то время все лучшие пали. Там Аякс многомощный лежит, лежит Ахиллес там, Там же Патрокл, как советчик бессмертному богу подобный, Там же мой сын дорогой Антилох, безупречный и сильный, Больше блиставший всего, как боец и бегун быстроногий. Кроме того, мы немало и бедствий других претерпели, — Кто из людей земнородных про все рассказать тебе смог бы? Если бы пять. даже лет, даже шесть ты у нас оставался, Чтоб расспросить, сколько бед мы, ахейцы, тогда претерпели, — Раньше б ты в землю вернулся родную, наскучив рассказом. Девять трудились мы лет, чтобы их погубить, вымышляя Хитростей много. Насилу Кронид нам послал окончанье. Разумом острым не мог никогда потягаться открыто Кто-либо там с Одиссеем божественным. В выдумке всяких Хитростей всех побеждал неизменно родитель твой, если Подлинно сын ты его. На тебя я смотрю с изумленьем: С ним и речами ты сходен, и кто бы подумал, чтоб было Юноше можно настолько с ним сходствовать умною речью! Мы никогда с Одиссеем божественным ни на совете, Ни на собраньи народном различного не были мненья. С единодушием полным и в мыслях и в добрых советах Мы лишь того домогались, что было ахейцам полезней. После того же как взяли мы город высокий Приама (В море ушли на судах, и бог раскидал всех ахейцев), Бедственный в сердце своем замыслил возврат аргивянам Зевс-промыслитель за то, что не все они были разумны И справедливы. Нашли себе многие жребий печальный, Гибельный гнев возбудив Совоокой, Могучеотцовной. Жаркую распрю она разожгла меж сынами Атрея. Всех аргивян на собранье народное оба созвали, — Не по обычаю, глупо, когда уже солнце садилось. И собралися ахейцы, вином отягченные, к месту. Начали те говорить, для чего на собранье созвали. Требовал царь Менелай, чтобы вспомнили тотчас ахейцы О возвращеньи домой по хребту широчайшего моря. Но Агамемнону это не по сердцу было, хотел он Весь народ задержать и святые свершить гекатомбы, Чтоб исцелить у Афины рассерженной гнев ее страшный. Глупый! Не знал он того, что ее уж склонить не удастся: Вечные боги не так-то легко изменяют решенья! Так они оба стояли, один обращаясь к другому С речью обидной. Ахейцы красивопоножные с места С криком ужасным вскочили, на два разделившися мненья. Ночь провели мы, питая враждебные друг против друга Чувства: уже нам готовил великие беды Кронион. Утром одни совлекли корабли на священное море, В них нагрузивши богатства и жен, подпоясанных низко. А половина народа, отплыть не желая, осталась С сыном Атрея, царем Агамемноном, пастырем войска. Мы, половина другая, отплыли. Помчалися быстро: Бог перед нами разгладил глубоко-пучинное море. Скоро пришли в Тенедос. Порываясь всем сердцем в отчизну, Жертву богам принесли. Но еще не решил нам возврата Зевс непреклонный; вторично вражду он разжег между нами. Кто с Одиссеем-владыкою был, многоумным и хитрым, Те на двухвостых судах, повернувши обратно, поплыли И к Агамемнону снова вернулись, ему угождая. Я же со всеми своими судами вперед устремился, Видя, что нам божество великие беды готовит. Храбрый отплыл и Тидид и товарищей к бегству подвигнул. Несколько позже к нам также пристал Менелай русокудрый. В Лесбосе он нас нагнал, переход обсуждавших далекий: Плыть ли нам выше хиосских заливов и мысов скалистых К Псире, ее оставляя по левую руку, иль ниже Хиоса, мимо проплывши Миманта, открытого ветрам. Бога мы попросили, чтоб знаменье дал нам. Дорогу Он указал и велел середину нам моря прорезать Прямо к Евбее, чтоб прочь от беды убежать поскорее. Ветер попутный со свистом задул. Корабли наши быстро Рыбообильной дорогой морской пронеслись и к Гересту Прибыли темною ночью. Отмерив великое море, Множество бедер быков принесли Посейдону мы в жертву. День был четвертый, когда привели равнобокие судна Люди Тидеева сына, коней укротителя быстрых, В Аргос. Тем временем в Пилос я плыл, и ни разу не стихнул Ветер попутный, с начала нам самого посланный богом. Так, милый сын, я приехал и знаю, как видишь, немного, Кто из ахейцев погиб и кто из них счастливо спасся. Что ж от других я узнал, под кровлею нашею сидя, Все это вправе ты знать; от тебя ничего я не скрою. Счастливо, слышно, домой мирмидонцев своих копьеборных Вывел блистательный сын Ахиллеса, великого духом. Счастливо прибыл к себе Филоктет Поянтид знаменитый. В Крит воротился со всем уцелевшим в сражениях войском Идоменей: у него никого не похитило море. А про Атрида уж сами вдали у себя вы слыхали, Как он вернулся, как злую Эгист ему гибель подстроил. Но за свое преступленье и тот поплатился жестоко. Вот как полезно, когда погибающий муж оставляет Сына! Отмстил за него он коварному отцеубийце, Злому Эгисту, которым убит был отец его славный. Вижу, мой друг, что и ты и ростом велик и прекрасен. Будь же отважен, чтоб слава твоя и в потомстве не сгибла”. Нестору старцу в ответ Телемах рассудительный молвил: “Нестор, рожденный Нелеем, великая слава ахейцев! Да, отомстил он Эгисту ужасно. Ахейцы широко Славу о нем разнесут и песни оставят потомкам. О, если б боги меня такою же силой одели, Чтоб отомстил я за боль приносящую наглость, с какою Злые дела надо мною творят женихи нечестиво! Счастья такого, однако, бессмертные мне не судили, — Мне и отцу моему. И приходится только терпеть мне”. Нестор, наездник геренский, тогда Телемаху ответил: “Раз уже, друг, ты об этом завел разговор и напомнил, Много ваш дом женихов, я слыхал, посещают незвано, Матери ради твоей, и худые дела совершают. Вот что скажи: добровольно ль ты им поддался иль в народе Все ненавидят и гонят тебя по внушению бога? Знает ли кто, — ведь, возможно, вернется отец твой и страшно Им отомстит за насилья, — один ли, созвав ли ахейцев. О, если б так же любить и тебя пожелала Афина, Как окружила она Одиссея своею заботой В дальнем троянском краю, где так мы, ахейцы, страдали, Я не видал, чтобы боги кого так открыто любили, Как Одиссею открыто всегда помогала Афина. Если б любить и хранить и тебя она так пожелала, Многие даже и думать из них позабыли б о браке”. Нестору старцу в ответ Телемах рассудительный молвил: “Старец, не думаю я, чтобы слово такое свершилось. Слишком велико, о чем говоришь ты. Берет меня ужас. Так не случится со мной, пожелай даже этого боги”. И отвечала ему совоокая дева Афина: “Что за слова у тебя сквозь ограду зубов излетели! Богу спасти нас нетрудно и издали, если захочет. Я предпочел бы скорее и множество вытерпеть бедствий, Но воротиться домой и день возвращенья увидеть, Чем, воротившись к себе, при своем очаге же погибнуть, Как Агамемнон погиб коварством жены и Эгиста. Но и богам невозможно от смерти, для всех неизбежной, Даже и милого мужа спасти, если гибельный жребий Скорбь доставляющей смерти того человека постигнет”. Тотчас Афине в ответ Телемах рассудительный молвил: “Горько нам, Ментор, но все ж говорить перестанем об этом. Нет никакой нам надежды, чтоб он воротился обратно. Смерть и черную Керу уж боги ему присудили. Нынче с вопросом другим хотелось бы мне обратиться К Нестору, ибо меж всех справедлив он и мудр наиболе. Трех поколений людских, говорят, повелителем был он. Если глядишь на него, пред тобою как будто бессмертный! Полную правду скажи мне, о Нестор, Нелеем рожденный, Как погиб Атреид Агамемнон пространнодержавный? Где Менелай находился? Какую погибель придумал Для Агамемнона хитрый Эгист? Ведь тот был сильнее! Или еще не в ахейском он Аргосе был, а скитался Между чужими и этим отважил того на убийство?” Нестор, наездник геренский, тогда Телемаху ответил: “Правду полнейшую, сын дорогой мой, тебе сообщу я. Все бы как раз и случилось, как сам ты себе уж представил, Если б Эгиста живого застал, возвращаясь из Трои, В братнином царском дворце Атреид Менелай русокудрый. Нет, не могильный бы холм был насыпан тогда над умершим, В поле вне города он бы лежал, и пожрали бы тело Хищные птицы и псы, и никто бы из женщин ахейских Смерти его не оплакал. Задумал большое он дело: Мы далеко под стенами троянскими бились с врагами, Он же, спокойно внутри многоконного Аргоса сидя, Речью опутывал сладкой жены Агамемнона сердце. На недостойное дело, однако, сперва Клитемнестра Не захотела пойти: порочных в ней не было мыслей. Возле нее и певец находился, которому строго, В Трою идя, приказал Агамемнон смотреть за супругой. Воля, однако, богов, опутав, ее покорила. Был тут Эгистом певец тот отправлен на остров пустынный, Где и оставлен. И труп его хищные птицы склевали. Он, желавший, привел царицу желавшую в дом свой. Много бедер он сжег на святых алтарях пред богами, Много развешал даров — сосудов из золота, тканей, Дело такое большое с нежданным окончив успехом. Мы же, отъехав от Трои, одною дорогою плыли, Я с Менелаем, друг с другом скрепленные дружбой. Когда ж мы Мимо афинского мыса, священного Суния, плыли, Там Менелаева кормчего Феб Аполлон дальнострельный Нежной стрелою своей умертвил, подошедши в то время, Как у руля он стоял, кораблем управляя бегущим, — Фронтия Онеторида; меж всех он людей наилучше Мог кораблем управлять, когда разбушуется буря. Там Менелай, хоть и очень в дорогу спешил, задержался, Чтоб погребенью предать товарища с полным почетом. После того как и он в винно-чермное выехал море В полых своих кораблях и высокого мыса Малеи Быстро достиг, приготовил ужаснейший путь ему дальше Зевс протяженно гремящий: направил дыханье свистящих Ветров и волны тяжелые вздыбил, большие, как горы. Там, разделив корабли, одни из них к Криту погнал он, Где возле струй Иардана-реки обитали киконы. Есть над водою стоящий утес, высокий и гладкий, На море мглисто-туманном, у крайних пределов Гортины. Нот на левый там выступ бросает огромные волны К Фесту. Но камень тот малый большую волну отражает. Там очутились они, и погибели еле избегли Люди, а все корабли о подводные камни разбиты Были волнами. Другие же пять кораблей синеносых К самому пригнаны были Египту водою и ветром. Много в стране той добра собирая и золота, долго Странствовал там Менелай с кораблями средь чуждых народов. Дома ж Эгист в это время злодейство свое и затеял. Семь он властвовал лет над златообильной Микеной После убийства царя, и народ покорялся Эгисту. В год же восьмой из Афин воротился, на горе злодею, Богоподобный Орест и коварного отцеубийцу, Кем был убит его славный отец, умертвил беспощадно. После того поминальный обед он устроил ахейцам В память матери страшной и жалкого труса Эгиста. В этот же день Менелай воротился могучеголосый, Столько сокровищ везя, сколько их в кораблях уместилось. Ты же недолго, мой друг, в отдаленьи от родины странствуй, Дома ты бросил имущество все и людей, бесконечно Наглых. Сожрут, берегись, они все у тебя достоянье, И бесполезным окажется путь, совершенный тобою. Но к Менелаю тебе я советую, требую съездить. Он лишь недавно вернулся домой от людей, от которых Муж ни один не посмел бы надеяться в дом свой вернуться, Раз уж его занесло ураганом свирепым в то море, — Море такое большое, что к нам даже птицы оттуда В год прилететь не смогли бы, — так страшно оно и огромно. На корабле поезжай — — и ты и товарищи — морем, Если же хочешь, то сушей; к услугам твоим колесница, Также мои сыновья. Они проводить тебя смогут В Лакедемон многославный, где царь Менелай русокудрый. Сам обратись к нему с просьбой, чтоб всю сообщил тебе правду. Лгать он не станет тебе — он для этого слишком разумен”. Так он сказал. А уж солнце спустилось, и тьма наступила. Заговорила тогда совоокая дева Афина: “Старец, про все говорил ты вполне справедливо и верно. Режьте, однако, быкам языки и вина намешайте, Чтоб Посейдону и прочим бессмертным свершить возлиянье. После того б о постелях подумать могли мы. Пора уж! Свет опустился во мрак, на пире богов оставаться Не подобает так долго, и время нам всем расходиться”. Так говорила она, и все ее голосу вняли. Тотчас на руки всем им глашатаи полили воду, Юноши, вливши в кратеры напиток до самого верху, Чашами всех обнесли, возлиянье свершая из каждой. Бросив в огонь языки, поднялись, возлиянье свершили, А совершивши и выпив, как духу их пожелалось, Встала Афина и встал Телемах, на бессмертных похожий, Чтобы обратно к себе идти на корабль изогнутый. Нестор их удержал, обратясь к ним с такими словами: “Да не допустят ни Зевс, ни другие бессмертные боги, Чтоб от меня ночевать вы на быстрый корабль удалились, Словно бы я у себя — полнейший бедняк, оборванец, Словно бы мало в дому у меня одеял и подушек, Чтобы и мне самому и гостям моим спать было мягко. Нет, одеял и прекрасных подушек найдется довольно! Милый сын человека подобного, сын Одиссея, Спать не пойдет на помост корабельный, покуда и сам я Жив и пока в моем доме мои сыновья остаются, Чтобы гостей принимать, в жилище мое приходящих”. И отвечала ему совоокая дева Афина: “Милый старик, справедливо все это сказал ты, и должен Так Телемах поступить, и будет прекраснее это. Пусть за тобою теперь он последует, пусть себе в доме Спать остается. Но сам я на черный корабль наш направлюсь Распоряженья отдать, успокоить товарищей наших. Я похвалиться могу, что один лишь меж нами я старший. Прочие все — молодежь, по дружбе отправились в путь с ним, Сверстники все по летам Телемаху, высокому духом. При корабле нашем черном я б там ночевать и остался Нынче. А утром в страну я отправлюсь отважных кавконов. Нужно мне долг получить там, старинный и очень немалый. Ты ж Телемаха, уж раз тебя в доме твоем посетил он, Дальше отправь в колеснице и с сыном. Запрячь в колесницу Коней вели побыстрей на ходу, повыносливей силой”. Так сказав, отошла совоокая дева Афина, Образ принявши морского орла. Ужаснулись пилосцы. Нестор старик, увидавши глазами, пришел в изумленье, Руку взял Телемаха, по имени назвал и молвил: “Вижу я, милый, что ты не худой человек, не ничтожный, Если тебе, молодому такому, сопутствуют боги. Был это здесь не иной из богов, на Олимпе живущих, Как многославная дочь Эгиохова Тритогенея, Так же отца твоего отличавшая между ахейцев. Будь благосклонна, Афина, ко мне и хорошую славу Дай мне, и детям моим, и чести достойной супруге! Широколобую в жертву тебе годовалую телку Я принесу, под ярмом не бывавшую в жизни ни разу. Позолотив ей рога, я тебе принесу ее в жертву”. Так говорил он молясь. И его услыхала Афина. Кончив, пошел во главе сыновей и зятьев своих Нестор, Славный наездник геренский, в красиво построенный дом свой. После того же как в Несторов дом достославный вступили, Все по порядку они разместились на креслах и стульях. Старец тогда намешал в кратере вино для прибывших. Сладкое это вино, десять лет уж стоявшее в бочке, Ключница только что вскрыла, раскутав и снявши покрышку. Это вино замешал он в кратере и долго молился Дочери Зевса Афине, творя возлиянья. Свершили Их и другие; и, выпив, как духу их пожелалось, Все поднялись и для сна по жилищам своим разошлися. В доме, однако, своем ночевать Телемаха оставил Нестор, наездник геренский, пилосских мужей повелитель, Под колоннадою гулко звучащей в сверленой кровати. Рядом лег Писистрат, властитель мужей, копьеборец, Бывший еще неженатым средь братьев в отцовских чертогах. Нестор во внутренней спальне высокого дома улегся, Где с госпожою супругой делил и кровать и постель он. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Нестор-владыка, наездник геренский, поднявшись с постели, Из дому вышел и сел на гладко отесанных камнях, Возле порога высоких дверей его дома стоявших, — Белых, до яркого блеска лощеных, больших, на которых Сиживал прежде Нелей, по разумности схожий с бессмертным. Керой, однако, смиренный, уж в царство Аида сошел он. Нестор геренский, защита ахейцев, теперь там уселся. Жезл в руках он держал. Вкруг него собралися толпою, Выйдя из спален своих, сыновья его — Стратий, Ехефрон, Арет, Персей и подобный богам Фрасимед горделивый. Следом за ними, шестым, и герой Писистрат появился. И Телемаха сюда привели и с собой усадили. Нестор, наездник геренский, с такой обратился к ним речью: “Живо мое пожеланье исполните, милые дети! Милости прежде всего я хочу испросить у Афины, К нам самолично пришедшей на пышное пиршество бога. В поле за телкой отправься один, чтоб была здесь скорее; Пусть ее с поля пастух, коров там пасущий, пригонит. Также отправься один к Телемахову черному судну, Всех товарищей к нам приведи, оставь лишь двоих там. Также один пусть прикажет Лаэрту прийти поскорее, Мастеру дел золотых, чтоб рога у телушки оправил В золото. Все остальные останьтесь. Скажите там в доме, Чтобы рабыни обед поскорее готовили пышный, Стулья б поставили, дров и блестящей воды принесли бы”. Так он сказал. Сыновья торопливо за дело взялися. Телка с поля пришла. Пришли с чернобокого судна Спутники, вместе сюда с Телемахом приплывшие. Медник С медным пришел инструментом, пособьем в ковальном искусстве; Крепкие клещи с собой он принес, наковальню и молот, — Все, чем над золотом нужно работать. Пришла и Афина Жертву принять. Престарелый же Нестор, наездник геренский, Золото дал. Позолотой рога у телушки искусно Мастер покрыл, чтобы сердце богини порадовать блеском. Телку вели за рога богоравный Ехефрон и Стратий; Из дома выйдя, кувшин, расцвеченный узором, с водою Вынес одною рукою Арет, в другой же корзину Нес с ячменем. С топором отточенным в руках, перед телкой, Чтобы удар нанести, стоял Фрасимед боестойкий. Чашу подставил Персей. Престарелый же Нестор наездник, Руки омыв, ячменем всю телушку осыпал и, срезав Шерсть с головы ее, бросил в огонь и молился Афине. Все помолились потом и осыпали зернами жертву. Несторов сын, Фрасимед горделивый, мгновенно приблизясь К жертве, нанес ей удар, разрубив топором сухожилья Шеи, и силу у телки расслабил. И клик испустили Дочери все и невестки с самой Евридикой почтенной, Нестора старца женою, Клименовой дочерью старшей. Те же, с широкодорожной земли приподнявши, держали Телку. Ножом Фрасимед ее в шею ударил. Когда же Черная вытекла кровь и дух ее кости оставил, Тотчас на части ее разделили и, вырезав бедра Так, как обычай велит, обрезанным жиром в два слоя Их обернули и мясо сложили на них остальное. Нестор сжигал на огне их, багряным вином окропляя. Юноши, около стоя, держали в руках пятизубцы. После, как бедра сожгли и отведали потрохов жертвы, Прочее все, на куски разделив и наткнувши на прутья, Начали жарить, руками держа заостренные прутья. Вымыла гостя меж тем Поликаста, прекрасная дева, Нестора младшая дочь, Нелеева славного сына, Вымывши, маслом блестящим она ему тело натерла, Плечи же гостя одела прекрасным плащом и хитоном. Видом подобный бессмертным богам, из ванны он вышел И, подойдя, возле Нестора сел, владыки народов. Было тем временем мясо изжарено, с вертелов снято. Сели они за обед. Заботливо мужи ходили Вкруг пировавших, вино в золотых подавая им кубках. После того как питьем и едой утолили желанье, Нестор, наездник геренский, с такой обратился к ним речью: “Ну-ка, дети мои, запрягите коней пышногривых Для Телемаха, введя под ярмо их, чтоб мог он поехать”. Так он сказал. И охотно приказу они подчинились. Тут же не медля впрягли в колесницу коней легконогих. Ключница им на дорогу вина положила и хлеба, Вместе с едою, какую обычно цари потребляют. На колесницу прекрасную встал Телемах богоравный; Следом и Несторов сын Писистрат, мужей повелитель, На колесницу взошел и взялся за блестящие вожжи. Коней бичом он хлестнул. Охотно они полетели Полем и сзади себя оставили Пилос высокий. Кони весь день напролет, ярмо сотрясая, неслися. Солнце тем временем село, и тенью покрылись дороги. Прибыли в Феры они и заехали в дом к Диоклею. Сыном он был Ортилоха, рожденного богом Алфеем. Там они ночь провели, и он преподнес им гостинцы. 4 Прибыли в низменный Лакедемон, окруженный холмами, К дому примчались царя Менелая, покрытого славой. Свадьбу сына в то время он праздновал и непорочной Дочери в доме своем, средь собравшихся родичей многих. Сыну Пелида, фаланг разрывателя, дочь посылал он; В Трое давно уже дал обещание он и согласье Выдать ее, и теперь этот брак им устроили боги. Много ей дав колесниц и коней, отправлял к мирмидонцам Дочь он, в город их славный, где царствовал сын Ахиллеса. Сыну ж привел он из Спарты Алектора дочь молодую. Поздно рожден был тот сын, Мегапент многомощный, рабыней Сыну Атрея. Елене ж детей уже не дали боги, После того как вначале она родила Гермиону, Схожую видом прелестным с самой золотой Афродитой. Так пировали они под высокою кровлею дома, Сродники все и соседи покрытого славой Атрида, И наслаждались. Певец же божественный пел под формингу, Сидя меж ними. И только лишь песню он петь принимался, Два скомороха тотчас начинали вертеться по кругу. Путники оба в дворовых воротах — и сами, и кони, Сын Одиссеев герой и Несторов сын достославный — Стали. Увидевши, вышел к ним из дому распорядитель, Етеоней благородный, проворный помощник Атрида. К пастырю войск Менелаю чрез дом он отправился с вестью, Близко стал перед ним и слова окрыленные молвил: “Мужи какие-то там, Менелай, о питомец Кронида, Два чужеземца; как будто из рода великого Зевса. Как ты прикажешь — распрячь ли у них лошадей быстроногих Иль их отправить к другому кому, кто б их принял радушно?” Сильно разгневавшись, молвил ему Менелай русокудрый: “Етеоней, Боефоем рожденный! Ведь глупым ты не был Прежде, теперь же ты вздор говоришь, словно малый ребенок! Мало ль радушья найти нам пришлось у людей чужеземных Раньше, чем в дом мы вернулись? Дай бог, чтобы кончились беды Наши на этом! .. Сейчас же коней отпряги чужеземцев! Их же дальше в наш дом проведи, чтобы нам угостить их”. Етеоней устремился из зала мужского и скликал Слуг расторопных других, чтоб к нему собрались поскорее. Быстро лихих отпрягли лошадей, под ярмом запотевших, К яслям в конюшне они поводьями их привязали, Полбу засыпали в ясли и к ней ячменю подмешали. А колесницу приезжих к блестящей стене прислонили. Их же самих привели в божественный дом. Увидавши Дом вскормленного Зевсом царя, изумилися оба, — Так был сиянием ярким подобен луне или солнцу Дом высокий царя Менелая, покрытого славой. После того как глазами они нагляделись досыта, Оба пошли и в прекрасно отесанных вымылись ваннах. Вымыв, невольницы маслом блестящим им тело натерли, После надели на них шерстяные плащи и хитоны. Выйдя, уселися рядом они с Менелаем Атридом. Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою В тазе серебряном был перед ними поставлен служанкой Для умывания. После расставила стол она гладкий. Хлеб положила пред ними почтенная ключница, много Кушаний разных поставив, охотно их дав из запасов, Кравчий, блюда высоко поднявши, на них преподнес им Разного мяса и кубки поставил близ них золотые. Кубком приветствуя их, так сказал Менелай русокудрый: “Пищи, прошу вас, вкусите и радуйтесь! После ж того как Голод насытите вы, мы спросим — какие вы люди? В вас не погибла, я вижу, порода родителей ваших. Род от царей вы, конечно, ведете, питомцев Зевеса, Скипетр носящих: худые таких бы, как вы, не родили”. Так сказав, по куску положил он пред ними бычачьей Жирной спины, отделив от почетной собственной доли. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, Проговорил Телемах, к Писистрату склонясь Несториду, Близко к его голове, чтоб его не слыхали другие: “Вот, посмотри, Несторид, о друг мой, любезнейший сердцу, Как в этом гулком покое все яркою медью сверкает, Золотом и серебром, электром и костью слоновой! У Олимпийского Зевса, наверно, такая же зала. Что за богатство! Как много всего! Изумляюсь я, глядя!” То, что сказал Телемах, услыхал Менелай русокудрый И, обратившись к гостям, слова окрыленные молвил: “С Зевсом, дети мои, состязаться нельзя человеку, Ибо сокровища все и жилища у Зевса нетленны, Люди ж — иные поспорят в богатстве со мной, а иные — Нет; протерпевши немало, немало скитавшись, добра я Много привез в кораблях и в восьмом лишь году воротился, В странствиях Кипр посетив, Финикию и дальний Египет. У эфиопов, сидонцев, ерембов пришлось побывать мне, В Ливии был, где ягнята рогатыми на свет родятся, Где ежегодно три раза и овцы котятся и козы. Там никогда не бывает, чтоб сам ли хозяин, пастух ли В сладком имел молоке недостаток, иль в сыре, иль в мясе. Доится скот в той стране непрерывно в течение года. Но между тем как, сбирая большие богатства, скитался В этих я странах, мне брата убил человек посторонний, Тайно, нежданно, коварством проклятой супруги Атрида. Так-то без радости всякой своим я владею богатством. Впрочем, про это про все от отцов вы, наверно, слыхали, Кто б они ни были. Много пришлось мне страдать, потерял я Дом, для житья превосходный, богатствами многими полный. С третьей, однако, их частью я дома бы жить согласился, Только бы живы остались те мужи, какие в то время В Трое широкой погибли, вдали от любимой отчизны. Часто, их всех вспоминая, о них сокрушаясь и плача, Время в нашем пространном дворце провожу я; порою Сердце себе услаждаю стенаньем, порой прекращаю Плач: насыщаемся скоро мы горем жестоким и плачем. Всех их, однако, не так я жалею, хотя и печалюсь, Как одного. Только вспомню о нем, и становятся сразу Мне ненавистны и пища и сон. Ни один из ахейцев Столько не снес, сколько снес Одиссей. Несчислимые беды Пали на долю ему, а мне — по испытанном друге Горькая скорбь. Уж давно его нет, и не знаем мы точно, Умер ли он или жив. Горюют о нем безутешно Старый родитель Лаэрт, и разумная Пенелопея, И Телемах, им оставленный дома недавно рожденным”. Плакать о милом отце захотелось тогда Телемаху. С век он на землю слезу уронил, об отце услыхавши, Плащ свой багряный руками обеими поднял поспешно, Чтобы глаза им закрыть. Менелай это сразу заметил. Он между помыслов двух и умом колебался и духом: Ждать ли, чтоб сам Телемах говорить об отце своем начал, Или вопросами выведать все у него понемногу? Но между тем как рассудком и духом об этом он думал, Вышла из спальни высокой своей и душистой Елена, Схожая образом всем с Артемидою золотострельной. Кресло искусной работы подвинула сесть ей Адреста, Вынесла под ноги мягкий ковер шерстяной ей Алкиппа, Фило серебряный ларчик держала; Елене Алькандрой Был он подарен, женою Полиба, в египетских Фивах Жившего; граждан дома там богатства вмещают большие. Две Полиб подарил Менелаю серебряных ванны, Также треножника два и золотом десять талантов. Кроме того, и жена одарила богато Елену: Веретено золотое и ларчик дала на колесах Из серебра, с золотою каемкой. Его-то служанка Фило несла на руках и поставила возле Елены, Пряжею полный искусно сработанной; сверху лежало Веретено золотое с фиалково-темною шерстью. В кресло села она, на скамейку поставила ноги И начала обо всем по порядку расспрашивать мужа: “Знаешь ли ты, Атреид Менелай, питомец Зевеса, Кем похваляются быть эти мужи, пришедшие в дом наш? Правду ль скажу, ошибусь ли? Но сердце велит говорить мне. Кажется мне, никогда не видала настолько я схожим Ни из мужчин никого, ни из жен, — изумляюсь я, глядя! — Как этот гость наш походит на сына царя Одиссея, На Телемаха, которого муж тот едва лишь рожденным Дома оставил, когда к Илиону отплыли ахейцы, Из-за меня, бесстыжей, поход предприняв свой отважный”. И, отвечая Елене, сказал Менелай русокудрый: “Думаю сам я теперь, как сейчас мне, жена, ты сказала. Ноги такие ж совсем у него и такие же руки, Взоры такие же глаз, голова с такими ж кудрями. Да и сейчас вот, когда в разговоре с гостями я вспомнил Об Одиссее, как много пришлось за меня ему вынесть, Из-под бровей у него покатилась слеза за слезою, И, закрывая глаза, он плащ свой пурпуровый поднял”. Тут Несторид Писистрат, отвечая, сказал Менелаю: “Богорожденный Атрид Менелай, повелитель народов! Верно! Приходится сыном тому он, о ком говоришь ты. Но рассудителен гость твой, и в сердце своем он стыдится Сразу, едва лишь придя, слова рассыпать пред тобою — Перед тобою, чей голос, как божеский голос, пленил нас. Что ж до меня, то послал меня Нестор, наездник геренский, Спутником быть Телемаху. С тобой он желал повидаться, Чтоб присоветовал слово ему ты какое иль дело. Много приходится сыну, родитель которого отбыл, Бедствий терпеть, если нет другого заступника в доме, Вот как теперь Телемаху: уехал отец, и в народе Больше уж нет никого, кто его от беды защитил бы”. Так, отвечая ему, Менелай русокудрый воскликнул: “Боги! Ужели же в доме своем принимаю я сына Друга, так много трудов за меня перенесшего тяжких! Я-то надеялся: буду, когда мы вернемся, дружить с ним Больше, чем с кем из ахейцев, лишь дал бы нам дома достигнуть По морю бурному Зевс Олимпиец, широкогремящий. Дал бы я в Аргосе город ему для житья и построил Дом бы ему, из Итаки привезши с богатствами всеми, С сыном и с целым народом, какой-нибудь выселив город, К Спарте который поближе, который под властью моею. Часто б тогда мы встречались, любили бы жарко друг друга И наслаждались друг другом. Не раньше бы разлучились, Чем одного бы окутало черное облако смерти. Верно, однако, сам бог позавидовал нашему счастью И одного лишь того несчастливца лишил возвращенья”. Так он сказал, и у всех появилось желание плакать. Плакала горько Елена аргивская, дочь Молневержца, Плакали сын Одиссея и царь Менелай русокудрый. У Писистрата глаза не бесслезными также остались: Брат ему милый на память пришел, Антилох безупречный, Сыном блистательным ясной Зари умерщвленный под Троей. Вспомнил о нем Писистрат и слова окрыленные молвил: “Разумом ты, Атреид, между всеми людьми выдаешься, — Так говорил престарелый нам Нестор, когда вспоминали Мы о тебе в нашем доме, ведя меж собою беседу. Нынче послушайся, если возможно, меня. Никакой мне Радости нет горевать после ужина. Будет еще ведь Завтрашний день для скорбей. Ничего не имею я против, Ежели плачут о муже, кто умер и роком настигнут. Только и почести смертным бессчастным, что волосы срежут В память его да слезинка-другая в глазах навернется. Брата и я потерял. И не худшим он был средь ахейцев Воином. Знаешь его ты, наверное. Сам я не видел, С ним не встречался. Однако меж всех, говорят, выдавался Брат Антилох, как бесстрашный боец и бегун быстроногий”. Так отвечая ему, сказал Менелай русокудрый: “Все ты, мой друг дорогой, говоришь, что сказал бы и сделал Наиразумнейший муж и даже старейший годами. Сын ты такого отца, потому и сказал так разумно. Род человека легко познается, которому выпрял Счастие Зевс-промыслитель при браке его иль рожденьи. Также и Нестору счастие дал он — все дни непрерывно Стариться в доме своем в весельи и в полном довольстве И сыновьями иметь копьеборных людей и разумных. Плач похоронный, какой тут случился, давайте оставим! Вспомним об ужине снова и руки омоем водою. Времени ж будет довольно обоим и завтрашним утром И Телемаху и мне — обменяться словами друг с другом”. Так он сказал. Асфалион, проворный служитель Атрида, Быстро им подал воды, чтоб они себе руки умыли. К пище готовой потом они руки свои протянули. Новая мысль тут явилась у дочери Зевса Елены. Снадобье бросила быстро в вино им, которое пили, Тонут в нем горе и гнев и приходит забвение бедствий. Если бы кто его выпил, с вином намешавши в кратере, Целый день напролет со щеки не сронил бы слезинки, Если бы даже с отцом или с матерью смерть приключилась, Если бы прямо пред ним или брата, иль милого сына Острою медью убили и он бы все видел глазами. Некогда было то средство целебное с действием верным Дочери Зевса дано Полидамной, супругою Фона, В дальнем Египте, где множество всяческих трав порождает Тучная почва — немало целебных, немало и вредных. Каждый в народе там врач, превышающий знаньем обширным Прочих людей, ибо все в той земле из Пэанова рода. Снадобье бросив в вино и вино разнести приказавши, Так начала говорить Елена, рожденная Зевсом: “Царь Менелай Атреид, питомец Зевеса, и все вы, Дети отважных мужей! По желанию Зевс посылает Людям и зло и добро, ибо все для Кронида возможно. Сидя тут в зале высоком, пируйте в весельи, беседой Тешьтесь, а я рассказать подходящее вам бы хотела. Подвигов всех Одиссея, в страданиях твердого духом, Ни рассказать не смогу я, ни их перечислить подробно. Но расскажу, на какое деянье дерзнул он бесстрашно В дальнем троянском краю, где так вы, ахейцы, страдали. Сам себе страшно позорнейшим способом тело избивши, Рубищем жалким, подобно невольнику, плечи одевши, В широкоуличный город враждебных мужей он пробрался. Так себя скрывши, совсем он другому был мужу подобен — Нищему, как никогда его возле судов не видали. Образ принявши его, он прошел в Илион, подозрений Не возбудивши ни в ком. Только я его сразу узнала, Спрашивать стала, но он от ответов хитро уклонился. Только тогда, как его я обмыла и маслом натерла, Платьем одела и клятвой великой ему поклялася, Что лишь тогда Одиссея троянцам я выдам, когда он В стан уж вернется к себе, к ахейским судам быстролетным, — Только тогда мне раскрыл он весь замысел хитрый ахейцев. В городе много троянцев избив длиннолезвенной медью, Он возвратился к ахейцам, принесши им знанье о многом. Громко другие троянки рыдали. Но радостью полно Было сердце мое: уж давно я рвалася уехать Снова домой и скорбела о том ослепленьи, какое Мне Афродита послала, уведши меня из отчизны, Бросить заставив и дочку, и брачную спальню, и мужа, Могшего духом и видом своим потягаться со всяким”. И, отвечая Елене, сказал Менелай русокудрый: “Что говоришь ты, жена, говоришь ты вполне справедливо. Случай имел я узнать и стремленья, и мысли, и нравы Многих мужей благородных, и много земель посетил я, Но никогда и нигде не случалось мне видеть глазами Мужа такого, как царь Одиссей, в испытаниях твердый, — Также и дела такого, какое отважился сделать Муж тот могучий в коне деревянном, в котором засели Все мы, храбрейшие в войске, готовя погибель троянцам. Ты в это время к коню подошла. Побудил тебя, верно, Бог, нам враждебный, желавший врагам нашим славу доставить. Вместе с тобой подошел Деифоб, на бессмертных похожий. Щупая трижды засаду, пустую внутри, обошла ты И начала называть поименно знатнейших данайцев (Голосу полное сходство придав с голосами супруг их). Я, и Тидид Диомед, и царь Одиссей богоравный, Сидя засадой в коне, услыхали, как ты закричала. Мы с Диомедом в волненьи вскочили и тотчас хотели Выйти наружу иль громко тебе изнутри отозваться. Но Одиссей удержал нас, не дал проявиться порыву. (Все остальные ахейцы сидели в глубоком молчаньи. Только Антикл попытался тебе отозваться словами. Быстро тогда Одиссей руками могучими крепко Рот Антиклу зажал и от гибели тем нас избавил. Столько держал он, покуда тебя удалила Афина.)” Сыну Атрида в ответ Телемах рассудительный молвил: “Зевсов питомец Атрид Менелай, повелитель народов! Тем мне больней, что он все же не спасся от гибели грозной, Хоть и железное сердце в груди у родителя было. Ну, а теперь не пора ль нас в постели отправить, чтоб также Мы получили возможность и сладостным сном насладиться”. Так он промолвил. Елена тотчас приказала рабыням Две кровати поставить в сенях, из подушек красивых, Пурпурных ложе устроить, а сверху покрыть их коврами, Два одеяла пушистых постлать, чтобы сверху покрыться. С факелом ярким в руках поспешили рабыни из дома И постелили постели. Глашатай из зала их вывел. Гости спать улеглися в притворе Атридова дома, — Сын Одиссеев герой и Несторов сын достославный. Царь же во внутренней спальне высокого дома улегся Рядом с Еленою длинноодеждною, светом меж женщин. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Быстро с постели Атрид Менелай поднялся русокудрый, Платьем оделся, отточенный меч чрез плечо перебросил, К белым ногам привязал красивого вида подошвы, Вышел из спальни своей, бессмертному богу подобный, И к Телемаху подсел, и по имени назвал, и молвил: “Что за нужда, Телемах благородный, тебя привела к нам, В Лакедемон наш пресветлый, хребтами широкими моря? Дело народное или свое? Скажи откровенно”. Сыну Атрида в ответ Телемах рассудительный молвил: “Зевсов питомец Атрид Менелай, повелитель народов! Прибыл сюда я, — не дашь ли каких об отце мне известий? Дом пожирается мой, и погибло мое достоянье; Дом мой полон врагов, которые режут без счета Мелкий скот мой и медленноходных быков криворогих; Матери это моей женихи, наглейшие люди! Вот почему я сегодня к коленям твоим припадаю, — Не пожелаешь ли ты про погибель отца рассказать мне, Если что видел своими глазами иль слышал рассказы Странника. Матерью был он рожден на великое горе! И не смягчай ничего, не жалей и со мной не считайся, Точно мне все сообщи, что видеть тебе довелося. Если когда мой отец, Одиссей благородный, словами ль, Делом ли что совершил, обещанье свое исполняя, В дальнем троянском краю, где так вы, ахейцы, страдали, — Вспомни об этом, молю, и полную правду скажи мне!” В гневе жестоком ему отвечал Менелай русокудрый: “Как это? Брачное ложе могучего, храброго мужа Вдруг пожелали занять трусливые эти людишки! Это как если бы лань для детенышей новорожденных Выбрала логово мощного льва, их бы там уложила И по долинам пошла бы пастись, поросшим травою, Лев же могучий меж тем, к своему воротившися ложу, И оленятам и ей бы позорную смерть приготовил, — Так же и им Одиссей позорную смерть приготовит. Если бы, Зевс, наш родитель, и ты, Аполлон, и Афина, — В виде таком, как когда-то на Лесбосе он благозданном На состязаньях с Филомелеидом бороться поднялся, С силой швырнул его наземь и радость доставил ахейцам, — Пред женихами когда бы в таком появился он виде, Короткожизненны стали б они и весьма горькобрачны! То же, что знать от меня ты желаешь, тебе сообщу я, Не уклоняясь от правды ни в чем, не виляя нисколько. Все, что мне старец правдивый морской сообщил, ни о чем я Не умолчу пред тобой, ни единого слова не скрою. Сердцем домой я рвался, но все время держали в Египте Боги меня, потому что я им не принес гекатомбы. Боги хотят, чтоб всегда приказанья их помнили люди. Остров такой существует на море высокоприбойном; Перед Египтом лежит он (название острову — Фарос) На расстояньи, какое в течение дня проплывает По морю, ветром попутным гонимый, корабль изогнутый. Гавань прекрасная в нем. Отплывают из гавани этой, Черной запасшись водой, корабли равнобокие в море. Двадцать там дней меня боги держали. Все время ни разу Дующих в сторону моря попутных ветров не явилось, Что провожают суда по хребту широчайшего моря. Все бы у нас истощилось — и силы людей и припасы, — Если бы жалко не стало меня Эйдофее богине, Дочери старца морского, могучего бога Протея. Ей всего более дух взволновал я. Когда одиноко Шел от товарищей я вдалеке, мне она повстречалась. Все они время, близ моря слоняясь, кривыми крючками Рыбу ловили: терзал жесточайший им голод желудки. Близко став предо мною, она мне промолвила громко: — Глуп ли ты так, чужеземец, иль так легкомыслен? Нарочно ль Бросил о всем ты заботу и сердце страданьями тешишь? Так ты на острове долго сидишь — и найти не умеешь Выхода, тем ослабляя в сердцах у товарищей бодрость! — Так мне сказала. И я, отвечая богине, промолвил: — Кто б из богинь ни была ты, всю правду тебе расскажу я. Нет, не по собственной воле я здесь задержался, но, видно, Чем-то богов я обидел, владеющих небом просторным. Ты хоть скажи мне, богиня, — ведь все вам, бессмертным, известно, — Кто из богов меня держит и мне закрывает дорогу Для возвращенья домой по обильному рыбами морю? — Так говорил я. И светлая мне отвечала богиня: — Я, чужеземец, тебе совершенно правдиво отвечу: Часто бывает старик здесь морской из Египта, правдивый, Бог бессмертный Протей, которому ведомы бездны Моря всего и который царю Посейдону подвластен. Он, говорят, мой отец, и я от него родилася. Если б тебе удалось овладеть им, устроив засаду, Все б он тебе рассказал про дорогу, и будет ли долог Путь к возвращенью домой по обильному рыбами морю. Если захочешь, спроси и о том его, Зевсов питомец, Что в твоем доме плохого ль, хорошего ль было в то время, Как ты домой возвращался далекой и трудной дорогой. — Так говорила богиня. И я, отвечая, сказал ей: — Нет, уж придумай сама, как поймать мне бессмертного старца, Чтобы, заметив меня как-нибудь, от меня он не скрылся. Трудно смертному мужу с бессмертным управиться богом. — Так сказал я. И светлая мне отвечала богиня: — Это тебе, чужеземец, правдиво вполне сообщу я. Только приблизится солнце к средине широкого неба, Вдруг средь кипения черной воды, при подувшем зефире, Правду знающий старец морской из пучины выходит. Выйдя из волн зашумевших, ложится он в полую яму. Тут же тюлени, потомки прекраснейшей дочери моря, Стаями спят вкруг него, седые покинувши волны, Острый смрад издавая глубоко с пучинного моря. С ранней зарею тебя проведу я туда и устрою Ложе тебе меж тюленей. А ты на судах твоих прочных Трех себе выбери в помощь товарищей самых надежных. Все же уловки того старика тебе сообщу я. Прежде всего обойдет он тюленей и всех сосчитает. После того же как их сосчитает старик и осмотрит, Ляжет средь них отдыхать, как пастух средь овечьего стада. Только увидите вы, что заснул средь своих он тюленей, Пусть вас тотчас же забота возьмет об отваге и силе! Быстро схватите его, как бы он ни рвался и ни бился. Виды начнет принимать всевозможных существ он, какие Бродят у нас по земле; и водой и огнем обернется. Вы же без страха держите его и сжимайте покрепче. После того как он сам обратится к тебе со словами, Образ принявши, в каком вы его уже видели спящим, Тотчас насилье оставь, отпусти старика на свободу И расспроси его, кем из богов ты, герой, утесняем, Как тебе в дом свой вернуться по рыбообильному морю. — Так сказав, погрузилась в волнами кипящее море. Я же к стоявшим в песках кораблям моим шаг свой направил. Сильно во время дороги мое волновалося сердце. После того как пришел к своему кораблю я и к морю, Ужин сготовили мы. Священная ночь наступила. Спать мы тогда улеглись близ прибоем шумящего моря. Рано рожденная встала из тьмы розоперстая Эос. Двинулся в путь я, бессмертным богам горячо помолившись, Берегом моря широкодорожного. Вместе с собою Трех я товарищей вел, для всякого дела пригодных. Тут погрузилась богиня в широкое лоно морское И принесла из пучины четыре нам шкуры тюленьих, Только что содранных: хитрость она на отца замышляла. На берегу средь песков уже вырыла нам она яму И в ожиданьи сидела, когда подошли мы к богине. Каждого в яму она уложила и шкурой покрыла. Стать ужасной для нас могла бы засада. Ужасно Мучил нас гибельный запах питаемых морем тюленей. С чудищем моря в соседстве легко ли лежать человеку! Но принесла нам спасенье она и великую помощь: Смазала каждому ноздри амвросией, пахнувшей сладко. Запахом тем благовонным был смрад уничтожен чудовищ. Стойко мы целое утро под шкурами там пролежали. Стаями вышли из моря тюлени и друг возле друга Все на песке улеглись близ прибоем шумевшего моря. В полдень вышел старик из соленого моря; увидел Жирных тюленей своих на песке, обошел, сосчитал их; Первыми нас между чудищ своих сосчитал он; и мысли Не было в духе его о засаде. Улегся и сам он. Выскочив с криком из ям, мы кинулись к старцу, схватили Крепко его. О коварном искусстве своем не забыл он. Огненнооким сначала представился львом бородатым, После того леопардом, драконом и вепрем огромным, Деревом вдруг обернулся высоким, текучей водою. Стойкие духом, бесстрашно его мы держать продолжали. Это наскучило скоро в уловках искусному старцу. Вдруг, с человеческим словом ко мне обратившись, спросил он: — Кто из бессмертных тебя, Атреид, обучил из засады Мной овладеть против воли моей? Чего тебе нужно? — Так спросил он, и я, ему отвечая, промолвил: — Знаешь ты, старец, и сам, — для чего отвлекаешь вопросом~ Как я на острове долго сижу и найти не умею Выхода, как постепенно все более падаю духом. Ты хоть скажи мне, о старец, — ведь все вам, бессмертным, известно, Кто из богов меня тут задержал и закрыл мне дорогу Для возвращенья домой по обильному рыбами морю? — Так говорил я. Немедленно мне, отвечая, сказал он: — Но ведь, всходя на корабль, обязательно должен был жертву Зевсу и прочим богам ты принесть, раз хотел поскорее По винно-чермному морю вернуться в родимую землю. Ибо тогда лишь судьба тебе — близких увидеть, приехать В дом твой прекрасный обратно и в милую землю родную, Если теперь же назад ты поедешь к теченьям Египта, Зевсом вспоенной реки, и святые свершишь гекатомбы Вечно живущим богам, владеющим небом широким; И подадут тебе боги дорогу, какую желаешь. — Так говорил он. Разбилось тогда мое милое сердце: Он мне приказывал снова по мглисто-туманному морю Ехать обратно в Египет тяжелой и длинной дорогой! Но, несмотря и на это, ему отвечая, сказал я: — Все это точно, о старец, исполню я, как мне велишь ты. Но расскажи еще вот что и будь откровенен со мною: Все ль невредимо в судах воротились ахейцы, которых Нестор и я за собою оставили, Трою покинув? Или погиб кто-нибудь с кораблем своим гибелью горькой, Или, проделав войну, на руках своих близких скончался?— Так говорил я. И, мне отвечая, тотчас же сказал он: — Что ты об этом, Атрид, выспрашивать вздумал? Не надо б Знать тебе лучше об этом. Не думаю я, чтобы долго Смог ты остаться бесслезным, когда все подробно узнаешь. Много из них уж погибло, но много и живо осталось. Из предводителей меднодоспешных ахейцев лишь двое При возвращеньи погибли; кто в битвах убит, ты ведь знаешь; Третий же где-то живой задержался на море широком. С длинновесельными вместе судами Аякс Оилеев В море погиб. Посейдон о гирейские острые скалы Раньше суда лишь разбил, самого ж его спас из пучины. Смерти б он так и избег, хоть и был ненавистен Афине, Если б в большом ослепленьи хвастливого слова не бросил, Что, и богам вопреки, он спасся из гибельной бездны. Дерзкую эту его похвальбу Посейдаон услышал. Вспыхнувши гневом, трезубец в могучие руки схватил он И по гирейской ударил скале, и скала раскололась. Часть на месте осталась, обломок же в море свалился, Тот, находясь на котором, Аякс погрешил так жестоко. Вслед за собою увлек и его он в кипящее море. Так он там и погиб, соленой воды наглотавшись. Брат же твой Кер избежал, от них ускользнул в изогнутых Черных своих кораблях. Спасла владычица Гера. Все же в то время когда уж к высокому мысу Малеи Близок он был, подхватила его налетевшая буря И понесла через рыбное море, стенавшего тяжко, К крайним пределам страны, где Фиест обитал в своем доме В прежнее время; теперь же Эгист Фиестид обитал там. Но появился счастливый возврат для него и оттуда. Ветер боги назад повернули, и прибыл домой он. Вышел в восторге на землю родную Атрид Агамемнон, К родине крепко припал, целовал ее. Жаркие слезы, С радостью землю увидев, из глаз проливал он обильно. С вышки, однако, тотчас его сторож заметил. Поставлен Был он Эгистом коварным, который ему два таланта Золотом дать обещал; сторожил он уж год, чтоб внезапно Не появился Атрид и о буйной не вспомнил бы силе. Быстро направился в дом к пастуху он народов с известьем. Тотчас коварнейший план задумал Эгист. Средь народа Выбрал надежнейших двадцать мужей, посадил их в засаду, В доме с другой стороны обед приказал приготовить, Сам же отправился звать Агамемнона, пастыря войска, На колесницах с конями, замыслив недоброе дело. Встретил его, подозрению чуждого, ввел его в дом свой И, угостивши, зарезал, как режут быка возле яслей. Ни одного из прибывших с Атридом в живых не осталось, Но и Эгистовых также: все в мужеском зале погибли. — Так он сказал. И разбилось тогда мое милое сердце. Плакал я, сидя в песках. И совсем моему не хотелось Сердцу ни жить, ни глядеть на сияние яркое солнца. После того как уж всласть я наплакался, всласть навалялся, Старец правдивый морской такое промолвил мне слово: — Сын Атреев, не надо так долго и так неутешно Плакать. Ведь плачем своим ничего мы не сможем достигнуть. Лучше подумай о том, как скорее в отчизну вернуться. Или еще ты застанешь Эгиста живым, иль Орестом Он уже будет убит, и ты к погребеныо поспеешь. — Так он ответил. И радость огромная вдруг охватила, Как ни жестоко скорбел я, и дух мой отважный и сердце. Громко я старцу морскому слова окрыленные молвил: — Знаю теперь о двоих. Назови же мне третьего мужа, Кто, еще будучи жив, задержан на море широком. Или уж нет и его? Как ни горько, но слушать готов я. — Так говорил я. И мне отвечая, тотчас же сказал он: — Третий средь этих мужей — Лаэртов сын из Итаки. Льющим обильные слезы его я на острове видел: Там его нимфа Калипсо насильно в дому своем держит, И воротиться никак он не может в родимую землю. Нет ни товарищей там у него, ни судов многовеслых, Чтоб он отправиться мог по хребту широчайшему моря. Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное: В конепитательном Аргосе ты не подвергнешься смерти. Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый. В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает. Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких. Вечно там Океан бодрящим дыханьем Зефира Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить. Ибо супруг ты Елены и зятем приходишься Зевсу. — Так сказав, погрузился в волнами шумевшее море. Я ж и товарищей трое пошли к кораблям нашим быстрым. Сильно во время дороги мое волновалося сердце. После того как пришли к кораблям чернобоким и к морю, Ужин сготовили мы. Бессмертная ночь наступила. Спать мы тогда улеглись близ прибоем шумящего моря. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Прежде всего корабли мы спустили в священное море, Мачты потом с парусами вовнутрь кораблей уложили, Люди и сами взошли на суда и к уключинам сели Следом один за другим и ударили веслами море. Снова я стал с кораблями вблизи от течений Египта, Зевсом вспоенной реки, и святые свершил гекатомбы. После того же как гнев прекратил я богов вечно-сущих, Холм я насыпал над братом, чтоб слава его не угасла. Сделавши это, поплыл я. Послали мне ветер попутный Вечные боги и скоро к отчизне доставили милой. Вот что, однако, тебе, Телемах, предложить я хотел бы: Дней на одиннадцать или двенадцать останься-ка с нами; После тебя хорошо провожу, одаривши богато: Трех подарю тебе быстрых коней с колесницей блестящей, Дам тебе также и чашу прекрасную, чтобы бессмертным Ты возлиянья творил, всегда обо мне вспоминая”. Сыну Атрея в ответ Телемах рассудительный молвил: “Очень прошу, Атреид, не удерживай здесь меня долго! Если бы даже сидел я в течение года с тобою, Ни о родителях я тосковать бы не стал, ни о доме. Слушая жадно все речи твои и рассказы, ужасно Я наслаждаюсь. Однако товарищи ждут с нетерпеньем В Пилосе многосвященном меня. А ты меня держишь. Что ж подарить ты мне хочешь, пусть будет лежачее нечто. Не поведу лошадей я в Итаку; пускай остаются, Пусть у тебя самого здесь красуются. Ты ведь владеешь Очень широкой равниной, на ней там и донник, и кипер, Полба, пшеница и белый ячмень ширококолосистый. Мы ж ни широких дорог, ни лугов не имеем в Итаке. Коз лишь кормя, мне милее она, чем коней бы кормила. Все острова, что на море лежат, для коней не проезжи И не богаты лугами. Итака же менее прочих . Так он сказал. Менелай улыбнулся могучеголосый, И Телемаха погладил рукой, и назвал, и промолвил: “Крови хорошей ты, милый мой сын, если так говоришь ты. Что же, подарок тебе обменяю. Могу я и это! Дам я подарок, который “лежачим” лежит в моем доме, — Самый прекрасный меж всеми подарками, самый почетный. Дам я в подарок тебе кратер превосходной работы; Из серебра он отлит, а края у него золотые. Сделан Гефестом. Его подарил мне Федим благородный, Царь сидонцев, когда его дом, при моем возвращеньи, Всех нас радушно покрыл. Кратер тот тебе подарю я”. Так меж собой разговоры вели Менелай с Телемахом. Гости сходилися в дом, где божественный царь ожидал их; Гнали овец и несли приносящие мужество вина; Жены же их в покрывалах блистающих хлеб посылали. Так об обеде они хлопотали в Атридовом доме. А женихи в это время на острове дальнем Итаке Пред Одиссеевым домом обычной игрой забавлялись — Диски и копья метали на плотно убитой площадке. Но Антиной с Евримахом, похожим на бога, сидели — Всех женихов вожаки и первые знатностью рода. Близко Фрониев сын Ноемон подошел к ним обоим И Антиною сказал, с таким обратившись вопросом: “Знаешь ли ты, Антиной, в уме своем или не знаешь, Скоро ль назад Телемах из песчаного Пилоса будет? Взял у меня он корабль, а теперь самому он мне нужен, Чтобы поехать в Элиду просторную. Есть там двенадцать Крепких кобыл у меня, и при них жеребята их, мулы, Дикие все. Я хотел бы поймать одного, чтоб объездить”. Так он сказал. Изумились они. И на мысль не могло им Это прийти, чтоб он в Пилос уехал. Они полагали, — Он где-нибудь на полях возле стад иль пошел к свинопасу. И Ноемону сказал Антиной, Евпейтом рожденный: “Правду скажи мне: когда он уехал? Какие поплыли Юноши с ним? На Итаке ль набрал их? Наемных рабочих Взял ли своих? Иль рабов? Ведь смог бы и это он сделать! Также и это скажи мне правдиво, чтоб знал хорошо я: Силой ли взял, против воли твоей, он корабль чернобокий Иль добровольно ты дал, лишь усердно тебя попросил он?” Фрониев сын Ноемон, отвечая, сказал Антиною: “Сам добровольно я дал. А как и другой поступил бы, Если б такой человек, с переполненным горестью сердцем, С просьбой подобной пришел? Отказать ему было бы трудно! Юноши отплыли с ним, после нас в итакийском народе Самые первые. Их предводителем был, я заметил, Ментор иль, может быть, бог, во всем ему видом подобный. Вот я чему удивляюсь: божественный Ментор вчера мне Утром встретился здесь, хоть и сел на корабль с остальными”. Так им ответив, направил шаги он к отцовскому дому. Сильно у тех у двоих взволновалось отважное сердце; Всех женихов посадили они, прекратив состязанья, И Антиной, сын Евпейта, с такой обратился к ним речью, Гневом пылая. В груди его мрачное сердце ужасной Злобой наполнилось; пламенем ярким глаза засверкали: “Дело выходит плохое! Грозит нам бедою немалой Дерзкая эта поездка его! И могли ль ожидать мы! Нас никого не спросясь, самовольно мальчишка уходит И снаряжает корабль, товарищей выбрав в народе! Станет и в будущем нам он бедой. Пусть уж лучше погубит Зевс его силу, покамест еще не совсем возмужал он. Дайте же быстрый корабль мне и двадцать товарищей в помощь, Чтобы, когда возвращаться он будет, устроить засаду И подстеречь его между Итакой и Замом, в проливе. Эти исканья отца не добром ему кончить придется!” Так он сказал. Изъявили свое одобренье другие, Тотчас затем поднялись и направились в дом Одиссея. Но оставалась недолго в неведеньи Пенелопея, Что против сына ее женихи замышляют коварно. Вестник сказал ей Медонт: за оградой двора он подслушал Их совещанье, — они ж на дворе свои замыслы ткали. Быстро пошел он чрез дом, чтобы все сообщить Пенелопе. Только сошел он с порога, сказала ему Пенелопа: “От женихов благородных с каким ты пришел порученьем? Чтобы служанкам сказать Одиссея, подобного богу, Бросить дела и идти поскорее обед им готовить? Лучше б не сватались, лучше сюда не сбирались бы больше, В самый последний уж раз бы у нас пообедали нынче! Как вы сбираетесь часто, как губите наше добро здесь, — Все достояние сына! Ужели, как были детьми вы, Вам не случалось ни разу от ваших родителей слышать, Как относился всегда к ним мой муж, Одиссей богоравный? Не обижал никого никогда он ни словом, ни делом, Как для божественных это царей совершенно обычно: Возненавидят того из людей, а другого возлюбят. Он же во всю свою жизнь никого из людей не обидел. Ясно пред всеми ваш дух, недостойные ваши поступки Вы проявили, в вас нет благодарности к прошлым заслугам!” Ей ответил Медонт, разумными мыслями полный: “Если б лишь это, царица, бедой величайшею было! Дело другое они замышляют, гораздо ужасней, Больше гораздо! Не дай им Кронион то дело исполнить! Острою медью убить замышляют они Телемаха При возвращеньи домой. В песчанистый Пилос и в светлый Лакедемон он поехал, чтоб там об отце поразведать”. Так он сказал. Ослабели у той и колени и сердце. Долго ни слова сказать не могла, оборвался цветущий Голос ее, и мгновенно глаза налилися слезами. Долго молчала она, пока собралася ответить: “Вестник, куда же уехал мой сын? Для чего ему было Плыть куда-то на быстрых судах, что морскими конями Взрослым служат мужам, пробегая по влаге великой? Не для того ли, чтоб имя само его в людях исчезло?” Ей ответил Медонт, разумными мыслями полный: “Мне неизвестно, внушил ли какой-либо бог ему это, Или же собственный дух побудил его в Пилос поехать, Чтоб разузнать об отце, возвратится ли он иль погиб уж”. Так сказав, удалился Медонт через дом Одиссея. Сердце губящая скорбь охватила ее; не хотелось Ей на стуле сидеть, хоть и было их в доме немало. Села она на порог своей прочно построенной спальни, Горько печалясь. Кругом заливались слезами рабыни, Сколько их ни было в доме, и старые и молодые. Громко рыдая, сказала рабыням своим Пенелопа: “Слушайте, милые! Мне лишь из всех, кто возрос и родился Одновременно со мной, дал скорби такие Кронион! Раньше погиб у меня благородный супруг львинодушный, Множеством доблестных свойств выдававшийся между данайцев, Славой которого полны Эллада и Аргос пространный. Нынче ж возлюбленный сын мой — куда, неизвестно — из дома Бурями прочь унесен. Не слыхала я, как и собрался! Подлые! Ясно ведь все понимали вы, — как же из вас-то Не догадалась хотя бы одна разбудить меня тотчас, Как он на пристань к судну чернобокому из дому вышел! Если б тогда я узнала, что путь он такой замышляет, Как бы он в путь ни рвался, но все же бы дома остался Или меня бы оставил умершею в этом жилище! Но поскорее ко мне старика позовите Долия, Данного в слуги отцом мне, когда я сюда отправлялась, Здесь же за садом моим многодревным смотрящего. Пусть он Тотчас к Лаэрту бежит и, подсевши, ему все расскажет. Может быть, в сердце своем он какое придумает средство С жалобой выйти к народу, который губить дозволяет Род и Лаэрта и сына Лаэрта, подобного богу. Добрая ей Евриклея кормилица так отвечала: “Милая дочка! Убить меня можешь безжалостной медью Или же целой оставить, но правды скрывать я не буду. Было известно мне все. Принесла я, что мне приказал он, — Хлеба, вина на дорогу. С меня же великую клятву Взял он молчать, покамест двенадцатый день не наступит Или пока ты не спросишь, пока от других не услышишь. Он опасался, что плачем своей красоте повредишь ты. Вот что: омывшись и чистой одеждою тело облекши, Вместе с служанками в верхний покой поднимись и молитву Там сотвори пред Афиной, рожденною Зевсом владыкой. Сына тебе и от смерти самой сохранить она сможет. Но старика не печаль ты печального. Вовсе не так уж, Думаю я, ненавистны блаженным бессмертным потомки Аркезиада. Из них кто-нибудь еще будет владельцем Дома с высокою кровлей и тучных полей отдаленных”. Так ей сказав, успокоила скорбь и в глазах ей сдержала Слезы. Омывшись и чистой одеждою тело облекши, Вместе с служанками в верхний покой поднялась Пенелопа И, ячменю положивши в корзинку, взмолилась к Афине: “Неодолимая дочь Эгиоха Зевеса, внемли мне! Если когда-либо в доме своем Одиссей многоумный Тучные бедра коров иль овец сожигал пред тобою, Вспомни об этом теперь, и милого сына спаси мне, И отклони от него женихов злоумышленных козни!” Кончивши, клик издала. И богиня услышала просьбу. А женихи в это время шумели в тенистом чертоге. Так не один говорил из юношей этих надменных: “Свадьбу нам, верно, готовит желанная многим царица! Мысли же нет у нее, что готовится смерть ее сыну!” Так не один говорил — и не знал, что готовится вскоре Им же самим. Обратился ко всем Антиной и воскликнул: “Что вы, с ума посходили? Заносчивой всяческой речи Остерегайтесь, чтоб кто вон туда, вовнутрь, не донес бы! Встанемте в полном молчаньи, отправимся в путь и исполним Дело, которое по сердцу всем вам сегодня пришлося”. Так сказал он и двадцать надежнейших спутников выбрал, С ними пошел к кораблю и к песчаному берегу моря. Сдвинули прежде всего в глубину они моря корабль свой, Мачту потом со снастями на черный корабль уложили, К кожаным кольцам уключин приладили крепкие весла, Как полагается все, и потом паруса распустили. Смелые слуги оружие им принесли. Укрепили В месте глубоком они свой корабль и сошли с него наземь; Там они ужинать сели и позднего вечера ждали. Тою порой Пенелопа разумная в верхнем покое Грустно без пищи лежала, еды и питья не вкушая, Думая все об одном: избегнет ли сын ее смерти Или от рук женихов злоумышленных примет погибель? Так же, как лев устрашенный волнуется, видя, что быстро Толпы охотников круг перед ним замыкают коварный, Так и она волновалась. Но сон низошел к ней, и, сладко К ложу склонясь, задремала она. И печали исчезли. Новая мысль тут пришла совоокой Афине богине. Призрак она создала, похожий на женщину видом, Старца Икария дочь, сестру Пенелопы Ифтиму, Взятую замуж Евмелом, имеющим жительство в Ферах. В дом Одиссея послала тот призрак Паллада Афина, Чтоб у повергнутой в скорбь, исходящей в слезах Пенелопы Горькое он прекратил гореванье и плач многослезный. В спальню призрак вошел, скользнув вдоль ремня от затвора, Стал над ее головой и такое промолвил ей слово: “Спишь, Пенелопа, печалью себе истерзавшая сердце? Легкоживущие боги тебе запрещают, царица, Плакать и мучиться горем. Вернется домой невредимым Сын твой; ни в чем пред богами бессмертными он не виновен”. Ей, отвечая, разумная так Пенелопа сказала, В сладостной лежа дремоте в воротах ночных сновидений: “Что это значит, сестра, что сюда ты пришла? Не бывало Этого раньше. От нас ведь живешь ты не очень-то близко. Как же ты хочешь, чтоб я прекратила печаль и рыданья, Жгущие сердце и дух мне с такой нестерпимою силой? Раньше погиб у меня благородный супруг львинодушный, Множеством доблестных свойств выдававшийся между данайцев, Славой которого полны Эллада и Аргос просторный. Нынче ж в судне изогнутом уехал возлюбленный сын мой, Юный, еще ни к трудам, ни к беседам совсем не привыкший. Больше теперь я о нем сокрушаюсь, чем даже о муже, Сердцем боюсь и дрожу, чтоб какой с ним беды не случилось На море или у тех, в чьей стране ему быть доведется, Ибо немало врагов на него замышляет худое, Смерти стремяся предать до его возвращенья в отчизну”. Призрак неясный тогда в ответ Пенелопе промолвил: “Будь смелее, сестра, и сердцем чрезмерно не бойся! Спутница есть у него, и такая, которой бы всякий Муж пожелал, чтоб стояла при нем, ибо все она может, — Дева Афина. Тебе она в горе твоем сострадает. Все тебе это сказать она-то меня и послала”. Снова тогда Пенелопа разумная ей отвечала: “Если ты вправду богиня и слышала голос богини, То умоляю, открой и его мне печальную участь. Жив ли еще Одиссей, сияние видит ли солнца Или его уж не стало и в область Аида сошел он?” Призрак неясный тогда в ответ Пенелопе промолвил: “Точно тебе ничего не скажу о судьбе Одиссея, Жив ли еще он иль умер. На ветер болтать не годится”. Так он сказал и исчез, скользнувши вдоль двери засова Легким дыханием ветра. И тотчас от сна пробудилась Дочь Икария. Радость объяла ей милое сердце, — Так сновидение ясно пред ней пронеслось среди ночи. Сев на корабль, женихи дорогою влажною плыли, В замыслах близкую смерть Одиссееву сыну готовя. На море остров утесистый есть. Меж Итакой лежит он И между Замом скалистым. Названье ему Астерида. Он невелик. Для судов две пристани есть там спокойных С разных сторон. На нем-то в засаде остались ахейцы. 5 Рядом с прекрасным Тифоном в постели проснулася Эос И поднялась, чтобы свет принести и бессмертным и смертным. На совещание боги сошлись. Восседал между ними Зевс высокогремящий, могуществом самый великий. Им рассказала Афина про все Одиссеевы беды: Сильно ее он тревожил своим пребываньем у нимфы. "Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги! Мягким, благим и приветливым быть уж вперед ни единый Царь скиптроносный не должен, но, правду из сердца изгнавши, Каждый пускай притесняет людей и творит беззаконья, Если никто Одиссея не помнит в народе, которым Он управлял и с которым был добр, как отец с сыновьями. Много страданий терпя, на острове дальнем, в жилище Нимфы Калипсо живет он. Она его держит насильно, И невозможно ему в дорогую отчизну вернуться. Нет у него многовеслых судов и товарищей верных, Кто б его мог отвезти по хребту широчайшему моря. Нынче же милого сына его умертвить замышляют При возвращеньи домой. В песчанистый Пилос и в светлый Лакедемон он поехал, чтоб там об отце поразведать". Ей отвечая, сказал собирающий тучи Кронион: "Что за слова у тебя чрез ограду зубов излетели, Милая дочь! Не сама ль ты в рассудке своем порешила, Как им всем Одиссей отомстит, воротившись в отчизну. И проводи половчей Телемаха, - ты это ведь можешь, - Чтобы вполне невредимым он прибыл в отцовскую землю, А женихи бы вернулись назад, ничего не достигнув". Так сказав, обратился он к милому сыну Гермесу: "Ты и всегда ведь, Гермес, посланником служишь, так вот что: Нимфе скажи пышнокосой про твердое наше решенье, Чтоб возвращен был домой Одиссей боестойкий, - однако Чтобы никто из богов иль людей ему спутником не был. Морем, на крепком плоту, перенесши немало страданий, В день двадцатый до Схерии он доплывет плодородной, Где обитают феаки, родные бессмертным; и будет Ими оказана почесть ему, как бессмертному богу. На корабле отошлют его в милую землю родную, Меди и золота дав ему кучи и кучи одежды, Сколько б он ввек не привез из-под Трои, свою получивши Долю добычи, когда бы домой невредимым вернулся. Да! Суждено ему близких увидеть и снова вернуться В дом свой с высокою кровлей и в милую землю родную". Так он сказал, и вожатый послушался Аргоубийца. Тотчас к быстрым ногам привязал золотые подошвы Амвросиальные, всюду его с дуновением ветра И над землей беспредельной носившие и над водою. Жезл захватил он, которым глаза усыпляет у смертных, Если захочет, других же, заснувших, от сна пробуждает. Аргоубийца могучий с жезлом тем с Олимпа понесся И, миновав Пиерию, с эфира низринулся к морю. Низко потом над волнами понесся крылатою чайкой, Жадно хватающей рыб в провалах ревущего моря, Смело во влаге соленой мочащей крепкие крылья. Чайке подобный, понесся над сильно волнистым он морем. После того как на остров далеко лежащий он прибыл, Вышел на сушу Гермес с фиалково-темного моря. Шел он, пока не достиг просторной пещеры, в которой Пышноволосая нимфа жила. Ее там застал он. На очаге ее пламя большое пылало, и запах От легкоколкого кедра и благовоний горящих Остров охватывал весь. С золотым челноком обходила Нимфа станок, и ткала, и голосом пела прекрасным. Густо разросшийся лес окружал отовсюду пещеру, Тополем черным темнея, ольхой, кипарисом душистым. Между зеленых ветвей длиннокрылые птицы гнездились - Копчики, совы, морские вороны с разинутым клювом. Пищу они добывают себе на морском побережье. Возле пещеры самой виноградные многие лозы Пышно росли, и на ветках тяжелые гроздья висели. Светлую воду четыре источника рядом струили Близко один от другого, туда и сюда разбегаясь. Всюду на мягких лужайках цвели сельдерей и фиалки. Если б на острове этом и бог появился бессмертный, Он изумился бы, глядя, и был бы восторгом охвачен. Стал в изумленьи на месте и Аргоубийца-вожатый. После того как на все с изумленьем Гермес нагляделся, В грот он пространный вошел. И как только на гостя взглянула Нимфа, свет меж богинь, его она тотчас узнала: Быть незнакомы друг другу не могут бессмертные боги, Даже когда б и великое их разделяло пространство. Но не застал он внутри Одиссея, отважного духом. Он на скалистом обрыве сидел, как обычно, и плакал, Стонами дух свой терзая, слезами и горькой печалью. В даль беспокойного моря глядел он, и слезы лилися. В ярко блестящее кресло меж тем усадила Гермеса Нимфа, свет меж богинь, и к нему обратилась с вопросом: "Что это? Входит сюда Гермес златожезленный, в дом мой, Чтимый всегда, дорогой! Ты не часто меня навещаешь! Что тебе нужно, скажи: исполнить велит мое сердце, Если исполнить могу и если исполнить возможно. Милости просим, войди, чтоб могла тебя угостить я". Так сказавши, поставила стол перед гостем богиня, Полный амвросии; нектар ему замешала багряный. Пил тут и ел, усевшись за стол, убийца Аргоса. После того как поел и дух укрепил себе пищей, С речью ответной такою к богине Гермес обратился: "Бога, богиня, меня о приходе моем вопрошаешь. Все я правдиво тебе сообщу: ведь сама мне велишь ты. Зевс приказал мне явиться сюда, хоть сам не желал я. Кто ж добровольно помчится по этакой шири бескрайной Моря соленого, где не увидишь жилищ человека, Жертвами чтящего нас, приносящего нам гекатомбы! Но невозможно веленье эгидодержавного Зевса Богу другому нарушить иль им пренебречь дерзновенно. Он говорит, что находится здесь злополучнейший самый Муж из героев, что девять годов осаждали упорно Трою, в десятый же, город разрушив, отплыли в отчизну, При возвращеньи, однако, они раздражили Афину; Ветер зловредный и волны большие она им послала. Все его спутники в море погибли, его самого же К этому острову ветер принес и волны пригнали. Этого мужа велит он тебе отослать поскорее, Ибо ему не судьба в отдаленьи от близких погибнуть, Но суждено ему близких увидеть и снова вернуться В дом свой с высокою кровлей и в милую землю родную". Так он ответил. Калипсо, богиня богинь, ужаснулась И со словами к нему окрыленными так обратилась: "Как вы жестоки, о боги, как завистью всех превзошли вы! Вы допускать не хотите, чтоб ложем законным богини Соединялись с мужами, чтоб женами им они были. Так розоперстая Эос себе избрала Ориона. Гнали его вы, живущие легкою жизнию боги, Гнали, пока златотронной и чистою он Артемидой Нежной стрелою внезапно в Ортигии не был застрелен. Так с Язионом Деметра на трижды распаханной нови Соединилась любовью и ложем, послушавшись сердца. Очень недолго об этом в неведеньи Зевс оставался. Молнией он Язиона убил ослепительно белой. Так же и мне не даете вы, боги, остаться со смертным. Я его в море спасла, когда одиноко сидел он На опрокинутом киле. Корабль его молнией белой Надвое Зевс расколол посреди винно-чермного моря. Все остальные его товарищи в море погибли, А самого его ветер и волны сюда вот пригнали. Я любила его и кормила, надеялась твердо Сделать бессмертным его и бесстаростным в вечные веки. Так как, однако, нельзя повеленье великого Зевса Богу другому нарушить иль им пренебречь, то пускай же, Раз того требует этот, - пускай в беспокойное море Едет. Но спутников дать ему никаких не могу я: Нет у меня многовеслых судов и товарищей верных, Кто б его мог отвезти по хребту широчайшему моря. Что ж до советов, охотно я дам их ему и не скрою, Как ему невредимым вернуться в отцовскую землю". Аргоубийца-вожатый на это богине ответил: "Значит, его отпусти! Трепещи перед Зевсовым гневом. Иначе тяжко тебе почувствовать гнев тот придется". Аргоубийца могучий, сказав это ей, удалился. Нимфа-владычица, только Зевесов приказ услыхала, Тотчас направила шаг к Одиссею, отважному духом. Он на обрыве над морем сидел, и из глаз непрерывно Слезы лилися. В печали по родине капля за каплей Сладкая жизнь уходила. Уж нимфа не нравилась больше. Ночи, однако, в постели он с ней проводил поневоле В гроте глубоком ее, - нежелавший с желавшею страстно. Все же дни напролет на скалах и у моря сидел он, Стонами дух свой терзая, слезами и горькой печалью. В даль беспокойного моря глядел он, и слезы лилися. Близко свет меж богинь к нему подошла и сказала: "Будет, злосчастный, тебе у меня горевать неутешно! Не сокращай себе жизни. Охотно тебя отпускаю. Вот что ты сделаешь: бревен больших нарубивши, в широкий Плот их сколотишь, помост на плоту там устроишь высокий, Чтобы нести тебя мог через мглисто-туманное море. Я ж тебя хлебом, водою и красным вином на дорогу Щедро снабжу, чтобы голод они от тебя отвращали. В платье одену тебя и пошлю тебе ветер попутный, Чтобы вполне невредимым ты прибыл в отцовскую землю, Если того пожелают царящие в небе широком Боги, которые выше меня и в решеньи и в деле". Так говорила. И в ужас пришел Одиссей многостойкий. Голос повысив, он к ней обратился со словом крылатым: "В мыслях твоих не отъезд мой, а что-то другое, богиня! Как же могу переплыть на плоту я широкую бездну Страшного, бурного моря, когда и корабль быстроходный, Радуясь Зевсову ветру, ее нелегко проплывает? Раз ты сама не желаешь, на плот ни за что не взойду я, Если ты мне не решишься поклясться великою клятвой, Что никакого другого несчастия мне не замыслишь". Так он сказал. И в ответ улыбнулась пресветлая нимфа, Гладя рукою, его назвала и так говорила: "Ну, и хитер же ты, милый, и тонко дела понимаешь, Раз обратиться ко мне с такою надумался речью! Пусть мне свидетели будут земля и широкое небо, Стиксовы воды, подземно текущие, - клятва, ужасней И нерушимей которой не знают блаженные боги, - Что никакого другого несчастья тебе не замыслю, Что о тебе непрерывно заботиться буду и думать, Как о самой бы себе, если б это со мной приключилось. Не лишено и мое справедливости сердце, и, право, Дух в груди у меня не железный и ведает жалость". Кончив, свет меж богинь пошла впереди Одиссея, Быстро шагая, за нею же следом и он устремился. В грот они оба глубокий вошли - богиня и смертный. Он уселся на кресло, какое недавно оставил Аргоубийца-вожатый, а нимфа пред ним разложила Всякую пищу, какою питаются смертные люди. Села сама пред равным богам Одиссеем, и нимфе Подали в пищу служанки амвросию с нектаром сладким. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как питьем и едою вполне насладились, Нимфа, свет меж богинь, начала говорить Одиссею: "Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Значит, теперь же, сейчас, ты желаешь домой воротиться В землю родную... Ну, что ж! Пусть боги пошлют тебе радость! Если бы сердцем, однако, ты ведал, какие напасти До возвращенья домой перенесть суждено тебе роком, Здесь бы вместе со мною ты в этом жилище остался, Стал бы бессмертным! Но рвешься ты духом в родимую землю, Чтобы супругу увидеть, по ней ты все время тоскуешь. Право, могу похвалиться, - нисколько ни видом, ни ростом Не уступлю я супруге твоей. Да и можно ль с богиней Меряться женщине смертной земною своей красотою?" Нимфе Калипсо в ответ сказал Одиссей многоумный: "Не рассердись на меня, богиня-владычица! Знаю Сам хорошо я, насколько жалка по сравненью с тобою Ростом и видом своим разумная Пенелопея. Смертна она - ни смерти, ни старости ты не подвластна. Все ж и при этом желаю и рвусь я все дни непрерывно Снова вернуться домой и день возвращенья увидеть. Если же кто из бессмертных меня сокрушит в винно-чермном Море, я вытерплю то отверделою в бедствиях грудью. Много пришлось мне страдать, и много трудов перенес я В море и в битвах. Пускай же случится со мною и это!" Так говорил он. А солнце зашло, и сумрак спустился. Оба в пещеру вошли, в уголок удалились укромный И насладились любовью, всю ночь проведя неразлучно. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Тотчас плащ и хитон надел Одиссей богоравный, Нимфа ж сама облеклась в серебристое длинное платье, Тонкое, мягкое, - пояс прекрасный на бедра надела Весь золотой, на себя покрывало накинула сверху. После того занялась отправкою в путь Одиссея. Медный вручила топор, большой, по руке его точно Сделанный, острый с обеих сторон, насаженный плотно На топорище из гладкой оливы, прекрасное видом; Также топор для тесанья дала и потом Одиссея В дальнее место свела, где были большие деревья - Черные тополи, ольхи, до неба высокие сосны - Давний все сухостой, чтобы легки для плаванья были. Место ему указавши, где были большие деревья, Нимфа Калипсо, свет меж богинями, в дом воротилась. Начал рубить он деревья. И быстро свершалося дело. Двадцать стволов он свалил, очистил их острою медью, Выскоблил гладко, потом уравнял, по шнуру обтесавши. Нимфа Калипсо меж тем бурав принесла Одиссею. Бревна он все просверлил и приладил одно ко другому, Брусьями бревна скрепил и клинья забил между ними. Точно такого размера, какого обычно готовит Дно корабля грузового кораблестроитель искусный, - Сделал такой ширины свой плот Одиссей многоумный. После того над плотом помост он устроил, уставив Часто подпорки и длинные доски на них постеливши. Мачту в средине поставил, искусно к ней рею привесил, Чтобы плотом управлять, и руль к нему крепкий приладил. Сделал потом по краям загородку из ивовых прутьев, Чтоб защищала от волн, и лесу немало насыпал. Нимфа, свет меж богинь, холста принесла, чтобы сделать Парус на плот. Одиссей изготовил прекрасно и это. К парусу брасы потом подвязал, и фалы, и шкоты, Плот потом рычагами спустил на священное море. День четвертый пришел, и кончено было с работой. В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу, Платьем одевши его благовонным и вымывши в ванне. Мех один ему с черным вином на плот положила, Больших размеров другой - с водою, в мешке же из кожи - Хлеба, а также в большом изобильи различных припасов. Ветер попутный послала ему, не вредящий и мягкий. С радостным духом он ветру свой парус подставил и поплыл. Сидя на крепком плоту, искусной рукою все время Правил рулем он, и сон на веки ему не спускался. Зорко Плеяд наблюдал он и поздний заход Волопаса, Также Медведицу - ту, что еще называют Повозкой. Ходит по небу она, и украдкой следит Ориона, И лишь одна непричастна к купанью в волнах Океана. С нею Калипсо, свет меж богинь, Одиссею велела Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Целых семнадцать уж дней он по морю путь совершал свой. На восемнадцатый день показались тенистые горы Края феаков, совсем невдали от пловца. Походили В море мглисто-туманном на щит боевой эти горы. От эфиопов меж тем возвращался Земли Колебатель. Издалека уж, с Солимских он гор заприметил, как море Переплывал Одиссей. Сильней он разгневался сердцем И, покачав головой, обратился с такой к себе речью: "Что это значит? Ужели решили насчет Одиссея Боги иначе, как только в страну эфиопов я отбыл? Он уже близок к земле феакийской, где должен избегнуть Крепкой петли тех несчастий, которые терпит все время. Но еще досыта горя надеюсь ему я доставить". Быстро он тучи собрал и море до дна взбудоражил, В руки трезубец схватив. И разом воздвигнул порывы Самых различных ветров и тучами землю и море Густо окутал. Глубокая ночь ниспустилася с неба, Евр столкнулись и Нот, огромные волны вздымая, И проясняющий небо Борей, и Зефир быстровейный. У Одиссея расслабли колени и милое сердце, В сильном волненьи сказал своему он отважному духу: "Горе, несчастному мне! О, чем же все кончится это? Страшно боюсь я, что всю сообщила мне правду богиня, Мне предсказавши, что множество бед претерплю я на море, Прежде чем дома достигну. И все исполняется нынче. Сколькими тучами вдруг обложил беспредельное небо Зевс! Возмутил он все море, сшибаются яро друг с другом Вихри ветров всевозможных. Моя неизбежна погибель! Трижды блаженны данайцы - четырежды! - те, что в пространном Крае троянском нашли себе смерть, угождая Атридам! Лучше бы мне умереть и судьбу неизбежную встретить Было в тот день, как в меня неисчетные толпы троянцев Сыпали медные копья над трупом Пелеева сына! С честью б я был погребен, и была б от ахейцев мне слава. Нынче же жалкою смертью приходится здесь мне погибнуть". Так говорил он. Внезапно волна исполинская сверху С страшным обрушилась шумом на плот и его закрутила. Сам он далеко упал от плота, из руки ослабевшей Выпустив руль. Пополам разломилась на самой средине Мачта от страшного вихря различных сшибавшихся ветров. В море далеко снесло и помост и разорванный парус. Сам Одиссей под водой очутился. Мешал ему сильно Вынырнуть тотчас напор вздымавшихся волн исполинских. Сильно одежда мешала, ему подаренная нимфой. Вынырнул он наконец из пучины, плюясь непрерывно Горько-соленой водою, с его головы нистекавшей. Как ему ни было трудно, но все ж о плоте не забыл он. Вплавь через волны за ним погнался, за него ухватился И в середине уселся плота, убегая от смерти. Плот волна и туда и сюда по теченыо носила. Так же, как северный ветер осенний гоняет равниной Стебли колючие трав, сцепившихся крепко друг с другом, - - Так же и плот его ветры по бурному морю гоняли. То вдруг Борею бросал его Нот, чтобы гнал пред собою, То его Евр отдавал преследовать дальше Зефиру. Кадмова дочь Левкотея, прекраснолодыжная Ино, Тут увидала его. Сначала была она смертной, Нынче же в безднах морских удостоилась божеской чести. Стало ей жаль Одиссея, как, мучась, средь волн он носился. Схожая летом с нырком, с поверхности моря вспорхнула, Села на плот к Одиссею и слово такое сказала: "Бедный! За что Посейдон, колебатель земли, так ужасно Зол на тебя, что так много несчастий тебе посылает? Но совершенно тебя не погубит он, как ни желал бы. Вот как теперь поступи - мне не кажешься ты неразумным. Скинувши эту одежду, свой плот предоставь произволу Ветров и, бросившись в волны, работая крепко руками, Вплавь доберися до края феаков, где будет спасенье. На! Расстели на груди покрывало нетленное это. Можешь с ним не бояться страданье принять иль погибнуть. Только, однако, руками за твердую схватишься землю, Тотчас сними покрывало и брось в винно-чермное море, Сколько возможно далеко, а сам отвернися при этом". Так сказавши, ему отдала покрывало богиня И погрузилась обратно в волнами кипевшее море, Схожая видом с нырком. И волна ее черная скрыла. Начал тогда размышлять про себя Одиссей многостойкий. Сильно волнуясь, сказал своему он отважному сердцу: "Горе мне! Очень боюсь я, не ткет ли мне новую хитрость Кто из бессмертных богов, мне советуя плот мой оставить. Нет, не послушаюсь я! Еще далеко, я заметил, Берег земли, где, сказала она, мне прибежище будет. Дай-ка, я так поступлю, - и будет всего это лучше: Время, пока еще крепко в плоту моем держатся бревна, Буду на нем оставаться и все выносить терпеливо. После того же как волны свирепые плот мой разрушат, Вплавь я пущусь: ничего уж тогда не придумаешь лучше!" Но между тем как и сердцем и духом об этом он думал, Поднял большую волну Посейдаон, земли колебатель, Страшную, с верхом нависшим, и в плот Одиссея ударил. Так же, как вихрь, налетевший на кучу сухую соломы, В разные стороны мигом разносит по воздуху стебли, Так весь плот раскидала волна. За бревно уцепившись, Как на коня скакового, верхом на него он уселся. Скинул одежду с себя, что ему подарила Калипсо, Грудь себе быстро одел покрывалом богини и, руки Вытянув, вниз головой в бушевавшее кинулся море, Плыть собираясь. Увидел его Земледержец-владыка, И головою повел, и сказал про себя, усмехаясь: "Плавай теперь, настрадавшись, по бурному морю, покуда К людям, питомцам Зевеса, в конце ты концов не прибудешь. Тем, что случилось, и так не останешься ты недоволен!" Так он сказал и, хлестнувши бичом лошадей длинногривых, В Эги вернулся к себе, где дворец у него знаменитый. Новая мысль тут пришла Афине, рожденной Зевесом. Загородила богиня дороги ветрам бушевавшим, Всем приказала им дуть перестать и спокойно улечься, Только Борея воздвигла. И спереди срезала волны, Чтоб наконец Одиссей, от богов происшедший, достигнул Веслолюбивых феаков, и Кер избежавши и смерти. Долго, два дня и две ночи, по сильной волне он носился, Сердцем смущенным не раз пред собою уж видя погибель. Третий день привела за собой пышнокосая Эос. Ветер тогда прекратился, и море безветренной гладью Пред Одиссеем простерлось. Высоко взнесенный волною, Зорко вперед заглянул он и землю вблизи вдруг увидел. С радостью точно такою, с какою относятся дети К выздоровленью отца, который в тяжелой болезни, Богом враждебным сраженный, лежал и чах все сильнее, После же боги, на радость им всем, исцеляют больного, - Радость такую же вызвали лес и земля в Одиссее. Поплыл быстрей он, ступить торопяся на твердую землю. Столько, однако, проплывши, за сколько кричащего мужа Можно услышать, он шум услыхал у прибрежных утесов. Волны прибоя кипели, свирепо на берег высокий С моря бросаясь, и весь был он облит соленою пеной. Не было заводи там - защиты судов - иль залива, Всюду лишь кручи виднелись, суровые скалы и рифы. У Одиссея ослабли колени и милое сердце. В сильном волненьи сказал своему он отважному духу: "Горе великое! Дал мне увидеть нежданную землю Зевс, переплыл невредимо я эту пучину морскую, Но никакого мне выхода нет из моря седого. Острые скалы повсюду. Бушуют вокруг, расшибаясь, Волны, и гладкой стеной возвышается берег высокий. Море у берега очень глубоко; никак невозможно Дна в нем ногами достать и гибели грозной избегнуть. Если пристать попытаюсь, то волны, меня подхвативши, Бросят на твердый утес, и окажется тщетной попытка. Если ж вдоль берега я поплыву и найти попытаюсь Где-нибудь тихую заводь морскую иль берег отлогий, - Сильно боюсь я, чтоб буря, внезапно меня подхвативши, Не унесла в многорыбное море, стенящего тяжко, Иль чтоб не выслало мне божество одного из огромных Чудищ из моря, питаемых в нем Амфитритою славной. Знаю ведь я, как сердит на меня Посейдон-земледержец". Но между тем как рассудком и духом он так колебался, Вдруг понесен был огромной волной он на берег скалистый. Кожу бы всю там содрал он и кости себе раздробил бы, Если бы вот чего в сердце ему не вложила Афина: Прыгнув, руками обеими он за скалу ухватился. Там он со стоном висел, покамест волна не промчалась. Так он ее избежал. Но вдруг, отразившись обратно, Снова его она сшибла, далеко отбросивши в море. Если полипа морского из домика силою вырвать, Видно на щупальцах много приставших к ним камней мельчайших; Так же и к твердому камню утеса пристала вся кожа С рук Одиссея. Его же волна с головою покрыла. Тут бы, судьбе вопреки, и погиб Одиссей несчастливый, Если б присутствия духа в него не вложила Афина. Вынырнув вбок из ревущей волны, набегавшей на скалы, Поплыл вдоль берега он и на землю глядел, не найдется ль Где-нибудь тихая заводь морская иль берег отлогий. Вдруг, плывя, добрался он до устья реки светлоструйной. Самым удобным то место ему показалось: свободно Было оно и от скал и давало защиту от ветра. Сразу узнал он впаденье потока и духом взмолился: "Кто бы ты ни был, владыка, внемли мне! Молюсь тебе жарко, От Посейдоновых страшных угроз убегая из моря. Даже в глазах у бессмертных достоин почтения странник, Их о защите молящий, - вот так, как теперь, пострадавший, Я к теченьям твоим и коленям твоим припадаю! Сжалься, владыка! Горжусь, что тебя о защите молю я!" Тотчас теченье поток прекратил и волну успокоил. Гладкою сделал поверхность пред ним и спас его этим Около устья реки. Подкосились колени и руки У Одиссея. Совсем его бурное море смирило. Все его тело распухло; морская вода через ноздри И через рот вытекала, а он без сознанья, безгласный И бездыханный лежал: в усталости был он безмерной. После того как очнулся, и дух в его сердце собрался, Прежде всего отвязал он с себя покрывало богини И покрывало пустил по реке, впадающей в море. Быстро оно на волнах понеслось по теченью, и в руки Ино его приняла. И выбрался он из потока, Лег в тростнике и к земле плодоносной припал поцелуем. Сильно волнуясь, сказал своему он отважному сердцу: "Что ж это будет со мной? И чем все кончится это? Если возле реки тревожную ночь проведу я, Сгибну я здесь, укрощенный холодной росою и вредным Инеем: обморок сделал совсем нечувствительным дух мой. Воздухом веет холодным с реки с приближением утра. Если ж на холм я взойду и в этой вон роще тенистой В частых лягу кустах, и прозяблость меня и усталость Там покинут, и сон усладительный мной овладеет, - Как бы, боюсь я, не стать для зверей мне добычей и пищей!" Вот что, в уме поразмыслив, за самое лучшее счел он: К роще направил свой путь. Она на пригорке открытом Близко лежала от речки; пробрался под куст он двойной там Сросшихся крепко друг с другом олив - благородной и дикой. Не продувала их сила сырая бушующих ветров, Не пробивало лучами палящими яркое солнце, Не проникал даже до низу дождь, до того они густо Между собою ветвями сплелись. Одиссей погрузился В эти кусты и под ними нагреб себе тотчас руками Мягкое ложе из листьев опавших, которых такая Груда была, что и двое и трое б могли в ней укрыться В зимнюю пору, какою суровой она ни была бы. В радость пришел, увидавши ее, Одиссей многостойкий. Листья он в кучу нагреб и сам в середину забрался, Так же как в черную золу пастух головню зарывает В поле далеком, где нет никого из людей по соседству, Семя спасая огня, чтоб огня не просить у другого. В листья так Одиссей закопался. Паллада Афина Сон на него излила, чтоб его от усталости тяжкой Освободил он скорей, покрыв ему милые веки. 6 Так отдыхал многостойкий в беде Одиссей богоравный, Сном и усталостью тяжкой смиренный. Паллада Афина Путь свой направила в землю и в город мужей феакийских. Жили в прежнее время они в Гиперее пространной Невдалеке от циклопов, свирепых мужей и надменных, Силою их превышавших и грабивших их беспрестанно. Поднял феаков тогда и увел Навсифой боговидный В Схерию, вдаль от людей, в труде свою жизнь проводящих. Там он город стенами обвел, построил жилища, Храмы воздвигнул богам и поля поделил между граждан. Керой, однако, смиренный, уж в царство Аида сошел он, И Алкиной там царил, от богов свою мудрость имевший. В дом-то к нему и пошла совоокая дева Афина, В мыслях имея своих возвращенье домой Одиссея. В спальню прекрасной постройки она поднялася, в которой Дева спала, на бессмертных похожая ростом и видом, Милая дочь Алкиноя, феаков царя, Навсикая. Там же двое прислужниц, красу от Харит получивших, Спали с обеих сторон у запертой двери блестящей. К ложу ее пронеслась, как дыхание ветра, Афина, Стала в ее головах и с такой обратилась к ней речью, Дочери образ приняв мореходца Диманта, с которой Сверстницей дева была и которую очень любила. Образ принявши ее, сказала Паллада Афина: "Вот беззаботной какой родила тебя мать, Навсикая ! Без попеченья лежит одежда блестящая в доме, Брак же твой близок, когда и самой тебе надо одетой Быть хорошо и одеть, кто с тобою на свадьбу поедет. Добрая слава опрятно одетых людей провожает, С радостью смотрят на них и отец и почтенная матерь. Ну-ка, давай, поедем стирать с наступлением утра. Вместе с тобой я пойду помогать тебе, чтоб поскорее Дело окончить. Недолго уж в девах тебе оставаться. Взять тебя замуж хотят наиболее знатные люди В крае феаков, где ты и сама ведь из знатного рода. С ранней зарей попроси отца многославного тотчас Мулов с повозкой велеть снарядить, чтоб сложить на повозку Все пояса, покрывала блестящие, женские платья. Лучше тебе и самой поехать на ней, чем ногами Пешей идти: водоемы от города очень далеко". Так сказав, на Олимп отошла совоокая дева, Где, говорят, нерушима - вовеки - обитель бессмертных. Ветры ее никогда не колеблют, не мочат водою Струи дождя, не бывает там снега. Широкое небо Вечно безоблачно, вечно сиянием светится ясным. Там для блаженных богов в наслажденьях все дни протекают. Дав указанья царевне, туда удалилась Афина. Эос вскоре пришла пышнотронная и Навсикаю Вмиг пробудила от сна. Изумилась она сновиденью, По дому быстро пошла, чтоб родителям сон рассказать свой. Мать и отца - обоих внутри она дома застала. Мать пред огнем очага сидела средь женщин служанок, Пряжу прядя из морского пурпура. Там и отец ей Встретился. Шел он как раз на совет благородных старейшин; Был он на этот совет феаками славными позван. Близко пред милым родителем став, Навсикая сказала: "Милый отец мой, вели-ка высокую дать мне повозку Прочноколесную. На реку в ней я хотела б поехать Выстирать нашу одежду - лежит у меня она грязной. Ведь и тебе самому в собраньях мужей знаменитых На совещаньях сидеть подобает в чистой одежде. Кроме того, пятерых сыновей ты имеешь в чертогах - Двух женатых и трех холостых, цветущих годами. Эти желают всегда ходить в свежевымытых платьях На хороводы. А думать приходится мне ведь об этом". Так говорила она. Но про брак ожидаемый стыдно Было сказать ей отцу. Догадался он сам и ответил: "Не откажу я тебе ни в мулах, дитя, ни в другом чем. В путь отправляйся. Рабы же заложат повозку большую, Прочноколесную; будет и кузов на ней для поклажи". Так сказавши, рабам приказал он, и те ему вняли. Вышедши из дому вон, снарядили повозку для мулов Прочноколесную, мулов в нее запрягли крепконогих, Из кладовой Навсикая с одеждой блестящею вышла И уложила ее в скобленую гладко повозку. Мать ей обильно в плетеной корзине еды уложила Всякой, прибавила разных запасов, вина налила ей В козий мех. На повозку с бельем поднялась Навсикая, С маслом душистым сосуд золотой дала ей Арета, Чтобы сама она маслом натерлась и жены-служанки. В руки блестящие вожжи и бич взяла Навсикая. Мулов бичом погнала. Затопав, они побежали. С топотом дробным бежали, одежду везя и царевну, Вслед за повозкой прекрасной прислужницы шли остальные. Вскоре достигли они прекрасноструящейся речки. Были всегда там водой водоемы полны. Из-под низу Била обильно вода, всевозможную грязь отмывая. Выпрягли мулов они из повозки, доехав до места, Мулов пустили на берег реки, водовертью богатой, Сочной, медвяной травою питаться, а сами с повозки Сняли руками белье и бросили в черную воду. В яме топтали его, соревнуясь друг с другом в проворстве. Вымыв белье и очистив его хорошо от всей грязи, Ряд за рядом его разостлали по берегу моря, Где всего более галька морскою волной обмывалась. После того, искупавшись и густо намазавшись маслом, Сели обедать они у самого берега речки, Все же белье, что стирали, на солнце оставили сохнуть. Пищей когда насладились, - царевна сама и служанки, - В мяч они стали играть, поскидавши с себя покрывала. С песней в игру повела белорукая их Навсикая. Как стрелоносная, ловлей в горах веселясь, Артемида Мчится по длинным хребтам Ериманфа-горы иль Тайгета, Радуясь сердцем на вепрей лесных и на быстрых оленей; Там же и нимфы полей, прекрасные дочери Зевса, Следом за нею несутся. И сердцем Лето веселится: Выше всех ее дочь головой и лицом всех прекрасней, - Сразу узнать ее можно, хотя и другие прекрасны. Так меж своих выделялась подруг незамужняя дева. Ехать обратно домой собиралась уже Навсикая, Вымыв прекрасные платья и мулов в повозку запрягши. Новая мысль тут пришла совоокой Афине богине: Чтоб Одиссей, пробудившись, увидел прекрасную деву И чтобы девушка та провела его в город феаков. Бросила мяч в это время одной из прислужниц царевна, Но промахнулась в нее, а попала в глубокую воду. Вскрикнули громко они. Одиссей богоравный проснулся, И поднялся, и раздумывать начал рассудком и духом: "Горе! В какую страну, к каким это людям попал я? К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем ? Кажется, девичий громкий вблизи мне послышался голос. Что это, нимфы ль играют, владелицы гор крутоглавых, Влажных, душистых лугов и истоков речных потаенных? Или достиг наконец я жилища людей говорящих? Дай-ка, однакоже, сам я пойду, - посмотрю и узнаю". Так сказав, из кустов поднялся Одиссей богоравный. В частом кустарнике выломал он мускулистой рукою Свежую ветку и ею срамные закрыл себе части. Как в своей силе уверенный лев, горами вскормленный, В ветер и дождь на добычу выходит, сверкая глазами, В стадо быков иль овец он бросается в поле, хватает Диких оленей в лесу. Его принуждает желудок Даже врываться в загон, чтоб овцу за оградой похитить. Вышел так Одиссей из кустарника. Голым решился Девушкам он густокосым явиться: нужда заставляла. Был он ужасен, покрытый морскою засохшею тиной. Бросились все врассыпную, спасаясь на мысы над морем. Только осталась одна Алкиноева дочь: ей вложила В сердце смелость Афина и вынула трепет из членов. Остановилась она перед ним: Одиссей колебался: Пасть ли с мольбой перед девой прекрасной, обняв ей колени, Или же издали с мягкою речью, с мольбой обратиться К деве, чтоб город ему указала и платье дала бы? Вот что, в уме поразмыслив, за самое лучшее счел он: Не подходя, умолять ее мягкими только словами, Чтоб не обидеть девичьего сердца, обняв ей колени. Тотчас к ней обратился он с мягким, рассчитанным словом: "Смертная ль ты иль богиня, - колени твои обнимаю! Если одно из божеств ты, владеющих небом широким, Я бы сказал: с Артемидой, великою дочерью Зевса, Больше всего ты сходна и ликом, и видом, и ростом. Если же смертная ты и здесь на земле обитаешь, - Трижды блажен твой отец, и мать твоя трижды блаженна, Трижды блаженны и братья ! Каким согревающим счастьем Из-за тебя их сердца непрерывно должны исполняться, Глядя, как отпрыск цветущий такой идет в хороводы. Тот, однако, средь всех остальных несравненно блаженней, Кто тебя в дом свой введет, других превзошедши дарами. Смертных, подобных тебе, не видал до сих пор никогда я Ни средь мужчин никого, ни средь жен, - изумляюсь я, глядя! Близ алтаря Аполлона на Делосе в давнее время Видел такую же я молодую и стройную пальму. Я ведь и там побывал с толпою товарищей верных, Ехав дорогой, в которой так много ждало меня бедствий! Вот и тогда, увидавши ее, я стоял в изумленьи Долго: такого ствола на земле не всходило ни разу! Так и тебе я, жена, изумляюсь. Но страшно боюсь я Тронуть колени твои. Тяжелой бедой я постигнут. Только вчера удалось убежать мне от темного моря. Двадцать до этого дней от Огигии острова гнали Бури и волны меня. Заброшен теперь и сюда я Богом, чтоб новым напастям подвергнуться. Верно, не скоро Будет конец им. Немало еще их доставят мне боги. Жалость яви, госпожа! Претерпевши несчетные беды, К первой к тебе я прибег. Из других ни один мне неведом Смертный, кто в городе этом; кто в этой стране обитает. К городу путь укажи мне и дай мне на тело накинуть Лоскут, в какой ты белье завернула, сюда отправляясь. Пусть тебе боги дадут, чего и сама ты желаешь, - Мужа и собственный дом, чтобы в полном и дружном согласьи Жили вы с мужем: ведь нет ничего ни прекрасней, ни лучше, Если муж и жена в любви и в полнейшем согласьи Дом свой ведут - в утешенье друзьям, а врагам в огорченье; Больше всего ж они сами от этого чувствуют счастье". Так Одиссею в ответ белорукая дева сказала: "Странник! На мужа худого иль глупого ты не походишь. Счастье Зевес меж людей благородного ль, низкого ль рода Распределяет, кому пожелает, по собственной воле. То, что послал и тебе он, ты вытерпеть должен отважно. Нынче же, раз к нам сюда ты приходишь, в наш город и в край наш, Ты ни в одежде нужды не увидишь, ни в чем-либо прочем, Что несчастливцам мы встречным даем, о защите молящим. Город тебе покажу. Назову и людей, в нем живущих. Городом этим и этой землею владеют феаки. Дочерью я прихожусь Алкиною, высокому духом; Держится им у феаков могущество их и величье". Так сказав, приказала подругам своим густокосым: "Стойте, подруги! Куда разбежались вы, мужа увидев? Можно ли было подумать, что враг между нами явился? Нет средь живых человека такого - и нет и не будет, Кто бы в стране феакийских мужей дерзнул появиться С целью враждебною: слишком нас любят бессмертные боги. Здесь мы живем, ото всех в стороне, у последних пределов Шумного моря, и редко нас кто из людей посещает. Здесь же стоит перед нами скиталец какой-то несчастный. Нужно его приютить: от Зевса приходит к нам каждый Странник и нищий. Хотя и немного дадим, но с любовью. Дайте ж, подруги мои, поесть и попить чужеземцу И искупайте его на реке, где потише от ветра". Остановились подруги, одна ободряя другую; В месте затишном его посадили, как им приказала Дочь Алкиноя, могучего сердцем, сама Навсикая. Плащ и хитон перед ним положили, чтоб мог он одеться, Нежное масло в сосуде ему золотом передали И предложили в прекрасноструистой реке искупаться. Так обратился тогда Одиссей богоравный к служанкам: "Станьте, прислужницы, так вот, подальше, чтоб сам себе мог я Плечи от грязи отмыть и тело намазать блестящим Маслом; давно уж оно моего не касалося тела. А перед вами я мыться не стану. Мне было бы стыдно Голым стоять, очутившись средь девушек в косах прекрасных". Так говорил он. Они, удалившись, сказали царевне. Черпая воду из речки, отмыл Одиссей богоравный С тела всю грязь, у него покрывавшую плечи и спину. И с головы своей счистил насевшую пену морскую. После того как он вымылся весь и намазался маслом, Также и платье надел, что дала незамужняя дева, Сделала дочь Эгиоха Зевеса, Паллада Афина, Выше его и полнее на вид, с головы же спустила Кудри густые, цветам гиацинта подобные видом. Как серебро позолотой блестящею кроет искусный Мастер, который обучен Гефестом и девой Афиной Всякому роду искусств и прелестные делает вещи, - Прелестью так и Афина всего Одиссея покрыла. В сторону он отошел и сел на песок перед морем, Весь красотою светясь. В изумлении дева глядела И к густокосым служанкам с такой обратилася речью: "Вот что, подруги мои белорукие, я сообщу вам: Не против воли богов, Олимпом владеющих светлым, Муж этот здесь очутился, средь богоподобных феаков. Мне показался сперва незначительным он человеком, Вижу теперь, что похож на богов он, владеющих небом. Если б такого, как он, получить мне супруга, который Здесь бы у нас обитал и охотно у нас бы остался! Дайте, однако, подруги, поесть и попить чужеземцу". Так сказала. Охотно приказу они подчинились, Пред Одиссеем еду и питье поставили тотчас. Жадно взялся за питье и еду Одиссей многостойкий: Очень давно ничего уж не ел, ничего и не пил он. Новая мысль между тем белорукой пришла Навсикае. Выгладив, что постирала, в повозку белье уложила, Крепкокопытных впрягла в нее мулов, сама в нее стала И, ободрить Одиссея стараясь, к нему обратилась: "Встань, чужеземец, и в город иди! Тебя провожу я К дому отца Алкиноя разумного. Там ты увидишь, Думаю я, наилучших, знатнейших людей из феаков. Вот как теперь поступи - мне не кажешься ты неразумным: Время, пока проезжать чрез поля и чрез нивы мы будем, - Все это время за мулами вслед со служанками вместе Быстро иди. А дорогу сама я указывать буду. В город когда мы придем... Высокой стеной обнесен он С той и другой стороны - превосходная гавань, но сужен К городу вход кораблями двухвостыми: справа и слева Берег ими уставлен, и каждый из них под навесом. Вкруг Посейдонова храма прекрасного там у них площадь. Вкопаны в землю на ней для сиденья огромные камни. Запасены там для черных судов всевозможные снасти - И паруса, и канаты, и гладко скобленные весла. Ибо феакам нужны не колчаны, не крепкие луки, Надобны им корабли равнобокие, весла и мачты; Радуясь им, испытуют они гладь моря седого. Толков враждебных хочу избежать я, чтоб в спину насмешки Мне не пустил кто-нибудь. Наглецов у нас много в народе. Кто-нибудь скажет из худших, меня повстречавши с тобою: - Что там за странник, большой и красивый, идет с Навсикаей? Где его дева нашла? Не будет ли ей он супругом? Кто он? Морскою ли бурею к нам занесенный из дальних Стран человек? Ведь вблизи от себя мы не знаем народов. Или же бог к ней какой по молитвам ее неотступным С неба спустился и будет теперь обладать ею вечно? Лучше б, уехав отсюда, она себе мужа сыскала В странах других. Оскорбляет жестоко она здесь феаков Многих и знатных, желавших ее получить себе в жены! - Так они скажут. Большим для меня это будет позором. В негодованье и я бы пришла, поступи так другая, - Если б, имея и мать и отца, без согласья их стала, В брак не вступивши открытый, иметь обращенье с мужчиной. Быстро слово мое, чужеземец, исполни, чтоб скоро Мог тебе дать мой отец возможность домой воротиться. Встретишь ты близко к дороге священную рощу Афины Из тополей. В ней источник струится, вокруг же лужайка. Там у отца моего участок и сад плодоносный, Пышный: от города он на крик отстоит человека. В роще этой останься и жди там все время, покуда В город прибыть мы успеем и в дом воротиться отцовский. Только дождись, чтоб достигли мы дома царя Алкиноя, В город феаков отправься тогда и расспрашивай встречных, Как тебе к дому пройти Алкиноя, высокого сердцем. Это нетрудно узнать, проводить без труда тебя сможет Малый самый ребенок. Нигде у других ты феаков Дома такого не встретишь, как дом Алкиноя героя. После того как тебя там строенья и двор в себя примут, Быстро пройди через залу мужскую и прямо направься К матери нашей. Она пред огнем очага восседает, Тонкие нити прядущая цвета морского пурпура, Подле высокой колонны. Рабыни ж работают сзади. Кресло отца моего пододвинуто к той же колонне, В нем он сидит и вино, как бог бессмертный, вкушает. Мимо него ты пройдешь и обнимешь руками колени Матери нашей, чтоб радостный день возвращенья увидеть Скоро наставшим, хоть очень далек ты от родины милой. Если, скиталец, к тебе моя мать отнесется с вниманьем, Можешь надеяться близких увидеть и снова вернуться В дом благозданный к себе и в милую землю родную". Так сказавши, блестящим бичом она мулов хлестнула. Быстро они за собою теченья оставили речки. Мулы равно хорошо и бежали и тихо шагали. Дева правила ими, с умом их бичом подгоняя, Чтобы за ними пешком поспевали подруги и странник. Солнце меж тем уж зашло. Достигли они знаменитой Рощи священной Афины. Там сел Одиссей богоравный, - Сел и дочери Зевса великого начал молиться: "Дочь Эгиоха Зевеса, послушай меня, Атритона! Нынче хотя бы внемли, когда не вняла мне в то время, Как сокрушал меня в море преславный Земли Колебатель! Дай мне к феакам угодным прийти, возбуждающим жалость!" Так говорил он молясь. И его услыхала Афина, Но самолично пред ним не явилась; она опасалась Брата отцова: упорно он гневом пылал к Одиссею, Богоподобному мужу, пока не достиг он отчизны. 7 Так божественный, стойкий в беде Одиссей там молился. Сила мулов меж тем Навсикаю доставила в город. Славного дома достигнув отца своего Алкиноя, Остановилась в воротах она, и тотчас окружили Братья ее, на бессмертных похожие. Выпрягши мулов, Сняли с повозки белье и внесли во внутренность дома. А Навсикая в покой свой пошла. Разожжен был огонь там Горничной Евримедусой, старухой, рабой из Анейры. В давнее время ее на судах привезли, из добычи В дар отобрав Алкиною: ведь всею страною феаков Он управлял, и народ подчинялся ему, словно богу. Евримедусой была Навсикая воспитана в доме. Ей и огонь разводила она и носила ей ужин. Встал между тем Одиссей и направился в город. Афина, Об Одиссее заботясь, в густом его облаке скрыла, Чтоб кто-нибудь из феаков отважливых, с ним повстречавшись, Не оскорбил его словом, не стал бы выспрашивать, кто он. Только успел он вступить в пленительный город феаков, Вышла навстречу ему совоокая дева Афина, Девушке юной, несущей кувшин, уподобившись видом. Стала пред ним - и ее вопросил Одиссей богоравный: "Не проводила б меня ты, дитя мое, в дом Алкиноя - Мужа, который над всеми людьми в этом властвует крае? Странник я, много несчастий в пути претерпевший; сюда я Прибыл из дальней земли; и здесь никого я не знаю, Кто у вас в городе этом и в этой стране обитает". И отвечала ему совоокая дева Афина: "Дом, о котором спросил ты, отец чужеземец, сейчас же Я покажу: в соседстве живет мой отец безупречный. В полном молчаньи иди. Я дорогу указывать буду. Ты же на встречных людей не гляди и не делай вопросов. Очень не любят у нас иноземных людей и враждебно, Холодно их принимают, кто прибыл из стран чужедальных. На корабли полагаясь свои быстролетные, бездны Моря они испытуют, - им дал это бог Земледержец. Быстры у них корабли, подобны крылу или мысли". Кончив, пошла впереди Одиссея Паллада Афина, Быстро шагая. А следом за ней Одиссей богоравный. И между славных судами феаков никто не заметил, Как через город он шел. Это сделала дева Афина В косах прекрасных, богиня могучая: скрыла чудесно В облаке темном его, всем сердцем любя Одиссея. Шел Одиссей и дивился на пристани их с кораблями И на просторные площади их, на высокие стены, Крепким везде частоколом снабженные, - диво для взоров! После того как пришли они к славному дому цареву, Так начала говорить совоокая дева Афина: "Вот тебе дом тот, отец чужеземец, который велел ты Мне указать. Ты увидишь царей там, питомцев Зевеса, - Пир пируют они. Войди к ним вовнутрь и боязнью Сердца себе не смущай: наиболе во всяческом деле Преуспевает смельчак, если даже пришел издалека. Прежде всего подойди к госпоже, как в столовую вступишь. Имя ее Арета; от предков она происходит Тех же, которые мужа ее Алкиноя родили. Прежде всего родили Навсифоя Земли Колебатель И Перибея, средь жен наиболе прекрасная видом, Самая младшая дочь отважного Евримедонта, Бывшего в давнее время властителем буйных гигантов: Но погубил он народ нечестивый, а также себя с ним. С ней Посейдон сочетался и сына родил Навсифоя, Духом высокого. Царствовал он над народом феаков. От Навсифоя-царя родились Рексенор с Алкиноем. Но Рексенор, не имев сыновей, после краткого брака Был Аполлоном застрелен, оставивши дочь лишь Арету В доме. Ее Алкиной супругою сделал своею И почитал, как нигде не была почитаема в мире Женщина, в мужнином доме ведущая ныне хозяйство. Так почиталась она и теперь почитается так же Милыми всеми своими детьми и самим Алкиноем, Как и народом, который глядит на нее, как на бога, Дружно приветствуя всюду, когда ее в городе встретит, Ибо она и сама умом не бедна благородным. Ласковым словом Арета и споры мужей разрешает. Если, скиталец, к тебе отнесется Арета с вниманьем, Можешь надеяться близких увидеть и снова вернуться В дом благозданный к себе и в милую землю родную". Так сказав, отошла совоокая дева Афина По беспокойному морю, покинувши остров прелестный. До Марафона дойдя и до улиц широких афинских, В прочный дом Ерехтея богиня вошла. Одиссей же К славному дому пошел Алкиноя. Пред медным порогом Остановившися, долго стоял он, охвачен волненьем, - Так был сиянием ярким подобен луне или солнцу Дом высокий царя Алкиноя, отважного духом. Стены из меди блестящей тянулись и справа и слева Внутрь от порога. А сверху карниз пробегал темносиний. Двери из золота вход в крепкозданный дворец запирали, Из серебра косяки на медном пороге стояли, Притолка - из серебра, а дверное кольцо - золотое. Возле дверей по бокам собаки стояли. Искусно Из серебра и из золота их Гефест изготовил, Чтобы дворец стерегли Алкиноя, высокого духом. Были бессмертны они и бесстаростны в вечные веки. В доме самом вдоль стены, прислоненные к ней, непрерывно Кресла внутрь от порога тянулись: на них покрывала Мягко-пушистые были наброшены - женщин работа. В креслах этих обычно вожди восседали феаков, Ели и пили обильно, ни в чем недостатка не видя. Юноши там золотые стояли на прочных подножьях, Каждый в руке поднимал по пылавшему факелу, ярко Комнаты дома в ночной темноте для гостей освещая. В доме его пятьдесят находилося женщин-невольниц; Те золотое зерно жерновами мололи ручными, Пряжу пряли другие и ткани прекрасные ткали, Тесно одна близ другой, как высокого тополя листья. С плотно сработанной ткани струилося жидкое масло. Как между всеми мужами феаки блистают искусством По морю быстрый корабль направлять, так и жены искусны Более прочих в тканье: одарила их щедро Афина Знаньем прекрасных работ рукодельных и разумом светлым. Сад у ворот вне двора простирался огромный, в четыре Гия пространством; со всех он сторон огражден был забором. Множество в этом саду деревьев росло плодоносных - Груш, гранатных деревьев, с плодами блестящими яблонь, Сладкие фиги дающих смоковниц и маслин роскошных. Будь то зима или лето, всегда там плоды на деревьях; Нету им порчи и нету конца; постоянно там веет Теплый Зефир,. зарождая одни, наливая другие. Груша за грушей там зреет, за яблоком - яблоко, смоква Следом за смоквой, за гроздьями вслед поспевают другие. Дальше, за садом, насажен там был виноградник богатый. В части одной на открытой для солнца и ровной площадке Гроздья сушились, а в части другой виноград собирали. Там уж давили его, там едва только он наливался, Сбросивши цвет, а уж там начинал и темнеть из-под низу. Вслед за последней грядой виноградной тянулись рядами Там огородные грядки со всякою овощью пышной. Два там источника было. Один растекался по саду, Весь орошая его, а другой ко дворцу устремлялся Из-под порога двора. Там граждане черпали воду. Так изобильно богами был дом одарен Алкиноев. Долго на месте стоял Одиссей в изумленьи великом. После того как на все с изумлением он нагляделся, - Быстро шагнув чрез порог, вошел он во внутренность дома. Там феакийских вождей и советников в сборе застал он. Зоркому Аргоубийце творили они возлиянья: Был он идущими спать всегда призываем последним. Быстрым шагом пошел через дом Одиссей многостойкий, Облаком скрытый, которым его окружила Афина. Прямо к Арете направился он и к царю Алкиною, Обнял руками колени Ареты, и в это мгновенье Разом божественный мрак, облекавший его, расступился. Все онемели вокруг, пред собою увидевши мужа, И изумлялися, глядя. А он говорил, умоляя: "Дочь Рексенора, подобного богу, внемли мне, Арета! Много страдав, я к царю, я к коленям твоим прибегаю, К вашим гостям на пиру! Да пошлют им бессмертные боги Полное счастье на долгие дни, да наследуют дети Все их имущество с частью почетной, им данной народом. О, помогите, молю вас, домой мне скорей воротиться! Очень давно уж от близких вдали страданья терплю я!" Так сказав, подошел к очагу он и сел там на пепел Возле огня. В глубочайшем молчаньи сидели феаки. Заговорил наконец старик Ехеней благородный. Всех остальных феакийских мужей превышал он годами, Опыт имел и богатый и долгий, блистал красноречьем. Добрых намерений полный, сказал Ехеней пред собраньем: "Нехорошо, Алкиной, и совсем неприлично, чтоб странник В пепле сидел очага твоего на земле перед нами! Эти же медлят вокруг, приказаний твоих ожидая. Тотчас его подними, пригласи в среброгвоздное кресло Странника сесть, а глашатаю дай приказанье в кратере Воду с вином замешать, чтоб могли мы свершить возлиянье Зевсу, который сопутствует всем, о защите молящим. Ключница ж пусть чужеземцу поужинать даст из запасов". Эти слова услыхав, Алкиноя священная сила Руку взяла Одиссея разумного с выдумкой хитрой: Встать принудив с очага, усадила в блестящее кресло, Храброму Лаодаманту велев уступить ему место - Рядом сидевшему с ним, наиболе любимому сыну. Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою В тазе серебряном был перед ним установлен служанкой Для умывания. После расставила стол она гладкий. Хлеб перед ним положила почтенная ключница, много Кушаний разных прибавив, охотно их дав из запасов. Тотчас взялся за еду и питье Одиссей многостойкий. Вестнику после того Алкиноева сила сказала: "Воду в кратере с вином замешай, Понтоной, и сейчас же Чашами всех обнеси, чтоб могли мы свершить возлиянье Зевсу, который сопутствует всем, о защите молящим". И замешал Понтоной вина медосладкого тотчас, Всем им по чаше поднес, возлиянье свершая из каждой. Как возлиянье свершили и выпили, сколько хотелось, С речью к ним Алкиной обратился и вот что промолвил: "К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков! Выскажу то я, к чему меня дух мой в груди побуждает. Кончился пир наш. Теперь на покой по домам разойдитесь. Завтра же утром, сюда и других пригласивши старейшин, Гостя мы станем в дворце угощать и прекрасные жертвы Там же богам принесем, а потом нам пора и подумать, Как чужеземцу отсюда без лишних трудов и страданий В сопровождении нашем вернуться в родимую землю Скоро и радостно, как бы оттуда он ни был далеко, - Чтобы во время пути ни печали, ни зла он не встретил, Прежде чем в край свой родной не вернется. А там уж пускай Полностью вытерпит все, что судьба и зловещие пряхи Выпряли с нитью ему, когда родила его матерь. Если ж кто из бессмертных под видом его посетил нас, То очевидно, что боги замыслили новое что-то. Ибо они нам обычно являются в собственном виде Каждый раз, как мы славные им гекатомбы приносим, Там же пируют, где мы, и с нами совместно садятся. Даже когда и отдельно идущий им встретится путник, Вида они своего не скрывают пред ним, ибо очень Близки мы им, как циклопы, как дикое племя гигантов". Так Алкиною в ответ сказал Одиссей многоумный: "Прочь отгони эту мысль, Алкиной! Я и видом и ростом Не на бессмертных богов, обладающих небом широким, А на обычных людей похожу, рожденных для смерти. Нет меж бессчастных людей, которых вам знать приходилось, Ни одного, с кем бы я поравняться не мог в испытаньях. Даже больше других я бы мог рассказать о несчастьях, Сколько их всех перенес я по воле богов олимпийских. Как ни скорблю я, однако, но дайте, прошу вас, поесть мне. Нет подлей ничего, чем наш ненавистный желудок. Хочешь - не хочешь, а помнить велит о себе он упорно, Как бы ни мучился кто, как бы сердце его ни страдало. Так же и я вот: как сердцем страдаю! А он непрестанно Просит еды и питья и меня забывать заставляет Все, что вытерпел я, и желает себя лишь наполнить. Вас прошу я не медлить и завтра, как утро настанет, В милую землю родную доставить меня, несчастливца. Много терпел я, но пусть и погибну я, лишь бы увидеть Мне достоянье мое, и рабов, и дом мой высокий". Слово одобрив его, согласилися все, что в отчизну Должно его проводить, ибо все справедливо сказал он. Сделав богам возлиянье и выпивши, сколько хотелось, Все поднялись и для сна по жилищам своим разошлися. В зале, однако, остался сидеть Одиссей богоравный, Рядом с ним - Алкиной, подобный богам, и Арета. Всю между тем со стола посуду убрали служанки. Тут белорукая так начала говорить с ним Арета. Только взглянула царица на платье - и сразу узнала Плащ и хитон, что сама соткала со служанками вместе. Так обратилась она к Одиссею со словом крылатым: "Вот что прежде всего у тебя, чужеземец, спрошу я: Кто ты? Откуда ты родом? И кто тебе дал это платье? Ты говорил ведь, что прибыл сюда, потерпевши крушенье? И, отвечая Арете, сказал Одиссей многоумный: "Трудно подробно тебе обо всем рассказать мне, царица. Слишком уж много я бед претерпел от богов Уранидов. Это ж тебе я скажу, что спросила и хочешь узнать ты. Есть Огигия-остров средь моря, далеко отсюда. Там обитает Атлантова дочь, кознодейка Калипсо, В косах прекрасных богиня ужасная. С нею общенья Ни из богов не имеет никто, ни из смертнорожденных. Только меня, несчастливца, привел к очагу ее дома Бог враждебный. Блистающей молнией быстрый корабль мой Надвое Зевс расколол посреди винно-чермного моря. Все у меня остальные товарищи в море погибли. Я же, за киль ухватясь корабля двоехвостого, девять Дней там носился. В десятый к Огигии-острову боги Ночью пригнали меня, где та обитает Калипсо, В косах прекрасных богиня ужасная. Ею радушно Принят я был, и любим, и кормим. Она обещала Сделать бессмертным меня и бесстаростным в вечные веки. Духа, однако, в груди у меня не склонила богиня. Семь непрерывно я пробыл там лет, орошая слезами Платье нетленное, мне подаренное нимфой Калипсо. После того же как год и восьмой, приближаясь, пришел к нам, Вдруг мне она приказала домой отправляться, - не знаю: Зевса ль приказ получила, сама ль изменилася в мыслях? Крепкий велела мне плот приготовить, снабдила обильно Пищей и сладким напитком, одела в нетленное платье, Ветер потом мне попутный послала, не вредный и мягкий. Плыл семнадцать я дней, свой путь по волнам совершал, На восемнадцатый день показались тенистые горы Вашего края. И мне, несчастливцу, великая радость Сердце объяла. Но много еще предстояло мне горя Встретить: его на меня обрушил Земли Колебатель, Загородил мне дорогу, подняв бушевавшие ветры, Море вокруг возмутил несказанно, никак не дозволив, Чтоб на плоту меня волны терпели, стенавшего тяжко. Буря мой плот наконец раскидала по бревнам. Однако Вплавь перерезал я эту пучину морскую, доколе К вашей земле не пригнали, неся меня, волны и ветер. Но одолели б меня, когда б выходил я на сушу, Волны прибоя, ударив о скалы и гибельный берег, Если бы, вынырнув в бок, не поплыл я, покамест до речки Не добрался. Показалось мне место удобным. Свободно Было оно и от скал и давало защиту от ветра. На берегу я упал, набираяся сил. С наступленьем Ночи бессмертной ушел я от Зевсом питаемой речки В сторону, в частом кустарнике лег и глубоко зарылся В листья. И сон на меня божество излило бесконечный. Милым печалуясь сердцем, зарывшись в увядшие листья, Спал я всю ночь напролет до зари и с зари до полудня. Солнце к закату склонилось, и сон меня сладкий оставил. Тут на морском берегу я заметил игравших служанок Дочери милой твоей, и ее между них, как богиню. К ней я с мольбою прибег. Так мудро она поступила, Как и подумать никто бы не мог, что при встрече поступит Девушка столь молодая. Всегда молодежь неразумна. Пищи она мне дала и вина искрометного вволю, И искупала в реке, и эту дала мне одежду. Хоть и с печалью в груди - всю правду тебе рассказал я". Снова тогда Алкиной, отвечая, сказал Одиссею: "Нехорошо это очень придумала дочь моя, странник, Что со служанками вместе тотчас тебя следовать в дом наш Не пригласила. Ведь к первой ты с просьбою к ней обратился". Так он сказал. И ответил ему Одиссей многоумный: "Нет, герой, не сердись на невинную деву за это. Мне и велела она идти со служанками вместе, Только я сам отказался: мне было и стыдно и страшно, Как бы ты, вместе увидевши нас, не разгневался сердцем. В гнев легко на земле впадаем мы, племя людское". Снова тогда Алкиной, отвечая, сказал Одиссею: "Странник, в груди у меня совсем не такое уж сердце, Чтоб по-пустому сердиться. Во всем предпочтительней мера. Если бы - Зевс, мой отец, Аполлон и Паллада Афина! Если б такой, как ты есть, и взглядов таких же, как сам я, Дочь мою взял ты и зятем моим называться бы начал, Здесь оставаясь! А я тебе дом и имущество дал бы, Если б ты волей остался. Держать же тебя против воли Здесь не посмеет никто: прогневили бы Зевса мы этим. Твой же отъезд назначаю на завтра, чтоб знал ты об этом Точно. Ты будешь лежать себе, сном покоренный глубоким, Наши же будут грести по спокойному морю, доколе Ты не приедешь в отчизну и дом иль куда пожелаешь, Будь это дальше гораздо, чем даже Евбея, которой Нет отдаленней страны, по рассказам товарищей наших, Видевших остров, когда с белокурым они Радамантом, Тития, сына Земли, посетившим, там побывали. Путь по глубокому морю они без труда совершили В сутки одни, до Евбеи доплыв и назад воротившись. Вскоре увидишь ты сам, как мои корабли быстроходны, Как гребцы по волнам ударяют лопатками весел". Так говорил он. И в радость пришел Одиссей многостойкий. Жарко моляся, воззвал он, и слово сказал, и промолвил: "Зевс, наш родитель! О, если бы все, что сказал Алкиной мне, Он и исполнил! Была бы ему на земле хлебодарной Неугасимая слава. А я бы домой воротился!" Так Одиссей с Алкиноем вели меж собой разговоры. Велено было меж тем белорукой Аретой служанкам В сени для гостя кровать принести, из подушек красивых, Пурпурных ложе устроить, покрыть это ложе коврами, Сверху пушистым застлать одеялом, чтоб им покрываться. С факелом ярким в руках поспешили рабыни из залы, Быстро на прочной кровати постель для него постелили, После того подошли и приветливо гостю сказали: "Странник, иди почивать! Постель для тебя уж готова". Радостно было ему идти, чтоб предаться покою. Так отдыхал многостойкий в беде Одиссей богоравный Под колоннадою гулко звучащей, в сверленой постели. Сам Алкиной же в покоях высокого дома улегся, Где с госпожою супругой делил и кровать и постель он. 8 Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Встала с постели своей Алкиноя священная сила, Встал и потомок богов Одиссей, городов разрушитель. Гостя тотчас повела Алкиноя священная сила К площади, где невдали корабли находились феаков. К месту пришедши, уселись на гладко отесанных камнях Рядом друг с другом. Паллада ж Афина пошла через город, Вестника образ приняв при царе Алкиное разумном, В мыслях имея своих возвращенье домой Одиссея. Остановившись пред каждым, Афина ему говорила: "Ну же, скорее, вожди и советники славных феаков! Все собирайтесь на площадь, чтоб там чужеземца послушать. Только недавно он в дом Алкиноя разумного прибыл, Вытерпев в море крушенье. Бессмертным подобен он видом". Так возбудила она любопытство и рвение в каждом. Смертные быстро сошлись, заполняя сиденья и площадь. Много граждан пришло в изумленье большое, увидев Многоразумного сына Лаэрта. Афина излила Невыразимую прелесть на плечи и голову гостя, Сделала выше его и полнее на вид, чтоб милее Стал он собравшимся всем феакийским мужам, чтоб внушил им Страх и почтенье к себе, чтоб во всех одержал он победу Играх, в которых они испытать Одиссея хотели. После того как сошлись и толпа собралася большая, С речью к ним Алкиной обратился и вот что промолвил: "К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков: Выскажу то я, к чему меня дух мой в груди побуждает. Этот вот странник, - а кто он, не знаю, - в скитаниях прибыл В дом мой сюда из восточных иль западных стран иноземных. Просит отправки домой и срок умоляет назначить. Мы, как всегда, переезд ему этот охотно устроим: Нет никого и не будет такого, кто, в дом мой пришедши, Долго б у нас в ожиданьи сидел, об отъезде тоскуя. Спустим же черный корабль, отправляемый плавать впервые, В море священное. Юношей двух и еще пятьдесят к ним Выберем в целом народе, кто всех наиболе надежен. Все они пусть свои весла привяжут к уключинам, сами ж Выйдут и, в дом наш пришедши, заботу приложат, чтоб быстро Справить обед, а уж я в изобильи всего приготовлю. Юношам это я сделать даю приказанье. Другие ж Все вы, цари-скиптроносцы, в прекрасный дворец мой придите, Там угостим мы радушно прибывшего к нам чужестранца. Ни от кого пусть отказа не будет. На пир позовите И Демодока, певца. Бог дал ему сердце нам песней Радовать, как бы о чем ему петь ни велело желанье". Так он сказал и пошел. А следом за ним скиптроносцы. Вестник пошел за певцом, Демодоком божественным. Двое Выбранных юношей, с ними других пятьдесят, как велел он, К берегу быстро пошли всегда беспокойного моря. К морю и к ждавшему их кораблю подошли они скоро. Сдвинули прежде всего корабль на глубокую воду, Мачту потом со снастями на черный корабль уложили, К кожаным кольцам уключин приладили крепкие весла, Как полагается все, и потом паруса распустили, В месте глубоком корабль укрепили. Все это окончив, К дому большому пошли Алкиноя, разумного духом. Мужи заполнили двор, колоннады и комнаты дома. Все собрались во дворец - и старые и молодые. К пиру велел Алкиной двенадцать баранов зарезать, Восемь свиней белозубых и пару быков тяжконогих. Кожу содрали, рассекли и пир приготовили пышный. Всем дорогого певца привел в это время глашатай. Муза его возлюбила, но злом и добром одарила: Зренья лишила его, но дала ему сладкие песни. Кресло ему Понтоной среброгвоздное в зале поставил Посереди пировавших, придвинув к высокой колонне, Над головою его на гвозде он повесил формингу Звонкую, давши слепцу до нее прикоснуться руками. Возле поставил корзину прекрасную, стол пододвинув, Рядом же - кубок, чтоб пил, как только он духом захочет. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, Муза внушила певцу пропеть им сказанье из ряда Песен, молва о которых до самых небес достигала. Пел он о ссоре царя Одиссея с Пелеевым сыном, Как, на пиршестве пышном бессмертных, неистово оба Между собой разругались; владыка ж мужей Агамемнон Рад был безмерно, что ссора меж лучших возникла ахейцев; Знаменьем добрым была эта ссора: в Пифоне священном Так ему Феб предсказал, когда чрез порог перешел он Каменный с целью спросить оракула: бедствий начало Зевс в это время как раз накатил на троян и ахейцев. Вот про это и пел знаменитый певец. Свой широкий Пурпурный плащ Одиссей, мускулистыми взявши руками, Сдвинул чрез голову вниз и лицо в нем прекрасное спрятал. Стыдно было ему проливать пред феаками слезы. Каждый раз, лишь кончал певец тот божественный пенье, Плащ спускал Одиссей с головы своей, вытерев слезы, Чашу двуручную брал и творил возлиянье бессмертным. Только, однако, опять начинал он и знатные гости Петь побуждали его, восторгаясь прекрасною песней, - Снова вздыхал Одиссей, плащом с головою покрывшись. Скрытыми слезы его для всех остальных оставались, Только один Алкиной те слезы заметил и видел, Сидя вблизи от него и вздохи тяжелые слыша. К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью: "К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков! Дух свой насытили мы для всех одинаковым пиром, Также формингою звонкой, цветущею спутницей пира. Выйдем отсюда теперь, к состязаньям различным приступим, Чтоб чужестранец, домой воротившись к друзьям своим милым, Мог рассказать им, насколько мы всех остальных превосходим В бое кулачном, в прыжках, в борьбе и стремительном беге". Так он сказал и пошел. А следом за ним остальные. Вестник повесил на гвоздь формингу певца Демодока, За руку взял Демодока и вывел его из столовой. Той же дорогою вел он его, какой и другие Знатные шли феакийцы, желавшие игры увидеть. Все они к площади шли. А за ними народ несчислимый Следом валил. И тогда благородные юноши встали. Встали и вышли вперед Акроней, Окиал с Елатреем, Следом Навтей и Примней, за ними Понтей с Анхиалом, Также Анабесиней и Прорей, Фоон с Еретмеем, И Амфиал, Полинеем, Тектоновым сыном, рожденный. Вышел еще Евриал Навболид, с людобойцем Аресом Схожий; и видом и ростом он всех превышал феакийцев. С Лаодамантом одним он ни тем, ни другим не равнялся. На состязание вышли и трое сынов Алкиноя: Лаодамант, Клитоней, подобный бессмертным, и Галий. Было объявлено первым из всех состязание в беге. Бег с черты начался. И бросились все они разом И по равнине помчались стремительно, пыль поднимая. На ноги был быстроходнее всех Клитоней безупречный: Сколько без отдыха мулы проходят под плугом по пашне, Ровно настолько других обогнал он и сзади оставил. Вышли другие потом на борьбу, приносящую муки. В ней победил Евриал, превзошедший искусством и лучших. В прыганьи взял Амфиал преимущество перед другими, В дискометаньи искуснее всех Елатрей оказался, В бое кулачном же - Лаодамант, Алкиноем рожденный. После того как насытили все они играми сердце, Лаодамант, Алкиноем рожденный, к ним так обратился: "Спросим-ка с вами, друзья, чужестранца, в каких состязаньях Опытен он и умел. Ведь ростом совсем он не низок, Голени, бедра и руки над ними исполнены силы, Шея его мускулиста, и сила как будто большая. Также годами не стар он, лишь бедами сломлен большими. Думаю я, ничего не бывает зловреднее моря: Самого крепкого мужа способно оно обессилить". Так он сказал. Евриал, ему отвечая, промолвил: "Лаодамант! Весьма произнес ты разумное слово! К гостю сам подойди и свое предложение сделай". Доблестный сын Алкиноя едва только это услышал, Вышел, и встал в середине, и так Одиссею промолвил: "Ну-ка, отец чужеземец, вступи-ка и ты в состязанье, Если искусен в каком. А должен бы быть ты искусен. Ведь на земле человеку дает наибольшую славу То, что ногами своими свершает он или руками. Выйди, себя покажи и рассей в своем духе печали: Твой ведь отъезд уж теперь недалек. Корабль быстроходный На воду с берега спущен, товарищи наши готовы". И, отвечая ему, сказал Одиссей многоумный: "Лаодамант, не в насмешку ль вы мне предлагаете это? Не состязанья в уме у меня, а труды и страданья, - Все, что в таком изобильи пришлось претерпеть мне доселе. Нынче же здесь, вот на этом собраньи, тоскуя сижу я, О возвращеньи домой и царя и народ умоляя". Прямо в лицо насмехаясь, сказал Евриал Одиссею: "Нет, чужестранец, тебя не сравнил бы я с мужем, искусным В играх, которых так много везде у людей существует! Больше похож ты на мужа, который моря объезжает В многовесельном судне во главе мореходцев-торговцев, Чтобы, продав свой товар и опять корабли нагрузивши, Больше нажить барыша. На борца же совсем не похож ты!" Грозно взглянув на него, отвечал Одиссей многоумный: "Нехорошо ты сказал! Человек нечестивый ты, видно! Боги не всякого всем наделяют. Не все обладают И красноречьем, и видом прекрасным, и разумом мудрым. С виду иной человек совершенно как будто ничтожен, Слову ж его божество придает несказанную прелесть; Всем он словами внушает восторг, говорит без запинки, Мягко, почтительно. Каждый его на собраньи заметит. В городе все на него, повстречавшись, глядят, как на бога. С богом бессмертным другой совершенно наружностью сходен, Прелести ж бедное слово его никакой не имеет. Так и с тобою: наружностью ты выдаешься меж всеми, Лучше и бог бы тебя не создал. Но разумом скуден. Дух мне в груди взволновал ты своей непристойною речью. Нет, не безопытен я в состязаньях, как ты утверждаешь. Думаю я, что на них между первыми был я в то время, Как еще мог полагаться на юность свою и на руки. Нынче ж ослаб я от бед и скорбей. Претерпел я немало В битвах жестоких с врагами, в волнах разъяренного моря. Все же и так, столько бед претерпев, в состязанье вступаю! Язвенно слово твое. Разжег ты меня этим словом!" Так он сказал, поднялся и, плаща не снимая, огромный Диск рукою схватил, тяжелее намного и толще Диска, которым пред тем состязались феаки друг с другом, И, размахавши, его запустил мускулистой рукою. Камень, жужжа, полетел. Полет его страшный услышав, К самой присели земле длинновеслые мужи феаки, Славные дети морей. Из руки его вылетев быстро, Диск далеко за другими упал. Уподобившись мужу, Знаком отметила место Афина и так объявила: "Даже слепой отличил бы на ощупь твой знак, чужестранец! Ибо лежит он не в куче средь всех остальных, а гораздо Дальше их всех. Ободрись! За тобою осталась победа! Так же, как ты, или дальше никто из феаков не бросит!" Так сказала Афина, и радость взяла Одиссея, Что на собраньи нашелся товарищ, к нему благосклонный. На сердце сделалось легче, и так продолжал говорить он: "Юноши, прежде добросьте до этого диска: а следом Брошу другой я, и так же далеко; быть может, и дальше. Я и других приглашаю к другим состязаньям, которых Только их дух пожелает. Уж больно я вами рассержен! Бег ли, борьба ли, кулачный ли бой - на все я согласен! С Лаодамантом одним я ни в чем состязаться не стану: Здесь ведь хозяин он мне: кто станет с хозяином биться." Должен быть дураком, ни на что человеком не годным Тот, кто в чужой стороне хозяину сделает вызов На состязанье: себе самому только вред принесет он. Из остальных же на всех я пойду, никого не отвергну. Каждого рад я при встрече познать и себя испытать с ним. Сколько ни есть средь мужей состязаний, не плох ни в одном я. Руки недурно мои полированным луком владеют: Прежде других поражу я противника острой стрелою В гуще врагов, хоть кругом бы и очень товарищей много Было и меткую каждый стрелу на врага бы нацелил. Луком один Филоктет меня побеждал неизменно Под Илионом, когда мы, ахейцы, в стрельбе состязались; Что же до прочих, то лучше меня никого, полагаю, Нет теперь между смертных людей, кто питается хлебом. Против же прежних людей я бороться никак не посмел бы - Против Геракла иль против Еврита, царя Эхалии. Луком не раз состязались они и с самими богами, Вот почему и погиб великий Еврит, не достигнув Старости в доме своем; умертвил Аполлон его - в гневе, Что его вызвать посмел он в стрельбе состязаться из лука. Дальше могу я достигнуть копьем, чем иные стрелою. Только боюсь, чтоб ногами меня кто-нибудь из феаков Не победил: истощили меня не совсем, как обычно, Ярые волны морские: не всю ведь дорогу проделал На корабле я сюда. И члены мои ослабели". Так говорил он. Молчанье глубокое все сохраняли. Только один Алкиной, ему отвечая, промолвил: "Странник, сказать ничего нам обидного ты не желаешь, Но лишь присущую хочешь тебе показать добродетель В гневе, что этот вот муж тебя оскорбил пред собраньем. Нет, добродетели, странник, твоей ни один не оспорит, Слово умеющий молвить, согласное с здравым рассудком. Выслушай слово теперь и мое, чтоб мужам благородным Мог ты его повторить, когда, со своею супругой И со своими детьми у себя беззаботно пируя, О добродетелях вспомнишь, какие Зевес-промыслитель Издавна, с самых еще отцовских времен, даровал нам. Мы ни в кулачном бою, ни в борьбе далеко не отличны. На ноги быстры зато, мореходцы же - первые в мире. Любим всем сердцем пиры, хороводные пляски, кифару, Ванны горячие, смену одежды и мягкое ложе. Ну-ка, идите сюда, танцовщики лучшие наши, Гостю искусство свое покажите, чтоб, в дом свой вернувшись, Мог он друзьям рассказать, насколько мы всех превосходим В плаваньи по морю, в ног быстроте и в пеньи и в пляске. Для Демодока же пусть кто-нибудь за формингою сходит Звонкою - где-то она у меня здесь находится в доме". Так Алкиной боговидный сказал, и тотчас же глашатай К царскому дому пошел и с полой вернулся формингой. Распорядители, девять числом, избранцы народа, Встали. Для игрища все приготавливать было их дело. Выровняв место, они от площадки народ оттеснили. Вестник пришел между тем и принес Демодоку формингу Звонкую. Вышел певец в середину. Его окружили Юноши в первой поре возмужалости, ловкие в плясках, И по площадке священной затопали враз. Одиссей же Взглядом следил, как их ноги мелькали, и духом дивился. Тот играл на форминге и голосом начал прекрасным Петь, как слюбились Арес с Афродитой красивовеночной, Как они в доме Гефеста в любви сопряглися впервые Тайно; Арес, ей немало даров подарив, обесчестил Ложе Гефеста-владыки. Тотчас Гелиос к нему с вестью Этой явился, - он видел, как те, обнимаясь, лежали. Только услышал Гефест это боль приносящее слово, В кузню к себе он пошел, на обоих замыслив худое, И, наковальню на плаху поставивши, выковал сети Нерасторжимые, чтобы их крепко держали, поймавши. Хитрый окончивши труд и злобой к Аресу пылая, В спальню к себе он пошел, где ложе его находилось, Ножки кровати вокруг отовсюду опутал сетями И с потолка эти сети спустил паутиною тонкой, Так что не только никто из людей увидать их не мог бы, Но и из вечных богов, - до того их искусно сковал он. Эти тончайшие сети вкруг ложа коварно раскинув, Сделал он вид, что на Лемнос отправился, в тот благозданный Город, который меж всех он земель наиболее любит. Не был слеп, следя за Гефестом, Арес златокудрый. Только что прочь удалился Гефест, знаменитый художник, Быстро направил Арес шаги свои к дому Гефеста, Жаждая страстно любви Кифереи красивовеночной. Та лишь недавно вернулась домой от родителя Зевса И, отдыхая, сидела. Вошел он во внутренность дома, За руку взял Афродиту, по имени назвал и молвил: "Милая, ляжем в постель, насладимся с тобою любовью! Нету ведь дома Гефеста. Вершины Олимпа покинув, К синтиям грубоголосым на Лемнос отправился муж твой". Так ей сказал он. И с радостью с ним улеглась Афродита. Лежа в постели, заснули они напоследок. Внезапно Тонкие сети Гефеста с такой охватили их силой, Что ни подняться они не могли, ни двинуться членом. Тут они поняли оба, что бегство для них невозможно. Близко пред ними предстал знаменитый хромец обеногий. Прежде чем в Лемнос прибыть, с дороги домой он вернулся: Зорко следивший за всем Гелиос известил его тотчас. Милым печалуясь сердцем, вбежал во дворец он поспешно, Остановился в дверях, охваченный яростью дикой, И завопил во весь голос, богов созывая бессмертных: "Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги! Вот посмотрите на это смешное и гнусное дело, - Как постоянно бесчестит меня, хромоногого, Зевса Дочь, Афродита-жена, как бесстыдного любит Ареса! Он крепконог и прекрасен на вид, а я хромоногим На свет родился. Однако виновен-то в этом не я же, - Только родителей двое, родившие так меня на свет. Вот посмотрите, как оба, любовно обнявшись друг с другом, Спят на постели моей! Как горько смотреть мне на это! Но я надеюсь, что больше им так уж лежать не придется, Как ни любили б друг друга. Пройдет у них скоро охота! Будут теперь их держать здесь искусные сети, доколе Всех целиком не отдаст мне родитель супруги подарков, Мною врученных ему за бесстыдную женщину эту! Дочь хоть прекрасна его, но как же разнуздана нравом!" Так он сказал. Во дворец меднозданный собралися боги. Тотчас пришел Посейдон-земледержец, пришел и владыка Феб Аполлон дальнострельный, пришел и Гермес-благодавец. Что до богинь, то они из стыдливости дома остались. Вечные боги, податели благ, столпились у входа. Смех овладел неугасный блаженными всеми богами, Как увидали они, что Гефест смастерил многоумный. Так не один говорил, поглядев на стоявшего рядом: "Злое не в прок. Над проворством тут медленность верх одержала. Как ни хромает Гефест, но поймал он Ареса, который Всех быстротой превосходит богов, на Олимпе живущих. Взят он искусством - и вот с него пеня за брак оскорбленный!" Так меж собою вели разговоры бессмертные боги. Зевсов сын, Аполлон-повелитель, Гермесу промолвил: "Ну-ка, скажи, сын Зевса, Гермес, Благодавец, Вожатый! Не пожелал ли бы ты, даже крепкой окутанный сетью, Здесь на постели лежать с золотой Афродитою рядом?" Аргоубийца-вожатый тотчас Аполлону ответил: "Если бы это случилось, о царь Аполлон дальнострельный, - Пусть бы опутан я был хоть бы втрое крепчайшею сетью, - Пусть бы хоть все на меня вы глядели богини и боги, - Только бы мне тут лежать с золотой Афродитою рядом!" Так он сказал. Поднялся меж богами бессмертными хохот. Смех одного Посейдона не брал. Умолял он Гефеста, Славного дивным искусством, чтоб дал он свободу Аресу. Громко к нему со словами крылатыми он обратился: "Освободи. Я тебе за него поручусь, как прикажешь; Плату тебе при богах свидетелях всю он заплатит". Но, возражая, сказал знаменитый хромец обеногий: "Этого - нет, не проси у меня, Посейдон-земледержец! Плохо, когда поручитель поруку дает за плохого. Как же тебя при богах свидетелях мог бы связать я, Если б Арес ускользнул и от сети моей и от платы?" И, отвечая, сказал Посейдон, сотрясающий землю: "Если даже Арес, ускользнув от условленной платы, Скроется бегством, то все тебе сам за него заплачу я". Быстро на это сказал знаменитый хромец обеногий: "Просьбу твою я никак не могу и не смею отвергнуть". Это ответивши, сеть распустила Гефестова сила. Освободившись от уз неразрывных, и бог и богиня Оба мгновенно вскочили. Арес во Фракию умчался, В Кипр унеслась Афродита улыбколюбивая, в Пафос. В Пафосе есть у нее алтарь благовонный и роща. Там искупали богиню хариты и тело натерли Маслом нетленным, какое обычно для вечно живущих, И облекли ее в платье прелестное, диво для взоров. Так им пел знаменитый певец. Одиссей его слушал И наслаждался в душе. Наслаждались равно и другие- Славные дети морей, длинновеслые мужи феаки. Лаодаманту и Галию дал Алкиной приказанье, Чтоб в одиночку сплясали: никто с ними спорить не смог бы. Взяли тотчас они в руки пурпуровый мяч превосходный; Был этот мяч изготовлен для них многоумным Полибом. Мяч тот, откинувшись сильно, один под тенисты тучи Быстро бросал, а другой, от земли подскочивши высоко, Ловко ловил его прежде, ч-м почвы касался ногами. После того же как в мяч они, прыгая вверх, наигрались, Стали оба уж просто плясать по земле многодарной, Часто сменяясь: другие же юноши, их обступивши, Хлопали мерно в ладони. И шум получался немалый. Тут Алкиною-царю сказал Одиссей богоравный: "Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший! Ты похвалился, что с вами никто не сравняется в пляске, - Правда твоя! Это видел я сам и безмерно дивлюся!" В радость при этом пришла Алкиноя священная сила. К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью: "К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков! Этот странник, как кажется мне, чрезвычайно разумен. Надобно нам предложить по обычаю гостю подарки. Правят ведь в нашей стране двенадцать царей превосходных Нашим могучим народом: меж ними тринадцатый сам я. Свежевымытый плащ и хитон и еще по таланту Ценного золота каждый из них пусть для гостя доставит. Тотчас же эти дары принесем, чтоб, в руках их имея, С радостным духом пошел чужестранец на пиршество наше. А Евриал пусть вину перед гостем искупит как словом, Так и подарком: весьма говорил неприлично он с гостем". Так сказал Алкиной. И одобрили все его слово. Вестника каждый послал за подарком своим чужестранцу. А Евриал, отвечая царю Алкиною, промолвил: "Царь Алкиной, меж всех феакийских мужей наилучший! Гостю доставить я рад возмещение, как приказал ты. В дар я вручу ему меч целомедный с серебряной ручкой, В крепких ножнах из недавно распиленной кости слоновой, Много будет достоин подарок блистательный этот!" Так сказав, ему в руки вложил он свой меч среброгвоздный И со словами крылатыми громко к нему обратился: "Радуйся много, отец чужеземец! И если сказал я Дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет! Пусть тебе боги дадут и жену увидать и в отчизну Скоро вернуться: давно уж вдали ты от близких страдаешь". И, отвечая ему, сказал Одиссей хитроумный: "Радуйся, друг мой, и ты, да пошлют тебе счастие боги! Пусть никогда и потом не раскаешься ты, что прекрасный Мне этот меч подарил, словами со мной примирившись". Так он ответил и меч среброгвоздный накинул на плечи. Солнце зашло, и ему доставлены были подарки. Славные вестники все их в жилище внесли Алкиноя. Там сыновья Алкиноя могучего взяли подарки. К матери их отнесли, уважаемой всеми Арете. Всех за собой повела Алкиноя священная сила. В дом вошедши, они в высокие кресла уселись, И обратилась тогда Алкиноева сила к Арете: "Ну-ка, жена, принеси нам сундук, изо всех наилучшиий! В этот сундук свежевымытый плащ и хитон ты положишь, Жаркий огонь под котлом разожгите и воду согрейте, Чтобы, помывшись и видя лежащие в полном порядке Все дары, что феаки сюда принесли чужестранцу, Пиршеством он наслаждался у нас и слушал бы песни. Я ж ему эту чашу прекрасную дам золотую, Чтобы, все дни обо мне вспоминая, творил возлиянья В доме своем и Крониду отцу и прочим бессмертным". Так сказал Алкиной. И рабыням велела Арета Медный треножник большой на огонь поскорее поставить. Те, поставив треногий котел на пылавшее пламя, Влили воды до краев и дров под котел подложили. Брюхо сосуда огонь охватил. Вода согревалась. Из кладовой между тем сундук превосходный Арета Вынесла гостю, в сундук дорогие сложила подарки - Платье и золото все, что феаки ему надавали. А от себя еще плащ положила прекрасный с хитоном. К гостю Арета потом обратилась со словом крылатым: "Крышку теперь огляди и сундук завяжи поскорее, Чтобы в дороге чего у тебя не украли, покуда Сладким ты будешь покоиться сном в корабле чернобоком", Это когда услыхал Одиссей, в испытаниях твердый, Тотчас крышку приладив, сундук завязал поскорее Хитрым узлом, как Цирцея его обучила когда-то. Тут же ключница в ванну ему пойти предложила, Чтобы помыться. И радость его охватила при виде Ванны горячей. С тех пор как дом он Калипсо покинул, Видеть заботу ему о себе приходилось не часто. Там же забота о нем постоянна была, как о боге! Вымывши в ванне, рабыни всего его маслом натерли, В плащ прекрасный потом и хитон облекли его плечи. Выйдя из ванны, пошел он к мужам, уж вино распивавшим. Дочь Алкиноя, красу от богов получившая вечных, Возле столба, потолок подпиравшего залы, стояла. На Одиссея она с большим восхищеньем смотрела И со словами к нему окрыленными так обратилась: "Радуйся, странник, и помни меня, как вернешься в отчизну. Мне ты ведь прежде всего спасением жизни обязан". Ей отвечая, тотчас же сказал Одиссей многоумный: "Высокодушного дочь Алкиноя царя, Навсикая! Только бы Зевс-промыслитель, супруг громомечущий Геры, Дал мне домой воротиться и день возвращенья увидеть, Там не устану тебе возносить я молитвы, как богу, В вечные веки: ведь жизнь-то мне, дева, ты сохранила!" Молвил и рядом с царем Алкиноем уселся на кресло. Было уж роздано мясо, в кратерах вино намешали. Всем дорогого певца привел в это время глашатай, Чтимого целым народом слепца Демодока. Его он Между гостей усадил, спиною к высокой колонне. К вестнику тут обратясь, сказал Одиссей многоумный, Жирный кусок от хребта белозубого вепря отрезав. Большую часть от него для себя он, однако, оставил: "Вестник, возьми это мясо, снеси Демодоку, чтоб съел он. Рад я вниманье ему оказать, хоть и очень печалюсь. Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди, Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила Муза сама, и племя певцов она любит сердечно". Вестник тотчас же пошел. И герою-певцу Демодоку Передал мясо. И принял певец его, радуясь духом. Руки немедленно к пище готовой они протянули, После того как желанье питья и еды утолили, Так Демодоку сказал Одиссей, в испытаниях твердый: "Выше всех людей, Демодок, я тебя бы поставил! Иль Аполлоном самим, иль Музой обучен ты пенью. Больно уж верно поешь ты про все, что постигло ахейцев, Что они сделали, сколько трудились и сколько страдали, Словно иль сам ты все это видел, иль от видевших слышал. Ну-ка, к другому теперь перейди, расскажи, как Епеем С помощью девы Афины построен был конь деревянный, Как его хитростью ввел Одиссей богоравный в акрополь, Внутрь поместивши мужей, Илион разоривших священный. Если так же об этом ты все нам расскажешь, как было, Тотчас всем людям скажу я тогда, что бог благосклонный Даром тебя наградил и боги внушают те песни". Так он сказал. И запел Демодок, преисполненный бога. Начал с того он, как все в кораблях прочнопалубных в море Вышли данайцев сыны, как огонь они бросили в стан свой, А уж первейшие мужи сидели вокруг Одиссея Средь прибежавших троянцев, сокрывшись в коне деревянном. Сами троянцы коня напоследок в акрополь втащили. Он там стоял, а они без конца и без толку кричали, Сидя вокруг. Между трех они все колебались решений: Либо полое зданье погибельной медью разрушить, Либо, на край притащив, со скалы его сбросить высокой, Либо оставить на месте, как вечным богам приношенье. Это последнее было как раз и должно совершиться, Ибо решила судьба, что падет Илион, если в стены Примет большого коня деревянного, где аргивяне Были запрятаны, смерть и убийство готовя троянцам. Пел он о том, как ахейцы разрушили город высокий, Чрево коня отворивши и выйдя из полой засады; Как по различным местам высокой рассыпались Трои, Как Одиссей, словно грозный Арес, к Деифобову дому Вместе с царем Менелаем, подобным богам, устремился, Как на ужаснейший бой он решился с врагами, разбивши Всех их при помощи духом высокой Паллады Афины. Это пел знаменитый певец. Непрерывные слезы Из-под бровей Одиссея лицо у него увлажняли. Так же, как женщина плачет, упавши на тело супруга, Павшего в первых рядах за край свой родной и за граждан, Чтоб отвратить от детей и от города злую погибель: Видя, что муж дорогой ее в судорогах бьется предсмертных, С воплем к нему припадает она, а враги, беспощадно Древками копий ее по спине и плечам избивая, В рабство уводят с собой на труды и великие беды. Блекнут щеки ее в возбуждающей жалость печали, - Так же жалостно слезы струились из глаз Одиссея. Скрытыми слезы его для всех остальных оставались, Только один Алкиной те слезы заметил и видел, Сидя вблизи от него и вздохи тяжелые слыша. К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью: "К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков! Пусть играть Демодок перестанет на звонкой форминге. Радость пеньем своим он вовсе не всем доставляет. С самых тех пор, как за ужином мы и певец нам поет здесь, Не прекращает все время, как вижу я, горького плача Гость наш; большое какое-то горе его угнетает. Пусть же певец перестанет, чтоб все мы равно наслаждались, Гость и хозяева. Так оно будет намного прекрасней: Все ведь мы делаем здесь для почтенного нашего гостя - Мы и готовим отъезд и подносим с любовью подарки. Всякий просящий защиты и странник является братом Мужу, который хотя бы чуть-чуть прикоснулся к рассудку. Вот почему не скрывай ты от нас осторожною мыслью То, что тебя я спрошу. Разумнее будет ответить. Имя скажи нам, каким тебя мать и отец называли Вместе со всеми, кто в городе жил и вкруг города также. Нет никого совершенно, как только на свет он родится, Средь благородных иль низких людей, кто бы был безымянным. Каждому, только родивши, дают уж родители имя. Так назови же мне землю свою, государство и город, Чтобы, тебя отвозя, туда свою мысль направляли Наши суда: у феаков на них не имеется кормчих, Нет и руля, как у всех остальных кораблей мореходных. Сами они понимают и мысли мужей и стремленья, Знают и все города и все плодоносные нивы Смертных людей; через бездны морские, сквозь мглу и туманы Быстро мчатся они и все ж не боятся нисколько Вред на волнах претерпеть или в море от бури погибнуть. Но от отца моего Навсифоя пришлось мне когда-то Вот что узнать: говорил он, сердит на феаков жестоко Бог Посейдон, что домой невредимыми всех мы развозим. Некогда, он утверждал, феакийский корабль многопрочный При возвращеньи обратно по мглисто-туманному морю Бог разобьет и высокой горою наш город закроет. Так говорил мне старик. А исполнит ли то Земледержец Иль не исполнит, пусть будет по воле великого бога. Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Как заблудился ты, что за края тебе видеть пришлося, Где побывал в городах и к людям каким попадал ты, К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды, Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем? Также скажи, почему ты печалишься духом и плачешь, Слыша рассказ о судьбе аргосских данайцев и Трои? Боги назначили эту судьбу им и выпряли гибель Людям, чтоб песнями стали они и для дальних потомков. Может быть, кто у тебя из родни благородной погиб там, Зять иль тесть? После тех, кто нам близок по крови и роду, Эти из всех остальных всего нам дороже бывают. Или погиб у тебя благородный товарищ с приятным Нравом? Нисколько, мы знаем, не хуже и брата родного Тот из товарищей наших, который разумное знает". 9 Так отвечая ему, сказал Одиссей многоумный: "Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший! Как мне приятно и сладко внимать песнопеньям прекрасным Мужа такого, как этот, - по пению равного богу! В жизни, я думаю, нет свершений приятней, чем если Радостью светлой сердца исполнены в целом народе, Если, рассевшись один близ другого в чертогах прекрасных, Слушают гости певца, столы же полны перед ними Хлеба и жирного мяса; и, черпая смесь из кратера, В кубки ее разливает, гостей обходя, виночерпий. Это мне из всего представляется самым прекрасным. Но от меня о плачевных страданьях моих ты желаешь Слышать, чтоб сердце мое преисполнилось плачем сильнейшим. Что же мне прежде, что после и что под конец рассказать вам? Слишком уж много я бед претерпел от богов Уранидов. Прежде всего я вам имя свое назову, чтобы знали Вы его, я ж, если час неизбежный меня не настигнет, Гостем считался бы вашим, хотя и живущим далеко. Я - Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен Я между всеми людьми. До небес моя слава доходит. На издалека заметной Итаке живу я. Гора там Вверх выдается - Нерит, колеблющий листья. Немало Там и других островов, недалеких один от другого: Зам и Дулихий, покрытый лесами обильными Закинф. Плоская наша Итака лежит, обращенная к мраку, К западу, прочие все - на зарю и на солнце, к востоку. Почва ее камениста, но юношей крепких питает. Я же не знаю страны прекраснее милой Итаки. Нимфа Калипсо меня у себя удержать порывалась В гроте глубоком, желая своим меня сделать супругом; Также старалась меня удержать чародейка Цирцея В дальней Ээе, желая своим меня сделать супругом: Духа, однако, в груди мне на это она не склонила. Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших, Если бы даже в дому богатейшем вдали обитали Мы на чужой стороне, в отдаленьи от сродников наших. Ну, расскажу я тебе о печальном моем возвращеньи, Зевсом ниспосланном мне, когда Илион я покинул. Ветер от стен илионских к Исмару пригнал нас, к киконам. Город я этот разрушил, самих же их гибели предал. В городе много забравши и женщин и разных сокровищ, Начали мы их делить, чтоб никто не ушел обделенным. Стал тут советовать я как можно скорее отсюда Всем убежать, но меня не послушались глупые люди. Было тут выпито много вина и зарезано было Много у моря быков криворогих и жирных баранов. Те между тем из киконов, кто спасся, призвали киконов, Живших в соседстве, - и больших числом и доблестью лучших, Внутрь материк населявших, умевших прекрасно сражаться И с лошадей, а случится нужда, так и пешими биться. Столько с зарею явилося их, как цветов или листьев В пору весны. И тогда перед нами, злосчастными, злая Зевсова встала судьба, чтобы много мы бед испытали. Близ кораблей наших быстрых жестокая битва вскипела. Стали мы яро друг в друга метать медноострые копья. С самого утра все время, как день разрастался священный, Мы, защищаясь, упорно стояли, хоть было их больше. Но лишь склонилося солнце к поре, как волов распрягают, Верх получили киконы, вполне одолевши ахейцев. С каждого судна по шесть сотоварищей наших погибло. Всем остальным удалось убежать от судьбы и от смерти. Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем, Сами избегнув конца, но товарищей милых лишившись. В море, однако, не вывел двухвостых судов я, покуда Трижды каждого мы не позвали из наших несчастных Спутников, павших на поле в бою под руками киконов. Тучи сбирающий Зевс на суда наши северный ветер С вихрем неслыханным ринул и скрыл под густейшим туманом Сушу и море. И ночь ниспустилася с неба на землю. Мчались суда, зарываясь носами в кипящие волны. Вихрем на три, на четыре куска паруса разорвало. Мы, испугавшись беды, в корабли их, свернув, уложили, Сами же веслами стали к ближайшему берегу править. На берегу мы подряд пролежали два дня и две ночи, И пожирали все время нам дух и печаль и усталость. Третий день привела за собой пышнокосая Эос. Мачты поставив и снова подняв паруса, на суда мы Сели. Они понеслись, повинуяся ветру и кормчим. Тут невредимым бы я воротился в родимую землю, Но и волна, и теченье, и северный ветер - в то время, Как огибал я Малею - отбили меня от Киферы. Девять носили нас дней по обильному рыбою морю Смертью грозящие ветры. В десятый же день мы приплыли В край лотофагов, живущих одной лишь цветочною пищей. Выйдя на твердую землю и свежей водою запасшись, Близ кораблей быстроходных товарищи сели обедать. После того как едой и питьем мы вполне насладились, Спутникам верным своим приказал я пойти и разведать, Что за племя мужей хлебоядных живет в этом крае. Выбрал двух я мужей и глашатая третьим прибавил. В путь они тотчас пустились и скоро пришли к лотофагам. Гибели те лотофаги товарищам нашим нисколько Не замышляли, но дали им лотоса только отведать. Кто от плода его, меду по сладости равного, вкусит, Тот уж не хочет ни вести подать о себе, ни вернуться, Но, средь мужей лотофагов оставшись навеки, желает Лотос вкушать, перестав о своем возвращеньи и думать. Силою их к кораблям привел я, рыдавших, обратно И в кораблях наших полых, связав, положил под скамьями. После того остальным приказал я товарищам верным В быстрые наши суда поскорее войти, чтоб, вкусивши Лотоса, кто и другой не забыл о возврате в отчизну. Все они быстро взошли на суда, и к уключинам сели Следом один за другим, и ударили веслами море. Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем. Прибыли вскоре в страну мы не знающих правды циклопов, Гордых и злых. На бессмертных надеясь богов, ни растений Не насаждают руками циклопы, ни пашни не пашут. Без пахоты и без сева обильно у них все родится - Белый ячмень и пшеница. Дают виноградные лозы Множество гроздий, и множат вино в них дожди Громовержца. Ни совещаний, ни общих собраний у них не бывает. Между горами они обитают, в глубоких пещерах Горных высоких вершин. Над женой и детьми у них каждый Суд свой творит полновластно, до прочих же нет ему дела. Плоский есть там еще островок, в стороне от залива, Не далеко и не близко лежащий от края циклопов, Лесом покрытый. В великом там множестве водятся козы Дикие. Их никогда не пугают шаги человека; Нет охотников там, которые бродят лесами, Много лишений терпя, по горным вершинам высоким. Стад никто не пасет, и поля никто там не пашет. Ни пахоты никакой, ни сева земля там не знает, Также не знает людей; лишь блеющих коз она кормит. Ибо циклопы не знают еще кораблей краснобоких, Плотников нет корабельных у них, искусных в постройке Прочновесельных судов, свое совершающих дело, Разных людей города посещая, как это обычно Делают люди, общаясь друг с другом чрез бездны морские. Эти и дикий тот остров смогли бы им сделать цветущим, Ибо не плох он и вовремя все там могло бы рождаться; Много лугов там лежит вдоль берега моря седого, Влажных и мягких: могли бы расти виноградные лозы. Гладки для пашен поля; богатейшую жатву с посевов Вовремя можно сбирать, ибо много под почвою жира. Гавань удобная там, никаких в ней не нужно причалов - Якорных камней бросать иль привязывать судно канатом. К суше пристав с кораблем, мореплаватель там остается, Сколько захочет, пока не подуют попутные ветры. В самом конце этой бухты бежит из пещеры источник С светлоструистой водой, обросший вокруг тополями. В этот залив мы вошли. Благодетельный бог нам какой-то Путь указал через мрачную ночь: был остров невидим. Влажный туман окружал корабли. Нам луна не светила С неба высокого. Тучи густые ее закрывали. Острова было нельзя различить нам глазами во мраке. Также не видели мы и высоких, на берег бегущих Волн до поры, как суда наши прочные врезались в сушу. К суше пристав, на судах паруса мы немедля спустили, Сами же вышли на берег прибоем шумящего моря И, в ожидании Эос божественной, спать улеглися. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Вставши, по острову стали бродить мы, немало дивяся. Нимфы, дочери Зевса эгидодержавного, горных Подняли коз, чтобы было товарищам чем пообедать. Гнутые луки тогда, длинноострые легкие копья Из кораблей мы достали и, на три толпы разделившись, Стали метать. И богатую бог даровал нам добычу. Было двенадцать со мной кораблей, и досталось по девять Коз на корабль: для себя ж одного отобрал я десяток. Так мы весь день напролет до зашествия солнца сидели, Ели обильно мы мясо и сладким вином утешались: Ибо еще на судах моих быстрых вино не иссякло Красное. Много его в амфорах на каждый корабль наш Мы погрузили, священный разрушивши город киконов. Видели близко мы землю циклопов. С нее доходили Дым, голоса их самих, овечье и козье блеянье. Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю. Спать мы все улеглись у прибоем шумящего моря. Рано рожденная встала из тьмы розоперстая Эос. Всех я тогда на собранье созвал и вот что сказал им: - Здесь все другие останьтесь, товарищи, мне дорогие! Я ж на моем корабле и с дружиной моей корабельной К этим отправлюсь мужам и исследую, кто эти мужи, - Дикие ль, гордые духом и знать не хотящие правды Или радушные к гостю и с богобоязненным сердцем. - Так сказав и взойдя на корабль, приказал и другим я, Севши самим на корабль, развязать судовые причалы. Тотчас они на корабль поднялись, и к уключинам сели Следом один за другим, и ударили веслами море. Быстро достигли мы близко лежащего края циклопов. С самого боку высокую мы увидали пещеру Близко от моря, над нею - деревья лавровые. Много Там на ночевку сходилось и коз и овец. Вкруг пещеры Двор простирался высокий с оградой из вкопанных камней, Сосен больших и дубов, покрытых густою листвою. Муж великанского роста в пещере той жил. Одиноко Пас вдалеке от других он барашков и коз. Не водился С прочими. Был нелюдим, никакого не ведал закона. Выглядел чудом каким-то чудовищным он и несходен Был с человеком, вкушающим хлеб, а казался вершиной Лесом поросшей горы, высоко над другими стоящей. Прочим спутникам верным моим приказал я на берег Вытащить быстрый корабль и там близ него оставаться. Сам же, выбрав двенадцать товарищей самых надежных, В путь с ними двинулся. Козий мы мех захватили с собою С красным сладким вином. Марон Еванфид его дал нам, Жрец Аполлона владыки, который Исмар охраняет, - Дал нам за то, что его пощадили с женой мы и сыном Из уваженья к нему. В Аполлоновой роще тенистой Жрец обитал. Даров он блистательных дал мне немало: Золота семь подарил мне талантов в искусных издельях, Серебролитный кратер подарил, а потом еще также Целых двенадцать амфор мне наполнил вином превосходным, Сладким и чистым, напитком божественным. Ни из служанок, Ни из рабов о вине том никто в его доме не ведал, Кроме его самого, супруги и ключницы верной. Если кто, пить собираясь, один наполнял только кубок Красным вином этим сладким и двадцать примешивал кубков С чистой водою к вину, то сладчайший, чудеснейший запах Шел от кратера. Не мог тут никто от питья воздержаться. Мех большой с тем вином захватил я с собой и мешок с ним Кожаный с пищею. Дух мой отважный мгновенно почуял, Что человека я встречу, большой облеченного силой, Дикого духом, ни прав не хотящего знать, ни законов. Быстро в пещеру вошли мы, но в ней не застали циклопа. Жирных коз и овец он пас на лугу недалеком. Все внимательно мы оглядели, вошедши в пещеру. Полны были корзины сыров; ягнята, козлята В стойлах теснились; по возрасту он разместил их отдельно: Старших со старшими, средних со средними, новорожденных С новорожденными; сывороткой были полны все сосуды, Там же подойники, ведра стояли, готовые к дойке. Спутники тотчас меня горячо уговаривать стали, Взявши сыров, удалиться, потом же как можно скорее, Выгнав козлят и барашков из стойл, на корабль быстроходный Их погрузить и пуститься в дорогу соленою влагой. Я не послушался их, а намного б то выгодней было! Видеть его мне хотелось - не даст ли чего мне в подарок. Но не радушным ему предстояло явиться пред нами! Тут мы костер развели, и жертву свершили, и сами, Сыра забравши, поели и, сидя в глубокой пещере, Ждали, покуда со стадом пришел он. Огромную тяжесть Леса сухого он нес, чтобы ужин на нем приготовить. Сбросил внутри он пещеры дрова с оглушительным шумом. Сильный испуг охватил нас, мы все по углам разбежались. Жирных коз и овец загнал великан тот в пещеру - Всех, которых доят: самцов же, козлов и баранов - Их он снаружи оставил, в высокой дворовой ограде. Поднял огромнейший камень и вход заградил им в пещеру - Тяжким, которого с места никак не сумели бы сдвинуть Двадцать две телеги четырехколесных добротных. Вот какою скалою высокою вход заложил он! Коз и овец подоил, как у всех это принято делать, И подложил сосунка после этого к каждой из маток. Белого взял молока половину, мгновенно заквасил, Тут же отжал и сложил в сплетенные прочно корзины, А половину другую оставил в сосудах, чтоб мог он Взять и попить молока, чтоб ему оно было на ужин. Все дела, наконец, переделав свои со стараньем, Яркий костер он разжег - и нас увидал, и спросил нас: - Странники, кто вы? Откуда плывете дорогою влажной? Едете ль вы по делам иль блуждаете в море без цели, Как поступают обычно разбойники, рыская всюду, Жизнью играя своею и беды неся чужеземцам? - Так говорил он. Разбилось у нас тогда милое сердце. Грубый голос и облик чудовища в ужас привел нас. Но, несмотря и на это, ему отвечая, сказал я: - Мы - ахейцы. Плывем из-под Трои. Различные ветры Сбили далеко с пути нас над бездной великою моря. Едем домой. Но другими путями, другою дорогой Плыть нам пришлось. Таково, очевидно, решение Зевса. Вождь наш - Атрид Агамемнон: по праву мы хвалимся этим. Славой сейчас он высокой покрылся по всей поднебесной, Город великий разрушив и много народу избивши. Мы же, прибывши сюда, к коленям твоим припадаем, Молим, - прими, угости нас радушно, иль, может, иначе: Дай нам гостинец, как это в обычае делать с гостями. Ты же бессмертных почти: умоляем ведь мы о защите. Гостеприимец же Зевс - покровитель гостей и молящих. Зевс сопутствует гостю. И гости достойны почтенья. - Так я сказал. Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил: — Глуп же ты, странник, иль очень пришел к нам сюда издалека, Если меня убеждаешь богов почитать и бояться. Нет нам дела, циклопам, до Зевса-эгидодержавца И до блаженных богов: мы сами намного их лучше! Не пощажу ни тебя я из страха Кронидова гнева, Ни остальных, если собственный дух мне того не прикажет. Вот что, однако, скажи мне: к какому вы месту пристали На корабле своем - близко ль, далеко ль отсюда, чтоб знать мне. - Так он выпытывал. Был я достаточно опытен, понял Сразу его и хитро отвечал ему речью такою: - Мой уничтожил корабль Посейдон, сотрясающий землю, Бросив его возле вашей земли о прибрежные скалы Мыса крутого. Сюда занесло к вам судно мое ветром. Мне же вот с этими вместе от смерти спастись удалося. - Так я сказал. Он свирепо взглянул, ничего не ответив, Быстро вскочил, протянул к товарищам мощные руки И, ухвативши двоих, как щенков, их ударил о землю. По полу мозг заструился, всю землю вокруг увлажняя, Он же, рассекши обоих на части, поужинал ими, - Все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный, Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости. Горько рыдая, мы руки вздымали к родителю Зевсу, Глядя на страшное дело, и что предпринять нам не знали. После того как циклоп огромное брюхо наполнил Мясом людским, молоком неразбавленным ужин запил он И посредине пещеры меж овцами лег, растянувшись. В духе отважном своем такое я принял решенье: Близко к нему подойти и, острый свой меч обнаживши, В грудь ударить, где печень лежит в грудобрюшной преграде, Место рукою нащупав. Но мысль удержала другая: Здесь же на месте постигла б и нас неизбежная гибель; Мы не смогли бы никак от высокого входа руками Прочь отодвинуть огромный циклопом положенный камень. Так мы в стенаниях частых священной зари дожидались. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Встал он, огонь разложил: как обычно все делают, маток Всех подоив, подложил сосунка после этого к каждой. Все дела наконец переделав с великим стараньем, Снова товарищей двух он схватил и позавтракал ими. Завтрак окончивши, стадо свое он погнал из пещеры, Камень очень легко отодвинув от входа и тотчас Вход им снова закрыв, как покрышкой колчан закрывают; С криком и свистом погнал циклоп свое жирное стадо В горы. Оставшись в пещере, я стал размышлять, не удастся ль Мне как-нибудь отомстить, не даст ли мне славу Афина. Вот наилучшим какое решение мне показалось: Подле закуты лежала большая дубина циклопа - Свежий оливковый ствол: ее он срубил и оставил Сохнуть, чтоб с нею ходить. Она показалась нам схожей С мачтою на корабле чернобоком двадцативесельном, Груз развозящем торговый по бездне великого моря. Вот какой толщины и длины была та дубина. К ней подойдя, от нее отрубил я сажень маховую, Спутникам отдал обрубок, его приказавши очистить. Сделали кол они гладким. Его на конце заострил я Взял и, сунув в костер, обжег на углях раскаленных, Тщательно после того запрятав в навозе, который Кучей огромной лежал назади, в углубленьи пещеры. Тем, кто остался в живых, предложил я решить жеребьевкой, Кто бы осмелился кол заостренный, со мною поднявши, В глаз циклопу вонзить, как только им сон овладеет. Жребий выпал на тех, которых как раз и желал я; Было их четверо; сам я меж ними без жребия - пятый. К вечеру он подошел, гоня густорунное стадо. Жирное стадо в пещеру пространную тотчас загнал он Все целиком - никого на высоком дворе не оставил, Либо предчувствуя что, либо бог его так надоумил. Поднял огромный он камень и вход заградил им в пещеру, Коз и овец подоил, как у всех это принято делать, И подложил сосунка после этого к каждой из маток. Все дела, наконец, переделав свои со стараньем, Снова товарищей двух он схватил и поужинал ими. Близко тогда подошел я к циклопу и так ему молвил, Полную черным вином поднося деревянную чашу: - Выпей вина, о циклоп, человечьего мяса поевши, Чтобы узнал ты, какой в нашем судне напиток хранился. Я в подношенье его тебе вез, чтоб меня пожалел ты, Чтобы отправил домой. Но свирепствуешь ты нестерпимо. Кто же тебя, нечестивец, вперед посетит из живущих Многих людей, если так беззаконно со мной поступил ты? - Так говорил я. Он принял и выпил. Понравился страшно Сладкий напиток ему. Второй он потребовал чаши: - Ну-ка, пожалуйста, дай мне еще и теперь же скажи мне Имя твое, чтобы мог я порадовать гостя подарком. Также циклопам в обильи дает плодородная почва В гроздьях тяжелых вино, и дождь наполняет их соком; Это ж вино, что поднес ты, - амвросия, нектар чистейший! - Молвил, и снова вина искрометного я ему подал. Трижды ему подносил я, и трижды, дурак, выпивал он. После того как вино затуманило ум у циклопа, С мягкой и вкрадчивой речью такой я к нему обратился: - Хочешь, циклоп, ты узнать мое знаменитое имя? Я назову его. Ты же обещанный дай мне подарок. Я называюсь Никто. Мне такое название дали Мать и отец; и товарищи все меня так величают. - Так говорил я. Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил: - Самым последним из всех я съем Никого. Перед этим Будут товарищи все его съедены. Вот мой подарок! - Так он сказал, покачнулся и, навзничь свалился, и, набок Мощную шею свернувши, лежал. Овладел им тотчас же Всепокоряющий сон. Через глотку вино изрыгнул он И человечьего мяса куски. Рвало его спьяну. Тут я обрубок дубины в горящие уголья всунул, Чтоб накалился конец. А спутников всех я словами Стал ободрять, чтобы кто, убоясь, не отлынул от дела. Вскоре конец у дубины оливковой стал разгораться, Хоть и сырая была. И весь он зарделся ужасно. Ближе к циклопу его из огня подтащил я. Кругом же Стали товарищи. Бог великую дерзость вдохнул в них. Взяли обрубок из дикой оливы с концом заостренным, В глаз вонзили циклопу. А я, упираяся сверху, Начал обрубок вертеть, как в бревне корабельном вращает Плотник сверло, а другие ремнем его двигают снизу, Взявшись с обеих сторон; и вертится оно непрерывно. Так мы в глазу великана обрубок с концом раскаленным Быстро вертели. Ворочался глаз, обливаемый кровью: Жаром спалило ему целиком и ресницы и брови; Лопнуло яблоко, влага его под огнем зашипела. Так же, как если кузнец топор иль большую секиру Сунет в холодную воду, они же шипят, закаляясь, И от холодной воды становится крепче железо, - Так зашипел его глаз вкруг оливковой этой дубины. Страшно и громко завыл он, завыла ответно пещера. В ужасе бросились в стороны мы от циклопа. Из глаза Быстро он вырвал обрубок, облитый обильною кровью, В бешенстве прочь от себя отшвырнул его мощной рукою И завопил, призывая циклопов, которые жили С ним по соседству средь горных лесистых вершин по пещерам. Громкие вопли услышав, сбежались они отовсюду, Вход обступили в пещеру и спрашивать начали, что с ним: - Что за беда приключилась с тобой, Полифем, что кричишь ты Чрез амвросийную ночь и сладкого сна нас лишаешь? Иль кто из смертных людей насильно угнал твое стадо? Иль самого тебя кто-нибудь губит обманом иль силой? - Им из пещеры в ответ закричал Полифем многомощный: - Други, Никто! Не насилье меня убивает, а хитрость! - Те, отвечая, к нему обратились со словом крылатым: - Раз ты один и насилья никто над тобой не свершает, Кто тебя может спасти от болезни великого Зевса? Тут уж родителю только молись, Посейдону-владыке! - Так сказавши, ушли. И мое рассмеялося сердце, Как обманули его мое имя и тонкая хитрость. Охая тяжко и корчась от боли, обшарил руками Стены циклоп, отодвинул от входа скалу, в середине Входа в пещеру уселся и руки расставил, надеясь Тех из нас изловить, кто б со стадом уйти попытался. Вот каким дураком в своих меня мыслях считал он! Я же обдумывал, как бы всего это лучше устроить, Чтоб избавленье от смерти найти как товарищам милым, Так и себе; тут и планов и хитростей ткал я немало. Дело ведь шло о душе. Беда надвигалася близко. Вот наилучшим какое решение мне показалось. Было немало баранов кругом, густорунных и жирных, Очень больших и прекрасных, с фиалково-темною шерстью. Их потихоньку связал я искусно сплетенной лозою, Взяв из охапки ее, где спал великан нечестивый. По три барана связал я; товарища нес под собою Средний; другие же оба его со сторон прикрывали. Трое баранов несли товарища каждого. Я же... Был в этом стаде баран, меж всех остальных наилучший. За спину взявшись его, соскользнул я барану под брюхо И на руках там повис и, в чудесную шерсть его крепко Пальцами впившись, висел, отважным исполненный духом. Тяжко вздыхая, прихода божественной Эос мы ждали. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Стал на пастбище он козлов выгонять и баранов. Матки ж в закутах, еще недоенные, громко блеяли, - Вздулося вымя у них. Хозяин, терзаемый злою Болью, ощупывал сверху у всех пробегавших баранов Пышноволнистые спины. Совсем он, глупец, не заметил, Что привязано было под грудью баранов шерстистых. Самым последним баран мой наружу пошел, отягченный Шерстью густою и мною, исполнившим замысел хитрый. Спину ощупав его, сказал Полифем многомощный: - Ты ли, любимец мой милый? Последним сегодня пещеру Ты покидаешь; обычно не сзади других ты выходишь: Первым из всех, величаво шагая, вступаешь на луг ты, Нежно цветущий, и первым к теченьям реки подбегаешь; Первым с пастбища также спешишь и домой возвратиться Вечером. Нынче ж - последний меж всеми. Иль ждешь ты, тоскуя, Глаза хозяйского? Злой человек его начисто выжег, С помощью спутников жалких, мне чувства вином отуманив. Имя злодею - Никто. И смерти ему не избегнуть! Если бы чувствовать мог ты со мною и мог бы сказать мне, Где от гнева ему моего удается укрыться, Я бы о землю ударил его и пещеру повсюду Мозгом его бы обрызгал. Тогда бы нашло облегченье Сердце мое от беды, что негодный Никто причинил мне. - Так произнес он и выпустил вон из пещеры барана. Я недалеко от входа в пещеру и внешней ограды Первым на ноги стал и, товарищей всех отвязавши, С ними поспешно погнал тонконогое жирное стадо Длинным обходным путем, пока мы судна не достигли. Радостно встретили нас товарищи милые наши, - Тех, кто смерти избег; о погибших же плакали горько. Плакать, однако, я им не позволил, мигнувши бровями, Но повелел поскорей, погрузив тонкорунное стадо Все целиком на корабль, пуститься соленою влагой. Все они быстро взошли на корабль, и к уключинам сели Следом один за другим, и ударили веслами море. Столько, однако, отплывши, за сколько кричавшего мужа Можно услышать, насмешливо я закричал Полифему: - Что же, циклоп? Не у так уж бессильного мужа, как видно, В полой пещере своей пожрал ты товарищей милых! Так и должно было, гнусный злодей, приключиться с тобою, Если ты в доме своем гостей поедать не страшишься. Это - возмездье тебе от Зевса и прочих бессмертных! - Так я сказал. Охватила его еще большая злоба. Быстро вершину высокой горы оторвал он и бросил. Пред кораблем черноносым с огромною силою камень Грянулся в воду так близко, что чуть не разбил его носа. Море высоко вскипело от камня, упавшего в воду. Как от морского прибоя, большая волна поднялася, И подхватила корабль, и к суше назад погнала нас. Шест длиннейший я в руки схватил и, упершись, корабль наш В сторону прочь оттолкнул: ободряя товарищей, молча Им головою кивнул, на весла налечь призывая, Чтобы спастись нам. Нагнулись они и ударили в весла. Только лишь вдвое настолько ж от острова мы удалились, Снова циклопу собрался я крикнуть. Товарищи в страхе Наперерыв меня стали удерживать мягкою речью: - Дерзкий! Зачем раздражаешь ты этого дикого мужа? В море швырнувши утес, обратно погнал он корабль наш К суше, и думали мы, что уж гибели нам не избегнуть. Если теперь он чей голос иль слово какое услышит, - И корабельные бревна и головы нам раздробит он, Мрамор швырнув остробокий: добросить до нас он сумеет. - Но не могли убедить моего они смелого духа. Злобой неистовой в сердце горя, я ответил циклопу: - Если, циклоп, из смертных людей кто-нибудь тебя спросит, Кто так позорно тебя ослепил, то ему ты ответишь: То Одиссей, городов разрушитель, выколол глаз мне, Сын он Лаэрта, имеющий дом на Итаке скалистой. - Так я сказал. Заревел он от злости и громко воскликнул: - Горе! Сбылось надо мной предсказание древнее нынче! Был здесь один предсказатель, прекрасный на вид и высокий, Сын Еврима Телам, знаменитейший в людях провидец. Жил и состарился он, прорицая циклопам в земле их. Он предсказал мне, что это как раз и случится со мною, - Что от руки Одиссея я зренье свое потеряю. Ждал я все время, однако: придет и большой и прекрасный Муж к нам какой-то сюда, облеченный великою силой. Вместо того малорослый урод, человечишко хилый, Зренье отнял у меня, вином перед этим смиривши! Что ж, Одиссей, воротись, чтоб мог тебе дать я подарок И упросить Земледержца послать тебе путь безопасный. Сыном ему прихожусь я, и хвалится он, что отец мне. Он лишь один излечить меня мог бы, когда захотел бы: Кроме него же никто из блаженных богов или смертных. - Так циклоп говорил. Но, ему возражая, сказал я: - О, если б мог я, лишивши тебя и дыханья и жизни, Так же верно тебя к Аиду отправить, как верно То, что уж глаза тебе даже сам Посейдон не излечит! - Так я ответил. Тогда Посейдону он начал молиться, Обе руки простирая наверх, к многозвездному небу: - Слух преклони, Посейдон, черновласый Земли Колебатель! Если я впрямь тебе сын и хвалишься ты, что отец мне, - Дай, чтоб домой не попал Одиссей, городов разрушитель, Сын Лаэртов, имеющий дом на Итаке скалистой. Если ж судьба ему близких увидеть и снова вернуться В дом свой с высокою кровлей и в милую землю родную, - Пусть после многих несчастий, товарищей всех потерявши, Поздно в чужом корабле он вернется и встретит там горе! - Так говорил он, молясь, и был Черновласым услышан. Камень еще тяжелее и больше поднял он и быстро Бросил его, размахав и напрягши безмерную силу. Он позади корабля черноносого с силой огромной Грянулся в воду так близко, что чуть по корме не ударил. Море высоко вскипело от камня, упавшего в воду. Волны корабль подхватили и к суше вперед понесли нас. К острову прибыли мы, на каком находилась стоянка Прочих судов крепкопалубных наших; в большом беспокойстве Нас поджидая все время, товарищи возле сидели. К суше пристав, быстроходный корабль на песок мы втащили, Сами же вышли на берег прибоем шумящего моря. Выгрузив коз и овец циклопа из полого судна, Начали мы их делить, чтоб никто не ушел обделенным. Стадо меж всеми деля, товарищи в пышных поножах Мне еще дали отдельно барана. У самого моря Я чернотучному Зевсу Крониду, владыке над всеми, В жертву сжег его бедра. Но Зевс моей жертвы не принял: Думал он, как бы устроить, чтоб все без остатка погибли Прочные наши суда и товарищи, мне дорогие. Так мы весь день напролет до зашествия солнца сидели, Ели обильное мясо и сладким вином утешались. Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю, Все мы спать улеглись у прибоем шумящего моря. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Встал я от сна. Ободряя товарищей, им приказал я, Севши тотчас в корабли, отвязать судовые причалы. Все они быстро взошли на суда, и к уключинам сели Следом один за другим, и ударили веслами море. Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем, Сами конца избежав, но лишившись товарищей милых". 10 "Вскоре приехали мы на остров Эолию. Жил там Милый бессмертным богам Эол, Гиппотом рожденный. Остров плавучий его неприступною медной стеною Был окружен, берега из обрывистых скал состояли. В пышном дворце у Эола двенадцать детей родилися - Шесть дочерей и шесть сыновей, цветущих здоровьем. Вырастив их, сыновьям дочерей он в супружество отдал. Пищу вкушают они с отцом и с матерью доброй В доме отца, и стоят перед ними несчетные яства, Жареным пахнет в дому, голоса на дворе отдаются - Днем. По ночам же они, со стыдливыми женами рядом, Под одеялами спят на своих просверленных кроватях. В город пришли мы, в чертог прекрасный Эола. Радушно Месяц он нас принимал и расспрашивал очень подробно Про Илион, про суда аргивян, про возврат наш обратно. Все про это ему я рассказывал, как что случилось. После и сам я его попросил, чтоб устроил отъезд мне. Он не ответил отказом и в путь меня тотчас отправил. Шкуру содравши с быка девятигодового, в той шкуре Крепко Эол завязал все пути завывающих ветров. Стражем сделал его Громовержец над всеми ветрами, Дав ему власть возбуждать иль обуздывать их по желанью. На корабле моем полом шнуром он серебряным мех тот Перевязал, чтоб ни малого быть не могло дуновенья. Только Зефиру велел провожать нас дыханьем попутным, Чтобы понес и суда и самих нас. Но было не должно Этому сбыться. Себя неразумьем своим мы сгубили. Девять суток мы плыли - и ночи и дни непрерывно. В день десятый вдали уж поля показались Итаки, Видны нам были огни пылавших костров недалеких. Сладкий тут сон низошел на меня, ибо очень устал я: Шкотами паруса я непрерывно работал, веревок Не доверял никому, чтоб скорее отчизны достигнуть. Начали спутники тут меж собою вести разговоры. Думалось им, что везу серебра я и золота много, Мне подаренных Эолом, отважным Гиппотовым сыном. Так не один говорил, поглядев на сидевшего рядом: - Вот удивительно! Как почитают повсюду и любят Этого мужа, в какой бы он край или город ни прибыл! Много прекрасных сокровищ уже из троянской добычи Он с собою везет. А мы, совершившие тот же Путь, возвращаемся в край наш родимый с пустыми руками. Также теперь и Эол одарил его дружески щедро. Ну-ка, давайте скорее посмотримте, что там такое, Сколько в мешке серебра и золота ценного скрыто. - Верх одержало средь них предложенье злосчастное это. Мех развязали они. И вырвались ветры на волю. Плачущих спутников вмиг ураган подхватил и понес их Прочь от родных берегов в открытое море. Проснувшись, Духом отважным своим я меж двух колебался решений: Броситься ль мне с корабля и погибнуть в волнах разъяренных Иль все молча снести и остаться еще средь живущих. Снес я все и остался. На дне корабля, завернувшись В плащ свой, лежал я. Назад, к Эолову острову, буря Наши суда уносила. Товарищи горько рыдали. Выйдя на твердую землю и свежей водою запасшись, Близ кораблей быстроходных товарищи сели обедать. После того как едой и питьем утолили мы голод, В спутники взяв одного из товарищей наших, пошел я С вестником к славному дому Эола. Его мы застали Вместе с женою его и со всеми детьми за обедом. К дому его подойдя, у дверных косяков на порог мы Сели. В большое они изумленье пришли и спросили: - Ты ль, Одиссей? Каким божеством ты попутан враждебным? Мы так заботливо в путь снарядили тебя, чтоб ты прибыл В землю родную, и в дом, и куда б ни явилось желанье! - Так говорили они. И ответил я, сердцем печалясь: - Спутники вызвали эту беду, и притом еще сон мой Гибельный. Но - помогите! Ведь вы это можете сделать! - С мягкими к ним обращаясь словами, я так говорил им. Все замолчали вокруг. Отец же ответил мне речью: - Прочь уйди скорее, мерзейший муж среди смертных! Я не смею как гостя принять иль в дорогу отправить Мужа такого, который блаженным богам ненавистен! Раз ты вернулся, богам ненавистен ты. Вон же отсюда! - Так промолвивши, выгнал меня он, стенавшего тяжко. Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем. Греблей мучительной дух истощался людей из-за нашей Собственной глупости: ветер попутный теперь уж не дул нам. Шестеро суток мы плыли - и ночи и дни непрерывно. В день же седьмой в Телепил мы приехали - город высокий Лама в стране лестригонской. Пастух, свое стадо пригнавший, Перекликается там с пастухом, кто свое выгоняет. Муж, не знающий сна, получал бы двойную там плату: Пас бы сначала быков, а потом бы - овец белорунных, Ибо дороги и ночи и дня там сходятся близко. В гавань прекрасную там мы вошли. Ее окружают Скалы крутые с обеих сторон непрерывной стеною. Около входа высоко вздымаются друг против друга Два выбегающих мыса, и узок вход в эту гавань. Спутники все с кораблями двухвостыми в гавань вступили И в глубине ее близко поставили друг возле друга Быстрые наши суда: никогда не бывало в заливе Волн ни высоких, ни малых, и ровно блестела поверхность. Я лишь один удержал вне гавани черный корабль мой, - Там снаружи, пред входом, к скале привязавши канатом. После того поднялся на расселый утес я и стал там. Не было видно нигде человечьих работ иль воловьих, Дым только видели мы, как с земли поднимался клубами. Спутникам верным своим приказал я пойти и разведать, Что за племя мужей хлебоядных живет в этом крае. Выбрал двух я мужей и глашатая третьим прибавил. Выйдя на сушу, пошли они торной дорогой, которой С гор высоких дрова доставлялись телегами в город. Шедшая по воду дева пред городом им повстречалась - Дева могучая, дочь Антифата, царя лестригонов. Шла она вниз к прекрасным струям родника Артакии. Этот источник снабжал ключевою водою весь город. К деве они подошли и, окликнувши, спрашивать стали, Кто в этом городе царь, кто те, что ему подначальны. Быстро она указала на дом высокий отцовский. В дом вошедши, супругу царя они в доме застали. Величиною была она с гору. Пришли они в ужас. Вызвала вмиг из собранья она Антифата, супруга Славного. Страшную гибель посланцам моим он замыслил. Тотчас схватив одного из товарищей, им пообедал. Два остальные, вскочив, к кораблям побежали обратно. Клич боевой его грянул по городу. Быстро сбежалось Множество толп лестригонов могучих к нему отовсюду. Были подобны они не смертным мужам, а гигантам. С кручи утесов бросать они стали тяжелые камни. Шум зловещий на всех кораблях поднялся наших черных, - Треск громимых судов, людей убиваемых крики. Трупы, как рыб, нанизав, понесли они их на съеденье. Так погубили они товарищей в бухте глубокой. Я же, сорвавши с бедра мой меч отточенный, поспешно На черноносом своем корабле обрубил все причалы. После того, ободряя товарищей, им приказал я Дружно на весла налечь, чтоб избегнуть беды угрожавшей. Смерти боясь, изо всей они мочи ударили в весла. Радостно в море корабль побежал от нависших утесов. Все без изъятья другие суда нашли там погибель. Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем, Сами избегнув конца, но товарищей милых лишившись. Прибыли вскоре на остров Ээю. Жила там Цирцея В косах прекрасных - богиня ужасная с речью людскою. Полный мыслей коварных Эет приходился ей братом. От Гелиоса они родились, светящего смертным, Матерью ж Перса была, Океаном рожденная нимфа. К берегу там мы корабль свой причалили в полном молчаньи В пристани тихой; какой-то указывал бог нам дорогу. На берег выйдя, мы там пролежали два дня и две ночи, И пожирали все время нам сердце печаль и усталость. Третий день привела за собой пышнокосая Эос. Взявши копье и отточенный меч, поспешно пошел я С места, где был наш корабль, на высокий утес, не увижу ль Где я следов работы людей, не услышу ль их голос? Я стоял и глядел, на расселистом стоя утесе. Вдруг на широкодорожной земле у чертога Цирцеи Дым я увидел над чащей густою дубового леса. Тут я рассудком и духом раздумывать стал, не пойти ли Мне на разведку, уж раз я сверкающий дым заприметил. По размышленьи, однако, полезнее мне показалось Раньше пойти к кораблю и к шумящему берегу моря, Спутникам дать пообедать, потом их послать на разведку. В то уже время, когда к кораблю своему подходил я, Сжалился кто-то из вечных богов надо мной, одиноким: Встретился прямо на самой дороге огромный олень мне Высокорогий. С лесного он пастбища к речке спускался На водопой, покоренный палящею силою солнца. Только он вышел из леса, его средь спины в позвоночник Я поразил и навылет копьем пронизал медноострым. В пыль он со стоном свалился. И дух отлетел от оленя. Я, на него наступивши ногою, копье свое вырвал Вон из раны и наземь его положил возле трупа. После того из земли лозняку я надергал и прутьев, Сплел, крутя их навстречу, веревку в сажень маховую, Страшному чудищу ноги связал заплетенной веревкой, Тушу на шею взвалил и пошел, на копье опираясь, К берегу моря. Нести ж на плече лишь одною рукою Было ее невозможно. Уж больно огромен был зверь тот. Пред кораблем его сбросив, я начал товарищей спящих Мягко будить ото сна, становясь возле каждого мужа: - Очень нам на сердце горько, друзья, но в жилище Аида Спустимся все ж мы не раньше, чем день роковой наш наступит. Есть еще и еда и питье в корабле нашем быстром! Вспомним о пище, друзья, не дадим себя голоду мучить! - Так я сказал. И послушались слов моих спутники тотчас. Лица раскрывши, глядеть они стали гурьбой на оленя Близ беспокойного моря. Уж больно огромен был зверь тот. После того как глазами они нагляделись досыта, Вымыли руки и начали пир изобильный готовить роскошный. Так мы весь день напролет до восшествия солнца сидели, Ели обильно мы мясо и сладким вином утешались. Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю. Все мы спать улеглись у прибоем шумящего моря. Рано рожденная встала из тьмы розоперстая Эос. Всех я тогда на собранье созвал и вот что сказал им: - Слушайте слово мое, хоть и много пришлось уж страдать вам! Нам совершенно, друзья, неизвестно, где тьма, где заря здесь, Где светоносное солнце спускается с неба на землю, Где оно снова выходит. Давайте размыслим скорее, Есть ли нам выход какой? Я думаю, нет никакого. Я на скалистый утес сейчас поднимался и видел Остров, безбрежною влагой морской, как венком, окруженный, Плоско средь моря лежащий. И видел я - дым поднимался Густо вдали из широко растущего темного леса. - Так говорил я. Разбилось у спутников милое сердце, Вспомнились им и дела Антифата, царя лестригонов, И людоеда-циклопа насильства, надменного духом. Громко рыдали они, проливая обильные слезы. Не получили, однако, от слез проливаемых пользы. Тут разделил я красивопоножных товарищей на две Части и каждой из них предводителя дал. Над одною Был предводителем я, над другой - Еврилох боговидный. Жребий взявши, мы в медный их бросили шлем и встряхнули. Выпал жребий идти Еврилоху, отважному сердцем. В путь он отправился. Двадцать с ним два человека дружины. Плакали шедшие, плакали те, что на месте остались. Вскоре в горной долине лесистой, на месте закрытом, Дом Цирцеи из тесаных камней они увидали. Горные волки и львы сидели повсюду вкруг дома. Были Цирцеей они околдованы зельями злыми. Вместо того чтоб напасть на пришельцев, они поднялися И подошли к ним, приветно виляя большими хвостами, Как пред хозяином, зная, что лакомый кус попадет им, Машут хвостами собаки, когда от обеда идет он, Так крепкокогтые волки и львы виляли хвостами Около них. Но они испугались ужасных чудовищ. Остановились пред дверью богини прекрасноволосой И услыхали прекрасно поющую в доме Цирцею. Около стана ходя, нетленную ткань она ткала - Тонкую, мягкую; ткать лишь богини такую умеют. Спутникам стал говорить Полит, над мужами начальник, Между товарищей всех наиболе мне милый и близкий. - Кто-то, друзья, так прекрасно и звонко у ткацкого стана Песню поет, - по всему ее звуки разносятся полю. Женщина то иль богиня? Скорей подадим-ка ей голос! - Так он сказал. И они закричали, ее вызывая. Вышла Цирцея немедля, блестящие двери раскрыла И позвала. Ничего не предчувствуя, в дом к ней вошли все. Только один Еврилох не пошел, заподозрив худое. В дом их Цирцея ввела, посадила на стулья и кресла, Сыра, зеленого меда и ячной муки замешала Им на прамнийском вине и в напиток подсыпала зелья, Чтобы о милой отчизне они совершенно забыли. Им подала она. Выпили те. Цирцея, ударив Каждого длинным жезлом, загнала их в свиную закутку. Головы, волосы, голос и вся целиком их наружность Стали свиными. Один только разум остался, как прежде. Плачущих, в хлев загнала их Цирцея и бросила в пищу Им желудей и простых и съедобных и деренных ягод - Пищу, какую бросают в грязи почивающим свиньям. Быстро назад к кораблям прибежал Еврилох сообщить нам Весть о товарищах наших, об участи их злополучной. Как ни старался, не мог ни единого молвить он слова, Раненный в сердце печалью великой. Глаза его были Полны слезами. И духом предчувствовал плач он печальный. Все мы, его окружив, с изумленьем расспрашивать стали. Он наконец рассказал про жестокую спутников участь. - Как ты велел, Одиссей многославный, пошли мы чрез чащу. Вскоре в горной долине лесистой, на месте закрытом, Мы увидали прекраснейший дом из отесанных камней. Кто-то звонко там пел, ходя возле ткацкого стана, Женщина или богиня. Они ее вызвали криком. Вышла немедля она, блестящие двери раскрыла И позвала. Ничего не предчувствуя, в дом к ней вошли все. Я за другими один не пошел, заподозрив худое. Все там исчезли они, и обратно никто уж не вышел. Долго-долго сидел я и ждал. Но никто не вернулся. - Так говорил он. Тотчас же на плечи свой меч среброгвоздный, Медный, большой я набросил, за спину же лук свой повесил И Еврилоху вести повелел меня той же дорогой. Но, охватив мне колени руками обеими, стал он Жарко молить и с тоскою крылатое слово промолвил: - Зевсов питомец, оставь меня здесь, не веди! Не хочу я! Знаю, и сам не вернешься назад и с собой никого ты Не приведешь из товарищей наших. Как можно скорее Лучше отсюда бежим, чтобы смертного часа избегнуть! - Так говорил он. Но я, ему возражая, ответил: - Ты, Еврилох, если хочешь, останься у берега моря С прочими. Ешь тут и пей себе. Я же отправлюсь. Необходимость могучая властно меня заставляет. - Так я сказал и пошел от нашей стоянки и моря. Я миновал уж долину священную, был уж готов я В дом просторный войти многосведущей в зельях Цирцеи. Вдруг, как уж к дому я шел, предо мной златожезлый явился Аргоубийца Гермес, похожий на юношу видом С первым пушком на губах, - прелестнейший в юности возраст! За руку взял он меня, по имени назвал и молвил: - Стой, злополучный! Куда по горам ты бредешь одиноко, Здешнего края не зная? Товарищи все твои в хлеве Густо теснятся, в свиней превращенные зельем Цирцеи. Или, чтоб выручить их, сюда ты идешь? Уж поверь мне: Ты не вернешься назад, останешься тут с остальными. Но не пугайся. Тебя от беды я спасу и избавлю. На! Иди с этим зельем целебным в жилище Цирцеи. От головы твоей гибельный день отвратит оно верно. Все я тебе сообщу, что коварно готовит Цирцея. В чаше тебе замешает напиток и зелья подсыпет. Не околдует, однако, тебя. До того не допустит Средство целебное, что тебе дам я. Запомни подробно: Только ударит тебя жезлом своим длинным Цирцея, Вырви тотчас из ножен у бедра свой меч медноострый, Ринься с мечом на Цирцею, как будто убить собираясь. Та, устрашенная, ложе предложит тебе разделить с ней. Ты и подумать не смей отказаться от ложа богини, Если товарищей хочешь спасти и быть у ней гостем. Пусть лишь она поклянется великою клятвой блаженных, Что никакого другого несчастья тебе не замыслит, Чтоб ты, раздетый, не стал беззащитным и сил не лишился. - Так сказавши, Гермес передал мне целебное средство, Вырвав его из земли, и природу его объяснил мне; Корень был черен его, цветы же молочного цвета. "Моли" зовут его боги. Отрыть нелегко это средство Смертным мужам. Для богов же - для них невозможного нету. После того на великий Олимп через остров лесистый Путь свой направил Гермес. К жилищу Цирцеи пошел я. Сильно во время дороги мое волновалося сердце. Остановился пред дверью богини прекрасноволосой. Ставши там, закричал я. Богиня услышала крик мой. Вышедши тотчас, она распахнула блестящие двери И позвала. С сокрушенным за ней я последовал сердцем. Введши, меня посадила в серебряногвоздное кресло Тонкой, прекрасной работы; была там для ног и скамейка. Мне в золотом приготовила кубке питье, чтобы пил я, И, замышляя мне зло, подбавила зелья к напитку. Выпить дала мне. Я выпил. Но чары бесплодны остались. Быстро жезлом меня длинным ударив, сказала Цирцея: - Живо! Пошел! И свиньею валяйся в закуте с другими! - Так мне сказала. Но вырвавши меч медноострый из ножен, Ринулся я на Цирцею, как будто убить собираясь. Вскрикнула громко она, подбежав, обняла мне колени, Жалобным голосом мне начала говорить и спросила: - Кто ты, откуда? Каких ты родителей? Где родился ты? Я в изумленьи: совсем на тебя не подействовал яд мой! Не было мужа досель, кто пред зельем таким устоял бы В первый же раз, как питье за ограду зубную проникнет. Неодолимый какой-то в груди твоей дух, как я вижу. Не Одиссей ли уж ты, на выдумки хитрый, который, Как говорил мне не раз златожезленный Аргоубийца, Явится в черном сюда корабле, возвращаясь из Трои? Ну, так вложи же в ножны медноострый свой меч, а потом мы Ляжем ко мне на постель, чтоб, сопрягшись любовью и ложем, Мы меж собою могли разговаривать с полным доверьем. - Так мне сказала. Но я, возражая богине, ответил: - Как же ты хочешь, Цирцея, чтоб ласковым стал я с тобою, Если товарищей ты у себя здесь в свиней превратила, А самого меня держишь, замысливши зло, и велишь мне В спальню с тобою идти и на ложе с тобою подняться, Чтобы, раздетый, я стал беззащитным и силы лишился? Нет, ни за что не взойду я на ложе твое, о богиня, Если ты мне не решишься поклясться великою клятвой, Что никакого другого несчастья мне не замыслишь. - Так я сказал. И тотчас же она поклялась, как просил я. После того как она поклялась и исполнила клятву, Я немедля взошел на прекрасное ложе Цирцеи. В зале Цирцеина дома служанки меж тем суетились. Было их четверо там - прислужниц - при доме Цирцеи. Все происходят они от источников, рощ и священных Рек, теченье свое стремящих в соленое море. Первая кресла покрыла коврами пурпурными сверху Тонкой, прекрасной работы, под низ же постлала холстину. К креслам покрытым вторая столы пододвинула быстро Из серебра, на столах золотые расставив корзины. Третья вино замешала в кратере серебряном, меду Равное сладостью, кубки поставив кругом золотые. Воду в треногий котел наносила четвертая, снизу Жаркий огонь разожгла, и стала вода согреваться. После того как вода закипела в сияющей меди, В ванну Цирцея меня усадила, приятно смешала Воду и голову мне поливала и плечи, покуда Вся в моих членах усталость, губящая дух, не исчезла. Вымывши, маслом она блестящим мне тело натерла, Плечи одела мои прекрасным плащом и хитоном. Введши, меня посадила в серебряногвоздное кресло Тонкой; прекрасной работы; была там для ног и скамейка. Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою В тазе серебряном был предо мною поставлен служанкой Для умыванья; после расставила стол она гладкий. Хлеб предо мной положила почтенная ключница, много Кушаний разных прибавив, охотно их дав из запасов. Есть пригласила Цирцея меня. Но к еде не тянуло. Думал совсем о другом я и духом чувствовал злое. Как увидала Цирцея, что молча сижу я и к пище Рук протянуть не хочу, охваченный горем жестоким, Близко ко мне подошла и крылатое молвила слово: - Что, Одиссей, за столом сидишь ты, подобно немому, Дух разъедая себе, ни питья не касаясь, ни пищи? Или коварства какого еще от меня ожидаешь? Страхи отбрось. Ведь тебе поклялася я клятвою крепкой. - Так мне сказала. Но я, отвечая богине, промолвил: - Есть ли, Цирцея, меж честных людей хоть один, кто спокойно Сесть за еду и питье разрешить себе сможет, покуда Освобожденных друзей не увидит своими глазами? Если ж вполне непритворно ты хочешь, чтоб ел я и пил бы, Освободи их, чтоб милых товарищей мог я увидеть. - Так говорил я. Цирцея пошла чрез палаты и вышла, Жезл держа свой в руке, и, свиную открывши закуту, Выгнала вон подобья свиней девятигодовалых. Вышедши, стали они одна близ другой, а Цирцея, Всех обходя по порядку, их мазала зелием новым. Тотчас осыпалась с тел их щетина, которою густо Были покрыты они от ужасного зелья Цирцеи. Все они сделались снова мужами - моложе, чем прежде, Стали значительно выше и ростом и видом прекрасней. Сразу узнавши меня, пожимать они руки мне стали. Всеми сладостный плач овладел. Загудели покои Дома высокого. Жалость саму охватила богиню. Близко став предо мною, богиня богинь мне сказала: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей хитроумный! На берег моря теперь к своему кораблю отправляйся. Прежде всего ваш корабль быстролетный втащите на сушу, Снасти судна и имущество все отнесите в пещеру, Сам же обратно вернись, приведи и товарищей верных. - Так мне сказала. Ее я послушался сердцем отважным. Быстро направился я к кораблю и к шумящему морю. Там, вблизи корабля, застал я товарищей верных, Тяжкой объятых печалью и льющих обильные слезы. Как на деревне телята к пасущимся в стаде коровам, В скотный вернувшимся двор, когда напитались досыта, Прыгая, мчатся навстречу и их удержать уж не могут Стойла; мыча непрерывно, вокруг матерей они быстро Бегают. Так и ко мне, когда увидали глазами, Спутники кинулись, плача. Такое они испытали, Словно вернулись внезапно на остров скалистый Итаку, В край свой родимый и город, где выросли все и родились. Мне огорченно они окрыленное бросили слово: - Так возвращенье твое нам радостно, Зевсов питомец, Словно назад мы вернулись в Итаку, родимую землю. Но расскажи, как погибли другие товарищи наши. - Так говорили они. И весело я им ответил: - Вытащим прежде всего наш корабль быстролетный на сушу, Снасти судна и имущество все отнесемте в пещеру, Сами же все поспешите за мною отправиться следом В дом священный Цирцеи. Товарищей всех вы найдете Там едящих и пьющих, и все у них есть в изобильи. - Так я сказал. И словам моим тотчас они подчинились. Только один Еврилох их всех удержать попытался И со словами крылатыми к спутникам так обратился: - Что вы, безумцы, куда? К каким еще бедам стремитесь? В дом Цирцеи идти вы хотите! Но всех ведь она вас Или в свиней превратит, иль в волков, или в львов. И придется Волей-неволей вам быть сторожами Цирцеина дома! Так же совсем и циклоп на скотном дворе своем запер Наших товарищей, с дерзким пришедших туда Одиссеем. Из-за безумства его и погибли товарищи наши! - Так говорил Еврилох. И в сердце своем я подумал: Вырвав из ножен с бедра мускулистого меч, не срубить ли Голову с шеи ему, чтоб на землю она покатилась, Хоть он и близкий мне родственник был. Но товарищи дружно Наперерыв меня стали удерживать мягкою речью: - Богорожденный, пускай он останется, если позволишь, На берегу близ судна, пускай его здесь охраняет. Нас же, других, поведи к священному дому Цирцеи. - Так сказали они и пошли от судна и от моря. На берегу близ судна Еврилох не остался, однако, - Следом пошел, моего испугавшись ужасного гнева. Спутников наших, в жилище Цирцеи оставшихся, чисто Вымыла в ванне богиня и маслом натерла блестящим, После надела на них шерстяные плащи и хитоны. Мы их застали сидящими в зале за пиром богатым. Только что все, повстречавшись, в лицо увидали друг друга, Скорбно они зарыдали и стонами дом огласили. Близко став предо мною, богиня богинь мне сказала: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей хитроумный! Слезы и горестный плач прекратите вы. Знаю сама я, Сколько вы бед претерпели в водах многорыбного моря, Сколько вреда принесли вам враждебные люди на суше. Сядьте теперь за еду и вино распивайте, покуда Снова в груди у себя вы прежний свой дух обретете, - Тот, с каким вы когда-то покинули землю родную Вашей скалистой Итаки. Теперь, изнуренные духом, Робкие, только о тяжких скитаньях вы помните, сердцем Всякую радость забыв: ведь бед вы познали немало. - Так сказала. Ее мы послушались сердцем отважным. Дни напролет у нее мы в течение целого года Ели обильное мясо и сладким вином утешались. Год наконец миновал, и Оры свой круг совершили, Месяц за месяцем сгиб, и- длинные дни воротились. Вызвали тут меня как-то товарищи все и сказали: - Вспомни, несчастный, хотя бы теперь об отчизне любимой, Раз уж судьбою тебе спастись суждено и вернуться В дом твой с высокою кровлей и в милую землю родную. - Так мне сказали, и я их послушался сердцем отважным. Целый мы день напролет до зашествия солнца сидели, Ели обильно мы мясо и сладким вином утешались. Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю. Спутники спать улеглись в тенистых покоях чертога. Я же, к Цирцее взойдя на прекрасное ложе, колени Обнял ее и молил. И слух преклонила богиня. Так со словами крылатыми я обратился к Цирцее: - Данное мне обещанье исполни, Цирцея, - в отчизну Нас отошли. Уже рвуся я духом домой возвратиться, Как и товарищи все, которые сердце мне губят, Тяжко горюя вокруг, как только ты прочь удалишься. - Так я сказал. И богиня богинь мне ответила тотчас: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей хитроумный! Нет, пусть никто против воли в моем не останется доме. Раньше, однако, другую дорогу свершить вам придется, - Съездить в жилище Аида и Персефонеи ужасной. Должен ты там вопросить Тиресия фивского душу, - Старца слепого, провидца, которого ум сохранился. Разум удержан ему Персефоной и мертвому. Души Прочих умерших порхают в жилище Аида, как тени. - Так сказала - и мне мое милое сердце разбила. Плакал я, сидя в постели, и сердце мое не желало Больше жить на земле и видеть сияние солнца. Долго в постели катался и плакал я. Этим насытясь, Я, отвечая Цирцее, такое ей слово промолвил: - Кто же меня, о Цирцея, проводит такою дорогой? Не достигал еще царства Аида корабль ни единый. - Так я сказал. И богиня богинь мне ответила тотчас: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей хитроумный! Не беспокойся о том, кто вас через море проводит. Мачту только поставь, распусти паруса и спокойно Можешь сидеть. Дуновенье Борея корабль понесет ваш. Переплывешь наконец теченья реки Океана. Берег там низкий увидишь, на нем Персефонина роща Из тополей чернолистных и ветел, теряющих семя. Близ Океана глубокопучинного судно оставив, Сам ты к затхлому царству Аидову шаг свой направишь. Там впадает Пирифлегетон в Ахеронтовы воды Вместе с Коцитом, а он рукавом ведь является Стикса. Соединяются возле скалы два ревущих потока. Слушай с вниманьем: как только туда ты, герой, доберешься, Выкопай яму, чтоб в локоть была шириной и длиною, И на краю ее всем мертвецам соверши возлиянье - Раньше медовым напитком, потом вином медосладким И напоследок - водой. И ячной посыпь все мукою. Главам бессильным умерших мольбу принеси с обещаньем, В дом свой вернувшись, корову бесплодную, лучшую в стаде, В жертву принесть им и много в костер драгоценностей бросить. Старцу ж Тиресию - в жертву принесть одному лишь, отдельно, Черного сплошь, наиболе прекрасного в стаде барана. Славное племя умерших молитвой почтивши, овцу ты Черную вместе с бараном над ямою в жертву зарежь им, Поворотив их к Эребу и в сторону сам отвернувшись По направленью к теченьям реки Океана. Тотчас же Множество явится душ мертвецов, распрощавшихся с жизнью. Ты немедля тогда товарищам дай приказанье, Чтобы тот скот, что лежит там, зарезанный гибельной медью, Шкуры содравши, сожгли и молитвы свои вознесли бы Мощному богу Аиду и Персефонее ужасной. Сам же вытащи меч медноострый и, севши у ямы, Не позволяй ни одной из бессильных теней приближаться К крови, покуда ответа не даст на вопросы Тиресий. Явится он пред тобой, повелитель народов, немедля. Все он тебе про дорогу расскажет, и будет ли долог Путь к возвращенью домой по обильному рыбами морю. - Так говорила. Пришла между тем златотронная Эос. Плащ мне Цирцея тогда подала и хитон, чтоб одеться. Нимфа ж сама облеклась в серебристое длинное платье, Тонкое, мягкое, - пояс прекрасный на бедра надела, Весь золотой, на себя покрывало накинула сверху. Встал я, пошел через дом и начал товарищей спящих Мягко будить ото сна, становясь возле каждого мужа: - Будет храпеть вам, друзья, сладчайшему сну отдаваясь! В путь нам пора. Мне Цирцея царица дала указанья! - Так им сказал я. И духом отважным они подчинились. Но и оттуда не всех невредимыми вывести смог я. Юноша был на моем корабле, Ельпенор, не чрезмерно Храбрый в бою и умом средь других выдававшийся мало. Сильно подвыпивши, он, удалясь от других, для прохлады Спать улегся на крыше священного дома Цирцеи. Сборы услышав в дорогу, товарищей говор и крики, На ноги он ошалело вскочил, позабывши, что должно Было назад ему, к спуску на лестницу, шаг свой направить; Он же вперед поспешил, сорвался и, ударясь затылком Оземь, сломал позвонок, и душа отлетела к Аиду. После того как из дома товарищи вышли, сказал я: - Вы полагаете, ехать отсюда домой нам придется, В землю родную? Цирцея другой предназначила путь нам: Едем мы в царство Аида и Персефонеи ужасной. Душу должны вопросить мы Тиресия, фивского старца. - Так я сказал. И разбилось у спутников милое сердце. Сели на землю они, и рыдали, и волосы рвали. Не получили, однако, от слез проливаемых пользы. Тою порою, как шли к кораблю мы и к берегу моря С тяжкой печалью на сердце, роняя обильные слезы, Пред кораблем нашим черным внезапно явилась Цирцея И близ него привязала барана и черную овцу, Мимо легко, незаметно пройдя. Если бог не желает, Кто его может увидеть глазами, куда б ни пошел он? 11 После того как пришли к кораблю мы и к берегу моря, Прежде всего мы корабль на священное море спустили, Мачту потом с парусами в корабль уложили наш черный, Также овцу погрузили с бараном, поднялись и сами С тяжкой печалью на сердце, роняя обильные слезы. Был вослед кораблю черноносому ветер попутный, Парус вздувающий, добрый товарищ, нам послан Цирцеей В косах прекрасных, богиней ужасною с речью людскою. Мачту поставив и снасти наладивши все, в корабле мы Сели. Его направлял только ветер попутный да кормчий. Были весь день паруса путеводным дыханием полны. Солнце тем временем село, и тенью покрылись дороги. Мы наконец Океан переплыли глубоко текущий. Там страна и город мужей коммерийских. Всегдашний Сумрак там и туман. Никогда светоносное солнце Не освещает лучами людей, населяющих край тот, Землю ль оно покидает, вступая на звездное небо, Или спускается с неба, к земле направляясь обратно. Ночь зловещая племя бессчастных людей окружает. К берегу там мы пристали и, взявши овцу и барана, Двинулись вдоль по теченью реки Океана, покуда К месту тому не пришли, о котором сказала Цирцея. Жертвенный скот я держать Тримеду велел с Еврилохом, Сам же, медный отточенный меч свой извлекши из ножен, Выкопал яму. Была шириной и длиной она в локоть. Всем мертвецам возлиянье свершил я над этою ямой - Раньше медовым напитком, потом - вином медосладким И напоследок - водой. И ячной посыпал мукою. Главам бессильных умерших молитву вознес я с обетом, В дом свой вернувшись, корову бесплодную, лучшую в стаде, В жертву принесть им и много в костер драгоценностей бросить, Старцу ж Тиресию - в жертву принесть одному лишь, отдельно, Черного сплошь, наиболе прекрасного в стаде барана. Давши обет и почтивши молитвами племя умерших, Взял я барана с овцой и над самою ямой зарезал. Черная кровь полилась. Покинувши недра Эреба, К яме слетелися души людей, распрощавшихся с жизнью. Женщины, юноши, старцы, немало видавшие горя, Нежные девушки, горе познавшие только впервые, Множество павших в жестоких сраженьях мужей, в нанесенных Острыми копьями ранах, в пробитых кровавых доспехах. Все это множество мертвых слетелось на кровь отовсюду С криком чудовищным. Бледный объял меня ужас. Тотчас же Я приказание бывшим со мною товарищам отдал, Что б со скота, что лежал зарезанный гибельной медью, Шкуры содрали, а туши сожгли, и молились бы жарко Мощному богу Аиду и Персефонее ужасной. Сам же я, вытащив меч медноострый и севши у ямы, Не позволял ни одной из бессильных теней приближаться К крови, покуда ответа не дал на вопросы Тиресий. Первой душа Ельпенора-товарища к яме явилась. Не был еще похоронен в земле он широкодорожной: Тело оставили мы неоплаканным, непогребенным Там, у Цирцеи в дому: тогда не до этого было. Жалость мне сердце взяла, и слезы из глаз полилися. Я, обратившись к нему, слова окрыленные молвил: - Как ты успел, Ельпенор, сойти в этот сумрак подземный? Пеший, скорее ты прибыл, чем я в корабле моем черном. - Так я сказал. И прорвавшись рыданьями, он мне ответил: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Божеской злою судьбой и чрезмерным вином я погублен. Спавши на крыше Цирцеи, совсем позабыл я, что должно Было обратно мне, к спуску на лестницу, шаг свой направить. Я же вперед поспешил, сорвался и, ударясь затылком Оземь, сломал позвонок, и душа отлетела к Аиду. Ради тех, кто отсутствует здесь, кто дома остался, Ради отца твоего, что вскормил тебя, ради супруги, Ради сына, который один в твоем доме остался! Знаю ведь я, что отсюда, из дома Аида, уехав, Прочный корабль ты обратно на остров Ээю направишь. Вспомни же там обо мне, умоляю тебя, повелитель! Не оставляй меня там неоплаканным, непогребенным, В путь отправляясь домой, - чтобы божьего гнева не вызвать. Труп мой с доспехами вместе, прошу я, предайте сожженью, Холм надо мною насыпьте могильный близ моря седого, Чтоб говорил он и дальним потомкам о муже бессчастном. Просьбу исполни мою и весло водрузи над могилой То, которым живой я греб средь товарищей милых. - Так говорил он. И я, ему отвечая, промолвил: - Все, несчастливец, о чем попросил ты, свершу и исполню. - Так, меж собою печальный ведя разговор, мы сидели: Меч протянув обнаженный над ямою, кровь охранял я, Призрак же все продолжал говорить, за ямою стоя. Вдруг ко мне подошла душа Антиклеи умершей, Матери милой моей, Автоликом отважным рожденной. В Трою в поход отправляясь, ее я оставил живою. Жалость мне сердце взяла, и слезы из глаз покатились. Все же, хотя и скорбя, ей первой приблизиться к крови Я не позволил, покамест Тиресий не дал мне ответа. В это время душа Тиресия старца явилась, Скипетр держа золотой; узнала меня и сказала: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! О несчастливец, зачем ты сияние солнца покинул, Чтобы печальную эту страну и умерших увидеть? Но отойди же от ямы, свой меч отложи отточенный, Чтобы мне крови напиться и всю тебе правду поведать. - Так говорил он. И в ножны вложивши свой меч среброгвоздный, В сторону я отошел. Когда безупречный провидец Черной крови напился, такие слова мне сказал он: - О возвращении сладком домой, Одиссей, ты мечтаешь. Трудным тебе его сделает бог. Забыть он не может, Что причинил ты ему, и гневом пылает жестоким, Злобясь, что милого сына его ослепил ты. Однако Даже при этом, хоть много страдавши, домой вы вернетесь, Если себя и товарищей ты обуздаешь в то время, Как, переплыв на своем корабле винно-чермное море, К острову ты Тринакрии пристанешь и, выйдя на сушу, На поле жирных увидишь овец и коров Гелиоса, Светлого бога, который все видит на свете, все слышит. Если, о родине помня, ты рук на стада не наложишь, Все вы в Итаку вернетесь, хоть бедствий претерпите много. Если же тронешь стада - и тебе предвещаю я гибель, И кораблю, и товарищам всем. Ты смерти избегнешь, Но после многих лишь бед, потерявши товарищей, в дом свой Поздно в чужом корабле вернешься и встретишь там горе: Буйных мужей, добро у тебя расточающих нагло; Сватают в жены они Пенелопу, сулят ей подарки. Ты, воротившись домой, за насилия их отомстишь им. После того как в дому у себя женихов перебьешь ты Гибельной медью, - открыто иль хитростью, - снова отправься Странствовать, выбрав весло по руке, и странствуй, доколе В край не прибудешь к мужам, которые моря не знают, Пищи своей никогда не солят, никогда не видали Пурпурнощеких судов, не видали и сделанных прочно Весел, которые в море судам нашим крыльями служат. Признак тебе сообщу я надежнейший, он не обманет: Если путник другой, с тобой повстречавшийся, скажет, Что на блестящем плече ты лопату для веянья держишь, - Тут же в землю воткни весло свое прочной работы, И кабана, что свиней покрывает, быка и барана Жертвой прекрасной зарежь колебателю недр Посейдону, - И возвращайся домой, и святые сверши гекатомбы Вечно живущим богам, владеющим небом широким, Всем по порядку. Тогда не средь волн разъяренного моря Тихо смерть на тебя низойдет. И, настигнутый ею, В старости светлой спокойно умрешь, окруженный всеобщим Счастьем народов твоих. Все сбудется так, как сказал я. - Так говорил он. И я, ему отвечая, промолвил: - Жребий этот, Тиресий, мне сами назначили боги. Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Вижу я тут пред собою скончавшейся матери душу. Молча она возле крови сидит и как будто не смеет Сыну в лицо посмотреть и завесть разговор с ним. Скажи же, Как это сделать, владыка, чтоб мать моя сына узнала? - Так говорил я. И, мне отвечая, тотчас же сказал он: - Легкое слово тебе я скажу, и его ты запомни. Тот из простившихся с жизнью умерших, кому ты позволишь К крови приблизиться, станет рассказывать все, что ни спросишь. Тот же, кому подойти запретишь, удалится обратно. - Так мне сказала душа владыки Тиресия старца И, прорицание дав, удалилась в обитель Аида. Я же на месте остался у ямы и ждал, чтобы к черной Крови приблизилась мать и испила ее. Напилася Крови она и печально ко мне обратилася с речью: - Сын мой, как ты добрался сюда, в этот сумрак подземный, Будучи жив? Нелегко живому все это увидеть. Реки меж вами и нами велики, теченья ужасны, Прежде всего - Океан; чрез него перебраться не может Пеший никак, если прочного он корабля не имеет. Или из Трои теперь лишь, так долго в морях проскитавшись, Прибыл сюда ты с своими людьми и судном? Неужели Ты еще не был в Итаке, жены своей, дома не видел? - Так говорила она. И, ей отвечая, сказал я: - Милая мать, приведен я в обитель Аида нуждою. Мне вопросить надо было Тиресия Фивского душу. Не приближался еще я к ахейской стране, на родную Землю свою не ступал. Все время в страданьях скитаюсь С самой поры, как повел Агамемнон божественный всех нас В конебогатую Трою сражаться с сынами троянцев. Вот что, однако, скажи, и скажи совершенно правдиво: Что за Кера тебя всех печалящей смерти смирила? Долгой болезнью ль была ты настигнута, иль Артемида Нежной стрелою своею, приблизясь, тебя умертвила? Также скажи об отце и о сыне, покинутых мною, Вся ли в руках их находится власть иль теперь обладает Ею другой уж, и думают все, что домой не вернусь я? О настроеньях и мыслях законной жены расскажи мне: Дома ль она остается близ сына и все охраняет Или на ней уж ахеец какой-нибудь знатный женился? - Так я сказал. И почтенная мать мне ответила тотчас: - Держится стойко и твердо супруга твоя Пенелопа В доме твоем. В бесконечной печали, в слезах непрерывных Долгие дни она там и бессонные ночи проводит. Не перешел ни к кому еще сан твой прекрасный. Спокойно Сын твой владеет уделом своим, принимает участье В пиршествах общих, как мужу, творящему суд, подобает. Все приглашают его. Отец же твой больше не ходит В город, в деревне живет у себя. Ни хорошей кровати, Ни одеяла старик не имеет, ни мягких подушек. В зимнюю пору он в доме ночует с рабами своими В пепле, вблизи очага, покрывшись убогой одеждой. В теплую ж пору, как лето придет иль цветущая осень, Он в виноградном саду, где попало, на склоне отлогом Кучу листьев опавших себе нагребет для постели, - Там и лежит. И вздыхает, печали своей отдаваясь, Все ожидая тебя. Безотрадно он старость проводит. Так же и я вот погибла, и час поразил меня смертный. Но не в доме моем Артемида, стрелок дальнозоркий, Нежной стрелою своей, подошедши, меня умертвила. Не от болезни я также погибла, которая часто, Силы людей истощая, из членов их дух изгоняет. Нет, тоска по тебе, твой разум и мягкая кротость Отняли сладостный дух у меня, Одиссей благородный! - Так говорила. Раздумался я, и пришло мне желанье Душу руками обнять скончавшейся матери милой. Трижды бросался я к ней, обнять порываясь руками. Трижды она от меня ускользала, подобная тени Иль сновиденью. И все становилось острей мое горе. Громко позвал я ее и слова окрыленные молвил: - Мать, что бежишь ты, как только тебя я схватить собираюсь, Чтоб и в жилище Аида, обнявши друг друга руками, Оба с тобою могли насладиться мы горестным плачем? Иль это призрак послала преславная Персефонея Лишь для того, чтоб мое усугубить великое горе? - Так я сказал. И почтенная мать мне ответила тотчас: - Сын дорогой мой, меж всеми людьми наиболе несчастный. Зевсова дочь Персефона тебя обмануть не желает. Но такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер: В нем сухожильями больше не связано мясо с костями; Все пожирает горящего пламени мощная сила, Только лишь белые кости покинутся духом; душа же, Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает. Но постарайся вернуться на свет поскорее и помни, Что я сказала, чтоб все рассказать при свиданьи супруге. - Так мы беседу вели. Предо мною явились внезапно Женщины. Выслала их Персефона преславная. Были Жены и дочери это давно уж умерших героев. К яме они подбежали и черную кровь обступили. Я же раздумывал, как бы мне всех расспросить их отдельно. Вот наилучшим какое решение мне показалось: Вынув из ножен с бедра мускулистого меч медноострый, Я не позволил им к крови приблизиться всею толпою, Поочередно они подходили и все о потомстве Мне сообщали своем. Я расспрашивал их по порядку. Прежде других подошла благороднорожденная Тиро И про себя рассказала, что на свет она родилася От Салмонея, сама же - жена Эолида Крефея. Страсть зародил Енипей в ней божественный, самый прекрасный Между потоков других, по земле свои воды струящих. Часто она приходила к прекрасным струям Енипея. Образ принявши его, Земледержец, Земли Колебатель, В устьи потока того, водовертью богатого, лег с ней. Воды пурпурные их обступили горой и, нависши Сводом над ними, и бога и смертную женщину скрыли. Девушку в сон погрузив, развязал он ей девственный пояс. После того как свое вожделенье на ней утолил он, Бог ее за руку взял, и по имени назвал, и молвил: - Радуйся, женщина, нашей любви! По прошествии года Славных родишь ты детей, ибо ложе бессмертного бога Быть не может бесплодным. А ты воспитай и вскорми их. В дом свой теперь воротись, но смотри, называть опасайся Имя мое! Пред тобой Посейдон, сотрясающий землю. - Так сказав, погрузился в волнами кипевшее море, Пелия Тиро, зачавши, на свет родила и Нелея. Сделались оба они слугами могучими Зевса. Пилос песчаный достался Нелею. Богатый стадами Пелий Иолком владел, хоровыми площадками славным. Кроме того, родила царица средь жен и Крефею, Амифаона, бойца с колесницы, Эсона, Ферета. После нее Антиопу увидел я, дочерь Асопа. Мне хвалилась она, что объятия Зевса познала И родила ему двух сыновей, Амфиона и Зефа. Первые были они основатели Фив семивратных И обнесли их стеной: хоть, могучие, жить без прикрытья В Фивах они не могли, хоровыми площадками славных. Амфитрионову после жену я увидел Алкмену. Ею Геракл был рожден дерзновеннейший, львиное сердце, После того как с Зевесом она сочеталась в объятьях. Дочь Креонта бесстрашного с ней я увидел, Мегару. Мужем был ей Геракл, могучестью всех превзошедший. После того Епикасту, прекрасную матерь Эдипа, Видел я. Страшное дело она по незнанью свершила: Вышла замуж за сына. Отца умертвил он и в жены Мать свою взял. Но тотчас же об этом людей повестили Боги. Но все и, и страданья терпя, в возлюбленных Фивах Царствовать он продолжал губительным божьим решеньем. Мать же в обитель Аида-привратника, мощного бога, Собственной волей сошла, на балке повесившись в петле, Взятая горем. Ему же оставила беды, какие От материнских эринний в обильи людей постигают. Также Хлориду прекрасную там я увидел. Когда-то За красоту ее взял себе в жены Нелей, заплативши Выкуп несчетный. Была она младшая дочь Амфиона, Сына Иасия; царствовал он в Орхомене минийском. В Пилосе ставши царицей, детей родила она славных Нестора, Хромия, Периклимена, бесстрашного в битвах. Мощную также Перо родила она, диво меж смертных. Сватались к ней все соседи. Однако Нелей соглашался Только тому ее дать, кто сумеет угнать из Филаки Стадо коров круторогих Ификла, славного силой. Трудно их было угнать. Лишь один безупречный гадатель Их обещался добыть. Но настигла его при попытке Злая судьба божества - пастухи и тяжелые узы. Месяц один за другим протекал, и дни убегали, Год свой круг совершил, и снова весна воротилась. Тут на свободу его отпустила Ификлова сила: Все он ему предсказал, и решение Зевса свершилось. После того я и Леду увидел, жену Тиндарея. От Тиндарея у ней родилися два сына могучих - Кастор, коней укротитель, с кулачным бойцом Полидевком. Оба землею они жизнедарною взяты живыми И под землею от Зевса великого почесть имеют: День они оба живут и на день потом умирают. Честь наравне им с богами обоим досталась на долю. Ифимедею, жену Алоея, потом я увидел. Мне рассказала она, что сошлась с Посейдоном-владыкой. Два у ней сына на свет родились - кратковечные оба, - Славный везде Эфиальт и От, на бессмертных похожий. Щедрая почва обоих вскормила высокими ростом. Славному лишь Ориону они в красоте уступали. Только девять им минуло лет - шириной они были В девять локтей, в вышину ж девяти саженей достигали. Даже бессмертным богам грозили они дерзновенно Весь заполнить Олимп суматохой войны многобурной. Оссу они на Олимп взгромоздить собирались, шумящий Лесом густым Пелион - на Оссу, чтоб неба достигнуть. Если б успели они возмужать, то и сделали б это. Но умертвил их обоих рожденный Лето пышнокудрой Зевсов сын до того, как зацвел под висками у братьев Легкий пушок, подбородки же их волосами покрылись. Федру, Прокриду прекрасную я увидал, Ариадну, Дочь кознодея Миноса, которую с Крита когда-то Вез с собою Тезей на священный акрополь афинский, Но не успел насладиться - убила ее Артемида По обвиненью ее Дионисом на острове Дие. Мэру я видел, Климену с ужасной для всех Эрифилой, Ценное золото в дар принявшей за гибель супруга. Всех же не смог бы решительно я ни назвать, ни исчислить, Сколько там дочерей и супруг я увидел героев, - Прежде бессмертная б кончилась ночь. И давно уж пора мне Спать, - на корабль ли пошедши к товарищам, здесь ли оставшись. Мой же отъезд пусть будет заботою божьей и вашей". Так он закончил. В глубоком молчании гости сидели. Все в тенистом чертоге охвачены были восторгом. Тут белорукая так начала говорить им Арета: "Как вам, скажите, феаки, понравился этот пришелец Видом и ростом высоким, внутри же - умом благородным? Гость хотя он и мой, но все вы к той чести причастны. Вот почему не спешите его отправлять и не будьте Скупы в подарках. Ведь в них он нуждается очень. У вас же Много накоплено дома богатств изволеньем бессмертных". К ним обратился потом и старик Ехепей благородный, Всех остальных феакийских мужей превышавший годами.. "Нет ничего, что бы шло против помыслов наших и целей, В том, что сказала царица. Друзья, согласимся же с нею. А порешить все и сделать - на то Алкиноева воля". Вот что тогда Алкиной, ему отвечая, промолвил: "Все, что сказано, будет на деле исполнено так же Верно, как то, что я жив и что я феакийцами правлю. Гость же пускай наш потерпит. Хоть очень в отчизну он рвется, Все же до завтра придется ему подождать, чтоб успел я Все приношенья собрать. Об его ж возвращеньи подумать - Дело мужей, всех прежде - мое, ибо я здесь властитель". И отвечал Алкиною царю Одиссей многоумный: "Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший! Если б еще мне и на год вы тут приказали остаться, Чтобы поездку устроить и славных набрать мне подарков, Я б согласился охотно: намного мне выгодней было б С более полными в землю отцов возвратиться руками. Был бы я боле тогда уважаем и был бы милее Всем, кто увидит меня, когда я в Итаку вернуся". Тотчас царь Алкиной, ему отвечая, промолвил: "Смотрим мы на тебя, Одиссей, - и никак не возможно Думать, что лжец, проходимец пред нами, каких в изобильи Черная кормит земля средь густо посеянных смертных, Нагло сплетающих ложь, какой никому не распутать. Прелесть в словах твоих есть, и мысли твои благородны. Что ж до рассказа о бедах твоих и о бедах ахейцев, - Словно певец настоящий, искусный рассказ свой ведешь ты! Вот что, однако, скажи, и скажи совершенно правдиво: Видел кого-либо ты из товарищей там богоравных, Бившихся также под Троей и участь свою там принявших? Ночь эта очень длинна, без конца. И еще нам не время Спать. Продолжай же рассказ о чудесных твоих приключеньях, Я до зари здесь божественной рад оставаться все время, Если про беды свои мне рассказывать ты пожелаешь". И отвечал Алкиною царю Одиссей многоумный: "Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший! Время для длинных рассказов одно, для сна же - другое. Если, однако, еще ты послушать желаешь, охотно И про другое тебе расскажу, что гораздо плачевней, - Про злоключенья товарищей тех, что позднее погибли: Из многостонных боев с троянцами целыми вышли, При возвращеньи ж погибли стараньями женщины гнусной. После того как рассеяла души всех жен слабосильных Чистая Персефонея туда и сюда, появилась Передо мною душа Агамемнона, сына Атрея, Глядя печально. Вокруг собралися товарищей души - Всех, кто смертную участь с ним принял в Эгистовом доме. Тотчас меня он узнал, как только увидел глазами. Громко заплакал Атрид, проливая обильные слезы, Руки простер он, меня заключить порываясь в объятья. Больше, однакоже, не было в нем уж могучей и крепкой Силы, какою когда-то полны были гибкие члены. Жалость мне сердце взяла, и слезы из глаз полилися. Громко к нему со словами крылатыми я обратился: - Славный герой Атреид, владыка мужей Агамемнон! Что за Кера тебя всех печалящей смерти смирила? Или тебя Посейдон погубил в кораблях твоих быстрых, Грозную силу воздвигнув свирепо бушующих ветров? Или на суше тебя враги погубили в то время, Как ты отрезать старался коровьи стада и овечьи Или как женщин и город какой захватить домогался? - Так говорил я. Тотчас же он, мне отвечая, промолвил: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Не Посейдон мне погибель послал в кораблях моих быстрых, Грозную силу воздвигнув свирепо бушующих ветров, И не враждебные люди меня погубили на суше. Смерть и несчастье готовя, Эгист пригласил меня в дом свой И умертвил при пособьи супруги моей окаянной: Стал угощать - и зарезал, как режут быка возле яслей. Так печальнейшей смертью я умер. Зарезаны были Тут же вокруг и товарищи все, как свиньи, которых Много могущий себе разрешить, богатейший хозяин К свадьбе, к пирушке обычной иль к пиру роскошному режет. Видеть, конечно, немало убийств уж тебе приходилось - И в одиночку погибших и в общей сумятице боя. Но несказанной печалью ты был бы охвачен, увидев, Как меж кратеров с вином и столов, переполненных пищей, Все на полу мы валялись, дымившемся нашею кровью. Самым же страшным, что слышать пришлось мне, был голос Кассандры, Дочери славной Приама. На мне Клитемнестра-злодейка Деву убила. Напрасно слабевшей рукою пытался Меч я схватить, умирая, - рука моя наземь упала. Та же, бесстыжая, прочь отошла, не осмелившись даже Глаз и рта мне закрыть, уходившему в царство Аида. Нет ничего на земле ужаснее, нет и бесстыдней Женщины, в сердце своем на такое решившейся дело! Что за дело она неподобное сделать решилась, Мужу законному смерть приготовив коварно! А я-то Думал, что в дом я к себе ворочуся на радость и детям И домочадцам! Такое позорное дело свершивши, И на себя она стыд навлекла и навек осрамила Племя и будущих жен слабосильных, пускай и невинных. - Так говорил он. И я, ему отвечая, промолвил: - Горе! Поистине, Зевс протяженно гремящий издавна Возненавидел потомков Атрея, которым погибель Шлет через женщин. Убито нас много мужей за Елену, Ныне ж тебе издалека устроила смерть Клитемнестра. - Так я сказал. И тотчас же он, мне отвечая, промолвил: - Вот почему на жену полагаться и ты опасайся. Не раскрывай перед нею всего, что в мыслях имеешь. Вверь ей одно, про себя сохрани осторожно другое. Но для тебя, Одиссей, чрез жену не опасна погибель: Слишком разумна она и хорошие мысли имеет, Старца Икария дочь, благонравная Пенелопея. Мы, на войну отправляясь, ее молодою женою Дома оставили, был у груди ее малым младенцем Мальчик, который теперь меж мужей заседает в собраньи. Счастлив твой сын! Воротившись, отец его дома увидит, Так же и сам он прижмется к отцу, как обычно бывает. Мне же супруга моя не позволила даже на сына Всласть наглядеться. Я был во мгновение ею зарезан. Слово другое скажу, и обдумай его хорошенько. Скрой возвращенье свое и пристань кораблем незаметно К родине милой твоей. Ибо женщинам верить опасно. Вот что, однако, скажи, и скажи совершенно правдиво: Слышать вам не пришлось ли о сыне моем, не живет ли Он где-нибудь в Орхомене, иль в Пилосе, крае песчаном, Или же в Спарте пространной у дяди его Менелая. Ибо не умер еще Орест божественный - жив он! - Так говорил он. И я, ему отвечая, промолвил: - Что ты об этом, Атрид, выспрашивать вздумал? Не знаю, Жив ли еще он иль умер. На ветер болтать не годится. - Так, меж собою печальный ведя разговор, мы стояли, Горем объятые тяжким, обильные слезы роняя. Тут ко мне подошла душа Ахиллеса Пелида, Следом - Патрокла душа, Антилоха, отважного духом, Также Аякса, который всех лучше и видом и ростом После Пелида бесстрашного был среди прочих данайцев. Сразу узнала меня душа Эакида героя. Скорбно со словом она окрыленным ко мне обратилась: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Дерзостный, что еще больше, чем это, придумать ты мог бы? Как ты решился спуститься в обитель Аида, где только Тени умерших людей, сознанья лишенные, реют? - Так говорил он. И я, отвечая Пелиду, промолвил: - Сын благородный Пелея, храбрейший меж всеми ахеец! За прорицаньем пришел я к Тиресию, чтобы совет мне Подал он, как в каменистую мне воротиться Итаку. Не приближался еще я к ахейской стране, на родную Землю свою не ступал. Беда за бедою приходит. Ты же - не было мужа счастливей тебя и не будет! Прежде тебя наравне почитали с богами живого Все мы, ахейцы, теперь же и здесь, меж умерших, царишь ты. Так не скорби же о том, что ты умер, Пелид благородный! - Так я сказал. И тотчас же он, мне отвечая, промолвил: - Не утешай меня в том, что я мертв, Одиссей благородный! Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать, Нежели быть здесь царем мертвецов, простившихся с жизнью. Ну, а теперь расскажи мне о сыне моем достославном, К Трое отправился ль он или нет, чтоб сражаться меж первых? О безупречном Пелее что слышать тебе довелося? Все ль еще в прежней чести он у нас в городах мирмидонских Или же в пренебреженьи живет на Элладе и Фтии, Так как руками его и ногами уж старость владеет? Если б на помощь ему под сияние яркое солнца Мог я явиться таким, каким на равнине троянской Я избивал наилучших бойцов, аргивян защищая, - Если б таким я в отчизну явился хотя б не надолго, Страшными б сделал я силу мою и могучие руки Всем, кто теснит старика и почести должной лишает. Так говорил Ахиллес. И, ему отвечая, сказал я: - О безупречном Пелее, по правде сказать, ничего мне Слышать нигде не пришлось. О твоем же возлюбленном сыне Неоптолеме всю правду тебе, как ты просишь, скажу я. В стан корабельный его к ахейцам красивопоножным С острова Скироса сам я привез в корабле равнобоком. Если вокруг Илиона, бывало, совет мы держали, Первым всегда выступал он со словом полезным и дельным. Нестор, подобный богам, и я лишь его побеждали. Но на равнине троянской, когда мы сражалися медью, Он никогда не хотел в толпе средь других оставаться. Рвался далеко вперед, с любым состязаясь в отваге. Много мужей умертвил он в ужаснейших сечах кровавых. Всех я, однако, тебе не смогу ни назвать, ни исчислить, Столько избил он мужей, выступая в защиту ахейцев. Так Еврипила героя, Телефова сына, убил он Острою медью, и много кетейцев-товарищей пало Возле него из-за принятых женщиной ценных подарков. Только Мемнон богоравный его превышал красотою. Ну, а когда мы входили в коня работы Епея, - Мы, вожди аргивян, - и было поручено двери Мне отмыкать и смыкать в запиравшейся крепко засаде, Все остальные вожди и советчики войска ахейцев Слезы стирали со щек, и у каждого члены тряслися. Что ж до него, то все время ни разу увидеть не мог я, Чтобы прекрасная кожа его побледнела иль слезы Он утирал бы с лица. Напротив, меня умолял он, Чтоб его выпустил я из коня, и хватался за пику, За рукоятку меча, погибель врагам замышляя. После того же как взяли мы город высокий Приама, С долей своей и с богатой наградой поплыл он оттуда На корабле - невредимый, не раненный острою медью Ни в рукопашную, ни издалека, как это обычно В битвах бывает: Арес ведь свирепствует в них без разбора. - Так я сказал. И душа быстроногого сына Эака Лугом пошла от меня асфодельным, широко шагая, Радуясь вести, что славою сын его милый покрылся. Горестно души других мертвецов опочивших стояли. Все домогались услышать о том, что у каждой лежало На сердце. Только душа Теламонова сына Аякса Молча стояла вдали, одинокая, все на победу Злобясь мою, даровавшую мне пред судами доспехи Сына Пелеева. Мать состязанье сама учредила. Суд же тот дети троян решили с Палладой Афиной. О, для чего в состязаньи таком одержал я победу! Что за муж из-за этих доспехов погиб несравненный, Сын Теламонов Аякс, - и своими делами и видом После Пелида бесстрашного всех превышавший данайцев! С мягкой и ласковой речью к душе его я обратился: - Сын Теламонов, бесстрашный Аякс! Неужели и мертвый Гневаться ты на меня никогда перестать не желаешь Из-за проклятых доспехов, так много нам бед причинивших! Ты, оплот наш всегдашний, погиб. О тебе непрестанно Все мы, ахейцы, скорбим, как о равном богам Ахиллесе, Раннюю смерть поминая твою. В ней никто не виновен, Кроме Зевеса, который к войскам копьеборных данайцев Злую вражду проявил и час ниспослал тебе смерти. Ну же, владыка, приблизься, чтоб речь нашу мог ты и слово Слышать. Гнев непреклонный и дух обуздай свой упорный! - Так я сказал. Ничего мне Аякс не ответил и молча Двинулся вслед за другими тенями умерших к Эребу. Все же и гневный он стал бы со мной говорить или я с ним, Если б в груди у меня не исполнился дух мой желаньем Души также других скончавшихся мертвых увидеть. Я там увидел Миноса, блестящего Зевсова сына. Скипетр держа золотой, над мертвыми суд отправлял он, - Сидя. Они же, его окруживши, - кто сидя, кто стоя, Ждали суда пред широковоротным жилищем Аида. После того увидал я гигантскую тень Ориона. По асфодельному лугу преследовал диких зверей он, - Тех же, которых в горах он пустынных когда-то при жизни Палицей медной своею избил, никогда не крушимой. Тития также я видел, рожденного славною Геей. Девять пелетров заняв, лежал на земле он. Сидело С каждого бока его по коршуну; печень терзая, В сальник въедались ему. И не мог он отбиться руками. Зевсову он обесчестил супругу Лето, как к Пифону Чрез Панопей она шла, хоровыми площадками славный. Я и Тантала увидел, терпящего тяжкие муки. В озере там он стоял. Достигала вода подбородка. Жаждой томимый, напрасно воды захлебнуть он старался. Всякий раз, как старик наклонялся, желая напиться, Тотчас вода исчезала, отхлынув назад; под ногами Черную землю он видел, - ее божество осушало. Много высоких деревьев плоды наклоняло к Танталу - Сочные груши, плоды блестящие яблонь, гранаты, Сладкие фиги смоковниц и ягоды маслин роскошных. Только, однако, плоды рукою схватить он пытался, Все их ветер мгновенно подбрасывал к тучам тенистым. Я и Сизифа увидел, терпящего тяжкие муки. Камень огромный руками обеими кверху катил он. С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь, В гору он камень толкал. Но когда уж готов был тот камень Перевалиться чрез гребень, назад обращалася тяжесть. Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину. Снова, напрягшись, его начинал он катить, и струился Пот с его членов, и тучею пыль с головы поднималась, После того я увидел священную силу Геракла, - Тень лишь. А сам он с богами бессмертными вместе В счастьи живет и имеет прекраснолодыжную Гебу, Златообутою Герой рожденную дочь Громовержца. Мертвые шумно метались над ним, как мечутся в страхе Птицы по воздуху. Темной подобяся ночи, держал он Выгнутый лук, со стрелой на тугой тетиве, и ужасно Вкруг озирался, как будто готовый спустить ее тотчас. Страшная перевязь блеск издавала, ему пересекши Грудь златолитным ремнем, на котором с чудесным искусством Огненноокие львы, медведи и дикие свиньи, Схватки жестокие, битвы, убийства изваяны были. Сделавший это пускай ничего не работает больше, - Тот, кто подобный ремень с таким изукрасил искусством! Тотчас узнавши меня, лишь только увидел глазами, Скорбно ко мне со словами крылатыми он обратился: - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Что, злополучный, и ты, как я вижу, печальную участь Терпишь, - подобную той, какую под солнцем терпел я? Был я сыном Зевеса Кронида. Страданий, однако, Я испытал без конца. Недостойнейший муж надо мною Властвовал, много трудов на меня возложил тяжелейших. Был я им послан сюда, чтобы пса привести. Полагал он, Неисполнимее подвига быть уж не может другого. Подвиг свершил я и пса из жилища Аидова вывел. Помощь мне оказали Гермес с совоокой Афиной. - Так сказавши, обратно в обитель Аида пошел он. Я же на месте остался и ждал, не придет ли, быть может, Кто еще из героев, погибших в минувшее время. Я б и увидел мужей стародавних, каких мне хотелось, - Славных потомков богов, Пирифоя, владыку Тезея. Раньше, однако, слетелись бессчетные рои умерших С криком чудовищным. Бледный объял меня ужас, что вышлет Голову вдруг на меня чудовища, страшной Горгоны, Славная Персефонея богиня из недр преисподней. Быстро взойдя на корабль, товарищам всем приказал я, Следом взошедши за мной, развязать судовые причалы. Тотчас они на корабль поднялись и к уключинам сели. Вниз по высоким волнам Океана-реки понеслись мы, - Первое время на веслах, потом - под ветром попутным". 12 "Вскоре покинул корабль наш теченье реки Океана И по шумящим волнам широкодорожного моря Прибыл на остров Ээю, где рано родившейся Эос Дом, и площадки для танцев, и место, где солнце восходит. Там быстроходный корабль на прибрежный песок мы втащили, Вышли и сами на берег немолчно шумящего моря И, в ожидании Эос божественной, спать улеглися. Рано рожденная встала из тьмы розоперстая Эос. Мы поднялися. Послал я товарищей к дому Цирцеи Труп принести Ельпенора умершего к берегу моря. Дров нарубивши в лесу на самом высоком из мысов, Похоронили товарища мы с сокрушеньем и плачем. После того же как труп и оружие вместе сожгли мы, Холм насыпали мы и камень могильный воздвигли. Сверху же в холм тот могильный весло его прочное вбили. Так по порядку свершили мы все. От Цирцеи не скрылось Наше прибытье из царства Аида. Она, нарядившись, Быстро пришла к нам. За нею служанки несли в изобильи Хлеба и мяса, сосуды с пурпурным вином искрометным. Ставши меж нас в середине, богиня богинь нам сказала: - Дерзкие! В дом низошли вы Аида живыми! Два раза Вам умереть! Остальные же все умирают однажды. Сядьте ж теперь за еду и вино распивайте, покуда Длится сегодняшний день. А завтра, лишь утро забрезжит, В путь отправляйтесь. Дорогу я вам покажу и подробно Все объясню, чтоб коварство чье-либо, несущее беды, Не причинило беды вам какой на земле иль на море. - Так сказала. Ее мы послушались сердцем отважным. Целый день напролет до захода мы солнца сидели, Ели обильно мы мясо и сладким вином утешались. Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю, Спутники спать улеглись вблизи корабельных причалов. За руку взявши, Цирцея меня на песок усадила От остальных вдалеке, легла и расспрашивать стала. Все подробно я стал ей рассказывать, как что случилось. После того мне словами сказала Цирцея царица: - Все это сделано так, как и нужно. Теперь же послушай, Что тебе я скажу и что тебе бог сам напомнит. Прежде всего ты сирен повстречаешь, которые пеньем Всех обольщают людей, какой бы ни встретился с ними. Кто, по незнанью приблизившись к ним, их голос услышит, Тот не вернется домой никогда. Ни супруга, ни дети Не побегут никогда ему с радостным криком навстречу. Звонкою песнью своею его очаруют сирены, Сидя на мягком лугу. Вокруг же огромные тлеют Груды костей человечьих, обтянутых сморщенной кожей. Мимо корабль твой гони. Залепи товарищам уши, Воск размягчив медосладкий, чтоб их ни один не услышал Спутник. А если ты сам пожелаешь, то можешь послушать. Пусть лишь товарищи, руки и ноги связав тебе крепко, Стоя привяжут концами тебя к основанию мачты, Чтоб наслаждаться ты мог, обеим внимая сиренам. Если ж ты станешь просить и себя развязать им прикажешь, Пусть они еще больше ремней на тебя намотают. После того как сирен товарищи сзади оставят, Дальше тебе ни за что говорить я не стану, какую Выбрать дорогу тебе. Умом своим собственным должен Это решить ты. А я расскажу об обеих дорогах. Встретишь на первой утесы высокие. Яро пред ними Волны кипят синеглазой богини морской Амфитриты. Планктами эти утесы зовут всеблаженные боги. Мимо тех скал пролететь ни птицы не могут, ни также Робкие голуби - те, что амвросию Зевсу приносят. Гладкий утес одного между них каждый раз убивает. Тотчас, однако, отец заменяет убитого новым. Все корабли, к тем скалам подходившие, гибли с пловцами; Доски одни оставались от них и бездушные трупы, Гибельным вихрем огня и волною носимые в море. Скалы те миновал один лишь корабль мореходный, Славный повсюду Арго, от царя возвращаясь Эета. Так же б разбился мгновенно и он о высокие скалы, Не проведи его Гера, любившая сильно Язона. Два на дороге второй есть утеса. Один достигает Острой вершиною неба, вокруг нее тучи теснятся Черные. Прочь никогда не уходят они, у вершины Воздух ни летом, ни осенью там не бывает прозрачным. Смертный не мог бы взойти на утес иль спуститься обратно. Даже когда двадцатью бы руками владел и ногами, - Так этот гладок утес, как будто отесанный кем-то. Мрачная есть в середине утеса большая пещера. Обращена она входом на мрак, на запад, к Эребу. Мимо нее ты направь свой корабль, Одиссей благородный. Даже сильнейший стрелок, с корабля нацелясь из лука, Полой пещеры не смог бы достигнуть своею стрелою. Страшно рычащая Сцилла в пещере скалы обитает. Как у щенка молодого, звучит ее голос. Сама же - Злобное чудище. Нет никого, кто б, ее увидавши, Радость почувствовал в сердце, - хоть если бы бог с ней столкнулся Ног двенадцать у Сциллы, и все они тонки и жидки. Длинных шесть извивается шей на плечах, а на шеях По голове ужасающей, в пасти у каждой в три ряда Полные черною смертью обильные, частые зубы. В логове полом она сидит половиною тела, Шесть же голов выдаются наружу над страшною бездной, Шарят по гладкой скале и рыбу под нею хватают. Тут - дельфины, морские собаки; хватают и больших Чудищ, каких в изобильи пасет у себя Амфитрита. Из мореходцев никто похвалиться не мог бы, что мимо Он с кораблем невредимо проехал: хватает по мужу Каждой она головой и в пещеру к себе увлекает. Там и другую скалу, Одиссей, ты увидишь, пониже, Близко от той. Отстоит от нее лишь на выстрел из лука. Дико растет на скале той смоковница с пышной листвою. Прямо под ней от Харибды божественной черные воды Страшно бушуют. Три раза она их на дню поглощает И извергает три раза. Смотри же: когда поглощает - Не приближайся! Тебя тут не спас бы и сам Земледержец! К Сциллиной ближе держися скале и как можно скорее Мимо корабль быстроходный гони. Несравненно ведь лучше Шесть людей с корабля потерять, чем всех их лишиться. - Так говорила. И я, отвечая Цирцее, промолвил: - Очень тебя я прошу, богиня, скажи мне всю правду: Если погибельной я избегну Харибды, могу ли Сциллу я отразить, как хватать она спутников станет? - Так я сказал. И богиня богинь мне ответила тотчас: - О необузданный! Снова труды боевые и битвы В мыслях твоих! Уступить и самим ты бессмертным не хочешь! Знай же: не смертное зло, а бессмертное Сцилла. Свирепа, Страшно сильна и дика. Сражение с ней невозможно. Силою тут не возьмешь. Одно лишь спасение в бегстве. Если там промедлишь, на бой снаряжаясь со Сциллой, Я боюсь, что снова она, на корабль ваш напавши, Выхватит каждой своей головою по новому мужу. Сколько есть силы гони, и притом воззови к Кратеиде, Матери Сциллы, ее породившей на пагубу смертным: Сциллу удержит она, чтоб вторично на вас не напала. После увидишь ты остров Тринакрию. Много пасется Там Гелиосовых жирных овец и коров тихоходных, - Семь овечьих прекраснейших стад и столько ж коровьих. По пятьдесят в каждом стаде голов. Они не плодятся, Не вымирают. Пасут их прекрасноволосые нимфы. Имя одной Фаэтуса, другой же Лампетия имя. Их Гелиос Гиперион с божественной прижил Неэрой. Выкормив их и родивши, почтенная мать их послала Жить на Тринакрию остров, в большом от нее отдаленьи, Чтоб стерегли там отцовских овец и коров тихоходных. Если, о родине помня, ты рук на стада не наложишь, Все вы в Итаку вернетесь, хоть бедствий претерпите много. Если же тронешь стада, - - и тебе предвещаю я гибель И кораблям и товарищам всем. Ты хоть смерти избегнешь, Поздно вернешься домой, товарищей всех потерявши. - Так говорила. Пришла между тем златотронная Эос. Встала богиня богинь и в жилище свое удалилась. Быстро взойдя на корабль, товарищам всем приказал я, Следом взошедши за мной, развязать судовые причалы. Тотчас они на корабль поднялись, и к уключинам сели Следом один за другим, и ударили веслами море. Был вослед кораблю черноносому ветер попутный, Парус вздувающий, добрый товарищ, нам послан Цирцеей В косах прекрасных, богиней ужасною с речью людскою. Мачту поставив и снасти наладивши все, в корабле мы Сели. Его направлял только ветер попутный да кормчий. Сердцем сильно крушась, к товарищам я обратился: - Не одному, не двоим только нужно, товарищи, знать нам, Что предсказала мне ночью Цирцея, богиня в богинях. Всем вам все расскажу я, чтоб знали вы, ждет ли нас гибель Или возможно еще ускользнуть нам от смерти и Керы. Прежде всего убеждала она, чтобы мы избегали Пенья чудесноголосых сирен и цветочного луга. Мне одному разрешила послушать. Однако должны вы Крепко меня перед этим связать, чтоб стоял я на месте Возле подножия мачты, концы ж прикрепите к подножью. Если я стану просить и меня развязать прикажу вам, Больше тотчас же еще ремней на меня намотайте. Так, говоря по порядку, товарищам все рассказал я. Быстро несся наш прочный корабль, и вскоре пред нами Остров сирен показался - при ветре попутном мы плыли. Тут неожиданно ветер утих, неподвижною гладью Море простерлось вокруг: божество успокоило волны. Встали товарищи с мест, паруса корабля закатали, Бросили в трюм их, а сами, к уключинам сев на скамейки, Веслами стали взбивать на водной поверхности пену. Круг большой я достал пчелиного воска, на части Мелко нарезал и сильными стал разминать их руками. Быстро воск размягчился от силы, с какой его мял я, И от лучей Гелиоса владыки Гиперионида. Воском я всем по порядку товарищам уши замазал, Те же, скрутивши меня по рукам и ногам, привязали Стоя к подножию мачты концами ременной веревки, Сами же, севши, седое ударили веслами море. На расстояньи, с какого уж крик человеческий слышен, Мчавшийся быстро корабль, возникший вблизи, не укрылся От поджидавших сирен. И громко запели сирены: - К нам, Одиссей многославный, великая гордость ахейцев! Останови свой корабль, чтоб пение наше послушать. Ибо никто в корабле своем нас без того не минует, Чтоб не послушать из уст наших льющихся сладостных песен И не вернуться домой восхищенным и много узнавшим. Знаем все мы труды, которые в Трое пространной Волей богов понесли аргивяне, равно как троянцы. Знаем и то, что на всей происходит земле жизнедарной, - Так голосами они прекрасными пели. И жадно Мне захотелось их слушать. Себя развязать приказал я, Спутникам бровью мигнув. Но они гребли, наклонившись. А Перимед с Еврилохом немедленно с мест поднялися, Больше ремней на меня навязали и крепче скрутили. После того как сирены осталися сзади и больше Не было слышно ни голоса их, ни прекрасного пенья, Тотчас вынули воск товарищи, мне дорогие, Вмазанный мною им в уши, меня ж отпустили на волю. Только, однакоже, остров сирен мы покинули, тотчас Пар и большую волну я увидел и грохот услышал. Спутники в ужас пришли, из рук их попадали весла. Весла, шипя, по теченью забились. На месте корабль наш Стал: уж не гнали его с краев заостренные весла. Я же пошел чрез корабль и товарищей, в ужас пришедших, Мягко стал ободрять, становясь возле каждого мужа: - Мы ли, друзья, не успели ко всяческим бедам привыкнуть! Право же, эта беда, что пред нами, нисколько не больше Той, когда нас циклоп в пещере насильственно запер, Но и оттуда искусство мое, мой разум и доблесть Вывели вас. Так и эту беду вы потом вспомянете. Нынче ж давайте исполнимте дружно все то, что скажу я. Вы, при уключинах сидя, чрез волны глубокие моря Веслами дружно гребите. Быть может, Кронид-промыслитель Даст нам уйти и спастись от опасности, нам здесь грозящей. Кормчий! Тебе же даю приказанье: все время, как будешь Править рулем корабля, держи в уме своем вот что: Дальше корабль направляй от этой волны и от пара, Правь его к той вон высокой скале, чтоб сюда незаметно Наш не втянуло корабль и нас бы не вверг ты в несчастье. - Так говорил я. Послушались слов моих спутники тотчас. Им не сказал я о Сцилле, о бедствии неотвратимом: Весла они бы из рук упустили и, гресть переставши, Все бы внутри корабля чернобокого спрятались в страхе. О приказании тягостном том, что дала мне Цирцея, - Не облекаться в доспехи для боя, - совсем позабыл я. Славные быстро надевши доспехи и два длинноострых Взявши копья, устремился на палубу я носовую. Ждал я, - оттуда должна появиться сначала пред нами Горная Сцилла, неся для товарищей наших несчастье. Но ничего я увидеть не мог, и глаза утомились, Пристально глядя все время на гору, покрытую мраком. Узким проливом мы плыли, и в сердце теснились стенанья; Сцилла с этого боку была, с другого Харибда, Страх наводя, поглощала соленую воду морскую. Воду когда извергала она, то вода клокотала, Словно в котле на огромном огне. И обильная пена Кверху взлетала, к вершинам обоих утесов. Когда же Снова глотала Харибда соленую воду морскую, Вся открывалась пред нами кипящая внутренность. Скалы Страшно звучали вокруг, внутри же земля открывалась С черным песком. И товарищей бледный охватывал ужас. Все мы, погибели близкой страшась, на Харибду глядели. В это-то время как раз в корабле моем выгнутом Сцилла Шесть схватила гребцов, наилучших руками и силой. Я, оглянувшись на быстрый корабль и товарищей милых, Только увидеть успел, как у поднятых в воздух мелькали Ноги и руки. Меня они с воплем ужасным на помощь Звали, в последний уж раз называя по имени скорбно. Так же, как если рыбак на удочке длинной с уступа В море с привязанным рогом быка лугового бросает Корм, чтобы мелкую рыбу коварно поймать на приманку, И, извиваясь, она на крючке вылетает на сушу, - Так они бились, когда на скалу поднимала их Сцилла. Там же при входе в пещеру она начала пожирать их. С воплями в смертной тоске простирали ко мне они руки. Многое я претерпел, пути испытуя морские, Но никогда ничего не случалось мне видеть ужасней! После того как утесов и страшной Харибды и Сциллы Мы избежали, тотчас же за этим на остров прекрасный Бога мы прибыли. Много там было коров превосходных, Широколобых, и тучных овец Гелиоса-владыки. Издалека с корабля чернобокого в море открытом Я уж услышал мычанье коров и овечье блеянье, Шедшее к нам из загонов. И пало внезапно мне в сердце Слово слепого провидца Тиресия, фивского старца, Как и Цирцеи ээйской, которая строго велела Острова нам избегать Гелиоса, отрады для смертных. Сердцем сильно крушась, к товарищам я обратился: - Слушайте то, что скажу, хоть и так вы страдаете много. Я сообщить вам хочу приказанья Тиресия старца, Как и Цирцеи ээйской, которая строго велела Острова нам избегать Гелиоса, отрады для смертных. Там, говорили они, нас ужасное зло ожидает. Мимо поэтому черный корабль наш, друзья, направляйте! - Так я сказал. И разбилось у спутников милое сердце. Тотчас мне Еврилох ответил погибельной речью: - Крепок же ты, Одиссей! Велика твоя сила! Не знают Члены усталости. Право, как будто ты весь из железа! Нам, истомленным трудом и бессонницей, ты запрещаешь Выйти на сушу, чтоб там, на острове, морем объятом, Вкусный ужин себе наконец мы могли приготовить. Нет, ты на остров пустить нас не хочешь, а хочешь заставить Быстро пришедшею ночью блуждать по туманному морю. Ведь из ночей-то всегда и родятся опасные ветры, Гибель судов. Ну, избегнет ли кто-либо смерти грозящей, Если на нас в темноте неожиданно вихрем ударит Нот или буйный Зефир, которые всех наиболе Быстрые губят суда даже против желанья бессмертных? Лучше теперь покоримся велению сумрачной ночи, На берег выйдем и ужин вблизи корабля приготовим. Завтра же снова с зарею в широкое пустимся море. - Так сказал Еврилох. И с ним согласились другие. Стало мне ясно тогда, что беду божество нам готовит. Голос повысив, ему я слова окрыленные молвил: - Я, Еврилох, здесь один. Вы меня принуждаете силой! Вот что, однако: великой мне клятвою все поклянитесь, Что, если стадо коров иль большую овечью отару Мы повстречаем, никто святотатной рукой не посмеет Хоть бы единой коснуться овцы иль коровы: спокойно Пищу вы можете есть, какой нас Цирцея снабдила. - Так я сказал. И тотчас же они поклялись, как велел я. После того как они поклялись и окончили клятву, Прочный корабль свой ввели мы в залив, окруженный скалами, Около сладкой воды. С корабля мы спустились на берег. Спутники начали ужин со знанием дела готовить. После того как желанье питья и еды утолили, Вспомнив, оплакивать стали товарищей милых, которых Вдруг сорвала с корабля и съела свирепая Сцилла. Вскоре на плакавших спутников сон ниспустился глубокий. Ночи была уж последняя треть, и созвездья склонились. Тучи сбирающий Зевс неожиданно ветер свирепый С вихрем неслыханным поднял и скрыл под густейшим туманом Сушу и море. И ночь ниспустилася с неба на землю. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Судно извлекши, его мы втащили под своды пещеры, Где собирались для плясок прекрасных бессмертные нимфы. Всех я тогда на собранье созвал и вот что сказал им: - Есть, друзья, и еда и питье в корабле нашем быстром. Трогать не станем же этих коров, чтоб беды не случилось, Ибо все эти коровы и овцы - стада Гелиоса, Страшного бога, который все видит на свете, все слышит. - Так говорил я. И духом отважным они подчинились. Целый месяц свирепствовал Нот, непрерывно бушуя. Не было ветров в тот месяц других, кроме Евра и Нота. Спутники в хлебе и в красном вине не нуждались вначале И не касались коров, хоть и очень их к мясу тянуло. Вскоре, однакоже, все в корабле истощились запасы. Стали товарищи волей-неволей ходить на охоту. Начали птицу ловить и все, что до рук доходило; Рыбу ловили крючками: терзал жесточайший их голод. Как-то пошел я от моря на остров богам помолиться, Чтобы из них кто-нибудь явил нам дорогу к возврату. После того как порядком от спутников я удалился, Вымывши руки и место, от ветров закрытое, выбрав, Всем я молитву вознес бессмертным богам олимпийским. После того они сладостный сон мне излили на веки. Злое тогда Еврилох предложенье товарищам сделал: - Слушайте, что я скажу, хоть и так вы страдаете много, Всякие смерти, конечно, ужасны для смертных бессчастных, Все же печальней всего - голодною смертью погибнуть. Выберем лучших коров в Гелиосовом стаде и в жертву Здесь принесем их бессмертным, владеющим небом широким. Если ж обратно вернемся в Итаку, в родимую землю, Гипериону мы там Гелиосу немедля воздвигнем Храм богатейший и много в него драгоценностей вложим. Если ж, на нас рассердясь за коров пряморогих, корабль наш Он погубить пожелает с согласия прочих бессмертных, - Лучше согласен я сразу погибнуть, волны наглотавшись, Нежели мучиться долго на острове этом пустынном. - Так сказал Еврилох. И товарищи с ним согласились. Выбрав коров наилучших, они их пригнали из стада. Было оно недалеко. Паслось возле самого судна Широколобых коров тихоходных прекрасное стадо. Их обступили они и стали бессмертным молиться, Гладких листьев нарвавши на дубе высоковершинном: Белого в судне у них ячменя не имелось уж больше. После, когда помолились, - зарезали, кожу содрали, Бедра немедля отсекли, обрезанным жиром в два слоя Их обернули и мясо сложили на них остальное. Но, не имея вина. чтоб полить им горящие жертвы, Просто водой окропили и начали потрохи жарить. После, как бедра сожгли и отведали потрохов жертвы; Прочее все, разделив на куски, наткнули на прутья. В это-то время от век моих сладостный сон удалился. Быстро направился я к кораблю и к шумящему морю. От корабля двоехвостого был я совсем уже близко. Вдруг я почувствовал запах горячий шипящего жира. Вырвался стон у меня, и громко воззвал я к бессмертным: - Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги! В гибельный сон вы меня для огромной беды погрузили! Спутники страшное дело надумали, здесь оставаясь! - Длинноодеждная дева Лампетия вмиг к Гелиосу С вестью пришла, что коровы его перерезаны нами. Сердцем разгневался он и так обратился к бессмертным: - Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги! Кары прошу для людей Одиссея, Лаэртова сына! Дерзко они умертвили коров, на которых с такою Радостью я любовался, - вступал ли на звездное небо Или спускался с него, к земле направляясь обратно. Если же им за коров соответственной кары не будет, В царство Аида сойду я и буду светить для умерших! - Зевс, собирающий тучи, ему отвечая, промолвил: - Нет, Гелиос, продолжай освещать для богов всеблаженных, Как и для смертнорожденных людей, жизнедарную землю. Быстрый корабль Одиссея слепящею молнией скоро Вдребезги я разобью посреди винно-чермного моря. - Это я все от Калипсо прекрасноволосой услышал, Ей же вожатый Гермес сообщил, как она мне сказала. После того как спустился назад к кораблю я и к морю, К каждому спутнику стал подходить я, браня их, но средства Мы никакого найти не могли: уж погибли коровы. Знаменье следом за этим послали товарищам боги: Ползали шкуры, мычало на вертелах, словно живое, Мясо - и то, что сырым еще было, и что уж поспело. Шесть после этого дней товарищи, мне дорогие, Ели быков Гелиоса, беря наилучших из стада. День седьмой ниспослал собирающий тучи Кронион, И прекратился тогда бушевавший неистово ветер. Быстро взойдя на корабль, мы пустились в широкое море, Мачту поднявши и белый на мачте расправивши парус. После того как мы остров оставили сзади и больше Не было видно земли никакой, а лишь небо да море, Черную тучу внезапно Кронид распростер молневержец Над кораблем нашим полым. И море под ней потемнело. Очень недолгое время корабль наш бежал. Завывая, Западный ветер внезапно на нас налетел ураганом. Силою вихря порвал он канаты, державшие мачту, Оба! И мачта упала назад. Повалилися снасти В трюм, залитый водой. На корме корабельная мачта Кормчего в голову с маху ударила, вдребезги кости Черепа все раздробила. И он, водолазу подобный, С палубы в воду нырнул, и дух его кости оставил. Бешено Зевс загремел и молнию бросил в корабль наш. Молнией Зевса сраженный, в волнах наш корабль закрутился. В воздухе серой запахло. Попадали спутники в море. Словно вороны, вокруг корабля они стаей носились В бурных волнах. Божество возвращенья домой их лишило. По кораблю я метался, покамест дощатой обшивки С киля волны не сбили и остова прочь не умчали. Вместе же с килем и мачту упавшую; следом за мачтой Длинный ременный канат из кожи воловьей тянулся. Накрепко мачту и киль ремнем привязал я друг к другу, Их обхватил, и помчал по волнам меня гибельный ветер. Вдруг прекратился Зефир, надо мной ураганом шумевший. Нот, появившийся вскоре, поверг меня в ужас и горе, Как бы к погибельной он не погнал меня снова Харибде. Целую ночь по волнам я носился. С восходом же солнца Сциллы утес и Харибду я вновь увидал пред собою. Воду соленую моря Харибда как раз поглощала. Вверх тогда я к высокой смоковнице прыгнул из моря, Ствол охватил и прильнул, как летучая мышь. И не мог я Ни опереться ногами о землю, ни выше подняться: Корни были глубоко внизу, а ветки высоко; Длинные, частые, тенью они покрывали Харибду. Крепко держался я там и ждал, чтоб Харибда обратно Мачту и киль изрыгнула. Они наконец появились, - Поздно: когда на собраньи судья, разрешивший уж много Тяжеб меж граждан, встает, чтоб отправиться ужинать в дом свой, - В это лишь время опять из Харибды явилися бревна. Выпустил ствол я из рук и из ног и обрушился прямо В кипень бушующих волн вблизи от извергнутых бревен. Влез я на бревна и начал руками, как веслами, править. Сцилле ж меня не позволил родитель бессмертных и смертных В море заметить: иначе я там бы погиб неизбежно. Девять носился я дней. На десятый к Огигии боги Ночью пригнали меня. Обитает там нимфа Калипсо В косах прекрасных, богиня ужасная с речью людскою. Холила нимфа меня и любила. Но что мне про это Вам говорить? Ведь вчера уж об этом о всем рассказал я В доме тебе и прекрасной супруге твоей. Неприятно Снова подробно о том говорить, что уж сказано было". 13 Так сказал Одиссей. И долго царило молчанье. Были охвачены все восхищеньем в тенистом чертоге. Снова тогда Алкиной, отвечая, сказал Одиссею: "Раз, Одиссей благородный, приехал ты в меднопорожный Дом наш высокий, - к себе, я уверен, без новых скитаний Ты уж вернешься, какие б страданья ни вытерпел раньше. К вам же, старейшины, я обращаюсь с таким предложеньем, К вам, что в чертоге моем почетным вином искрометным Дух услаждаете свой и прекрасным внимаете песням: Платье для гостя в сундук полированный сложено, также Золото в тонких издельях и все остальные подарки, Что поднесли ему вы, советчики славных феаков. Вот что: дадим-ка еще по большому треножнику каждый И по котлу. А себя наградим за убытки богатым Сбором с народа: столь щедро дарить одному не по силам". Так сказал Алкиной, и понравилось всем предложенье. Встали они и для сна по жилищам своим разошлися. Только, однако, явилась из тьмы розоперстая Эос, С крепкою утварью медной они к кораблю поспешили. Стала корабль обходить Алкиноя священная сила. Сам под скамейками все разместил он подарки феаков, Чтоб не мешали гребцам, когда они в весла ударят. Те, к Алкиною придя, приступили к роскошному пиру. В жертву быка принесла Алкиноя священная сила. Туч собирателю Зевсу Крониду, владыке над всеми, Бедра сожгли, а потом за пир богатейший уселись И наслаждались. Певец же божественный пел под формингу, - Чтимый всеми людьми Демодок. Но голову часто Царь Одиссей обращал к лучезарному солнцу - к закату Мыслью его торопя; уж очень желал он уехать. Так же, как жадно мечтает об ужине пахарь, который Плугом весь день целину поднимал на волнах винноцветных; С радостным сердцем он видит, что солнце спустилось на землю, Что уже время на ужин брести ему шагом усталым. Так наконец, Одиссею на радость, спустилося солнце. Веслолюбивым мужам феакийским тотчас же сказал он, Больше всего обращаясь со словом своим к Алкиною: "Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший! В путь снарядите меня, сотворив возлиянье бессмертным, Сами ж - прощайте! Тут все совершается так, как желало Сердце мое, - и отъезд и дары дорогие. Пускай их Благословят Ураниды бессмертные! Пусть безупречной Дома жену я найду, здоровыми - всех дорогих мне! Вы же на радость законным супругам и детям любимым Здесь оставайтесь! Пускай всевозможные блага пошлют вам Боги, и пусть никакой с народом беды не случится!" Слово одобрив его, согласилися все, что в отчизну Должно его переслать, ибо все справедливо сказал он. Молвила вестнику после того Алкиноева сила: "Воду с вином, Понтоной, в кратере смешай и сейчас же Чашами всех обнеси, чтобы, Зевсу-отцу помолившись, Гостя отправили мы в отчизну его дорогую". И замешал Понтоной вина медосладкого тотчас, Каждому чашу поднес, и все совершать возлиянья Стали бессмертным богам, владеющим небом широким, - Сидя в креслах своих. Поднялся Одиссей богоравный С места, Арете вручил двоеручную чашу, потом же Голос повысил и ей слова окрыленные молвил: "Радуйся духом, царица, все время, пока не наступят Старость и смерть, неизбежно ко всем приходящие людям. Я отправлюсь к себе. А ты в этом доме высоком Будь счастлива детьми, народом, царем Алкиноем!" Так сказавши, ступил чрез порог Одиссей богоравный, Вестника в помощь ему Алкиноева сила послала, Чтоб Одиссея провел к кораблю и к берегу моря. Женщин-рабынь с Одиссеем послала царица Арета. Первой нести она вымытый плащ и хитон поручила, Прочный сундук превосходной работы тащила другая, Третья хлебы несла с вином искрометным. Когда же Все подошли к кораблю и к прибоем шумящему морю, Приняли тотчас гребцы принесенные вещи, сложили Все их внутри корабля - и питье и дорожную пищу. Для Одиссея ж они на корме на палубе гладкой Полого их корабля простыню и ковер расстелили, Чтоб ему спать непробудно. Взошел на корабль он, улегся Молча. Они же попарно в порядке к уключинам сели И отвязали канат от камня с дырой просверленной. И наклонились гребцы и ударили веслами море. Сон освежающий тут упал Одиссею на веки, Сладкий сон, непробудный, ближайше со смертию сходный. Как четверня жеребцов в колеснице под градом ударов, Им непрерывно бичом наносимых, широкой равниной Бешено мчится вперед, высоко над землей поднимаясь, Так поднимался и нос корабля, назади ж, за кормою, Громко шипела, кипя, волна многошумного моря. Прямо вперед уносился корабль. И угнаться не смог бы Даже и сокол за ним, быстрейшая птица меж всеми. Быстро мчался корабль, морскую волну рассекая, Мужа везя, по уму сравнимого только с богами. Много в сердце страданий пришлось перенесть ему раньше В битвах жестоких с мужами, в волнах разъяренного моря. Тихо спал он теперь, забыв о минувших страданьях. Вышла на небо ночное звезда светозарная, людям Близость пришествия рано рожденной зари возвещая. К острову тут подошел быстролетный корабль мореходный. Есть в итакийской стране залив один превосходный Старца морского Форкина. У входа его выдаются Два обрывистых мыса, отлого спускаясь к заливу. Мысы залив защищают снаружи от поднятых бурей Яростных волн. И корабль крепкопалубный, с моря зашедши В этот залив на стоянку, без привязи всякой стоит в нем. Где заливу конец, длиннолистая есть там олива. Возле оливы - пещера прелестная, полная мрака. В ней - святилище нимф; наядами их называют. Много находится в этой пещере амфор и кратеров Каменных. Пчелы туда запасы свои собирают. Много и каменных длинных станков, на которых наяды Ткут одеянья прекрасные цвета морского пурпура. Вечно журчит там вода ключевая. В пещере два входа: Людям один только вход, обращенный на север, доступен. Вход, обращенный на юг, - для бессмертных богов. И дорогой Этою люди не ходят, она для богов лишь открыта. Все наперед это знавши, в залив они въехали. Быстро До половины взбежал на сушу корабль их с разбега: Руки могучих гребцов корабль этот веслами гнали. Только что врезался в берег корабль их, сработанный прочно, С палубы прежде всего они Одиссея подняли Вместе с блестящим ковром, с простыней, на которых лежал он, И на прибрежный песок покоренного сном положили. После достали богатства, какие ему чрез посредство Высокодушной Афины феаки преславные дали. Все их сложили они у подножья тенистой оливы, Прочь от дороги, чтоб как-нибудь кто из людей проходящих Раньше, чем сам Одиссей пробудился, вреда не принес бы. Сами же тотчас отплыли домой. Но Земли Колебатель Не позабыл об угрозах, которыми он Одиссею Раньше грозил. Обратился он к Зевсу, чтоб дело решил он: "Зевс, наш родитель! Теперь никакой меж бессмертных богов мне Чести не будет, когда уже смертные люди, феаки, Не почитают меня, от меня же ведущие род свой! Вот, например, с Одиссеем: я ждал, что домой он вернется Лишь после множества бед. Возвращенья его не лишал я Вовсе: его ты ему обещал и кивнул головою. Эти ж на быстром судне отвезли его, спящего, морем И на Итаке ссадили, без счета даров надававши, Вдоволь золота, меди и тканой прекрасной одежды, - Столько, сколько б наверно привезть он не мог и из Трои, Если б домой со своею он долей добычи вернулся". Зевс, собирающий тучи, ему отвечая, промолвил: "Что говоришь ты, Земли Колебатель широкодержавный! Очень тебя почитают бессмертные. Да и возможно ль Не почитать одного из старейших богов и знатнейших? Если ж тебя человек оскорбит, то настолько ничтожны Силы его пред тобой, что всегда ты отмстить ему сможешь. Действуй теперь как желаешь и как тебе сердцем хотелось". Тотчас ответил ему Посейдон, сотрясающий землю: "Все бы тотчас, Чернооблачный, сделал я так, как сказал ты, Только я гнева боюсь твоего, я его избегаю. Ну, а теперь я намерен прекрасный корабль феакийский, В край свой обратно идущий по мглисто-туманному морю, В щепы разбить, чтоб они наконец перестали в отчизну Странников всех развозить. А город горой окружу им". Зевс, собирающий тучи, ему возражая, промолвил: "Вот как, по-моему, было б, мой милый, всего наилучше: Только что в городе люди, на море взглянувши, заметят Быстро бегущий корабль, преврати его в камень близ суши, Вид корабля сохранив, чтоб в большое пришли изумленье Граждане. Города ж им горой окружать бы не нужно". Это когда услыхал Посейдон, сотрясающий землю, В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился. Там он ждал. Подходил уже близко корабль мореходный, Быстро плывя. Подошел к нему близко Земли Колебатель, Сделал скалою его и в дно ее втиснул морское, Крепко ударив ладонью. И после того удалился. Между собою в большом удивленьи вели разговоры Славные дети морей, длинновеслые мужи феаки. Так не один говорил, взглянув на сидевшего рядом: "Боги! Да кто ж там корабль быстролетный, бегущий в отчизну, Вдруг удержал среди моря, когда уже весь был он виден?" Так не один говорил. И не знали, как все случилось. С речью к ним Алкиной обратился и вот что промолвил: "Горе нам! Нынче сбывается все, что отец мой когда-то Мне предсказал! Говорил он: сердит на феаков жестоко Бог Посейдон, что домой невредимыми всех мы развозим. Будет день, утверждал он, когда феакийский корабль наш При возвращеньи обратно по мглисто-туманному морю Бог разобьет и высокой горою наш город окружит. Так говорил мне старик. И теперь все сбывается это. Вот что: давайте исполнимте дружно все то, что скажу я: Если отныне какой-нибудь смертный в наш город приедет, Больше не будем его домой отправлять. Посейдону ж В жертву двенадцать отборных быков принесем, и, быть может, Сжалится он, не окружит нам города длинной горою". Так говорил он. И в страхе быков они стали готовить. Так земных сотрясателю недр, Посейдону-владыке, Жарко молились вожди и советчики славных феаков, Стоя вокруг алтаря. Одиссей пробудился лежащим В крае отцовском своем. Совершенно его не узнал он, Ибо давно уж там не был. Притом же окрестность покрыла Мглою туманной Паллада Афина, чтоб не был и сам он Узнан никем, чтоб успела ему все сказать по порядку, Чтоб не узнали его ни жена, ни друзья, ни из граждан Кто-либо прежде, чем он женихам не отмстит за бесстыдство. Вот потому и другим показалося все Одиссею, - Все: и тропинки в горах и глади спокойных заливов, Темные главы деревьев густых и высокие скалы. Быстро вскочил он, стоял и глядел на родимую землю. После того зарыдал, руками по бедрам ударил И обратился к себе, неудержным охваченный страхом: "Горе! В какую страну, к каким это людям попал я? К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды, Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем? Все сокровища эти - куда отнести их? Куда тут Сам я попал? Отчего не остался я там, у феаков! Я б как молящий прибегнуть к кому-нибудь мог и из прочих Мощных царей, кто б меня полюбил и в отчизну отправил. Тут же - не знаю, куда это спрятать? А если на месте Все здесь оставлю, боюсь, чтоб не стало добычей другого. Горе! Как вижу, не так справедливы, не так уж разумны Были со мною вожди и советчики славных феаков! В землю другую меня отвезли! Обещались на остров Издали видный Итаку отвезть, и нарушили слово. Да покарает их Зевс, покровитель молящих, который Зорко следит за людьми и всем погрешившим отмщает! Дай-ка, однако, взгляну на богатства свои, подсчитаю, - Не увезли ли чего в своем корабле они полом?" Так он сказал и считать тазы и треножники начал, Золото в тонких издельях, прекрасные тканые платья. В целости все оказалось. В жестокой тоске по отчизне Стал он бродить по песку близ немолчно шумящего моря, Скорбью безмерной крушась. Подошла к нему близко Афина, Юноши образ приняв, овечье пасущего стадо, Нежного видом, какими бывают властителей дети. Плащ двойной на плечах ее был превосходной работы; Было копье у нее, в сандальях блестящие ноги. Радость при виде ее взяла Одиссея, Навстречу Деве пошел он и громко слова окрыленные молвил: "В местности этой, о друг, с тобой повстречался я с первым. Здравствуй! Прошу я тебя, не прими меня с сердцем недобрым, Но сбереги мне вот это, спаси и меня. Я как богу Жарко молюся тебе и к коленям твоим припадаю. Также и вот что скажи мне вполне откровенно, чтоб знал я: Что за земля? Что за край? Что за люди его населяют? Остров ли это какой-нибудь, издали видный, иль в море Мысом далеко врезается здесь материк плодородный?" Так отвечала ему совоокая дева Афина: "Глуп же ты, странник, иль очень пришел к нам сюда издалека, Если расспрашивать вздумал об этой земле. Не совсем уж Так неизвестна она. Ее очень многие знают Как среди тех, кто лицом к заре обитает и к солнцу, Так и средь тех, кто живет назади, к туманам и мраку. Сильно скалиста она, в повозке на ней не проедешь, Но не совсем уж бедна, хоть пространством не очень обширна. Вволю хлеба на ней, и вволю вина там родится, Ибо дожди выпадают нередко и росы обильны. Пастбищ много прекрасных для коз и коров. И леса есть Всякого рода. И много на ней водопадов богатых. Имя Итаки, о странник, достигло наверно и Трои, - А ведь она от ахейской земли, как я слышал, не близко". Так сказала. И в радость пришел Одиссей многостойкий. Рад он был, что отчизна пред ним, как ему сообщила Зевса эгидодержавного дочь, Паллада Афина. Громко к ней со словами крылатыми он обратился, Правды, однакоже, ей не сказал, удержал в себе слово - Хитрости много всегда таилось в груди Одиссея: "Слышал я об Итаке уж в Крите пространном, далеко За морем. Нынче ж и сам я пределов Итаки достигнул, Эти богатства забравши. Оставивши столько же детям, Я убежал, умертвив быстроногого там Орсилоха, Идоменеева сына, на Крите широкопространном Всех трудящихся тяжко людей побеждавшего в беге, - Из-за того, что отнять у меня все богатства хотел он, В Трое добытые, ради которых так много страдал я В битвах жестоких с мужами, в волнах разъяренного моря; Из-за того, что отцу я его не хотел подчиниться, В Трое служа у него, а отряд свой отдельный составил. Медью его я убил, когда возвращался он с поля, Возле дороги устроив с товарищем верным засаду. Ночь непроглядная небо тогда покрывала, никто нас Видеть не мог из людей, и тайно свершилось убийство. Все же, как только его я убил заостренною медью, К славным тотчас финикийцам бежал на корабль я и с просьбой К ним обратился, добычу богатую в дар предложивши. Я попросил, на корабль меня взявши, отвезть или в Пилос, Или в Элиду, божественный край многославных эпейцев; Сила ветра, однако, от этих краев их отбила - Против желания их: они обмануть не хотели. Сбившись с дороги, сюда мы приехали позднею ночью. В бухту с трудом мы на веслах корабль свой ввели, и, хоть были Голодны все, но никто об ужине даже не вспомнил. Так, сойдя с корабля, близ него на песок и легли мы. Сильно устал я, и сладостный сон на меня ниспустился. А финикийцы богатства мои с корабля отгрузили И на песок их сложили близ места того, где лежал я, Сами ж в Сидонию, край хорошо населенный, отплыли. На берегу я остался один с растерзанным сердцем". Так говорил он. В ответ улыбнулась богиня Афина И Одиссея рукою погладила, образ принявши Стройной, прекрасной жены, искусной в прекрасных работах. Громко со словом она окрыленным к нему обратилась: "Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу. Вечно все тот же: хитрец, ненасытный в коварствах! Ужели Даже в родной очутившись земле, прекратить ты не можешь Лживых речей и обманов, любимых тобою сызмальства? Но говорить перестанем об этом. Ведь оба с тобою Мы превосходно умеем хитрить. И в речах и на деле Всех превосходишь ты смертных; а я между всеми богами Хитростью славлюсь и острым умом. Ужель не узнал ты Дочери Зевса, Паллады Афины? Всегда ведь с тобою Рядом стою я во всяких трудах и тебя охраняю. Я же и сделала так, что понравился всем ты феакам. Нынче сюда я пришла, чтоб с тобой о дальнейшем подумать И чтоб сокровища спрятать, какие тебе на дорогу Славные дали феаки по мысли моей и совету, Также чтоб знал ты, какие судьба тебе беды готовит В доме твоем. Все должен ты вытерпеть, хочешь, не хочешь. Не проболтайся, однако, смотри, никому ни из женщин, Ни из мужчин, что домой из скитаний ты прибыл. Все муки Молча неси, подчиняясь насильям людей обнаглевших". Так Афине в ответ сказал Одиссей многоумный: "Трудно, богиня, тебя узнать человеку при встрече, Как бы он опытен ни был: со всяким сходна ты бываешь. Это крепко я помню, что ты мне была благосклонна Раньше, когда мы, ахейцев сыны, воевали под Троей. После того же как город высокий Приама мы взяли, Морем домой как отплыли и бог всех ахейцев рассеял, Больше тебя я не видел, Кронидова дочь, не заметил, Чтоб, на корабль мой взойдя, ты меня от беды защитила. С сердцем разбитым в груди я долго скитался, покуда Боги меня наконец от напастей решили избавить. Только когда очутился я в крае богатом феаков, Ты ободрила меня и в город сама проводила. Нынче ж во имя отца твоего умоляю; не верю Я, чтобы вправду в Итаку я прибыл; в другой здесь какой-то Я нахожуся стране, а ты надо мной посмеяться Только хотела, мне это сказав, чтоб меня одурачить! Вправду ль, скажи мне, я в землю родную к себе возвратился?" Так отвечала ему совоокая дева Афина: "Дух в груди у тебя всегда, Одиссей, одинаков. Вот почему и не в силах я бросить тебя, несчастливца. Ты осторожен, умен, не теряешь присутствия духа. С радостью всякий другой человек, воротившись из долгих Странствий, домой поспешил бы, чтоб видеть детей и супругу. Ты же стремишься скорей обо всех расспросить и разведать. Прежде жену испытать ты желаешь, которая стойко И доме тебя ожидает. В печали, в слезах непрерывных Долгие дни она там и бессонные ночи проводит. Что ж до меня, то сомнения я никогда не имела, Знала, что сам ты вернешься, хоть спутников всех потеряешь, Но не хотелося мне с Посейдоном-владыкой бороться, Дядею мне по отцу. К тебе он пылает жестоким Гневом, злобясь на то, что сына его ослепил ты. Дай же тебе покажу я Итаку, чтоб ты убедился. Это вот старца морского Форкина залив пред тобою. Там, где кончается он, длиннолистую видишь оливу? Возле оливы - пещера прелестная, полная мрака. Там святилище нимф; наядами их называют. В этой просторной пещере со сводом высоким нередко Нимфам ты приносил гекатомбы отборные в жертву. Это вот - Нерит-гора, одетая лесом дремучим". Разогнала тут богиня туман. Открылась окрестность. В радость пришел Одиссей многостойкий, когда вдруг увидел Край свой родной. Поцелуем припал он к земле жизнедарной, Поднял руки потом и начал молиться наядам: "Зевсовы дочери, нимфы наяды, я вас никогда уж Больше увидеть не думал! Приветствую вас я молитвой Радостной! Будем мы вам и дары приносить, как бывало, Если добычница Зевсова дочь благосклонно допустит, Чтобы остался я жив и чтоб сын мой возлюбленный вырос". Снова сказала ему совоокая дева Афина: "Не беспокойся! Теперь не о том ты заботиться должен. Нужно сейчас же, теперь, в углубленьи чудесной пещеры Все сокровища спрятать, чтоб в целости там оставались. Сами ж подумаем, как бы получше нам действовать дальше". Так сказала богиня и в мрак углубилась пещеры, Ощупью в ней закоулки ища. Одиссей же ко входу Золото стал подносить и прочную медную утварь, Платья богатые - все, что ему подарили феаки. Тщательно их уложила и вход заградила скалою Дочь эгидодержавного Зевса, Паллада Афина. Сели оба они у подножья священной оливы, Стали обдумывать, как погубить женихов обнаглевших. Первою речь начала совоокая дева Афина: "Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Как укротить женихов тебе этих бесстыдных, подумай. Держатся в доме твоем уж три года они господами, Сватаясь к равной богам Пенелопе и выкуп давая. Та, все время тебя дожидаясь в глубокой печали, Всем надежду дает, обещается каждому порознь, Вести ему посылает, в уме же желает иное". Так богине в ответ сказал Одиссей многоумный: "Вот оно как! Предстояло и мне, значит, дома погибнуть, Злую такую же участь приняв, как Атрид Агамемнон, Если б всего наперед, богиня, ты мне не сказала. Дай же мне мудрый совет, чтоб ведал я, как отомстить им. Стой сама близ меня и дерзкую смелость внуши мне, Как и в то время, когда разрушали твердыню мы Трои. Если б ты мне и теперь, Совоокая, так помогала, Я с тридцатью бы мужами в сраженье вступил в одиночку, - Вместе с тобою, богиня, с твоей благосклонной подмогой". Так отвечала ему совоокая дева Афина: "Нет, не оставлю тебя и тебя не забуду, как только Время наступит нам дело начать. Не один, полагаю, Из женихов, достоянье твое поедающих в доме, Кровью своею и мозгом обрызжет широкую землю. Дай-ка, однако, я сделаю так, чтоб тебя не узнали. Сморщу прекрасную кожу твою на членах упругих, Череп от русых волос обнажу и рубищем бедным Плечи покрою, чтоб всякий глядел на тебя с отвращеньем. Мутными станут глаза, такие прекрасные прежде, Чтобы противным на вид ты всем женихам показался, Как и оставленным дома тобою супруге и сыну. Сам же ты прежде всего к свинопасу отправься, который Ваших свиней стережет. Он привержен тебе неизменно. Любит дитя он твое, Пенелопу разумную любит. Возле свиней ты его и найдешь. А пасется их стадо Подле Вороньей горы, вблизи родника Аретусы. Воду черную там они пьют и едят в изобильи Желуди дуба и все, от чего у них жир нарастает. Там ты останься. Подсев, расспроси обо всем свинопаса, Я же в Спарту, в город прекраснейших женщин, отправлюсь, Чтоб Телемаха позвать, который к царю Менелаю В Лакедемон, хоровыми площадками славный, поехал Вести собрать о тебе, - существуешь ты где-нибудь, нет ли". И, отвечая богине, сказал Одиссей многоумный: "Зная всю правду, зачем же ее ты ему не сказала? Не для того ль, чтоб и он натерпелся страданий, скитаясь По беспокойному морю, добро ж его ели другие?" Снова сказала ему совоокая дева Афина: "Пусть чрезмерно тебя забота о нем не тревожит, Я ведь сама провожала его, чтобы добрую славу Этой поездкой добыл он. Без всяких лишений, спокойно В доме Атрида сидит он и все в изобильи имеет. Юноши, правда, его стерегут в корабле чернобоком, Злую погибель готовя ему на возвратной дороге. Но ничего не случится такого. Земля в себя раньше Многих возьмет женихов, что богатства твои поедают". Так сказав, к Одиссею жезлом прикоснулась Афина. Сморщилась тотчас на членах упругих прекрасная кожа, Череп от русых волос обнажился; и все его тело Сделалось сразу таким, как у самого дряхлого старца. Мутными стали глаза, такие прекрасные прежде. Тело рубищем скверным одела его и хитоном - Грязным, рваным, насквозь прокоптившимся дымом вонючим. Плечи покрыла большою облезлою шкурой оленьей. Палку в руки дала Одиссею и жалкую сумку, Всю в заплатах, в дырах, и перевязь к ней из веревки. Так сговорившись, они разошлися. Афина в прекрасный Лакедемон понеслась, чтоб вернуть Одиссеева сына. 14 Он же пошел каменистой тропинкою вверх от залива Через лесистые горы, туда, как Афина сказала, Где божественный жил свинопас, о делах господина Пекшийся более всех домочадцев, рабов Одиссея. Он застал свинопаса сидящим в сенях. Простирался Двор перед ним широкий на месте, кругом защищенном. Хижину всю окружал он. В небытность хозяина двор тот Огородил для свиней свинопас, камней натаскавши, У госпожи не спросясь, не спросясь и у старца Лаэрта. Дикие груши венчали забор тот высокий из камня. Крепким, густым частоколом из кольев дубовых обнес он Всюду снаружи забор, от черной коры их очистив. А за забором, внутри, двенадцать закут он настроил, Тесно одну близ другой, для ночевки свиней. В те закуты По пятьдесят запиралось привыкших по грязи валяться Маток свиных. А самцы-кабаны ночевали снаружи, Много поменьше числом: на пиры женихов боговидных Сколько уж было зарезано их! Свинопас ежедневно Самого лучшего им доставлял кабана из жирнейших. Триста их шестьдесят кабанов налицо оставалось. Звероподобные псы там лежали, свиней охраняя, - Четверо. Выкормил их свинопас, над мужами начальник. Сам к ступням он своим подошвы прилаживал, резал Их из кожи бычачьей прекрасного цвета. Другие Все пастухи по полям разошлись со свиными стадами, Трое. Четвертому он принужден был отдать приказанье В город к надменным пойти женихам и свинью привести им, Чтобы, ее заколов, насытили дух они мясом. Вдруг, увидав Одиссея, сбежалися шумно собаки, Лаем дающие знать о себе. Одиссей перед ними Благоразумно присел, но из рук его выпала палка. Тут он позорную боль испытал бы в своем же владеньи, Но свинопас, на проворных ногах поспешая на помощь, Кинулся вон из сеней. Из рук его выпала кожа. Грозно крича на собак и часто бросая камнями, Стаю он разогнал и так обратился к владыке: "Чуть тебя, было, старик, не порвали внезапно собаки! То-то бы этим доставил ты мне и стыда и позора! Много мне боги других уж скорбей ниспослали и стонов. Вот я сижу, о владыке своем богоравном горюю, А кабанов ведь кормлю, чтобы их поедали другие! Мой же хозяин голодный, по пище тоскуя, блуждает По городам где-нибудь и по землям людей чужедальних, Если он еще жив и видит сияние солнца. Следуй за мною, старик, зайдем-ка под кров мой, чтоб сам ты, Пищей насытивши дух и вином, рассказал мне, откуда Ты происходишь, какие пришлось тебе вытерпеть беды". В хижину тут свинопас божественный ввел Одиссея. Введши, его посадил. Набросал зеленеющих веток. Шкурой косматой козла бородатого сверху застлал их, Бывшей постелью ему. И радость взяла Одиссея, Что свинопас его так принимает, и слово сказал он: "Дай тебе Зевс и другие бессмертные боги, хозяин, Все, чего ты желаешь, что так меня принял радушно!" Так, ему отвечая, Евмей-свинопас, ты промолвил: "Если б и хуже тебя кто пришел, не посмел бы я, странник, Гостем моим пренебречь. От Зевса приходит к нам каждый Странник и нищий. Хоть я и немного даю, но с любовью. Нам, рабам, поступать невозможно иначе: всегда мы В страхе бываем, когда хозяева власть получают Новые. Боги домой воротиться тому не судили, Кто сердечно меня бы любил и имущество дал бы - Дом, и участок земли, и желанную многим супругу, Все, чем хороший хозяин раба своего одаряет, Если он честно работал и боги ему помогали. Так и мои процветают дела, при каких состою я. Если б состарился здесь он, то многим меня наградил бы! Но - погиб он, как пусть бы погибло отродье Елены Все целиком, ибо многим она сокрушила колени! Он ведь тоже пошел, Агамемнона честь защищая, На Илион многоконный, чтоб против троянцев сражаться". Так Одиссею сказал свинопас и, хитон подпоясав, Быстро к закутам пошел, где стада поросят находились. Выбравши двух, он понес их оттуда, обоих зарезал, Их опалил, разрубил и, на вертелы части наткнувши, Сварил, понес к Одиссею и гостю горячее мясо Подал на вертелах, ячной мукою куски пересыпав. После медвяным вином деревянную чашу наполнил, Сам против странника сел и, его приглашая, промолвил: "Ну-ка, поешь, что для нас, для рабов, полагается, странник! Вот поросятинки съешь! Кабанов женихи поедают. Кары они не боятся, не знают и жалости в сердце. Дел нечестивых, однако, не любят блаженные боги; Добрые действия ценят они у людей, справедливость. Даже недобрые люди, которые рыщут повсюду По чужедальним краям, и Зевс им добычу дарует, И, нагрузив корабли, в отчизну свой путь они держат,- Сильный страх наказанья и к ним забирается в сердце. Этим же что-то известно, какой-то божественный голос Им возвестил, что хозяин погиб, - и они не желают Ни сватовства, как прилично, вести, ни к себе возвратиться, А преспокойно достатки его поедают без счета. Сколько дней и сколько ночей существует у Зевса, - По голове или по две они никогда не зарежут. Также вино истребляют они совершенно без меры. Было скота у него без числа. Средь мужей благородных Столько никто не имел ни в Итаке самой, ни на черном Материке. Даже двадцать мужей, если вместе их взять всех, Столько богатств не имели. Я все их тебе перечислю. На материк ты пойдешь - по двенадцать его там коровьих Можешь стад увидать, свиных, овечьих и козьих. Их и чужие пасут и рабы самого господина. А на Итаке - в конце ее самом - пасется вразброску Козьих одиннадцать стад под надзором мужей превосходных. Поочередно они пригоняют козла ежедневно В город, из жирных козлов отобрав, кто покажется лучше. Я же этих свиней тут пасу, охраняю от бедствий И, наилучшую выбрав, ее женихам посылаю". Так говорил он, а гость ел мясо усердно. И жадно Пил. И молчал, женихам истребление в мыслях готовя. После того как поел и дух укрепил себе пищей, Чашу свою Одиссей вином искрометным наполнил И протянул свинопасу. И тот ее с радостью принял. Гость к нему со словами крылатыми так обратился: "Друг мой, скажи ты мне, кто этот муж, что тобою владеет, Столь несметно богатый и мощный, как ты утверждаешь? Ты говоришь, что за честь Агамемнона в Трое погиб он. Кто он, скажи мне. Быть может, его мне встречать приходилось. Знает один только Зевс и другие бессмертные боги, Не сообщу ли о нем я чего: ведь скитался я много". Так отвечал свинопас, начальник мужей, Одиссею: "Нет, старик, ни один, с вестями сюда приходящий, Веры не должен внушать бы ни сыну его, ни супруге. Вечно бродяги, в надежде на лакомый кус и подарки, Нагло ей лгут, не желая ни слова правдивого молвить. Кто бы из этих бродяг на Итаку сюда ни явился, Тотчас приходит к моей госпоже и без устали врет ей. Та же его угощает и слушает жадно рассказы, Тяжко печалится сердцем, и с век ее падают слезы, Как то обычно для жен, потерявших мужей на чужбине. Стал бы, старик, ты и сам мастерить всевозможные сказки, Если бы плащ и хитон кто-нибудь тебе дал, чтоб одеться. Нет, наверно давно уж собаки и быстрые птицы Кожу содрали с костей у него, и душа отлетела! Либо он рыбами съеден морскими, а кости на взморье В месте безвестном лежат, и песком занесло их глубоким. Так он там и погиб. Друзьям же остались печали Всем, а особенно мне. Нигде уж иметь не придется Доброго мне господина такого, куда б ни пошел я, - Если бы даже к отцу и к матери снова явился В дом, где я родился, где когда-то был выкормлен ими. Даже об них я не столько печалюсь, хоть очень хотел бы, В крае родном побывав, увидать их своими глазами. Лишь об одном Одиссее тоскую я здесь непрерывно. Просто по имени звать, хоть и нет его здесь, не дерзаю: Слишком меня он любил и сердцем болел непрестанно. Милым его я всегда называю, хоть он и далеко!" Снова, ему отвечая, сказал Одиссей многостойкий: "Друг мой! Так как ты все отрицаешь и очень уверен, Что Одиссей не вернется, и дух твой всегда недоверчив... Я, однако, не просто скажу, а с великою клятвой: Он вернется домой! Награду ж за добрую весть мне Дашь ты, как только вернется обратно и вступит он в дом свой. Платье прекрасное - плащ и хитон - ты тогда мне подаришь. Раньше я ничего не приму, хоть и очень нуждаюсь. Мне ненавистны настолько ж, насколько ворота Аида, Люди, которых нужда беззастенчиво лгать заставляет. Будь мне свидетелем Зевс, потом этот стол твой радушный, Этот очаг Одиссеев, к которому я сейчас прибыл, - Все совершится воистину так, как тебе говорю я: В этом году еще к вам Одиссей, ты увидишь, вернется! Только что на небе месяц исчезнет и сменится новым, В дом он вернется к себе и жестоко расправится с теми, Кто унижает супругу его и блестящего сына". Так, Евмей свинопас, ему отвечая, сказал ты: "Ни награжденья тебе я не дам за хорошие вести, Ни Одиссей к нам, старик, не вернется домой. Но спокойно Пей, и начнем говорить о другом. А об этом не нужно Напоминать мне. Печаль неизбывная мне заполняет Сердце, как только мне кто о хозяине добром напомнит. Нет, оставим-ка клятвы! Вернется ли, нет ли в Итаку Царь Одиссей к нам, как все бы желали мы - я, Пенелопа, Старый Лаэрт и подобный богам Телемах, - но печалюсь Я неутешно о сыне теперь, что рожден Одиссеем, - О Телемахе. Как нежная отрасль богами взращен он. Я уже думал, что станет отца своего он не хуже Между другими мужами осанкой и видом прекрасным, Но повредил рассудительный дух его - бог ли какой-то Иль человек: он поехал собрать об отце своем вести В Пилос священный. Его возвращения в тайной засаде Знатные ждут женихи, чтобы совсем уничтожить в Итаке Даже и имя рода Аркейсия, равного богу. Будет, однако, о нем: все равно, попадется ли он им Иль ускользнет, и над ним прострет свою руку Кронион. Ты же, старик, расскажи мне теперь о твоих злоключеньях, И расскажи обо всем совершенно правдиво, чтоб знал я: Кто ты? Родители кто? Из какого ты города родом? И на каком корабле ты приехал, какою дорогой К нам тебя в гости везли корабельщики? Кто они сами? Ведь не пешком же сюда, полагаю я, к нам добрался ты". Вот что, ему отвечая, сказал Одиссей многоумный: "Я на это тебе совершенно правдиво отвечу. Если б мы оба с тобой запаслись на довольное время Пищей и сладким питьем и, пируя все дни безмятежно, В хижине этой сидели, другим предоставив работать, - То и тогда нелегко бы в течение целого года Было бы мне рассказать о моих тебе муках душевных, - Сколько их всех перенес я по воле богов олимпийских! С гордостью это скажу: из пространного Крита я родом. Мужа богатого сын. Родилося и выросло в доме. Много также других сыновей от законной супруги. Мать же моя не законной была - покупною рабыней. Но относился ко мне как к законнорожденному сыну Сын Гилаков Кастор, и отцовством его я хвалюся. Он в то время на Крите, как бог, почитался народом, Был богат и удачлив, имел сыновей достославных. Керы смерти, однако, пришли, и в обитель Аида Ими он был унесен. Имущество все поделили Гордые дети его, меж собой жеребьевку устроив. Мне же не дали почти ничего, только дом уделили. В жены, однакоже, дочь богатых людей мне досталась За добродетель мою, ибо не был умом я ничтожен, Не уклонялся от битв... Теперь это все миновало!.. Все же, взглянув на жнивье, по нему без труда ты узнаешь, Что там за нива была: извели меня только несчастья. Дерзкой отвагой меня одарили Арес и Афина. С силой ряды прорывал я. Храбрейших товарищей выбрав, С ними в засаду я шел, беду для врагов замышляя. Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце. Первым бросаясь вперед, поражал я копьем моим острым В поле противника, мне уступавшего ног быстротою. Был таким я в боях. Полевых же работ не любил я, Как и домашних забот, процветание детям несущих. Многовесельные были всегда корабли мне желанны, Битвы, и гладкие копья, и острые медные стрелы. Грозные ужасы эти, других приводящие в трепет, - Мне они нравились. Боги любовь к ним вложили мне в сердце. Люди несходны: те любят одно, а другие - другое. Прежде еще, чем ахейцев сыны появились под Троей, Девять уж раз на судах быстроходных с мужами ходил я В страны мужей чужеземных. И там добывал я немало: Много и сам выбирал из добычи, по жребию также Многое мне доставалось. И дом у меня умножался. Страх и почтение стал вызывать я повсюду на Крите. После ж того как Зевес протяженно гремящий замыслил Гибельный этот поход, колени расслабивший многим, Славному Идоменею и мне с ним поручено было К Трое вести корабли. Отказаться никак не возможно Было бы мне: пересуды и толки пошли бы в народе. Девять лет мы, ахейцев сыны, воевали под Троей. В год же десятый, как город высокий Приама мы взяли, Морем домой мы отплыли, и бог всех ахейцев рассеял. Мне, несчастному, злое замыслил Кронид-промыслитель. Месяц лишь дома провел я с детьми и с законной женою, Радуясь сердцем на них, на богатства мои. А чрез месяц Вдруг потянуло меня в Египет поехать, хороших В путь заготовив судов и товарищей взяв богоравных. Девять судов снарядил я. Народ собирался недолго. Шесть после этого дней они у меня непрерывно Пир пировали. И жертвенный скот доставлял в изобильи Я и для жертвы богам и на пищу товарищам милым. В день же седьмой, взойдя на суда, от пространного Крита Мы при попутном поплыли стремительном северном ветре. Как по теченью, легко мы неслись. Никаких повреждений Не потерпели суда. Безопасны, спокойны, сидели Мы на скамьях. Рулевые и ветер суда направляли. Дней через пять мы достигли прекрасных течений Египта. Там, на Египте-реке, с кораблями двухвостыми стал я. Прочим спутникам верным моим приказал я на берег Вытащить все корабли и самим возле них оставаться, А соглядатаев выслал вперед, на дозорные вышки. Те же в надменности духа, отваге своей отдаваясь. Ринулись с вышек вперед, прекрасные нивы египтян Опустошили, с собой увели их супруг и младенцев, Их же самих перебили. До города крики достигли. Крики эти услышав, египтяне вдруг появились С ранней зарею. Заполнилось поле сверканием меди, Пешими, конными. Зевс-молнелюбец трусливое бегство В сердце товарищам бросил. Никто не посмел оставаться. Ставши лицом ко врагу. Отовсюду беда нам грозила. Многих из нас умертвили они заостренною медью, Многих живьем увели, чтоб трудились на них подневольно. Мне же в сердце вложил сам Зевс такое решенье. О, почему не настиг меня смерти погибельный жребий Там же, в Египте! Готовилось мне уже новое горе! Прочно сработанный шлем немедленно снял с головы я, Снял и щит свой с плеча, копье медноострое бросил, Кинулся быстро навстречу царевым коням и колени Начал царю целовать. Меня пожалел, защитил он И, проливавшего слезы, увез к себе в дом в колеснице. Многие смерти меня порывались предать, набегая С острыми копьями. Злы на меня они были безмерно. Но защитил меня царь, трепеща перед гневом Кронида- Гостеприимца, который жестоко карает нечестье. Семь непрерывно я пробыл там лет, и немало сокровищ Между египтян собрал. Давали они мне охотно. После того же как год и восьмой, приближаясь, пришел к нам, Прибыл в Египет тогда финикиец коварный и лживый, Плут, от которого очень немало людей пострадало. Умною речью меня убедил он, чтоб с ним в Финикию Все мы отправились, где у него и дома и богатства. Жил я там у него в продолжение целого года. Месяц один за другим протекал, и дни убегали, Год свой круг совершил, и снова весна воротилась. В Ливию взял он меня на своем корабле мореходном, Выдумав, будто затем, чтоб помочь ему груз переправить, Вправду ж затем, чтоб меня там продать за огромную плату. Хоть и предчувствовал я, но все ж поневоле поехал. Быстро корабль наш бежал под Бореем прекрасным и сильным. Мимо Крита он плыл. Но Зевс им задумал погибель: После того как оставили Крит позади мы и больше Не было видно земли никакой, а лишь небо да море, Черную тучу внезапно простер молневержец Кронион Над кораблем нашим полым. И море под ней потемнело. Бешено Зевс загремел и молнию бросил в корабль наш. Молнией Зевса сраженный, в волнах наш корабль закрутился. В воздухе серой запахло. Попадали спутники в море. Словно вороны, вокруг корабля они стаей носились В бурных волнах. Божество возвращенья домой их лишило. Мне же Зевс - от ужаса сам я совсем растерялся - От корабля черноносого мачту огромную в руки Быстро подсунул, чтоб мог я несчастья еще раз избегнуть. К ней я прильнул, и меня подхватили губящие ветры. Девять носился я дней, на десятый же, черною ночью, В землю феспротов меня пригнали огромные волны. Был радушно я принят царем их, героем Федоном, - Даром. Набрел на меня его сын, когда на песке я, Окоченевший, лежал, смиренный усталостью смертной. Под руку взял он меня и довел до отцовского дома. В доме он тотчас вручил мне и плащ и хитон, чтоб одеться. Об Одиссее я там услыхал. Федон сообщил мне, Что Одиссей у него здесь гостил по дороге в отчизну. Мне и богатства, какие собрал Одиссей, показал он: Золото, медь и железо, для выделки трудное. Это Десять могло бы кормить поколений у мужа иного, - Столько в дому у него лежало сокровищ владыки. Про Одиссея ж сказал, что сам он в Додону поехал, Чтоб из священного дуба услышать вещание Зевса: Как вернуться ему на тучные земли Итаки, - Явно ли, тайно ли, раз он так долго на родине не был? Мне самому поклялся он, свершив возлияние в доме, Что и корабль уже спущен и люди совсем уж готовы, Чтоб отвезти Одиссея в желанную землю родную. Раньше, однако, меня он отправил. Случайно в то время Ехал феспротский корабль в Дулихий, богатый пшеницей. Им поручил он меня доставить к владыке Акасту Бережно. Злая, однакоже, мысль в отношеньи меня им Сердце прельстила... До грани мои не дошли еще беды! Только что наш мореходный корабль от земли удалился, Тотчас замыслили мне они рабские дни приготовить. Всю одежду с меня - и плащ и хитон мой - сорвали, Бросив на плечи другой мне хитон и дрянные лохмотья Рваные - видишь и сам ты теперь их своими глазами. Вечером прибыл корабль к издалека заметной Итаке. Тут связали они в корабле прочнопалубном крепко Прочно сплетенной веревкой меня. Торопливо спустились На берег сами и ужинать стали близ самого моря. Сами боги, однако, веревки на мне развязали Очень легко. К голове лохмотья свои привязавши, По рулевому веслу с корабля я спустился и в воду Грудь погрузил. И, руками обеими гладь рассекая, Поплыл. Скоро я был уж далеко от них и из моря Вышел, где в роще цветущей кустарник густой простирался. Там я, приникши, лежал. Они невдали пробегали, Громко крича. Наконец показалося им бесполезным Дальше искать. Воротились обратно они на корабль свой. Сами бессмертные боги меня от погони укрыли Очень легко. И меня привели они прямо к жилищу Мужа разумного. Видно, не время еще умирать мне!" Так, ему отвечая, Евмей свинопас, ты промолвил: "Сильно меня взволновал ты, меж странников самый несчастный, Все рассказавши, и как ты страдал и как ты скитался! Про Одиссея же, думаю я, рассказал ты неправду, Разубедить меня в этом не сможешь. И что за охота Так тебе на ветер врать? Прекрасно и сам ведь я знаю: Мой не вернется хозяин. Жестоко его ненавидят Боги: его укротили они не в бою средь троянцев, Не на руках у друзей он скончался, с войны воротившись. Был бы насыпан тогда всеахейцами холм над умершим, Сыну б великую славу на все времена он оставил. Ныне ж сделался он бесславной добычею Гарпий. Уединенно я возле свиней тут живу. Не хожу я В город, - разве когда Пенелопа разумная в дом свой Мне явиться велит, чтоб пришедшие вести послушать. Гостя обсевши, его засыпают вопросами жадно Те, кто от сердца скорбит об отсутствии долгом владыки, Также и те, кто богатства его поедает бесплатно. Мне ж эти спросы-расспросы немилы с тех пор, как однажды Лживым рассказом своим обманул меня муж-этолиец. Он человека убил, по различнейшим землям скитался, В дом мой пришел, и его я радушно, как странника, принял. С Идоменеем на Крите он будто б видал Одиссея. Там свои корабли он чинил, поврежденные бурей. Он уверял, что иль к лету, иль к осени к нам он вернется, Много сокровищ везя, и товарищи все его с ним же. Раз уж, несчастный старик, и тебя божество мне послало, Ложью мне не мечтай угодить, не морочь головы мне. Я тебя не за это почту, не за это привечу, Но о тебе сожалея и Зевса страшась гостелюбца". Так свинопасу в ответ сказал Одиссей многоумный: "Вот до чего ведь в груди у тебя недоверчиво сердце! Не убедить мне тебя. Даже клятвой тебя я не сдвинул! Ну, так давай заключим договор, и пускай нам обоим Вечные боги, владыки Олимпа, свидетели будут: Если в жилище свое сюда господин твой вернется, В плащ ты оденешь меня и в хитон и доставишь возможность Мне на Дулихий попасть, куда собрался я поехать. Если же он, вопреки утвержденьям моим, не вернется, Слуг собери и вели им с высокой скалы меня сбросить, Чтоб ни один попрошайка вперед не посмел надувать вас". Так Одиссею в ответ свинопас божественный молвил: "Странник, хорошую б славу меж всеми людьми получил я За добродетель свою - и теперь и в грядущее время, - Если бы, в дом свой приняв и гостинцев тебе подаривши, Вслед бы за этим тебя умертвил я и духа лишил бы! С чистым бы сердцем тогда я молился Крониону-Зевсу!.. Ужинать время. Скорей бы товарищи с поля вернулись! Вкусный ужин тогда мы в хижине здесь приготовим". Так Одиссей и Евмей меж собою вели разговоры. Скоро пришли со своими стадами мужи-свинопасы. Стали свиней для ночевки они загонять. С несказанным Визгом и хрюканьем свиньи, тесняся, вбегали в закуты. Кликнув товарищей, так свинопас им божественный молвил: "Дайте-ка борова нам пожирнее! Его я зарежу, Чтоб угостить чужеземца. А с ним угостимся и сами!.. Из-за свиней белозубых немало трудов тут несем мы. Все же наши труды, не платя, поедают другие!" Кончивши, начал колоть он дрова некрушимою медью. Был приведен пятилетний от сала лоснящийся боров. Близ очага пастухи поместили его. Свинопас же Не позабыл о бессмертных: имел он хорошие мысли. Волосы срезал со лба белозубого борова, бросил Их, как начатки, в огонь и всем помолился бессмертным, Чтобы вернулся в отчизну к себе Одиссей многоумный. Борова после того он дубовым поленом ударил. Прочь отлетела душа. Прикололи его, опалили, Быстро рассекли на части. Тогда свинопас, по кусочку Мяса сырого от каждого члена на жир положивши, Все это бросил в огонь, посыпав ячменной мукою. Прочее все на куски разделили, наткнули на прутья, Сжарили их осторожно и, с прутьев потом поснимавши, Кучею бросили их на столы. Свинопас же поднялся Мясо делить: он. обычаев был знатоком превосходным. На семь частей разделив, разложил он готовое мясо. Часть одну отложил, помолившись, для нимф и Гермеса, Сына Майи, а прочие шесть поделил меж сидевших. А Одиссею длиннейшей хребетною частью кабаньей Честь особо воздал и порадовал сердце владыке. Громко к нему обратясь, сказал Одиссей многоумный: "О, если б стал ты, Евмей, родителю нашему Зевсу Столько же милым, как мне, что такой мне почет воздаешь ты!" Ты, Евмей свинопас, ему отвечая, промолвил: "Ешь-ка, странный мой гость, и тем, что стоит пред тобою, Дух услаждай свой. Одно нам дает, а другого лишает Бог по воле своей и желанию: все ведь он может". В жертву вечно живущим богам принес он начатки И, совершив возлиянье из чаши вином искрометным, Чашу вручил Одиссею и сел перед собственной долей. Хлеб разделил между ними Месавлий, которого куплей Сам свинопас приобрел в небытность хозяина дома, У госпожи не спросясь, не спросясь и у старца Лаэрта. Он за собственный счет его приобрел у тафосцев. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, Хлеб Месавлий убрал. Насытившись мясом и хлебом, Все пастухи поднялись и стали ко сну собираться. Ночь плохая пришла, без луны. Дождил непрерывно Зевс. И западный ветер ярился, всегда дожденосный. И сказал Одиссей, испытать свинопаса желая, Не принесет ли ему он плаща - иль с себя его снявши, Или с кого из других: ведь о госте он пекся усердно. "Слушай, Евмей, и послушайте все вы, товарищи! Делом Я перед вами одним похвалиться желаю. Разум Мне замутило вино. Заставляет оно и разумных Петь, блаженно смеяться, пускаться в веселую пляску И говорить про такое, про что помолчать надлежало б. Раз я, однако, уж начал болтать, то все расскажу вам. О, если б молод я был и был бы силен, как в то время, Как мы под Троей засаду устроили целым отрядом! Были вождями отряда того Одиссей с Менелаем, Третьим начальником был там и я, по их приглашенью. После того как к высоким стенам городским подошли мы, В частом кустарнике мы залегли, от стены недалеко, Средь камышей на болоте, припавши к земле под щитами. Ночь плохая пришла. Морозистый северный ветер Дул на землю. Из туч посыпался клочьями шерсти Снег, и щиты хрусталем от мороза подернулись тонким. Все остальные, имея с собой и плащи и хитоны, Спали себе преспокойно, щитами покрыв себе плечи. Я же, туда отправляясь, товарищам плащ свой оставил. Глупость я сделал, не думал, что мерзнуть мне ночью придется, А захватил только щит на дорогу да пояс блестящий. Ночи была уж последняя треть, и созвездья склонились. Тут я сказал Одиссею, лежавшему рядом со мною, Локтем его подтолкнув, - и меня он мгновенно услышал; - Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Мне в живых уж не быть близ тебя! Одолел меня холод. Нет плаща у меня. Злой бог меня надоумил Только в хитоне пойти. А сейчас наступила вдруг стужа. Так говорил я. И вот что в уме своем тут он придумал, - Был всегда он таков, - и в разумных советах и в битвах. Близко ко мне наклонясь, прошептал он мне в самое ухо: - Тише! Молчи, чтоб какой-нибудь нас не подслушал ахеец! - Голову после того рукою подпер и промолвил: - Слушайте! Нынче, друзья, божественный сон мне явился. Слишком далеко зашли мы от наших судов. Не пойдет ли Кто к Агамемнону, сыну Атрея, владыке народов, Чтобы побольше товарищей к нам он отправил на помощь? - Сын Андремонов Фоант, слова Одиссея услышав, С места поспешно вскочил, пурпурный плащ с себя скинул И побежал к кораблям. А я в его плащ завернулся И с наслажденьем проспал до восхода зари златотронной. О, если б молод я был и был бы силен, как бывало! Кто-нибудь дал бы наверно теперь мне на стойбище этом Плащ - из почтенья к делам удальца, из радушия к гостю. Нынче же всякий меня презирает за эти лохмотья!" Ты, Евмей свинопас, в ответ Одиссею промолвил: "Был прекрасен, старик, рассказ твой, услышанный нами. Кстати все были слова. Ни единого лишнего слова. Ты ни в одежде нужды не увидишь, ни в чем-либо прочем, Что несчастливцам обычно дают, о защите молящим, - Нынче. Но завтра опять на тебе затрясутся лохмотья. Нет у нас много плащей, не имеется лишних хитонов, Чтобы одеть тебя здесь: по одной мы имеем одежде. После того как обратно воротится сын Одиссеев, Сам он и плащ тебе даст и хитон, чтобы мог ты одеться, И отошлет, куда тебя дух понуждает и сердце". Так сказал он и встал, кровать к очагу пододвинул, Мягких шкур на нее набросал и овечьих и козьих. Лег Одиссей на постель. Покрыл свинопас его сверху Теплым широким плащом, который имел наготове, Чтоб надевать, если вдруг жестокая стужа настанет. Так уложил свинопас Одиссея. Вокруг улеглися Прочие все пастухи молодые. Не по сердцу было Лишь свинопасу меж них ночевать, от свиней в отдаленьи. Стал он сбираться наружу идти. Одиссею приятно Было, что так без него об его он хозяйстве печется. Острый меч он сперва на крепкие плечи набросил, В плащ оделся густой и косматый в защиту от ветра, Шкуру козла, большого и сытого, сверху накинул И, захвативши копье, чтоб от псов и мужей защищаться, В место пошел ночевать, где его белозубые свиньи Спали под сводом скалы, защищенным от ветра Борея. 15 В Лакедемон прибыла, хоровыми площадками славный, Дева Афина, чтоб сыну царя Одиссея напомнить О возвращеньи домой и понудить скорее покинуть Лакедемон. Телемах и Несторов сын благородный Оба ночь проводили в сенях Менелаева дома. Мягким объятого сном застала она Несторида. Но Телемахом живительный сон не владел совершенно. Скорбь о милом отце всю ночь ему спать не давала. Близко став перед ним, сказала богиня Афина: "Нехорошо, Телемах, от дома вдали находиться! Дома имущество бросил ты все и людей, бесконечно Наглых. Съедят, берегись, они все у тебя достоянье, И бесполезным окажется путь, совершенный тобою. Ты попроси Менелая тебя отпустить поскорее, Чтобы ты дома еще безупречной застал Пенелопу. Уж и отец и родимые братья ее убеждают За Евримаха идти. Подарками он превосходит Всех остальных женихов и выкуп готов увеличить. Как бы не стала из дома добро выносить Пенелопа. Знаешь и сам хорошо, какое у женщины сердце: Думает больше, чтоб дом у нового мужа устроить. Что же до прежних детей и умершего первого мужа, Больше не помнит о них и знать ничего не желает. Так воротись же домой и надзор поручи за делами Той рабыне, какую сочтешь наилучшей, покуда Вечные боги тебе не укажут супруги прекрасной. Слово другое тебе я скажу, и прими его к сердцу: Средь женихов наиболе отважные в тайной засаде Ждут в проливе тебя меж Итакой и Замом скалистым, Злую погибель готовя тебе на возвратной дороге. Но ничего не случится такого. Земля в себя раньше Многих возьмет женихов, что богатства твои поедают. Все ж с кораблем от обоих держись островов в отдаленьи, Мимо их ночью пройди. Пошлет тебе ветер попутный То божество, что стоит при тебе и тебя охраняет. После того как доедешь до первого мыса Итаки, В город отправь и товарищей всех и корабль равнобокий. Сам же прежде всего к свинопасу отправься, который Ваших свиней стережет. Он привержен тебе неизменно. Там ты ночь проведешь. А ему прикажи без задержки В город пойти к Пенелопе разумной и весть сообщить ей, Что невредимым обратно из Пилоса ты воротился". Так сказав, на высокий Олимп удалилась Афина. Быстро тогда Несторида из сладкого сна пробудил он, Пяткой толкнувши его, и с речью к нему обратился: "Эй, проснись, Несторид! Запряги-ка коней быстроногих, Их под ярмо подведя, чтоб могли мы пуститься в дорогу". Но Несторид Писистрат, ему возражая, ответил: "Как бы с тобой, Телемах, ни спешили мы, все ж невозможно Ехать чрез темную ночь. Заря ведь совсем уже близко. Лучше тебе подождать, чтоб дары положил в колесницу Славный копьем Менелай, герой Атреид благородный, И отпустил нас домой, напутствовав ласковой речью. В памяти будет на все времена оставаться у гостя Гостеприимный хозяин, его принимавший радушно". Только успел он сказать и пришла златотронная Эос. Близко к гостям подошел Менелай могучеголосый, Вставший с постели, в которой с Еленою спал пышнокосой. Только его увидал возлюбленный сын Одиссеев, Тело себе он облек блистающим ярко хитоном, Плащ на могучие плечи накинул, просторный и длинный, Вышел вон из сеней навстречу ему и промолвил: "Богом взращенный Атрид Менелай, повелитель народов! Уж отпусти ты меня в отчизну мою дорогую, Уж порывается дух мой домой поскорее вернуться !" Звучноголосый тогда Менелай Телемаху ответил: "Милый сын Одиссея-владыки, подобного богу: Я тебя здесь, Телемах, задерживать долго не буду, Раз ты уехать желаешь. И сам негодую на тех я Гостеприимных людей, которые любят чрезмерно И ненавидят чрезмерно. Во всем предпочтительна мера. Нехорошо и к отъезду гостей понуждать против воли, Нехорошо и удерживать тех, кто желает уехать. Гость к тебе в дом - принимай; если хочет уйти - не препятствуй... Но погоди, я подарки тебе положу в колесницу. Ты осмотри их, а женщинам я повелю приготовить Вам обед из запасов, какие имеются в доме. Слава и блеск для меня и польза для вас, если оба Сытые двинетесь вы в просторы земли беспредельной. Если же хочешь объездить Элладу, проехать чрез Аргос, Спутником сам тебе буду; лишь дай мне запрячь колесницу. Многих людей, города покажу я. Никто не отпустит Нас с пустыми руками, а даст кое-что нам с собою - Или котел, иль прекрасный какой-нибудь медный треножник, Или из золота чашу, иль пару выносливых мулов". Так Менелаю в ответ Телемах рассудительный молвил: "Богом взращенный Атрид Менелай, повелитель народов! Мне бы хотелось вернуться к себе. Уезжая из дома, Все достоянье мое оставил я там без надзора. Как бы, стараясь отца разыскать, и сам не погиб я Или б в дому у меня не погибли большие богатства!" Это едва услыхал Менелай могучеголосый, Тотчас супруге своей и рабыням велел приготовить Им обильный обед из запасов, имевшихся в доме. Тут к Менелаю Атриду приблизился вставший с постели Етеоней, Боефоем рожденный: он жил недалеко. Царь ему поручил огонь разложить и поджарить Мясо на вертеле. Тот, услыхавши, охотно исполнил. Сам же царь Менелай в покой благовонный спустился, Но не один. С ним вместе Елена пошла с Мегапенфом. После того как пришел, где богатства его находились, Взял двуручную чашу Атрид Менелай, Мегапенфу ж, Сыну, взять приказал кратер превосходной работы, Из серебра. К сундуку подошла в это время Елена. Много там пеплосов было узорных ее рукоделья. Выбрав один, понесла его свет между женщин Елена, - Самый большой и узорным шитьем наиболе прекрасный, Светом подобный звезде; на дне он лежал под другими. Выйдя, они к Телемаху пошли через комнаты дома, И Одиссееву сыну сказал Менелай русокудрый: "Пусть возвращенье домой, Телемах, как ты сердцем желаешь, Так и устроит тебе супруг громомечущий Геры! Дам я подарок, который давно уж лежит в моем доме, Самый прекрасный меж всеми подарками, самый почетный. Дам я в подарок тебе кратер превосходной работы; Из серебра он отлит, а края у него золотые. Сделан Гефестом. Его подарил мне Федим благородный, Царь сидонцев, когда его дом при моем возвращеньи Всех нас радушно покрыл. Кратер тот тебе подарю я". Так промолвил Атрид и вручил ему кубок двуручный. Дюжий меж тем Мегапенф принес на себе и поставил Пред Телемахом на землю кратер, большой и блестящий, Из серебра. Подошла и прекрасная ликом Елена, Пеплос неся на руках, и, назвав Телемаха, сказала: "Этот подарок тебе от меня, возлюбленный сын мой! Вспомни Еленины руки, когда это платье наденет В свадебный час многожданный невеста твоя. А покамест Матери дай его спрятать. А ты у меня возвращайся, Радуясь, в дом твой прекрасный и в милую землю родную". Так сказавши, вручила ему. Он с радостью принял. Взял Писистрат благородный подарки и все в колесничный Кузов сложил, с удивлением их перед тем оглядевши. В дом свой обоих гостей повел Менелай русокудрый. Все, войдя во дворец, расселись по креслам и стульям. Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою В тазе серебряном был перед ними поставлен служанкой Для умывания. После расставила стол она гладкий. Хлеб положила пред ними почтенная ключница, много Кушаний разных прибавив, охотно их дав из запасов. Мясо же Боефоид на части разрезал и роздал. Был виночерпием сын Менелая, покрытого славой. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, Оба они - Телемах и Несторов сын благородный - Быстрых коней запрягли и, на пеструю став колесницу, Прямо от дома к воротам поехали портиком звонким. Следом за ними пошел Атрид Менелай русокудрый, Чашу держа золотую с искристым вином медосладким В правой руке, чтоб пустились в дорогу, свершив возлиянье. Пред колесницею стал и, приветствуя путников, молвил: "Радуйтесь, юноши! Также и Нестору, пастырю войска, Мой передайте привет! Со мною был добр, как отец, он В те времена, как ахейцев сыны воевали под Троей". Так Менелаю в ответ Телемах рассудительный молвил: "Да, конечно, питомец Зевеса, - как только приедем, Все я ему сообщу, что сказал ты. О, если бы также Я, возвратившись в Итаку и дома застав Одиссея, Мог и ему рассказать, с какою меня ты любовью Принял, какие и сколько подарков с собою везу я!" Так говорил он. И вдруг орел над ними пронесся Справа. В когтях он держал огромного белого гуся. Был на дворе он им пойман. Мужчины и женщины следом С криком бежали. Орел, подлетев к колеснице, направо Перед конями метнулся. Они, как увидели это, В радость пришли, и в груди разгорелось у каждого сердце. Несторов сын Писистрат к Менелаю тогда обратился: "Зевсов питомец, владыка мужей, Менелай, объясни нам, Божие знаменье это к тебе ли относится, к нам ли?" Молча стоял Менелай, любимец Ареса, и думал, Как разъяснить без ошибки все то, что пред ними случилось. Но, упреждая его, сказала царица Елена: "Слушайте! Я истолкую, какое об этом имеют Мнение боги и как, полагаю я, все совершится. Так же, как этот орел похитил домашнего гуся, С гор прилетевши, где сам родился и птенцов своих вывел, Так Одиссей, истомленный страданьями, много скитавшись, В дом свой вернется и месть совершит. А быть может, уж там он, Дома, и всем женихам насаждает ужасную гибель". Ей на это в ответ Телемах рассудительный молвил: "Если б решил это так супруг громомечущий Геры, Я бы и там у себя молился тебе, как богине!" Так сказавши, стегнул лошадей он. Стремительно кони С топотом громким помчались вперед через город к равнине. Целый день напролет, сотрясая ярмо, они мчались. Солнце тем временем село, и тенью покрылись дороги. Прибыли в Феры они и заехали в дом к Диоклею. Был он сын Ортилоха, рожденного богом Алфеем. Там они ночь провели, и он преподнес им гостинцы. Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Гости коней запрягли и, на пеструю став колесницу, Прямо от дома к воротам поехали портиком звонким. Там хлестнул лошадей Писистрат, и они полетели. В Пилос скоро приехали путники, в город высокий. К сыну Нестора с речью тогда Телемах обратился: "Не согласишься ли ты, Несторид, обещать мне исполнить Просьбу мою? Ведь давно мы по дружбе отцовской старинной Гости друг другу. С тобою ровесники мы и годами. А с путешествием этим еще мы становимся ближе. Вон мой корабль! Ссади меня там. Не вези меня дальше. Как бы старик, я боюсь, меня угостить пожелавши, Не задержал у себя. А ехать мне нужно скорее". Так он сказал. Несторид обдумывать стал в своем духе, Как бы получше ему исполнить свое обещанье. Вот что, тщательно все обсудив, наилучшим признал он: Поворотил лошадей к кораблю быстроходному, к морю, Там на корму корабля подарки прекрасные вынес - Золото, платье и все, что дал Менелай Телемаху, И, ободряя его, слова окрыленные молвил: "Ну-ка, всходи поскорей на корабль, и товарищи также, Раньше, чем, в дом воротясь, обо всем старику расскажу я. Я хорошо это знаю - и сердцем и духом я знаю: Очень он духом настойчив, тебя ни за что не отпустит, Явится сам приглашать и навряд ли к себе возвратится В дом без тебя. Но сердиться во всяком он случае будет". Так сказавши, погнал Писистрат лошадей густогривых В город пилосцев обратно и до дому скоро доехал. А Телемах, побуждая товарищей, так приказал им: "На корабле нашем черном готовьте, товарищи, снасти, Сами ж взойдем на корабль. Пора отправляться в дорогу". Так говорил он. Охотно приказу они подчинились, Быстро взошли на корабль и на лавки к уключинам сели. Он пред кормой корабельной молился Афине и жертву Ей приносил. В это время к нему подошел незнакомец, Муж чужедальний. Бежал он из Аргоса, мужа убивши. Был прорицателем. Род же свой вел от Мелампа, который В овцепитательном Пилосе некогда жил, выдавался Между пилосцев других и богатством и домом прекрасным. Скоро в другую страну он уехал, бежав из отчизны Прочь от лихого Нелея, славнейшего между живущих. Многим его достояньем Нелей в продолжение года Силой в то время владел, как Меламп у Филака в жилище В тяжких оковах лежал, большим подвергаясь страданьям: Дочь Нелея решил он добыть в ослеплении тяжком, Вложенном в сердце ему эриннией, грозной богиней. Керы, однако, избег он и в Пилос пригнал из Филаки Громко мычащих коров. Отомстил он владыке Нелею За нехороший поступок его. Привел и супругу Брату любимому, сам же в другую страну удалился, В Аргос конебогатый: судьбой предназначено было Жить ему в этой стране повелителем многих аргосцев. Там он женился и дом себе выстроил с кровлей высокой. Мощных сынов, Антифата и Мантия, на свет родил он. У Антифата же сын Оиклей родился крепкодушный. Амфиарай, возбудитель сражений, рожден Оиклеем. Всяческой был он любовью сердечно любим и Кронидом И Аполлоном. Однако не смог он достигнуть порога Старости: в Фивах его златолюбье жены погубило. Сына два у него родилось, Амфилох и Алкмаон. Мантий двух сыновей породил, Палифейда и Клита. Клит был похищен с земли златотронною Эос богиней Из-за его красоты, чтобы жил он в собраньи бессмертных. А Палифейда надменного сделал гадателем славным После смерти отца Аполлон, дальнострельный владыка. Он в Гипересию жить переехал, с отцом не поладив. Там обитая, давал предсказания смертным он людям. Сын-то его к Телемаху тогда и приблизился. Было Феоклимен ему имя. Свершал Телемах в это время Перед кормой корабля возлиянье и жарко молился. Громко странник ему слова окрыленные молвил: "Так как, друг, приносящим тут жертву тебя застаю я, То ради жертвы молю, молю ради бога, а также Ради твоей головы и голов твоих спутников верных, - Дай мне ответ на вопросы мои, ничего не скрывая: Кто ты? Родители кто? Из какого ты города родом?" Феоклимену в ответ Телемах рассудительный молвил: "Странник, отверну на это тебе совершенно правдиво. Я на Итаке рожден. Мой отец - Одиссей богоравный. Был им когда-то. Теперь же он гибелью злою постигнут. Вот почему в корабле чернобоком, товарищей взявши, Прибыл сюда я, чтоб вести собрать об отце запропавшем". Феоклимен боговидный в ответ Телемаху промолвил: "Так вот и я из отчизны, убив соплеменного мужа, В Аргосе конебогатом и братьев и сродников много Есть у него, и могущество их велико средь ахейцев. Гибель и черная Кера меня через них ожидала. Я убежал. И теперь мне судьба между смертных скитаться. Я умоляю тебя, возьми беглеца на корабль свой! Иначе будет мне смерть. За мною, как видно, погоня". Так на это ему Телемах рассудительный молвил: "Раз ты желаешь, отказа не будет тебе. Поднимайся К нам на корабль. А приедем, радушно приму тебя дома". Феоклимену ответивши так, Телемах от скитальца Принял копье и его положил на помост корабельный, Также и сам поднялся на быстрый корабль мореходный, Сел на корме корабельной, а возле него поместился Феоклимен. Отвязали они судовые причалы. Тут Телемах, ободряя товарищей, им приспособить Снасти велел, и они приказанью его подчинились. Мачту еловую разом подняли, внутри утвердили В прочном гнезде и ее привязали канатами к носу. Белый потом натянули ремнями плетеными парус. Благоприятный им ветер послала Паллада Афина. С бурною силой он дул сквозь эфир, чтоб как можно скорее Путь свой корабль совершал соленою влагою моря. Круны они миновали и ясные струи Халкиды. Солнце меж тем закатилось, и тенью покрылись дороги. Зевсовым ветром гонимый, шел к Феям корабль Телемаха Мимо Элиды священной, которой владеют епейцы. На острова Телемах корабль свой оттуда направил. Плыл к островам он и думал, погибнет ли там иль спасется. Оба, меж тем, Одиссей и с ним свинопас богоравный В хижине ужинать сели, а с ними мужи остальные. После того как желанье питья и еды утолили, Их спросил Одиссей, испытать свинопаса желая, Примет ли он его здесь и радушно предложит остаться В хижине или ему предоставит отправиться в город: "Слушай, Евмей, и послушайте все вы, товарищи! В город Завтра с рассветом хочу я пойти собирать подаянье, Чтобы не делать тебе и товарищам лишних убытков. Ты ж научи на дорогу и спутника дай мне, который В город меня проводил бы. А там уже волей-неволей Буду бродить я один - не даст ли мне кто-нибудь хлеба Или глоточка вина. Я к дому пойду Одиссея. Много л мог бы вестей сообщить Пенелопе разумной. Я бы там и в толпу женихов замешался надменных. Яств у них много. Когда бы они пообедать мне дали, Я бы им тотчас прислуживать стал, в чем они пожелают. Я тебе прямо скажу - послушай меня и запомни: Благоволеньем Гермеса-вожатого, бога, который Прелесть и славу дает всевозможным трудам человека, Мало нашлось бы людей, кто б со мною поспорил в искусстве Дров для топки сухих натаскать, топором наколоть их, Мясо разрезать, поджарить, напиток разлить из кратера - Все, что для знатных мужей худородные делают люди". В гневе сильнейшем ему, Евмей свинопас, ты ответил: "Что это, странник? Ну, как у тебя появилась такая Дикая мысль? Или хочешь ты там непременно погибнуть? Что вдруг тебе пожелалось в толпу женихов замешаться, Наглость которых, насилья к железному небу восходят! Знай, не такие, как ты, им служат, а все молодые; В новые все превосходно одеты плащи и хитоны; Головы смазаны маслом обильно, и лица прекрасны. Вот какие им служат. Столы же блестящие прямо Ломятся в доме от хлеба, от мяса, от вин медосладких. Нет, оставайся у нас. Собой никого не стеснишь ты. Будем и я и другие товарищи все тебе рады. После ж того как обратно воротится сын Одиссеев, Сам он и плащ тебе даст и хитон, чтобы мог ты одеться, И отошлет, куда тебя дух понуждает и сердце". Так на это ему Одиссей многостойкий ответил: "О, если б стал ты, Евмей, родителю Зевсу настолько ж Милым, как мне, что скитанья и муки мои прекратил ты! Нет ничего для людей ужасней скитальческой жизни. Много тяжелых страданий дает нам проклятый желудок В дни, когда к нам скитанья, печали и беды приходят. Раз ты здесь оставляешь меня, чтоб я ждал Телемаха, То расскажи мне про мать Одиссея, подобного богу, И про отца: на пороге он старости был им покинут. Живы ль еще старики, сияние видят ли солнца Или уж умерли оба и в царство Аида спустились?" Снова ответил ему свинопас, над мужами начальник: "Я тебе, гость мой, на это скажу совершенно правдиво: Жив Лаэрт. Непрестанно в дому своем молит он Зевса Б членах дух у него уничтожить. Тоскует ужасно Он об уехавшем сыне своем Одиссее, а также И о разумной супруге: она-то всего его больше Смертью своей огорчила и в раннюю дряхлость повергли. Что ж до нее, то в печали по сыне своем знаменитом Жалкою смертью она умерла. О, пусть ни один здесь Так не умрет, кто мне мил и со мной хорошо поступает! Прежде, покамест жила - хоть и в горькой печали - царица, Нравилось мне иногда ее слушать и спрашивать, так как Ею воспитан я был с Ктименою длинноодежной, Девой цветущей, из всех дочерей ее самою младшей. С нею я вырос, и мать лишь чуть-чуть меня меньше любила... После того же как оба достигли мы юности милой, Выдали в Зам ее и взяли бесчисленный выкуп. Мне же хитон подарила царица и плащ, чтоб одеться, Очень красивые также для ног подарила подошвы И отослала в деревню. И больше еще полюбила. Да, ничего уже этого нет!.. Но блаженные боги В деле, каким я тут занят, дают мне удачу. Чрез это Ем я, и пью, и с теми делюсь, кто достоин почтенья. Но от хозяйки теперь ни приветного слова, ни дела Мы уж не слышим с тех пор, как несчастие в дом наш упало, Люди надменные. Сильно невольникам всем бы хотелось Потолковать с госпожой, обо всем расспросить поподробней, Выпить винца и поесть у нее и с таким воротиться Чем-нибудь, что доставляет всегда удовольствие слугам". Тут свинопасу в ответ сказал Одиссей многоумный: "Бедный Евмей свинопас! Так, значит, уж малым ребенком Начал скитаться вдали от родителей ты и отчизны! Вот что теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая: Широкоуличный был ли разрушен врагами тот город, Где твой отец и почтенная мать обитали в то время, Или же был в одиночестве ты при коровах иль овцах Схвачен врагами, посажен в корабль и этому мужу Продан в дом, за тебя подходящую давшему плату?" Снова ответил ему свинопас, над мужами начальник: "Раз ты, гость мой, спросил и узнать пожелал, то узнай же. Слушай в молчаньи меня, сиди и вином услаждайся, Ночи теперь бесконечно длинны. И поспать мы успеем И с наслажденьем послушать рассказы. Ложиться до срока Не к чему вовсе тебе. И сон неумеренный в тягость. Все же другие, кого их сердце и дух призывают, Спать пусть идут, чтобы завтра, едва только утро настанет, В поле с господскими выйти свиньями, позавтракав дома. Мы же и хижине здесь, едой и питьем наслаждаясь, Тешиться будем с тобой, вспоминая о бедах друг друга. Радость даже в страданиях есть, раз они миновали, Для человека, кто много скитался и вытерпел много. Это ж тебе я скажу, что спросил и желаешь узнать ты. Остров есть, по названью Сирия, - ты, может быть, слышал? - Выше Ортигии, где поворот совершает свой солнце. Он не чрезмерно людьми населен, но удобен для жизни, Тучен, приволен для стад, богат виноградом, пшеницей. Голода в этом краю никогда не бывает. Не знают Там ненавистных болезней бессчастные люди. Когда там Горькая старость приходит к какому-нибудь поколенью, Лук свой серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть посылать им. Там два города. Все между ними поделены земли. В городе том и другом властителем был мой родитель, Ктесий, Орменом рожденный, подобный бессмертному богу. Как-то причалили к нам финикийцы, народ плутоватый. Много красивых вещей привезли в корабле они черном. А у отца моего была финикиянка в доме, Стройная, редкой красы, в рукодельях искусная женских. Голову хитрые ей финикийцы искусно вскружили. Близ корабля их стирала она, и один финикиец С нею сошелся любовью и ложем. А слабому полу Голову это кружит, даже самой достойной из женщин. Начал ее он расспрашивать, кто она, родом откуда, Тотчас она указала на дом наш с высокою кровлей: - Родина мне, - похвалиться могу, - Сидон многомедный. Был мне отцом Арибант. В великом он плавал богатстве. Но захватили меня пираты тафосские, - с поля Шла я тогда, - и сюда привезли, и этому мужу Продали в дом, за меня подходящую давшему плату. - Тут ей сказал человек, который с ней тайно сошелся: - Раз это так, отправляйся обратно на родину с нами! Дом родительский снова увидишь с высокою кровлей, Также родителей. Живы они и слывут богачами. - Женщина сызнова к ним обратилась с ответною речью: - Было б возможно и это, когда б, моряки, поклялись вы, Что невредимой меня вы доставите в землю родную. - Так сказала. И тотчас они поклялись, как велела. После того же как все поклялись и окончили клятву, Женщина сызнова к ним обратилась с ответною речь.: - Ну, так молчите! Пускай ни один из товарищей ваших Слова со мною не скажет, на улице ль где повстречавшись Иль у колодца, - чтоб кто не отправился в дом к господину И на меня не донес. А он, заподозривши, свяжет Крепкой веревкой меня, да и вам приготовит погибель. Помните, что я сказала, кончайте скорее торговлю. После ж того как товары погрузите все на корабль ваш, Весть об этом как можно скорее мне в дом передайте. Золота, сколько мне под руку там попадется, возьму я. А проездную бы плату охотно дала и другую: В доме у знатного мужа хожу за его я ребенком. Мальчик смышленый. Со мною всегда он выходит из дома. Я на корабль бы его привела, и огромную плату Вы б за него получили, в какую б ни продали землю. - Так сказала она и в прекрасный дворец удалилась. Целый год финикийцы у нас оставались и, много Наторговавши, на полый корабль погрузили товары. После ж того как корабль для отъезда они нагрузили, К женщине тотчас послали гонца, чтоб ее известил он. В дом отца моего пришел человек плутоватый. Он ожерелье из зерен принес золотых и янтарных. Мать подошла, сбежались рабыни и то ожерелье Начали щупать руками, глядели глазами, давали Цену. А он в это время рабыне мигнул тихомолком. После, мигнувши, к себе на полый корабль возвратился. За руку взявши меня, со мной она вышла из дома. Вдруг столы увидала и кубки в сенях, где пред этим Гости, отцу моему в делах помогавшие, ели; На заседанье совета они все ушли и на площадь. Быстро три кубка схватила она и, скрыв на груди их, Вынесла. Я же за нею последовал, глупый мальчишка. Солнце тем временем село, и тенью покрылись дороги. Вышедши быстро из дома, пришли мы в прекрасную гавань, Где находился корабль быстроходный мужей финикийских. Сели они в свой корабль и поплыли дорогою влажной, Нас захвативши. Попутный им ветер послал Громовержец. Шесть мы ехали суток, и ночи и дни непрерывно. После того же как день и седьмой уж прибавил Кронион, Женщина стрелолюбивой убита была Артемидой. В трюмную воду нырнула она, словно чайка морская. Труп ее бросили в море на пищу тюленям и рыбам, Я же остался средь них с печалью великою в сердце. Ветер и волны меж тем корабль наш пригнали к Итаке. Там приобрел меня куплей Лаэрт, Одиссеев родитель. Так-то вот эту страну и пришлось мне увидеть глазами". Богорожденный тогда Одиссей свинопасу ответил: "Очень сильно, Евмей, в груди моей дух взволновал ты, Все рассказавши подробно, как много ты выстрадал духом! Все же тебе вот к дурному хорошее такте прибавил Зевс, ибо, много страдавши, попал ты в жилище к благому- Мужу, который тебе и еду и питье доставляет В полном обильи. Живешь ты хорошею жизныо. А я вот К вам прихожу, без приюта по многим странам проскитавшись". Так Одиссей и Евмей вели меж собой разговоры. Спать наконец улеглись - совсем не на долгое время: Вскоре заря наступила. Меж тем Телемаховы люди, К суше пристав, паруса развязали и мачту спустили, Сели за весла и к пристани судно свое подогнали; Выбросив якорный камень, причальный канат укрепили, Сами же вышли на берег прибоем шумящего моря, Начали завтрак готовить, вино замешали в кратерах. После того как желанье питья и еды утолили, С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился: "К городу правьте теперь, друзья, наш корабль чернобокий! Сам я здесь остаюсь пастухов моих в поле проведать, К вечеру в город сойду, владенья мои осмотревши, Завтра же утром я вам, в благодарность за нашу поездку, Пир устрою богатый, с вином медосладким и с мясом". Феоклимен боговидный в ответ Телемаху промолвил: "Сын мой, а я-то куда же пойду? К какому мне дому На каменистой Итаке, к какому идти господину? Или же к матери прямо твоей мне отправиться в дом твой?" Феоклимену в ответ Телемах рассудительный молвил: "В прежнее время тебя, не задумавшись, я пригласил бы В дом наш, не скупо тебя угощал бы. Теперь же там будет Хуже тебе самому: я дома не буду, не сможет Мать моя видеть тебя. К женихам она сходит не часто Сверху. Там она ткет, чтоб от них находиться подальше. Есть, однако, другой. К нему ты отправиться мог бы. Имя ему Евримах. Разумного сын он Полиба. Смотрят теперь на него итакийцы совсем как на бога. Самый он знатный меж всех женихов, всех больше стремится Мать мою взять себе в жены и сан получить Одиссея. Знает, однако, лишь Зевс-олимпиец, живущий в эфире, Не приготовит ли им он погибельный день вместо брака". Так говорил он. И вдруг по правую руку пронесся Сокол вверху, быстрокрылый посол Аполлона. Когтями Горного голубя рвал он, и сыпались перья на землю Прямо меж черной кормой корабля и самим Телемахом. В сторону Феоклимен отозвал Одиссеева сына, Взял его за руку, слово сказал и по имени назвал: "Верь, Телемах, не без бога та птица явилася справа! Сразу, увидев, я понял, что вещая птица пред нами. Царственней вашего нет ни единого рода другого В целой Итаке. Всегда вы могуществом будете сильны". Феоклимену в ответ Телемах рассудительный молвил: "О, если б слово твое я увидел свершившимся, странник! Много б тогда от меня получил ты любви и подарков, Так что всякий тебя, повстречавши, назвал бы счастливцем". После того он Пирею, товарищу верному, молвил: "Ты, Пирей, и всегда повинуешься мне наиболе Между товарищей всех, кто за мною последовал в Пилос. Сделай же так и теперь: отведи к себе в дом чужеземца, Будь с ним радушен, заботься о госте, пока не вернусь я". Сыну тогда Одиссея Пирей-копьеборец ответил: "Если б ты там, Телемах, и на долгое время остался, - Буду его угощать, и даров он получит довольно". Так сказав и взойдя на корабль, приказал и другим он, Севши самим на корабль, развязать судовые причалы. Быстро они на корабль поднялись и к уключинам сели. Ноги обул между тем в сандалии сын Одиссея, Крепкое в руки копье с наконечником острым из меди С палубы взял корабельной. А те отвязали причалы И, оттолкнувши корабль от земли, поплыли на веслах К городу, как приказал рассудительный сын Одиссеев. Ноги несли Телемаха, шагавшего быстро, покуда Он ко двору не пришел, где свиней его было без счета И свинопас ночевал, о хозяйском добре беспокоясь. 16 Встала заря. Одиссей же с подобным богам свинопасом Завтрак готовили рано поутру, огонь разложивши, Выслав вместе с свиными стадами других свинопасов. Вдруг подошел Телемах. Не кинулись с лаем собаки, Стали хвостами вилять. Одиссей это тотчас заметил, Тотчас услышал и шум от шагов подходящего мужа. Он свинопасу поспешно слова окрыленные молвил: "Слышишь, Евмей, там идут, - из твоих ли товарищей кто-то Или знакомый другой: на пришельца собаки не лают, Только виляют хвостами. И шум я шагов его слышу". Кончить речь еще не успел он, как сын его милый В сени вошел. Свинопас вскочил в изумлении с места. Выпали наземь из рук сосуды, в которых мешал он Воду с искристым вином. Пошел он навстречу владыке, Голову стал целовать, глаза его ясные, руки, Ту и другую. Из глаз его слезы лилися обильно. Так же как старым отцом бывает любовно ласкаем Сын, на десятом году лишь прибывший домой издалека, Поздно рожденный, единственный, стоивший многих страданий, Так Телемаха тогда боговидного, тесно прильнувши, Крепко Евмей целовал, как будто избегшего смерти. Всхлипывал он и ему говорил окрыленные речи: "Сладкий мой свет, Телемах, воротился ты! Я уж не думал Снова тебя увидать с тех пор, как ты в Пилос уехал! Ну же, дитя дорогое, войди к нам сюда, чтобы мог я Всласть на тебя наглядеться! Ну, вот ты и дома! Приехал! К нам, пастухам, ведь не часто сюда ты в деревню приходишь, В городе больше живешь. Неужели тебе не противно Видеть всегда пред собой толпу женихов этих гнусных?" Тут свинопасу в ответ Телемах рассудительный молвил: "Так и будет, отец! Сюда ж для тебя я явился, Чтобы увидеть тебя самолично и вести услышать, Все ль еще мать моя дома находится или на ней уж Кто-то женился другой, и постель Одиссея, пустуя, В спальне, забыта, стоит, покрытая злой паутиной?" Снова ответил ему свинопас, над мужами начальник: "Нет, упорно и твердо жена остается, как прежде, В доме своем. В бесконечной печали, в слезах непрерывных Долгие дни она там и бессонные ночи проводит". Так сказав, от него он копье медноострое принял. Внутрь вошел Телемах, через камни порога ступивши. С места поспешно вскочил отец Одиссей пред вошедшим, Но Телемах удержал Одиссея и громко промолвил: "Странник, сиди! Для себя и другое местечко найдем мы В хижине нашей. И вот человек, кто все мне устроит". Так он сказал. Одиссей воротился и сел. Свинопас же Веток зеленых подниз набросал и покрыл их овчиной. Там после этого сел возлюбленный сын Одиссеев. Быстро поставил на стол свинопас перед ними дощечки С жареным мясом, какое от прежней еды оставалось. Хлеба в корзины горой наложил, в деревянной же чаше В воду вина намешал, по сладости равного меду. Все это сделавши, он пред божественным сел Одиссеем. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, Сын Одиссея спросил свинопаса, подобного богу: "Кто этот странник, отец? Откуда он? Как на Итаку К нам мореходцы его привезли, и кто они сами? Ведь не пешком же сюда, полагаю я, к нам добрался он". Тотчас в ответ Телемаху, Евмей свинопас, ты промолвил: "Полную правду тебе, сынок дорогой, сообщу я. Хвалится он предо мной, что из Крита пространного родом; Он уж немало людских городов посетил всевозможных, Странствуя: этот удел божество ему выпряло с нитью. Нынче, бежав с корабля феспротских мужей вероломных, В хижину прибыл ко мне он. Его я тебе поручаю. Делай, как хочешь. Но он о защите тебя умоляет". И свинопасу в ответ Телемах рассудительный молвил: "Речью своею, Евмей, жестоко ты сердце мне ранил. Странника этого как мне возможно принять в своем доме? Я еще молод, на руки свои не могу положиться, Что защищу человека, когда обижать его станут. Мать же моя между двух все время колеблется мыслей: Вместе ль со мной оставаться и дом содержать свой в порядке, Ложе супруга храня и людскую молву уважая, Иль наконец за ахейцем последовать, кто наиболе Знатен среди женихов и всех на подарки щедрее? Странника ж этого, раз уж прибыл в твое он жилище, Я в прекрасное платье одену, и в плащ, и в рубашку, Дам подошвы для ног и меч привешу двуострый, И отошлю, куда его дух понуждает и сердце. Если же хочешь, оставь его здесь на своем попеченьи. Платье сюда я пришлю и пищу различного рода, Чтобы не делать тебе и товарищам лишних убытков. В город идти к женихам я б ему ни за что не позволил, Больно уж наглы они и в буйстве не знают предела: Станут глумиться над ним и в безмерную скорбь меня ввергнут. Сам же я их укротить не смогу: против многих и самый Сильный бессилен, когда он один. А их ведь немало!" Так Телемаху в ответ Одиссей многостойкий промолвил: "Если, друг, мне на это позволено будет ответить, - Сердце в груди у меня разрывается, слыша, как много Всяких, по вашим рассказам, творят женихи беззаконий В собственном доме твоем, с таким, как ты, не считаясь. Вот что скажи: добровольно ль ты им поддался иль в народе Все ненавидят и гонят тебя по внушению бога? Или ты, может быть, братьев винишь, на которых бы вправе Всякий рассчитывать в битве, хотя бы и самой ужасной? Если б я молод, как ты, при собственном сделался духе, Если б я сын Одиссея отважного был или сам он, - Он из скитаний вернется. надежда еще не пропала! - Первому встречному голову мне я отсечь бы позволил, Если б я всем наглецам этим злою бедой не явился, В зал высокий войдя Одиссея, Лаэртова сына. Пусть бы даже меня одного все они одолели Множеством, - в собственном доме б моем предпочел я погибнуть Чем непрерывно смотреть на творимые там непотребства, - Как моих обижают гостей, как позорно бесчестят Женщин-невольниц моих в покоях прекрасного дома, Как истребляют запасы вина и всяческой пищи, - Так, не платя ничего и о главном не думая деле!" Снова на это ему Телемах рассудительный молвил: "Странник, на это тебе я вполне откровенно отвечу. Не ненавидит меня весь народ и вражды не питает. Также и братьев винить не могу, на которых бы вправе Всякий рассчитывать в битве хотя бы и самой ужасной. Весь наш род одиночным создал промыслитель Кронион: Только лишь сына Лаэрта родил когда-то Аркесий, Только опять Одиссея родил и Лаэрт, Одиссей же, Только меня породив, не к добру меня дома покинул: Ведь потому-то так много врагов и набилося в дом к нам. Первые люди по власти, что здесь острова населяют - Заму, Дулихий и Закинф, покрытый густыми лесами, И каменистую нашу Итаку, - стремятся упорно Мать принудить мою к браку и грабят имущество наше. Мать же и в брак ненавистный не хочет вступить и не может Их притязаньям конец положить, а они разоряют Дом мой пирами и скоро меня самого уничтожат. Это, однако, лежит в коленях богов всемогущих... Вот что, отец! Отправляйся скорей к Пенелопе разумной И сообщи, что из Пилоса я невредимым вернулся, Сам же пока остаюсь у тебя. Возвращайся обратно, Ей лишь одной сообщив, Пусть это для прочих ахейцев: Тайной останется. Многие зло на меня замышляют". Так Телемаху в ответ, Евмей свинопас, ты промолвил: "Знаю все, понимаю. И сам уж об этом я думал. Вот "то, однако, скажи, и скажи мне вполне откровенно: Нужно ли мне по пути и к Лаэрту несчастному с вестью Этой зайти? Хоть о сыне жестоко скорбел он, но все же Раньше и в поле смотрел за работами, также с рабами Пил в своем доме и ел, когда его духу желалось. С той же самой поры, как в Пилос ты морем уехал, Он, говорят, уже больше не ест и не пьет, как бывало, И за работами больше не смотрит. Сидит и тоскует, Охая, плача. И тело с костей его сходит все больше". Тут свинопасу в ответ Телемах рассудительный молвил: "Жаль! Но нечего делать! Ему ничего мы не скажем. Если б все делалось так, как желательно людям, то первым Делом бы я пожелал, чтоб отец мой вернулся в Итаку. Матери все передав, возвращайся назад, а к Лаэрту Незачем крюк тебе делать. Но матери - ей сообщишь ты, Чтобы послала к нему немедленно ключницу нашу Тайно. Она б старику известия все сообщила". Так сказав, свинопаса отправил. Доставши подошвы, Тот их к ногам привязал и в город пошел. От Афины Скрытым остаться не мог уход свинопаса из дома. К хижине близко она подошла, уподобившись видом Женщине стройной, прекрасной, искусной в блестящих работах. Остановилась в дверях, одному Одиссею явившись, - А Телемах не увидел ее пред собой, не заметил: Вовсе не всем нам открыто являются вечные боги. Но Одиссей увидал; и собаки, - залаять не смея, В сторону с визгом помчались они чрез загон и исчезли. Бровью мигнула она Одиссею. Он вмиг догадался, Вышел из хижины вон за большую дворовую стену, Остановился пред ней. И к нему обратилась Афина: "Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Слово сыну теперь же скажи, от него не скрываясь, Как вам обоим, погибель и смерть женихам обсудивши, В город отправиться славный. От вас и сама я недолго Буду вдали. И меня уже тянет вмешаться в сраженье". Кончив, жезлом золотым к нему прикоснулась Афина. Прежде всего ему плечи покрыла плащом и хитоном, Вымытым чисто. Повысила рост и уменьшила возраст; Снова смуглым лицо его стало, разгладились щеки, Иссиня-черной густой бородой подбородок покрылся. Сделавши это, обратно Афина ушла. Одиссей же В хижину к сыну вернулся. Отвел Телемах в изумленьи В сторону взор свой, не зная, не бог ли ему вдруг явился. Громко ему Телемах слова окрыленные молвил: "Странник, совсем ты иной, чем какого я только что видел! В платье другое одет, и кожей нисколько не сходен. Бог ты, конечно, - из тех, что небом владеют широким! Смилуйся! Жертву тебе принесем мы приятную, также Тонкой работы дары золотые. А ты пощади нас!" Тотчас ответил ему Одиссей, в испытаниях твердый: "Вовсе не бог я. Зачем меня хочешь равнять ты с богами? Я твой отец, за которого ты в воздыханиях тяжких Муки несешь, подчиняясь насильям людей обнаглевших". Сына он стал целовать. Покатились со щек его слезы На землю. Он их упорно все время удерживал раньше. Но Телемах не поверил, что это отец его. Снова Он Одиссею в ответ слова окрыленные молвил: "Не Одиссей ты, о нет, не отец мой! Меня обольщает Бог какой-то, чтоб после я больше скорбел и крушился. Смертному мужу никак не возможно все это проделать Собственным разумом! Бог лишь один, появившись пред смертным, Может сделать себя молодым или старым, как хочет. Только что здесь ты сидел стариком в неопрятных лохмотьях, Нынче ж похож на богов, владеющих небом широким!" Так Телемаху в ответ сказал Одиссей многоумный: "Не подобало б тебе, Телемах, раз отец пред тобою, Больно много дивиться и в сердце своем сомневаться. К вам Одиссея сюда никакого другого не будет: Это сам я таким - исстрадавшийся, много блуждавший - В землю родную сюда на десятом году возвращаюсь. А превращенье мое - Афины-добычницы дело. Было на это желанье ее. Ведь все она может. То меня сделала вдруг похожим на нищего, то вдруг На молодого и крепкого мужа в прекрасной одежде. Очень легко для богов, владеющих небом широким, Сделать смертного видным иль сделать его безобразным". Так произнес он и сел. Телемах, заливаясь слезами, Сердцем печалясь, отца обнимать благородного начал. И у обоих у них поднялося желание плакать. Плакали громко они, еще непрерывней, чем птица, Коршун иль кривокогтый орел, из гнезда у которых Взяли крестьяне птенцов, не успевших еще опериться. Так же жалостно слезы струились из глаз у обоих. В скорби тяжелой покинуло б их заходящее солнце, Если бы вдруг Телемах Одиссею не задал вопроса: "Милый отец, на каком же тебя корабле на Итаку К нам мореходцы сюда привезли и кто они сами? Ведь не пешком же сюда, полагаю я, к нам добрался ты". Сыну промолвил в ответ Одиссей, в испытаниях твердый: "Сын мой, полнейшую правду об этом тебе расскажу я. Славные гости морей, феаки меня привезли к вам. Кто бы ни прибыл к ним, всех по домам они морем развозят. Спящего в их корабле и меня отвезли они морем И на Итаке ссадили, без счета даров надававши, - Вдоволь золота, меди и тканой прекрасной одежды. Спрятаны с помощью божьей сокровища эти в пещерах. Прибыл теперь я сюда по совету богини Афины, Чтобы с тобой обсудить, как наших врагов уничтожить. Ты же теперь расскажи мне об них и всех перечисли, Чтобы мне знать, каковы эти люди и сколько числом их. В духе отважном моем тогда обсужу и решу я, Сможем ли мы без других, лишь двое с тобою, со всеми Справиться или придется на помощь других поискать нам". Так Одиссею в ответ Телемах рассудительный молвил: "Шла всегда о тебе, отец мой, великая слава, Что и руками могуч ты в бою и в совете разумен. Но о несбыточном ты говоришь. Берет меня ужас. Как против множества сильных людей вдвоем нам сражаться? Ведь женихов не один тут десяток, не два, а гораздо Больше. Скоро и сам их число без труда ты узнаешь. Остров Дулихий прислал пятьдесят сюда два человека Юношей знатного рода, и шесть прислужников с ними. Двадцать четыре пришли жениха на Итаку из Зама, С Закинфа двадцать ахейцев тут есть молодых, из Итаки ж Нашей двенадцать, все люди родов наиболее знатных. С ними - вестник Медонт, певец божественный Фемий, Также товарища два, в разрезании мяса искусных. Если решимся мы выйти на всех, находящихся в доме, На нападенье ответят они многогорько и страшно. Нет, если можешь кого-нибудь в помощь еще нам наметить, Нужно подумать, чтоб нас кто-нибудь защитил благосклонно". Сыну на это сказал Одиссей, в испытаниях твердый: "Вот что тебе я скажу - послушай меня, и запомни, И рассуди: если явятся нам на подмогу Афина С Зевсом, то нужно ль еще о другом мне помощнике думать?" Так Одиссею в ответ Телемах рассудительный молвил: "Да, прекрасны помощники те, о каких говоришь ты! Правда, высоко они в облаках обитают, но оба Силой своею страшны и людям другим и бессмертным". Снова ответил ему Одиссей, в испытаниях твердый: "Оба они в стороне от кровавой резни оставаться Будут недолгое время, как в доме моем между нами И женихами начнет свою тяжбу Аресова сила. Ты же теперь, лишь займется заря, отправляйся отсюда, В дом наш войди и в толпу наглецов женихов замешайся. В город туда же меня свинопас проведет попозднее В жалостном образе старого нищего в рубище грязном. Если меня они в доме начнут оскорблять, то чему бы Я ни подвергся от них, пусть сердце в груди твоей терпит. Если б меня даже за ноги вон потащили из дома Или швырнули в меня чем попало - сдержись, не мешайся. Разве что мягкою речью еще убедить их попробуй, Чтоб прекратили безумство. Но вряд ли тебя они станут Слушаться. День роковой уже близко стоит перед ними. Слово другое скажу, хорошенько прими его к сердцу: Только что в мысль мне Афина, советница мудрая, вложит, Тотчас тебе я кивну головою. Заметивши это, Сколько бы ни было там боевого оружия в зале, Все собери и спрячь наверху, в отдаленнейшем месте, - Все без изъятья! Когда же, хватившись, расспрашивать станут, То успокой женихов приветливо-мягкою речью: - Я их от дыма унес. Не такие они уж, какими Здесь Одиссей, отправляясь в поход, их когда-то оставил: Обезображены все, до темна от огня закоптели. Соображенье еще поважнее вложил мне Кронион: Как бы вы меж собой во хмелю не затеяли ссоры И безобразной резней сватовства и прекрасного пира Не опозорили: тянет к себе человека железо! - Нам лишь двоим по копью и мечу приготовишь ты, также Два отложишь из кожи бычачьей щита, чтобы в руки Взять их, когда нападенье начнем. Женихам в это время Ум ослепят и Паллада Афина и Зевс-промыслитель. Слово другое скажу: хорошенько прими его к сердцу. Если вправду ты мой и от крови моей происходишь, Пусть не услышит никто, что здесь Одиссей, в своем доме. Значит, пусть не знает Лаэрт и никто из домашних, И свинопас пусть не знает, и даже сама Пенелопа. Мы лишь с тобою одни настроенья изведаем женщин. Также и кое-кого из рабов испытать мы могли бы, Любит ли сердцем, боится ль меня и тебя или ставит Нас ни во что и такого, как ты, оскорблять не страшится". Сын блистательный так на это сказал Одиссею: "Времени мало пройдет, я надеюсь, отец, и узнаешь Ты мое сердце; увидишь, что дух им владеет не слабый. Но небольшая обоим с тобою нам выгода будет, Если твое предложенье исполним, - подумай, прошу я. Долго придется владенья твои обходить, чтоб о каждом Мог ты все разузнать. А те в это время спокойно Будут запасы твои поедать, ничего не жалея. Женщин - вот их и теперь испытать бы тебе не мешало, Кто между ними бесчестит тебя и какая невинна. Что ж до мужчин, то испытывать их на пастушьих стоянках, Право, не стоит сейчас: мы сделаем это и после, Если ты знаменье вправду имел от родителя-Зевса". Так Одиссей с Телемахом вели меж собой разговоры. К городу прочный корабль в это время подплыл, на котором Сын Одиссеев с друзьями из Пилоса прибыл в Итаку. После того как зашли в глубокие воды залива, Черный корабль свой они втащили на берег песчаный, Все оружие прочь унесли их надменные слуги. Сами в Клитиев дом дары отнесли дорогие, Быстрого ж вестника тотчас отправили в дом Одиссеев И приказали ему передать Пенелопе разумной, Что Телемах ее в поле остался, судну приказавши В город Итаку отплыть, чтоб крепкая духом царица Нежных слез не лила, круша себе сердце боязнью. Встретились оба они, свинопас богоравный и вестник, Шедшие с целью одною, чтоб женщине вести доставить. Но, как достигли они прекрасного царского дома, Вслух Пенелопе сказал перед всеми рабынями вестник: "Прибыл обратно в Итаку возлюбленный сын твой, царица!" Но свинопас подошел к Пенелопе и на ухо все ей, Что Телемах приказал передать, прошептал осторожно. После того как Евмей свое порученье исполнил, Двор покинув и дом, к свиньям он отправился в поле. Весть женихов поразила. Их дух охватило унынье. Вышли из дома они и снаружи высокой ограды Возле дворовых ворот расселись в глубоком раздумьи. Сын Полибов тогда, Евримах, обратился к ним с речью: "Дело большое, друзья, удалось совершить Телемаху Дерзкую эту поездку! Мы думали, он не решится. В путь снарядим-ка корабль чернобокий, который получше; Опытных к веслам посадим гребцов, и пускай поскорее Передадут они тем, чтоб домой поспешили вернуться". Кончить еще не успел он, когда Амфином, обернувшись, Вдруг корабль увидал, вошедший в глубокую гавань. Люди на нем, суетясь, паруса убирали и весла. Весело он засмеялся и тотчас товарищам молвил: "Незачем нам никого посылать к ним. Уж вон они, в бухте! Или им кто из богов сообщил, иль увидели сами Мимо плывущий корабль, но настигнуть его не успели". Так он сказал. Поднялись и пошл они к берегу моря, Быстро корабль чернобокий втащили на берег песчаный. Все оружие прочь унесли их надменные слуги. Сами ж на площадь они толпою пошли, не позволив Г ними сидеть никому - ни старому, ни молодому. С речью к ним Антиной обратился, рожденный Евпейтом: "Горе! Боги спасли от несчастия этого мужа! Днем наблюдатели наши, на ветреных горных вершинах Сидя гурьбою, всегда сторожили. С заходом же солнца Не отдыхали ночей мы на суше - в судне нашем быстром По морю плавали мы, дожидаясь зари и готовя Для Телемаха засаду, чтоб, взявши его, уничтожить. Бог тем временем в пристань его проводил невредимо. Будем думать теперь, как нам приготовить погибель Здесь Телемаху, чтоб вновь ускользнуть он не мог. Уж поверьте, Цели мы нашей, покуда он жив, никогда не достигнем! Сам разумен он стал и в мыслях своих и в решеньях, К нам же здешний народ благосклонности мало питает. Действовать нужно скорей, пока он ахейцев на площадь Не соберет. Я уверен, что долго он медлить не будет, Злобы своей не откинет и, встав перед всеми, расскажет, Как мы убить собирались его и в том не успели. Нас не похвалит народ, об умысле нашем узнавши. Может случиться беда: народ нас с земли нашей сгонит, В страны чужие придется в изгнание нам отправляться. Предупредим-ка его и захватим вне города в поле Или в дороге. Сокровища все заберем и запасы, Между собой без обиды его достоянье поделим, Домом же этим пусть мать его с будущим мужем владеют. Если мое предложенье не нравится вам и хотите Жизнь вы ему сохранить, чтоб отцовским владел достояньем, То перестанем пирами здесь радовать дух, собираясь Вместе. И пусть ее из дому сватает каждый, дарами Сердца ее домогаясь. Она ж за того пусть выходит, Кто принесет ей всех больше и кто ей судьбою назначен". Так говорил он. Молчанье глубокое все сохраняли. С речью к ним Амфином обратился и стал говорить им, - Ниса блистательный сын, потомок владыки Арета. Был он вождем женихов, на Дулихии острове живших, Многопшеничном, богатом лугами, - и был Пенелопе Очень приятен речами. Имел он хорошее сердце. Добрых намерений полный, он так к женихам обратился: "Я бы, друзья, никогда не решился убить Телемаха. Царского рода людей убивать - это страшное дело! Раньше давайте-ка спросим богов - какая их воля? Если вещание Зевса великого это одобрит, Сам я убью Телемаха и вас призову всех к убийству. Если ж бессмертные против решат, мой совет: воздержитесь!" Так сказал Амфином. Понравилось всем предложенье. Тотчас они поднялись и к дому пошли Одиссея. В дом вошедши его, уселися в гладкие кресла. Мысль в это время другая пришла Пенелопе разумной Выйти в зал к женихам, безмерною наглостью полным. Знала она уж, что гибель готовят ее они сыну. Вестник Медонт ей сказал: решение их он подслушал. В залу пошла она, взявши служительниц-женщин с собою. В залу войдя к женихам, Пенелопа, богиня средь женщин, Стала вблизи косяка ведущей в столовую двери, Щеки закрывши себе покрывалом блестящим. С упреком Речь обратила она к Антиною и вот что сказала: "Наглый ты, Антиной, человек и коварный! В народе Здесь говорят о тебе, что сверстников всех превосходишь Разумом ты и речами. Но вправду совсем не таков ты! Бешеный! Как моему Телемаху готовить ты можешь Смерть и рок! О молящих не думаешь ты, у которых Зевс - свидетель. Готовить друг другу беду - нечестиво! Или не знаешь, как в дом наш отец прибежал твой в испуге Перед народом, который охвачен был яростным гневом Из-за того, что, примкнувши к тафосским пиратам, вреда он Много феспротам принес, союзникам нашим давнишним. Смерти его домогались предать, из груди его вырвать Сердце, поесть его скот и все достоянье расхитить. Но, хоть и очень рвались, Одиссей не пустил и сдержал их. Ты ж теперь дом разоряешь, жену его сватаешь, сына Смерти желаешь предать к моему бесконечному горю. Требую я: перестань! Заставь и других отказаться!" Сын Полиба тогда, Евримах, ей на это ответил: "Старца Икария дочь, разумная Пенелопея! Не беспокойся и мыслью такой не тревожь себе сердца. Нет человека такого, не будет, такой не родится, Кто бы на сына посмел твоего покуситься, покуда Жив я еще на земле и покуда глаза мои смотрят! Вот что тебе я скажу, и это исполнено будет: Черная кровь его вмиг по копью. моему заструится! Также и мне Одиссей, городов разрушитель, нередко, Взяв на колени к себе, заботливо вкладывал в руки Вкусный жаркого кусок и вино к губам подносил мне. Бот почему Телемах мне дороже, чем кто бы то ни был. Нечего вовсе ему, уверяю я, смерти бояться От женихов. Но от бога, конечно, ее не избегнешь". Так успокаивал он. А сам ему гибель готовил. Наверх, в покой свой блестящий, ушла Пенелопа и долго Об Одиссее, любимом супруге, рыдала, покуда Век ее сладостным сном не покрыла богиня Афина. Смерклось, когда свинопас к Одиссею и к сыну вернулся. Оба они, заколовши свинью годовалую, ужин Только что стали готовить. Богиня Паллада Афина Близко меж тем подошла к Одиссею, Лаэртову сыну, Снова, ударив жезлом, его в старика превратила, Тело в рвань облекла, чтоб, в лицо увидав Одиссея, Вдруг его свинопас не узнал, к Пенелопе разумной Не побежал бы с известьем, не в силах укрыть его в сердце. Первым к нему Телемах с таким обратился вопросом. "Ты уж вернулся, Евмей? Какие там в городе слухи? Храбрые к нам женихи из засады вернулись ли в город Или сидят еще там, моего дожидаясь возвратами" Ты, Евмей свинопас, в ответ Телемаху промолвил: "Разузнавать и расспрашивать я не сбирался об этом, В город отсюда спускаясь. Все время о том лишь я думал, Чтоб, порученье исполнив, домой поскорее вернуться. Быстрый мне встретился там от товарищей наших посланник, Вестник, - уж раньше меня обо всем твою мать известил он, Знаю я нечто другое, что видел своими глазами: Город внизу я оставил и там уже шел, где Гермесов Высится холм, как внезапно увидел я в гавань входящий Быстрый корабль. В корабле том немало мужей находилось. Множество также щитов там сверкало и копьев двуострых. Уж не они ль это, думалось мне. Но знать не могу я". И улыбнулась тогда Телемаха священная сила, Бросивши взгляд на отца незаметно для глаз свинопаса. Кончив работу, они приступили к богатому пиру. Все пировали, и не было в равном пиру обделенных. После того как питьем и едой утолили желанье, Вспомнили все о постелях и сна насладились дарами. 17 Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос. Встал Телемах, Одиссеем божественным на свет рожденный, Быстро к ногам привязал прекрасного вида подошвы, Взял копье, какое ему по руке приходилось, И, собираяся в город, сказал своему свинопасу: "В город я отправляюсь, отец, чтоб меня увидала Мать моя там. Ведь, наверно, не раньше она перестанет Горькие слезы по мне проливать и вздыхать непрерывно, Чем на глаза ее сам я явлюсь. Ты же сделаешь вот что: Этого странника в город сведи, чтобы там подаяньем Мог он себя прокормить. Вина иль ячменного хлеба Даст ему, кто пожелает. А я совершенно не в силах Всех людей принимать. Забот и своих мне довольно. Если ж на это обидится гость - самому ему будет Хуже. А я говорить люблю только чистую правду". Сыну на это в ответ сказал Одиссей многоумный: "Друг! И сам я совсем уж не так здесь желаю остаться. Нищему пищу себе добывать подаяньем удобней В городе, нежели в поле: там каждый подаст, кто захочет. Мой не таков уже возраст, чтоб здесь оставаться при стаде И приказаньям твоих пастухов во всем подчиняться. Сам ты иди, а меня этот муж поведет, как велел ты, Лишь у огня я согреюсь и солнце засветит пожарче. Больно плоха уже эта одежда. Застудит мне тело Утренний иней. А город-то, вы говорите, далек!" Так он сказал. Телемах через двор направился в город, Быстро шагая ногами и зло женихам замышляя. Вскоре пришел к своему он для жизни удобному дому. Там он поставил копье, прислонивши к высокой колонне, Сам же направился внутрь, чрез порог из камня шагнувши. Первой его Евриклея кормилица там увидала; Стлала она в это время овчины на пестрые кресла. Близко, заплакав, к нему подошла. Остальные рабыни Стойкого в бедах царя Одиссея сбежалися также. Все они в голову, в плечи любовно его целовали. Вышла потом Пенелопа из спальни своей, Артемиде Иль золотой Афродите подобная видом прекрасным. Шею, заплакав, она обняла Телемаху руками, Голову сына, глаза целовать его ясные стала И обратилась к нему, печалясь, с крылатою речью: "Сладкий мой свет, Телемах, воротился ты! Я не ждала уж Снова увидеть тебя с тех пор, как ты в Пилос уехал Тайно, меня не спросясь, чтоб добыть об отце твоем вести! Ну, расскажи мне подробно, к чему ж, все разведав, пришел ты? Ей на это в ответ Телемах рассудительный молвил: "Мать моя, плача во мне не буди и, прошу, не волнуй мне Сердца в груди, избежавшему только что гибели близкой. Лучше омойся и, чистой одеждою тело облекши, В спальню к себе поднимись со своими служанками вместе, Дай там обет принести бессмертным богам гекатомбу. Может быть, Зевс пожелает, чтоб дело отмщенья свершилось. Я же на площадь пойду и странника кликну, который Вместе со мною приехал, когда я сюда возвращался. Спутникам богоподобным своим поручил на Итаку Гостя доставить, Пирея ж принять попросил его в дом свой И окружить его дома заботой, пока не приду я". Так он громко сказал. И осталось бескрылым в ней слово. Тотчас омывшись и чистой одеждою тело облекши, Всем богам обещанье дала принести гекатомбу, - Может быть, Зевс пожелает, чтоб дело отмщенья свершилось. Взявши снова копье, Телемах между тем из чертога Вышел обратно. За ним две резвых собаки бежали. Вид ему придала несказанно приятный Афина. Весь изумился народ, когда он пред ним появился. Вкруг Одиссеева сына толпой женихи собралися. Доброе все говорили, недоброе в сердце питая. Скоро, от их многолюдной толпы отдалясь, подошел он К месту, где Ментор сидел, а также Антиф с Алиферсом. Давние были они товарищи все Одиссею. К ним он подсел, и они Телемаха расспрашивать стали. Близко к ним подошел Пирей, знаменитый копейщик, Феоклимена чрез город на площадь ведя. И не долго К страннику был Телемах без вниманья. К нему подошел он. Первым Пирей обратился со словом таким к Телемаху: "Нужно послать, Телемах, поскорее служительниц в дом мой, Чтоб Менелаевы мог тебе переслать я подарки". Тотчас Пирею в ответ Телемах рассудительный молвил: "Нет, Пирей, мы не знаем еще, как дела обернутся. Если меня наглецы-женихи здесь в отцовском чертоге Тайно убьют и имущество все меж собою поделят, - Лучше уж ты, чем из них кто-нибудь, те подарки получишь. Если же выращу я для мужей этих смерть и убийство, На дом ты мне принесешь те подарки на радость". Так сказав, повел он несчастного странника в дом свой. Вскоре достигли они для жизни удобного дома. С плеч своих снявши плащи и сложив их на кресла и стулья, Оба пошли и в прекрасно отесанных вымылись ваннах. Вымыв, невольницы маслом блестящим им тело натерли, После надели на них шерстяные плащи и хитоны. В ванне помывшись, пошли они оба и в кресла уселись. Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою В тазе серебряном был перед ними поставлен служанкой Для умывания. После расставила стол она гладкий. Хлеб положила пред ними почтенная ключница, много Кушаний разных прибавив, охотно их дав из запасов. Мать же напротив вблизи косяка поместилась дверного, В кресло села и прясть принялась тончайшую пряжу. Руки немедленно к пище готовой они протянули. После того как желанье питья и еды утолили, С речью такой Пенелопа разумная к ним обратилась: "Лучше мне наверх уйти, Телемах, и лечь на постель там, Стала источником стонов она для меня, непрерывно Я слезами ее орошаю с тех пор, как уехал В Трою вместе с Атридами муж мой. Ты мне не хочешь, Прежде чем к нам наглецы-женихи в этот дом соберутся, О возвращеньи отца рассказать, если что-нибудь слышал". Ей на это в ответ Телемах рассудительный молвил: "Ну, тогда, моя мать, всю правду тебе расскажу я. В Пилос приехали мы и к Нестору, пастырю войска. В доме высоком своем он принял меня и радушно В нем угощал, словно сына, который из дальнего края Только что прибыл домой, запоздавши в дороге. С радушьем Точно таким с сыновьями своими меня угощал он. Об Одиссее же стойком сказал, что ему не случалось Ни о живом, ни о мертвом нигде от кого-либо слышать. Он к Менелаю меня, копейщику славному, в Спарту На лошадях отослал в колеснице, сработанной прочно. Там я увидел Елену Аргивскую, из-за которой Столько трудов понесли аргивяне, равно и троянцы, Волей богов. Менелай меня тотчас спросил, увидавши, В Лакедемон их священный с какою нуждою я прибыл. Я всю правду ему тогда сообщил без утайки. Царь Менелай мне на это такими словами ответил: - Как это? Брачное ложе могучего, храброго мужа Вдруг пожелали занять трусливые эти людишки! Это как если бы лань для детенышей новорожденных Выбрала логово мощного льва, их бы там уложила Да и пошла бы пастись по долинам и логам травистым, Лев же могучий меж тем, к своему воротившися ложу, И оленятам и ей бы позорную смерть приготовил, - Так же и им Одиссей позорную смерть приготовит. Если бы, Зевс, наш родитель, и вы, Аполлон и Афина, В виде таком, как когда-то на Лесбосе он благозданном На состязаньях бороться с Филомелеидом поднялся, С силой швырнул его об земь и радость доставил ахейцам, Пред женихами когда бы в таком появился он виде, Короткожизненны стали б они и весьма горькобрачны! То же, что знать от меня ты желаешь, тебе сообщу я, Не уклоняясь от правды ни в чем и вполне без обмана. Все, что мне старец правдивый морской сообщил, ни о чем я Не умолчу пред тобой, ни единого слова не скрою. Видел его он терпящим на острове тяжкие муки. Там его нимфа Калипсо насильно в дому своем держит, И воротиться никак он не может в родимую землю. Нет ни товарищей там у него, ни судов многовеслых, Чтоб он отправиться мог по хребту широкому моря. - Так сказал Атреид Менелай, знаменитый копейщик. Дело окончив, я отплыл. Послали мне ветер попутный Вечные боги и скоро к отчизне доставили милой". Дух в груди Пенелопы рассказом своим взволновал он. Феоклимен боговидный тогда перед ними промолвил: "О достойная чести супруга царя Одиссея! Этот знает немного. Мое вот послушай-ка слово. Все я точно тебе предскажу, ничего не скрывая. Будь мне свидетелем Зевс, потом этот стол твой радушный, Этот очаг Одиссеев, к которому я сейчас прибыл, - Истинно, где-то уж здесь Одиссей, на Итаке родимой, Странствует или сидит и слушает, что тут творится, И женихам этим всем насаждает ужасную гибель. Все это я, в корабле крепкопалубном сидя, по птице Сразу узнал и тогда же о том закричал Телемаху". Феоклимену в ответ Пенелопа царица сказала: "О, если б слово твое, чужеземец, свершилось на деле! Много б тогда от меня получил ты любви и подарков, Так что всякий тебя, повстречавши, почел бы счастливцем". Так Пенелопа и гость вели меж собой разговоры. А женихи в это время пред домом игрой забавлялись, Диски и копья метали на плотно убитой площадке Там, где обычно играли, - всегдашнею наглостью полны. Время меж тем подходило к обеду, с полей отовсюду Гнали им скот пастухи - те самые, что и обычно. Тут к женихам обратился Медонт. Меж вестников прочих Был наиболе он ими любим и к столу приглашался. "Так как, юноши, все вы насытили играми сердце, То возвращайтесь домой и начнем-ка обед наш готовить. Вовремя сесть за обед - это дело совсем неплохое!" Так он сказал. Поднялись женихи и послушались слова. После того как вошли во дворец Одиссеев уютный, Сняли плащи они с плеч и, сложив их на стулья и кресла, Жирных начали резать козлов и огромных баранов, Тучных начали резать свиней и корову из стада, - Всем на обед. Одиссей с свинопасом божественным в город Вместе идти между тем собралися с полей деревенских. Начал с ним разговор свинопас, над мужами начальник: "Странник, ты как же, выходит, желаешь отправиться в город Нынче же, как приказал мой хозяин? По-моему, лучше Было б, чтоб сторожем здесь ты ч нас на дворе оставался. Но почитаю хозяина я и боюсь, что потом он Станет за это ругать. Неприятны упреки хозяев. Ну, так отправимся в путь. Уж сильно продвинулось время, Скоро вечер придет. И станет тогда холоднее". Так свинопасу на это сказал Одиссей многоумный: "Знаю все, понимаю. И сам я уж думал об этом. Значит, пойдем. Но меня ты веди, я просил бы, все время. Если готовую палку имеешь, то дай мне и палку, Чтоб опираться. Скользка ведь, как вы говорите, дорога". Так ответив, на плечи он жалкую сумку набросил, Всю в заплатах и дырках, и перевязь к ней на веревке. Дал ему палку Евмей, какая понравилась гостю. Оба отправились в путь. Пастухи ж и собаки остались Скотный двор охранять. Повел он хозяина в город. Был похож Одиссей на старого нищего видом, Брел, опираясь на палку, в одежде убогой и рваной. Вниз спускались они по кремнистой, неровной дороге. Был прекрасноструистый колодезь под городом (воду Черпали в нем горожане), искусно обложенный камнем. Соорудили колодезь Итак, Нерит и Поликтор. Рощей вскормленных водой тополей водоем отовсюду Был окружен, а вода низвергалась холодной струею Сверху, с высокой скалы. Алтарь наверху находился Нимф. Прохожие все им жертву на нем приносили. Долиев сын Меланфий нагнал в этом месте идущих. Коз он гнал женихам на обед, между козами всеми Самых отборных. И два пастуха ему гнать помогали. Путников он увидал, неприлично и страшно ругаться Начал и тем глубоко возмутил Одиссеево сердце: "Вот хорошо! Негодяй, я вижу, ведет негодяя! Бог, известно, всегда подобного сводит с подобным! Ты куда оборванца ведешь, свинопас сердобольный? Этот докучливый нищий старик, блюдолиз этот наглый Будет о многие рад косяки тереться плечами, В дар не мечи, не котлы получая, а хлебные корки. Если б ты мне его дал и взялся б наш двор сторожить он, Скотником быть, для козлят приносить молодые побеги, - К сывротке мог бы еще получать он козлиную ногу, Но лишь в плохом ремесле понимает он толк, и к работе Сердце его не лежит. Побираясь по людям, желает Лучше он свой ненасытный желудок питать подаяньем. Вот что тебе я скажу, и все это точно свершится: Если он явится в дом Одиссея, подобного богу, То полетит через залу, и брошенных много скамеек Будет попорчено, в череп его ударяясь и в ребра!" Так безумец сказал и, мимо идя, Одиссея Пяткой ударил в бедро. Но его не столкнул он с тропинки, Тот невредимым остался. Меж двух колебался он мыслей; Дух ли исторгнуть из тела, хватив его палкою сзади, Или, подняв, головою ударить о землю. Однако Все он стерпел и сдержался. Евмей обругал Меланфия Прямо в лицо, и руки воздел, и громко молился: "Дочери Зевсовы, нимфы источника, если когда вам Бедра ягнят и козлят сжигал Одиссей, их окутав Слоем прекрасного жира, молитвы моей не отриньте! Пусть вернется тот муж, пусть его приведет божество к нам! Великолепье твое он сразу тогда бы рассеял, - Великолепье, что так ты нахально несешь, непрерывно Шляясь в город; стада ж от плохих пастухов погибают". Снова Меланфий, козий пастух, свинопасу ответил: "Вот ведь, что говорит этот пес, наторелый в коварстве: Ну погоди, увезу я тебя далеко от Итаки На корабле чернобоком, продам тебя с выгодой в рабство! О, если б был Телемах сребролуким убит Аполлоном Нынче же в доме своем или б так был смирен женихами, Как для отца его день возвращенья погиб на чужбине!" Так сказав, назади их оставил он, медленно шедших, Сам же хозяйского дома достиг очень скоро, тотчас же В зал обеденный там он вошел и за стол с женихами Против сел Евримаха: его он любил наиболе. Те, кто прислуживал, мяса кусок перед ним положили, Хлеб подала, чтобы ел он, почтенная ключница на стол. Тут подошли Одиссей с свинопасом божественным к дому, Остановились вблизи от него. Вокруг разносились Звуки полой форминги. Играл, готовяся к пенью, Фемий. Сказал Одиссей свинопасу, схватив его руку; "Это, Евмей, не иначе, как дом Одиссея прекрасный! Даже средь многих других узнать его вовсе нетрудно. Все здесь одно к одному. Зубчатой стеною искусно Двор окружен, и ворота двустворные крепки надиво, Их ни один человек проломить иль сорвать не сумел бы, В доме этом немало пирует мужей, как я вижу. Чувствую запах жаркого. А также и звуки форминги Слышу, которую боги подругою сделали пира". Так, ему отвечая, Евмей свинопас, ты промолвил: "Правильно ты догадался. Как в этом, умен и во всем ты. Надо, однако, подумать, как дальше мы действовать будем. Или ты первый войди в уютное это жилище И замешайся в толпу женихов, я ж останусь на месте. Если же хочешь, останешься ты. Отправлюсь я первым. Долго, однако, не жди, чтоб, тебя увидавши снаружи, Кто в тебя чем не швырнул, не побил бы. Подумай об этом". Так ответил ему Одиссей, в испытаниях твердый: "Знаю все, понимаю. И сам я об этом уж думал, Лучше иди ты вперед. А я назади тут останусь. Многим швыряли в меня. И бит бывал я нередко. Дух мой вынослив. Немало трудов перенесть мне пришлося В море и в битвах. Пускай же случится со мною и это. Только желудка - его нам осилить никак не возможно. Жадный желудок проклятый, он бед нам приносит без счета. Люди ради него и суда крепкоребрые строят, Беды готовя врагам на море, всегда беспокойном". Так меж собой разговоры вели Одиссей с свинопасом. Пес, лежавший близ двери, вдруг голову поднял и уши, - Аргус, пес Одиссея, которого некогда сам он Выкормил, но, к Илиону отправясь священному, в дело Употребить не успел. Молодые охотники раньше Коз нередко гоняли с ним диких, и зайцев, и ланей. В пренебреженьи теперь, без хозяйского глаза, лежал он В куче огромной навоза, который обильно навален Был от коров и от мулов пред дверью, чтоб вывезти после В поле, удабривать им Одиссеев пространный участок, Там он на куче лежал, собачьими вшами покрытый. Только почувствовал близость хозяина пес, как сейчас же Оба уха прижал к голове, хвостом повилявши. Ближе, однако, не мог подползти к своему господину. Тот на него покосился и слезы утер потихоньку, Скрыв их легко от Евмея, и быстро спросил свинопаса: "Странное дело, Евмей! Вот лежит на навозе собака. С виду прекрасна она, но того я сказать не умею, Резвость в беге у ней такова ли была, как наружность? Или она из таких, которые вьются обычно Возле стола у господ и которых для роскоши держат?" Так, ему отвечая, Евмей свинопас, ты промолвил: "О, если б эта собака далеко умершего мужа Точно такою была и делами и видом, какою Здесь оставил ее Одиссей, отправляясь на Трою, Ты б в изумленье пришел, увидав ее резвость и силу! Не было зверя, который сквозь чащу густейшего леса Мог бы уйти от нее. И чутьем отличалась собака. Нынче плохо ей тут. Хозяин далеко от дома Где-то погиб. А служанкам какая нужда до собаки? Если власти хозяина раб над собою не чует, Всякая вмиг у него пропадает охота трудиться. Лишь половину цены оставляет широкоглядящий Зевс человеку, который на рабские дни осужден им", Кончил, в двери вошел для жизни удобного дома И к женихам достославным направился прямо в палату. Аргуса ж черная смертная участь постигла, едва лишь Он на двадцатом году увидал своего господина. Первым из всех Телемах боговидный заметил Евмея, В залу вошедшего. Быстро ему он кивнул головою И подозвал. Свинопас огляделся и взял табуретку. Кравчий обычно на той табуретке сидел, раздавая Мясо во множестве всем женихам, во дворце пировавшим. Ту табуретку Евмей пред столом Телемаха поставил Прямо напротив и сел. Глашатай на стол ему подал Порцию мяса и хлеб перед ним положил из корзинки. Тотчас следом за ним вошел Одиссей многоумный. Был старику он и жалкому нищему видом подобен, Брел, опираясь на палку, в одежде убогой и рваной. На ясеневый порог внутри у дверей он уселся, О кипарисный косяк опершися спиною, который Плотник выстругал гладко, пред тем по шнуру обтесавши. Тут подозвал Телемах к себе свинопаса и молвил, Целый хлеб из прекрасной корзины доставши и мяса, Сколько мог ухватить, обеими взявши руками: "На, отнеси это гостю, ему ж самому посоветуй, Чтобы подряд женихов обошел он, прося подаянья. Стыд для нищих людей - совсем негодящийся спутник". Это услышав, немедля пошел свинопас к Одиссею, Близко стал перед ним и слова окрыленные молвил: "Странник, это тебе Телемах посылает и просит, Чтобы подряд женихов обошел ты, прося подаянья, Стыд, сказал он, для нищих людей - негодящийся спутник". Молвил тогда свинопасу в ответ Одиссей многоумный: "Зевс повелитель! Пошли Телемаху меж смертными счастье! Пусть исполнится все, что в своем замышляет он сердце!" Так он сказал, руками обеими принял подачу И пред ногами своими сложил на убогую сумку, Ел он. И пел в это время в столовой певец пред гостями. Кончил есть. И певец божественный пенье окончил. Подняли шум женихи в обеденном зале. Афина Близко меж тем подошла к Одиссею, Лаэртову сыну, И женихов обходить приказала, прося у них хлеба, Чтобы узнать, кто меж ними порядочный, кто беззаконный. Впрочем, из них никого пощадить не сбиралась Афина. Справа он начал гостей обходить и к каждому мужу Руку протягивал, словно всегда только нищим и был он. Те, жалея, давали, смотря на него с изумленьем, И предлагали друг другу вопросы, откуда и кто он. Козий пастух Меланфий тогда обратился к ним с речью: "Слушайте, что расскажу, женихи достославной царицы, Вам я о страннике этом. Его уже раньше я видел. К нам сюда свинопас его вел. А каким похвалиться Происхожденьем он может, того хорошо я не знаю". Так он сказал. Антиной на Евмея накинулся с бранью: "Вот, всегда ты таков! Для чего притащил ты к нам в город Этого? Иль не довольно у нас тут других блюдолизов, Всякого рода бездомных бродяг и докучливых нищих? Иль тебе мало того, что добро твоего господина Столько людей поедает, - еще одного пригласил ты!" Так, ему возражая, Евмей свинопас, ты ответил: "Нехорошо, Антиной, ты сказал, хоть и знатен породой! Сам посуди: приглашает ли кто человека чужого В гости к себе, если он не бывает полезен для дела? Или гадателей, или врачей, иль плотников ловких, Или же вещих певцов, чтоб нам песнями радость давали, Эти для смертных желанны везде на земле беспредельной, Нищего ж кто пожелает позвать, чтоб его ж разорял он? Ты из всех женихов Пенелопы к рабам Одиссея Самый суровый, ко мне же особенно. Впрочем, об этом Я не забочусь, пока Пенелопа разумная в доме Этом живет и с ней ее сын, Телемах боговидный". Так свинопасу в ответ Телемах рассудительный молвил: "Будет тебе, замолчи, перестань разговаривать много. Знаешь, как скор Антиной на обидное слово. Он любит Ссориться сам и других подбивает охотно на ссору". Это сказав, к Антиною крылатые речи направил: "Право, меня, Антиной, ты как будто отец опекаешь! Хочешь, чтоб этого гостя своим принудительным словом Выгнал я из дому вон! Избави от этого бог нас! Сколько захочешь давай. Мне не жаль. Даже сам приглашаю. Также и матери можешь моей не стесняться нисколько И никого из рабов, в Одиссеевом доме живущих. Вправду, однако, совсем не такие в груди твоей мысли. Сам-то охотно берешь ты, другим лишь давать не охотник". Так он сказал. И в ответ Антиной Телемаху промолвил: "Что говоришь ты, надутый болтун, необузданно-буйный! Если б вот это от каждого здесь жениха получил он, Целых три месяца вновь он сюда заглянуть не посмел бы!" Так он сказал и скамейку схватил под столом, на которой, В зале с другими пируя, блестящие ноги покоил. Прочие ж страннику стали давать и наполнили сумку Хлебом и мясом. К порогу пошел Одиссей, собираясь Тут же тем закусить, что ему надавали ахейцы. Близ Антиноя он стал и такое сказал ему слово: "Дай мне, друг! Не последним ты кажешься мне средь ахейцев, Но наиболее знатным. С царем ты наружностью сходен. Вот почему ты мне должен бы дать - и щедрей, чем другие, - Хлеба. А я тебя славить начну по земле беспредельной. Некогда собственным домом и сам я промежду сограждан Жил - богатый, счастливый, всегда подавая скитальцу, Кто бы он ни был и, в чем бы нуждаясь, ко мне ни пришел он. Множество было рабов у меня и всего остального, С чем хорошо нам живется, за что нас зовут богачами. Все уничтожил Кронион - ему, видно, так пожелалось! В мысль мне вложил Громовержец с бродячей разбойничьей шайкой Ехать в Египет, в дорогу далекую, чтобы погиб я. Там, на Египте-реке, с кораблями двухвостыми стал я. Прочим спутникам верным моим приказал я на берег Вытащить все корабли и самим возле них оставаться. А соглядатаев выслал вперед, на дозорные вышки. Те же, в надменности духа, отваге своей отдаваясь, Ринулись с вышек вперед, прекрасные нивы египтян Опустошили, с собою их жен увели и младенцев, Их же самих перебили. До города крики достигли. Крики эти услышав, египтяне вдруг появились С ранней зарею. Заполнилось поле сверканием меди, Пешими, конными. Зевс-молнелюбец трусливое бегство В сердце товарищам бросил. Никто не посмел оставаться, Ставши лицом ко врагу. Отовсюду беда нам грозила. Многих из нас умертвили они заостренною медью, Многих живьем увели, чтоб трудились на них подневольно. Я же был отдан на Кипр чужеземцу, какой повстречался, Дметору, сыну Иаса, насильем царившему в Кипре. Множество бед испытав, оттуда я прибыл в Итаку". Голосом громким вскричал Антиной в ответ Одиссею: "Что за бог послал нам беду эту, пира докуку? Прочь от стола моего! Туда отойди, в середину, Иль кое-что ты узнаешь погорше Египта и Кипра! Что за наглец неотвязный, какой попрошайка бесстыдный! Всех ты обходишь подряд, и дают они щедрой рукою, Слепо: чего им жалеть, чего им удерживать руку? Все добро тут чужое! Кругом его сколько угодно!" Прочь от него отойдя, сказал Одиссей многоумный: "Да, твой дух оказался совсем не таким, как наружность! Дома и соли крупинки не дашь ты тому, кто попросит, Если здесь, на пиру у чужих восседая, не хочешь Дать хоть кусочек мне хлеба. А вижу его я тут много!" Так он ответил. Сильнее еще Антиной разъярился, Грозно взглянул на него и слова окрыленные молвил: "Ну, не добром тебе нынче, я думаю, выйти придется Вон из этого зала! Ты смеешь еще и ругаться!" Так он сказал и, схвативши скамейку, швырнул в Одиссея, В правое прямо плечо, у спины. Но недвижим остался, Словно скала, Одиссей - от его не свалился удара; Молча только повел головой, замышляя худое. Быстро к порогу пошел он, и сел там, и полную сумку Возле себя положил, и сказал, к женихам обращаясь: "Слушайте слово мое, женихи достославной царицы! Выскажу то я, к чему меня дух мой в груди побуждает! Ни огорченья, ни боли в душе не бывает у мужа, Если, свое защищая добро, он побои претерпит, Иль за коров пострадает своих, за овец белорунных. Мне же побои нанес Антиной за проклятый желудок, Жалкий желудок, так много беды доставляющий людям. Но если боги, а также эриннии есть и для нищих, - Пусть Антиноя постигнет смертельный конец вместо брака". Снова ответил ему Антиной, Евпейтом рожденный: "Ешь и спокойно сиди, чужеземец, иль прочь убирайся! Иначе, за руку взявши иль за ногу, юноши наши Вмиг тебя вытащат из дому вон и всего искалечат!" Негодованье при этих словах овладело другими. Так не один говорил из юношей этих надменных: "Нехорошо, Антиной, что несчастного странника бьешь ты! Гибель тебе, если это какой-нибудь бог небожитель! В образе странников всяких нередко и вечные боги По городам нашим бродят, различнейший вид принимая, И наблюдают и гордость людей и их справедливость". Так женихи говорили. Но тот равнодушен остался. В сердце великую боль за побитого сын Одиссеев Множил, однакоже с век не сронил ни единой слезинки. Молча только повел головой, замышляя худое. Только до слуха дошло Пенелопы разумной, что в зале Был чужеземец побит, служанкам сказала царица: "Если б тебя самого так избил Аполлон славнолукий!" Ключница тут Евринома с таким обратилась к ней словом: "О, если б наши проклятья с собой привели их свершенье, Завтра зари златотронной никто бы из них не дождался!" Ключнице так отвечала разумная Пенелопея: "Все они, матушка, нам ненавистны, все зло замышляют. Но Антиной наиболе на черную Керу походит. По дому ходит у нас чужеземец какой-то несчастный. Просит у всех подаянья: нужда поневоле заставит. Подали все остальные ему и наполнили сумку. Этот же в правое прямо плечо ему бросил скамейку". Так говорила она, средь женщин-служительниц сидя К спальне своей. Одиссей же божественный в зале обедал. Кликнув к себе свинопаса, ему Пенелопа сказала: "Вот что, Евмей многосветлый, пойди передай чужестранцу, Чтобы пришел. Я б хотела его попросить рассказать мне, Не приходилось ли слышать о стойком ему Одиссее Иль его видеть глазами. На вид человек он бывалый". Так Пенелопе в ответ, Евмей свинопас, ты промолвил: "Если бы эти ахейцы, царица, кричать перестали, Гость рассказом своим тебе бы порадовал сердце. Три он ночи провел у меня, я удерживал в доме Три его дня. С корабля убежавши, ко мне он явился. Все же в рассказе о бедах своих до конца не дошел он. Так же, как люди глядят на певца, который, богами Пенью обученный, песни прелестные им распевает, - Слушать готовы они без усталости, сколько б ни пел он, - Так чаровал меня странник, в жилище моем пребывая. Он по отцу, говорит, Одиссею приходится гостем. Жил на острове Крите, где род обитает Миноса. Много бед претерпев, сюда он к нам прибыл оттуда, С места к месту влачась. Говорит, что, как слышно, совсем уж Близко от нас Одиссей, в краю плодородном феспротов, Жив и много домой сокровищ везет богатейших". Так свинопасу сказала разумная Пенелопея: "Кликни его самого, чтобы с глазу на глаз мне побыть с ним. Эти же либо снаружи, за дверью, пускай веселятся, Либо здесь, в нашем доме. С чего б и не быть им в весельи? Собственных в доме своем они ведь не тратят запасов - Хлеба и сладостных вин. Лишь служители их потребляют. Сами ж они, ежедневно врываяся в дом наш толпою, Режут без счета быков, и жирных козлов, и баранов, Вечно пируют и вина искристые пьют безрасчетно. Все расхищают они. И нет уже мужа такого В доме, как был Одиссей, чтобы дом защитить от проклятья. Если б пришел Одиссей и явился в родную Итаку, Быстро с сыном своим он мужам отомстит за насилья!" Вдруг в это время чихнул Телемах, и по целому дому Грянуло страшно в ответ. Засмеялась тогда Пенелопа. Тотчас к Евмею она обратилась со словом крылатым: "Вот что, Евмей, позови-ка скорее ко мне чужеземца! Разве не видишь? Все, что сказала я, сын зачихал мне? Значит, для всех женихов несвершившейся гибель не будет: Кер и смерти меж них теперь ни один не избегнет. Слово другое скажу, и запомни его хорошенько: Если уверюсь, что мне сообщает он полную правду, Я его в платье одену прекрасное, в плащ и рубашку". Это услышав, немедля пошел свинопас к Одиссею, Близко стал перед ним и слова окрыленные молвил: "Слушай, отец чужеземец, зовет тебя Пенелопея, Мать Телемаха. Хоть очень царица измучена горем, Все же сердце узнать призывает ее о супруге. Если она убедится, что ты говоришь ей всю правду, В плащ тебя и в хитон царица оденет, в которых Больше всего ведь нуждаешься ты. А кормиться ты будешь, Сбор совершая в народе с того, кто дать пожелает". Так свинопасу на это сказал Одиссей многостойкий: "Я Пенелопе разумной, Икарьевой дочери, тотчас Все, что хочет она, готов рассказать откровенно. Много я знаю о нем, одинаково мы с ним страдали. Очень, однако, боюсь я толпы женихов ее буйных: Наглость их и насилья к железному небу восходят! Вот и сегодня: я по дому шел, никому никакого ла я не делал, меня ж человек этот больно ударил. Встали ль меня защищать от него Телемах иль другой кто? Лучше дай ей совет, чтобы в спальне она до захода Солнца сидела, хотя б и спешила услышать о муже. Пусть меня спросит тогда о дне возвращенья супруга, Ближе к огню посадив: одежда моя ведь плохая, Знаешь и сам: обратился я к первому с просьбой к тебе же". Так сказал он. Пошел свинопас, услыхавши то слово. Через порог он ступил. И сказала ему Пенелопа: "Где же странник, Евмей? Не с тобой он? Что в мысли забрал он? Иль кого здесь боится чрезмерно? Иль в дом показаться Стыдно ему? Нелегко стыдливым скитальцам живется". Так Пенелопе в ответ, Евмей свинопас, ты промолвил: "Правильно он говорит. Так мог и другой бы подумать, Кто избежать бы хотел издевательств людей этих наглых. Он убеждает тебя подождать, чтобы скрылося солнце. Ведь и самой тебе будет, царица, намного приятней Наедине с чужеземцем слова говорить и внимать им". Снова ему отвечала разумная Пенелопея: "Как бы там ни было, этот твой гость рассуждает неглупо. В целом мире нигде средь людей, умереть обреченных, Нет столь наглых мужей, беззаконья такие творящих". Так сказала она. Свинопас же божественный тотчас, Как рассказал обо всем, в толпу женихов замешался И Телемаху слова окрыленные молвил, склонившись Близко к его голове, чтоб его не слыхали другие: "Друг, я отправлюсь к себе, чтоб свиней там стеречь и другое Наше с тобою добро. А об этом здесь ты позаботься. Прежде всего берегись, чтоб с тобою чего не случилось: Много есть средь ахейцев, кто зло на тебя замышляет. Зевс да погубит их раньше, чем с нами несчастье случится. Тут свинопасу в ответ Телемах рассудительный молвил: "Так и будет, отец! А ты, закусив, отправляйся. Завтра с зарей ты придешь и священные жертвы пригонишь. Ну, а об здешних делах уже я позабочусь и боги". Так он сказал. Свинопас на гладкое кресло уселся. После того же как дух свой наполнил питьем и едою, В поле пошел он к свиньям, ограду оставивши с домом, Полным гостей пировавших. Они до вечернего часа Дух услаждали себе веселою пляской и пеньем. 18 Нищий общинный пришел. По Итаке по городу всюду Он, побираясь, бродил. Выдавался великим обжорством. Был в еде и в питье ненасытен. Ни мощи, ни силы Не было в нем никакой, однако на вид был огромен. Он назывался Арней. Такое дала ему имя Мать при рожденьи. Но юноши все его Иром прозвали, Так как ходил с извещеньями он, куда кто прикажет. Из Одиссеева дома он гнать принялся Одиссея, С бранью напал на него и слова окрыленные молвил: "Вон из прихожей, старик! Или за ногу вытащен будешь! Не понимаешь? Смотри-ка, ведь все мне кругом здесь мигают; "Выброси вон старика!" Но я это сделать стесняюсь. Живо! Вставай! Чтобы ссора не стала у нас рукопашной!" Мрачно взглянув на него, Одиссей многоумный ответил: "Что ты? Тебе ничего ни сказал я, ни сделал плохого! Мне все равно, подают ли тебе, получил ли ты много. Мы и вдвоем поместимся на этом пороге. Зачем же Зависть к другому питать? Мне кажется, ты ведь скиталец Так же, как я. Что делать? Богатство дается богами. Ты же не больно руками махай. Рассержусь я, так плохо Будет тебе! Хоть старик я, но кровью тебе оболью я Губы и грудь. И тогда тут гораздо спокойней мне будет Завтра. Наверно могу поручиться, вернуться обратно Не пожелаешь ты в дом Одиссея, Лаэртова сына!" Ир бродяга свирепо в ответ закричал Одиссею: "Боги, как сыплет слова старикашка оборванный этот! Словно старуха кухарка! Постой, я расправлюсь с тобою! В оба приму кулака - полетят твои зубы на землю, Как у свиньи, на потраве застигнутой в поле средь хлеба! Ну, подпоясайся! Пусть все кругом тут свидетели будут Нашего боя! Посмотрим, ты справишься ль с тем, кто моложе!" Так на отесанном гладко пороге, пред дверью высокой, Ярая ссора меж них все сильней начала разгораться. Это не скрылось от глаз Антиноевой силы священной. Весело он засмеялся и так к женихам обратился: "Ну, друзья, никогда здесь такого еще не случалось! Нам веселую в дом божество посылает забаву! Ир и странник большую затеяли ссору друг с другом. Дело к драке идет. Пойдем поскорее, стравим их!" Так он сказал. Со своих они мест повскакали со смехом И обступили густою толпою оборванных нищих. С речью к ним Антиной обратился, Евпейтом рожденный: "Слушайте, что я хочу предложить, женихи удалые! Эти козьи желудки лежат на огне, мы на ужин Их приготовили, жиром и кровью внутри начинивши. Кто из двоих победит и окажется в битве сильнейшим, Пусть подойдет и возьмет желудок, какой пожелает. В наших обедах всегда он участвовать будет, и нищим Мы не позволим другим сюда приходить за подачкой". Так сказал Антиной. Понравилось всем предложенье. Умысел хитрый тая, Одиссей многоумный сказал им: "Как возможно, друзья, чтоб вступал с молодым в состязанье Слабый старик, изнуренный нуждой! Но злосчастный желудок Властно меня заставляет идти под побои. Я с просьбой К вам обращаюсь: великой мне клятвою все поклянитесь, Что ни один человек, дабы Иру помочь, не ударит Тяжкой рукою меня и не даст ему этим победы". Так сказал Одиссей. И все поклялись, как просил он. После того как они поклялись и окончили клятву, Стала тотчас говорить Телемаха священная сила: "Раз тебя сердце и дух твой отважный к тому побуждают, То защищайся. Ты можешь ахейцев других не бояться. Тот, кто ударит тебя, бороться со многими будет. Я здесь хозяин. Наверно, мне также окажут поддержку Двое разумных и знатных мужей - Антиной с Евримахом". Так сказал он. И все согласилися с ним. Одиссей же Рубищем срам опоясал. Большие прекрасные бедра Пред женихами открылись, широкая грудь обнажилась, Плечи, могучие руки. Приблизившись к пастырю войска, Мощью все налила его члены Паллада Афина. Это увидевши, все женихи удивились безмерно. Так не один говорил, взглянув на сидевшего рядом: "Быть, видно, Иру Не-Иром. Беду на себя он накликал. Что за могучие бедра старик показал из лохмотьев!" Так говорили. Смутилось у Ира трусливое сердце. Все же рабы, опоясав, его притащили насильно. Был он в великом испуге, и мясо дрожало вкруг членов, С бранью его Антиной по имени назвал и крикнул: "Лучше б тебе, самохвал, умереть иль совсем не родиться, Раз ты так страшно дрожишь и бесстыдно робеешь пред этим Старым, измученным долгой и сильной нуждой человеком! Вот что тебе я скажу, и это исполнено будет: Если старик победит и окажется в битве сильнее, Брошу тебя я в корабль чернобокий и мигом отправлю На материк, к Ехету царю, истребителю смертных. Уши и нос он тебе беспощадною медью обрежет, Вырвет срам и сырым отдаст на съедение собакам". Тут сильнее еще задрожали все члены у Ира. Вывели слуги его. Кулаки они подняли оба. Тут себя самого спросил Одиссей многостойкий: Так ли ударить, чтоб здесь же он пал и душа б отлетела, Или ударить легко, чтоб лишь наземь его опрокинуть. Вот что, старательно все обсудив, наилучшим признал он: Слабый удар нанести, чтоб ни в ком не будить подозрений. Стали сходиться бойцы. В плечо Одиссея ударил Ир. Одиссей же по шее ударил под ухом и кости Все внутри раздробил. Багровая кровь полилася Изо рта. Стиснувши зубы, со стоном он в пыль повалился, Топая пятками оземь. И руки высоко поднявши, Со смеху все женихи помирали. Схвативши бродягу За ногу, вытащил вон его Одиссей из прихожей И поволок через двор и чрез портик к воротам. К ограде Там прислонил, посадив, и палку вложил ему в руки, И со словами к нему окрыленными так обратился: "Здесь сиди, свиней и собак отгоняй и не думай Быть средь бродяг и средь нищих начальником, раз уж такой ты Трус. А не то приключится с тобою беда и похуже!" Кончив, на плечи себе он набросил убогую сумку, Всю в заплатах и дырках, и перевязь к ней из веревки, Быстро к порогу пошел и сел там. Со смехом веселым В дом вошли женихи и приветственно гостю сказали: "Дай тебе Зевс и другие бессмертные боги, о странник, Все, что мило тебе, чего всего больше ты хочешь, Что наконец перестанет ходить этот наглый обжора К нам побираться. Бродягу мы этого скоро отправим На материк, к Ехету царю, истребителю смертных". Так сказали. И был пожеланьям услышанным рад он. Тут преподнес Антиной Одиссею огромный желудок, Полный жира и крови. Достал Амфином из корзины Целых два хлеба, поднес Одиссею, вложил ему в руки, И золотою приветствовал чашей, и громко промолвил: "Радуйся много, отец чужеземец! Будь счастлив хотя бы В будущем! Множество бед в настоящее время ты терпишь!" Так на это ему Одиссей многоумный ответил: "Право, ты, Амфином, мне кажешься очень разумным. Сын ты такого ж отца, о нем я хорошее слышал: Средствами очень богат и доблестен Нис дулихиец. Ты его сын, говорят, и на вид как будто разумен. Вот почему я скажу. А выслушав, сам ты рассудишь. Меж всевозможных существ, которые дышат и ходят Здесь, на нашей земле, человек наиболее жалок. Ждать впереди никакой он беды не способен, покуда Счастье боги ему доставляют и движутся ноги. Если ж какую беду на него божество насылает, Он хоть и стойко, но все ж с возмущеньем беду переносит. Мысль у людей земнородных бывает такою, какую Им в этот день посылает родитель бессмертных и смертных. Некогда ждало меня средь мужей и богатство и счастье, Силой и властью своей увлекаясь, тогда я немало Дел нечестивых свершил, на отца полагаясь и братьев. Жить ни один человек нечестивою жизнью не должен. Всякий дар от богов принимать он обязан в молчаньи. Сколько, смотрю, беззаконий творят женихи в этом доме, Как расточают богатства и как оскорбляют супругу Мужа, который, поверь мне, вдали от друзей и отчизны Очень будет недолго! Он близок! И дай тебе, боже, Вовремя в дом свой уйти, чтоб его тут не встретить, когда он В милую землю родную из странствий приедет обратно. Верь, женихам и ему, когда он под кров свой вернется, Не разойтись никогда без большого пролития крови!" Странник, свершив возлиянье, вино медосладкое выпил, Кубок же в руки обратно отдал устроителю войска. Тот, печалуясь сердцем, пошел через зал, головою Низко поникнув. Почуял он что-то недоброе духом. Смерти он все ж не избег. И его оковала Афина, Гибель назначив принять от руки и копья Телемаха. Снова сел Амфином на кресло, какое оставил. Мысль вложила такую богиня Паллада Афина В грудь Пенелопы разумной, Икарьевой дочери милой: Пред женихами явиться, чтоб дух им побольше расширить, Также, чтоб больше гораздо теперь, чем в минувшее время, Ценною стала она в глазах и супруга и сына. Так со смущенной улыбкой она Евриноме сказала: "Дух, Евринома, меня побуждает, как не было раньше, Пред женихами предстать, хоть они мне противны, как прежде. Слово б я сыну сказала, и было б оно не без пользы: Чтоб никакого общения он не имел с женихами. Речи у них хороши, за спиной они зло замышляют". Ключница ей Евринома на это ответила вот что: "Все, что, дитя, говоришь, говоришь ты вполне справедливо. Выйди и сыну скажи, ничего от него не скрывая. Раньше, однако, ты кожу омой и натри себе щеки. Не появляйся на людях с лицом, орошенным слезами. Нехорошо горевать непрерывно, о всем забывая. Вырос твой сын. В таких он годах, в каких наиболе Видеть его ты мечтала, о чем всего больше молилась". Ей Пенелопа разумная так отвечала на это: "Не убеждай, Евринома, меня, чтоб в своей я печали Кожу водой омывала, румянами мазала щеки. Отняли всю красоту у меня олимпийские боги С самой поры, как уплыл Одиссей на судах изогнутых. Вот что, однако: скажи Автоное и Гипподамее, Пусть придут, чтобы были со мною, как в залу сойду я, Я к мужчинам одна ни за что не спустилась бы: стыдно !" Так сказала она. Старуха из комнаты вышла Женщинам весть передать и наверх приказать им подняться. Мысль другая меж тем пришла совоокой Афине. Сладкий сон излила на веки она Пенелопы, Все ее члены расслабли, склонилась она и заснула Там же на кресле. Тогда излила на царицу богиня Божеских много даров, чтоб пришли в изумленье ахейцы. Сделала прежде всего лицо ей прекрасным, помазав Той амвросийною мазью, какою себе Афродита Мажет лицо, в хоровод прелестный харит отправляясь. Сделала выше ее и полнее на вид, все же тело Стало белей у нее полированной кости слоновой. Все это сделавши так, богиня богинь удалилась. Наверх служанки меж тем поднялись белорукие, громко Между собою болтая. И сон ее сладкий покинул. Быстро руками со щек согнала она сон и сказала: "Сон нежнейший меня обволок средь ужасных страданий. Если б такая же смерть была Артемидою чистой Тотчас же послана мне, чтобы я в постоянной печали Века себе не губила, тоскуя о милом супруге, В доблестях самых различных меж всеми ахейцами первом". Так сказавши, пошла Пенелопа из спальни блестящей, Но не одна: с ней вместе спустились и двое служанок. В залу войдя к женихам, Пенелопа, богиня меж женщин, Стала вблизи косяка ведущей в комнату двери, Щеки закрывши свои покрывалом блестящим, а рядом С нею, с обеих сторон, усердные стали служанки. У женихов ослабели колени, и страсть разгорелась. Сильно им всем захотелось на ложе возлечь с Пенелопой. Громко к милому сыну она между тем обратилась: "Твердости нет, Телемах, у тебя уж ни в сердце, ни в мыслях, Мальчиком будучи, был ты гораздо настойчивей духом. Нынче ж, когда ты уж вырос, когда ты уж в полном расцвете, Всякий когда бы сказал посторонний, взглянувши на рост твой И красоту, что пред ним - счастливого сын человека, Сердце и мысли твои уж не так справедливы, как прежде, Раз подобное дело могло у нас в доме свершиться, Раз позволить ты мог так нашего гостя обидеть! Как же теперь? Если гость, находясь в нашем собственном ломе, Может столько терпеть издевательств и столько насилий, Стыд и позор между всеми людьми тебе будет уделом!" Матери так отвечал рассудительный сын Одиссеев: "Мать моя, я на тебя не сержусь за упрек твой суровый, Духом все я могу понимать и знаю отлично, Что хорошо и что хуже. А раньше ведь был я ребенком. Часто, однако, всего не могу я разумно обдумать. Все эти люди, везде здесь сидящие, с кознями в сердце, С толку сбивают меня, и нет у меня руководства. Схватка же, бывшая здесь между гостем и Иром, случилась Не по вине женихов, и старик оказался сильнее. Если бы, Зевс, наш родитель, и вы, Аполлон и Афина, Если бы так же и наглые все женихи в нашем доме, Головы свесив, сидели избитые, - кто на дворе бы, Кто бы и в доме внутри, и члены бы их ослабели, - Так же, как этот вот Ир теперь за воротами дома, Голову свесив, сидит, на пьяного видом похожий, Прямо не может стоять на ногах, а также и в дом свой Не в состоянии вернуться, - все члены его ослабели". Так Телемах с Пенелопой вели меж собой разговоры. К ним между тем подошел Евримах и так ей промолвил: "Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа! Если б ахейцы всего иасийского Аргоса нынче Здесь тебя видеть могли, женихов несравненно бы больше С самой зари пировало у вас: превосходишь всех жен ты Видом и ростом высоким, внутри же - умом благородным". Пенелопея разумная так отвечала на это: "Нет, Евримах, добродетель мою - мой вид и наружность Боги сгубили с тех пор, как пошли аргивяне походом На Илион, а меж них и мой муж Одиссей находился- Если б, вернувшись домой, заботой меня окружил он, Больше б я славы имела, и было б все много прекрасней. В горе теперь я. Как много мне бед божество ниспослало! Помню я время, когда, родимый наш край покидая, Взял он за правую руку у кисти меня и сказал мне: - Невероятно, жена, чтоб из пышнопоножных ахейцев Все из троянской земли воротились домой невредимо. Слышно, что жители Трои - мужи, превосходные в битвах, Бьются прекрасно на копьях и метко стреляют из лука, И мастера в колесничных сраженьях, решающих быстро Спор великий войны, одинаково всех не щадящей. Можно ли знать, возвратит ли домой меня бог иль погибну Там я под Троей? Поэтому ты обо всем здесь заботься. Думай о доме всегда, об отце и об матери столько ж, Сколько теперь, или больше еще, раз меня тут не будет. После ж того, как увидишь ты выросшим нашего сына, Замуж иди, за кого пожелаешь, оставивши дом свой. Так говорил он тогда. И теперь исполняется это. Ночь придет наконец, и брак ненавистный свершится. Я проклята. Лишил меня счастия Зевс-промыслитель. Вот еще горе, которое дух мне и сердце тревожит: У женихов не такие обычаи были когда-то; Если сватали раньше жену из богатого дома, Знатного рода, то всякий хотел пред другим отличиться; Сами к невесте и жирных овец и быков приводили, И задавали пиры, приносили дары дорогие. Но не чужое добро, ничего не платя, поедали". Так сказала. И рад был тому Одиссей многостойкий, Как добиваться подарков умеет она, как искусно Их обольщает словами, с другими желаньями в сердце. К ней тогда Антиной обратился, рожденный Евпейтом: "Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа! Кто из ахейцев какие подарки принесть пожелает, Те и прими. Отвергать, что бы кто ни дарил, не годится. Мы ж не вернемся к делам и к невестам другим не поедем Раньше, чем по сердцу мужа не выберешь ты средь ахейцев". Так сказал Антиной. И понравилось всем его слово. Вестника каждый послал, чтоб подарок принес Пенелопе. Пеплос вестник принес Антиною большой и прекрасный, В пестрых узорах. На нем находилось двенадцать застежек, Все - золотые, и столько ж крючков к ним, красиво согнутых. Для Евримаха принес ожерелье прекрасное вестник. Золото в нем и янтарь, чередуясь, сияли, как солнце. Вещи прелестные слуги доставили Евридаманту - Лару сережек в три глаза, как будто из тутовых ягод. С шейной повязкой пришел посланец от владыки Писандра Поликторида, - красы необычной была та повязка. Также и каждый из прочих ахейцев принес по подарку. После того поднялась к себе наверх богиня средь женщин, Следом за нею, подарки неся, поднялись и служанки. Те же, занявшись опять усладительным пеньем и пляской, Тешились ими и ждали, покамест приблизится вечер. Тешились так, веселились. И вечер надвинулся черный. Три жаровни тогда поставлены были в чертоге, Чтобы светили. В жаровни поленьев сухих наложили От сухостоя, недавно наколотых острою медью. Сунули в них и смолистых лучинок. За топкой следили Поочередно рабыни царя Одиссея. Тогда к ним С речью сам Одиссей обратился, рожденный богами: "Вот что, рабыни давно уж отплывшего вдаль Одиссея! Шли бы вы в доме туда, где почтенная ваша царица, Возле нее веретена вертите, ее развлекайте, Сидя вверху у нее, или волну руками чешите. Я же в жаровнях огонь для всех тут поддерживать буду, Если б они здесь остались до самой зари златотронной, То и тогда бы усталость меня не взяла - я вынослив", Так он сказал. Засмеялись они, друг на друга взглянули. Нагло Меланфо с красивым лицом Одиссею сказала. Долий был ей отцом. Воспитала ж ее Пенелопа, Много забот на нее положила, дарила наряды. Все же сочувствия в сердце к ней не питала Меланфо И с Евримахом сейчас находилась в связи и любилась. На Одиссея Меланфо накинулась с бранною речью: "Что это, странник несчастный, с ума ты, как вижу я, спятил! Ты не желаешь пойти ночевать куда-нибудь в кузню Или в какую харчевню. Ты здесь без конца произносишь Дерзкие речи средь многих мужей, никакого не зная Страха. Вино ли тебе помутило рассудок? Всегда ли Ум такой у тебя, что на ветер слова ты бросаешь? Иль вне себя ты, что верх одержал над бродягою Иром? Как бы сюда кто другой, посильнее, чем Ир, не явился! Он бы, могучей рукою избив тебя справа и слева, Из дому вышвырнул вон, всего обагренного кровью!" Грозно взглянув на нее, Одиссей многоумный ответил: "Сука! Сейчас же туда я пойду, передам Телемаху Все, что ты здесь говоришь, и тебя на куски он разрежет!" В страх сильнейший повергли слова Одиссея служанок, Быстро они через зал побежали, расслабли у каждой Члены. Подумали все, что угрозу свою он исполнит. Он же поддерживал свет, у жаровен пылающих стоя, И не о женщинах думал. Смотрел он на все, и кипело Сердце в груди, и готовил он то, что потом и свершилось. У женихов не совсем подавила Афина желанье От издевательств обидных сдержаться. Хотела богиня, Чтобы сильней огорченье прошло в Одиссеево сердце. Начал к ним говорить Евримах, рожденный Полибом. Над Одиссеем смеясь, хотел женихов он потешить: "Слушайте слово мое, женихи достославной царицы, Дайте то мне сказать, к чему меня дух побуждает! Муж этот в дом Одиссеев пришел не без воли бессмертных. Ясно мне видится: свет не от факелов наших исходит, А от его головы; ведь волос на ней нет ни пучочка!" Он Одиссею потом, городов разрушителю, молвил: "Если б я принял тебя, пошел ли б ко мне ты работать И поле далеком? Тебе я плату бы дал недурную. Ты собирал бы терновник, сажал бы большие деревья. Там бы тебе доставлял я обильную пищу; одежду Дал бы хорошую; дал бы для ног подходящую обувь. Но лишь в плохом ремесле понимаешь ты толк, за работу- Взяться тебе не расчет. Побираясь по людям, желаешь Лучше ты свой ненасытный желудок кормить подаяньем!" Так, ему отвечая, сказал Одиссей многоумный: "Если б с тобой, Евримах, состязаться пришлось мне в работе В дни весенней поры, когда они длинны бывают, На сенокосе, и нам по косе б, изогнутой красиво, Дали обоим, чтоб мы за работу взялись и, не евши, С ранней зари дотемна траву луговую косили; Если бы также пахать на волах нам с тобою пришлося, - Огненно-рыжих, больших, на траве откормившихся сочной, Равных годами и силой, - и силой немалою; если б Четырехгийный участок нам дали с податливой почвой, Ты бы увидел, плохую ль гоню борозду я на пашне; Если б войну где-нибудь хоть сегодня затеял Кронион, Если бы щит я при этом имел, два копья заостренных, Также и шлем целомедный, к вискам прилегающий плотно, - В первых рядах ты меня тогда бы в сраженьи увидел И попрекать бы не стал ненасытностью жадной желудка, Но человек ты надменный, и дух у тебя неприветлив. Ты потому лишь себя почитаешь великим и сильным, Что меж ничтожных и малых людей свое время проводишь. Если б пришел Одиссей, если б он на Итаку вернулся, Эта бы дверь, хоть и очень она широка, показалась Узкой тебе, неоглядно бегущему вон из прихожей!" Так он ответил. Сильнее еще Евримах разъярился, Грозно взглянул на него и слова окрыленные молвил: "Скоро, несчастный, с тобой я расправлюсь за дерзкие речи! Ты среди многих мужей их ведешь, никакого не зная Страха! Вино ль тебе помутило рассудок? Всегда ли Ум такой у тебя, что на ветер слова ты бросаешь? Иль вне себя ты, что верх одержал над бродягою Иром?" Так закричав, он скамейку схватил. Одиссей испугался. Быстро у самых колен дулихийца он сел Амфинома. Весь пришелся удар виночерпию в правую руку. Кружка со звоном из рук виночерпия наземь упала, А виночерпий со стоном глухим опрокинулся навзничь. Подняли шум женихи в тенистом обеденном зале. Так не один говорил, поглядев на сидевшего рядом: "Лучше бы было, когда б до прихода сюда, средь скитаний, Странник этот погиб! Такого б тут не было гаму. Здесь из-за нищих мы подняли ссору. Какая же будет Радость от светлого пира, когда торжествует худое!" К ним обратилась тогда Телемаха священная сила: "Странные люди! Как стали вы буйны! И скрыть вы не в силах, Сколько вы ели и пили! Иль бог вас какой возбуждает? Кончился пир наш. Теперь на покой по домам разойдитесь, Если желание есть. А гнать никого не хочу я". Так он сказал. Женихи, закусивши с досадою губы, Смелым дивились словам, которые вдруг услыхали. С речью тогда к женихам Амфином обратился и молвил,- Ниса блистательный сын, повелителя Аретиада: "На справедливое слово, друзья, обижаться не должно И отвечать на него не годится враждою и бранью. Больше не следует этого вам обижать чужеземца И никого из рабов, в Одиссеевом доме живущих. Пусть же теперь виночерпий нам доверху кубки наполнит, Чтоб, возлиянье свершив, по домам мы для сна разошлися. Странника ж здесь, во дворце Одиссея, поручим заботам Сына его Телемаха: в его он находится доме". Так говорил он. И слово, приятное всем, произнес он. Мулий, знатный товарищ его, дулихийский глашатай, Тотчас снова в кратере вино замешал пировавшим, Каждому чашу поднес. И все, совершив возлиянье Вечным, блаженным богам, вино медосладкое пили. После, свершив возлиянье и выпивши, сколько хотелось, Все по жилищам своим разошлись и сну предалися. 19 В зале столовом божественный сын оставался Лаэртов И женихов истребленье обдумывал вместе с Афиной. Быстро он Телемаху слова окрыленные молвил: "Нужно вынести вон, Телемах, боевые доспехи Все без изъятья. А если, хватившись, расспрашивать станут, То успокой женихов приветливо-мягкою речью: - Я их от дыма унес. Не такие они уж, какими Здесь Одиссей, отправляясь в поход, их когда-то оставил. Обезображены все, дотемна от огня закоптели. Соображенье еще поважней божество мне вложило: Как бы вы между собой во хмелю не затеяли ссоры И безобразной резней сватовства и прекрасного пира Не опозорили. Тянет к себе человека железо! -" Так он сказал. Телемах, приказанье отца исполняя, Вызвал тотчас Евриклею кормилицу сверху и молвил: "Мать, удержи-ка на время мне в комнатах женщин, покамест Всех я в чулан не снесу прекрасных доспехов отцовских. Здесь за ними не смотрят, они потускнели от дыма. Не было в доме отца, а я еще был неразумен. Их теперь я желаю убрать, чтоб огонь не коптил их". Тут ему Евриклея кормилица так отвечала: "Если б, сынок, хоть теперь и о том, наконец, ты подумал, Как тебе дом сохранить и сберечь все имущество ваше! Кто же, однако, теперь пред тобою пойдет, чтоб светить вам? Ты выходить не позволил служанкам. А светят они ведь". Ей на это в ответ Телемах рассудительный молвил: "Этот вот странник! Остаться без дела едящему хлеб мой Я не позволю, хотя бы он прибыл сюда издалека!" Так он громко сказал. И осталось в ней слово бескрылым. Сделала, как повелел он, и к женщинам двери замкнула. Вмиг поднялись Одиссей с блистательным сыном. Из зала Быстро горбатые стали щиты выносить они, шлемы, Острые копья. Светильник держа золотой, перед ними Свет кругом разливала прекрасный Паллада Афина. Громко тогда Телемах к отцу своему обратился: "О мой отец! Я чудо великое вижу глазами! В зале нашем и стены кругом и глубокие ниши, Бревна еловые этих высоких столбов, переметов, - Все пред глазами сияет, как будто во время пожара! Бог здесь какой-то внутри из владеющих небом широким!" Так, отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Мысли свои удержи, молчи и не спрашивай больше! Так всегда у бессмертных богов, на Олимпе живущих. Вот что, однако: иди-ка ты спать, а я тут останусь. Хочется мне испытать и служанок и мать твою также: В скорби своей обо многом меня она спрашивать станет". Так сказал Одиссей. Телемах, повинуясь, покинул Зал и, факелом путь освещая, направился в спальню, Где, когда приходил к нему сон, и всегда ночевал он. Там он лег и теперь, дожидаясь божественной Эос. В зале столовом меж тем Одиссей богоравный остался И женихов истребленье обдумывал вместе с Афиной. Вышла меж тем Пенелопа из спальни своей, Артемиде Иль золотой Афродите подобная видом прекрасным. Кресло близко к огню ей поставили. Было искусно Кресло обложено все серебром и слоновою костью. Мастер Икмалий сработал его. Он для ног и скамейку К креслу приделал. Густою овчиной оно покрывалось. В это кресло, придя, Пенелопа разумная села. В зал служанки меж тем белорукие сверху спустились, Стали столы убирать, остатки обильные пищи, Кубки, откуда вино эти люди надменные пили. Вытрясли наземь огонь из жаровен и в них положили Много новых поленьев сухих - для тепла и для света. На Одиссея вторично Меланфо накинулась с бранью: "Надоедать нам и дальше всю ночь напролет ты желаешь, По дому всюду слоняясь и нагло глазея на женщин? Вон убирайся, несчастный! Нажрался ты всласть - и довольно! Вот как хвачу головней, отсюда ты вылетишь мигом!" Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей многоумный: "Что с тобой? Почему ты ко мне пристаешь так сердито? Иль потому, что я грязен, что рубищем тело одето, Что побираюсь по людям? Нуждой я к тому приневолен! Странники, нищие люди всегда ведь бывают такими. Некогда собственным домом и сам я промежду сограждан Жил - богатый, счастливый, всегда подавая скитальцу, Кто бы он ни был и, в чем бы нуждаясь, ко мне ни пришел он. Множество было рабов у меня и всего остального, С чем хорошо нам живется, за что нас зовут богачами. Все уничтожил Кронион. Ему, видно, так пожелалось. Как бы, смотри, не случилось того же с тобой! Потеряешь Всю красоту, какой ты теперь меж рабынь выдаешься. От госпожи тебе может достаться, тобой прогневленной. Может прибыть Одиссей: ведь надежда еще не пропала. Если ж погиб Одиссей и домой никогда не вернется, Есть у него уж такой же, по милости Феба, как сам он, Сын Телемах. От него ни одна не сумеет из женщин Гнусное скрыть поведенье свое: он уже не ребенок". Так сказал Одиссей. Услыхала его Пенелопа, Стала служанку бранить, назвала и так ей сказала: "Да, нахалка, собака бесстыжая! Скрыть не сумеешь Дел ты своих от меня! Головой мне за них ты заплатишь! Все прекрасно ты знала, сама я тебе говорила, Что собираюся в доме своем расспросить о супруге Странника этого, ибо безмерно я сердцем страдаю". Ключнице после того Евриноме она приказала: "Ну-ка подай табуретку, покрой ее сверху овчиной. Сядет гость на нее, чтоб слова говорить мне, а также, Чтобы слова мои слушать. Его расспросить я желаю". Так Пенелопа сказала. Послушалась ключница, быстро С гладкой пришла табуреткой, поставила, мехом покрыла. Сел тогда на нее Одиссей, в испытаниях твердый. Первой к нему Пенелопа разумная речь обратила: "Вот что прежде всего сама, чужеземец, спрошу я: Кто ты? Родители кто? Из какого ты города родом?" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Женщина, кто порицать тебя на земле беспредельной Мог бы осмелиться? Слава твоя достигает до неба. Ты - словно царь безупречный, который, блюдя благочестье, Многими правит мужами могучими. Строго повсюду Правда царит у него. Ячмень и пшеницу приносят Черные пашни; плоды отягчают древесные ветви; Множится скот на полях, и рыбу моря доставляют. Все - от правленья его. И народы под ним процветают. Лучше б меня о другом чем-нибудь ты расспрашивать стала. Не узнавай, умоляю, о роде моем и отчизне. Сердце мое еще больше страданьем наполнится, если Вспомню я все. Я очень несчастен. И мне не годится В доме чужом заливаться слезами и всхлипывать горько. Нехорошо горевать непрерывно, о всем забывая. Не осудила б какая рабыня меня иль сама ты: Плавает, скажут, в слезах, потому что вином нагрузился!" Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала: "Нет, чужеземец, мою добродетель - мой вид и наружность - Боги сгубили с тех пор, как пошли аргивяне походом На Илион, а меж них и мой муж Одиссей находился. Если б, вернувшись домой, заботой меня окружил он, Больше б я славы имела, и было б все много прекрасней. В горе теперь я. Как много мне бед божество ниспослало! Первые люди по власти, что здесь острова населяют - Зам, и Дулихий, и Закинф, покрытый густыми лесами, И каменистую нашу Итаку, - стремятся упорно К браку меня принудить и грабят имущество наше. Сердца не трогают мне ни просящий защиты, ни странник, Также никто и меж тех, кто глашатаем служит народу. Об Одиссее одном я тоскую растерзанным сердцем. Тем же, кто с браком торопит, такую я выткала хитрость: Прежде всего божество мне внушило, чтоб ткань начала я Ткать, станок превеликий поставив вверху, в моей спальне, Тонкую, очень большую. Я им объявила при этом: - Вот что, мои женихи молодые, ведь умер супруг мой, Не торопите со свадьбой меня, подождите, покамест Савана я не сотку, - пропадет моя иначе пряжа! - Знатному старцу Лаэрту на случай, коль гибельный жребий Скорбь доставляющей смерти нежданно его здесь постигнет, Чтобы в округе меня не корили ахейские жены, Что похоронен без савана муж, приобретший так много. - Так я сказала и дух им отважный в груди убедила. Ткань большую свою весь день я ткала непрерывно, Ночью же, факелы возле поставив, опять распускала. Длился три года обман, и мне доверяли ахейцы. Но как четвертый приблизился год, и часы наступили, Месяцы сгибли, и дни свой положенный круг совершили, Через рабынь, бессердечных собак, все им стало известно. Сами они тут застали меня и набросились с криком. Волей-неволей тогда работу пришлось мне окончить. Брака теперь избежать не могу я, и новая хитрость Мне не приходит на ум. Родные меня побуждают К браку. Мой сын негодует, смотря, как имущество гибнет. Он уже все понимает, он взрослый мужчина, способный Сам хозяйство вести и славу добыть через Зевса. Все-таки ты мне скажи, какого ты рода, откуда? Ведь не от дуба ж ты старых сказаний рожден, не от камня". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "О достойная чести супруга царя Одиссея ! Ты упорно желаешь о роде моем допытаться. Ну хорошо, я скажу. Но меня еще большим печалям Этим ты предаешь. Так в жизни бывает со всяким, Кто столь долгое время, как я, на родине не был, Много объехал чужих городов и страдал так жестоко. Все ж и притом я скажу, что спросила и хочешь узнать ты. Есть такая страна посреди винно-цветного моря, - Крит прекрасный, богатый, волнами отовсюду омытый. В нем городов - девяносто, а людям, так нету и счета. Разных смесь языков. Обитает там племя ахейцев, Этеокритов отважных, кидонских мужей; разделенных На три колена дорийцев; пеласгов божественных племя. Кнос - между всех городов величайший на Крите. Царил в нем Девятилетьями мудрый Минос, собеседник Зевеса. Храброму Девкалиону, отцу моему, был отцом он. Девкалионом же я был на свет порожден и властитель Идоменей. Но в судах изогнутых с Атридами вместе В Трою он отплыл. Эфон - мое знаменитое имя. Был я моложе его. Он старше и духом отважней. Там Одиссея я видел, одаривал щедро, как гостя. Ветра ярая сила, в то время как в Трою он ехал, К Криту его загнала, отбивши от мыса Малеи. Стал он в Амнисе. Пещера богини Илифии есть там. В гавани этой опасной с трудом лишь он спасся от бури. Идоменея спросил он тотчас же, поднявшись к нам в город. Был он ему, по словам его, гостем почтенным и милым. Но уже десять прошло иль одиннадцать зорь, как уехал Идоменей с кораблями своими двухвостыми в Трою. Я Одиссея привел во дворец наш и принял радушно, И угощал из запасов, в обильи имевшихся в доме. Также товарищам всем Одиссея, с ним вместе прибывшим, Светлого дал я вина и муки, их собравши с народа, Как и говяжьего мяса, чтоб было чем дух им наполнить. Целых двенадцать там дней богоравные ждали ахейцы. Яростный северный ветер держал их. Стоять и на суше Было нельзя. Божеством он каким-то был послан враждебным. Лишь на тринадцатый день он утих, и ахейцы отплыли". Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду. Слушала та, и лились ее слезы, и таяли щеки, Так же, как снег на скалистых вершинах возвышенных тает, Евром согретый и раньше туда нанесенный Зефиром; Реки быстрее текут, вздуваясь от таянья снега. Таяли так под слезами ее прекрасные щеки В плаче о муже своем, сидевшем пред ней. Одиссей же В сердце глубоко жалел рыдавшую горько супругу, Но, как рога иль железо, глаза неподвижно стояли В веках. И воли слезам, осторожность храня, не давал он. После того как она многослезным насытилась плачем, С речью такой к Одиссею опять она обратилась. "Мне теперь хочется, странник, тебя испытанью подвергнуть. Если вправду товарищей ты угощал Одиссея И самого его там у себя, как меня уверяешь, То расскажи мне, какую на теле носил он одежду, Как он выглядел сам и кто его спутники были". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Женщина, трудно о тех говорить, кто так долго далеко Пробыл. Теперь ведь двадцатый уж год с той поры протекает, Как он уехал оттуда и родину нашу покинул. Все же тебе расскажу я, что память моя сохранила. Плащ двойной шерстяной имел Одиссей богоравный - Пурпурный. В этом плаще золотая застежка входила В парную трубку, а сверху они прикрывалися бляхой: Пестрый олень молодой под зубами собаки в передних Лапах ее извивался. Смотреть удивительно было, Как - из золота оба - собака душила оленя, Он же ногами отчаянно бил, убежать порываясь. Также блестящий хитон на теле его я заметил. Ткань - как пленка была с головки сушеного лука, - Так нежна была ткань, и сияла она, словно солнце. Многие женщины, глядя на этот хитон, изумлялись. Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово. Знать не могу я, носил ли уж дома он эту одежду, Иль из друзей ему кто подарил, как он в путь отправлялся, Иль получил ее в дар уж в дороге. Любили повсюду Сына Лаэртова: мало ведь было ахейцев подобных. Также и я ему меч подарил и двойной, превосходный Пурпурнокрасный хитон с красивой каймой и с почтеньем Гостя в его корабле крепкопалубном дальше отправил. Был и вестник при нем, лишь немного моложе, чем сам он. Также о том я тебе расскажу, как выглядел вестник; Был он спиною сутул, смуглокож, с головою кудрявой Звали его Еврибат. Одиссей с ним всего наиболе Был из товарищей дружен и в мыслях всех ближе сходился". Больше еще у нее появилось желание плакать, - Так подробно и точно все признаки ей описал он. После того как она многослезным насытилась плачем, С речью такой к Одиссею опять она обратилась: "Раньше ты, странник, во мне возбудил состраданье, теперь же Будешь ты в доме моем мне мил и достоин почтенья. Эту одежду, сложив ее в складки, сама принесла я Из кладовой и блестящую к ней приложила застежку, Чтоб украшеньем служила. Теперь никогда уж его мне Больше не встретить входящего в дом свой в Итаке родимой! Злою, как видно, подвигнут судьбой, в корабле своем полом В злой Илион поехал супруг мой, в тот город ужасный!" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "О достойная чести супруга царя Одиссея! Больше не порти своей красоты, не мертви себе духа Скорбью о муже. Тебя порицать я за это не мог бы: Всякая будет скорбеть о гибели мужа, с которым В браке счастливом детей прижила, хоть будь он и хуже, Чем Одиссей; говорят ведь, что был он бессмертным подобен. Но прекрати свои слезы, подумай о том, что скажу я. Полную правду скажу я тебе, ничего не скрывая. О возвращеньи домой Одиссея уж слышать пришлось мне. Близко от нас Одиссей, в краю плодородном феспротов, Жив и много домой сокровищ везет богатейших, Собранных им у различных народов. Но спутников верных, Полный корабль свой в волнах потерял он, едва лишь покинул Остров Тринакрию. Гневались Зевс на него с Гелиосом Из-за коров Гелиоса, убитых людьми Одиссея. В буйно плещущем море товарищи все потонули, Сам же на киле судна был выброшен он им на сушу В край, где родные бессмертным богам обитают феаки. Эти феаки, как бога, его почитали всем сердцем, Много даров подарили и сами желали отправить В целости полной домой. И был бы давно он уж дома. Много, однакоже, выгодней счел Одиссей хитроумный Раньше побольше объехать земель, собирая богатства. Он в понимании выгод своих выдавался меж всеми. В этом бы с ним состязаться не мог ни единый из смертных. Все это так мне Федон рассказал, повелитель феспротов. Мне самому поклялся он, свершив возлияние в доме, Что и корабль уже спущен и люди совсем уж готовы, Чтоб отвезти Одиссея в желанную землю родную. Раньше, однако, меня он отправил. Случайно в то время Ехал феспротский корабль в Дулихий, богатый пшеницей. Мне и богатства, какие собрал Одиссей, показал он. Десять могли бы они поколений кормить у иного, - Столько в доме его лежало сокровищ владыки. Про Одиссея ж сказал, что сам он в Додону поехал, Чтоб из священного дуба услышать вещание Зевса: Как вернуться ему на тучные земли Итаки, - Явно ли, тайно ли, раз он так долго на родине не был? Значит, как видишь, он жив. На Итаку он скоро вернется. Он уже близко! Поверь мне, вдали от друзей и отчизны Будет он очень недолго. Готов тебе в этом поклясться. Будь мне свидетелем, Зевс, из богов высочайший и лучший, Этот очаг Одиссея, к которому здесь я приехал, - Все совершится воистину так, как тебе говорю я. В этом году еще к вам Одиссей, ты увидишь, вернется, Только что на небе месяц исчезнет и сменится новым". Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала: "О, если б слово твое, чужеземец, свершилось на деле! Много б тогда от меня получил ты любви и подарков, Так что всякий тебя, повстречавши, назвал бы счастливцем! Как, однако, ни будет, - я сердцем предчувствую вот что: Ни Одиссей не вернется домой, ни тебя не отправим В путь мы отсюда: хозяев уж нет здесь, каким до отъезда Был Одиссей в этом доме, - да! был таким он когда-то! - Странников всех принимавший и в путь отправлявший с почетом. Вот что, служанки: обмойте его и постель приготовьте - Все: кровать, одеяло, подушки блестящие, - так, чтоб Мог он в полном тепле дожидаться Зари златотронной. Завтра же рано обмойте его и маслом натрите, Чтобы внутри здесь, в столовой самой, вблизи Телемаха, Мог он сесть за обед. И тому самому будет хуже, Кто его больно обидит: тогда ничего уже больше Он от меня не добьется, хотя бы сердился ужасно. Как же, странник, ты сможешь узнать обо мне, превышаю ль Женщин я остальных умом и разумною сметкой, Если я грязным тебя и в платье плохое одетым Сесть к нам за стол допущу? Краткожизненны люди на свете. Кто и сам бессердечен и мысли его бессердечны, Все того проклинают живого и всяких желают Горьких скорбей для него, а над мертвым жестоко глумятся. Кто же и сам безупречен и мысли его безупречны, - Славу широкую всюду о нем между смертных разносят Странники, много людей называет его благородным". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "О достойная чести супруга царя Одиссея! Мне одеяла, подушки блестящие стали противны С самой поры, как впервые я критские снежные горы, В длинновесельном плывя корабле, за собою оставил. Лягу я так, как давно уж без сна провожу свои ночи. Много ночей проворочался я на убогих постелях, Так дожидаясь прихода на небо Зари пышнотронной. И омовение ног сейчас мне совсем не желанно. Нет, никогда наших ног ни одна не коснется из женщин, Тех, которые здесь несут свою службу при доме, Если женщины нет у тебя престарелой и умной, Столько же в жизни своей, как я, перенесшей страданий. Если бы ноги она мне помыла, я не был бы против". Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала: "Милый странник! Милее в мой дом никогда не являлся Муж - разумный такой - из странников стран чужедальних. Все, что ты здесь говоришь, - так обдуманно, все так понятно! Старая женщина есть у меня, разумная сердцем. Ею и выкормлен был и выхожен тот несчастливец, Ею он на руки был в минуту рождения принят. Очень она уж слаба, но все ж тебе ноги помоет. Ну-ка, моя Евриклея разумная, встань-ка и вымой Ноги ему. Твоему господину он сверстник. Наверно, И Одиссей и ногами уж стал и руками такой же. Очень старятся быстро в страданиях смертные люди". Так говорила. Лицо старуха закрыла руками, Жаркие слезы из глаз проливая, и грустно сказала: "Горе! Дитя мое! Что я поделать могу! Как жестоко Зевс ненавидит тебя ! А как ведь его почитал ты! Кто из смертных такие сжигал молневержцу Крониду Жирные бедра, такие давал гекатомбы, какие Ты приносил ему, жарко молясь, чтобы старости светлой Ты для себя дождался и блестящего выкормил сына? Лишь у тебя одного он день возвращения отнял. Может быть, где-нибудь так же над ним, чужеземным скитальцем, В чьем-нибудь доме богатом служанки бесстыдно глумились, Как издеваются здесь над тобою все эти собаки! Их постоянных обид и насмешек желая избегнуть, Не разрешаешь себя ты обмыть им. Но я-то готова Очень охотно исполнить приказ Пенелопы разумной. Ради не только самой Пенелопы тебе я помою Ноги, но так же и ради тебя. Глубокой печалью Дух мой взволнован внутри. Послушай-ка то, что скажу я. Много странников к нам несчастливых сюда приходило, Но никогда никого столь похожего я не видала, Как с Одиссеем ты голосом схож, и ногами, и видом". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Все, старушка, кому приходилось обоих нас видеть, Все утверждают, что очень один на другого похожи Мы с Одиссеем, как ты и сама справедливо сказала". Ярко сияющий таз достала старуха, в котором Ноги мыла всегда, налила в него раньше холодной Много воды и горячей потом подлила. Одиссей же От очага отодвинулся прочь в темноту поскорее: Тотчас на ум опасенье пришло, чтобы, за ногу взявшись, Не увидала старуха рубца, и все б не открылось. Ближе она подошла, чтоб помыть своего господина. Вдруг узнала рубец, кабаном нанесенный когда-то. Ездил тогда Одиссей на Парнас, к Автолику с сынами. Дедом его он по матери был. И был он великий Клятвопреступник и вор. Гермес даровал ему это. Бедра ягнят и козлят, приятные богу, сжигал он, И Автолику Гермес был и спутник в делах и помощник. В край плодородный Итаки приехав, застал Автолик там Только что дочерью милой рожденного сына-младенца. После того как он ужинать кончил, ему на колени Внука его положив, Евриклея промолвила слово: "Сам ты теперь, Автолик, найди ему имя, какое Внуку хотел бы ты дать: ведь его ты вымаливал жарко". Ей отвечая на это, сказал Автолик и воскликнул: "Зять мой и дочь, назовите дитя это так, как скажу я. Из дому к вам я приехал сюда, на земле многодарной Многим мужчинам, а также и женам весьма ненавистный. Пусть же прозвище будет ему Одиссей. А когда подрастет он, Если в дом материнский большой на Парнасе приедет, Где я богатства свои сохраняю, - из этих сокровищ Дам я подарки ему, и домой он уедет довольный". Этого ради, чтоб их получить, Одиссей и поехал. Приняли очень радушно его Автолик с сыновьями. Руки ему пожимали, приветливо с ним говорили. Бабка ж его Амфитея, обняв Одиссея руками, Голову внука, глаза целовать его ясные стала. Славных своих сыновей позвал Автолик, приказавши Им приготовить обед. Охотно они подчинились. Тотчас на двор привели быка пятилетнего с поля, Кожу содрали с быка и его на куски разрубили, Ловко на мелкие части рассекли, наткнули на прутья И, осторожно изжарив, на порции все поделили. Так тогда целый день напролет, до зашествия солнца, Все пировали, и не было в равном пиру обделенных. Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю. Спать все тогда улеглись и сна насладились дарами. Только успела подняться из тьмы розоперстая Эос, Вышли уже на охоту собаки, с собаками также И сыновья Автолика, а с ними отправился вместе И Одиссей. Поднялись на высокую гору Парнаса, Лесом заросшую. Вскоре достигли тенистых ущелий. Только что новыми солнце лучами поля осветило, Выйдя из тихо текущих, глубоких зыбей Океана, Вниз в ущелье спустились охотники; мчались пред ними, Нюхая жадно следы, собаки, за ними спешили Сзади сыны Автолика, средь них же, всех ближе к собакам, Равный богам Одиссей, потрясая копьем длиннотенным. Там огромный кабан залег меж кустов густолистых. Не продувала их сила сырая бушующих ветров, Не пробивало лучами палящими жаркое солнце, Не проникал даже до низу дождь, до того они густы Были; под ними же листьев огромная куча лежала. Шум приближался охоты. Вокруг кабана раздавались Лай и топот шагов. Он медленно вышел из чащи И, ощетинив хребет, с горящими ярко глазами, Близко встал перед ними. Взмахнув мускулистой рукою, Первый нацелился длинным копьем Одиссей, порываясь Насмерть сразить кабана. Но кабан, упредив Одиссея, Выше колена ударил его и выхватил много Мяса, ударивши сбоку клыком. Но кость уцелела. В правое вепрю плечо копьем угодил он, метнувши, И пронизало насквозь копье медноострое зверя. С хрипом в пыль повалился кабан и с духом расстался. Тотчас тем кабаном занялись сыновья Автолика, Рану потом Одиссею отважному, схожему с богом, Перевязали искусно и черную кровь заговором Остановили. И в дом поспешили отцовский вернуться. Выходив гостя от раны, кабаньим клыком нанесенной, Много ценных даров подарив, Автолик с сыновьями Быстро его на Итаку отправили. Радостны были Сам Одиссей и они. И радостно приняли дома Сына отец и почтенная мать и расспрашивать стали, Как он рубец получил. И все рассказал он подробно, Как его белым клыком ударил кабан на Парнасе, Где ему быть на охоте с сынами пришлось Автолика. Только рукой провела по ноге Одиссея старуха, Только коснулась рубца - и ногу из рук уронила. В таз упала нога Одиссея, и медь зазвенела. Набок таз наклонился, вода полилася на землю. Сердце ей охватили и радость и скорбь. Оборвался Голос громкий. Глаза налилися мгновенно слезами. За подбородок она ухватила его и сказала: "Это же ты, Одиссей, дитя мое! Как же я раньше Не догадалась и, только ощупавши ногу, узнала!" На Пенелопу при этом она поглядела глазами, Ей указать собираясь, что здесь он, супруг ее милый. Но не взглянула в ответ, ничего не видала царица: В сторону мысль отвела ей Афина. За горло старуху Быстро правой рукою схватил Одиссей, а другою Ближе к себе притянул и шепотом стал говорить ей: "Иль погубить меня хочешь? Сама ведь меня ты вскормила Грудью своею! Трудов испытав и страданий без счета, Я на двадцатом году воротился в родимую землю. Раз внушил тебе бог и ты обо всем догадалась, То уж молчи! И чтоб дома никто обо мне не проведал! Вот что тебе я скажу, и это исполнено будет: Если моею рукой божество женихов одолеет, Не пощажу я тебя, хоть меня ты вскормила, когда я В доме начну убивать других моих женщин-прислужниц". Тут ему Евриклея разумная так возразила: "Что за слова у тебя сквозь ограду зубов излетели! Знаешь и сам ты, мой сын, как тверда и упорна я духом. Выдержу все, что ты мне повелишь, как железо иль камень. Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово: Если твоею рукой божество женихов одолеет, Комнатных женщин тогда перечислю я всех пред тобою, Кто между ними бесчестит тебя и какая невинна". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Мать, зачем ты о них говоришь? Это вовсе не нужно. Мне самому разгадать и узнать их нисколько не трудно. Главное только - молчи и богам предоставь остальное". Так сказал Одиссей. Старуха из комнаты вышла, Новой воды принесла, так как прежняя вся пролилася. Вымыла ноги ему и душистым натерла их маслом. Ближе к огню Одиссей свою табуретку подвинул, Чтобы согреться, рубец же тотчас под лохмотьями спрятал. Снова его Пенелопа разумная спрашивать стала: "Странник, немножко сама у тебя я спрошу еще вот что. Час приятный приходит ночного покоя, в который Сладкий спускается сон на всех, даже самых печальных, Мне же бог и печаль посылает чрез всякую меру. Днем еще плачем, стенаньем себе облегчаю я сердце, В доме за всеми делами слежу, за работой служанок. Ночью ж, когда все утихнет и всеми покой овладеет, Я на постели лежу, и стесненное сердце все время Острые мне угнетают заботы, печаль вызывая. Как Пандареева дочь, соловей бледножелтый Аэда, С новым приходом весны заливается песнью прекрасной, Сидя в листве непроглядной вершин густолистых деревьев, И постоянно меняет свой голос, далеко звучащий, Плача о сыне Итиле, рожденном от Зефа-владыки, Ею самою убитом нечаянно острою медью, - Так же туда и сюда колеблется надвое дух мой: С сыном ли вместе остаться, следя за рабынями зорко, И за именьем моим, и за домом с высокою кровлей, Ложе супруга храня и людскую молву уважая, - Иль, наконец, за ахейцем последовать, кто наиболе Знатен среди женихов и щедрей остальных на подарки. Сын мой, покамест он мал еще был и наивен, мешал мне Дом супруга оставить и замуж пойти за другого. Нынче ж, как стал он большим и в полном находится цвете, Сам он просит меня, чтоб из этого дома ушла я: Он негодует, смотря, как ахейцы имущество грабят. Выслушай, странник, однако, мой сон и его растолкуй мне. Двадцать гусей у меня из воды выбирают пшеницу В доме моем, и при взгляде на них веселюся я духом. Вдруг с горы прилетел огромный орел кривокогтый, Шеи всем им свернул и убил. Валялися кучей По двору гуси, орел же в эфир поднялся светоносный. Горько во сне я рыдала и голосом громким вопила. Быстро сбежались ко мне ахеянки в косах красивых, Вместе со мною скорбя, что орлом мои гуси убиты. Вдруг он явился, и сел на выступе кровельной балки, И, утешая меня, человеческим голосом молвил: - Духом, Икария славного дочь, малодушно не падай! Это не сон, а прекрасная явь, это все так и будет. Гуси - твои женихи, а я был орел, но теперь уж Я не орел, а супруг твой! Домой наконец я вернулся И женихам обнаглевшим готовлю позорную гибель. - Так сказал он. И сон покинул меня медосладкий. Я очнулась, поспешно во двор поглядела и вижу: Гуси мои, как всегда, пшеницу клюют из кормушки". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Женщина, этот твой сон толковать невозможно иначе: Ведь Одиссей самолично тебе сообщил, что случится. Без исключения всех женихов ожидает погибель; Кер и смерти меж них ни один избежать уж не сможет!" Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала: "Странник, бывают, однако, и темные сны, из которых Смысла нельзя нам извлечь. И не всякий сбывается сон наш. Двое разных ворот для безжизненных снов существует. Все из рога одни, другие - из кости слоновой. Те, что летят из ворот полированной кости слоновой, Истину лишь заслоняют и сердце людское морочат; Те, что из гладких ворот роговых вылетают наружу, Те роковыми бывают, и все в них свершается точно. Но не из этих ворот, полагаю я, сон тот ужасный Вылетел, как бы того ни желалось самой мне и сыну. Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово. Утро приходит теперь злоимянное, дом Одиссея С ним мне придется покинуть. Хочу состязанье назначить. В зале своем Одиссей топоры расставлял друг за другом, Как корабельные ребра, двенадцать числом. Отступивши Очень далеко назад, он простреливал все их стрелою. Нынче хочу предложить женихам состязание это. Тот, кто на лук тетиву с наименьшим наденет усильем И топоров все двенадцать своею стрелою прострелит, Следом за тем я пойду, этот дом за спиною оставив, - Мужа милого дом, прекрасный такой и богатый! Думаю, будет он мне хоть во сне иногда вспоминаться!" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "О достойная чести супруга сына Лаэрта! Не отлагай ни за что состязания этого в доме! В доме своем Одиссей многоумный появится прежде, Нежели эти коснутся рукою до гладкого лука И, натянув тетиву, седое прострелят железо". Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала: "Если б ты, странник, меня пожелал тут своею беседой Радовать, сон никогда бы на веки мои не спустился. Людям, однако, всегда оставаться без сна невозможно. Это - воля богов. Во всем на земле многодарной Меру свою положили для смертных бессмертные боги. Наверх к себе поднимусь я в спальню отсюда. И там я Лягу в постель, для меня источником ставшую стонов. Я непрерывно ее орошаю слезами с тех пор, как В злой Илион поехал супруг мой, в тот город ужасный! Там я легла бы. А ты в нашем доме устройся. Себе ты Иль на земле постели, иль кровать тебе можно поставить". Кончивши, наверх в покой свой блестящий пошла Пенелопа, Но не одна. За нею прислужницы шли остальные. Наверх поднявшись к себе со служанками, долго царица Об Одиссее, любимом супруге, рыдала, покуда Век ей сладостным сном не покрыла богиня Афина. 20 Стал себе ложе готовить в сенях Одиссей богоравный. Вниз воловью постлал недубленую шкуру, а сверху Много овчин набросал от овец, женихами убитых. А Евриклея, как лег он, его одеялом покрыла. Там Одиссей, женихам истребление в мыслях готовя, Глаз не смыкая, лежал. Из зала в то время служанки, Бывшие также и раньше в любовной связи с женихами, Весело вон выбегали, смеясь меж собой и болтая. Дух Одиссеев в груди у него глубоко возмутился. Долго он в духе и в сердце своем колебался, не зная, Броситься ль прямо на них и всех перебить беспощадно Или позволить и эту им ночь провести с женихами - В самый последний уж раз. Внутри его сердце рычало. Как над щенятами стоя бессильными, грозно собака На человека чужого рычит и готова кусаться, Так его сердце внутри на их непотребства рычало. В грудь он ударил себя и сердцу промолвил сердито: "Сердце, терпи! Ты другое еще погнуснее стерпело В день тот, когда пожирал могучих товарищей наших Неодолимый циклоп. Ты терпело, пока из пещеры Хитрость тебя не спасла, уже к верной готовое смерти". Так говорил Одиссей, браня в груди свое сердце. И подчинилось приказу оно и сносить продолжало Все, что тут делалось. Сам же он с боку ворочался на бок Так же, как если желудок, наполненный жиром и кровью, Жарит на сильном огне человек и его непрерывно С боку ворочает на бок, чтоб был он готов поскорее, - Так Одиссей на постели покоя не знал, размышляя, Как на лишенных стыда женихов - одному против многих - Руки ему наложить. Подошла к нему близко Афина, С неба сошедши на землю, принявшая женщины образ. Стала в его головах и к нему обратилася с речью: "Что ты не спишь, наиболе несчастный меж всеми мужами? Что тебе надобно? Вот он, твой дом, вот жена твоя в доме, Вот он и сын твой, какого иметь пожелал бы и всякий". Ей на это в ответ сказал Одиссей многоумный: "Все это ты говоришь, богиня, вполне справедливо. Вот чего я, однако, никак разрешить не умею: Как на лишенных стыда женихов, одному против многих, Руки мне наложить? Их всегда здесь толпится так много! Соображенье еще и важнее мне сердце смущает: Если я даже, по воле твоей и Кронида, убью их, - Как я последствий смогу избежать? Подумай об этом". Так отвечала ему совоокая дева Афина: "Тот же всегда! Доверяют и другу, похуже который Смертным родился на свет и ума не имеет такого. Я же, богиня, давно охраняю тебя непрестанно Во всевозможных трудах и ясно скажу тебе вот что: Если бы воинов сильных хотя бы и двадцать отрядов Нас окружило, убить собираясь в Аресовой схватке, То и тогда и коров и овец мы у них бы угнали! Пусть же возьмет тебя сон. Большое мученье на страже Бодрствовать ночь напролет. Из несчастий ты вынырнешь скоро". Так сказала и сон ему пролила на ресницы. После того на Олимп богиня богинь удалилась. Сон, разрешающий скорбь у людей, расслабляющий члены, Им овладел. В это время как раз Пенелопа проснулась, Села на мягкой постели своей и заплакала горько. Горестным плачем когда Пенелопа насытила дух свой, Прежде всего начала Артемиде богине молиться: "Зевсова дочь Артемида, богиня владычица, если б В грудь поразивши стрелой, ты дух мой исторгла из тела Тотчас, теперь! Или позже меня подхватила бы буря И унесла бы далеко дорогой, окутанной мраком, В устье швырнув Океана-реки, круговратно текущей! Ведь унесла ж дочерей Пандареевых некогда буря. Боги родителей их истребили, они сиротами В доме остались. Вскормила детей Афродита богиня Сыром, сладостным красным вином и медом сладчайшим. Гера дев одарила умом, красотой, Артемида Чистая - стройностью стана, богиня Паллада Афина Их обучила искусству во всяческих женских работах. Раз на великий Олимп поднялась Афродита богиня С просьбой к отцу, чтобы девам свершенье цветущего брака Дал веселящийся молнией Зевс, который все знает, Что предназначено в жизни судьбою, что нет человеку. Гарпии девушек прочь в это время умчали из дома И предоставили их попеченью ужасных эринний. О, если б так и меня олимпийские боги сгубили Или б сразила стрелой Артемида, чтоб я Одиссея Снова увидеть могла, хоть сошедши под страшную землю, Чтобы мне быть не пришлось утехою худшего мужа! Переносимы, однако, бывают несчастья, когда кто Плачет все дни напролет, жестоко печалуясь сердцем, Ночи же сон им владеет. Про все человек забывает - И про печаль и про радость, лишь сон ему веки покроет. Мне же и самые сны лишь зловещие бог посылает. Кто-то, на мужа похожий, меня обнимал этой ночью, Был он, каким отправлялся в поход. Охватила мне сердце Радость, и думала я, что это не сон, а уж правда". Так говорила. Пришла между тем златотронная Эос. Горестный плач Пенелопы до слуха дошел Одиссея. Он в сомненье пришел и подумал: быть может, царицей Узнан уж он и она над его головой наклонилась? Взяв одеяло, овчины собрав, на которых лежал он, В зале на кресло сложил Одиссей их, а шкуру воловью Вынес наружу. И, руки воздевши, молился он Зевсу: "Зевс, наш отец! Если все вы меня, хоть измучив немало, Морем и сушей в отчизну сюда привели не случайно, Пусть кто-нибудь, кто проснется, мне вымолвит вещее слово, - Здесь, внутри, а снаружи пусть знаменье будет от Зевса!" Так сказал он, молясь. И Зевс его мудрый услышал. Тотчас он загремел с сияющих глав олимпийских, Сверху, из туч. Одиссей большую почувствовал радость. Вещее ж слово вблизи раздалось, от рабыни, из дома, Там, где мололи муку рабыни для пастыря войска. Их двенадцать трудилось на мельницах женщин, готовя Ячную к хлебу муку и пшеничную - мозг человека. Спали другие, окончив работу, а эта, слабее Всех остальных, лишь одна продолжала все время работать, Жернов оставив, она вдруг промолвила вещее слово: "Зевс, наш родитель, владыка богов и людей земнородных! Как оглушительно ты загремел с многозвездного неба! Туч же не видно нигде. Это - знаменье дал ты кому-то. Слово несчастной исполни, с которым к тебе обращаюсь. Пусть пленительный пир в чертогах царя Одиссея Нынче для всех женихов окажется самым последним! Те, кто трудом изнурительным мне сокрушили колени В этой работе, пускай никогда уже впредь не пируют!" Так говорила. И рад Одиссей был тому, что услышал, Так же, как Зевсову грому: решил, что отмстит негодяям. Все остальные служанки, собравшися в дом Одиссея, Неутомимый огонь на большом очаге запалили. Встал с постели меж тем Телемах, на бессмертных похожий, В платье оделся, отточенный меч чрез плечо перебросил, К белым ногам привязал красивого вида подошвы, Крепкое в руку копье захватил, заостренное медью, Остановился, ступив на порог, и сказал Евриклее: "Милая нянюшка, как же вы странника в доме почтили? Дали ль поесть, уложили ль? Иль так он лежит, без уходами Этого можно от матери ждать, хоть она и разумна. То необдуманно вдруг человека окружит почетом Худшего, то отошлет и лучшего с полным презреньем". Тут ему Евриклея разумная так возразила: "Нет, не вини ее нынче, невинную, сын дорогой мой! Пил он вино, с Пенелопою сидя, сколько хотелось. Есть же, ответил, не хочет. Ему она предлагала. Только что время пришло, как о сне и постели он вспомнил, Тотчас рабыням она постель постелить приказала. Но, как очень несчастный, судьбой обойденный жестоко, Под одеялом на мягкой постели он спать отказался. На недубленую шкуру воловью с овчинами сверху Лег он в сенях. Одеялом же мы его сами покрыли". Так сказала она. С копьем Телемах из чертога Вышел. Следом за ним две резвых собаки бежали. Путь он направил на площадь к красивопоножным ахейцам. Стала служанок скликать Евриклея, богиня средь женщин, Дочь домовитая Опа, рожденного от Пенсенора: "Живо, за дело! Одни - обрызгайте пол поскорее И подметите его, а потом на кресла накиньте Пурпурнокрасные ткани. Другие - столы оботрите Губками, дочиста все пировые кратеры помойте, Вымойте также и кубки двуручные. Третьи идите Воду сюда принести из ключа, да скорей возвращайтесь: Нынче здесь женихи отсутствовать будут недолго, Очень рано придут, потому что для всех нынче праздник". Так сказала. Охотно приказу они подчинились. Двадцать женщин пошли за водою на ключ черноводный, Все остальные умело взялись за работу по дому. Вскоре и бодрые слуги пришли, хорошо и искусно Стали поленья колоть. От ключа воротились с водою Женщины. Следом за ними Евмей свинопас появился. Трех он пригнал кабанов, отобравши средь всех наилучших. Их он оставил пастись на дворе за прекрасной оградой. Сам к Одиссею потом подошел и приветливо молвил: "Странник, учтивее ль стали с тобою сегодня ахейцы Или тебя по-вчерашнему здесь продолжают бесчестить?" Так на это ему отвечал Одиссей многоумный: "О, если б боги, Евмей, за дела отомстили, какие Люди нахальные эти творят нечестиво и дерзко В доме чужом! В них стыда не имеется даже частицы!" Так Одиссей с свинопасом вели меж собой разговоры. Близко козий пастух между тем подошел к ним, Меланфий. Коз он гнал женихам на обед, между козами всеми Самых отборных. И два пастуха ему гнать помогали. Под колоннадою гулкой они своих коз привязали, Сам же Меланфий сказал Одиссею, над ним насмехаясь: "Надоедать и теперь еще в доме ты всем тут желаешь, Клянча подачек себе? Еще не ушел ты отсюда? Думаю я, что с тобою нам так разойтись не придется. Раньше моих кулаков ты отведаешь! Слишком нахально Клянчишь ты тут! Ведь не в этом лишь доме пируют ахейцы!" Так говорил он. Ему Одиссей ничего не ответил, Молча только повел головой, замышляя худое. Третьим к ним подошел Филойтий, мужей повелитель. Жирных козлов он пригнал с коровой неплодною в город. Перевезли их туда перевозчики, так же, как прочих Всех на остров они перевозят людей, кто придет к ним. Под колоннадою гулкой старательно скот привязал он, Близко совсем подошел к свинопасу и спрашивать начал: "Кто, скажи мне, прошу я тебя, свинопас, этот странник, В дом наш недавно пришедший? Каким похвалиться он может Происхожденьем? Какого он племени? Где он родился? Он хоть несчастлив, но видом с царем-повелителем сходен. Боги людей, кто скитается много, в беду повергают, Раз они даже царям - и тем выпрядают несчастье". Так он сказал, подошел и, приветствуя правой рукою, Голос повысив, слова окрыленные страннику молвил: "Радуйся много, отец чужеземец! Будь счастлив хотя бы В будущем! Множество бед в настоящее время ты терпишь! Зевс, наш родитель! Меж всеми богами ты самый жестокий! Ты не жалеешь людей, тобою же на свет рожденных, Ты предаешь их несчастьям и самым тяжелым страданьям! Потом прошибло меня и ударило в слезы, когда я Вспомнил, взглянув на тебя, Одиссея. И он ведь, наверно, Бродит в таких же лохмотьях в каких-нибудь странах далеких, Если он еще жив и видит сияние солнца. Если ж его уж не стало и в область Аида сошел он, - Горе мне, Одиссей безупречный! В стране кефалленцев Мальчиком малым меня ведь сам он к коровам приставил. Сильно они у меня размножились. Стада такого Широколобых коров у другого нигде не найдется. Люди чужие теперь пригонять мне велят на съеденье Наших коров им, ни сына его не стесняясь, ни кары Вечных богов не боясь. Они поделить уж готовы Все богатства давно из отчизны отбывшего мужа. Мысль; однако, мне в грудь нередко приходит такая: Очень плохо, конечно, раз сын у него остается, В край другой удалиться, с коровами этими к людям Чуждым уйти. Но еще мне противнее, здесь оставаясь, Мучиться, глядя, как люди чужие коров истребляют. Невыносимо все это терпеть. И я бы давно уж Стадо с собою увел и к царю перебрался другому. Жду я, однако, все время, что, может быть, снова вернется Этот несчастный и всех женихов по домам их разгонит". Так, отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Ты не походишь, пастух, на плохого иль глупого мужа, Я убеждаюсь и сам, что мудрость вошла в твое сердце. Вот что тебе сообщу я, поклявшись великою клятвой: Будь мне свидетелем Зевс, потом этот стол ваш радушный, Этот очаг Одиссеев, куда приведен я судьбою, - Ты не успеешь уйти, а домой Одиссей уж вернется. Сам своими глазами увидишь ты, если захочешь, Как избивать он начнет женихов, господами тут ставших". Так на это в ответ коровий пастух ему молвил: "О, если б то, что сказал ты, привел в исполненье Кронион! Ты бы увидел, что есть у меня и сила и руки!" Всем бессмертным богам и Евмей свинопас помолился, Чтобы вернулся в свой дом наконец Одиссей многомудрый. Так все трое они вели меж собой разговоры. А женихи в это время готовили смерть Телемаху. Вдруг высокопарящий орел пролетел перед ними С левой руки. В когтях его робкая билась голубка. С речью тогда к женихам Амфином обратился и молвил: "Нет, друзья, не удастся нам это решение наше, - Нам не убить Телемаха! Давайте-ка, вспомним о пире!" Так сказал Амфином. И одобрили все предложенье. В дом воротились они Одиссея, подобного богу, Сняли с плеч плащи и, сложив их на стулья и кресла, Жирных начали резать козлов и огромных баранов, Тучных начали резать свиней и корову из стада. Между собой потроха, поджарив, они поделили И замешали в кратерах вино. Евмей свинопас им Чаши раздал, по столам же коровник Филойтий расставил Хлеб в прекрасных корзинах. Вино разливал им Меланфий. Руки немедленно к пище готовой они протянули. Хитрость замыслив свою, Телемах посадил Одиссея Возле порога, внутри построенной прочно столовой. Там Телемах поместил табурет неприглядный и столик, Порцию подал отцу потрохов, вина в золотую Чашу налил и с такими к нему обратился словами: "Здесь теперь ты сиди, вино распивая с мужами. От оскорблений же всех женихов и от рук их тебя я Сам берусь защитить, ибо этот наш дом - не харчевня. Это дом Одиссея, его для меня приобрел он. Вас же прошу, женихи, не браниться и сдерживать руки. Иначе как бы тут ссорой и битвой не кончилось дело!" Так он сказал. Женихи, закусивши с досадою губы, Смелым дивились словам, которые вдруг услыхали. К ним тогда Антиной обратился, рожденный Евпейтом: "Всем нам придется принять слова Телемаха, ахейцы, Как ни обидны они, - с большой говорит он угрозой! Зевс не позволил Кронион, а то бы давно уж ему здесь Рот мы заткнули, хотя говорун он и громкоголосый!" Так сказал Антиной. Но тот равнодушен остался. Вестники жертвенный скот в это время вели через город Для гекатомбы священной богам. Собиралися толпы Длинноволосых ахейцев под тень Аполлоновой рощи. Мясо тем временем было готово и с вертелов снято. Все, свою часть получив, блистательный пир пировали. Те, кто прислуживал, долю такую ж совсем Одиссею Подали, как и самим женихам. Так велел Телемах им, Милый сын Одиссея владыки, подобного богу. У женихов не совсем подавила Афина желанье От издевательств обидных сдержаться. Хотела богиня, Чтобы сильней огорченье прошло в Одиссеево сердце. Был среди женихов один человек беззаконный. Он назывался Ктесипп. А жил на острове Заме. Гордый богатством отца своего, домогался он также Брака с женой Одиссея, давно уж не бывшего дома. С речью такою Ктесипп к женихам обратился надменным: "Слушайте, что я хочу вам сказать, женихи удалые! Как полагается, долю свою получил чужеземец, Равную с нашей. И это вполне справедливо. Зачем мы Будем гостей обижать Телемаха, сюда приходящих? Дай-ка, однако, гостинчик и я ему дам, чтобы мог он Сделать подарок служанке, которая здесь его мыла, Иль другому кому из рабов Одиссеева дома!" Так ой сказал и, схвативши в корзине рукой мускулистой Ногу коровью, швырнул в Одиссея. Но голову тихо Тот наклонил и избегнул удара. С насмешкою тайной Он про себя улыбнулся. Нога же ударилась в стену. С грозным словом к Ктесиппу тогда Телемах обратился: "Благословлять бы, Ктесипп, тебе надо удел свой, что в гостя Ты моего не попал! Твоего избежал он удара. Иначе острым копьем тебя я насквозь пронизал бы, И не о браке отцу твоему хлопотать здесь пришлось бы - О погребеньи твоем! Бесчинств не желаю я ваших Дольше терпеть. Я все понимаю и знаю прекрасно, Что хорошо и что хуже. А раньше ведь был я ребенком. Волей-неволею все же терпеть приходилось нам, глядя, Как вы наш скот забивали, как хлеб и вино истребляли. Что я поделать бы мог? Один не пойдешь против многих. Новых, однако, обид и вражды я вам тут не позволю! Если ж меня самого вы убить собираетесь медью, Сам я того же хочу. Умереть мне гораздо приятней, Чем непрерывно смотреть на творимые здесь непотребства - Как гостей обижают моих, как позорно бесчестят Женщин-невольниц моих в покоях прекрасного дома!" Так говорил он. Молчанье глубокое все сохраняли. Дамасторид Агелай наконец обратился к ним с речью: "На справедливое слово, друзья, обижаться не нужно И отвечать на него не годится враждою и бранью. Больше не следует этого вам обижать чужеземца И никого из рабов, в Одиссеевом доме живущих. Я бы сказал Телемаху и матери доброе слово; Очень, быть может, оно бы понравилось сердцу обоих, Все то время, пока вы в груди не теряли надежды, Что Одиссей многомудрый воротится в дом свой обратно, Мы не имели причины сердиться на медленность вашу, Что вы нас держите в наших домах. Это вышло бы лучше, Если бы вдруг Одиссей воротился и в дом свой приехал. Нынче ж вполне очевидно, что он уж домой не вернется. К матери близко подсев, за того убеди ее выйти, Кто всех знатнее из нас и всех на подарки щедрее, Чтобы ты радостно мог наследством отца наслаждаться, Есть и пить, а она - хозяйствовать в доме другого". Тут Агелаю в ответ Телемах рассудительный молвил: "Зевсом клянусь, Агелай, и скорбями отца я, который Где-то вдали от Итаки своей иль погиб, иль блуждает, - Браку матери я не препятствую, сам убеждаю Выйти ее за того, за кого пожелает. Я много Дам ей даров. Против воли ж ее принудительным словом Из дому выгнать не смею. Не дай бог, чтоб это случилось!" Так сказал Телемах. И тогда в женихах возбудила Смех неугасный Афина и все у них мысли смешала. Неузнаваемы сделались их хохотавшие лица. Ели сырое, кровавое мясо. Слезами глаза их Были полны, и почувствовал дух приближение воплей. Феоклимен боговидный тогда перед ними воскликнул: "О вы, несчастные! Что за беда разразилась над вами? Головы, лица, колени у вас - все окутано ночью! Стоны кругом разгорелись, и залиты щеки слезами! Кровью забрызганы стены и ниши прекрасные залы! Призраков сени полны, собой они двор заполняют, В мрак подземный Эреба несутся стремительно. Солнце С неба исчезло, зловещая тьма на него набежала!" Средь женихов раздался на слова его хохот веселый. Начал к ним говорить Евримах, Полибом рожденный: "Спятил с ума из чужбины недавно приехавший странник! Юноши! Надо его поскорее из этого дома Вон отправить на площадь, раз ночь он кругом тут увидел!" Феоклимен боговидный на это сказал Евримаху: "Нет, Евримах, в провожатых твоих я ничуть не нуждаюсь. Две есть ноги у меня, и глаза есть, и уши. В груди же Не поврежден мой рассудок и вовсе не вышел из меры. С ними отсюда пойду я. На вас надвигается быстро, Вижу я, грозная гибель! Ее никому не избегнуть Из женихов! Совершаете вы нечестивое дело, В самом доме царя Одиссея людей оскорбляя!" Кончив, пошел он из двери для жизни удобного дома, В дом к Пирею пришел, и тот его принял радушно. Глядя один на другого, задеть Телемаха желая, Начали все женихи над гостями его издеваться. Так не один говорил из юношей этих надменных: "Хуже гостей, чем твои, Телемах, и найти невозможно! Первый гость твой - бродяга, нахально ко всем пристающий, Жадный в еде и в питье, ни к какой не способный работе, Всякой силы лишенный - земли бесполезное бремя! Этот пришелец другой поднялся, чтобы здесь прорицать нам. Если б послушаться нас ты хотел, то было бы лучше: Бросим-ка их в многовеслый корабль и к сикелам обоих Их отвезем. Мы за них там получим прекрасную плату". Так женихи говорили. Но он равнодушен остался, Только молча глядел на отца, дожидаясь, когда же На женихов-наглецов наложить соберется он руки. На табуретке красивой усевшись насупротив зала, Многоразумная старца Икария дочь Пенелопа Слушала все, что они говорили в обеденном зале. Смех раздавался веселый. Обед был обилен и вкусен: Очень много скота женихи для обеда забили. Быть, однако, печальней не мог бы тот ужин, который Вскоре должны были здесь приготовить богиня и мощный Муж для людей, нечестиво свои непотребства творивших. 21 Мысль вложила такую богиня Паллада Афина В грудь Пенелопы разумной, Икарьевой дочери милой: Лук принести женихам и седое железо, чтоб этим В зале столовой открыть состязанье - начало убийства. Вверх она поднялась высокою лестницей дома, Сильной рукою красиво изогнутый ключ захватила - Медный, видом прекрасный и с ручкой из кости слоновой. Внутрь она дома пошла, в кладовую, с служанками вместе. Многим хозяйским добром была та полна кладовая: Золотом, медью, а также для выделки трудным железом. Там же и лук находился упругий царя Одиссея Вместе с колчаном, набитым несущими стоны стрелами. В Лакедемоне с ним встретясь, принес это в дар Одиссею Сын Еврита Ифит, с богами бессмертными схожий. Встретились в доме они Ортилоха, разумного мужа, Оба в Мессену прибыв. Одиссей туда прибыл за долгом. Весь мессенский народ уплатить этот долг был обязан. Триста овец с пастухами тогда увезли из Итаки В многовесельных судах чернобоких мессенские мужи. Юным совсем, Одиссей из-за них-то послом и приехал Длинной дорогой в Мессену. Послали отец и геронты. Что до Ифита - искал лошадей он пропавших. Их было Счетом двенадцать кобыл и при них жеребята их, мулы. Стали они для него убийством и роком, когда он К Зевсову сыну позднее пришел, крепкодушному мужу И соучастнику многих насилий, герою Гераклу. Гостя он умертвил своего - и в собственном доме! Не устыдился ни взора богов, ни стола, на котором Сам он его угощал, нечестивец! Его умертвил он И беззаконно присвоил коней его крепкокопытных. Их-то ища, с Одиссеем Ифит повстречался. Ему он Лук отца подарил, Еврита великого. Сыну Лук оставил Еврит, во дворце умирая высоком. Острый меч и копье боевое ответно Ифиту В дар принес Одиссей, чтоб гостями им быть меж собою. Но не пришлось им друг друга узнать за столом, перед этим Был Гераклом убит уж Ифит Евритид богоравный, Лук подаривший ему. Никогда Одиссей многоумный, На кораблях чернобоких в далекий поход отправляясь, Этого лука с собою не брал. Но, как память о милом Друге, дома хранил и носил у себя лишь в Итаке. Близко к дверям подошла Пенелопа, богиня средь женщин, Стала на гладкий дубовый порог, который когда-то Выскоблил плотник искусно, пред тем по шнуру обтесавши, В нем косяки утвердил и блестящие двери навесил. Тотчас быстро ремень от кольца отвязала царица, Всунула ключ и, с силой упершись, назад оттолкнула Створки дверные засовом. Взревели прекрасные двери, Словно бык на лугу, удар от ключа получивши. Так они заревели и настежь тотчас распахнулись. Тут на высокий помост взошла Пенелопа. Стояло Много на нем сундуков, благовонной одеждою полных. Став на носки, сняла она лук, на гвозде деревянном Вместе висевший с блестящим футляром, в котором лежал он. Там же и села она, положила футляр на колени, Вынула лук Одиссея и громко над ним разрыдалась. После того как она многослезным насытилась плачем, В зал к женихам родовитым направила шаг Пенелопа, Лук неся Одиссеев в руках, большой и упругий, Вместе с колчаном, набитым несущими стоны стрелами. Следом ящик служанки несли, в котором лежало Много железа и меди - оружье того властелина. В зал войдя к женихам, Пенелопа, богиня средь женщин, Стала вблизи косяка ведущей в комнату двери, Щеки закрывши себе покрывалом блестящим, а рядом С нею, с обеих сторон, усердные стали служанки. Тотчас она к женихам обратилась и слово сказала: "Слушайте слово мое, женихи благородные! Вторглись В дом Одиссея вы с тем, чтобы есть здесь и пить непрерывно, Зная, что долгое время хозяина нет уже дома. Вы привести никакого другого предлога не в силах, Кроме того, что хотите жениться и взять меня в жены. Что ж, начинайте теперь! Состязанья награда пред вами! Вынесу лук я большой Одиссея, подобного богу. Тот, кто на лук тетиву с наименьшим натянет усильем И топоров все двенадцать своею стрелою прострелит, Следом за тем я пойду, этот дом за спиною оставив, Мужа милого дом, прекрасный такой и богатый! Думаю, буду о нем хоть во сне вспоминать я нередко". Так сказав, свинопасу Евмею она приказала Пред женихами и лук положить и седое железо. Лук со слезами принявши, его положил он на землю. Плакал также Филойтий, увидевши лук господина. Стал их ругать Антиной, по имени назвал и молвил: "Эх, деревенщина! Только о нынешнем дне ваши думы! Что вы, несчастные, здесь разливаетесь в плаче? Напрасно Женщине вы только сердце волнуете! Тяжко страдает И без того уж она, потеряв дорогого супруга. Молча сидите и ешьте, а если желаете плакать, Вон уходите отсюда, оставивши лук здесь и стрелы, Чтоб нам начать состязанье совсем безопасное. Вряд ли Будет легко натянуть тетиву нам на лук этот гладкий. Нет ни единого мужа меж этими всеми мужами, Кто поравняться бы мог с Одиссеем. Я сам его видел, Помню его хорошо. Тогда еще мальчиком был я". Так он сказал. Но в груди надеялся дух его крепко, Что тетиву он натянет и метко железо прострелит. Первым ему предстояло отведать стрелы из могучих Рук Одиссея, которого он так бесстыдно бесчестил В доме его, и товарищей всех подбивая на то же. К ним обратилась тогда Телемаха священная сила: "Просто беда! Совсем меня сделал безумным Кронион! Милая мать, такая обычно разумная, прямо Мне говорит, что пойдет за другого, покинувши дом наш, Я же только смеюсь и радуюсь духом безумным! Что ж, начинайте теперь! Состязанья награда пред вами! В наше время такой не имеет жены ни ахейский Край, ни Микены, ни Аргос, ни Пилос священный, ни черный Весь материк, ни сама каменистая наша Итака. Знаете это вы сами. К чему мою мать восхвалять мне? Прочь отговорки, однако! Довольно уж нам состязанье Дальше откладывать. Время настало. Пора нам увидеть. Также и сам я охотно на луке себя испытаю. Если его натяну и железо стрелой прострелю я, То горевать мне уже не придется, что с новым супругом Дом наш почтенная мать покидает, когда уже сам я В силах с прекрасным оружьем отца моего обращаться". Так сказал Телемах, вскочил и с плеч своих сбросил Пурпурный плащ и перевязь скинул с мечом медноострым. Прежде всего топоры он уставил, для всех их глубокий Общий выкопав ров, по шнуру уровняв их искусно, Землю кругом притоптал. Удивление всех охватило, Как все искусно он сделал, пред тем ничего не видавши. Став на порог, тетиву Телемах нацепить попытался. Трижды всем телом на лук налегал он, согнуть домогаясь, Трижды силы терял, - но все же надеялся в сердце И тетиву нацепить и стрелу прострелить сквозь железо. Может быть, сильно напрягшись, в четвертый он раз и надел бы, Если б его не сдержал Одиссей, кивнув головою. К ним обратилась опять Телемаха священная сила: "Горе! Как видно, всегда я останусь негодным и слабым, Или же молод еще, не могу положиться на руки, Чтобы суметь отразить человека, напавшего первым! Ну-ка, теперь попытайтесь и вы, кто меня посильнее, Гладкий лук натянуть. Пора приступить к состязанью!" Так сказавши, на землю он лук опустил Одиссеев И прислонил его к гладкой и крепкой дверной половинке, Рядом с луком к кольцу и стрелу острием прислонивши. Сел после этого в кресло, которое раньше оставил. Тут к женихам Антиной обратился, Евпейтом рожденный: "Встаньте и все по порядку один за другим подходите, С места того начиная, откуда вино нам разносят". Так сказал Антиной. И понравилось всем предложенье. Первым меж всеми Леод поднялся, Ойнопом рожденный. Был он у них предсказатель по жертвам и возле кратера В зале обычно сидел, в глубине. Одному лишь Леоду Были бесчинства противны, и всех женихов осуждал он. Первым лук Одиссеев он взял с медноострой стрелою. Стал, взойдя на порог, и лук натянуть попытался, Но натянуть не сумел. Непривычные, нежные руки Очень скоро устали. И он к женихам обратился: "Не натянуть мне, друзья! Пусть попробуют также другие! Многим знатным мужам принесет этот лук огорченье, - Духу их и душе. Гораздо желаннее разом Встретить погибель, чем жить оставаться, все то потерявши, Из-за чего мы сходились сюда, что желали вседневно. Может быть, кто и теперь надеждою полон, желая В жены взять Пенелопу, супругу царя Одиссея. Каждый, однако, кто лук натянуть попытается тщетно, Пусть другую себе ахеянку ищет, дарами Сердца ее домогаясь. Она ж за того пусть выходит, Кто принесет ей всех больше и кто ей судьбою назначен". Так он громко сказал, и лук опустил Одиссеев, И прислонил его к гладкой и крепкой дверной половинке, Рядом с луком к кольцу и стрелу острием прислонивши. Сел после этого в кресло, которое раньше оставил. Гневно напал Антиной на Леода и громко воскликнул: "Что за слова у тебя сквозь ограду зубов излетели! Страшные, тяжкие! Слушаю их, возмущаясь всем сердцем! Многим, конечно, мужам принесет этот лук огорченье, Духу их и душе, - раз ты натянуть не умеешь! Видно, почтенная мать не таким родила тебя на свет, Чтобы уметь со стрелами справляться и с луком упругим. Значит ли это, что также другие его не натянут?" Так сказав, к козопасу Меланфию он обратился: "Живо огонь разожги в обеденном зале, Меланфий! Там табуретку большую поставишь, покроешь овчиной, Сала круг нам большой принесешь из готовых запасов, Чтобы мы, юноши, лук разогревши и смазавши жиром, Силу на нем испытали, к концу приведя состязанье". Неутомимый огонь разжег средь столовой Меланфий И табуретку большую поставил, покрывши овчиной; Сала круг им немалый принес из готовых запасов. Лук разогрев, женихи его пробовать стали. Однако Лука согнуть не смогли. Не хватило для этого силы. Делать не стали попыток других Антиной с Евримахом, Всех женихов вожаки и первые знатностью рода. Вышли меж тем свинопас и коровий пастух Одиссея Из дому - вместе, один и другой одновременно. Следом Вышел за ними и сам Одиссей, на бессмертных похожий. После того как они вне двора и ворот очутились, Голос повысивши, с ласковой он обратился к ним речью: "Вы, свинопас и коровий пастух, - я сказал бы вам слово... Или уж мне промолчать? Но сказать меня дух побуждает. Как бы держались вы, если б откуда-нибудь появился Вдруг Одиссей и его к нам сюда божество принесло бы? Стали бы вы помогать женихам иль ему, Одиссею: Прямо скажите мне то, что дух вам и сердце прикажут". Так на это в ответ коровий пастух ему молвил: "Зевс, наш родитель! О, если б исполнилось это желанье! Пусть бы вернулся тот муж, пускай бы привел его бог к нам! Ты бы узнал, каковы у Филойтия сила и руки!" Всем бессмертным богам и Евмей свинопас помолился, Чтобы в свой дом, наконец, Одиссей многомудрый вернулся. После того как он их настоящие выведал мысли, К ним он обоим тогда обратился с такими словами: "Дома я! Это я сам! Претерпевши несчетные беды, Я на двадцатом году воротился в родимую землю. Между рабов моему возвращению рады, я вижу, Вы лишь одни. Не слыхал я, чтоб кто и другой между ними Вечным богам о моем возвращеньи домой помолился. Как оно будет, обоим вам полную правду скажу я: Если моею рукой женихов божество одолеет, Вам обоим я жен приведу и имущество дам вам, Рядом с моим вам построю дома. И вы будете оба Мне, как товарищи сына, как братья его по рожденью. Вам я и признак могу показать, по которому ясно Можно увериться, кто я, и всякие кинуть сомненья. Вот он - рубец, нанесенный клыком кабана мне, когда мы - Я и сыны Автолика - охотились в долах Парнаса". Так сказав, от большого рубца он лохмотья откинул. Лишь увидали они, лишь в подробности все рассмотрели, - Кинулись оба в слезах к Одиссею, обняли руками, В голову, в плечи любовно и жарко его целовали. Голову, руки в ответ и сам Одиссей целовал им. Так, в слезах, и покинуло б их заходящее солнце, Если бы сам Одиссей не сдержал их, промолвивши громко: "Будет вздыхать вам и плакать, а то кто-нибудь вдруг увидит, Выйдя наружу из дома, и всем, кто внутри там, расскажет. Поочередно входите, один за другим, а не вместе. Первым я, вы же после. И вот что да будет вам знаком: Все тут, сколько ни есть женихов благородных, конечно, Дать ни за что не позволят мне лук и колчан со стрелами. Ты же, Евмей богоравный, мой лук понесешь через залу, Прямо ко мне подойдешь и отдашь мне. А женщинам скажешь, Пусть они тотчас запрут все двери от комнат служанок. Если же кто или стоны мужчин, или грохот услышит В нашей ограде, пускай из комнат никто не выходит, Каждая пусть у себя своим занимается делом. Ты ж на воротах двора, Филойтий божественный, крепкий Засов задвинешь, веревкой его закрепивши немедля". Кончив, в двери вошел он для жизни удобного дома, На табуретку там сел, которую раньше оставил. За Одиссеем божественным оба раба появились. Лук в руках между тем уж вертел Евримах непрерывно, Там и тут его грея на жарком огне. Но и так он Лука не мог натянуть. И стонал благородным он сердцем. В гневе слово сказал, наконец, Евримах и промолвил: "Только одно огорчение мне за себя и за всех вас! Но я не столько о браке скорблю, хоть и это мне горько, - Много ахеянок есть и других на Итаке, омытой Всюду волнами, равно как и в прочих краях наших разных, - Сколько о том, что такими бессильными мы оказались Пред Одиссеем, подобным бессмертным богам, и не можем Лука его натянуть! Позор нам и в дальнем потомстве!" Так ответил ему Антиной, Евпейтом рожденный: "Этому ввек не бывать, Евримах! Ты и сам понимаешь. Празднует праздник народ Аполлона-владыки сегодня Чистый. Ну как в этот день натягивать лук нам? Спокойно Можно его отложить. Топоры же оставим на месте: Трудно подумать, чтоб мог кто-нибудь их отсюда похитить, В зал высокий войдя Одиссея, Лаэртова сына. Пусть же теперь виночерпий нам доверху кубки наполнит! Мы совершим возлиянье и лук Одиссеев отложим. Завтра ж Меланфию, коз пастуху, прикажем с зарею Коз привести, отобрав наиболе откормленных в стаде. Бедра их в жертву сожжем славнолукому мы Аполлону, После ж испробуем лук и к концу приведем состязанье". Так сказал Антиной. И понравилось всем предложенье. На руки всем им немедля глашатаи полили воду, Юноши, вливши в кратеры напиток до самого верха, Чашами всех обнесли, возлиянье свершая из каждой. Выпили после того, сколько каждому сердцем желалось. Замысел хитрый тая, сказал Одиссей многоумный: "Слушайте слово мое, женихи достославной царицы! Выскажу то я, к чему меня дух мой в груди побуждает. Вас, Евримах и подобный богам Антиной, всего больше Я умоляю, - ведь ты, Антиной, предложил так разумно Лука сегодня не трогать и все предоставить бессмертным. Завтра пошлет божество победу, кому пожелает. Дайте, однакоже, гладкий мне лук, чтобы мог испытать я Руки и силу мою, чтобы мог я увидеть, жива ли Сила, какою когда-то полны были гибкие члены, Или ее уж во мне погубили нужда и скитанья". В негодованьи надменном кругом женихи зашумели. Страх объял их, что лук полированный странник натянет. С бранью к нему Антиной обратился и так ему молвил: "Странник несчастный! Ума у тебя не осталось ни крошки! Мало тебе, что спокойно теперь ты средь нас, многобуйных, Можешь обедать и долю свою целиком получаешь, Слушаешь наши беседы и речи? Еще никогда тут Странник иль нищий другой разговоров не слушали наших. Ты отуманен вином медосладким. Большой происходит Вред для того, кто без удержу пьет его, меры не зная. Вред большой от вина получил и кентавр многославный Евритион во дворце Пирифоя, отважного духом, В гости пришедши к лапифам. Вином повредивши рассудок, Он нехорошее дело свершил в Пирифоевом доме. Горе героев взяло, вскочили они, потащили Вон его через сени и гибельной медью кентавру Нос и уши отсекли. А он, повредившись рассудком, Прочь пошел, унося и плоды своего ослепленья. С этой поры меж мужей и кентавров вражда разгорелась. Прежде всего повредил он себе же, вином нагрузившись. Так и с тобой бы, поверь мне, большая беда приключилась, Если б ты лук натянул. Сожаленья ни в ком ты не встретишь В нашей Итаке. Тебя в корабле мы немедля отправим На материк, к Ехету царю, истребителю смертных. А уж оттуда тебе не спастись. Так сиди же спокойно, Пей и мечтать перестань в состязанье вступать с молодыми!" Тут ему Пенелопа разумная так возразила: "Нехорошо, Антиной, и неправедно ты поступаешь, Что обижаешь гостей Телемаха, к нему приходящих! Да неужели ты ждешь, что раз этот странник натянет Лук Одиссеев, на руки и силу свою полагаясь, - Он уведет меня в дом свой, и я ему стану женою? Сам никаких он на это, конечно, надежд не имеет. Снова возьмитесь за чаши и духа не мучьте подобной Мыслью себе: никогда не бывать неприличью такому!" Ей на это сказал Евримах, Полибом рожденный: "Многоразумная старца Икария дочь Пенелопа! Что он с собою тебя уведет, неприлично и думать. Мы лишь боимся стыда от мужских пересудов и женских, Чтоб кто-нибудь не сказал меж ахейцами низкой породы: - Сватают худшие люди супругу отважного мужа ! Лук его натянуть они совершенно не в силах! А появился чужой человек, забредший к ним нищий, - И без усилья и лук натянул и промаху не дал. - Так они скажут. Для нас же большим это будет позором". Тут ему Пенелопа разумная так возразила: "Нет, Евримах, уж скорей нехорошую славу получат Те, кто, ничуть не стыдясь, достояние все истребляют Славного мужа. А что же позорного видишь ты в этом? Странник этот - сложенья хорошего, ростом высокий, Может знатным отцом, как он сам говорит, похвалиться, Дайте также ему полированный лук и - посмотрим! Вот что я вам скажу, и это исполнено будет: Если лук он натянет и даст Аполлон ему славу, Я его в платье одену хорошее, в плащ и рубашку, Дам ему также копье, чтоб от псов и мужей защищаться, Дам подошвы для ног, и меч привешу двуострый, И отошлю, куда его дух понуждает и сердце". Ей на это в ответ Телемах рассудительный молвил: "Мать моя, лук этот дам иль не дам я, кому пожелаю! Больше прав на него, чем я, тут никто не имеет, - Ни из ахейцев, кто властвует здесь, в каменистой Итаке, Ни из живущих напротив Элиды, питающей коней, На островах. И никто между них помешать мне не сможет Страннику лук подарить, при желаньи, хотя бы навеки. Лучше вернись-ка к себе и займися своими делами - Пряжей, тканьем; прикажи, чтоб немедля взялись за работу Также служанки. А лук - не женское дело, а дело Мужа, всех больше - мое! У себя я один повелитель!" Так он сказал. Изумившись, обратно пошла Пенелопа. Сына разумное слово глубоко проникло ей в сердце. Наверх поднявшись к себе со служанками, плакала долго Об Одиссее она, о любимом супруге, покуда Сладостным сном не покрыла ей век богиня Афина. Лук же изогнутый взял и понес свинопас богоравный. Громко тогда женихи закричали в обеденном зале. Так не один говорил из юношей этих надменных: "Эй, куда это лук ты несешь, свинопас неудачник? Вот бестолковый! Вдали от людей, средь свиней, тебя скоро Псы твои же сожрут, которых ты выкормил, если Милостив к нам Аполлон и другие бессмертные будут". Так они крикнули. Лук положил он, где шел в это время, Многими криками, в зале звучавшими, в страх приведенный. Но со своей стороны Телемах угрожающе крикнул: "Лук отнеси! Не слушайся всех, это кончится плохо! Я хоть моложе, а вот погоди, тебя выгоню в поле, Камни бросая вослед! Ведь намного тебя я сильнее! Если б настолько ж я был превосходней руками и силой Также и всех женихов, у нас находящихся в доме! Живо я кое-кого, творящего тут безобразья, В ужасе вон бы заставил убраться из нашего дома!" Так сказал он. На речь его весело все засмеялись. Тяжкий гнев, что у них поднялся к Телемаху, улегся. Поднял лук свинопас и понес через зал его дальше, Стал перед сыном Лаэрта разумным и лук ему подал. Вызвав потом Евриклею кормилицу, так ей сказал он: "Вот что велел Телемах, Евриклея разумная, сделать: Крепко-накрепко двери запри от комнат служанок. Если же кто или стоны мужчин, или грохот услышит В нашей ограде, из комнаты пусть все равно не выходит. Каждая пусть у себя своим занимается делом". Так он громко сказал. И бескрылым осталось в ней слово. Двери закрыла она от комнат, где жили служанки. Молча выскочил вон из дома коровник Филойтий И на дворе, обнесенном оградою, запер ворота. Под колоннадой лежал там канат корабельный, сплетенный Весь из папируса. Им он засов завязал и, вернувшись, На табуретке уселся, которую раньше оставил, За Одиссеем глазами следя. Во все стороны лук свой Тот уж вертел и повсюду оглядывал, цел ли остался Лук, не попортил ли червь в эти годы рогов его крепких. Так не один говорил, поглядев на сидевшего рядом: "Видно, он в луках знаток превосходный, но это скрывает. Может быть, дома и сам подобный же лук он имеет Иль себе сделать желает такой. Как усердно он вертит Лук и туда и сюда, подозрительный этот бродяга!" И говорили другие из юношей этих надменных: "Пусть и всегда чужеземец такое же счастье встречает, Как этот лук натянуть он сегодня, наверно, сумеет!" Так женихи говорили. Меж тем Одиссей многоумный Взял огромный свой лук и его оглядел отовсюду. Как человек, искусный в игре на форминге и в пеньи, Может на новый колок струну натянуть без усилья, Свитую круто овечью кишку у концов закрепивши, Так натянул Одиссей тетиву без усилья на лук свой. После того он ее попробовал правой рукою. Звон прекрасный струна издала, словно ласточка в небе. Дрогнуло сердце в груди женихов, изменились их лица. Громко Зевс загремел, и знаменье было в том громе. Рад божественный был Одиссей, в испытаниях твердый, Что ему знаменье сыном дано кривоумного Крона. Острую взял он стрелу, что пред ним на столе уж лежала Голая: все остальные лежали в колчане. Ахейцам Скоро самим на себе испробовать их предстояло. Лук за ручку держа, тетиву со стрелой потянул он И, не сходя с табуретки, вперед наклонясь и нацелясь, Острую выпустил с лука стрелу. Мгновенно чрез дыры Ручек всех топоров, ни одной не задев, пролетела Тяжкая медью стрела. Одиссей многоумный воскликнул: "Что, Телемах, не позорит тебя чужеземец, в столовой Сидя твоей? Я и в цель ведь попал и не долго трудился, Лук напрягая большой. Не совсем я уж силу утратил. Несправедливо бесчестят меня женихи и поносят. Ну, а теперь нам пора приготовить и ужин ахейцам Засветло. Нам ведь потом и другим предстоит насладиться, Пеньем с игрой на форминге. Ведь в них украшение пира!" Так он сказал и бровями повел. Опоясался тотчас Медным мечом Телемах, богоравного сын Одиссея, В руки копье медноострое взял и вблизи Одиссея Быстро стал возле кресла, оружием медным сияя. 22 Сбросил с тела тогда Одиссей многоумный лохмотья, С гладким луком в руках и с колчаном, набитым стрелами, Быстро вскочил на высокий порог, пред ногами на землю Высыпал острые стрелы и так к женихам обратился: "Ну, состязаньям "совсем безопасным" конец! Выбираю Цель я, в какую доселе никто не стрелял. Посмотрю-ка, Даст ли мне славу добыть Аполлон, попаду ль, куда мечу!" Так сказав, в Антиноя нацелился горькой стрелою. Тот в это время как раз поднять золотой собирался Кубок двуухий; его меж руками он двигал, готовясь Пить вино из него. Помышления даже о смерти Он не имел. Да и кто из обедавших мог бы подумать, Чтобы один человек, как могуч бы он ни был, такому Множеству мог принести погибель и черную Керу? В горло нацелясь, стрелой поразил Одиссей Антиноя. Юноши нежную шею насквозь острие пронизало. В сторону он наклонился, сраженный. Из рук его чаша Выпала наземь. Мгновенно из носа густою струею Хлынула кровь человечья. Ногой от себя оттолкнул он Стол и его опрокинул. Попадали кушанья на пол. С грязью смешались и хлеб и жаркое. В тенистом чертоге Подняли шум женихи, увидавши упавшего мужа. С кресел они повскакали и стали метаться по залу, Жадно глазами оружья ища по стенам обнаженным. Не было видно нигде ни щита, ни копья боевого. Гневными стали словами бранить женихи Одиссея: "Странник, себе на несчастье ты мужа убил! В состязаньях Больше уж ты не участник! Верна твоя скорая гибель! Мужа сейчас ты убил, который всех более знатен Был середь юношей наших. Добычей ты коршунов станешь!" Каждый так говорил. Все думали, что не нарочно Мужа странник убил. Не знали безумцы, что крепко Их и всех уж сетью своею опутала гибель. Грозно их оглядев, сказал Одиссей многоумный: "А, собаки! Не думали вы, что домой невредимым Я из троянской земли ворочусь! Вы мой дом разоряли, Спать насильно с собою моих принуждали невольниц, Брака с моею женою при жизни моей домогались И ни богов не боялись, живущих на небе широком, Ни что когда-нибудь мщенье людское вас может постигнуть. Вас и всех теперь погибель опутала сетью!" Бледный ужас объял женихов при словах Одиссея. Все озирались, куда от погибели близкой спастись им. Только один Евримах, ему отвечая, промолвил: "Если впрямь это ты, Одиссей-итакиец, вернулся, Верно сказал обо всем ты, что здесь натворили ахейцы. Много они безобразий свершили и в доме и в поле. В этом, однако, во всем один Антиной лишь виновен. Он же мертвый лежит. Дела эти он совершил все Не потому, что бы брак ему был так желанен иль нужен, - Нет, замышлял он другое, чего не исполнил Кронион, - Стать царем самому в краю благозданном Итаки, Сына ж убить твоего, его подстерегши в засаде. Ныне законно убит он, ты же нас пощади. Ведь твои мы! В будущем мы, при народе убытки твои возместивши, - Все, что выпито было и съедено здесь женихами, - Пеню ценностью в двадцать заплатим быков тебе каждый Медью иль золотом, сколько ты сердцем своим пожелаешь. Вправе на нас ты сердиться, покамест мы так не поступим". Грозно взглянув исподлобья, сказал Одиссей многоумный: "Если бы вы, Евримах, отцовское все мне отдали, Все, что теперь у вас есть и что приложить вы могли бы, То и тогда бы не стал я удерживать рук от убийства, Прежде чем женихам не отмстил бы за все преступленья. Выбор теперь вам один: иль, выйдя навстречу, сразиться, Или бежать, если только спастись кто сумеет от смерти. Вряд ли, однакоже, вам погибели близкой избегнуть!" Так он сказал. Ослабели у них и колени и сердце. Снова с речью тогда к женихам Евримах обратился: "Рук необорных, друзья, человек этот больше не сложит! Раз полированный лук и колчан захватить уж успел он, С гладкого будет порога стрелять он, пока без остатка Не перебьет женихов. Но вспомним, друзья, о сраженьи! Ну, обнажайте ж скорее мечи, отражайте столами Быстро разящие стрелы. Напрем на него всею силой Дружной толпой, чтоб его оттеснить от дверей и порога, Кинемся в город тогда и крик поскорее поднимем. После того этот муж стрелять никогда уж не стал бы!" Так кричал Евримах женихам. Он выхватил меч свой - Медный, острый с обеих сторон - и ринулся с криком На Одиссея. Но тот как раз в это время из лука Выстрелил, в грудь близ соска поразивши стрелой Евримаха, Быстрая в печень вонзилась стрела. Из руки ослабевшей Меч его выпал. Он сам зашатался, на стол повалился, Телом согнувшись, и наземь столкнул все стоявшие яства Вместе с кубком двуручным. Лицом он ударился об пол, Смертной охваченный мукой. Ногами обеими в кресло Пятками бил он. И тьма пред глазами его разлилася. Нисов сын Амфином, свой меч обнажив медноострый, Ринулся быстро вперед Одиссею-герою навстречу, Чтобы от двери его оттеснить. Но до этого раньше В спину его Телемах ударил копьем медноострым, Сзади, меж плеч, и, пробивши насквозь, из груди его выгнал. С шумом упавши, лицом он с размаху ударился оземь. Прочь отскочил Телемах, копье длиннотенное там же В теле оставив его. Боялся он, как бы в то время, Как он копье, наклонясь, извлекал бы, его из ахейцев Кто-либо или мечом не сразил, иль копьем не ударил. Прочь он пустился бегом, до отца добежал очень скоро, Близко стал перед ним и слова окрыленные молвил: "Щит и два острых копья тебе, о отец, принесу я, Также и шлем целомедный, к вискам прилегающий плотно. Вооружусь-ка, пойду я и сам. И Филойтию также И свинопасу оружие дам. С оружием лучше!" Так отвечая на это, сказал Одиссей многоумный; "Да, поскорее неси, пока еще есть у нас стрелы! Не оттеснили б от двери меня, как один я останусь". Так он сказал. Телемах, приказанье отца исполняя, Быстро пошел в кладовую, где сложены были доспехи, Выбрал четыре щита и восемь отточенных копий, Медных шлемов четыре, украшенных конскою гривой. Все это взял Телемах и к отцу прибежал поскорее. Раньше, однакоже, сам он оделся сверкающей медью. Также надели доспехи и оба раба. Одиссея, Хитрого в замыслах всяких, они, подойдя, обступили. Сам он, пока у него для защиты имелися стрелы, Целясь, стрелял в одного жениха за другим непрерывно В зале пространном своем. И они друг .на друга валились. После, когда у владыки стрелявшего стрелы иссякли, Наземь он гладкий свой лук опустил, к косяку прислонивши Около двери к блестящей стене, и стоять там оставил. Четырехкожным щитом покрыл после этого плечи, А на могучую голову шлем меднокожный надвинул С длинным конским хвостом, развевавшимся страшно на гребне. Взял два крепких копья, завершенных сверкающей медью. Выход был боковой проделан в стене многопрочной Близко совсем от порога прекрасного зала мужского. Путь был в узкий проход, запиравшийся крепкою дверью. Дверь Одиссей поручил охранять свинопасу. Стоял он Близко пред дверью. Тут было опасней всего нападенье. Заговорил Агелай, ко всем женихам обращаясь: "Не проберется ль из вас кто, друзья, этим ходом наружу, Чтобы людей известить и крик поднять на весь город? Больше тогда этот муж стрелять никогда уж не стал бы!" Так Агелаю в ответ козопас промолвил Меланфий: "Нет, питомец богов Агелай, невозможно! Ужасно Близко дверь от двора, и вход в нее больно уж узок. Всех бы там мог удержать один человек не бессильный. Но погодите! Оружие вам принести я сумею Из кладовой! Одиссей с блистательным сыном, наверно, Там, не еще где-нибудь, оружье из зала сложили". Так ответив ему, сквозь отверстие в зале Меланфий, Козий пастух, пробрался наверх, к кладовым Одиссея. Там двенадцать щитов он выбрал и столько же копий, Столько ж блистающих медью, хвостами украшенных шлемов. Быстро вернувшись назад, женихам он оружие отдал. У Одиссея ослабли колени и сердце при виде, Как женихи облекались в доспехи и как потрясали Длинными копьями. Дело теперь становилось труднее. К сыну тогда со словами крылатыми он обратился: "Верно, какая-нибудь из рабынь, Телемах, в нашем доме Злую с нами борьбу собирается весть иль Меланфий!" Так на это ему Телемах рассудительный молвил: "Сам, отец, погрешил я, никто здесь другой не виновен. Прочно прилаженной двери не запер ведь я в кладовую. У женихов оказался, как видно, лазутчик хороший. Слушай, поди-ка, Евмей, и двери запри в кладовую, И наблюдай, кто все делает это - рабыня ль какая Или Меланфий? Всех больше мне он подозренье внушает". Так Одиссей с Телемахом вели меж собой разговоры. В это время направился вновь в кладовую Меланфий Новых доспехов принесть. Свинопас божественный, сразу Это заметив, сказал Одиссею, стоявшему близко: "Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Снова, смотри, человек этот мерзкий, как мы угадали, Крадется к нам в кладовую! Дай точное мне приказанье: Там ли убить его, если его одолеть я сумею, Или сюда привести, чтоб достойно ему отплатил ты За преступленья, которых так много здесь в доме свершил он". Так, отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Я и сын Телемах женихов благородных все время, Как бы они ни рвались, удерживать будем на месте. Вы же оба, назад закрутив ему ноги и руки, Бросьте его в кладовую и двери заприте покрепче. Сзади к крученой веревке его привяжите и после Вздерните вверх высоко по столбу, притянув к перемету, Так, чтобы долго живой он висел в жесточайших страданьях". Так сказал он. Охотно приказу они подчинились И в кладовую пошли. Прихода их он не заметил. В это время внутри кладовой он обшаривал стены. Возле дверных косяков они притаились и ждали. Из кладовой выходя, на пороге явился Меланфий. Шлем прекрасный держал в одной он руке, а другою Щит огромный тащил, изъеденный ржавчиной, старый, В давние юные годы служивший герою Лаэрту. Он с перегнившими швами ремней в кладовой там валялся. Кинулись оба они на Меланфия, внутрь притащили За волоса и на землю швырнули, объятого страхом. Ноги и руки назад закрутили и, боль причиняя, Накрепко их там связали веревкою, как приказал им Сын Лаэрта, подобный богам Одиссей многостойкий. Сзади к крученой веревке его привязали и после Вздернули вверх высоко по столбу, притянув к перемету. Так, издеваясь над ним, Евмей свинопас, произнес ты: "Будешь теперь ты усердно всю ночь сторожить здесь, Меланфий. Лежа на мягкой постели, - такой, как тебе подобает! Рано рожденной Зари, выходящей из струй Океана, Ты уж наверно теперь не проспишь и поры не упустишь Гнать на обед женихам откормленных коз твоих в город!" Так там Меланфий остался, вися на ужасной веревке. Те же, доспехи надевши, блестящие заперли двери И к Одиссею вернулись, искусному в замыслах хитрых. Там, отвагой дыша, стояли они на пороге Четверо; в зале самом - благороднейших юношей много. Вдруг у порога явилась богиня Паллада Афина, Ментора образ приняв, с ним схожая видом и речью. Радость при виде ее Одиссея взяла, и сказал он: "Ментор, на помощь, сюда! Товарища милого вспомни! Много добра от меня ты видал. Ведь ты мне ровесник!" Чуял, однако, что это - зовущая к битвам Афина. В зале тогда со своей стороны женихи закричали. Дамасторид Агелай напустился на Ментора первый: "Ментор, не вздумай, смотри, на его увещанья поддаться, В битве ему подсобить и сражаться начать с женихами! Вот что в мыслях у нас и что мы наверно исполним: После того как мы этих убьем - Одиссея и сына, - Будешь с ними и ты умерщвлен, если только посмеешь С ними идти сообща. Головой ты за это заплатишь! Вас лишивши оружьем возможности делать насилья, Сколько имущества ты ни имеешь иль здесь, или в поле, Мы, с добром Одиссея смешав, меж собою поделим. В доме твоем проживать никому из детей не позволим, В городе нашем Итаке супруги твоей не оставим!" Так сказал он. Сильнее разгневалась сердцем Афина, Гневными стала словами богиня бранить Одиссея: "Нет уж в тебе, Одиссей, отваги и силы, с которой Для белорукой жены, благороднорожденной Елены, Целых девять лет ты под Троей упорно сражался! Много мужей умертвил ты в ужаснейших сечах кровавых, Взят по мысли твоей многоуличный город Приама. Как же теперь, в свой дом и к богатствам своим воротившись, Ты огорчаешься тем, что сражаться пришлось с женихами! Милый, пойди же сюда, стань рядом со мной, и узнаешь, Как средь враждебных мужей, тебя окружавших, умеет Ментор, рожденный Алкимом, платить за добро человеку". Так сказала, но полной победы еще не дала им: Раньше того испытать ей хотелось отвагу и силу И самого Одиссея и сына его Телемаха. На потолочную балку покрытого копотью зала Села богиня, вспорхнув, уподобившись ласточке видом. Дамасторид Агелай с Поликторовым сыном Писандром, С Амфимедонтом и Демоптолемом, с разумным Полибом И Евриномом на бой между тем женихов возбуждали. Первыми были они по отваге меж всеми другими, Кто оставался живым и за душу свою еще бился. Частые стрелы и лук смирить остальных уж успели. К ним Агелай обратился, ко всем свою речь обращая: "Скоро уж сложит, друзья, этот муж необорные руки! Ментор, смотрите, успел уж уйти, понапрасну нахвастав, И впереди перед дверью они лишь одни остаются. Разом, однакоже, всех своих копий, друзья, не бросайте. Бросьте сначала лишь шесть. И, может быть, Зевс, наш родитель, Даст Одиссея сразить и великую славу добыть нам. Только бы этот упал! С остальными же справимся скоро!" Так сказал он. И все, нацелившись, бросили копья, Как приказал он. Но мимо попали по воле Афины: В крепком дверном косяке копье одного задержалось, В прочно сбитые двери копье угодило другого, В стену вонзилось копье меднотяжкое третьего мужа. После того как они, никого не задев, пролетели, Начал к своим говорить Одиссей, в испытаниях твердый: "Также и к вам я, друзья, обратиться хотел бы. Давайте, Кинемте копья в толпу женихов, которые к прежним Всем преступленьям своим еще умертвить нас желают!" Так сказал он. И бросили все они острые копья, Метко нацелившись. Демоптолем был сражен Одиссеем, Был Телемахом сражен Евриад, а Елат - свинопасом; Муж, пасущий коров, Писандра убил. Повалились Все они разом, кусая зубами бескрайную землю. Прочь толпой женихи отбежали во внутренность зала. Те же кинулись следом и вырвали копья из трупов. Снова тогда женихи, нацелившись, бросили копья, Но большинство их опять промахнулось по воле Афины. В крепком дверном косяке копье одного задержалось, В прочно сбитые двери копье угодило другого, В стену вонзилось копье меднотяжкое третьего мужа. Амфимедонт же попал в Телемахову руку, слегка лишь Кисть оцарапав; разрезала медь только поверху кожу. Выше щита прочертил Ктесипп по плечу свинопаса Длинным копьем. Пролетело копье и на землю упало. Те, что вокруг Одиссея на выдумки хитрого были, Дружно в толпу женихов медноострые бросили копья. Евридаманта сразил Одиссей, городов разрушитель, Амфимедонта сразил Телемах, свинопас же - Полиба; Муж, пасущий коров, копьем своим длинным Ктесиппа В грудь поразил и, повергнув на землю, вскричал, похваляясь: "Сын Полиферсов, насмешник! Вперед не глупи и от громких Слов воздержись! Не твое это дело совсем! Предоставь их Вечным богам говорить. Ведь намного тебя они лучше. Это тебе за гостинец коровьей ногою, который Ты Одиссею поднес, когда он просил подаянья!" Так пастух тяжконогих коров говорил. Одиссей же Дамасторида огромным копьем умертвил рукопашно; А Телемах Леокрита убил, Евенорова сына, В пах поразивши копьем, и наружу конец его выгнал. Тот, вперед повалившись лицом, им ударился оземь, Тут с высоты, с потолка, воздела Афина эгиду, Смертным несущую гибель. И трепет сердца охватил их. Все разбежались по залу, как будто коровы, которых По лугу гонят рои оводов, налетев на них разом В вешнюю пору, в то время, как дни наиболее длинны. Те ж, соколам кривокогтым с изогнутым клювом подобясь, С гор налетевшим внезапно на птичью огромную стаю, - Тучами падают птицы, спасаясь от них, на равнину, Соколы бьют на лету их, и нет им спасенья ни в бегстве, Нет и в защите. Любуются люди, довольные ловом. Так же они женихов гоняли по залу, разили Копьями вправо и влево и головы им разбивали. Стонами полон был зал, и кровью весь пол задымился. Вдруг к Одиссею Леод подбежал, ему обнял колени И, умоляя его, слова окрыленные молвил: "Ноги твои, Одиссей, обнимаю - почти меня, сжалься! Верь, никогда ничего непристойного женщинам в доме Я не сказал и не сделал. Напротив, всегда я старался Даже других женихов удержать, кто подобное делал. Рук, однако, они от зла удержать не хотели. Из-за нечестия их им жребий позорный и выпал. Жертвогадатель, ни в чем не повинный, я должен погибнуть С ними! Ну что ж! Благодарности ждать за добро нам не нужно!" Грозно взглянув на него, сказал Одиссей многоумный: "Если ты жертвогадателем был здесь и хвалишься этим, - Часто, наверно, молился ты в доме моем, чтоб далеким Сладкий день моего возвращенья домой оказался, Чтоб на моей ты женился жене и детей нарожал с ней. Нет, тебе не уйти от несущей страдания смерти!" Так сказал он и поднял с земли мускулистой рукою Меч, упавший из рук убитого им Агелая. Этим мечом посредине он шеи Леода ударил. Крика не кончив, по пыли его голова покатилась. Гибели черной успел избежать Терпиад песнопевец, Фемий, которого петь женихи заставляли насильно. Около двери стоял боковой он в глубоком раздумьи, С звонкой формингой в руках, и меж двух колебался решений: Выйти ль из дома на двор и сесть за алтарь, посвященный Зевсу, хранителю мест огражденных, - алтарь, на котором Много бедер бычачьих сжигали Лаэрт с Одиссеем, - Иль, подбежав к Одиссею, обнять его ноги с мольбою. Вот что, старательно все обсудив, наилучшим почел он: Ноги с мольбою обнять Одиссея, Лаэртова сына. Полую взял он формингу свою и, сложив ее на пол Между кратером красивым и креслом серебряногвоздным, Сам подбежал к Одиссею, руками обнял его ноги И, умоляя, к нему обратился с крылатою речью: "Ноги твои, Одиссей, обнимаю: почти меня, сжалься! Сам позднее ты станешь жалеть, если буду убит я, Я певец, и богам свои песни поющий и людям! Я самоучка; само божество насадило мне в сердце Всякие песни. И кажется мне, что готов я, как богу, Песни петь для тебя. Не режь же мне горла, помилуй! Также и милый твой сын Телемах подтвердит, что я в дом твой Не добровольно являлся, что шел я, того не желая, Песни петь женихам за обедами их. Принуждали К этому люди меня - и больше числом и сильнее!" Речь услыхала его Телемаха священная сила. Быстро к отцу своему подошел он и громко промолвил: "Стой! Воздержись от убийства невинного этого мужа! Также спасем и Медонта глашатая! Он постоянно Много забот обо мне проявлял, как был я ребенком. Лишь бы только его не убили Евмей иль Филойтий Иль не попался б тебе под удар он, как в зал ворвался ты!" Так говорил он. Разумный Медонт его речи услышал. Сжавшись в комок, он под креслом лежал, покрывшись бычачьей Только что содранной шкурой, чтобы гибели черной избегнуть. Выскочил он из-под кресла и, сбросивши шкуру бычачью, Быстро колени обнял Телемаха, к нему подбежавши, И, умоляя, к нему обратился с крылатою речью: "Вот он я, здесь! Удержи ты отца, объясни ему, друг мой, Чтоб он в сверхмощи своей не убил меня острою медью В гневе на этих мужей женихов, поедавших бесстыдно В доме добро у него и тебя оскорблявших безумно!" Так, улыбнувшись, ответил ему Одиссей многоумный: "Не беспокойся! Вот этим спасен ты от гибели черной, Чтобы ты в будущем знал и другим сообщил бы, насколько Лучше людям хорошие делать дела, чем дурные. Вот что, однако: уйдите отсюда на двор и сидите Там, вне убийства, - и ты и певец этот песнеобильный. Надо мне кое-какие дела еще сделать по дому". Так сказал он. Пошли они оба и, выйдя наружу, Сели вблизи алтаря великого Зевса владыки, И озирались вокруг, и все еще ждали убийства. Стал между тем Одиссей оглядывать зал, не остался ль Кто между ними в живых, не избег ли погибели черной. Но неподвижно лежали, покрытые кровью и пылью, Кучами там женихи, как рыбы, которых в заливе, Неводом густопетлистым поймавши, из моря седого На прибрежный песок рыбаки извлекают, и кучи Их, по соленой тоскуя волне, на песке громоздятся; И отлетает их дух под пылающим солнечным жаром. Кучами так женихи один на другом там лежали. Сыну тогда Телемаху сказал Одиссей многоумный: "Ну-ка, пойди, Телемах, Евриклею кормилицу кликни. Нужно ей слово сказать, которое есть в моем духе". Так он сказал. Телемах, приказанье отца исполняя, Двери потряс и к себе Евриклею кормилицу вызвал: "Древнерожденная! Встань-ка, старушка! Ведь ты в нашем доме, Сколько ни есть тут рабынь, над всеми у нас надзираешь. Выйди скорее! Отец мой зовет, чтоб сказать тебе что-то!" Так он громко сказал. И бескрылым осталось в ней слово. Двери открыла она для жилья приспособленных комнат, Вышла из них. Телемах же повел ее вслед за собою. В зале она Одиссея нашла средь лежащих там трупов. Был он кровью и грязью запачкан, как лев, лугового Только что съевший быка: идет он, запачкана кровью Вся его мощная грудь, и кровью запачкана морда С той и другой стороны. И страшно с ним встретиться взглядом. Были запачканы так Одиссеевы руки и ноги. Трупы увидев мужей и безмерную кровь, Евриклея Вскрикнуть была уж готова, великое дело увидев, Но Одиссей, хоть и очень тянуло ее, помешал ей. Громко к ней со словами крылатыми он обратился: "Старая, радуйся тихо! Сдержись, не кричи от восторга ! Не подобает к убитым мужам подходить с похвальбою. Божья судьба и дурные дела осудили их на смерть. Не почитали они никого из людей земнородных - Ни благородных, ни низких, какой бы ни встретился с ними. Из-за нечестия их им жребий позорный и выпал. Вот что однако: домовых прислужниц-рабынь назови мне, Кто между ними бесчестил меня и какая невинна". Так на это ему в ответ Евриклея сказала: "Всю тебе правду скажу я, мой сын, ничего не скрывая. В доме у нас пятьдесят находится женщин служанок. Все они всяческим женским работам обучены нами, Чешут шерсть и несут вообще свою рабскую долю. Есть двенадцать средь них, пошедших бесстыдной дорогой. Не почитают они ни меня, ни саму Пенелопу. А Телемах, он недавно лишь вырос, ему приказанья Не позволяла еще давать Пенелопа рабыням. Дай-ка, однако, я наверх пойду, сообщу Пенелопе. В сон глубокий она каким-то повергнута богом". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Нет, ее ты пока не буди. А скажи, чтоб явились Те из служанок, которые здесь бесчинства творили". Так сказал Одиссей. Старуха из комнаты вышла Женщинам весть передать и вниз приказать им спуститься. Сам же он Телемаха, Филойтия и свинопаса Близко к себе подозвал и слова окрыленные молвил: "Трупы начните теперь выносить и рабыням велите. После того и столы и прекрасные кресла водою Вымойте дочиста, в ней намочив ноздреватые губки. После того же как все вы кругом приведете в порядок, Женщин рабынь уведите из зала на двор, в закоулок Между дворовою крепкой оградой и круглым сараем, Острыми их изрубите мечами и выньте у всех их Души, чтоб им позабылось, какие дела Афродиты При женихах совершались, как здесь они тайно любились". Так сказал он. Служанки вошли, прижимаясь друг к другу, Полные горя и страха, роняя обильные слезы. Стали прежде всего выносить они трупы убитых, Клали под портиком их, средь крепкой дворовой ограды, Тесно один близ другого. Давал Одиссей приказанья, Сам подгоняя рабынь. Поневоле они выносили. После того и столы и прекрасные кресла водою Вымыли дочиста, в ней намочив ноздреватые губки. А Телемах, свинопас и коровий пастух в это время Тщательно выскребли пол многопрочного дома скребками. Женщины сор собирали за ними и вон выносили. После того же как все привели они в зале в порядок, Вывели женщин из дома толпою и всех в закоулок Между дворовой оградой и круглым сараем загнали В место, откуда никто ускользнуть ни за что уж не смог бы. С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился: "Чистою смертью лишить мне совсем не желалось бы жизни Тех, которые столько позора на голову лили Мне и матери нашей, постели деля с женихами". Так он сказал и, канат корабля черноносого взявши, Через сарай тот канат перебросил, к столбу привязавши. После вздернул их вверх, чтоб ногами земли не касались. Так же, как голуби или дрозды длиннокрылые в сети, Ждущие их на кустах, спеша на ночлег, попадают И под петлями сетей ужасный покой их встречает, - Так на канате они голова с головою повисли С жавшими шею петлями, чтоб умерли жалкою смертью. Ноги подергались их, но не долго, всего лишь мгновенье. Выведен был и Меланфий на двор чрез преддверие зала, Уши и нос отрубили ему беспощадною медью, Вырвали срам, чтоб сырым его бросить на пищу собакам, Руки и ноги потом в озлоблении яром отсекли. Оба после того, обмыв себе руки и ноги, В дом Одиссея обратно вернулись. Свершилося дело. Он же тогда к Евриклее кормилице так обратился: "Серы мне, старая, дай очищающей, дай и огня мне. Нужно зал окурить. Сама ж к Пенелопе отправься И передай, чтоб спустилась сюда со служанками вместе. Всем домовым рабыням скажи, чтоб явились немедля". Так на это в ответ ему Евриклея сказала: "Все это, милый сынок, говоришь ты вполне справедливо. Дай-ка, однакоже, плащ и хитон для тебя принесу я. Рубищем этим одевши широкие плечи, не стой так В зале. В таком тебе виде являться теперь не годится". Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Прежде всего чтоб немедленно был мне огонь в этом зале!" Так он сказал. Не была Евриклея ему непослушна. Серу немедленно в зал принесла и огонь. Одиссей же Тщательно зал окурил, и дом весь, и двор огражденный. А Евриклея пошла чрез прекрасные комнаты дома Женщинам весть передать и вниз приказать им спуститься. С факелом ярким в руках они поспешили из комнат И Одиссея кругом обступили, его обнимали, Голову, плечи и руки ему целовали приветно. Сладко вдруг захотелось рыдать и стонать Одиссею. Сердцем всех узнавал он служанок одну за другою. 23 С сердцем ликующим в верхний покой поднялася старуха Весть госпоже сообщить, что здесь он, супруг ее милый. Двигались быстро колени ее, и ноги спешили. Над Пенелопой склонилась она и так ей сказала: "Милая дочка моя Пенелопа, проснись, чтоб глазами Ты увидала того, о ком ты все время тоскуешь! Здесь твой супруг Одиссей, домой он вернулся, хоть поздно, Всех перебил женихов, вносивших в ваш дом разоренье, Тративших ваши запасы, чинивших насилья над сыном!" Ей в ответ Пенелопа разумная так возразила: "Мамушка милая! Боги тебе помутили рассудок! Могут безумным они и очень разумного сделать И рассудительность дать человеку с легчайшим рассудком. Ум у тебя поврежден. А была ты ведь правильных мыслей. Сердцем так я страдаю, а ты надо мною смеешься, На ветер речи бросаешь! От сна вот меня пробудила Сладкого. Веки покрыв, совершенно меня оковал он. Крепко так никогда не спала я с тех пор, как уехал В неназываемый Зло-Илион Одиссей богоравный. Вот что: спустись-ка ты вниз и ко мне возвращайся обратно! Если б другая какая из женщин моих прибежала С вестью такою ко мне и меня бы от сна разбудила, Я бы ее отругала и тотчас велела убраться Снова в обеденный зал. Тебя твоя старость спасает!" Ей в ответ Евриклея кормилица так возразила: "Я над тобой не смеюсь, дорогое дитя мое, - вправду Здесь Одиссей, и домой он вернулся, как я утверждаю, - Тот чужеземец, которого все так бесчестили в доме. Сын твой давно уже знал, что домой Одиссей воротился, Но осторожно держал намеренья все его в тайне, Чтобы надменным мужам он мог отомстить за насилья". Радость взяла Пенелопу. С постели она соскочила, Сбросила с век своих сон, горячо обняла Евриклею И, с окрыленными к ней обращаясь словами, вскричала: "Милая мамушка, ну расскажи же мне полную правду! Если он вправду домой воротился, как ты уверяешь, - Как на лишенных стыда женихов, один против многих, Руки он мог наложить? Их всегда здесь толпится так много!" Ей в ответ Евриклея кормилица так возразила: "Я не видала, никто не сказал мне, я только слыхала Стоны мужей, убиваемых им. В глубине наших комнат В страхе сидели мы все за закрытою дверью, покуда Сын твой из девичьих комнат в обеденный зал нас не вызвал: Нас Одиссей приказал из комнат позвать Телемаху. В зале я Одиссея нашла средь поверженных трупов. Кучами всюду лежали они вкруг него, покрывая Крепко утоптанный пол. Увидав, ты согрелась бы духом. Кровью и грязью покрытый, на грозного льва походил он. Трупы убитых теперь лежат на дворе за дверями Кучею. Сам же большой он огонь разложил, чтобы серой Дом окурить наш прекрасный. Меня ж за тобою отправил. Ну же, иди поскорей! Пора, наконец, вам обоим Радостью сердце наполнить. Вы бед претерпели так много! Вот пришло исполненье давнишним желаниям вашим. Сам к очагу своему он вернулся живой и супругу С сыном возлюбленным дома нашел. Причинили немало Зла ему женихи, но он всем им отмстил по заслугам!" Ей Пенелопа разумная так отвечала на это: "Милая мамушка! Рано еще ликовать и хвалиться! Знаешь сама ты, каким бы он в дом свой явился желанным Всем, а особенно мне и нами рожденному сыну. Недостоверно, однакоже, то, что ты мне сообщила. Здесь женихов перебил кто-нибудь из богов, раздраженных Наглостью их, оскорбляющей дух, и дурными делами. Не почитали они никого из людей земнородных, Ни благородных, ни низких, какой бы ни встретился с ними. Из-за нечестия их и постигла беда. Одиссей же И возвращенье свое и себя с ним сгубил на чужбине". Ей Евриклея кормилица так возразила на это: "Что за слова у тебя из ограды зубов излетели! Муж твой вблизи очага здесь находится, ты же не веришь, Что он вернулся домой. Как твое недоверчиво сердце! Ну, тогда я тебе сообщу достовернейший признак, - Белым клыком кабана ему в ногу рубец нанесенный. Я тот рубец увидала, как мыла его, и хотела Тотчас тебе сообщить. Но рот он поспешно зажал мне И не позволил сказать, - осторожен умом и хитер он. Ну же, иди! Я себя самое прозакладывать рада: Если тебе солгала, то тягчайшей предай меня смерти!" Так тогда Пенелопа разумная ей отвечала: "Мамушка милая, как бы хитра ни была ты, но трудно Замыслы вечных богов разгадать и от них уберечься. Все же я к сыну готова идти моему, чтоб увидеть Мертвых мужей женихов, а также того, кто убил их". Так сказавши, из спальни пошла она вниз. Колебалась Сильно сердцем она, говорить ли ей издали с мужем Иль, подойдя, его руки и голову взять, целовать их? Переступив чрез порог из отесанных камней, вступила В зал Пенелопа и села к огню, напротив супруга, Возле стены. Прислонившись к высокой колонне, сидел он, Книзу глаза опустив, дожидаясь, услышит ли слово От благородной супруги, его увидавшей глазами. И удивленная долго молчала тогда Пенелопа: То, заглянувши в лицо, его находила похожим, То, из-за грязных лохмотьев, казался он ей незнакомым. С негодованием к ней Телемах обратился и молвил: "Мать моя, горе ты мать! До чего ты бесчувственна духом! Что от отца так далеко ты держишься ? Рядом не сядешь, Слово не скажешь ему и его ни о чем не расспросишь? Вряд ли другая жена в отдаленьи от мужа стояла б Так равнодушно, когда, перенесши страданий без счета, Он на двадцатом году наконец воротился б в отчизну! Сердце суше всегда в груди твоей было, чем камень!" Так Пенелопа разумная сыну тогда отвечала: "Ошеломило мне дух, дитя мое, то, что случилось. Я ни вопроса задать не могу, ни хоть словом ответить, Ни заглянуть ему прямо глазами в лицо. Если вправду Передо мной Одиссей и домой он вернулся, то сможем Легче друг друга признать. Нам ведь обоим известны Разные признаки, только для нас с ним лишенные тайны". Так сказала она. В ответ Одиссей улыбнулся И Телемаху немедля слова окрыленные молвил: "Что ж, Телемах, пусть меня твоя мать испытанью подвергнет! Скоро тогда и получше меня она верно узнает. Из-за того, что я грязен, что рубищем тело одето, Пренебрегает пришельцем она, говорит, что не тот я. Мы же обсудим покамест, как дальше с тобой мы поступим. Если в стране кто-нибудь одного хоть убил человека, Если заступников после себя тот и мало оставил, Все ж он спасается бегством, покинув родных и отчизну. Мы же опору страны истребили, знатнейших и лучших Юношей целой Итаки. Подумай-ка, сын мой, об этом". Так на это ему Телемах рассудительный молвил: "Сам на это смотри, отец дорогой! Утверждают Все, что по разуму выше ты прочих людей, что поспорить В этом с тобою не сможет никто из людей земнородных. С одушевленьем мы вслед за тобою пойдем, и наверно Силой не будем мы хуже, насколько ее у нас хватит". Так отвечая на это, сказал Одиссей многоумныи: "Вот что тебе я скажу - это кажется мне наилучшим. Прежде всего хорошенько помойтесь, наденьте хитоны, Также и всем прикажите домашним рабыням одеться. Пусть тогда песнопевец божественный с звонкой формингой Всех нас здесь поведет за собой в многорадостной пляске, Так, чтобы всякий, услышав снаружи, подумал о свадьбе, Будь то идущий дорогой иль кто из живущих в соседстве. Нужно, чтоб слух об убийстве мужей женихов разошелся В городе только тогда, когда мы уже скрыться успеем За город, в сад многодревный к себе. А уж там поразмыслим, Что нам полезного может послать олимпийский владыка". Так он сказал. И охотно приказу они подчинились. Прежде всего помылись они и надели хитоны, Женщины все нарядились. Певец же божественный в руки Взял формингу свою, и у всех пробудилось желанье Стройных игр хороводных, и плясок, и сладостных песен. Весь Одиссеев обширный дворец приводил в сотрясенье Топот ног мужей и жен в одеждах красивых. Так не один говорил, услышав, что делалось в доме: "На многосватанной, видно, царице уж женится кто-то! Дерзкая! Дом сберегать обширный законного мужа Вплоть до его возвращенья терпения ей не хватило!" Так не один говорил, не зная о том, что случилось. Великосердного сына Лаэрта меж тем Евринома, Ключница, вымыла в доме и маслом блестящим натерла. Плечи одела его прекрасным плащом и хитоном. Голову дева Афина великой красой озарила, Сделала выше его и полней, с головы же густые Кудри спустила, цветам гиацинта подобные видом. Как серебро позолотой блестящею кроет искусный Мастер, который обучен Гефестом и девой Афиной Всякому роду искусств и прелестные делает вещи, Так засияли красой голова Одиссея и плечи. Видом подобный бессмертным богам, из ванны он вышел, Сел после этого в кресло, которое раньше оставил, Против супруги своей и с такой обратился к ней речью: "Странная женщина! Боги, живущие в домах Олимпа, Твердое сердце вложили в тебя среди жен слабосильных! Вряд ли другая жена в отдаленьи от мужа стояла б Так равнодушно, когда, перенесши страданий без счета, Он наконец на двадцатом году воротился б в отчизну. Вот что, мать: постели-ка постель мне! Что делать, один я Лягу. У женщины этой, как видно, железное сердце!" Так на это ему Пенелопа царица сказала: "Странный ты! Я ничуть не горжусь, не питаю презренья И не сержусь на тебя. Прекрасно я помню, каким ты Был, покидая Итаку в судне своем длинновесельном. Ну хорошо! Постели, Евриклея, ему на кровати, Только снаружи, не в спальне, которую сам он построил. Прочную выставь из спальни кровать, а на ней ты настелешь Мягких овчин, одеялом покроешь, положишь подушки". Так сказала она, подвергая его испытанью. В гневе к разумной супруге своей Одиссей обратился: "Речью своею, жена, ты жестоко мне ранила сердце! Кто же на место другое поставил кровать? Это трудно Было бы сделать и очень искусному. Разве бы только Бог при желаньи легко перенес ее с места на место! Но средь живущих людей ни один, даже молодокрепкий, С места б не сдвинул легко той кровати искусной работы. Признак особый в ней есть. Не другой кто, я сам ее сделал. Пышно олива росла длиннолистая, очень большая, В нашей дворовой ограде. Был ствол у нее, как колонна. Каменной плотной стеной окружив ее, стал возводить я Спальню, пока не окончил. И крышей покрыл ее сверху. Крепкие двери навесил, приладивши створки друг к другу. После того я вершину срубил длиннолистой оливы, Вырубил брус на оставшемся пне, остругал его медью Точно, вполне хорошо, по шнуру проверяя все время, Сделал подножье кровати и все буравом пробуравил. Этим начавши, стал делать кровать я, пока не окончил, Золотом всю, серебром и слоновою костью украсил, После окрашенный в пурпур ремень натянул на кровати. Вот тебе признаки этой кровати, жена! Я не знаю, Все ли она на том месте стоит, иль на место другое, Срезавши ствол у оливы, ее кто-нибудь переставил". Так он сказал. У нее ослабели колени и сердце, - Так подробно и точно все признаки ей описал он. Быстро к нему подошла Пенелопа. Обняв его шею, Голову стала, рыдая, ему целовать и сказала: "О, не сердись на меня, Одиссей! Ты во всем и всегда ведь Был разумнее всех. На скорбь осудили нас боги. Не пожелали они, чтобы мы, оставаясь друг с другом, Молодость прожили в счастье и вместе достигли порога Старости. Не негодуй, не сердись на меня, что не сразу Я приласкалась к тебе, как только тебя увидала. Дух в груди у меня постоянным охвачен был страхом, Как бы не ввел в заблужденье меня кто-нибудь из пришельцев. Есть ведь немало людей, подающих дурные советы. Ведь и рожденная Зевсом Елена аргивская вряд ли б Соединилась любовью и ложем с чужим человеком, Если бы знала вперед, что отважные дети ахейцев Снова обратно должны отвезти ее в землю родную. Сделать позорный поступок ее божество побудило. Раньше в сердце свое не впускала она ослепленья Страшного, бывшего также началом и наших несчастий. Точно сейчас и подробно ты признаки мне перечислил Нашей кровати, которой никто из живущих не видел, Кроме тебя и меня, да рабыни еще Акториды, Данной отцом мне в служанки, когда я сюда отправлялась. Дверь нашей прочно устроенной спальни она охраняла. Как ни бесчувственно сердце мое, но его убедил ты!" Тут сильней у него появилось желание плакать. Плакал он, что жена его так хороша и разумна. Как бывает желанна земля для пловцов, у которых Сделанный прочно корабль, теснимый волнами и ветром, Вдребезги в море широком разбил Посейдон-земледержец; Только немногим спастись удалось; через волны седые, С телом, изъеденным солью морскою, плывут они к суше, Радостно на берег всходят желанный, избегнув несчастья. Так же радостно было глядеть Пенелопе на мужа; Белых локтей не снимала она с Одиссеевой шеи, Так в слезах и застала бы их розоперстая Эос, Если бы новая мысль не пришла совоокой Афине. Ночь надолго она у края земли задержала, А златотронную Эос - в водах Океана, велев ей Не запрягать быстроногих коней молодых в колесницу, Свет несущих для смертных людей, - Фаэтона и Лампа. С речью тогда Одиссей многоумный к жене обратился: "Мы с тобою, жена, не дошли до конца испытаний. Труд безмерный меня еще впереди ожидает, Очень большой и тяжелый, который я должен исполнить. Так мне душа предсказала Тиресия, фивского старца, В день тот, когда я в обитель Аида сошел, чтоб чрез это Путь к возвращенью найти и товарищам и самому мне. Ну, а теперь не пора ли в постель нам, жена, чтоб, улегшись, Сладостным сном мы могли насладиться один близ другого". Так на это ему Пенелопа царица сказала: "Будет постель для тебя, едва только ты пожелаешь, Раз уже сделали боги, что ты воротился обратно В дом прекрасно отстроенный твой и в родимую землю. Если ж сказал ты про подвиг, как бог то вложил тебе в сердце, Что же, поведай о нем мне: поздней все равно, без сомненья, Станет известно мне все. Почему не узнать мне теперь же?" Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Странная женщина! Что ты меня так настойчиво просишь Все говорить? Хорошо, я скажу, ничего не скрывая. Радости в этом ты мало найдешь. Да и сам я не много Радуюсь: мне он велел города обходить непрерывно С крепким веслом на плече и покоя не ведать, покуда В край не приду я к мужам, которые моря не знают, Пищи своей никогда не солят, никогда не видали Пурпурнощеких судов, не видали и сделанных прочно Весел, которые в море судам нашим крыльями служат. Признак надежный он мне сообщил, и его я не скрою: Если путник другой, со мной повстречавшийся, скажет, Что на блестящем плече лопату несу я, чтоб веять, - Тут же в землю воткнуть весло мое мне приказал он, В жертву принесть колебателю недр, Посейдону-владыке, Борова, что покрывает свиней, и быка, и барана, И возвратиться домой, и святые свершить гекатомбы Вечно живущим богам, владеющим небом широким, Всем по порядку. Тогда не средь волн разъяренного моря Тихо смерть на меня низойдет. Настигнутый ею, В старости светлой я мирно умру, окруженный всеобщим Счастьем народов моих. Все так и свершится, сказал он". Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала: "Если хоть лучшую старость тебе предназначили боги, - Есть надежда, что беды когда-нибудь нас и оставят". Так Одиссей с Пенелопой вели меж собой разговоры. В спальне меж тем Евринома с кормилицей стали при свете Факелов мягкое ложе стелить для обоих супругов. После того как кровать со стараньем они постелили, Спать старуха обратно отправилась в дом, Евринома ж, Бывшая горничной в спальне, к постели совсем уж готовой, Факел имея в руках, повела Одиссея с женою. В спальню обоих приведши, обратно ушла Евринома. С радостью место их старой кровати они увидали. Тут Телемах и коровий пастух с свинопасом от пляски Ноги свои удержали, потом удержали и женщин, Сами же спать улеглись в тенистом обеденном зале. Оба супруга, когда насладились желанной любовью, Стали после того наслаждаться беседой взаимной. Мужу она рассказала, как выстрадать много пришлось ей, Глядя в доме своем на толпу женихов обнаглевших, Столько во имя ее коров и овец забивавших, Выпивших столько вина, запасенного дома в сосудах. После того Одиссей рассказал, как он много печалей Людям доставил, как много трудов и тяжелых страданий Вытерпел сам. С наслажденьем внимала она, и не раньше Сон на веки ей пал, чем все до конца рассказал он. Начал с того, как сперва он ограбил киконов, как после В край обильный и тучный мужей лотофагов приехал, Что с ними сделал циклоп, как ему отомстил он за гибель Мощных товарищей, пожранных им безо всякой пощады, Как он к Эолу явился и тот его принял радушно, Как отослал, как судьба не дала им домой воротиться, Как налетевшая буря внезапно его подхватила И через рыбное море помчала, стенавшего тяжко; Также, как в город потом Телепил он попал к лестригонам, И корабли погубившим и спутников пышнопоножных Всех. Лишь один Одиссей убежал на судне чернобоком. И про Цирцею, про козни и хитрость ее рассказал он, Также, как он добрался до затхлого царства Аида, Чтоб прорицанье души Тиресия старца услышать, На корабле многовеслом как спутников всех увидал он, Также и мать, что его родила и вскормила ребенком; Как он пенье услышал сирен, сладкозвучно поющих, Как он к Планктам-утесам приплыл и к ужасной Харибде, Также и к Сцилле, которой счастливо никто не избегнет; Как его спутники дерзко забили коров Гелиоса, Как их корабль быстроходный разбил своей молнией серной Зевс высокогремящий и спутники в море погибли Все без изъятья, а сам он погибели черной избегнул; Как он к нимфе Калипсо на остров Огигию прибыл, Как держала она Одиссея, чтоб был ей супругом, В гроте глубоком своем, кормила его, обещалась Сделать бессмертным его и бесстаростным в вечные веки; К этому сердца, однако, в груди у него не склонила; Как, перенесши немало трудов, к феакам он прибыл; Почесть они оказали ему, как бессмертному богу, И в корабле отослали обратно в родную Итаку, Меди и золота дав ему вволю, а также одежды. Это он рассказал под конец уж, когда был охвачен Сном, расслабляющим члены и прочь уносящим заботы. Новая мысль тут пришла совоокой Афине богине: После того как, по мненью ее, Одиссей многоумный Ложем супруги своей и сладостным сном насладился, Утренней тотчас велела Афина Заре златотронной Выйти из вод Океана, чтоб свет принесла она людям. С мягкой постели вскочил Одиссей и промолвил супруге: "Досыта оба с тобой мы, жена, натерпелись страданий, Ты - о моем многотрудном скорбя возвращеньи в отчизну, Мне же Зевс и другие бессмертные боги все время, Как ни рвался я, мешали достигнуть родимой Итаки. Нынче, когда мы с тобой дождалися желанного ложа, Оберегай у нас дома богатства, какие остались, Скот же, который у нас наглецы женихи истребили, - Многое я захвачу, другое дадут мне ахейцы Сами, покамест всех стойл скотом не заполнят мне снова. Я же в наш сад многодревный отправлюсь. Хотел бы проведать Знатного там я отца моего, сокрушенного горем. Вот что, жена, поручаю тебе, хоть сама ты разумна: Только что солнце взойдет, - и тотчас молва разнесется О женихах благородных, которых у нас тут убил я, Наверх ты поднимись со своими служанками вместе, Там и сиди. От бесед воздержись и не делай вопросов". Так промолвивши, плечи прекрасной бронею одел он, Поднял от сна Телемаха, Филойтия и свинопаса И приказал им немедля надеть боевые доспехи. Не были те непослушны, оделись блестящею медью; Все они вышли, ворота раскрыв, во главе с Одиссеем. Свет уже был на земле, но богиня Паллада Афина, Мглою их окружив, увела их из города быстро. 24 Вызвал души мужей женихов, Одиссеем убитых, Бог Гермес килленийский. В руках золотой и прекрасный Жезл держал он, которым глаза усыпляет у смертных, Если захочет, других же, заснувших, от сна пробуждает. Двинув им, души повел он, и с писком они полетели. Так же, как в темном пространстве пещеры летучие мыши Носятся с писком, когда с каменистого свода, где густо Все теснятся они, одна упадет вдруг на землю, - С писком таким же и души неслись. Их вел за собою Темным и затхлым путем Гермес, исцеленье несущий. Мчались они мимо струй океанских, скалы левкадийской, Мимо ворот Гелиоса и мимо страны сновидений. Вскоре рой их достиг асфодельного луга, который Душам - призракам смертных уставших - обителью служит. Там они душу нашли Ахиллеса, Пелеева сына, Встретили душу Патрокла вместе с душой Антилоха, Душу Аякса, который всех лучше и видом и ростом После Пелида бесстрашного был среди прочих данайцев. Все стояли они вокруг Ахиллеса героя. К ним душа подошла Агамемнона, сына Атрея, Глядя печально. Вокруг него были друзей его души - Всех, кто смертную участь с ним принял в Эгистовом доме. Первой к нему обратилась душа Ахиллеса Пелида: "Думали мы, Атреид, что ты молнелюбцу Крониду Между героев других всех более мил неизменно, Ибо владыкою множества был ты мужей многомощных В дальнем троянском краю, где так мы, ахейцы, страдали. Все же случилось, что вот и тебя раньше срока постигла Смертная участь, которой никто не избег из рожденных. Должен ты был, наслаждаясь почетом, тебе подобавшим, Смерть и жребий принять в стране конеборных троянцев. Там над тобой всеахейцы насыпали б холм погребальный, Сыну б великую славу на все времена ты оставил. Но суждено тебе было погибнуть плачевнейшей смертью!" Так на это ему душа отвечала Атрида: "О блаженный Пелид, Ахиллес, на бессмертных похожий! Умер в троянском краю ты, вдали от отчизны, но много Было убито храбрейших троянских сынов и ахейских В битве за труп твой. А ты, забыв о боях колесничных, В вихре пыли лежал на огромном пространстве, огромный. Мы же сражались весь день напролет. И не кончили битвы Мы б ни за что, но Кронион ее прекратил ураганом. Вынесши труп твой к судам из сумятицы боя, на ложе Мы положили тебя, очистив прекрасное тело Теплой водою и маслом. Толпились данайцы вкруг тела, Слезы горячие лили и кудри себе обрезали. Весть услыхавши, из моря с бессмертными нимфами вышла Мать твоя. Крик несказанный, ужасный пронесся над морем. В трепет великий ахейцы пришли, этот крик услыхавши. Все бы они повскакали и к полым судам убежали, Не удержи человек их, знаньем большим умудренный, - Нестор; советы всегда наилучшие всем подавал он. Благожелательства полный, сказал он собранью ахейцев: - Стойте, ахейцы! Не бойтесь, сыны аргивян, не бегите! Мать его это из моря с бессмертными нимфами вышла На берег, чтобы увидеть погибшего милого сына! - Так он ахейцам сказал, и бегство они прекратили. Дочери старца морского, тебя обступив отовсюду, С горькой печалью в одежды бессмертные труп твой одели; Музы - все девять - подряд голосами прекрасными пели Песнь похоронную. Так потрясающе песнь их звучала, Что не в слезах никого не увидел бы ты из ахейцев. Целых семнадцать и дней и ночей над тобой непрерывно Все мы - бессмертные боги и смертные люди - рыдали. На восемнадцатый день мы предали огню. И забили Множество в жертву и жирных овец и быков тяжконогих. Был сожжен ты в одежде богов, умащенный обильно Сладким медом и маслом. И много героев ахейских В ярко сверкавших доспехах пылавший огонь обходили - Пешие, конные. Шум поднимался от них несказанный. После того как с тобою покончило пламя Гефеста, Белые кости твои, Ахиллес, мы с зарею собрали И в золотой положили сосуд, наполненный маслом И неразбавленным, чистым вином. Дала его мать нам - Дар Диониса, сказала она, а работа Гефеста. Белые кости твои там лежат, Ахиллес многославный, Вместе с костями Патрокла умершего, Менетиада, Но от костей Антилоха отдельно, которого чтил ты Более всех остальных товарищей после Патрокла. Холм большой и прекрасный насыпали мы над костями, - Все мы, могучее войско ахейских сынов копьеборных, - Над Геллеспонтом широким, на мысе, вдающемся в море, Так, чтобы издали с моря все люди могли его видеть, Все - и живущие ныне и те, кто позднее родится. Мать, у богов испросивши призы красоты необычной, Их положила на место ристаний для знатных ахейцев. Много ты раз, Ахиллес, в похоронных участвовал играх При погребеньи царей и героев, когда, к состязаньям Разным готовя себя, молодежь пояса надевает. Сильно б, однакоже, ты изумился, когда бы увидел Эти призы, что тогда в твою честь приготовлены были Сереброногой Фетидой. Богами был очень любим ты! Так, и умерши, ты имя свое сохранил. Никогда уж Светлая слава твоя, Ахиллес, меж людьми не погибнет. Мне же что из того, что войну я привел к завершенью? При возвращеньи печальную смерть от руки мне Эгиста И Клитемнестры, проклятой жены моей, Зевс приготовил". Так Атрид с Ахиллесом вели меж собой разговоры. Близко Аргоубийца-вожатый предстал перед ними, Души ведя за собой женихов, Одиссеем убитых. Оба они изумились и прямо пошли, увидавши. Сразу был узнан душой Агамемнона, сына Атрида, Амфимедонт достославный, рожденный на свет Меланеем. Гостем он был у него на Итаке, живя в его доме. Первой Атрида душа к нему обратилася с речью: "Амфимедонт, как случилось, что в мрачную землю сошли вы, Все отборные, все однолетки? Никто, отбирая, Лучших по городу выбрать мужей, уж наверно, не мог бы! Или вас Посейдон погубил в кораблях ваших быстрых, Грозную силу воздвигнув свирепо бушующих ветров? Иль вас на суше враги где-нибудь погубили в то время, Как вы отрезать старались коровьи стада и овечьи Или как женщин и город какой захватить домогались? Дай мне ответ на вопрос. Ведь гостем тебе прихожусь я. Иль ты не помнишь уже, как в дом ваш пришел я когда-то, Чтоб с Менелаем, подобным богам, убедить Одиссея Вместе ехать в судах крепкопалубных против троянцев? Целый мы месяц по морю широкому плыли. С трудом лишь Нами был убежден Одиссей, городов разрушитель". Амфимедонта душа на это ему отвечала: "Славный герой Атреид, владыка мужей Агамемнон! Все это, богорожденный, я помню, о чем говоришь ты, И расскажу обо всем хорошо и вполне откровенно, Как исполнение злое погибели нашей свершилось. Сватались мы за жену Одиссея. Давно уж уехал Из дому он. Ни согласья на брак, ни отказа царица Нам не давала, готовила ж смерть нам и черную Керу. Кроме того, против нас и другую придумала хитрость. Ткань начала она ткать, станок у себя поместивши, - Тонкую, очень большую, - и нам объявила при этом: - Вот что, мои женихи молодые, ведь умер супруг мой, Не торопите со свадьбой меня, подождите, покамест Савана я не сотку, - пропадет моя иначе пряжа! - Знатному старцу Лаэрту на случай, коль гибельный жребий Скорбь доставляющей смерти нежданно его здесь постигнет, - Чтобы в округе меня не корили ахейские жены, Что похоронен без савана муж, приобретший так много. - Так говорила и дух нам отважный в груди убедила. Что ж оказалось? В течение дня она ткань свою ткала, Ночью же, факелы возле поставив, опять распускала. Длился три года обман, и ей доверяли ахейцы. После того ж как четвертый уж год наступил, совершили Месяцы круг свой обычный и множество дней пролетело, Женщина нам сообщила, которая все это знала. За распусканием ткани прекрасной ее мы застали, И поневоле тогда работу пришлось ей окончить. Выткав и вымыв великую ткань, нам она показала Этот покров погребальный, сиявший, как солнце иль месяц. Тут откуда-то бог, нам враждебный, привел Одиссея К самому краю полей, где жил свинопас в своем доме. Прибыл туда же и сын Одиссея, подобного богу. В Пилосе был он песчаном и морем оттуда приехал. Злую смерть женихам замышляя, отправились оба В город наш славный они. Одиссей, отставши от сына, Шел далеко назади. Впереди шел сын Одиссеев. Вел свинопас Одиссея, в дрянное одетого платье. Был похож Одиссей на старого нищего видом, Брел, опираясь на палку, в одежде убогой и рваной. Кто бы подумал из нас, даже самый по возрасту старший, Что Одиссей перед нами, внезапно вернувшийся в дом свой? Мы швыряли в него, оскорбляли дурными словами. Несколько времени он выносил терпеливо и стойко В собственном доме своем и наши удары и ругань. Но, побуждаемый волей эгидодержавного Зевса, С сыном своим Телемахом забрал все оружие в доме, Снес в кладовую и запер, двери засовом задвинув. Замысел хитрый тая, супруге тогда приказал он Выложить лук перед нами, а также седое железо - И состязанье для нас, горемык, и начало убийства. Но ни один между нас не смог нацепить на могучий Лук тетиву. Оказались для этого слишком мы слабы. После, когда этот лук попал в Одиссеевы руки, Дружно и громко мы все закричали словами, чтоб лука, Сколько бы он ни просил, ему ни за что не давали. Только один Телемах его ободрил и позволил. В руку приняв, Одиссей богоравный, в несчастиях твердый, Лук легко натянул и стрелу прострелил сквозь железо, После взошел на порог и высыпал острые стрелы, Страшно глядя, и тотчас сразил Антиноя стрелою; Начал потом и в других посылать многостонные стрелы, Целясь в упор. Женихи валились один на другого. Ясно было для всех, что какой-то им бог помогает. Ярости бурно отдавшись, они нас по залу разили Копьями вправо и влево и головы нам разбивали. Стонами полон был зал, и кровью весь пол задымился. Так, Агамемнон, погибли мы все. Наши трупы доселе, Непогребенные, кучей лежат в Одиссеевом доме. Ни у кого еще дома не знают того, что случилось, Близкие - кто бы, от крови омыв наши раны, на ложе Труп положил и оплакал, как принято это для мертвых". Так на это ему душа отвечала Атрида: "Как ты блажен, Одиссей многохитрый, рожденный Лаэртом! Ты жену приобрел добродетели самой высокой: Что за хорошее сердце у ней, как она безупречна, Как она помнит о муже законном своем Одиссее! Да! Между смертными слава ее добродетели вечно Будет сиять на земле. И на полные прелести песни О Пенелопе разумной певцов вдохновят олимпийцы. Не такова Тиндареева дочь, совершившая злое, Мужа законного смерти предавши. Суровая песня Будет о ней меж людей. Навеки она осрамила Племя всех жен слабосильных, которые даже невинны!" Так скончавшихся души вели меж собой разговоры, Стоя в обители мрачной Аида, в глубинах подземных. Те же, к полю спустившись из города, прибыли вскоре В сад Лаэртов, прекрасно возделанный. Сад тот когда-то Сам Лаэрт приобрел и над ним потрудился немало. Был там дом. Отовсюду его обегала пристройка. В ней плененные в войнах рабы, по приказу Лаэрта Всячески несшие труд, отдыхали, обедали, спали. В доме старуха сикелка жила. Усердно ходила За стариком она здесь, в отдаленьи от города, в поле. С речью такой Одиссей к рабам обратился и к сыну: "Вы отправляйтесь теперь в прекрасно отстроенный дом наш И на обед заколите свинью, какая получше. Я же пойду и отца моего испытанью подвергну - Сразу ль меня он узнает, как только увидит глазами, Или, так долго пробывши вне дома, я буду не узнан?" Так сказал он и выдал рабам боевые доспехи. После того они быстро направились в дом, Одиссей же В сад плодовый пошел, отца испытать там надеясь. В сад пространный спустился и Долия там не нашел он, И никого из рабов иль сынов его. Все они вышли Вон из сада терновник сбирать для садовой ограды. Шел впереди их старик и дорогу показывал прочим. Только отца одного нашел он в саду плодоносном. Куст окапывал он. Был грязен. На грубом хитоне Всюду виднелись заплаты. Поножи из кожи бычачьей, Тоже в заплатах, на голени он повязал от царапин. Из-за колючек на руки надел рукавицы, и козья На голове, выражавшей страданье, виднелася шапка. Только увидел его Одиссей, удрученного тяжкой Старостью, с сердцем, великой исполненным мукой и скорбью, Остановился под грушей высокой и горько заплакал. Он между помыслов двух и умом колебался и духом: Броситься ль прямо к отцу, обнять, целовать его жарко, Все сказать, - что он дома опять, что вернулся в отчизну, - Или сперва расспросить и его испытанью подвергнуть. Вот что, тщательно все обсудив, наилучшим признал он: Раньше шутливою речью подвергнуть его испытанью. Так порешивши, к Лаэрту пошел Одиссей богоравный. Тот в это время окапывал куст, головою склонившись. Близко к нему подошел блистательный сын и промолвил: "Очень, старик, ты искусен и опытен в деле садовом! Все тут в прекрасном порядке. Смотрю - ничего без ухода Не оставляешь ты в целом саду - ни кустов, ни оливы, Ни виноградной лозы, ни груши, ни гряд огородных. Слово другое скажу, ты же гнева не вкладывай в сердце. Плох уход за тобою самим. Невеселая старость Пала на долю тебе. Ты грязен, одет неприглядно. Не за безделье твое о тебе не печется хозяин, И ничего в тебе рабского нет, только стоит увидеть Рост и наружность твою: на царя ты всем видом походишь. Было б приличней такому, как ты, омывшись, насытясь, Спать на мягкой постели, как всем старикам подобает. Вот что, однако, скажи, и скажи мне вполне откровенно: Кто тебе господин? За чьим это садом ты смотришь? Также и это скажи мне правдиво, чтоб знал хорошо я: Вправду ль в Итаку мы прибыли здесь, как сегодня сказал мне Кто-то из здешних, меня на дороге сюда повстречавший? Был он не очень приветлив, сказать не хотел мне подробно Иль мое слово послушать, когда о своем его госте Спрашивал я, существует ли он где-нибудь и живет ли Или его уж не стало и в область Аида сошел он. Я тебе прямо скажу. Послушай меня и запомни. Мужа когда-то в отчизне своей принимал я, как гостя, В дом пришедшего наш. И никто из мужей чужедальних Более милый, чем он, в мой дом никогда не являлся. С гордостью он говорил, что с Итаки он острова родом И что приходится сыном Лаэрту, Аркесьеву сыну. Гостя я во дворец к нам привел, и принял радушно, И угощал из запасов, в обильи имевшихся в доме, Также поднес и дары, какие гостям подобают: Золота семь ему дал я талантов в искусных издельях, Дал сребролитный кратер, покрытый резными цветами, Дал двенадцать простых плащей шерстяных и покровов, Столько ж прекрасных плащей полотняных и столько ж хитонов. Женщин кроме того подарил, рукодельниц искусных, Счетом четыре, красивых, которых он сам себе выбрал". Слезы из глаз проливая, отец Одиссею ответил: "Странник, вот именно в этот-то край ты как раз и приехал. Но господа тут сейчас - нечестивые, наглые люди. Ты на подарки напрасно потратился, столько их давши. Если бы дома его в стране итакийской застал ты, Он, ответно тебя одарив, домой бы отправил И угощал бы радушно, как принято делать с гостями. Вот что, однако, скажи, и скажи мне вполне откровенно: Сколько прошло уже лет с той поры, как его угощал ты? Гость тот злосчастный - мой сын. Когда-то он был, горемыка, Сын мне! Однако теперь, вдалеке от друзей и отчизны, Либо в море был съеден он рыбами, либо на суше Сделался пищею птиц и зверей. И обряжен он не был Матерью, горестно не был оплакан ни ею, ни мною! Также жена Пенелопа богатоприданная с воем Не припадала к одру умиравшего, глаз не закрыла Мертвому мужу, как это с умершими принято делать. Также и это скажи мне вполне откровенно, чтоб знал я: Кто ты? Родители кто? Из какого ты города родом? Где тот корабль, что привез и тебя и твоих богоравных Спутников к нам? Иль один, на чужом корабле, как попутчик, К нам ты приехал, они же, ссадив тебя, дальше поплыли?" Так на это ему отвечал Одиссей многоумный: "Я на это тебе вполне откровенно отвечу. Из Алибанта я родом, имею там дом знаменитый, Сыном я прихожусь Афейданту Полипемониду, Имя мне самому - Еперит. Божество же пригнало К вашим меня берегам из Сикании против желанья. Свой корабль я далеко отсюда поставил, близ поля. Пятый идет уже год Одиссею с тех пор, как от нас он, Муж бессчастный, уехал и край мой родимый покинул. Добрый путь ему птицы сулили, взлетевшие справа. Радуясь их предсказанью, его я в дорогу отправил, Радостно сам он отплыл. Мы оба надеялись часто Гостеприимно встречаться, подарки давая друг другу". Кончил он. Черная туча печали покрыла Лаэрта. Темной золы захвативши в отчаяньи полные горсти, Голову ею седую посыпал он, часто стеная. Дух взволновался у сына. Смотрел на отца-старика он, - С острою силой внезапно в носу у него защипало. Кинулся он, и обнял старика, и, целуя, промолвил: "Здесь я, отец! Я - тот, о котором узнать ты желаешь! Я на двадцатом году воротился в родимую землю. Но воздержись, мой отец, от рыданий и слезного плача. Вот что тебе я скажу: мы очень должны торопиться. Всех мужей женихов я вчера перебил в нашем доме, Мстя им за злые дела и позор, сокрушающий сердце". Так на это ему Лаэрт возразил и промолвил: "Если впрямь это ты, мой сын Одиссей, воротился, Верный какой-нибудь признак скажи мне, чтоб мог я поверить". Так отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Прежде всего погляди на этот рубец мой, который Белым клыком на Парнасе кабан мне нанес на охоте. Был туда я тобой и почтенною матерью послан, Чтоб Автолика проведать, отца моей матери. Должен Был я дары получить, которые мне обещал он. Ну, а теперь перечислю деревья, которые ты мне Некогда в этом саду подарил. Мальчишкою был я, По саду шли мы с тобой. И о дереве каждом тебя я Спрашивал. Ты мне его называл и о нем говорил мне. Груш тринадцать и яблонь мне десять тогда подарил ты, Сорок смоковниц; еще пятьдесят мне рядов обещал ты Лоз виноградных, плоды приносящих весь год непрерывно, - Вижу вокруг и сейчас тут я самые разные гроздья, - Если только погода ниспослана будет Кронидом". Так он сказал. У Лаэрта ослабли колени и сердце: Признаки тотчас узнал он, которые тот перечислил. Сына он обнял руками и тут же упал без сознанья. На руки быстро его подхватил Одиссей многостойкий. Тот наконец отдышался, и дух собрался в его сердце. Тотчас тогда он в ответ слова окрыленные молвил: "Зевс, наш родитель! Так есть еще боги на светлом Олимпе, Раз за нечестье и наглость они женихам отомстили! Сердцем, однако, теперь ужасно боюсь я, чтоб вскоре Все итакийцы сюда не пришли и вестей об убийстве Не разослали повсюду, по всем городам кефалленским". Так на это ему отвечал Одиссей многоумный: "Не беспокойся! Об этом теперь не заботься нисколько! Лучше пойдем-ка в твой дом. Ведь он недалеко от сада. Я уж туда Телемаха с Филойтием и свинопасом Раньше послал, чтоб обед приготовили нам поскорее". Так он сказал. И пошли они оба к прекрасному дому. После того как для жизни удобного дома достигли, Там Телемаха застали, Филойтия и свинопаса. Мясо рубили они и в кратере вино уж мешали. Великосердного старца Лаэрта старуха сикелка Вымыла в доме меж тем и маслом блестящим натерла. В плащ прекрасный одела потом. А богиня Афина, Ставши близ пастыря войска, его увеличила ростом, В члены влила полноту и на вид его сделала крепче. Вышел из ванны Лаэрт. Увидавши его, изумился Сын, - до того был похож на бессмертного бога он видом, Громко к нему Одиссей обратился со словом крылатым: "Кто-то из вечно живущих богов, отец мой, как видно, Выше ростом сделал тебя и наружностью лучше". Так на это ему Лаэрт рассудительный молвил: "Если бы, Зевс, наш родитель, и вы, Аполлон и Афина, Был я таким же, каким, в Кефаллении царствуя, город Нерик я взял благозданный, стоявший на мысе высоком Материка, - если б был я таким же вчера в нашем доме, Если б, одетый в доспехи, я принял участие в битве Против мужей женихов! Сокрушил бы колени я многим Бывшим в зале мужам и радость тебе бы доставил!" Так Одиссей и Лаэрт вели меж собой разговоры. Те же, окончив трудиться и вкусный обед приготовив, Рядом сели за стол по порядку на стулья и кресла. Все приступили к обеду. Как раз подошел в это время Старый Долий, а с ним сыновья старика. Возвратились С поля, с работы они. Позвала их, пришедши за ними, Мать, старуха сикелка, которая всех их вскормила И за отцом, стариком одряхлевшим, ходила усердно. Как увидали они Одиссея и сердцем узнали, Остановились и стали средь дома. С приветливой речью К ним Одиссей обратился и слово такое промолвил: "Что же, старик, садись за обед, перестань удивляться! Нам давно уже хочется есть, и все это время Мы только вас дожидались, когда вы воротитесь с поля". Долий, обе руки протянувши, пошел к Одиссею, Руку его возле кисти схватил, целовать ее начал И со словами к нему окрыленными так обратился: "Друг, воротился ты! Как мы все время тебя ожидали! Боги сами тебя привели! Мы уж думать не смели! Здравствуй и радуйся много! Пусть счастье дадут тебе боги! Вот что, однакоже, точно скажи мне, чтоб знал хорошо я: Знает ли все Пенелопа разумная, дали ли знать ей О возвращеньи твоем, или вестника нужно послать к ней?" Так отвечая на это, сказал Одиссей многоумный: "Все уже знает, старик. Чего ты об этом хлопочешь?" Долий обратно тогда на гладкое кресло уселся. В свой черед и его сыновья, окружив Одиссея, Руки с приветливой речью ему горячо пожимали. После того близ отца своего по порядку уселись. Так в том доме они все заняты были обедом. Быстро молва между тем по городу всюду ходила, Страшную участь и лютую смерть женихов разглашая. Только что весть разнеслась по Итаке, тотчас отовсюду Все к Одиссееву дому сбежались, вопя и стеная. Вынесли трупы из дома, и здешних - свои схоронили, Тех же, кто был из других городов, по домам разослали, Их поручив отвести рыбакам на судах быстроходных. Сами ж толпою на площадь пошли с опечаленным сердцем. После того же как все собрались, отовсюду сошедшись, Встал пред собраньем Евпейт и с речью к нему обратился. Невыносимая скорбь в его сердце лежала о сыне, Об Антиное, нашедшем погибель от рук Одиссея. Слезы об нем проливая, он стал говорить и промолвил: "Злое дело, друзья, этот муж для ахейцев придумал! Доблестных много мужей в кораблях из Итаки увезши, Полые он погубил корабли, погубил и все войско. Нынче ж, вернувшись домой, знатнейших убил кефалленцев. Прежде чем этот успеет отсюда отправиться в Пилос Или в Элиде божественной скрыться - владеньи епейцев, - Други, пойдем! Иль всегда нам и после придется стыдиться! Нам это будет великим позором и в дальнем потомстве, Если за наших погибших детей и за братьев убийцам Мы не отмстим! Мне совсем бы тогда уж не радостно стало Жить! Умереть бы скорей, очутиться с убитыми вместе! Други, пойдем! Не дадим переправиться им через море!" Так говорил он рыдая. И жалость взяла всех ахейцев. Близко к ним подошли Медонт и божественный Фемий Из Одиссеева дома, едва только сон их покинул. Остановились в средине. Увидев их, все изумились. К ним обратился Медонт, исполненный мыслей разумных: "Вот что я вам, итакийцы, скажу. Одиссей, уж поверьте, Не против воли богов на подобное дело решился! Сам я какого-то бога бессмертного видел, который, Ментора образ приняв, стоял близ Лаэртова сына; То впереди Одиссея являлся, его ободряя, То в толпу женихов внося и смятенье и ужас, Их по залу гонял, и они друг на друга валились". Бледный ужас при этих словах охватил итакийцев. С речью к ним обратился старик Алиферс благородный, Масторов сын; и вперед и назад он один только видел. Мыслей полный благих, он сказал пред собраньем ахейцев: "Слушайте, что, итакийцы, сегодня пред вами скажу я! Все это дело, друзья, из-за трусости вашей свершилось. Слушать вы ни меня не хотели, ни пастыря войска Ментора, чтоб ваши дети безумства свои прекратили, Что безобразное дело они нечестиво свершают, Так расточая чужое добро и бесчестя супругу Храброго мужа, который - вы ждали - домой не вернется. Пусть хоть теперь будет так. Послушайте то, что скажу я: Нет, не пойдем, чтоб и худшей беды на себя не накликать!" С громкими криками с мест одни поднялися при этом - Большая часть. Но другие толпою остались на месте. Им не понравилась речь Алиферса, они пожелали Вслед за Евпейтом идти и бросились все за оружьем. Тело блестящею медью одевши, густою толпою Вышли за город они, хоровыми площадками славный. Вел их Евпейт за собой, безумное дело замыслив. Думал, что сможет за сына отмстить. Но назад воротиться Не суждено ему было, и там себе гибель нашел он. К Зевсу Крониону тут обратилась богиня Афина: "О наш родитель Кранид, меж властителей всех наивысший! Дай мне ответ на вопрос: что в уме своем нынче таишь ты? Хочешь ли злую войну и ужасную сечу продолжить Или же дружбу меж теми решил учредить и другими?" Зевс, собирающий тучи, на это ответил Афине: "Что ты об этом меня расспрашивать вздумала нынче, Милая дочь? Не сама ль ты в рассудке своем порешила, Как им всем Одиссей отомстит, возвратившись в отчизну. Делай, как хочешь. Я только скажу, как было бы лучше. Нынче, когда отомстил женихам Одиссей богоравный, Пусть договор заключат, что царем он всегда у них будет. Мы же смерть сыновей их и братьев покроем забвеньем. Пусть между тех и других, как прежде, любовь утвердится, Чтобы в богатстве и мире все время страна процветала". Так ее он к тому поощрил, что самой ей желалось. Ринулась бурно богиня с высоких вершин олимпийских. После того как насытились все медосладкою пищей, Начал им говорить Одиссей, в испытаниях твердый: "Пусть кто-нибудь поглядит, не близко ли те уж подходят". Так сказал он. И Долия сын поднялся, как велел он. Вышел и стал на порог. И всех их уж близко увидел. Быстро тогда Одиссею слова он крылатые молвил: "Вооружайтесь, как можно скорее! Они уже близко!" Все вскочили и стали в доспехи свои облекаться. Был Одиссей сам-четверт. И шесть сыновей еще было Долия. Также и сам он с Лаэртом надели доспехи, Хоть сединою покрытые оба - бойцы поневоле. После того же как все они медью блестящей оделись, Вышли, настежь двери раскрыв, во главе с Одиссеем. Близко к ним подошла совоокая дева Афина, Ментора образ приняв, с ним схожая видом и речью. Радость при виде ее испытал Одиссей многостойкий. Быстро он милому сыну сказал своему Телемаху: "Раз сюда, Телемах, ты пришел, то и сам понимаешь: Здесь сейчас предстоит померяться доблестыо людям! Не опозорь же, смотри, Одиссеева рода! Доселе Силой и мужеством мы на всю отличалися землю". Так, отвечая отцу, Телемах рассудительный молвил: "Сам, если хочешь, увидишь, отец дорогой; это сердце Не опозорит, как ты опасаешься, нашего рода". Так промолвил он. Радость Лаэрта взяла, и сказал он: "Милые боги! Какой нынче день мне! Какая мне радость! В доблести сын мой и внук соревнуются между собою!" Близко к Лаэрту тогда подошла и сказала Афина; "Аркейсиад, меж товарищей всех наиболе мне милый! В помощь Зевса призвавши отца с совоокой Афиной, Быстро копьем длиннотенным взмахни и пошли его с силой!" Так сказавши, вдохнула великую силу Афина. Дочери Зевса великого он горячо помолился, Быстро копьем длиннотенным взмахнул и послал его с силой. В шлем меднощечный с налету оно поразило Евпейта. Шлем копья не сдержал, насквозь его медь пронизала. Наземь Евпейт повалился, доспехи его загремели, Ринулись тут Одиссей и блистательный сын на передних, Стали двуострыми копьями их поражать и мечами. И погубили бы всех и лишили бы их возвращенья, Если бы голосом громким не крикнула дева Афина, Зевса эгидодержавного дочь, и людей не сдержала: "Междоусобный ваш бой прекратите! Назад, итакийцы! Крови больше не лейте, немедленно все разойдитесь!" Так закричала Афина. И бледный страх охватил их, У испугавшихся граждан оружье из рук полетело. Наземь упало оно при крике ужасном богини. Е городу все повернули, желаньем объятые жизни. Крик ужасный издал Одиссей, в испытаниях твердый. Ринулся вслед он врагам, как орел, напрягшись всем телом. Молнией серною с неба тогда громовержец ударил. Пала она впереди Совоокой, Могучеотцовной, И совоокая дева сказала Лаэртову сыну: "Богорожденный герой Лаэртид, Одиссей многохитрый! Будет! Распрю окончи войны, равно всем ужасной, Чтоб на тебя не прогневался Зевс широкоглядящий!" Так сказала Афина. И радостно он покорился. Клятвенный после того договор заключила меж ними Зевса эгидодержавного дочь, Паллада Афина, Ментора образ приняв, с ним схожая видом и речью